- Ради бога! – сказал он. – Ради бога не смейтесь… Я впал в совершенное ничтожество. И виноват в этом я сам.
Он кончил физмат, и его распределили на балалаечную фабрику. Его отправили туда заниматься акустикой потому, что он закончил свой факультет лучше всех, а тогда этого не любили.
- Сам виноват, – сказал Субъект. – Надо мне было высовываться… Кончил бы себе отличником, вышел бы, как все, в доктора, а я хотел в член-корреспонденты.
Но потом времена резко переменились, его взяли в институт зоологии, и он занялся чистой математикой и стал изучать число «пи», – только чтоб его не трогали. И он занимался им много лет. И были ученики. Личные.
И именно здесь его ждало самое большое потрясение, как математика и как человека. Линдеман доказал, что число «пи», которое знакомо каждому олуху и входит в описание окружности, есть не только число приблизительное и даже иррациональное, но еще и трансцендентное, то есть как бы потустороннее.
И тут его ученик, некто А. Зотов, который по семейным обстоятельствам в институт не пошел, а после армии поступил на электронный завод, познакомил его с теорией всем известного Сапожникова о двух материях, одна из которых – «вакуум», возможно, даже живая и пульсирует, а вторая – известная всем материя частиц, которая неживая, зависит от пульсации первой и только вращается.
И Субъект с ужасом понял, что если Сапожников прав, то он, Субъект, сделал открытие. Потому что тогда есть простое объяснение числа «пи», и потому мысль о том, что окружность есть бесчисленное множество прямых отрезков, – есть мысль ошибочная. Он понял, что кривая есть признак вращающейся частицы, а прямая есть признак другой материи, которая пульсирует по радиусам шара. И, значит, кривая и прямая просто не переводятся одна в другую, потому что принадлежат разным материям. Но оказалось, что А. Зотов уже сделал и это открытие.
Это его настолько поразило, что он стал об этом болтать, что, конечно, не привело к добру. Когда же он додумался, что если вдруг вакуум – материя живая, то она, возможно, не поддается исследованиям потому, что все исследования – силовые, хамские, а она этого может просто и не хотеть. И что для исследования этой материи, может быть, подходит один способ – любовь. Но оказалось, что А. Зотов и до этого додумался, хотя при этом всегда добавлял «хе-хе», так как в любовь не верил.
Сами понимаете, что из этого вышло, когда за него взялся профессор Мамаев-Картизон. Профессор Мамаев-Картизон вызвал его в кабинет и, тщательно заперев дверь, обвинил его в поповщине.
- Вы развенчиваете науку, – сказал он.
- Нет, это не так, – сказал Субъект. – Я ее прославляю.
Тогда профессор Мамаев-Картизон опять обвинил его в поповщине. И велел ему, как тому Галилею, отказаться от своей идеи.
Субъект, скрепя сердце довольно большой зарплатой, от идеи отказался. Но, выйдя в коридор, прошептал:
- А все-таки она пульсирует.
А профессор Мамаев-Картизон запер дверь на ключ и, покосившись на запертую дверь, бегло перекрестился. А потом подписал приказ Субъекту об отмене его должности по сокращению штатов. И отменил Субъекта.
Но тогда Субъект стал решительный, и у него вперед выступила челюсть, и его стали опасаться. И он уехал на Север, где повел себя решительно и стал влиять на жизнь. Во всех учебниках написано, что воздух на Севере разреженный, как в горах, и поэтому, хотя люди там дышат быстро и часто, хы-хы, у них кислородное голодание. С этим борются за большие деньги – кислородное лечение, искусственный климат и всякое такое. А Субъект сделал пробы воздуха, и оказалось, что в нем кислороду сколько надо. А люди дышат часто, по-собачьи, просто потому, что он холодный. И у них работают лишь верхушки легких. И от этого – кислородное голодание.
