- Я думаю, мы возьмем в Северный две сотни яиц и ящик помидоров, ну, конечно, и "Лайку" еще. Во-от… - сказал Фролов. - А кроме того, когда я оттуда уезжал последний раз, там был только один кагор. Остался от предыдущей навигации. Так что уж это как хотите. По паре бутылок нужно взять. Потому что даже когда там бывает водка, то это сучок, лесная сказка, жуткая гадость местного завода.
      - Ладно, - сказал Сапожников. - Если так нужно - повезем. Все-таки витамины. А как быть с Витькой?
      Сапожников никогда в Северном втором не был, и Вартанов не был, Виктор Амазаспович, а Фролов Генка ездит туда все время. Генка ведет у них эту машину, но есть такие вопросы, что ему не справиться. Все-таки конвейер в километр, с выходом на поверхность, довольно сложная автоматика. Фролов - народный умелец, ездит туда все время, знает, как туда собираться и что нужно везти.
      Они сдали багаж на площади Революции у бывшего "Гранд-отеля" в транспортное агентство. Все эти люди тоже летят в Северный второй. Все очень четко считают вес вещей.
      - Мы с вами каждый имеем по тридцать килограммов бесплатного груза. Свыше тридцати - рублик, - сказал Фролов.
      Вартанов вез с собой семьдесят килограммов приборов. В два конца с билетами - это четыреста рублей. Денег, конечно, не дали, обещали оплатить по возвращении в Москву. Жуть. Он же там подохнет.
      - Ничего, - сказал Фролов. - Скинемся.
      Ночь.
      Спускаются и поднимаются самолеты. Где-то есть погода, где-то нет погоды.
      Аэропорт Домодедово. Никакой экзотики. Деловая обстановка. -…Рейс пятьдесят шестой Москва - Северный через Сыктывкар, Ухту и Воркуту откладывается на два часа…
      Сапожников не любил летать на самолете, поэтому ему нравилось, что в Домодедове никакой экзотики, сугубо вокзальная обстановка, дети, кого-то кормят, кого-то на горшок посадили, развязывают узлы, бесконечные объявления по радио.
      Два часа ночи. Ноябрь. Стеклянное здание модерн, зал регистрации. Народы сидят и спят на чем-то очень длинном, в линию. Вдруг служитель в фуражке начинает их будить и поднимать. Оказывается, все они сидят на конвейере, на котором транспортируют вещи. Интересно, какова производительность, сколько чемоданов в час, есть ли автоматика. Кресел мало. Сонные народы поднимаются, прихватывают детей. Включается конвейер - загружают очередной рейс, и Северный обращается в контору, чтобы прислали Сапожникова, Вартанова и Фролова: есть ряд вопросов, самим не справиться в условиях полярной ночи и отсутствия сигарет с фильтром.
      После чего конвейер останавливается, и люди опят раскладываются, опят укладывают детей. "Как в метро во время бомбежки", - подумал Сапожников, клюнул носом и протер глаза.
      Яйца и помидоры они не сдали. Фролов не позволил - побьют. Вот и таскаются по аэропорту с двумя ящиками - один деревянный для яиц, один картонный для помидоров - из-под телевизора "Темп-3".
      Виктор Амазаспович сказал Фролову:
      - У тебя есть ножик? - И стал проковыривать дырки в телевизионной коробке для вентиляции.
      - Пожалуй, одну бутылку можно распить, - сказал Генка. - Холодно, скучно.
      - Давайте по мелкой банке, - сказал Сапожников. - Виктор, как ты смотришь на счет горлышка?
      - Можно и из горлышка.
      - Нет, нет, все-таки так нельзя, - сказал Генка. - Сейчас достану стакан.
      - Украдешь? - спросил Виктор.
      - Что ты! Сейчас все сделаю.
      Через минуту он вернулся с тонким стаканом.
      Заплатил честно двадцать копеек.
      Он попросил в буфете, и ему продала буфетчица. Такой изобретатель. Закусывали уткой в пакете.
      - Может, телевизор тронем? - спросил Сапожников.
      - Не-не, не! - замахал руками Фролов.
