Бренчали на гитаре. Тогда только входили в моду туристские песни и узкие брюки. И еще неясно было, можно их носить или, если кто носит, тот уж обязательно нехороший человек. Я уже хотела уйти. Какое тут может быть свиданье! Потом, смотрю, появился он. У меня сразу что-то оборвалось. И я не пошла навстречу. А тут его заметили из этой компании и начали ему салютовать. Оказалось, знакомые. Совсем плохо. Но он отыскал меня на скамейке, подошел, взял за руку и подвел к компании.
      – Познакомьтесь, – говорит. – Это мой друг.
      Я тогда подумала – наплевать. Стиляги или кет, мне все равно. Такое было настроение, что все равно. И потом я подумала: не может быть, чтобы он был плохой человек. Не поверила ни во что плохое. Я подумала: кто бы они ни были он меня в обиду не даст. Наверно, это не стиляги, наверно, это какие-нибудь артисты. А оказалось, что они археологи. И собираются в экспедицию куда-то в Херсон. Мне даже скучно стало. Потому, что я уже настроилась на отчаянные приключения. И потом я не думала, что так сухо пройдет мое первое свидание. А он на меня иногда поглядывал, пока мы все шли по улице к метро, и только подмигивал. Мне было неловко с ними – девушки были все нарядные. Но мне потом стало наплевать. Я только его разглядывала исподтишка. Знаете, что мне в нем нравилось? Что он к ним не подлизывался. Был какой есть, и все. А какой он есть, я не могла понять. Может быть, он сам не знал, какой он есть. На лбу морщимы. Парень один долговязый все посмеивался надо мной. Мне стало вдруг обидно почему-то, а он сказал парню: «Цып!» – и парень сразу перестал ко мне приставать, и у меня обида прошла. Он сразу угадал, что я обиделась.
      Он вообще все угадывал. Когда мы пришли в Петровский пассаж и встали в очередь за Рабин-дранатом Тагором, он вдруг посмотрел на меня и сказал:
      – Ладно. Пошли туфли покупать. Пошли, вырвем туфли самые лучшие на свете.
      Девушка, одна самая из них красивая, сказала испуганно:
      – Погодите… Может быть, Катя не собиралась туфли… Может быть, у нее… Он тогда сказал:
      – Чепуха. Первую зарплату надо тратить широко.
      А ведь я ему не говорила, что у меня первая зарплата и что я хочу туфли.
      Нас потом притиснули к прилавку. Он пошел, красивая девушка и этот долговязый парень увязались за нами. Нас притиснули к прилавку. Стоим разглядываем полки с обувью. Потом я протолкалась и села на плюшевый стул.
      – Катя, берите вон те, лодочки, – сказал он. – Серебряные, с пуговицей. На тонком каблуке.
      – Послушайте, – сказала девушка. А продавщица презрительно усмехнулась и сказала:
      – С пуговицей… Туфли графитового цвета с кожаной розочкой – триста пятьдесят рублей.
      – Ух ты! – сказал он и собрал морщины на лбу.
      Девушка эта взяла простенькие такие туфли на полусреднем каблуке и протянула мне. Я спрятала под стул ноги в кедах, покраснела как рак и стала разуваться. А передо мной напротив зеркало, и мне видно, как все смотрят мне в затылок. Я взяла туфлю, перекинула ногу на ногу и начала ее надевать. А у меня оттянулся рукав, и стала видна татуировка на запястье. Я тут же поправила рукав, но парень успел разглядеть-могила и надпись: «Не забуду мать родную». Парень вытаращил глаза и спросил драматическим шепотом, я услышала:
      – Она из уголовных?
      Тогда тот человек сказал ему:
      – Чудовище! Что ты мелешь! Такую надпись делают детдомовцы… Где ты такой рос, что ничего не знаешь! Стой здесь.
      А сам ушел. Мне так обидно стало опять, до слез. А парень разглядывает меня в зеркале, как я примеряю туфли. Потом сказал:
      – Это очень красиво, когда девушка примеряет туфли. Особенно если это отражается в зеркале напротив.
