Люди у Шекспира грызутся друг с другом, а в Элладе воюют с роком. Знают, что рок сильнее, но не хотят подчиняться. Эллада, Эллада…
      Потом все вразброд тихо спускались обратно, и у каждого в кармане был билетик-сувенир с головой Перикла и со словами по-гречески – цитата его речи о том, что такое республика Афины.
      Разноязычный говор, и я услышал слова молодого мужа, обращенные к молодой женщине с ребеночком, сказанные по-польски: – Юж конец.
      Бытовой перевод – вот и все. А перевод сердца – вот и конец.
      Нет-нет, я не плачу.
      Эллада.
      Они были не в курсе. Они не знали, что все еще только начинается.
       23
      Дорогой дядя!
      На прошлое не повлияешь, что было, то было. Но на будущее – можно. Всякое посещение будущего уже влияет на него. А посещаем мы постоянно. Это называется – воображение. И иногда предпринимаем что-нибудь, а иногда – ждем.
      Но никто не хочет поверить, что само воображение кое-что стоит. Так, развлеченье. Когда мы воображаем будущее, мы на самом деле в нем бываем, но видим то будущее, которое сложилось без нашего в нем участия, без наших «находок».
      И если реальное будущее оказывается не таким, как мы воображали, то это потому, что и другие воображали его по-своему, а некоторые и не воображают вовсе, а пытаются вычислить. Пытаются вычислить его как неживое и неизобретательное, то есть как машинный ресурс.
      Но почему же мы не знаем, что будет с нами иногда завтра, иногда через мгновение? Потому что мы не знаем, что придумывают в этот момент другие люди, от совокупных действий которых зависит наша судьба. Как и ихняя. Как же быть?
      Надо вступить в контакт с их воображением.
      И чем больше людей вступят в контакт на этом уровне, тем больше воображаемое будущее будет похоже на то, что будет на самом деле.
      В принципе, если вообразить универсальное будущее, то есть такое, которое устроит всех, то оно такое и будет. То есть можно его предсказать. Почему бы и нет? Но для этого надо знать свои истинные желания. А их открывает только восхищение.
      Дорогой дядя, сложилось мнение, что будущее в принципе неизвестно. Это неверно. Не так стоит вопрос.
      Оно неизвестно потому, что все либо хотят поделить на всех одно и то же, либо хотят умножить неумножаемое, то есть разное. А надо складывать.
      То есть у их желаний нет согласованности, потому что они не сложены.
      Но если разные желания согласованы, то будущее становится почти предсказуемым.
      Слово «почти» падает на тех, кто сами не знают, чего хотят.
      Но когда мы вступаем друг с другом в контакт на уровне воображаемого будущего – мы и бываем в нем тем ближе к действительности, чем больше наши желания согласованы, не одинаковы, а согласованы.
      Восхищение непроизвольно. Потому что оно – сумма истинных желаний всех клеток человека, каждая из которых хочет чего-нибудь такого и особенного. Но если люди, которые из этих клеток состоят, сживаются, то их желания начинают почти совпадать. В просторечии это называется словечком «любовь».
      Говорят, любовь прозорлива. Верно. Но она видит лишь возможное будущее. Реальное же будущее зависит не от одного, а хотя бы от двух, многих, всех. От товарищества.
      Я однажды любил пять миллиардов людей и увидел их будущее через тысячу лет – какое оно будет при моем участии и участии таких, как я.
      Это было не совсем то, что мне хотелось. Но близко.
      Прошлое уже было. Его можно только изучать. И вообще – все, что изучают, – всегда прошлое. Влиять можно только на будущее, которое все время меняется в зависимости от количества его создателей и мощи их контакта, то есть от любви.
      Злоба бесплодна, слезы бессильны, хохот – это освобождение. Но только восхищение сотворяет все на свете. А если оно совместное, то можно залететь в то будущее, которое сложится при твоем участии. Пора было лететь, дорогой дядя.
      Действия затухают. Они рабы термодинамики. А плоды восхищения – прорастают. Так как все время добавляется энергия чьих-то истинных желаний. Пора было лететь.