И он написал докладную, что нужно не лечение кислородом, а получше протапливать помещение.
Но тут ему эту Болдинскую осень прикрыли и отправили восвояси. Потому что иначе пришлось бы исправлять учебники, а с бумагой у нас туго.
- Где вы теперь работаете? – спрашиваю.
- В Академии наук, в отделе фармакологии.
- А кем?
- Шталмейстером-маркшейдером.
- А-а, – говорю.
Но тут из недр производства пищи повалил такой запах, как будто в казарму спящего пехотного батальона внесли букет роз за полчаса до побудки.
- Теперь и у нас будет кислородное голодание, – говорю я, глядя на его побледневшее лицо, – вентилятор то отключили.
Тишина в буфете – как плоская волна у берега. Только суповая ложка позвякивает, которой горчицу выгребают на тарелку.
- Да, – говорю. – Земля горит. Одному бежать подло, вместе гореть – глупо. А главное –некуда бежать.
- Вам хорошо, художникам, – сказал он традиционно, – вы не знаете жизни.
- Судя по тому, как в мире идут дела, вам, ученым, еще лучше, – сказал я.
А потом я отставил недоеденное, потому что вспомнил Каина и Авеля и ихнего жреца.
- А знаете, Субъект, – говорю, – чтоб волки были сыты и овцы целы, надо волков кормить овцами, умершими естественной смертью.
15
Дорогой дядя!
У нас на Буцефаловке жили дед да баба, и была у них молодая домработница Филофеевна с рябым лицом, по прозванию Курочка Ряба. И положил дед на нее глаз. Рассказывали, будто он, чтобы проверить свои мужские способности, сходил к врачу, и тот написал диагноз, что у деда «МТС».
Дед гордый вернулся с диагнозом и объявил, что он еще «ого-го», что он как трактор. Бабка, понятно, не поверила и пошла к этому доктору объясняться. Но тот ее утешил и сказал, что диагноз «МТС» означает «Можно только сикать».
Буцефаловка хохотала, а у меня, мальчишки, разгорелся спор с Филофеевной, Курочкой Рябой.
Ей было уже двадцать лет, и она была толстая. Она только что приехала в Москву побеждать, и губы у нее были потрескавшиеся. У нее были очень высокие представления о любви, о которой она знала по песне, бывшей лермонтовской, про царицу Тамару, и очень невысокие представления об остальной жизни. О любви она говорила, облизывая пересыхающие губы: «За одну ночь жизнь отдают». А о жизни знала, что все воруют, и мечтала поступить в хлеборезки.
Буцефаловка еще была новостройкой, и казалось, вот-вот завтра будет построен новый человек, а мы перевоспитаемся образованием или переобразуемся воспитанием. Но прошло полвека, и обнаружилось, что образование не воспитывает, а воспитание не образовывает.
И что хотя действительно бытие определяет сознание, но из этого не вытекает, что хорошие условия создают хороших людей. Потому что эти хорошие условия создают одни люди, а живут в них другие. То есть потомки.
Бытие объективно, потому что, знаешь ты об этом или нет, а оно есть. Но бытие бывает не только мертвое, вроде скалы, которая ничего не хочет, а и блохи, которая хочет. То есть бытие и сознание связаны не впрямую, а через желания тех субъектов, которые этот вид бытия и создают. Поэтому возможны непредвиденные перемены.
- Нет! – вскричал я. – Хлеборезки не воруют.
Тогда тоже вопрос с хлебом стоял остро, но по-другому, чем теперь. Его не хватало, и никого не уговаривали его беречь.
- Почему же не воруют? – спросила Филофеевна и облизнулась.
- Потому что их проверяют! – вскричал я.
И быстро выдумал довольно сложную систему проверки – общественной, механической и даже электрической.
Я затормозил, когда заметил ее усмешку.
Филофеевна смотрела на меня как на идиота. Она знала, как обстояло дело, а я не был уверен в своих фантазиях.