      Я сразу поставила ногу на пол. Болтает сам не знает что. А девушка смотрит мечтательно на графитовые с розочкой и говорит:
      – Вот эти бы хорошо. Я ей тихонько отвечаю:
      – У меня не хватит…
      – Да. Ясно, – говорит она.
      Тут протиснулся ОН и поманил продавщицу.
      – Заверните ей серебряные туфли. Которые с пуговицей. Ясно?
      И протягивает ей чек.
      Пока я поняла, что произошло, они все трое исчезли.
      Потом я, как во сне, надела туфли, завернула кеды в газету и пошла к выходу. Я бы, конечно, никогда не взяла такого подарка, но тут я была как во сне, честное слово. Я стала пробиваться сквозь толпу в магазине и увидела их всех. Всю компанию. Я просто не могла к ним подойти. Сердце выпрыгивало. Я только слышала каждое их слово, хотя они меня совсем не видели.
      – Зачем вы это сделали? – спросила эта девушка. – Это нехорошо. Она может обидеться. Это пижонство. Подумайте – дед-мороз!
      – Факт, пижонство, – сказал он. – Поэт должен прожигать жизнь. Такая психология. А разве не так? Подчинимся общему мнению.
      – Я этого не говорю.
      – Чудаки, – сказал он. – Вы сейчас увидите маленькое, еще робкое чудо… Она пойдет по улице, перебирая ногами, чуть склонившись вперед, потому что каблуки высокие, а она пойдет на них первый раз… Слушайте, братцы, по Петровке, где за домами пылает солнце, идет не девочка, а женщина, и волосы тяжело оттягивают ей голову… Тоненькая, изящная, в туфлях графитового цвета с кожаными цветками на каждом носке… А, братцы? Еще неизвестно, кому этот подарок, ей или нам… А ты, старик, догонишь ее и пригласишь ее к себе в гости и меня. По-моему, у вас сегодня гости? Я хочу повидать свою старую учительницу.
      Я поняла, что он этого хочет, и сразу пошла к выходу. Сердце у меня прямо выпрыгивало. Я увидела, что они меня заметили и двинулись вслед за мной.
      Я шла по Петровке и только думала: хочу пройти так, как он описал. По-моему, у меня получилось. Только сердце прямо выпрыгивало. Я была не я, была какая-то совсем другая. Это было как чудо. Потом я оглянулась и вижу, они все стоят в дверях Пассажа н смотрят на меня. А потом вслед за мной побежал долговязый парень. Он догнал меня, тронул за локоть. Я подняла к нему лицо и увидела, что лицо у него растерянное.
      Я эту вечеринку в доме долговязого парня, которого звали Володя, запомнила на всю жизнь. – Я поднимаю этот бокал за прелестную хозяйку дома, – говорит тамада, веселый такой человек, шутник.
      И сам улыбается, как шутник, и все смотрят на приветливо улыбающуюся мать Володи, которая выглядит совсем молодой под светом австрийской люстры.
      – Мама вне конкурса, – говорит брат Володи.
      И все приветливо смеются, и мать приветливо смеется, а поэт встает.
      – За хозяйку дома, – говорит он. – За доброе ее здоровье, и долгое счастье, и радость в учениках и в делах их.
      Он тянет руку с бокалом совсем в другую сторону, и все, не понимая, глядят то на него, то на старушку, которая сначала бледнеет, а потом вспыхивает девичьим румянцем.
      Все растерянно галдят и чокаются только тогда, когда поэт выпивает свой бокал и целует руку старушке, и Володя кидается с ней чокаться.
      …Разговоры… разговоры…
      У меня и сейчас они в памяти. И то, как Володя, неприкаянный, бродил среди гостей.
      – Вчера Варя верблюжиное одеяло купила, уцененное, мне на дачу… Очаровательное, вместо байкового.
      – Два месяца щенку. Льет на пол. Вот все и кричат на него.