      Почему у давних пророков кое-что сбывается, а остальное, по большей части, – липа? Потому что они ничего не предлагают от себя лично, кроме проклятий за грехи и уговоров улучшаться.
      Мы согласны улучшаться? А как это сделать?
      Все давние Апокалипсисы – это посещение будущего на уровне науки и творчества своего времени.
      Все Апокалипсисы – это то будущее, которое было бы, если бы люди не изобретали, чтобы его не было.
      Лечу.
       24
      Дорогой дядя!
      По дороге времени я, конечно, не удержался и слегка притормозил, чтобы увидеть конец мужа Кристаловны. Как ни странно, он совпал с концом Ферфлюхтешвайна. Впрочем, чему же удивляться?
      Еще когда прибежала Кристаловна и, захлебываясь слезами, сказала, что ее бывший муж вошел к ней проститься и умолял простить его за все, а потом ушел в нужник и не вернулся, то оцепили весь поселок, чтобы не дать ему улизнуть. Сломали дверь нужника и никого не нашли.
      Но я им снова сказал – ищите здесь, так как сразу заподозрил тайник. После того, как я отменил Апокалипсис, ко мне прислушивались. Когда вычерпали все, то на дне нашли люк. Потом обнаружили коридор, ведущий невесть куда. Коридор был из чистого золота, свежевыработанного, поэтому в коридоре все еще дурно пахло.
      Коридор был неимоверной длины, поэтому, чтобы не задохнуться от выхлопных газов, по нему помчались на велосипедах, переговариваясь по рации.
      И где-то, вы не поверите, аж под самой Атлантикой они настигли мужа Кристаловны и, к своему изумлению, профессора Ферфлюхтешвайна. Оба сидели на полу обнявшись и стонали.
      Сначала подумали об их примирении. А оказалось, они без сил.
      Ферфлюхтешвайн тоже пользовался сапожниковской выдумкой. Энергия бралась от двигателя, сходного по устройству, но лучшей конструкции.
      Каждый из них вел коридор навстречу друг другу, но противоположными методами. Один превращал фекалии в золото, другой тратил золото и превращал его в фекалии. Один создавал богатство, другой – дефицит.
      На середине они столкнулись. Победа одного означала конец другого. И наоборот. Экологические двигатели работали, уничтожая плоды обоих.
      Когда все закончилось, мне предложили ого-го какой пост! Но я отказался и стал писать давно задуманную картину – в голубом цвете и слегка коричневом.
      Но, видимо, не надо было мне тормозить по дороге времени, чтобы полюбопытствовать, чем же все-таки кончилась эта история с золотом и дерьмом. Полет резко прервался, и давно задуманная картина – тоже.
       25
      Дорогой дядя!
      Я снял пиджак, штаны и бежевую рубаху и вот лежу на песчаном пляже неаккуратного, некурортного моря. Я так понимаю, что где-то в районе города Одессы. Раннее-раннее утро. Дико после сна захотелось выкупаться. Поплескался, окунулся, освежился.
      Вышел на берег, надел плавки, которые, видимо, оставил на песке – потому что они совершенно сухие. Странно, почему не заметил, что купался голый? Утреннее солнце светит со стороны берега на море.
      Дальше я замечаю себя в привычном отчаянии – опять где-то все растерял по дороге. Что дома скажут? Не надо было пускаться из дому, если человек отвык. Что я скажу насчет бежевой рубашки? В конце концов, я махнул рукой. А где она может быть? Ясно же, что там, где и остальное, если сперли все. И тут я понимаю, что куда-то ехал.
      И вдруг вспомнил, логически вывел, что был пиджак с документами, и даже вспомнил этот пиджак и как он висел на «плечиках» в купе поезда. И начинаю сомневаться, что его сперли на пляже, а может, я его забыл еще в поезде, когда пошел купаться. Видно, все несчастия навалились на меня сразу. Чувство отчаяния усилилось.