Когда я много лет спустя был на Буцефаловке, то я узнал, что Филофеевна умерла богатой хлеборезкой, занимала к тому времени уже всю квартиру тех старичков, к которым она поступила домработницей, а потом взяла их под опеку. Но что меня поразило больше всего, это что квартиру теперь занимал внук Филофеевны – очень-очень богатый человек и очень-очень образованный. Он собирал книги. По специальности он был наладчик электронных весов. Ему некоторые магазины платили бешеные деньги, чтобы при наладке весов он ошибался на пять грамм в пользу магазина.
Я узнал обо всем этом от Толи-электрика из наших краев, с которым встретился в очереди у автомата, разливающего вино.
Очередь была длинная, но двигалась на удивление быстро и беззвучно. Люди подходили молча, а отходили и вовсе неслышно. Оказалось, что автомат испорчен в пользу клиентов и разливает вино даром. Я было усомнился брать, но Толя сказал:
- Ничего… Недоливы пьем… Автоматика свое возьмет…
- С кого возьмет? – наивно спросил я.
- Да с нас же и возьмет, – ответил Толя.
И рассказал мне много поучительных историй про различные машины, в том числе и про электронные весы.
И я, специалист по «уголкам», не знал тогда, какие причины у всего этого – объективные
или субъективные.
И только сейчас знаю – «рибосома».
Рибосома – это такая штучка… В общем, это такая хреновина, которая не эволюционирует. Все живое развивается, а она нет. Представляете себе? Все изменяется, а эта хреновина, эта штучка не изволит. И миллионы лет назад она была такая же, как теперь. Доказано.
Мало того – она одинаковая у всего живого: и у амебы, и у киноартиста, и у жулика, и у праведника, и у кита, и у китобоя. Нет, это надо же! Ученые руками разводят перед этой машинкой.
Почему машинкой? Потому что машинка не развивается, она не живая. Нельзя сказать, что, мол, радиоприемник доигрался до телевизора. Их изобретали по отдельности. И все неживое, все дохлое не эволюционирует, а только распадается. Так велит термодинамика, термодинамика – наука о теплодвижении.
Она же утверждает, что вся материя Вселенной была некогда собрана в одну кучу и так стиснута, что взорвалась, и с тех пор Вселенная лишь разлетается – в виде звезд и галактик и так далее.
И тогда нам, троим приятелям – Сапожникову, мне и Витьке Громобоеву пришли в голову три соображения, которые вытекали одно из другого.
Вообще-то нам в голову лезли многие мысли, но эти три – главные.
Сапожников спросил: «Если вся материя была собрана в одну кучу, то что было
вокруг?»Потому что доказано – пространства без материи не бывает. И предположил, что вокруг была другая материя – Вакуум. И что жизнь есть взаимодействие этих двух видов материи.
Я же спросил: «Если вся материя была собрана в одну кучу, то что же было
до этого?»Потому что доказано – материи без движения тоже не бывает, и, значит, эта куча сначала из чего-то скапливалась и слипалась, что потом и рвануло. И предположил, что до этого была другая, пра-Вселенная, а значит, и другая працивилизация.
Громобоев же, этот молчун, тогда спросил: «Но если жизнь – это взаимодействие двух видов материи – вакуума и частиц, и до нашей Вселенной была другая и другая цивилизация, то она была именно другая, так как ничто не повторяется. И предположил, что рибосома – это сверхуниверсальный инструмент для любого поведения, изобретенный
тойцивилизацией и подаренный
этой. То есть ушедшая цивилизация дала нам шанс. Но от нас зависит, как мы им воспользуемся.
Глава вторая. Знание – сила
16
Дорогой дядя!
На твой запрос отвечаю:
Москва большой город.
В нем не то 7, не то 10 миллионов человек, а это значит, что Москва – очень большой город.
Москва состоит из квартир.