      К Володе оборачивается тамада, веселый такой человек, шутник.
      – Когда вся компания весело ликует, – сказал он и икнул, – нужна музыка. Володя, возьми гитару.
      – Когда вся компания весело икает, – сказал Володя.
      – Клаша, поставь Бернеса, – сказал тамада. – Парни, парни… как она там?… Умным себя ставишь, а я тебя вот каким знал.
      – Маска, я тебя знаю, – говорит Володя. Поэт молчит. Я молчу. Учительница молчит.
      – Так вот и живем, – говорит брат Володи. – Физики и лирики, вернее археологи. Атмосферочка.
      – Давай, давай развлекай гостя, – говорит Володя. – Век поэзии кончается.
      – Знаешь, не делай из меня идиота, – говорит брат.
      – Кончается поэзия или нет? – спрашивает Володя.
      – Вова, мы люди простые, – говорит жена брата. – Нам бы факты.
      – Маска, я тебя знаю, – говорит Володя…Разговоры… разговоры…
      – Факты – это вещь, – говорит брат. – Остальное – идеология.
      Поэт смотрит на него и на его прелестную жену.
      – Два художника пишут портрет женщины, – говорит он, и та поправляет волосы. – У одного получается мадонна, у другого мещанка. Вот тебе и факт.
      – Идеология, – говорит брат. – Это для Кати.
      – Катю не трогай, – говорит Володя.
      – Идеологию тоже, – говорит учительница.
      – Ты можешь сформулировать свою мысль? – спрашивает брат.
      – Могу, – говорит поэт. – Произведение искусства отличается от факта на величину души автора. Так будет понятно?
      – Браво! – говорит учительница, и глаза ее блестят. – Катя, слышите? Столько лет!… Мой ученик!…
      Она теперь совсем молодая.
      – Хаз-булат удалой-й… Бедна сакля твоя, – запевает компания у окна. – Золотою казной… я осыплю тебя-а…
      – Кто это? – спрашиваю я.
      – Это все мамина родня, – говорит Володя. – Бабушка здесь ни при чем.
      – Дам коня, дам кинжал… Дам винтовку свою-у… А за это за высе… Ты отдай мне жену-у…
      – Все смешалось в доме Облонских, – говорит Володя. – Вы не находите? И лицо у него совсем несчастное. Потом я с поэтом, этим непонятным человеком, вхожу в темную комнату. Я не могу понять, зачем он привел меня сюда на эту страшную вечеринку. Может быть, чтобы показать, что человек и в семье может быть совсем одиноким? Может быть, чтобы я не стремилась к дому, какому попало, а только к настоящему? Может быть… Только зеленое окошко телевизора в этой комнате и кто-то приник к спортивной передаче. Тихо. Какое мне дело до незнакомого мне Володи! Ну да, ну он влюбился в меня – это было видно сразу. Я и сама стала какая-то другая от этого.
      Да мне– то что?
      – Надо что-то делать, – говорю я.
      – Ну как? – спрашивает он.
      – Жуть… – говорю я. Входит учительница.
      – Наверно, надо что-то объяснить? – говорит она. – Ты не ожидал, что мы так живем. Да?
      – Ладно. Все пустяки.
      – Давайте я за такси сбегаю, – говорю я. – У меня есть деньги.
      – Сиди, – отвечает он. – А хорошо бы достать машину. Пил лишнее.
      – Сейчас вызову по телефону, – говорит учительница.
      Она выходит. Тихо в комнате. Только зеленое окошко телевизора. Оборачивается мужчина.
      – Если я вам мешаю, я могу уйти, – говорит он обиженно.
      – Да. Мешаете, – жестко говорит поэт. Мужчина поднимается, идет к двери. Тихо. Поэт оборачивается ко мне. Я смотрю на него со страхом. Вот оно, свиданье. Настоящее. Взрослое.
      – Катя, приведи Володю, – говорит он.
      – Сейчас, – подскакиваю я.