      Я в плавках пошел с пляжа вверх, к кустам, за которыми, я знал, железная дорога, чтобы вернуться на станцию. Сквозь кусты видны крыши пассажирских вагонов. Я продрался и увидел забор из сплошных досок, над которыми только крыши вагонов и бледно-голубое утреннее небо, теперь солнечное – впереди справа.
      И тут я увидел, что крыши вагонов тихонько тронулись с места. Куда уж! Высокий забор.
      И тут я вдруг сообразил почему-то, что это именно мой поезд сейчас уходит. Еще одно несчастье. И чересчур забор высокий. И я вдруг решил сделать последнюю попытку.
      Подпрыгнул, ухватился за край забора и неожиданно легко перелез через него. Спрыгнул на тенистый песчаный откос, мимо которого медленно двигались пассажирские вагоны. Вот почему за забором были видны только крыши – поезд шел в низине. Вагоны идут близко, в левую сторону, и все двери закрыты, и нет подножек. Но потом я увидел поручни.
      Ухватился, повис на несколько секунд для пробы. И соскочил на откос. На одних руках не проедешь, а внизу черные масляные шпалы. Услышал голоса.
      Двое промасленных, неопрятных, как шпалы, мужчин справа рысцой приближались по откосу. Лиц не было видно, так как справа светилось небо и над забором свешивались лапы железнодорожных сосен. Они бежали ко мне, переговариваясь, и у одного в руке сверкала бутылка.
      Я отступил к забору и по разговору понял, что они намереваются подцепиться к поезду. Каким образом?
      Приближались последние несколько вагонов с поручнями и подножкой. И вдруг я решился. Я вспомнил, как сиганул через забор.
      Я прыгнул вбок и слегка вниз и схватился за последний поручень последнего вагона. Ноги
      мои внизу ощутили подножку.
      Я ехал. Поезд ускорял ход. И меня сносило.
      И вдруг я увидел, как слева приближается какое-то железнодорожное сооружение ржавого вида. И когда я прижимался к вагону, то повис на одной ноге, на самом краешке подножки. Сооружение проехало мимо.
      Я с трудом дотянулся обратно, так как движение поезда откидывало меня назад. И еще ожидался ветер, когда поезд пойдет быстро. А спереди опять приближалось такое же ржавое, и я опять прижался, а потом еле вернулся в исходное положение. А сколько их еще впереди? Не выдержать.
      Я уставился на закрытую дверь и хотел постучать. Но для этого надо было отпустить руку, а я как раз висел на подножке на одной ноге и подтягивался обратно. И все же я, вернувшись к двери, на секунду отпустил, оторвал руку от поручня, стукнул ею в дверь, и опять схватился за поручень. Потом ударил в дверь лбом. И вдруг увидел, что треугольный стержень замка поворачивается. И дверь открывается. Я увидел лицо возмущенной проводницы, я услышал, как она потребовала немедленно спрыгнуть с подножки, и успел сказать:
      – Ради бога, впустите, у меня украли одежду и документы, ради бога впустите… Этот поезд в Москву?
      Она смотрела на меня, соображая. Потом кивнула.
      Будущее не вытекает из предыдущего, как обычные причина и следствие. Каждый этап будущего – это новая порция жизни, которая заново приспосабливается в том же объеме ко всей предыдущей жизни, и значит, должна изобретать для себя новую функцию в этой жизни.
      Н-да-с. Оказывается, можно вскочить на подножку и постучать. То есть можно что-то сделать. Но не паническая активность и не апатия, а деятельная изобретательность. Как говорится – ищите да обрящете, толцыте – и отверзется.
      Кивнула, дорогой дядя, проводница кивнула.
      Нет, думаю, надо еще разок рвануть в серьезное будущее.
       26
      Дорогой дядя!
      Бесшумные аппараты летели так низко, что их можно было сбить бутылкой. Сахары нет. Три урожая в год. Я попал на посевную. Они мне сказали:
      -    Ваши нынешние локальные войны – это не подготовка Апокалипсиса, не дрейфьте, а то, как вы будете воевать после его отмены. Сейчас просто вспышка страстей иерархов, агония самой идеи войны.