      - Объявляется посадка Москва - Северный-2! - крикнуло радио. - Через Сыктывкар, Ухту, Воркуту. Пассажиров просят пройти на летное поле.
      - Самое главное, сколько детей на этот раз будет, - сказал Генка.
      Он знает все на свете. С ним не пропадешь.
      - Где наша беременная лошадь? - спросил Генка, когда вышли на поле в прожекторах.
      - Какая беременная лошадь? - спросил Виктор.
      - "АНТ-10", - сказал Генка.
      Сапожникову тогда было 43 года, Генке и Виктору по 34. Негатив и позитив. У них все еще было впереди.
      Сапожников все смотрел на футляр от телевизора "Темп-3" с проковырянными дырками. …Он вспомнил песню "Калеми банана". Это когда еще они пытались укрепиться на твердом фундаменте и поселились наконец вместе, он работал как зверь, появились деньги, и купили телевизор. Они долго выбирали его в магазине, и продавец выбрал им самый лучший. А потом привезли телевизор домой, и не верилось, что в их комнате стоит такая красивая машина и это значить - кончилось бездомье и можно не бояться холода на пустых улицах и по вечерам смотреть дома кино. И вообще не верилось, что он заработает, этот ящик. Заработал. Зеленоватый экран, полоски - их сразу перестали замечать. Поставили на пол еду, погасили свет и не замечали вкус еды. И почему-то, не верилось, что это может быть. А потом кончилась передача, но хотелось еще и еще, и Сапожников включил старенький приемник, и какой-то иностранный голос запел экзотическую песню, там были отчетливые и непонятные слова "калеми банана" - не поймешь, на каком языке. И Сапожников дурачился и пел "калеми банана", и дурачился, а на душе было предчувствие, что все плохо кончится и все разлетится. Потому что они предпочли общению с людьми общение с машинами, забыли, что человек рожден для общения и дружбы. И в этом была их трусость. И она их погубила и их любовь. Вот какая песня "Калеми банана".
      Интересно бы узнать, о чем она…
      Они, трое командированных, шли в толпе к самолету, который повезет их в зону вечной мерзлоты и, может быть, наконец все застынет, а здесь ледок еще тоненький и хрупкий под каблуком… …Сначала Сапожников услышал шаги в коридоре и не поверил. Она целый месяц не выходила из комнаты, лежала. Потом шаги остановились, и под дверь пролез конверт.
      Пока Сапожников поднимал, она ушла. "Неужели ты не понимаешь - то, что нас связывает, это поверх всего. Не могу больше. Мне нужно с тобой встретиться.
      Ответь. Никому не говори. Ответ положи в карман своего пальто в коридоре. Я возьму".
      Конечно, поверх всего. Где и когда, как это сделать, если супруг вопит в соседней комнате и следит, чтобы муха не сорвалась с паутины. Супруг всегда очень страдал, что его недооценивают. Он любил свое тело и занимался зарядовой гимнастикой.
      Во втором конверте было: "Завтра в три часа у кинотеатра "Россия". Боже мой, как она доберется, она же еле ходит.
      Сапожников понимал, что ей нужны деньги всего-навсего, но это уже не имело значения.
      Они встретились у кинотеатра "Россия" и прошли в скверик на Страстном бульваре.
      Снег утром таял, а после полудня замерзал. Она сидела на скамейке в белом кожаном пальто, совсем холодном, и каблуки-шпильки проламывали тонкий лед. Она была чуть жива, в чем душа держалась, боже мой! Она сказала:
      - Я не буду с этим человеком - это очень плохой человек. Я выздоровею, и мы опять будем вместе.
      Сапожников не знал тогда, что видит ее в последний раз.
      - Пойдем отсюда, ты замерзнешь, - сказал он.
      - Мне надо позвонить по телефону.
      Они пошли к автомату на углу Петровки, и она позвонила супругу, что скоро вернется, все в порядке. Но это уже не имело значения. Ничего уже не имело значения, кроме того, как она выглядела.
      - Давай я тебя покормлю, - сказал Сапожников.
      - Я хочу мороженого, - сказала она.