      Я бегу в столовую, где уже бухает гитара и Володя поет какую-то чушь.
      Я ему киваю, и он сразу бросает петь и идет вслед за мной. Но за нами увязывается его брат.
      – Иди спой, – говорит он. – Неудобно.
      – Он не хочет, – говорю я. – Хватит!
      – Ого! – говорит брат, оглядывает всех и уходит.
      Мы с Володей стоим в дверях.
      – Иди сюда, певец, – говорит поэт. Володя садится рядом с ним. Я усаживаюсь на тахту.
      – Могу и вам спеть, – говорит Володя. – Мишка, Мишка, где твоя улыбка… полная этого, как его… огня…
      – Перестаньте, – говорю я.
      – А если я не могу больше, – говорит Володя. – Тогда как? Почему ты не поешь? Ты поющий? Или только презирающий?
      – Иногда поющий, – говорит поэт.
      – Почему тогда не поешь?
      – Мою песню пьяным не поют.
      – Я не пьян.
      – У тебя соус «Южный» на губах. Володя вытирает рот и протягивает гитару.
      Поэт обхватил гриф цепкими пальцами и взял простой аккорд.
      – Про любовь? – спросил Володя.
      – Про любовь.
      Поэт опять взял простои и спокойный аккорд и сказал отчетливо:
      – Вставай, проклятьем заклейменный, весь
      мир голодных и рабов. Володя откинулся.
      – «Интернационал», – сказал он.
      – Ага, – сказал поэт.
      – Это серьезная песня, – сказал Володя и тяжело сглотнул. Поэт кивнул.
      – Про любовь… – сказал Володя. Потом он заплакал. Мы смотрели на него.
      – Так сразу не надо было, – сказала я.
      Потом мы мчимся на такси по ночному Измайловскому шоссе. Белые стволы летят во тьме, белые заборы у дачек – под светом фар все кажется белое.
      – Где мы? – спрашивает поэт. – Что-то меня развозит.
      – Шоссе Энтузиастов, – отвечает шофер.
      – Поживей, пожалуйста, – говорю я шоферу.
      Тот кивает головой.
      – Слушайте, козявки, – говорит поэт. – Был бы я настоящим поэтом, я бы написал о велосипедах, что висят в коридорах квартир, и на них некому кататься… Написал бы о пыльных сундуках в коридорах, где хранится одежда девчачья устарелого фасона, которую некому носить, где хранятся учебники старые, и тетрадки, и стенные газеты с карикатурами на мальчиков и девочек, которых нет давно… уже почти пятнадцать лет…
      – Поживей, – говорю я шоферу, и тот кивает головой.
      – Как там у Диккенса насчет дилижанса? – говорит поэт. – Ту-ру-ру – звучит рожок, и мальчики и девочки не возвращаются назад… Как там у Диккенса?
      – Так и сказано, – говорит Володя. – Ту-ру-ру.
      – Стоп, – говорит поэт.
      Площадь закружилась вокруг нас и остановилась. Поэт вылезает из машины и покачивается.
      – Эй-эй! – Володя выскакивает вслед за ним.
      – Ничего, – говорит поэт. – Мы еще держимся за стенки. Володя, поди сюда. Подставь свое молодое, полное сил плечо.
      Володя обхватывает его за талию.
      – Зачем ты вылез? – говорит Володя.
      – Слушай, детка, отведи меня к автомату, поскольку я бывший автоматчик… Дай пятнадцать копеек, – говорит поэт.
      – Сейчас, – говорит Володя. – Сейчас. Шаркая ногами по асфальту, они добираются до телефонной будки, и поэт протискивается внутрь. Володя выгребает мелочь.
      – Катя, дайте монетку.
      Я выскакиваю из машины, и бегу к ним, и протягиваю мелочь.
      Володя торопливо сгреб монеты. Поэт набрал номер.
      – Пахомыч, – сказал он в трубку, – у тебя весь штат заполнен? Нет, не археолог… Кто? Он посмотрел на меня.