Некогда Москва состояла из дворцов и подвалов. Во дворцах жили порядочные люди, а в подвалах те, кто порядочных людей содержал. Таким образом, те, кто жили во дворцах, были содержанками.
А честолюбцы этого как бы не замечают. Они не замечают, что медленно, с поросячьим визгом немазаных колес земное население, простодушно именуемое «Человечеством», помаленьку встает с головы на ноги и перестает быть антиподом самому себе.
И вот в очень большом городе Москве, на одной из бесчисленных улиц, в одной из квартир, я когда-то родился…
И это очень важно, что я родился.
Можем ли мы назвать мое рождение случайным? Это зависит от точки зрения. Если смотреть на мое рождение, стоя на голове, то да, это Случайность. Если же на это будет глядеть человек, уже вставший на ноги, то есть переставший быть самому себе антиподом, то для него факт рождения будет выглядеть как симптом, признак, радостный вопль и улыбка гигантской, не поддающейся пока что осмыслению, грохочущей в беззвучные трубы, ликующей закономерности, которая выше всех остальных Закономерностей и называется – Жизнь. В самом деле, дорогой дядя, закономерность и случайность.
Одни говорят, что Наполеон проиграл Ватерлоо из-за насморка, и потому вся История Европы изменилась. Другие же, наоборот, говорят – нет, он потерпел крах, потому что изменилась История Европы.
Но ведь насморк-то все же был, и Бонапарт действительно командовал плохо? А все дело в том, что поскольку даже и у самой Истории есть своя огромная причина –
жизнь,то, чтобы История Европы изменилась, нужна была битва при Ватерлоо, а чтобы сковырнуть Наполеона, понадобился всего лишь насморк.
То есть Ватерлоо и насморк были не последствиями друг Друга, а были последствиями общей для них причины, лежащей далеко за рамками пушечной пальбы и императорских соплей.
17
Дорогой дядя!
Я даже вспомнить ни черта не могу из того, что я чувствовал, когда сходил с ума от любви, а уж не то, чтобы испытать заново нечто подобное! Нет, правда.
Каждый раз любовь куда-то уходила.
Конечно, любовь свободна, но мир почему-то она не чарует. Вот беда. Иногда я встречал так называемых однолюбов с голодными глазами жуликов. У одного любовь была якобы в прошлом, другой якобы ее ждет. А те, у кого она якобы длится по сей день, в гостях играли спектакль, а оставшись наедине, разгримировывались. Вы видели когда-нибудь, как возвращается из гостей пара однолюбов? Если в лифте есть зеркало, поглядите на них. Лица такие, будто каждый из них другого приговорил. Ладно. Теперь о приключении со мной.
История с обезьяной стала широко известна, меня стали заманивать, а я – выкручиваться, и периодически мне предлагали попеть:
- Неужели вы больше не поете?
А я и не пел никогда. Поют певцы. А я делился чем бог послал. Они здесь совершенно не понимают разницы.
Но все же я бывал, понимаете ли, бывал… И вот однажды, возвращаясь из гостей, я увидел
в лифте эту девушку, ну ту самую, о которой я уже писал тебе.
Она была в чем-то осеннем с шапочкой.
У меня бешено заколотилось сердце, дядя, веришь ли!
Она подняла на меня глаза и сказала:
- Я хочу от вас ребенка.
Я настолько обалдел, что спросил:
- Как? Прямо сейчас?
Лифт остановился. Раскрылись двери. Но она протянула руку и нажала кнопку верхнего этажа.
Когда двери захлопнулись, она размахнулась и хотела врезать мне по скуле.
Но я сделал нырок и провел прием из дальневосточной борьбы «кира-син», с захватом
руки и обеих ног, и почувствовал, что они приятные. Потом нажал кнопку «стоп» и –
первого этажа. Все это заняло не больше мгновенья. Двери снова раскрылись, и я пронес
ее мимо лифтерши, как пастух несет телку в испанском фильме, я видел.
Лифтерша проводила нас глазами и снова стала читать журнал «Экран». В этом доме она
и не таких видела гостей.
Ноша моя была изрядно тяжелая и мешала мне влезть в заказанное по вызову такси, но я терпел все. Как-никак я тащил будущую мать моего ребенка.
Таксист тоже ничему не удивился. Он тоже еще и не таких клиентов видал. Я сказал ему, куда ехать, заплатил в оба конца, и у него отпали все сомнения.
Когда мы поехали, пустые ночные улицы помчались нам навстречу, она положила голову ко мне на плечо, и я услышал спокойное дыхание.
Мы ехали молча, и я представлял, какая она будет с пузом. Эта картина мне нравилась. Когда мы вылезли из машины, ночной воздух был мокрый и липнул к лицу. Машина укатила, а мы стали уходить от запаха бензина в сторону темной дачи. У ступенек она сказала:
- Еще раз… Этот же прием.
И я снова перекинул ее к себе на шею.
Доски пола скрипели, как будто шел олимпиец, и я впервые порадовался, что моя дверь в коридоре первая и за ней нет окон.
В комнате я поставил ее на пол, перенес дверную ручку внутрь, и схлопнулся.
- Кого это вы притащили? – спросила Кристаловна из-за двери. – Пьяного?
- Нет, – честно сказал я. – Это обезьяна из Академии наук… Экспериментальная.
Когда я отошел от двери, где я на всякий случай загораживал замочную скважину, мою шею обхватили две голые руки, и холодный, как у щенка, нос уткнулся мне в щеку. Наутро Кристаловна постучала. Чтобы не разбудить спящую, я тихонько отворил дверь, приподнимая ее от пола.
- Ну что?.. – шепотом спросил я. Но она все же пролезла и уставилась на мать моего ребенка, которая все же проснулась.
- Вы и есть обезьяна? – спросила Кристаловна. Мать моего ребенка кивнула.
- Бессмертная, – сказал я.
18
Дорогой дядя!
Через месяца полтора, когда мы поохладели друг к другу настолько, чтобы можно уже было жениться, она сказала однажды:
- Что сделал Петр Первый?
- Он много чего сделал.
- Прорубил окно в Европу, – сказала она.
Ну, решили договориться с Кристаловной, что за мой счет («Почему за твой счет? За наш счет!») мы прорубим заднюю стенку моей (нашей!) комнаты и сделаем окно.
- А зачем? – спросила Кристаловна. – Вам темно?
- Нет.
Это правда. Я возвращался с работы только ночью, она тоже.
- Вам душно?
- Нет.
После случая с жуликами и дверной ручкой я над дверью сделал открывающуюся фрамугу.
- Так зачем же вам?
- Мы хотим прорубить окно в Европу! – заорал я. – Как Петр Первый!
- А что вы там ожидаете увидеть? – спросила Кристаловна.
- То же, что и Петр Первый. Белый свет.
- Не знаю, что увидел он, – сказала Кристаловна подчеркнуто. – Но вы увидите света не больше, чем через фрамугу.
- Это почему же? – спросила мать моего ребенка, бессмертная обезьяна, экспериментальная.
- Потому что там, где вы хотите сделать окно, вы увидите нужник, – сказала Кристаловна.
- И клочок неба над ним. И весь белый свет вам покажется с овчинку, которая не стоит выделки.
Она опять была права. За домом была наша уборная, мимо которой меня однажды провезли.
- А если ее перенести?
- Откроется нужник соседей. Все застроено.
- Да, – сказал я. – Вся Европа обращена к нам своими нужниками.
- А мы к ней своими, – сказала мать моего ребенка.
- Стоит ли прорубать окно? – сказал я. Она кивнула.
- Вы его и не прорубите, – сказала Кристаловна. И пошла себе куда ей надо.