      Это меня успокоило. И еще меня умилило, что они употребляют наши словечки типа «не дрейфьте».
      -    А музеи у вас есть? – спросил я.
      -    Есть.
      -    Покажите.
      И я увидел музей оружия.
      Там было все – от неандертальских боевых топоров и парадного оружия до банок с отравляющими порошками и лазеров, которыми можно лечить зуб и резать проволоку, а можно резать спутники и со спутников – Землю.
      Но там было и то, что мы оружием не считаем: вилы, косы, молотки, мельничные жернова, под которые португальские командиры в Индии бросали детей, слоны, собаки, змеи. А так же кастрюли со слюной и мочой из кухонь коммунальных квартир, чьи-то зубы, отстриженные ногти, планы генеральных штабов, и золото, и банкноты. Среди орудия пыток я увидел крысу и армейский переносной телефон с ручкой, и даже домашний телефон с диском. Это было понятно. Каждое материальное тело и каждая мысль могут быть из орудия превращены в оружие. Все может быть оружием. Можно драться и шепотом и на экскаваторах. Но я не понимал смысла этого собрания. «Во дает! –сказали они. – Это ведь музей идеи вражды». Они все время употребляли наши словечки.
      -    Чтоб вам было понятно, – объяснили мне. Тогда я спросил их:
      -    Значит, пророки лгали… Которые там предсказывали Апокалипсис. А ведь ссылались на господа бога.
      -    А вы не обратили внимания, что нигде и никогда не обсуждался вопрос – на хрена всеведущему богу было создавать мир, если он наперед знал, что он его уничтожит.
      -    Значит, вы считаете…
      -    Ну, конечно, – сказали они, – пророки видели то, что может случиться, если не переменить способ жить. Они видели угрозу. Обычно она возникает каждую тысячу лет. Ладно, переменим тему.
      Тогда я спросил печально:
      -    А картины… Картины?.. Ведь были же музеи картин.
      -    Картины у нас на складах. Каждый может получить любую навечно или менять их. Обычный тираж.
      -    Но ведь картина одна. Она след руки. Все остальное – репродукции.
      -    Господи, – сказали они, – след руки мы давно освоили. Вот как бы освоить его владельца?
      Значит, и они не все знают?
      -    Восстановление по черепу и «шкилету»? – спросил я.
      -    Эта идея бессмертия зашла в тупик. Других пока нет. Но есть человек, который над этим работает.
      -    Кто?
      -    Ваш сын.
      -    Мой?! – вскричал я. – Откроет бессмертие?
      -    Что вы таращитесь? – сказали они. – У такого самонадеянного папаши, как вы… И я опомнился и стремглав влетел в свое время.
      И в самый раз. Кефир чуть не свернулся.
      Сынок глядел на меня дружелюбно и, приплясывая в манеже, исполнял северный танец. Реальные «уголки» поскрипывали. Надо было менять ему трусы. Тогда я опять рванул в будущее, но значительно ближе.
      Я всегда ужасно боялся залететь лет на восемьдесят вперед – так как боялся не встретиться с сыном. Однако не удержался попробовал – увидел его молодого. Оказывается, он научился омолаживаться и не стареть.
      По-видимому, с этого начиналось бессмертие. Но вот беда – полная каша «времен». Представляете, каждый живет в своем возрасте – какой выбрал, в том и живет.
      -    Отец, – сказал он… – Напрасно ты пишешь неизвестно кому… «Дорогой дядя!» Он еще не может прийти, твой «дорогой дядя», он занят.
      -    Да, знаю… Знаю… Но я пишу, чтоб, когда он придет, он знал, как мы жили… А придет?
      -    Придет, – сказал он. – А как же! И запнулся.
      Видно, были причины помалкивать. Я ему говорю:
      -    Сынок, память о прошлом нужна, чтобы исправлять воображаемое будущее.
      -    Настоящее?
      -    Нет, именно будущее… Его не вычислишь. Как можно вычислить будущие выдумки?
      -    Это верно, – сказал он.