      – Просто одна хорошая Катя… Хорошая, но глупая. Как зачем? Нужна Катя… В экспедиции без Кати нельзя.
      Он опять обернулся ко мне.
      – Коллектором пойдете?
      – Я не умею.
      Он прикрыл трубку.
      – Молчите, вы, козявка. Володя научит, ясно? Пойдет, – говорит он в трубку. – Я бы и сам пошел, но я занят. Что? Мне некогда. Я ищу Аэлиту. Ну, заметано. А в вашу экспедицию я бы пошел даже копировщиком.
      Он повесил трубку.
      – Хотя, конечно, поэт не должен копировать действительность. Так мне велела моя учительница, – сказал он. – Вот вы и в экспедиции, Катя.
      Я смотрела на него во все глаза.
      – Спасибо вам, – сказал Володя. А он вышел из будки, потянул воздух растопыренными ноздрями и, несмотря на то, что сейчас весна, сказал:
      – Да… – сказал он. – Осень скоро…
      Ночь.
      Я стою во дворе многоэтажного дома и смотрю туда, где на десятом этаже сияет единственное освещенное окно.
      Потом где-то наверху зажигается слабый свет. Загудел и пошел лифт, освещая лестничные пролеты. Я поежилась и застегнула жакетку.
      Отворилась дверь парадного, и вышел поэт. Я кинулась к нему.
      – Ну как?
      – Спать бы вам надо, вот что, – сказал он.
      – Ну как?
      – Что как? Все в порядке. Все-таки не в министры я вас устраиваю, а в коллекторы.
      Я оглядываюсь по сторонам. Ветер. Пустой ночной двор. Пустые качалки, детские грибки-навесы.
      – Скорей… – говорю я, – скорей. Может быть, еще успеем. Осталось два часа.
      Он что– то хочет возразить, но я не слушаю и бегу со двора. Он догоняет меня на улице.
      – Никуда вы не успеете. Мальчишество, – говорит он, – или как его… девчачество, что ли… Чушь какая-то.
      Но я уже ничего не понимаю. Нетерпение меня охватывает, во мне какая-то космическая скорость, я уже в полете. Уличные часы показывают три. Приближается пустое такси. Поэт поднимает руку.
      – Вам куда? – спрашивает водитель.
      – До Внукова. Нам к самолету.
      – Да что вы, гражданин! Обратно порожняком гнать. Тридцать километров. Праздники все же.
      – Сколько в два конца? – спрашивает поэт, роясь в карманах.
      – Рублей шестьдесят. Он меня спрашивает:
      – Вам непременно надо сегодня ехать? Я киваю.
      – Послушайте, – спрашиваю я, а сама почти реву. – Скажите, бывает любовь с первого взгляда?
      – Понятно… – говорит он. – Да, повезло Володе…
      И тут поэт достает двадцать рублей и мелочь. И тут водитель свистит и уезжает. И тут я понимаю, что деньги, на которые он мне сделал подарок, у него последние. У меня все холодеет и содрогается.
      – Можно кому-нибудь продать туфли… – говорю я.
      – А вы по шее не хотите получить?
      – Нет, вы скажите… – говорю я.
      – Стойте здесь, – говорит он. – Никуда не ходите. В случае чего – вон там стоит милиционер. Ждите меня.
      Потом он ушел и пропадал больше получаса. Потом он вернулся и прикатил велосипед. Откуда он его взял, я не знаю. Четвертый час ночи.
      Он снял плащ, свернул его и положил на багажник велосипеда. Потом провернул педаль и перекинул ногу через раму.
      – Садитесь на багажник, – сказал он.
      – Нет! – говорю я.
      – Садитесь! – орет он.
      Я усаживаюсь на багажник и свешиваю набок голые ноги, обутые в дорогие туфли-иголочки с кожаными цветками. Он нажимает на высокую педаль и" вскакивает в седло. Господи, какая я была дура!