- Все стало как-то символично, – сказала бессмертная, экспериментальная. И легла на кровать. Я тоже.
Фрамуга потемнела. Неужели мы так долго молчали?
- Ах, – прошептала она. – Я так мечтала поглядеть, хоть бы в щелочку.
- А что нам мешает? – спросил я. – Проковыряем.
Я дотянулся и вытащил из-под кровати дрель. Я высвободился из милых объятий, и, приставив дрель к стене, стал вращать ручку. Сверло легко прошло обои, штукатурку и почти без скрипа вошло в бревно. Потом во что-то уперлось. Это ясно, чересчур короткое сверло. Я как-то забыл про это.
- Погоди, – шепотом сказал я, – достану большой буравчик.
Дорогой дядя, я буравил и буравил, сначала там, где она мне показала, потом рядом. Результат был один.
Дорогой дядя, где бы я ни сверлил, и бурав и сверло (я догадался, что дело не в длине инструмента) упирались во что-то чересчур прочное для моих угасающих усилий. Дорогой дядя, я пишу так искренне и так простодушно, потому что у меня нет задачи, как у порядочного романиста, создавать «напряженку» из боязни, что читатель соскучится или утомится. Кому надо, дочитает, а кто не дочитает – тому не надо. Дорогой дядя, ты вправе спросить – неужели я опустился до того, чтобы писать для небольшого числа лиц? На это я отвечу, дорогой дядя, нет, нет и нет. Я рассчитываю не на тех, кто дотерпит до конца этого повествования, а на тех, кто доживет до того момента, когда продажных шкур, подобных профессору Ферфлюхтешвайну, будут развешивать на фонарях с криками «Са ира!» или еще с какими-нибудь криками. Потому что, если на минуту допустить, что этого не произойдет, то ни у этого повествования, ни у любого другого – читателей не останется.
Но так как жить хотят даже киноартисты, то я рассчитываю на многомиллиардного читателя, то есть на потомство, которое станет изучать, как мы тут буравили стенку и всюду натыкались на броневую плиту.
Да, дорогой дядя, дело было не в длине инструмента, а в том, что под штукатуркой и пасторальными бревнами была стальная броневая плита.
- Ну, что? – спросила за дверью Кристаловна, разбуженная нашей возней с инструментом.
- Ничего, – устало сказал я, опуская бурав.
- Накиньте на себя что-нибудь, – сказала Кристаловна. – Я вам все расскажу. Я не помню, у вас есть какой-нибудь стул?
- Зачем он нам? – спросил я с пренебрежением.
- Я принесу свой, – сказала она.
Мы оделись, зажгли свет и впустили Кристаловну со стулом. Глаза ее зловеще горели, как у Хозяйки Медной горы.
- Была не была, – сказала она. – Рано или поздно…
И она рассказала о своем покойном муже, крупном изобретателе.
19
Дорогой дядя!
Ее муж начинал свою карьеру тишайшим сотрудником научного института разных проблем.
Должность его состояла в том, что он обязан был дышать на печать, которой начальник скреплял свои подписи. Начальник, не глядя, через плечо протягивал печать, муж на нее дышал – хы-хы – начальник бил по подписи, и муж распрямлялся. Должность была почетная, но с невысокой зарплатой, и болела спина.
Скопив денег на черный костюм, муж Кристаловны занялся частной инициативой. Чем он только не занимался!
Он подтаскивал в продуктовых складах мешки с сахаром к закрытым дверям, ведущим на улицу, и каждый мешок за ночь становился тяжелее на пять килограммов. И, соответственно, дороже.
Он сжигал тряпки, которыми художники на фарфоровых заводах вытирают кисточки, когда золотом расписывают чашки и блюдца, и, промывая пепел, добывал золотой песок.
Он отливал себе из цистерны с коньяком тонну этого виноградного спирта, заменял его не водой, нет, а тонной обычного спирта, и при разливе в бутылке нельзя было обнаружить, что одна пятидесятая часть поллитра коньяком и не пахла. И хотя он в деле участвовал не один, это приносило ему заметный доход, так как самый дешевый коньяк тогда стоил 6,50 бутылка, а спирт того же объема стоил по государственной цене 8 копеек. Но дело было опасное из-за большого числа участников технологической цепочки, и он вовремя из него вышел.
Однако самые большие доходы он получал, когда занимался тем, что целовал покойников. Вместо родственников, которые этого делать не хотели, но стеснялись. В своем черном костюме, который он свято хранил как талисман и символ свободной инициативной жизни, он подходил в момент прощания к покойнику и звучно целовал его в лоб. А родственники в это время падали в обморок. И их уносили расплачиваться. Тогда они второй раз падали в обморок. Эту работу он любил больше всего. Потому что ее было много. Однако всему приходит конец.
Однажды, когда он в личном «додже» приехал на работу, запоздав всего на 2,5 секунды, он увидел, что какой-то всклокоченный толстячок проделывает это не хуже. Он спросил неблагодарных родственников, неужели несчастные 2,5 секунды толкнули их на это кошмарное предательство? Или, может быть, этот тип целует лучше?
- Дешевле, – мстительно сказали ему.
И он понял, что в своей профессии он уже не одинок. А ведь был первооткрывателем. Он решил разобраться.
Дефект всех его прежних частных инициатив заключался в том, что каждый раз надо было что-то делать. Отныне он решил только обещать. За это тоже платят, но мало. Мало кто дает деньги вперед. Но он придумал нечто невероятное.
Он брал 10 тысяч (на старые деньги) за то, чтобы устроить чье-нибудь любимое дитя в любой институт. Это были заниженные демпинговые цены. Он был вне конкуренции. Конкуренты взвыли – они брали гораздо больше. Они устраивали истерики ускользающей клиентуре. Но те были неумолимы. Так как мало того, что муж Кристаловны брал меньше, но он еще возвращал деньги, если дитя все же не удавалось устроить.
- Все деньги? – удивился я.
- До копеечки, – сказала Кристаловна. Никто из конкурентов не мог пойти на такой риск. Повторяю, он придумал нечто невероятное. Он брал пачку купюр, заворачивал в газету, надписывал фамилию клиента и клал в ящик. Все.
- Как все?
- На этом его работа заканчивалась.
- Я не понимаю, – жалобно сказала мать моего ребенка.
- Где уж вам, – пренебрежительно сказала Кристаловна. – Все гениальное просто. Он вообще никого не подкупал и не развивал коррупции. Если дитя сдавало экзамены, он пакет оставлял себе, если проваливалось – возвращал. Безропотно.
Мы молчали.
- То есть вы хотите сказать, что он, как это всегда бывает, зарабатывал на тех, кто был способнее?
- Вот. Вот именно, – сказала Кристаловна.
- Чем же кончилось дело? – спросила экспериментальная.
- Ну, это же ясно, – говорю. – Конкуренты пронюхали и завалили… Я читал в газетах.
- А дело вообще не кончилось, – сказала Кристаловна. – Вы забыли о броневой плите.
- Ах да, – говорю.
Далее, дорогой дядя, пойдут совершенно невероятные вещи. Хотя что может быть невероятного в век таких скоростей и мощностей, с какими они теперь научились рыть собственные могилы? Что теперь может быть невероятного? Разве что муж Кристаловны машину времени выдумал? Но и это невозможно, так как машину времени, дорогой дядя, выдумал я.
Но об этом как-нибудь в другой раз. Пока только намекну на ее особенность. Все попытки соорудить эту машину сводились к тому, чтобы временем пользоваться произвольно. Я же изобрел машину, которая время изготовляет. Но об этом потом, потом. Короче говоря, только было Кристаловна собралась продолжить рассказ, как вдруг запахло такой удушающей вонью, что… Дорогой дядя, я просто не нахожу сравнений. И вообще – почему для вони надо выдумывать сравнения? Было бы что приличное, а то вонь. Поэтому я пишу просто – запахло несравнимой вонью. Кристаловна встрепенулась.
- Опять эти проклятые велосипедисты! – возопила она и метнулась к дверям. Раздался грохот падающего ведра и невнятные крики, которые свелись в конце концов к одной фразе: «Вон! Вон! А я говорю – вон! Вон!», которая повторялась с однообразной интонацией.
- Ты заметил? – сказала мать моего ребенка, отбивая такт. – Она кричит в ритме вальса –Вон! Вон!.. А я говорю – Вон! Вон!
- Я хочу купить у нее замечательные женские фирменные трусики, – сказал я, поглаживая ее по руке. – Я их у нее видел.
- На ней?
- Пронеси господи! – искренне сказал я и добавил: – Тебе такие пойдут. Такие сейчас носят.
- Откуда ты знаешь? – насторожилась она и перестала отбивать такт. – Ты на ком-то видел?
Я еле успел торопливо сказать – напротив! Никогда! Нет, нет! Ты ошибаешься! Я это знаю со слов Кристаловны! – как отворилась дверь, и вошла хозяйка. Она дышала духами и туманами. В пылу разговора на близкие нам темы – вальса и трусиков – мы не заметили, как ночной рейд окончился, и все стихло.
- Я продолжу, – сурово сказала хозяйка.
- Кто это был? – говорю.
Но она не сочла нужным ответить.
Близился рассвет. За броневой плитой уже закричал петух-производитель, дворянин, однодворец, когда Шахразада закончила дозволенные речи. Они были поразительны.
20
Дорогой дядя, зачем я это описываю? Затем, что когда сначала говорят, что «в их жизни много чуши», а потом тут же – «и в нашей жизни много чуши», то следует говорить просто – «в жизни много чуши». Потому что кроме «нас» и «их» на свете никого нет. Дорогой дядя, пересказываю вкратце.
Бывший муж Кристаловны, когда понял, что деньги можно добывать обещаниями, то именно в этот момент его предали конкуренты, которые до этого не додумались. Отбывая и подвергаясь, он знакомился со многими интересными людьми и узнавал много нового. Но ни от кого он не слыхал, чтобы деньги добывались такими простыми обещаниями, как это делал он сам. Поэтому он гордился, что был первый. И печалился. Ибо, будучи раз опубликован, этот способ уж не имел надежды на повторение. Душа его опустела, он стал болеть, и его поместили в надлежащую больницу. И именно там он встретил человека, который, умирая, успел сообщить ему великую тайну. Его последними словами были:
- Принцип Фреди…
И его добрый, внимательный взгляд, с которым он слушал повествование мужа Кристаловны о его прежних делах, потускнел.
Муж Кристаловны, как всякий широко образованный человек, читал и чтил «Графа Монтекристо» и сразу понял, что в этих словах заключена жгучая тайна века. Долго бился муж Кристаловны, пытаясь раскрыть «Принцип Фреди», но все напрасно. Пока однажды (о это великое «однажды»!) сосед по перевоспитанию не рассказал о своем давнишнем разговоре, который у него произошел с одним зарубежным коллегой. Коллега чуть было не пострадал из-за своей неграмотности и потому был вынужден скрываться на международном курорте среди равнооголенных жителей планеты.
- Послушайте, – сказал малограмотный коллега на зарубежном языке. – Все мои несчастия – от необразованности. Я никогда ничего не мог понять на лекциях в процессе учебы. Лектор, к примеру, вопит с эстрады: «Круговращение веществ! Круговращение веществ!» А я ушами хлопаю. Я когда сплю – всегда ушами хлопаю. Очень громко. Кстати, а что такое «круговращение веществ»?
