20
      Я очнулся, дорогой дядя. Но не только потому, что и все помню и мне есть с чем сравнивать, а и потому, что все подтверждается.
      Я еду в город Тольятти, где я никогда не был, но в городе, который стоял на месте нынешнего, я был. Однако это было очень давно.
      Я заметил за собой, что читать правду я иногда люблю, а писать – нет.
      И так нахлебался всего – вспомнить тошно, а писать – просто с души воротит. И я думаю
      -    как же быть? Правду читать люблю, а писать – нет. Остается врать? Тоже как-то срамно. А полуправда – это все равно, что наполовину настоящая трешка.
      Что это означает? Надо судить фальшивомонетчика. Но вот что значит «вся правда», не знает никто. Жизнь неисчерпаема.
      И я решил так. Если читать правду интересно, а писать не хочется, если врать не хорошо, позорно, а полуправда – это фальшивая монета, то я перейду на азбуку Морзе. «Точка, точка, тире… ночка ужасов… мы выходим на рандеву»… «А потом похоронные «дугласы»… нас привозят домой в Москву» – как в разведке. Пережил, узнал, вытер кровь, слезы и сопли и сообщил: «Так-то и так, врага видел в лицо, его тошнит от страха. Поэтому ждите жестокости и подлых вывертов. Маски меняются, позы – тоже. Мотивы остаются прежние – страх демонтажа, и кушать хочется сверх человечьей меры». В общем, без лаконизма поэзии и абсолютности Образа не обойтись. Но про своих я буду писать светом, световыми «переломами», как Леонардо да Винчи, потому что для этого гениальности не требуется, а только зоркость и любовь. Потому что «переломы» не выдумка, а принадлежат натуре и в ней отысканы. И если у меня не хватит живого времени, упрямства и таланта, что ж, по крайней мере, я буду знать, что я старался. Дверь в купе была нараспах, и вошла Ольга Андреевна и не только не стала ханжить из-за наших невинных рюмок, а улыбнулась своей знакомой до ужаса улыбкой и стала вынимать из свертков домашнюю и покупную еду.
      -    Мальчики, – сказала она, – у вас, наверно, еды нет.
      И умчалась смотреть, как там в других подопечных купе.
      Ты прекрасно знаешь, товарищ, что человек счастлив, когда ему есть кому и чему сохранять верность.
      Нас немного, кто знает это определенно, но многие чувствуют, и каждый убеждается в этом на деле. Но реальная жизнь показывает человеку ежедневно, что со своей верностью он дурак.
      И не только потому, что другие от этой верности совершенно очевидно отказались и живут, как им кажется, припеваючи, – это называется цинизм. И не только потому, что он
      сам, который верный, нет-нет, да и гульнет втихомолку, а потом трясется, как бы не пронюхали, это называется – совесть. А главным образом потому, что его верность используют ему же во вред.
      И по прохождении времени он оказывается на пустом берегу и дышит, и хватает ртом воздух, и клянется себе не быть дураком.
      Но так как он все равно хочет быть счастлив, то он, отдышавшись, снова ищет, чему или кому он бы мог сохранить верность.
      Зачем ему эта хреновая верность, он и сам не знает, но он видит, что без нее он несчастлив.
      Речь, конечно, идет о нормальном человеке, а не о жреце.
      Жрец, это тот, кто жрет. Это не острота, как думают многие, а буквальный смысл. И «жертва» это «жратва». Справьтесь в этимологическом словаре. Все остальное –метафоры.
      И человек видит, что жрец жрет его верность и его самого, и не хочет быть жратвой. Но и жрецом быть не может, так как ему стыдно есть незаработанный хлеб или людей. Что есть стыд?
      -    Может быть, совесть? – спросили одного рабочего древней закалки.
      -    Нет, – сказал он. – Совесть – это уже сознательное… А стыд есть рвотное движение души.