      – Держитесь, вы, букашка, – говорит он. – Начинаем идиотский аттракцион… Поэт и его муза, или двойное сальто на велосипеде. Смертельный номер. Без сетки. Музыка играет медленный вальс…
      Пустынная предпраздничная московская улица летит нам навстречу.
      – Держитесь! – говорит он. – Крепче.
      Я обхватываю его за талию.
      – Я держусь… – говорю я.
      Мчится велосипед.
      Мчатся пустынные московские улицы, кое-где украшенные плакатами. Видно, что столица готовится к празднику.
      Впереди возникают мерцающие стекляшки больших литер «МОСКВА». Открывается бесконечная перспектива Внуковского шоссе.
      – Вы не замерзли? – спрашивает он.
      – Пока нет.
      – Ненормальная девица.
      – Я нормальная, – говорю я.
      …Он перестал вертеть педали.
      Шоссе летело нам навстречу. Тень наша, то, короткая, летела впереди велосипеда, то мчалась длинная, когда мы удалялись от фонаря.
      – Катя, – позвал он. Помалкиваю.
      – Катя… эй!…
      – Что?
      – Вы там не заснете случайно?
      – Нет.
      Видимо, голос у меня сонный. Потому что поэт жмет на тормоз. Велосипед замедляет ход и останавливается. Поэт упирается ногами в асфальт.
      – Слезайте, – говорит он.
      – Зачем?
      Я слезаю. Поэт тоже. Я стою и хлопаю сонными глазами. Он берет с багажника свой плащ и перекидывает его на раму. Складывает его еще раз и делает из него подушку.
      – Садитесь, – говорит он.
      – Зачем вы это? Я не свалюсь. – Язык у меня заплетается.
      – Живо!
      Я усаживаюсь боком на раму. Поэт разгоняет велосипед и вскакивает в седло. Смотрит на часы.
      – Полтора часа осталось, – говорит он. – Надо нажимать. Он нажимает.
      – Вы не думайте, – говорю я. – Я не сплю, я думаю.
      – Катя, помолчите, – говорит он. Он нажимает.
      Я клюнула носом и толкнула его в грудь.
      – Катя, – позвал он.
      – А?
      – Спите?
      – Нет.
      Небо над шоссе светлеет. Матовые фонари светят слабо. Влажное шоссе медленно ползет навстречу. Поэт устало крутит педали.
      – Перекур, – сказал он.
      Он соскакивает с велосипеда и помогает мне сойти. Отводит велосипед на обочину и кладет его в кювет. Я стою на шоссе и ежусь от утреннего холода.
      – Идите сюда. Погрейтесь.
      – Я не замерзла.
      – Слушайте, не утомляйте меня. Я подхожу к нему. Он берет с велосипеда свой плащ, разворачивает его и, накинув мне на плечи, закутывает меня в плащ и обнимает. Я, конечно, замираю, но и не думаю сопротивляться. Просто я знаю, что ничего не будет. Мне сейчас кажется, что я знаю его тысячу лет и тысячу лет ничего не было и ничего не будет… Смотрю на него.
      – Ну, курносая, – говорит он, – почему вы были такая грозная, когда стояли там в кино У касс?
      Говорю первое, что приходит в голову:
      – Я проиграла на соревнованиях. Хотя это тоже правда. Только маленькая. На несколько дней. Пусть считает, что у меня других огорчений нет. Так легче. Девочка проиграла на соревнованиях. И все.
      – На каких?
      – По художественной гимнастике. Заняла тринадцатое место.
      – Дрожите. А говорите, не замерзли. Давайте-ка сюда плащ, – говорит он. Он раскутывает меня и говорит:
      – А ну показывайте, чему вас учили… на художественной гимнастике.
      – У меня тринадцатое место.
      – Ничего. Вытерплю.
      – Без музыки?
      – Ничего. А вы мысленно.
      Я выхожу на шоссе. Опять волнуюсь. Как на соревнованиях.
      Я смотрю вверх, вспоминаю музыку. Потом я начинаю медленно кружиться и развожу руки.