      И тут я подумал – ведь если такая каша времен в моей голове, значит, и мой сынок…
      -    Послушай, – говорю, – получается, что когда ты был маленький…
      -    Ну да! – сказал он.
      -    Погоди… Соображу… Значит, ты родился ко мне из будущего?
      -    Ну да, – сказал он. – Сейчас я работаю над тем, как восстановить тебя и маму.
      -    Ну и как?
      -    Есть кое-какие идеи.
      -    А нельзя ли слетать в будущее и там узнать, получилось восстановление или нет?
      -    Без толку, – сказал он. – Они еще этого не умеют.
      -    Почему?
      -    Я же еще это не придумал.
      -    Чудак, – сказал я, – а ты залети не так далеко и узнаешь, что именно ты придумал.
      -    Я так и делаю. Уже сто раз так делал, но все узнаю порциями, черновики, варианты, и снова возвращаюсь.
      -    Черновиков не бойся, – говорю. – В наше время это называлось вынашивать.
      -    Какая разница, – сказал он с раздражением. – Меня это изводит.
      -    Сынок, – сказал я, – а ты посмейся.
      Он начал смеяться, и мы опять очутились в сегодняшнем дне. Но я запомнил, что он мне написал на бумажке после некоторого колебания, а бумажку порвал. Он написал: «Зачем восстанавливать всего человека? Надо восстанавливать его семя». Вот, оказывается, по какому пути пойдет бессмертие.
      И под мое «бурдым-бурдым», держась за перекладину манежа, он исполнял танцы северных народов.
      Господи, как он вырос: уже все передние зубки.
       2 7
      Прощайте, сир, самолет приземляется в московском аэропорту, и я возвращаюсь из поездки в две полужизни, как вы заметили. И несмотря на ваши тысячелетние старания, я возвращаюсь с восхищением, сир. Все подтвердилось.
      Применить к жизни опыт поведения художника на холсте – это и было бы искусством жить. Не наука жить, она здесь подспорье, а именно искусство жить. А всякое искусство начинается с восхищения. Если не восхитился – искусство еще не началось. И никуда от этого не денешься.
      Нелепо говорить: «Восхищение – чувство коварное. Оно может завести куда-нибудь и так далее». Всё куда-нибудь заводит. Нет такого явления, которое бы куда-нибудь не заводило. Развитие – это движение.
      Поэтому не чувство восхищения коварно, а те, кто этим восхищением коварно пользуется, безразлично кто – шлюхи или фюреры. Восхищение – природное чувство, но если им вероломно пользоваться, то чего удивляться, если вера ломается? Это не игра словами, это их забытый смысл.
      И самое страшное вероломство – это когда у человечества ломают веру в то, что его смекалка, его жажда и сила жить, его способность излучать свет всё одолеют, и будущее будет.
      Речь не о том, чтобы забыть прошлое, а о том – как бы не забыть будущее. А оно родится только от восхищения тем, что есть реально, сию секунду. Никто еще никого не родил по памяти или по воображению. Родят от восхищения тем, что есть. Сколько ни болтай об этих делах, импульс к зачатию всегда – восхищение тем, что есть, хоть на секунду, но тем, что есть.
      Восхищение! Природное свойство человека: секундное, божественное, забытое,
      затюканное, внезапное, незначительное, всеозначающее…
      Когда мы изучаем ушедшую культуру – мы изучаем ушедшее восхищение.
      Человек живет надеждой на восхищение. Если восхищаться надежды нет – остается
      дожитие.
      Обманут ли человек вероломно, обманулся ли он сам, верит ли он, надеется ли он, любит ли, мудрец он или только софист – это лишь меняет дело, но не отменяет его. Движение жизни, перспективы ее, святой ее аврал, развитие, расцвет, рассвет – все зависит от восхищения.
      Потому что восхищение с восхищением не враждуют, враждуют их бесплодные последствия.
      Простите меня, дорогие детишки, но, мне кажется, – это и есть искомое ключевое Слово,
      которое может уладить все, если в него вдуматься. Все – понимаете?