      Стыд есть рвотное движение души. Есть вещи, которых нельзя делать. Речь, конечно, идет о работнике в любой области. Потому что все остальные – ублюдки. Сэр, я так и не выяснил, откуда берутся ублюдки. Они бывают всех мастей – от извергов до обсосков. Может быть, это генетические уроды, а может быть, ими становятся сознательно, а может быть, это древний род живых существ. Ведь и у растений каждый новый выведенный сорт родит новую расу паразитов. Это открытие сделал великий академик Вавилов.
      Недавно показывали по телевизору вампиров. В кадре – ночь. Стоит привязанный к изгороди латиноамериканский осел, и к двум его задним ногам, сложив крылья, медленными, копошащимися толчками подбираются два небольших вампира. Молниеносный надрез-укус, и кровь течет, не сворачиваясь, и совсем – совсем не больно, и можно слизывать.
      Самое страшное и отвратительное – оказалось, что у них добродушные мордашки.
      А потом показали лицо саранчи крупным планом. Жвалы ее двигались, она непрестанно жрала, а передние лапки ее делали молитвенные движения.
      Господи, сколько же гадов на земле.
       Но дети родились в условиях, которые сложились до них.
      В январе, где-то на Диком Западе, появилась молодежная мода на рубахи с надписями: «Убивай и правых и виноватых. Господь потом их рассортирует».
      Этим засранцам кажется, что эта мысль пришла в голову кому-то «из своих». Увы. Они ошибаются. Эта фраза принадлежит средневековому аббату Мило, папскому легату, который вел войско против мятежного города альбигойцев. Это он изобрел чудовищный лозунг: «Не бойтесь, режьте всех. И католиков и еретиков. Господь отличит своих от чужих».
      Интересно, что господь бог все же праведников выделял – и Ноя спас во всемирном потопе, и Лота, когда казнил Содом и Гоморру. А церковь и господа бога отредактировала. Интересно, какие распоряжения она отдает сейчас, когда Великая Американская Мечта потихоньку превращается в шизофренический крестовый поход, а Белый дом в Желтый.
      Что это? Куда ушло наше восхищение Америкой? А мы многим восхищались. Мы восхищались джазом, даже тогда, когда какой-то тронутый пустил пулю, что «от саксофона до измены родине один шаг». Но это была другая Америка, а джазы играют теперь по Центральному телевидению. Мы восхищались Америкой, когда на вопрос
      анкеты: «что вам нравится в американских фильмах?» – великий режиссер мог ответить: «их доброта». Но это была другая Америка, и шли фильмы «Седьмое небо» и «Судьба солдата». Это, конечно, была та же Америка, но все же тогда обезумевший старик не имел возможности нажать превентивную кнопку.
      А чем восхищаться теперь? Тем, что в их универсамах, по слухам, двести сортов колбасы? Но ведь на это как раз и ушло двести лет. И вся мечта? Мы об Америке думаем лучше. Поезд подошел к Рязани.
      И мы, как выяснилось за это время, литераторы самых различных школ и направлений, с ба-а-альшой уверенностью трижды и негромко сказали – ура… ура… ура… за то, что Есенин братьев своих меньших никогда не бил по голове. Такая колбаса.
      Самые последние известия: Есенин родился на Рязанщине. Хотелось сообщить эту новость лучшей девочке Америки – Саманте. Но она не выжила среди двухсот сортов колбасы и теперь уже не станет президентом. А то мы избрали бы ее. Такая колбаса, сэр.
       21
      Дорогой дядя!
      Мы были такие разные в этом купе, куда постепенно втискивалась вся делегация. Я же их никого не знаю – ни в лицо, ни по фамилии – так я тогда был уверен. Первым стремительно появился светловолосый, с крепкими скулами, дерзко сощуренными глазами и такой же улыбкой. Сел рядом со мной и запел: «Кони сытые бьют копытами». И мы все подхватили. А чего ж нам не подхватить? У каждого из нас насчет этой песни своя горечь и свой вызов.