      Поэт закуривает, прикрывая огонек от ветра и смотрит. Пусть смотрит напоследок. Пусть смотрит, как в полной тишине посреди шоссе танцует девочка на высоких каблуках, которая заняла тринадцатое место по художественной гимнастике.
      Только гравий чуть-чуть поскрипывает под моими ногами.
      Потом я останавливаюсь и смотрю на поэта.
      – Это произвольная программа, – говорю я. – Ну как?
      – Идите сюда.
      Я подхожу. Он накидывает на меня плащ.
      – Закутайтесь, – говорит он. – Погрелись немножко?
      – Да, – говорю я. – Ну как?
      Он меня больше не обнимает. Стоит курит.
      – В следующий раз займете первое место, – говорит он. – Я вам гарантирую… Особенно если в жюри будут сидеть поэты-неудачники. Ну, поехали. Остался час. Наденьте мой пиджак. Не спорьте. Мне жарко.
      Я переодеваюсь в его пиджак. Из плаща он делает подушку.
      Устраиваемся. Поехали.
      – Вы кем хотите быть? Решили уже?
      – Конечно, решила, – говорю я. – Астрофизиком… или портнихой… Нет, астрофизиком… А может быть, портнихой? Кем лучше?
      – Не будете вы ни портнихой, ни астрофизиком, – говорит он, – а будете вы археологом и еще танцовщицей. И еще чьей-то Музой.
      – Кем?!
      – Повезло Володе, – говорит он. – Скажите, Катя, вы типичный представитель или не типичный?
      – Какой представитель? – спрашиваю я.
      Когда я проснулась, измученный поэт с трудом крутил педали. Встречный ветер раздувал его рубаху. Я проснулась оттого, что вблизи послышалось гуденье. Нас нагонял грузовик. Поэт свернул к обочине и с силой нажал на педали. Когда грузовик проходил мимо нас, поэт ухватился за борт и некоторое время мчался за машиной, отдыхая. Потом грузовик выпустил синий дым, и я чихнула. Поэт сразу отпустил руку. Грузовик ушел.
      – Знаете что, давайте я вас подвезу, – сказала я.
      Тишина. Утренний писк воробьев. Впереди были видны строения Внуковского аэродрома.
      Я уткнула лицо в поднятый воротник пиджака и успела еще один раз заснуть.
      Свет горел в зале ожидания аэропорта. Окно было загорожено висящим снаружи большим панно. Мы стояли в дверях и смотрели на ребят, которые сгрудились у авосек и портфелей – вещи уже были сданы. Ожидающие пьют «кукурузный початок». В дальнем углу дремлют два гражданина, прикрыв лица «Огоньками». Три грузина бренчат на гитарах и поют тихими голосами медленную, томительную песню «Тбилиси».
      – Граждане, посадочку проспите, – сказала служительница в форме.
      Граждане смахнули с лиц «Огоньки», и один из них, продрав глаза, покорно спрашивает:
      – Что, уже прилетели?
      – Куда? – спрашивает служительница.
      – Я транзитом… до Владивостока. Он потер кулаком глаза и буркнул:
      – Извините.
      Все начинают тянуться к выходу, а за окнами ревут двигатели; и тут ребята оглядываются и видят нас с поэтом.
      – Красные наступают! – крикнул Володя. – Ура!
      Ребята крикнули «ура», а я, наконец, заплакала.
      А поэт взял меня за руки и сказал:
      – Не реви… Пожалуйста…
      Ребята бежали к нам, и Володя, и красивая девушка. Поэт впервые назвал меня на «ты». Я все реву.
      Поэт откашлялся и сказал:
      – Дайте закурить.
      Потом все двинулись к дверям, растолковывая друг другу неизвестно что. А Володя тронул меня за локоть.
      – Мы так и не поговорили ни разу… всерьез, – сказал он.
      – Это ничего, – сказала я.