      Восхищение.
       28
      Дорогой дядя!
      Это не рассказ о тольяттинцах и поэтах, это то, что я хотел бы им рассказать.
       29
      Дорогой дядя!
      Последнее, что мне дано было увидеть там, вдалеке, – это первый день Возвращения Бессмертных.
      Ночь заливала площадь трех вокзалов, а я увидел сияние времен. Пошли художники. Потом притихло – вышел безбородый старик с измятым лицом. На голове – чалма-полотенце. Он смеялся беззубым ртом, и я не выдержал и пал ему в ноги. Клянусь честью, он провел ладонью у меня по плечу и что-то сказал по-староголландски. Ангел-щелкопер перевел: не дрейфь. Отстранив суетившихся ангелов-щелкоперов, старик взял первую попавшуюся кисть, сунул, не глядя, в первый попавшийся горшок с краской и начал лепить на холсте хаос, из которого вдруг стал остро сиять чей-то взгляд, запомните – не глаз, а взгляд.
      Он работал, нарушая правила всех Академий, анатомий и перспектив, он работал, беря что попало из каких попало горшков, он работал любой грязью земли, и у него выходило всегда одно и то же – Его Величество Человек. Он работал МИР из подручных средств, выясняя по дороге свои желания, а хотел он всегда одного и того же – Человечности.
      Грохотали одноногие шарманки и панфлейты всех необузданных органов, смеялись ирландские скрипки, банджо глохли от консервного пляса, сумасшедшая балалаечка подставляла плечо раненой трубе Армстронга.
      Где-то вдали елозили и шептали кисти всех выпученных амбиций. Что-то вылизывали пидлабузники, и порхали легкие слова – турнюры, гипюры, купюры и исчезали в хорошо оплаченной пыли.
      Но свистели нищие кисти Франса Гальса, Модильяни, Домье и Ван Гога, и мир освобождался от блевотины симметрии и блевотины безумия и представал ликующим ритмом.
      Потому что не звезды творят ритм, а ритм творит звезды. И человек отличается от других существ, живых и выдуманных, только одним – человечностью. Все остальное у него как у вируса.
      Так работал Рембрандт Ван Рейн – Освободитель.
      …Пустота в моем мозгу, накрытом чашей черепа, забирала тепло из клеток мозга. Электронный газ свободно метался в моей пустой башке, складываясь во что попало, и был похож на что угодно.
      Электронные облака складывались в то, что было угодно всему живому, что населяло Землю и ее окрестности – всю гигантскую утробу Космоса с его раем, адом и бесчисленными сгустками копошащихся галактик, часть которых схлопнулась и уже не светилась ни фига.
      И вся гигантская утроба Космоса, вся плацента, где зарождалась Новая Вселенная, все огромное брюхо – неслышно и грозно тряслось от хохота, расставаясь со своим прошлым, но расставаясь медленно.
      Я вышел на площадь трех вокзалов. Была ночь.
      Я вышел на улицу пустую, как перед понедельником, и закричал, как только мог, сильно: – Ульяна, Костя, Три! Анна-Анна, Борис!
      Что это такое, кроме меня и детей, не знал никто, но мы знали, что это – позывные детской радиостанции. И эфир пробила морзянка.
      Сначала заработала одна детская радиостанция, потом к ней подключились другие. И я передал декларацию для распространения по всему миру:
      ДЕКЛАРАЦИЯ
      Если это все не кончится, я:
      1)   Сначала сделаю всех бесплодными.
      2)   Потом уведу наличных детей своей дудочкой.
      3)   Потом оставшиеся самцы начнут ускоренно стареть, потому что будут стареть их самки, а новых не будет.
      4)   Потом старые развалины останутся среди разваливающихся механизмов.
      5)   Потом, когда все старье передохнет, я верну на Землю детей, которые, воспользовавшись парадоксом Эйнштейна, повзрослеют только на год. Подпись: Странствующий Энтузиаст.
      И декларация ушла в мир.
      Прохладный воздух сильной упрямой струей бил слева наискосок между домами. Ночь воли, ночь танца, ночь рук, ног и души… Рельсы плясали, и я слышал какой-то упорный ритм, не то это бьются тельняшки на ветру, не то это бегут босые девчонки. Окна вспыхивали и гасли вдруг разом, по этажам. Ветер… Воля… По улицам пошли джазисты… Все ихние нынешние провода оборваны, и усилители брошены… золотые трубы кричат и скрипочки, которые уцелели от анализа.
      Все каменное, стальное, мурло-дохлое, коксо-химическое, все непристойно-мертвое либо обрело душу, либо громоздилось в свалки. Только ветер и воля, и песня, и танец… все это было в голове и в душе, но это было… Ни капли водки, пива, виски, чачи, цинандали, кинзмараули, денатурата, «Тройного» одеколона, бордо, бурды, спирта, ни капли дыма
      сигарет «Мальборо» и «Беломор-канала», никакого наркотика, кроме ветра, воли и человечьего танца, и голоса.
      Все танцы оставил я, кроме тупых, припадочных и истерических, кабацкие, не кабацкие –не все ли равно – вольные. Все песни оставил я – по штуке и шутке от народа… Из русских я оставил гениальные «Валенки» и голос Руслановой, из одесских «Зануда Манька», из греческих – «Сиртаки», из негритянских – голос Глории Гейнер, не знаю, как называется песня, – передавали по «Маяку» 3 июля утром – число я запомнил потому, что в этот момент услышал, как медленно, со ржавым скрипом, распространяя зловоние, рушится Апокалипсис со своей камарильей, которая вздумала пошутить над жизнью. Я не знал, откуда я это знал, но я всегда знал.
      Родилось… третье тысячелетие. Тупые ангелы с воблиными глазами влипли в стены, и я безмятежно рисовал нимбы над их головами. Анархисты, леваки, экстремисты, куцые черти из «красных бригад», бандерши, хиппесные воровки и мафиози забились в щели, в помойки, в колбы, и я уронил их на дно морей в нержавеющих банках из-под пива. По улицам, бесшумно вываливаясь из трех вокзалов, шли люди, реальные и выдуманные. Земля тряслась под ногами Пантагрюэля, Панург играл на свирели Пана, а монах, любимый брат мой Жак, смеялся, неистовый работник Балда трепал черта, Санчо Панса плясал шотландскую джигу, великий Швейк спорил с Гашеком об орангутангах, а сам Гашек изображал немца-колониста, идиота от рожденья, Громобоев щелкал подтяжками, и неслась по асфальту, летела босиком Минога – песенка тростника.
      -    Спой, Гошка, – приказал Витька Громобоев.
      -    Нет…
      -    Спой! – крикнула Минога издалека, ветром опрокидывая мотоциклы, Девчонки с длинными каштановыми полосами заиграли на ирландских скрипках.
      Из Ярославского вокзала выбежала греческая флейтистка и мраморно села на бордюрный камень тротуара.
      -    Балалайку, балалайку… – успел прошептать я. – И трубу Армстронга…
      И отключился. И возликовал. И. слезы брызнули у меня от беспамятного восторга. И я закричал, как мог сильней и ужасней:
      Проиграл я на райских выгулах
      Все имущество и рубли!
      И господь меня с неба выволок
      И велел лететь до Земли!
      Микрофон повеленье прогавкал!
      Подтолкнули пониже спины!
      Томагавки вы, томагавки!
      Иностранные колуны!
      Я лечу, поминая маму,
      Что планетою мы зовем!
      Я лечу, как репей упрямый,
      И хочу настоять на своем!
      Встречный ангел меня не понял
      И мигнул со старой доски!
      Мимо ангелов мчатся кони
      Бесконечной моей тоски!
      Люди били, и годы били!
      Нищета – хоть в кулак свисти!
      Где ж вы, ангелы, жили-были,
      Чтоб от жизни меня спасти?!
      Эй, планета, к дерьму прикована!
      Трубки мира рассвет трубят!
      Божьим промыслом атакованный,
      Я лечу полюбить тебя!
      Не боись, планета порватая!
      В сорок третьем был Страшный Суд!
      И опять, рукава закатывая,
      Снова нищие мир спасут!
      Приземляюсь! Залег в бурьяне!
      В парашюте полет зачах!
      Басни кончились! Плащ мой рваный!
      Пыль и снег на моих плечах!
      Я планету от страха вылечил!
      Каждый выжил в своем краю!
      Мы – земля! Мы дети чистилища!
      Непристойно нам жить в раю!
       30
      Дорогой дядя!
      Я поднялся в лифте и постучал в дверь своей квартиры! Я пробовал звонить, но звонок не работал. Конечно! Достаточно уехать в Элладу, как пропадает контакт, и надо бухать в дверь ногой.
      Я давно подозревал, что «дорогой дядя» и «деос акс махина» – мое спасение со стороны –это одно лицо. И наконец я с ним встретился. Лицом к лицу.
      -    Это ты там купил? – указывая на мои пиджак и трусы, спросила жена Субъекта, напирая на слово «там».
      -    Проводница подарила, – сказал я.
      -    А где твои одежда и чемодан?
      -    Сперли на пляже в Одессе. Она вздохнула:
      -    Только у нас может так быть.
      -    Там тоже воруют! – парировал я. – В чем дело? Вам мало, что я Апокалипсис отменил? На хрена вам сувениры?
      -    Расхвастался, – сказал Субъект. – Жена, заткнись.
      -    Где он? – спрашиваю. – Где мой «дорогой дядя»? Мой «деос экс махина»?
      -    Сейчас выйдет. Он много работал, сочинял, теперь он отдыхает. Он попросил валенки.
      -    Летом?
      -    Возраст все-таки.
      На столе я нашел письмо от матери моего ребенка. Я его потом приведу полностью, а сейчас последнее отклонение. Я возвращался.
      Родной дом живет. Завод работает. Что же изменилось? Конечно, я сам и люди – одни растут, другие стареют.
      Человечество рождается – ребеночек планеты. Ну, посмейся над нами, посмейся, малыш. Но если ты родился, то все недаром – и наше гнусное богатство, и наша гнусная нищета, и наше гнусное расточительство, и наш способ жить, лишь поедая неразумного, а не лаская его насмешливой нежностью, и наш гнусный опыт наркоза, гипноза, мафиозо и Ломброзо, наше гнусное неумение замечать перемены, и наша гнусная боязнь ликования. Посмейся, малыш. И начинай складывать судьбу, а не умножать будущие бегучие растраты. Человек может надеть только одну пару ботинок, вторую – разве что на руки, третья будет болтаться на шее, связанная шнурками, а четвертая – в мешке за спиною, ожидая дня, когда ее выкинут. Малыш, нельзя жить, таская на горбу мешок ботинок, переодевая их на каждом шагу при встрече с другим мешочником. Малыш, скинь туфли узкие – и босиком – была такая песенка. То же самое сделает девчонка. Все равно так будет, когда вы останетесь наедине.
      Ботинок – защита ноги. Его надо оставлять там, где работают. А мы даже по асфальту и по траве не ходим, не идем босиком. Пыль? Грязь? Сейчас в каждом доме ванны. Малыш, мы даже в личных машинах ездим в ботинках.
      Малыш, мы визжим, когда наступаем друг другу на ноги. Визжали бы меньше, если бы наступали босиком. Но кто из нас на это пойдет? Самое прекрасное, что я видел, – это когда босая девчонка садится в машину.
      Мы мечемся по планете не за впечатлениями, а чтоб не воображать. А без этого нет будущего.
      Мы все время болтаем об уровне жизни, а он уже давно достигнут. Но его каждый раз приходится вытаскивать за шиворот, как пьяного с телебашни. Потому что уровень жизни пожирают наши растраты и жадность жрецов, одуревших от страха, что они живут один раз. Малыш, представь себе, я видел женщин средних лет, купающихся в море, не снимая с пальцев и ушей дорогостоящих «булыжников».