      Я кончил Художественный институт через год после того, как Сталин умер, стало быть, более тридцати лет тому назад. И я был на площади в день его похорон. Венки, венки, прикрытые снегом. Тогда вдруг снег пошел. И я увидел неподвижные фигуры и внутреннюю жизнь людей, стоявших молча у венков в снегу. И я увидел групповой портрет эпохи. Я, конечно, взял это видение на диплом и принес эскиз. У меня его сразу же зарубили. Впервые тогда все услышали что-то о культе личности.
      Тогда я взял на диплом про то, как Ломоносов с обозом идет с севера в столицу. И принес эскиз, который мне тоже зарубили по той же причине.
      -    Культ, говорят, личности.
      Тут я впервые почувствовал неладное.
      Ломоносов, его личность, меня лично устраивали во всем, даже его личный способ выражаться – что естественно. Так как он один из тех, кто создавал язык. Он сказал, когда Венера проходила мимо Солнца: «На краю Солнца появился пупырь». Я лично от этого пупыря хохотал до слез. Теперь бы нашли какой-нибудь термин из древнего или зарубежно-престижного языка, который в переводе все равно бы означал древний или престижный пупырь.
      И я хохотал, представляя себе, как члены жреческого сословия поеживались от этого «пупыря» и почесывали свои латино-терминологические глютеусы. Нельзя же, в самом деле, чтобы гоф-кригс-приват-адъюнкт-профессор почесывал себе задницу! А глютеус –это звучит.
      Я честно ездил в запланированные поездки и собирал этнографические этюды для одежды и обоза, у меня и сейчас валяются рисунки розвальней и кокошников. Но и этот эскиз зарезали.
      -    Культ, говорят, личности.
      А у меня лично и был культ этой личности, и я лично не понимал, почему я на это не имею права. И я был в растерянности.
      Я, видно, чего-то не понимал. Начиналась буря политических страстей и жуткая информация, которую не отбросишь и глаза на нее не закроешь, и надо было уцелеть душой, потому что «мы работники всемирной», а «паразиты – никогда», и это не отменяется, потому что если это отменить, то пропадет последняя надежда человечеству уцелеть, и дети, которые родятся в условиях, которые сложились до них,будут звереть от страха, а страх перед воображаемой опасностью – это и есть то зло, с которого начинается реальное злодейство. Но разбираться во всем этом было все трудней, так как из отрицания образовывалась профессия. И вот уже нехорош Ломоносов. Ломоносов! Тогда я подумал – может быть, они потому не хотят его, потому что он все-таки начальство и президент всех академиков, и это где-то в каких-то кругах раздражает и выглядит, ну не знаю, как сказать, не демократично, что ли! Ладно, думаю. Обращусь к такой фигуре, которую по всем вычислениям параметрологов и определителей ни к какому культу не отнесешь.
      Был у меня такой человечек, от личности которого и от его судьбы душа сжималась –Икар. Но не мифический, а реальный, исторический, летописный, тот самый холоп, который прыгнул на созданных им самим крыльях и упал, и был смят временем и испугом жрецов, и крылья его были сожжены под формулу – «человек – не птица, крыльев не имать». Тут, думаю, никто ничего сказать не сможет. Сказали.
      Не сразу, правда, но сказали. Видно, долго аргументы подбирали, потому что сказали уже дома, когда я институт закончил, и кому-то остро не понравилось, что вот он сейчас полетит, потому что он личность.
      То есть я вдруг понял, что где-то созрела достаточная злоба не на культ, а на личность.
      А я в то время уже понял, что личность – это кто нашел свое место в жизни и занимает своеместо в жизни, а не чужое. И это первый признак личности, а может быть, выяснится, что он главный. И тогда он занимает свое место, как нота на своей строке. И тогда он может быть кем угодно – и вождем, и ученым, и токарем – кто к чему предназначен своей природой и условиями, которые хотя и создались до его рождения,но для которых он годится лучше всего. И если он об этом догадался, то он все равно – крылоносец. И не бескрылому об этом судить и насмехаться.
      А светловолосый, поблескивая рысьими глазами, рассказывал неизвестные мне истории из жизни военных вождей отошедшей войны и рассказывал так хорошо, что я только рот разевал, и было понятно, почему они в отошедшую войну были на своем месте. И я восхищался его восхищением и думал, что моя натура для него – мягкотелый и слюнтяй. И я захохотал от такого предположения, потому что очень многие думают, что мужественный – это который лязгает. И в этом их давнишняя ошибка. И роковая.
      -    Андрей Иваныч, этот человек все знает, ну буквально все! Кто это? – вскричал я, мужественно сверкая глазами. – Слушай… Ты кто?.. Как твоё фамилиё?
      -    Вацлав Жогин, – обернулся он ко мне. – А твоё фамилиё?
      -    Панфилов, – говорю.
      -    Гошка?! – закричал он.
      -    Ну да, – говорю. – Вот какие дела, братишка, вот какие дела.
       22
      Дорогой дядя!
      Если бы собрать со всех материков все храмы, часовни, алтари, молельни, церкви – от малых самых до огромных, – выстроенные из кирпича, камня, высеченные в скалах и нынешние бетонные – по всему миру за тысячи лет, с мириадами скульптур, с живописью, драгоценными украшениями, и прибавить к этому все храмы, погибшие от времени и от людей, и когда соображаешь, что все это посвящено тому, что принято называть сверхъестественным и небывалым, то хочешь, не хочешь, а приходишь к мысли, что все это неимоверное, немыслимое, невероятное, невообразимое количество труда, пота, крови и слез – все это – как бы впустую потраченное людское время, богатство и энергия должно было иметь некие реальные причины.
      Не настораживайся, сосед, речь пойдет не о сверхъестественном.
      И если нас не устраивает понятие «бог» ввиду его полной недоказуемости и явного невлияния на все людские дела, то остается только два объяснения всему вышесказанному.
      Либо люди, по древней памяти, пытались, как умели, воспроизвести то, что было до них, то есть слухи о какой-то сверхдревней цивилизации, неведомо как и почему исчезнувшей или сверхотдаленной, либо все это посвящено одной тайне. И эта тайна называется – сон. Что такое сон, эта вторая половина человеческой жизни, – не знает никто. Не знает ни медицина, ни физика, ни философия. Все объяснения рушились одно за другим. Но как бы ни объяснять сон, важно одно – он есть, он зачем-то нужен человеку (это доказано физиологией), он влияет на обычную жизнь, и значит, он есть реальность. Он есть реальность и как реально существующий процесс, и как нечто материальное, потому что мы этот процесс видим, видим сны. То есть к нему полностью относится определение материи – объективная (то есть не зависимая от нашего сознания) реальность, данная нам в ощущении.
      А вместе с тем – сна нигде нет, кроме как в нашей голове, по крайней мере, нам ничего об этом не известно.
      То есть, с одной стороны, сон не зависит от нашего сознания, и он существует как бы сам по себе, как некая реальность, которую мы лишь ощущаем, с другой стороны, это такая объективная реальность, которая существует лишь в нашем мозгу и нигде больше. Во всяком случае, воспринимает сон только наш мозг или какое-то другое человеческое устройство, и никакими другими способами или приборами содержание снов не обнаружено. Наличие сна обнаружено, а содержание – нет. Что (покамест, во всяком случае) исключает поступление образов сна извне.
      Исключает ли в принципе? Пока неизвестно. Поэтому строить предположения не будем, потому что нас, опять же пока что, интересует другая сторона.
      А именно, что есть природное явление, есть факт под названием «сон», и он обладает всеми признаками реальности, кроме одного – с ним нельзя вступать в контакт по желанию. Он приходит сам, развивается по самостоятельным законам, и созерцание его, его фабула, так сказать, не зависит от нашей воли.