      Он поднял авоську с журналами и печеньем, и мы пошли к дверям, где нас ждал поэт. Служительница погасила свет, и сразу стала полутьма. И сразу стало видно, что за огромным окном уже рассвело.
      – Володя, погляди, – тихо сказал поэт.
      Мы обернулись.
      Занимая все окно, просвеченный со двора первыми лучами, в зал ожидания глядел Ленин. Материя панно, на которой написан портрет, тонкая, и лицо хорошо видно.
      Мы все постояли, посмотрели на портрет, потом пошли прочь.
      Мы пошли вслед за остальными. По гулкому переходу. Туда, где взревывали двигатели.
      – Спасибо вам за все… – сказал Володя поэту. – За все.
      Он не заметил, что перешел с ним на «вы». Тот пожал плечами.
      – Сделал что мог, – сказал он. – За остальное не отвечаю.
      Потом он замедляет шаги.
      – Я вас догоню, – говорит он.
      Он поворачивается и идет обратно, цокая каблуками по керамическим плиткам. Он толкает стеклянную дверь и проходит в пустой зал ожидания.
      – Володя, подождите меня здесь, – говорю я.
      Когда я тихонько проскользнула в зал ожидания, я увидела поэта, который стоял перед огромным портретом.
      И тут я услышала голос. Я не сразу поняла, кто говорит.
      Потом догадалась – это стихи. Я, конечно, их не запомнила, только отдельные мысли. Жаль. Там было и про меня, и я поняла, что он придумал их по дороге ко Внукову, когда я заснула у него на велосипеде.
      – К детям и вождям обращаются на «ты» – не обижайся… Я не знаю, большой я поэт или маленький, но клянусь тебе, я верный… Потому что ты всегда был главный, но никогда не один…
      Дальше про меня:
      – У меня есть знакомая девочка… Она подрастет, встретит своего человека, и, может быть, от них пойдет племя счастливое…
      Дальше опять не про меня:
      – Не обижайся за выдумки… Я не умею подталкивать сзади, но я умею приманивать к тому, что вижу впереди. А впереди я вижу тебя. Ты мне веришь? Молчание – знак согласия. Ну, до встречи.
      Я берусь за горло.
      Он оборачивается и видит нас с Володей.
      – А-а… – говорит он. – Вы здесь? Подслушивать нехорошо.
      Я киваю. Володя криво усмехается и тоже кивает. Говорить он не может.
      Тогда поэт наклоняется, осторожно целует меня в губы и выходит. Больше я его никогда не видела.
      Когда мы прилетели в Одессу, я пошла на телеграф и послала телеграмму.
 
       «МОСКВА ГЛАВПОЧТАМТ ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ ПАНФИЛОВУ ГЕОРГИЮ НИКОГДА НЕ ЗАБУДУ ЛЮБЛЮ ЛЮБЛЮ КАТЯ».
 
      – Люблю, люблю два раза? – спросила меня телеграфистка.
      – Да, – говорю я. – Два раза.
      Потом я пошла по улице, где было много машин и зелени, и услышала громовой голос откуда-то с небес:
      – Девушка в серебряных туфлях, придерживайтесь пешеходной дорожки. Соблюдайте правила уличного движения. Можете попасть под машину.
      Но я не попала под машину. Я свернула в сторону и пошла по тихому переулку, где не было никаких машин и где высоко между домами с криком проносились ласточки, обещая хорошую погоду.
      – Значит, это был Панфилов? – спрашиваю я.
      – Да.
      – Я догадался, что это он, раньше, чем вы сказали.
      – Как вы догадались?
      – Я все время это знал. Это его почерк, – говорю я.
      Смутное и сложное чувство трепетало во мне. Какая-то горечь, и, наверно, я был даже немножко счастлив. Мне только почему-то было обидно, что Катя не произвела на Памфилия должного впечатления. Но тут уж ничего не поделаешь. Гошка Панфилов любил только одну женщину – Аэлиту.
      Мы идем молча.

Глава 9. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДЕРЕВЯННОГО КОНЯ.