-    Ну хорошо, а как вы ныряете в прошлое? Пришлось ему рассказать мое открытие.
      -    Эйнштейн постановил, что ежели улететь далеко-далеко со скоростью света, то ты останешься молодым, а все остальные на Земле значительно постареют, то есть ты уйдешь как бы в их прошлое.
      -    Это известно. Дальше.
      -    Но зачем шляться в такую даль, – говорю. – Можно сделать наоборот.
      -    То есть?..
      -    Ели пролететь с такой скоростью не 300 000 километров, а один километр, то отстанешь от жизни на одну трехсоттысячную долю секунды. То есть для остальных – ты ушел в прошлое на одну трехсоттысячную секунды.
      -    Как?.. Ах, да… – сказал он.
      -    И выходит, что чем меньший путь я пройду с этой скоростью, тем больше все, кроме меня, постареют. Близко и сердито.
      -    Чушь какая-то… Вы меня совсем запутали.
      -    Еще неизвестно, кто кого запутал. У Эйнштейна свой парадокс, у меня свой.
      -    Ну и что из него вытекает?
      -    А то, что если я с такой скоростью пролечу, скажем, не километр, а миллиметр, то я, не сходя с места, дико помолодею против остальных, то есть уйду в ихнее прошлое.
      -    Ты просто законсервируешься! – закричал он. – А не помолодеешь! А они будут жить!
      -    Верно, – говорю. – Но если я с такой быстротой промчусь путь, равный расстоянию между двумя электронами вещества моего же собственного тела, то я уйду в свое прошлое.
      -    Что? – спросил он, побледнев. – Ах, да…
      -    Я начал это проделывать еще в восьмом классе 425-й средней школы Сталинского района города Москвы. Теперь ее нет. Там теперь автомобильный институт. А какой был спортзал… Лучший в районе, может быть, даже в Москве.
      Он долго молчал.
      -    А как же вы возвращаетесь?
      -    Вот тут я пролетаю огромное расстояние и возвращаюсь в сегодняшний день, который когда-то, в восьмом классе, был моим будущим.
      Он опять долго молчал, а потом спросил традиционно:
      -    А когда вы находитесь в прошлом, вы меняете в нем что-нибудь и тем влияете на будущее? Брэдбери, например…
      -    При чем тут Брэдбери? Я ведь не сегодняшний туда попадаю! Я просто молодею и делаю те же глупости.
      -    Зачем же летать?
      -    Чтобы на этот раз исследовать глупости, и возвращаться, и влиять на будущее. Любое исследование – это исследование прошлого. Будущее не исследуешь. Его надо изобретать. Сегодня.
      -    Верно, – сказал он. – Иначе глупости повторяются… Но ведь в принципе можно узнать и будущее, – воскликнул он. – Пролететь огромное расстояние, немножко за это время постареть, узнать будущее. Потом вернуться в настоящее.
      -    Можно.
      -    Почему же вы этого не делаете?
      -    Потому что увижу будущее, которое сложится без моего участия. Я уже там бывал и все видел. Теперь я хочу придумать, как на него повлиять. Опыт черпается в прошлом, а влиять можно только на будущее, Брэдбери ошибался.
      Он вздыхал, вздыхал, потом сказал печально:
      -    Значит, после восьмого класса вы уже знали, что будет война. Почему же вы на нее не повлияли?
      -    А как?
      -    Верно… Чем может повлиять мальчишка?
      -    Прошлый мальчишка не мог. А нынешний – узнает то, что я сейчас для него придумаю. Если придумаю…
      -    А ну рискнем… – сказал он.
      Он встал, остекленел с вытаращенными глазами и бревном упал на пол. Еле откачали.
      -    Я хотел передвинуться на миллиметр, – сказал он.
      -    Вы забыли, что это надо делать со скоростью света.
      -    Ах, да… – сказал он. – Я забыл… А как вы это делаете? Хрен я ему окажу.
      -    А возвращаясь, надо одолеть огромное расстояние, – говорю. – На Земле такого нет.
      -    Вот! – воскликнул он. – Вы пришелец!
      -    Да ни в коем разе, – говорю. – Пришельцы еще не прилетали.
      -    Ну ладно, – сказал он разочарованно. – Не надо… Не очень-то и хотелось… Так, может, вы доктор и есть?
      -    Если придумаю – буду.
      -    А что? Намечается идея?
      -    Так… Кое-что… – говорю. – Надо проверить.
      -    Ну хоть намекните… В какой области?
      -    Уже намекал… Область гигантская, – говорю. – В ней гигантский опыт поведения, который совершенно не берут в расчет.
      -    Что же? Наука?
      -    Что вы, что вы! – говорю. – Как раз ее опыт только и учитывают. Нет, – говорю, –искусство. Опыт искусства не учтен. Потому что, хотя наука и искусство по закону равны, но наука гораздо равнее.
      Дорогой дядя, после этого мы расстались. И больше в этот день он не появлялся. Не наделал бы чего.
      Этот Субъект, конечно, понял – чтобы вернуться из прошлого, а тем более залететь в будущее, нужны такие расстояния, которых на Земле нет. Но откуда я их беру и как я это делаю, я ему, конечно, не сказал. Эдак любой подонок начнет целенаправленно влиять на будущее. В гробу я видел такое будущее.
      Дорогой дядя, этот Субъект – мой союзник, но, конечно, и он не понял моего открытия. Потому что они здесь думают, будто память – это вроде магнитной записи. И ищут в мозгу магнитофон.
      Они не знают, что передвигаться со скоростью света на микрорасстояния, на расстояния, равные электрону, это значит – вспомнить свое прошлое.
      Он не понял, что, когда мы вспоминаем свое прошлое, мы на самом деле там бываем.
       31
      Дорогой дядя!
      …Когда еще мы жили на Буцефаловке, там рассказывали давнюю байку, которую кто-то где-то прочел. Все хоть и не верили, что это было, но не могли от этой истории отлепиться и рассказывали, рассказывали… И она стала буцефаловской байкой.
      Будто при феодализме жила королева, которую народ любил за доброту, а ее хищник-муж за это, конечно, не любил. Уж он лажал ее, лажал, зверел-зверел, а все без толку. Любил ее народ. Тогда король за это за все приказал ей проехать голой по городу – чтоб опозорить. Самолюбивый был. А она видит, что он дошел – не повесилась, а пожалела его. Содрали, значит, с нее одежонку и усадили на лошадь, а она распустила волосы и прикрылась как могла.
      А когда она поехала по городу, то улицы были пустые. И все ставни закрыты. Народ ушел в свои квартиры и схлопнулся. И выразил свое презрение к королю, любовь к бедной королеве и свое непокорство – ему видней, кого любить.
      И король умер от зубовного скрежета. Потому что уровень шума, производимого его зубами, превышал возможности его же черепа.
      -    Не лязгай, – говорила Буцефаловка. Почему я это вспомнил?
      Дорогой дядя, что я знал о своей жене? Да ровно ничего. Я даже не знал, откуда она взялась. До того, как в лифте чужого дома она сообщила, что хочет от меня ребеночка, я и видел ее два раза. Первый, когда я тащил ее по шоссе на кровати, потом вместе с автомобилем, а второй – на пляже, когда этот тип объяснил, что она женщина. И еще я узнал, что она жила на даче, на которой празднуют юбилей. И все.
      Я ее ни о чем не расспрашивал. Я ленив и не любопытен. И точка. Но я увлекающийся и любознательный. А эта пара понятий – оппозитна к первой. Знание я люблю, но если ради знаний надо кого-нибудь пытать, то это мне не любо, и я обхожусь. А если я увлечен, то лень куда-то улетучивается, и мне не надо заставлять себя действовать, а, наоборот, надо удерживаться.
      Однажды пришел этот тип, с которым я ее увидел первый раз, разыскал нас как-то и спросил:
      -    Неужели у вас нет интереса к ее прошлому?
      -    Ни малейшего, – сказал я и продолжал жевать белковую булку, от которой не толстеют.
      -    А от кого она ушла? Вы знаете?
      -    Так ведь ушла, – говорю.
      -    А я кто такой? Вы знаете?
      -    Пусть это останется вашей тайной, – говорю.
      -    Но послушайте…
      -    Зачем?
      -    Но ведь нельзя же так жить, ничего о ней не зная!
      -    Все-таки зачем вы пришли, – говорю, – или какой сукин сын вас прислал?
      -    Я пришел вам сказать, что она не женщина.
      -    А кто же?
      -    Биологический робот, биоробот.
      -    Какая разница? – говорю. – Значит, вообще никаких проблем. Он помолчал, а потом вздохнул и сказал:
      -    Кроме одной, – сказал он. – Она принадлежит тому, кто ее создал. Она стоит денег.
      -    А сколько стоят знания, – спрашиваю, – которые этот сукин сын получал якобы бесплатно?
      Он опять помолчал, обдумывая.
      -    А что, если этот человек всю эту историю расскажет в Академии публично? – спросил он.
      -    Бедняга, – говорю. – Я же его уничтожу.
      -    Каким образом? – надменно поинтересовался он.
      -    Я на его докладе публично издам непотребный звук… Вот такой… Представляете? Он представил себе – что будет. Он побледнел:
      -    Вы этого не сделаете…
      -    Потом он будет проходить по бесконечным коридорам, и вслед ему будут издавать этот звук… Пуки-пуки, знаете ли… Никто не удержится. Ни в одном законе это не запрещено. Ни один суд не примет жалобу. Да и в суде может все повториться.
      -    А если с вами проделают то же самое?
      -    Я первый приму в этом участие, – говорю. – Вы не понимаете – с художниками не ссорятся. Передайте это своему сукину сыну.
      Он сказал:
      -    Ав-в-ва… И выбежал.
      Ну, думаю, – началось. Моя жизнь состоит из приключений. Когда мать моего ребенка вернулась с прогулки, я рассказал ей о посещении и спросил:
      -    А ты, правда, биоробот? Она ответила:
      -    Как все мы.
      Дорогой дядя, я попросил ее объясниться. В дальнейшем я передам тебе своими словами то, что я от нее узнал. Но это будет позднее.
      -    И этот сукин сын смеет утверждать, что может создавать биороботов со свободным поведением? – сказала мать моего ребенка. – Для этого ему нужно создать рибосому.
      -    Кишка тонка, – согласился я. – Если я верно понял, для этого нужна Предыдущая Вселенная.
      -    Ты верно понял. Теперь ты понимаешь, почему он сказал – ав-в-ва?
      -    Нет.
      -    Потому что этот сукин сын – он сам. Это во-первых.
      -    Это я понял. А во-вторых? – спрашиваю.
      -    А во-вторых, это муж Кристаловны.
      -    Вот это номер.
      Богатство – идея идиотская, но понятная. Но биороботы? Зачем? Идея тоже идиотская, но еще и непонятная.
      -    А ведь это ты болван, а не он, – сказала мне мать моего ребенка. – Даже сказочный Люцифер жаждет, чтобы ему лизали задницу, а уж Ферфлюхтешвайн-то или муж Кристаловны… А какое же поклонение от электробритвы или пылесоса? Человек не может жить среди кнопок.
      -    Или среди зомби, – говорю.
      -    Это кто?
      -    Полудурки. О них тоже кое-кто мечтает.
      Если этот ученый жулик, научившись делать золото, понял все же, что поклоняются за что-то другое и кто-то другой, и решил сотворить биоробота, то он начал не с того конца. Ему нельзя было сотворять женщину.
      -    А почему ты ему не поклонялась? – спросил я мать своего ребенка.
      -    Потому что, – сказала она. Помолчали.
      -    Знаешь, – сказала мать моего ребенка, – позвони куда-нибудь… Ведь ты имеешь право на четверть золотых плит в стенах дома Кристаловны.
      -    Да пошли они… – сказал я. – Почему я должен им звонить? Они мне задолжали, а не я им. Если они порядочные люди…
      -    А если нет? – сказала она. – У тебя будет сын.
      -    Золото ему не нужно, – говорю. – Где золото, там товар, товарно-денежные отношения.
      -    Я согласна продуктами, – сказала она.
      -    Ах, если б ты стала миллиардершей, – говорю, – то какой дворец ты бы заказала построить, душа моя?
      -    Я? – задумчиво сказала мать моего ребенка, бессмертная обезьяна. – Я бы заказала, чтоб горная бурная река проходила у меня прямо через кухню, и тогда можно форель ловить сковородкой. Это не я придумала, но мне нравится.
      Я запечатлел на ее лилейных плечах легкий, как зефир, этот, как его… безенчик, кажется, а может, не безенчик, я забыл, и тогда прозрачная слеза выкатилась из ее очей, прокатилась по ланитам и упала на эти, как их, на перси.
      -    Жена моя, – сказал я, – пора уже. Как мы назовем нашего сына?
      -    Как-нибудь, – сказала она.
      -    В старом предисловии к Гейне я прочел мнение, что «Для нас любовь Гарри к Амелии важна только как крючок, на который влюбленный поэт вешает свои сердечные впечатления».
      -    Ты тоже на меня всех собак вешаешь, – сказала она. – Поверил, что я биоробот.
      -    Я? – сказал я. – Никогда! Приходи завтра в семь утра к Авдохину пруду.
      -    А это из Тургенева, – сказала она. – Он такие фразы сеял там и сям. А свое что-нибудь? От этого посещения снаружи было темным-темно, внутри – тоже не сахар. Но Рабле советовал – лучший способ стать богом – жениться на богине.
      -    Красота спасет мир, – сказала мать моего ребенка. – Ты знаешь, что значит по-испански «пресентале эль пасапорте»?
      -    Нет, – говорю.
      -    «Предъявите паспорт». А как звучит?!
       32
      Дорогой дядя!
      Возлюбленная моя бойко полнела, и стало ясно, что мы вовремя продали парло-мурловую шубу, которую все равно нельзя было бы на ней застегнуть без вреда для моего будущего ребенка, который, проходя все стадии эволюции, стремительно и опрометчиво дорастал до способности к сознанию, с которым ему в материнской утробе было делать решительно нечего. Ф-фух!.. Пойдем дальше.
      Мать моего ребенка много и легко ходила, отогреваясь в магазинах. В отличие от меня, которого корчило от страха при мысли о том, что и «растет ребенок там не по дням, а по часам» и что однажды… В общем, самая страшная строчка в «Царе Салтане» для меня с детства была – «выбил дно и вышел вон». Я уже тогда знал – что он увидит снаружи.
      В этом месте я всегда плакал. Теперь о том, что он увидит, я знаю еще больше. Но и в утробе была теснотища.
      И вот, в одну из ночей, когда я старался себе представить, каково ему там, я вдруг вспомнил, почему только у человека образовалось сознание.
      Это очень смешно, но мой друг Сапожников нашел «уголок». Все остальное – лишь последствия, вытекающие из этого первичного обстоятельства. Нет, правда! Судите сами.
      Ну, еще раз. «Уголок» – это некое специфическое обстоятельство, без которого «нечто» не может состояться. И когда о нем узнают, то наши взгляды на «что-нибудь» переворачиваются насовсем.
      Ну, к примеру – пока Копернику не пришло в голову, что Земля вращается, думали, что Солнце всходит и заходит. А как пришло в голову, так все остальные теории –посыпались. Оказалось, что специфика дня и ночи не в Солнце, а на Земле. Понятно? Это была сногсшибательная новинка, а только новинка может претендовать на звание «уголок».
      Поэтому «уголок» – это неожиданное объяснение того, о чем, казалось, знают все.
      Дорогой дядя, единственное отличие расположения человечка в утробе своей матери от всех остальных детенышей во всех утробах состоит в том, что человек развивается вниз головой.
      Потому что из всех млекопитающих только человечья мама ходит на двух ногах. То есть, кора головного мозга родилась из-за давления на череп всего веса младенца и всех материнских мышц. Он в последние месяцы развивается вниз головой и, только родившись, живет вверх головой.
      Хотя иногда мне кажется, что это случается не с каждым.
      А теперь я догадался, почему образовалось именно сознание, а не что-нибудь другое. Я лежал ночью и хохотал. Сначала молча, а потом вслух. Пока не разбудил всех, кого смог. Я кричал:
      -    Люди! Братцы-люди! Дело обстоит идиотски просто! Мы получили аппарат сознания, развиваясь вниз головой! Родившись, мы встаем на ноги, но мозги привыкли жить иначе! Я орал:
      -    Человечество! Эй! Мы не знаем о себе такой идиотски простой причины нашего превосходства и наших несчастий!
      Я орал:
      -    Мать моего ребенка! Дите рождается, когда ему с его мозгами делать в животе абсолютно нечего! Слушайте! Слушайте! Ребенок родится от скуки! Человек все перенесет, кроме простоя мозгов, кроме работы мозгов вхолостую! Мозги – не компьютер, они живые, их не остановишь.
      И сынок мой, мой князь Гвидон, меня услышал.
      -    Ой… – сказала жена. – Ой… …Дорогой дядя! …Дорогой дядя! …Дорогой дядя!
      Я никогда в жизни так явно не сталкивался с чудом.
      Когда в раскатах грома и пляске молний, в буре ливня я поехал его получать, я понял –состоялось.
      В учреждении люди в масках мне выдали сверток. Я его взял и заглянул внутрь. И там, в полутьме и тишине, я увидел две маленькие розовые ноздри. Я приблизил лицо и услышал сладостное, уверенное, невероятное дыхание. Руки у меня окостенели, и меня усадили в машину.
      Что-то говорили вокруг, но я слышал только одно – его жизнь на моих руках.
      Мы сговорились, дорогой дядя, мы с ним сговорились – поменьше болтать о чувствах.
      Сын, дорогой дядя, сын! С чувствами все в порядке.
       33
      Дорогой дядя!
      …Когда мы еще жили на Буцефаловке, там рассказывали случай о сложности судьбы, то есть о том, как она складывается.
      Некоего мужа допекла жена. Он решил повеситься, но не совсем. Он пошел в сарай, надел на шею петлю, а на подмышки – вожжи. И повис на вожжах, красиво откинув голову. Однако первой вошла в сарай не жена, как он ожидал, а соседка. Она увидела покойника, ахнула и стала из бочки быстро воровать сало. Покойник открыл глаза и сказал: «Ку-уда?..» Она завопила и упала в обморок. Вбежал милиционер. Он прислонил к стене стремянку и стал снимать покойника. Покойник, чтобы не упасть, обхватил милиционера за шею. Милиционер потерял сознание, но, падая, он ударил головой покойника, который тоже лишился чувств.
      Уверяли, что было напечатано письмо в газете под названием «За что мне дали пятнадцать суток?»
      Субъект делает доклад в Академии – «Предсказание судьбы математическим путем»… Видимо, его заели мои полеты в другое время. …Система уравнений о симметрии МИРА. О зеркальной симметрии мира… Даже ссылается на Пушкина. Он думает, что если положить половину «Бориса Годунова» перед зеркалом, то в зеркале получится вторая половина. И что поскольку красота – это симметрия, то симметрия спасет мир. Он не понимает, что симметрия есть только у дохлого кристалла, а у жизни не симметрия, а ритм. И, во-вторых, красоту нельзя вычислить, поскольку она гармония. А гармония есть желанное соответствие. А желания меняются. Как и обстоятельства, в которых они возникли. Развитие же идет! И, значит, гармонию надо каждый раз сотворять заново. И, значит, будущее идет по выдумкам. А как наперед эти выдумки вычислишь? И, значит, предсказывать будущее надо иным путем.
      Но разве им докажешь? И теперь будет доклад Субъекта «Математическое предсказание судьбы». Смех и грех. Наука есть наука.
      Но у Субъекта, наконец, после огромного перерыва – вспышка карьеры. А кто удержится? Тем более что он женился.
      Жена Субъекта вчера слышала по радио «Голос истерики». Оказывается, там, в прериях, на Диком Западе, едят двести сортов колбасы.
      Обычное дело. Блага в жизни Субъекта и его жены увеличились, и оба поэтому начали страдать от их нехватки.
      -    Господи, – говорю, – двести сортов! Да у нас в каждом буфете другой сорт, а сколько буфетов по стране? Да что в буфете! У нас каждый кусок колбасы – сюрприз.
      -    Вы живете в мире выдумок, – сказал Субъект. – Хватит с меня.
      -    Мы все живем в мире выдумок, – говорю. – Все, что на вас надето, – кто-то выдумал, а также дом, отопление, а также фрутазоны и ваша должность в Академии. Что придумаем, на то и живем… Выдумка – это все, иначе – гибель Вселенной.
      -    Ну уж Вселенной!.. Земли?
      -    А у вас есть доказательства, что мы не одиноки?
      -    А другие миры? – сказал Субъект.
      Он огляделся все же, не идет ли кто-нибудь из кандидатов.
      -    Какой субъективизм – Земля центр Вселенной!.. Он строго посмотрел на меня и сказал:
      -    Вы протаскиваете поповщину.
      -    Раньше поповщиной считалось, что мир образовался в один день, теперь поповщина –если кто не верит в первичный взрыв. И это на памяти одного поколения.
      -    Вы развенчиваете естествознание.
      -    Только претензии ее деятелей – решать судьбы. Да и естествознание – еще не вся наука. Началась уже наука о человеке.
      -    Это одно и то же.
      -    Маркс считал, что нет. Но надеялся, что они сольются. На том и расстались.
      Меня на дискуссию не пустили, как озорника и афериста.
      Я хотя и огорчился, но пришел все же в темный коридор и уселся напротив закрытой двери, за которой железными семимильными шагами продвигался доклад, где Субъект грозился загнать, наконец, судьбу в симметричное состояние.
      При свете луны из окна я кое-как разбирал свои заготовленные тезисы с опровержениями и дерзко выкрикивал их в дверную щель, когда в ней появлялась освещенная полоса, и кто-то из курящих стряхивал пепел в коридор. Иногда я гудел аргументы в замочную скважину, но ее все время загораживала чья-нибудь туго натянутая одежда, и потому голос мой искажался и звучал грубо и неприветливо.
      Как раз случилась электрическая авария на подстанции, и все здание, кроме этого зала, не освещалось и было погружено в темень.
      -    Симметрия только у неживого! – порциями выкрикивал я. – Живое поведение от симметрии уклоняется! И так далее…
      Я орал, меня не пускали, все шло нормально.
      Дверь была старинная, хорошо лакированная, я уже начал привыкать к ее устойчивости, и потому был даже неприятно поражен, когда ее открыли.
      Дверь открыли, ярким лучом осветив темноту коридора и меня, который при лунном свете пытался прочесть заготовленные замечательные тезисы.
      Ко мне, в мою темноту выскочил младший кандидат наук и свистящим шепотом спросил:
      -    Это правда?
      -    Правда, – на всякий случай ответил я.
      -    Это правда, что во всем здании отключен свет, а этот зал почему-то освещен?
      Я удивился. До меня только сейчас дошло, какая кругом позорная темнота и не гудят лифты.
      -    Авария на подстанции, – сказал он. – А у нас в зале свет горит… Нам звонили, ругаются, спрашивают – почему? Говорят, что мы жулики. Свет горит, а счетчики не работают.
      -    Надо Толю-электрика спросить, – говорю.– Я электричества боюсь… Электроны, позитроны, знаете ли, нейлоны, Мелоны, Дюпоны, купоны, кулоны…
      -    Чудес не бывает, – восторженно сказал он. – Мы к чему-то подключены! Может быть, даже сработал термоядерный синтез, идет неуправляемый процесс. Ищите Толю, у него есть фонарик… Немедленно в лабораторию… Если процесс неуправляемый, то им надо управлять.
      Я похолодел.
      -    Я знаю, к чему мы подключены, – сказал я.
      И бросился бежать по лунному коридору, расточительно роняя заготовленные тезисы.
      -    Неужели, – бормотал я. – Неужели…
      Я разыскал Толю-электрика, который при свете карманного фонаря писал письмо на радио с просьбой исполнить песню, из которой он помнил только первую строку: «Ах, Сема, Сема, забудь про Анжелику», и сообщить, кто автор. Я сказал ему:
      -    Толя… Ищи, ради бога… Ищи, куда ведет провод, к которому подключен освещенный зал.
      Толя отыскал, и мы пошли по этому проводу. Дорогой дядя… Ладно, дорогой дядя, потом, потом. Случился такой поворот судьбы, какого не только Субъект, но и я не мог предполагать.
       34
      Дорогой дядя!
      Мы выбрали момент у судьбы, выскочили на ее новом повороте с Толей-электриком и пошли вдоль нужного нам провода.
      И провод довел нас до двухэтажного дома, подготовленного на слом, где на первом этаже все еще жили, а на втором хранился ценный хлам – «славянский» шкаф, береты вязанные крючком, и так далее, которые реставрировали молодые весельчаки в надежде, что хлам станет антиквариатом. Среди веселящихся я узнал мужа Кристаловны и Сапожникова.
      Дорогой дядя, я уже знал, откуда этот поганец, муж Кристаловны, добывал бесплатную энергию. Двигатель Сапожникова, над которым много смеялись как над «вечным». Но вот Академия освещена бесплатно. И теперь, конечно, смеются все. Кроме мужа Кристаловны.
      Ему не до смеха.
      Почему? Об этом позже.
      Сначала об его окружении, о весельчаках.
      Они престижем не озабочены, золото не пахнет, его надо иметь много. Поэтому они обхаживали мужа Кристаловны и мощно пахли французскими духами и духами фирмы «Маде ин».
      Часть из них где-то числилась и имитировала деятельность, а часть даже не напрягалась. И для каждого из них безработица была не беда, а мечта.
      -    Спой, дружок, – сказал Сапожников. – У нас есть гитара.
      -    Я на шестиструнной не играю, – говорю.
      Там были молодые люди разных сословий, и они братались.
      -    Академию, Академию освещаем! – орали они и хохотали. – Пей, Паша. И Сапожников пил, и они подливали. Я еле оттащил его в сторону.
      -    Гошка, а ведь я доказал теорему Ферма, – сказал он. – Помнишь, я еще в школе дурацким способом доказал ее для пифагоровых оснований.
      -    Каких?
      -    Пифагор открыл особенные числа, у которых сумма двух квадратов равна квадрату третьего особенного числа. И даже есть формула, по которой эти числа составляют, если хотят. Сказать формулу, малограмотный?
      -    Кто же ее не знает! – говорю я небрежно. – Числа скажи.
      -    Например: 3, 4 и 5. Иногда даже доказывали эту Ферму, но для отдельных чисел, а я –для пифагоровых, то есть для целого их класса. Дальше?..
      -    Валяй, – говорю.
      -    Теорема, которую Ферма записал в 1630 году на полях книги Диофанта, выглядит так: –Он взял какую-то бумажку: An + Bn ? Cn при «n» > 2. Я и вцепился в эту двойку и захотел узнать, что будет при степени 3. Но ведь каждую степень больше двух можно превратить в сумму квадратов.
      -    То есть как?
      -    Степень – это умножение, а умножение – это сложение. Все уже и забыли про это.
      -    Это надо же! – говорю. – Подумать только! Слава богу, хоть ты вспомнил.
      -    Отстань… – сказал он, продолжая бормотать и писать на бумажке. По-моему, это была квитанция из прачечной. – Берем кубы пифагоровых оснований, делаем из них сумму квадратов и зачеркиваем равенства… Вот так…
      32 + 32 + 32 + 42 + 42 + 42 +42 = 52 + 52 + 52 + 52 + 52
      То есть остаются слева одна четверка в квадрате, а справа две пятерки в квадрате. Неравенство очевидно?
      -    Ясное дело! – говорю, а меня уже тошнит от цифр.
      -    А другие степени любых оснований неравенство еще больше увеличивают. Значит, собака зарыта где-то между степенями 2 и 3.
      -    Собака – друг человека, – говорю.
      -    Уймись, – сказал он. – То есть Пифагор открыл особенные основания, которые дают всем известное равенство… Я же доказал, что это равенство нарушается при любой другой степени, кроме 2… Ну, а Ферма открыл, что и сам квадрат есть степень особенная и исключительная. Так как остальные степени невозможно разложить на две такие же. Кстати, он записал это на полях той же Диофантовой книги. И это считают самым важным его открытием в теории чисел. Так и сказано в «Брокгаузе»: том 70, стр. 585. И я убедился, что все дело в двойке, в степени 2. Я стал думать… – он показал, как стал думать: выпучил глаза и сжал губы, – что же это за такое особенное число 2, в чем же его особенность?..
      -    Может, хватит? – говорю. Но разве его остановишь!
      -    … Во-первых, 2 – это число простое, то есть делится лишь на единицу и на самое себя, а во-вторых, оно – четное. Но мало этого, оно единственное такое – простое и одновременно четное. Все остальные либо четные, либо простые, а это – одновременно! Усёк?
      -    Ну и что?
      -    А то, что 2 есть единственное число, которое удовлетворяет всем тогдашним условиям одновременно. Других чисел тогда просто не знали.
      -    Ни фига себе… – говорю. – А теперь знают другие?
      -    А как же! Иррациональные, отрицательные… И число 0 тогда числом не считалось. Тогда знали только целые, положительные, рациональные, простые и четные.
      -    Вот тебе и 1630 год! – говорю. – Календарь не подведет! Это ж «уголок»! Ты открыл «уголок»!
      -    Что значит «уголок»?
      -    А это уж мое открытие, – говорю.
      Пора было спасать его от весельчаков. Сапожников есть Сапожников – делится только на единицу и на самое себя. Если он за эту Ферму получит деньги – можно будет занять у него на «Запорожец».
      -    Понимаешь, – сказал он, – когда Ферма говорил, что нашел простое доказательство теоремы, он мог иметь в виду только это особенное свойство самого числа 2. Что и требовалось доказать. Я и доказал это своим способом.
      Эх, Сапожников, Сапожников…
      -    Мой сын тоже доказал известную теорему своим способом, – говорю. – Я его спрашиваю: А и Б сидели на трубе, А упало, Б пропало. Что осталось? Обычно отвечают И, а он, знаешь, что ответил?
      -    Что?
      -    Труба, – говорит, – осталась труба.
      -    Оригинально, – задумчиво сказал Сапожников.
      -    Что делает здесь этот тип? – спросил я.
      -    Кто? А-а… Муж Кристаловны? От него у меня секретов нет… Он первый применил мой двигатель.
      -    А ты знаешь, для чего?
      -    Нет.
      Я рассказал, на что идет бесплатная энергия его двигателя. Он отрезвел и заснул.
      -    Придумай что-нибудь, – произнес он, засыпая. Легко сказать.
      Но мне помогло то, что Сапожников был неслыханный простофиля, и его космическая наивность.
      Когда построили двигатель, то вместо того, чтобы испытать его двигатель на ближайшем нужнике – ведь стоит же рядом! – Сапожников осветил конференц-зал Академии. Неужели Сапожников думал, что это дело останется незамеченным? И когда муж Кристаловны узнал, что Сапожников так не думал, он понял, что приближается крах, о котором он сам старался не думать…
      Выкрасть двигатель – не выход. Сапожников отдаст чертежи в Академию, если уже не отдал. Но как это узнать? И муж Кристаловны пришел ко мне.
      -    Я пошутил, – сказал он. – Ваша жена не биоробот.
      -    Вот как? – говорю.
      -    Но в ней скрыта особенность. Она донорский ребенок. Мать ее, покойница, очень хотела ребенка. Я это устроил. Но она умерла родами, и девочку воспитал я.
      -    А кто донор?