      Так спросим себя: может ли такое гигантское по своему значению природное обстоятельство, такой факт не влиять на сознание? А значит, и на действия человека? Ответ ясен.
      Как бы ни объяснять сон, может быть, даже как обратное влияние сознания, вроде отката орудия после выстрела – сейчас это не имеет значения. Потому что речь идет о другом. Сейчас образованный, грамотный научно человек, то есть человек сознательный, смотрит на сон как на досадную помеху.
      Но сны видят и дикари, и дети. Сны видят даже собаки. И приходишь к мысли, что, во-первых, сон в каждом отдельном случае – предшествует сознательному акту, а во-вторых, и это, видимо, главное – сон его и породил, породил у человека сознание, то есть способность к совместному знанию – со-знанию.
      Но если сон действительно породил сознание, то человек стал человеком, когда один человек сообщил другому, что он видит сны, а другой подтвердил, что то же самое происходит и с ним. Должно же было это когда-нибудь произойти у дикаря, не обученного теориям?
      То есть получается, что даже речь человеческая стала человеческой речью, а не набором криков-сигналов не только тогда, когда человек стал обрабатывать палку или камень (это делают и животные), а еще и тогда, когда два человека сообщили друг другу, что оба они
      видят сны и это неспроста. То есть со-знание человека, вполне возможно, пробудилось тогда, когда он осознал, что живет двойной жизнью – наяву и во сне.
      То есть прежде, чем появилась мысль, обобщение, появился сон и наблюдение над ним. Наблюдение над сном. Все остальное известно из истории культуры и культов.
      Я точно помню утро, когда это произошло.
      Утро было пасмурное, когда все вороны, и небо, и заборы, и асфальт кажутся серыми. Я продрал глаза и в большое окно увидел, что все так и есть, как я сейчас вижу. Тупое и бесперспективное. И как быть?
      А потом чувствую, что-то во мне зудит, не подходящее к обстановке, как ненастроенная струна на гитаре, которая случайно задета и мешает петь запланированную песню, и струну перестроить некогда, потому что на тебя смотрят и желают послушать известное и вчерашнее.
      А надо сказать, что я до этого несколько лет жил в парнике (примечание: это – метафора). В парнике, где цвели экзотические помеси репы с ананасом, где были уверены, что подтекст – это лирика, и кто говорит «лонгшез», а не «шезлонг», тот, само собой и ясное дело, новатор (конец метафоры).
      Я и раньше знал, что лирика – это то, что другим способом не выразишь, и компьютеру тут делать нечего. Но я не верил ни в какое «ретро» под любым соусом, и я не верил, что поэзия – это изысканный междусобойничек, фарфорчики-чики, порцеланчики-чики и маркизы с розовыми попками.
      Короче, я верил в ослепительное крылатое одиночество и мужество первого шага. Короче, я верил, что поэзия – это не ностальгия по прошлому, а ностальгия по будущему. И тут я слышу, как во мне звенит ненастроенная эта струна, и догадываюсь, что это какой-то смех, и печаль, и вызов. И я почему-то сажусь и пишу:
      Солнце село за рекой…
      И я вижу, что все мои раз-пере-высокие намерения разрешаются смехотворной частушкой, которая в истории словесной культуры идет в примечаниях, хотя уже давно неясно, почему.
      И тут во мне поднимается какая-то непонятная обида и защита чего-то главного, о чем иначе и не скажешь, и я пишу вторую строку:
      За приемный, за покой…
      И я вдруг догадываюсь, что это и есть начало нового пути. И передо мной возникает
      видение, дневной сон, и я не сопротивляюсь.
      Но чувство у меня тяжелое, как будто не я пишу, а мной пишут.
      Я увидел его.
      Солнце село за рекой,
      За приемный за покой.
      Приходите, санитары,
      Посмотрите, я какой!
      Горы лезут в небеса.
      Дым в долине поднялся.
      Только мне на этой сопке
      Жить осталось полчаса!
      Скоро выйдет на бугор
      Диверсант, бандит и вор.
      У него патронов много,
      Он убьет меня в упор!
      На песчаную межу
      Я шнурочек привяжу,
      Может, этою «лимонкой»
      Я бандита уложу!
      Пыль садится на висок,
      Шрам повис наискосок,
      Молодая жизнь уходит
      Черной струйкою в песок!
      Грохот рыжего огня,
      Топот чалого коня,
      Приходи скорее, доктор,
      Может, вылечишь меня!
      Я до сих пор помню, как это было.
      Я ничего не воображал, я просто видел, слышал и лепил то, что видел, и записывал то, что слышал, и это пело во мне какой-то неистовой частушкой.
      Потом я показал приятелю. Он прочел, потом довольно долго не говорил ничего. Потом сказал, глядя в пол:
      -    Вообще какая-то дикость… Все передается… Сидит на койке и загипсованную лапу качает…
      Потом он ушел, а я стал думать: что-то он неточно сказал, а что – не пойму. Может быть, он не раненый, а у него душа контужена.
      Балалаечку свою
      Я со шкапа достаю,
      На канатчиковой даче
      Тихо песенку пою.
      Так и написал потом. Попонятней. Два месяца начало искал. Потом придумал длинное название, фактически строфу в прозе. «Баллада о психе из больницы имени Ганнушкина, который не отдавал санитарам свою пограничную фуражку». Потом многие этот прием применяли. Потом музыку написал. Потом стал петь. Такие дела, братишка, такие дела. Неужели ты меня узнал?
       23
      Дорогой дядя!
      Надысь, а может, даже лучше сказать, давеча, пришел ко мне незначительный эксперт из Воронежа. Он держался решительно и потребовал от меня четкого определения таких категорий, как трагедия, комедия и драма.
      -    А ортопедия? – спрашиваю.
      -    Такого понятия нет.
      Он сразу стал называть меня на «ты» и, войдя, хотел снять ботинки. Но я не дался. Я не люблю амикошонства. Мне еще Прохоров Николай Васильевич, мой главный учитель живописи, в давние времена объяснил:
      «Душечка, амикошонство – это такая дружба, когда тебя обнимают голой ногой за шею и шевелят у носа пальцами».
      -    Я жду, – сказал он.
      -    Трагедия, говорю, это показ того, как человека затянуло и зачавкало в машину… Комедия – как человек из нее вывернулся… Драма – о том, как человек выворачивался, но и его затянуло более или менее… А, так сказать, ортопедия – о том, как человек над машиной смеется.
      Он осознавал.
      -    Ну и что же, по-твоему, есть искусство? – неожиданно игриво спросил он. – Я требую формулировки.
      -    Пожалуйста, говорю. Искусство – это то, чего не могло быть, но было, и что могло быть, но не было.
      -    Вот как… – задумчиво сказал он.
      -    А все эксперты приветствуют противоположные воззрения, – говорю. – Но теоретически приветствуют, не любя, зевая от скуки на самых высоких нотах, ибо самим читать неинтересно. Однако не сдаются и ждут, когда придет окончательный реалист и все уладит без вышеуказанных формул.
      -    От формалиста слышу, – сказал он.
      -    Формалист – это пустомеля, компьютерщик, – говорю. – А в вышеуказанных формулах бездна содержания. Если не понимаешь этого – не липни… Толстой и Шолохов реалисты?
      -    Могучие, – быстро ответил он.
      -    А почему?
      -    Да, почему?!
      -    Потому что ни Анны Карениной, ни Аксиньи не было.
      -    Как это не было? – ошеломленно спросил он. – А, впрочем, никто и не утверждает, что они были. Но были их прототипы.
      -    Вначале и прототипов не было, – говорю. – Они образовались позднее. Во время работы.
      -    А что же было?
      -    Видения, – говорю. – Видения… Сохранились признания Толстого и Шолохова – по телевизору мелькнуло в разное время. Однажды Толстой, лежа на кушетке после обеда, вдруг увидел локоток, туго обтянутый шелком, а потом и все остальное. А Аксинью до сих пор разыскивают по окрестным хуторам, хотя Шолохов прямо сказал, что Аксинью он выдумал. Но если ни Анны Карениной, ни Аксиньи не было, то над этим фактом стоит хотя бы задуматься.
      Он задумался.
      Потом он разнес меня в статье под названием «Клумба на опушке». Название мне понравилось. Это будет название для одного из следующих романов. Художник пишет не натуру, а образ ее, то есть свое видение о ней.
      Когда художник говорит: «Я так вижу», то это не значит, что он видит нос, обведенный синей краской, а это значит, что он видит картину, в которой так будет. Это его видение, подсказанное натурой. Эксперты говорят – в идение художника, а не понимают, что это –вид ение. Одно ударение-поправочка, и смысл правды ушел, и обучают липе. Кому дано видеть вид ения, тот пишет, не дано – учит. А как научить видеть образ, дневной сон? Уже давно литература, как говорят, «обратилась к жизни», и всякое там про богов, и неумолимая фантастика – это не очень серьезно и граничит с баловством. И у кого больше похоже на жизнь, тот лучший писатель, а у кого меньше – тот, соответственно, худший. При этом, правда, не очень понятно, как быть с Гомером, Данте, Рабле, Сервантесом, Вольтером, Апулеем, Щедриным, Лесковым. Свифтом, Стерном, Гоголем, Гофманом, Гашеком, Ильфом и Петровым, Булгаковым, Шарлем де Костером? То есть как быть с авторами книг, где рассказано то, чего явно не бывает? Как быть с Шекспиром? Наконец, как быть с Пушкиным?
      А мы все это слушаем, и дети наши получают двойки за неправильное изложение метода реализма по каким-то там учебникам, каких-то экспертов, которые не то что про Анну Каренину или Аксинью, собственную анкету не могут заполнить без выдумок. Потому что если взять любую анкету в отделе кадров, то каждый анкетированный в ней – герой и молодчинище. Ну, посудите сами, разве была когда-нибудь анкета, где бы на вопрос о профессии кто-нибудь решился написать: профессия – жулик, или – барыга, или –карьерист, или – профессиональный слюнтяй. Не было таких анкет и, наверное, не будет. Но бог с ними. Я это к тому, что если даже два самых могучих женских образа у двух самых великих реалистов получились оттого, что авторы списали их не со знакомых дамочек, а с тех видений, которые перед ними возникли самопроизвольно и лишь потом обросли подробностями, то над этим случаем, повторяю, надо хотя бы задуматься. Потому что это означает, что реализм в искусстве без видений невозможен. И что если человеку дано это свойство – видеть образы, взявшиеся невесть откуда, то он реалист, а если он видений не видит – он мемуарист, публицист, социолог, психолог, экономист, мыслитель, кто угодно, трепач, наконец, но он не художник и потому не реалист. Потому что реалистом может быть только художник. А художник – это тот, кто способен видеть видения.
      Неужели непонятно?
      Вы скажете – а как же портрет, например? Ведь живописец пишет человека с натуры? А вы спросите Рембрандта – кого он писал, Гендрикье Стоффельс или видение картины под таким названием? Ах, да… Рембрандт уже умер… Ну тогда поставьте рядышком портрет Гендрикье с фотографией самой красивой барышни… Поставили? И все прояснилось. Никак не поймут, что искусство участвует в жизни особенно.Что оно не обслуживает повседневную или теоретическую жизнь, а само есть вторая половина жизни. Никак не уравняют художника в правах с остальными людьми, у каждого из которых не только свои идеи и нужды, но и свои видения – сны, какие ему положены, и никакой эксперт не подскажет, какие сны он должен видеть.
      Знаменитого художника Корнелиу Баба, реалиста, кстати сказать, один ангел спросил с торжественной подковыркой, кивая на его картину:
      -    А пусть товарищ Корнелиу Баба скажет нам, откуда идут эти крестьяне и куда? Старик поглядел на ангела неприязненно и рявкнул:
      -    Они идут из левого края картины в правый край картины! Петрову-Водкину другой идиот сказал:
      -    В жизни эта женщина не может так стоять, она упадет.
      -    Не бойтесь, – ответил Петров-Водкин. – В картине этого не случится.
      Оставим искусству хоть часть души человека. И тогда искусство займется своим прямым делом – писать небылицы, в которых правды и величия больше, чем в этнографии. Для всего остального уже давно есть газеты, документальное кино, радионовости, программа «Время» и многое другое, а будет еще больше. Что изобретут, то и будет. Оставьте искусству хоть часть души человека, живущего не только для того, чтобы жрать. Потому что, если не поднимать настроение человека, то он скиснет и ему никакая задача не по плечу.
      Тысячи, а может быть, десятки тысяч лет армия художников чем-то ведь занималась таким, что кому-то доставляло радость? Больше того, за это платили хлебом и золотом. Больше того, сам художник часто помирал в нищете, а его произведениями платили государственные долги.
      Господи, да ведь это же ясно, что если бы собрать все деньги, которые заработали все комментаторы Гомера, все исследователи, все переводчики, все филологи, все инсценировщики, все изготовители этикеток сигарет и пива, все создатели оперетт, все пародисты и все издательства, которые миллионными тиражами выпускали все это, то цифра получится если не астрономическая, то, по крайней мере, гомерическая. А я уже слышал по телевидению, что Гомер – это первый военный журналист.
      Шлиман – великий археолог, но, извините, Гомер не потому Гомер, что Шлиман отыскал в Трое царские шмотки.
      Больше того, зарабатывали даже те, кто доказывал, что Гомера не было.
      Так неужели художники настолько ничего не знают о своем деле, что не заслуживают
      быть хотя бы выслушанными?
      Мои горячо любимые друзья и родственники считают, что мне платят деньги за то, что я лежу на диване. Мне всегда хочется им сказать: «Из-за чего шум? Ложитесь тоже».
       24
      Дорогой дядя!
      Коля-паразит был любовником тетки и назывался «Друг». У тетки было весело, у нее была дочь, у дочери подруга. Коля-паразит называл их «девочки-плевочки». Я тогда не знал, что это такое, но они хихикали и не возражали. К ним приходила гордая круглолицая подружка. Она была полька, и у нее была какая-то не такая мать, и потихоньку сообщалось, что мать «гуляет». Интересное дело! А тетка?.. Я такой красавицы, как эта девочка, за всю жизнь так и не увидал. Всех остальных красавиц можно было описать – черты лица и прочее. А эту описать было нельзя – она была неописуема. Как облако. Где она? Что с ней было потом? Когда она шла под патефонную быструю музыку, которая называлась «Бимбамбула», все звенело и бухало, как будто сердце времени предвкушало решение всех проблем.
      При других красавицах все остальное блекло, а при ней – расцветало. Я однажды прикоснулся случайно к ее голому локотку – было ощущение, будто в ладонь подул прохладный упругий ветер. Девочку-польку звали Яна.
      Она была как бело-розовое облако. А как описать облако? Оно неописуемо. Хотя я об этом уже говорил.
      Я думал, что знаю точно, как выглядит полька. Потому что я читал у Пушкина – нежна, как кошка, бела, как сметана – и все сыновья Будрыса вместо драгоценных добыч с разных сторон света привезли под бурками на конях жен из Польши. Я и сейчас завожусь, когда читаю это описание.