      Они спустились по улице Горького до кафе-мороженого, и Сапожников ловил взгляды, которыми ее провожали.
      В кафе-мороженом она разделась, и гардеробщик испуганно взял у нее пальто. Она подошла к зеркалу и поправила волосы. Сапожников видел это в последний раз.
      Они взяли разноцветное мороженое, и она жадно пила фруктовую воду. Она пила, как птица.
      Сапожников тоже видел это в последний раз.
      - Сколько тебе надо денег?
      - Триста рублей, - сказала она наугад, - взаймы.
      - Взаймы… - сказал Сапожников. - Не говори глупостей… Я попробую.
      Это было очень много, это было гораздо больше, чем он тогда мог рассчитывать добыть. Потом у него были деньги. Но это было потом.
      Они вышли, и Сапожников взял такси.
      - Подожди немножко, - сказал он, когда машина остановилась.
      Он забежал к сослуживцу и сказал, что ему нужно на короткий срок триста рублей.
      Сослуживец сказал, что у него нет, потом ушел в другую комнату и принес деньги.
      Сапожников кивнул и ушел. В машине он отдал ей деньги. Она заплакала.
      - Прости меня, - сказала она.
      - Не вешай носа, - сказал Сапожников. - Держись.
      Потом он вылез, прикрыл дверцу, и машина укатила, а Сапожников пошел пешком туда же, куда укатила машина, где за стеной его комнаты высасывали и забивали человека, потому что человек сделал ошибку, был гордый и не позволял себя спасти и вырвать из грязной паутины.
      Потом Сапожников пришел домой и, чтобы ничего не слышать за стеной, включил радио. И тогда здесь, в комнате, он услышал японскую песенку о двух супругах, разлученных, которые умерли, и каждый год в какой-то праздник их души подходят к двум берегам Млечного Пути, и смотрят друг на друга через белую реку, и не могут встретиться никогда, - такая в Японии есть сказка. И об этом песня.
      Есть такой стих: ты домой не вернулась…
      Я плачу в углу…
      Сапожников сидел и плакал.
      Что делать? Что делать?..
      Самолет разогнался и взлетел. Огни провалились вниз.
      Теперь Сапожникову было… было… сколько же ему было? Было сорок три, а Фролову и Вартанову по тридцать четыре. У них все еще было впереди.
 

      А это тоже еще до войны было.
      Серый день был и бледные лица. Сапожников из парадного вышел, а двор пустой.
      Осень холодная. По переулку мокрые булыжники текут, деревья черные во дворах, облетевшие, а у черного забора - зеленая трава, пронзительная. Так и осталось - бледно-серое, черное и мокро-зеленое, пронзительное. Мимо две женщины прошли в беретиках, вязанных крючком, жакетики и юбки длинные. Друг с другом тихо переговариваются, а глаза напряженные и бегают.
      - А где он?
      - В дровах лежит… Возле дома девятнадцать.
      И прошли мимо.
      Выходной день. Уроки утром не готовить, в школу не идти. Где все?
      Сапожников пошел на уголок, а там никто не стоит, не курит.
      Прошел трамвай третий номер, потом четырнадцатый. Прохожих один-два и обчелся.
      Пустынно, как после демонстрации. И такую Сапожников тоскливую радость почувствовал, что горлу поперек. Стоит на углу двух улиц, и идти можно куда хочешь, как будто ты подкидыш и теперь обо всем должен думать сам.
      Мама хорошо пела, когда одна оставалась и думала, что никто не слышит. Доставала из заветной театральной сумочки листки с песнями и раскладывала рядом с собой на диване. Сумочка желтой кожи, на никелированной цепочке, а внутри запах духов, белый бинокль на перламутровой выдвижной ручке и листки с песнями, карандашными и чернильными, разного почерка. Разложит, посмотрит на первую строчку и поет, глядя в окно, старые песни и романсы, еще девические. А тут вдруг согласилась учиться петь. Познакомилась на родительском собрании с учительницей Аносовой, и та ее уговорила учиться петь. У Аносовой Веры Петровны многие учились и с Благуши, и с Семеновской. Бесплатно учила, для души. Сапожников и сына ее знал, Лешку, первый из ребят радиотехник в районе, и компанию всю ихнюю знал.
      Панфилова и Якушева. Сапожникову они правились, но уж больно тесно держались, никого к себе не пускали, дружили очень, да еще родились тут же, а Сапожниковы калязинские, да и школа соседняя, ну, Сапожников и не притыкался.
      Аносова бесплатно учила, а все же учила. А после учения, сами знаете, кто плохо пел, поет лучше, а кто хорошо пел, поет хуже. И все уравниваются.
      Мастерства больше, таланта меньше. По системе. А искусство - какая же система?
      Искусство - нарушение системы. Хоть в чем-нибудь. Иначе зачем ты в искусстве, если тебе своего сказать нечего?
      И мама стала хуже петь, по чужим правилам и не про свое, мамино. До этого пела про сирень, про калитку, про ямщиков, про разлуку. А теперь стала петь, Корчмарева и Раухвергера - современный репертуар. А его только можно петь под рояль - белые клавиши. Мама эти песни наедине с собой петь стеснялась, и они с Сапожниковым стали отдаляться друг от друга.
      Вот и стоит теперь Сапожников на осеннем перекрестке, и смотрит Сапожников в серые тучи, и в душе у него тоскливая радость свободного подкидыша, безымянного младенца.
      Зашел вчера Сапожников к Аносовым:
      - Мама не у вас?
      - Проходи, - сказал Леша.
      - Что такое? - спросила мама, когда Сапожников в комнату вошел, где рояль, и кудрявая посторонняя женщина петь учится, и яркий свет из-под стеклянного абажура с голубой оборочкой.
      - Письмо получили - сказал Сапожников. - Дунаев велел за тобой сходить.
      - От кого письмо? - нахмурилась мама.
      - От отца…
      - Это не спешно, - сказала мама. - Погуляй… У меня еще урок не начинался.
      А Вера Петровна сказала женщине в кудряшках:
      - Ну, давайте, Лида, еще раз Корчмарева.
      И Сапожников узнал библиотекаршу из Дома пионеров. Пожилую женщину, лет двадцати.
      Сапожников спросил у Лешки:
      - Что читаешь?
      - "Двадцать лет спустя".
      - Не знаю.
      - А "Три мушкетера"? Это продолжение.
      - Начал, да отняли. Давали на один день.
      - Так это моя книжка была. На, читай.
      Сапожников приткнулся у рояля и стал мушкетерами захлебываться. Не д'Артаньяном, конечно, - Атосом: бледный и не пьянеет, терпеливый, одно слово - граф де ла Фер.
      А кудряшки поют:
      - Нынче в море кач-ка-а высока-а… не жалей, морячка-а, мо-ряка… Тру-убы… ма-ачты… За кормою пенится вода… Ча-айки пла-а-чут… - И бодро: - Но моряк не плачет никогда!
      Тут д'Артаньян заглянул в окно павильона, увидел раздавленные фрукты и с ужасом понял, что госпожу Бонасье сперли.
      А кудряшки заглянули через плечо испросили:
      - А что д'Артаньян-армянин?.. Тру-убы, мачты-.. Но моряк не плачет никогда.
      Заморосила водяная пыль, и через улицу на уголок перебежал парень с соседнего двора.
      - Смотрел? - спросил он у Сапожникова.
      Вытащил из пальто две папироски "Норд", почти высыпавшиеся в кармане, потом они стали "Север".
      Но Сапожников курить отказался.
      Парень закурил сам.
      - Что видал-то? Кино, что ли? - спросил Сапожников.
      - Какое кино?.. У дома девятнадцать ребеночек мертвый лежит. Голый, - сказал парень.
      Трава была пронзительная, торцы поленницы черные, а кожура на ней белая с червоточиной, березовая, и завитками отставала. В одном месте у самой земли дрова вдвинуты вглубь, и под навесом верхних рядов, чтобы дождь не лил, лежало синеющее тельце, голенькое, чтобы быстрее умер, и головка уходила вглубь, в темноту, или у него это были темные волосики, - одну секунду это все видел Сапожников, и его тут же оттолкнули люди в пальто, а потом оттащили туда, где толпились пацаны и уходили по одному. А милиционер и доктор в пальто поверх халата писали бумаги. Люди стояли.
      - Подкинули, - сказал один.
      - Бывает, - сказал другой.
      - Сука, - сказал третий.
      И эти три слова Сапожников запомнил навсегда. И когда вспоминал их, приходило одиночество.
      Что с тобой? - спросила мама.
      Сапожников запел громко:
      - Нынче в море качка высока-а! Тру-бы! Ма-ачты!.. Но моряк не плачет никогда!
      - А-а… - сказала мама. - Значит, ты ходил смотреть!
      - Тру-убы… Ма-ачты…
      - Подкинули… - сказала Мама.
      - Это я слышал.
      - Бывает…
      - И это я слышал:
      - Я больше не буду учиться петь, - сказала Мама.
      - И еще слышал, что она сука.
      - Отец пишет, что приедет, - сказала Мама.
      - Он и раньше приезжал.
      - Нет, он хочет еще раз попытаться с нами жить.
      - Ты пой. Только по-старому, - сказал Сапожников.
      - Смешной ты… Неужели ты мог подумать, что я тебя подкину?
      - А если ты умрешь раньше меня?
      - А если ты раньше меня? Что тогда?
      - Не знаю, - сказал Сапожников.
      - Ничего не изменится. Человек умирает, только когда его забывают.
      - Он лежит там на самом деле мертвый, хоть помни его, хоть нет:
      - Нет, - сказала Мама. - Ты ничего не понял. Его живого забыли. Вот почему он умер.
 

      Самолет взревел и затих. Люди зашевелились и стали подниматься, разминаться и потянулись к выходу сонные, помятые.
      Сапожников вышел последним.
      Внизу его поджидали Виктор и Генка Фролов. Рассвет был бледно-синий и морозный.
      Снега не было. Пассажиры тянулись к аэровокзалу, одноэтажному зданию из белого кирпича.
      - Торопиться не будем, - сказал Фролов. - Столовая еще закрыта, и все равно сначала будут кормить команду. Предлагаю выскочить в город в магазин. Тут близко четвертый гастроном.
      Земля была твердая, как керамика.
      - Четвертый закрыт, - сказал им на улице сонный дядька в кепке. - Придется вам в первый бежать.
      Рассвет стал розовым.
      - Далеко это? - спросили они.
      - Нет, близко. Минут семь. За угол, пройти новостройку, ну а там увидите.
      Дядька потер уши и ушел.
      - Рискованно, - сказал Виктор.
      - Вы как хотите, а я хочу бутылку достать, - сказал Сапожников.
      - Ну, побежали, - сказал Фролов.
      - Побежали.
      И тут начался кошмар.
      Они бежали по узким дощечкам мимо строящихся домов, и тут навстречу им люди двинулись на работу, и разойтись нельзя, начались объятия на жердочках. А люди все шли и шли, нескончаемая цепочка людей, и с каждым надо было обняться, чтобы сделать шаг вперед, и обратно повернуть нельзя, ну точь-в-точь как в жизни.
      Наконец они вырвались на улицу и побежали мимо обыкновенных новых четырехэтажных домов. Они бежали, прогоняли холодный воздух через легкие, сонная кислятина полета испарилась из мозгов, и на душе было просторно и ветрено. И Сапожникову теперь было все равно, опоздают они на самолет или нет. Он знал это состояние безвольной решимости, когда не надо никуда стремиться и хорошо там, где стоишь, бежишь - живешь, в общем. Многие боятся толпы, барахтаются, а Сапожников любил, когда толчея, когда толпа тебя несет, куда - сам не знаешь. Не надо только барахтаться. Булыжная мостовая, деревянные высокие тротуары, модерновый магазин, а за окнами вид на замерзшие огороды.
      Схватили бутылку - глядь, а она московская. Побежали обратно, и у новостроек все сначала - стали пробираться с объятиями.
      - Куда?.. Куда?..
      - Граждане, на самолет опаздываем, - резко отвечал Сапожников, и ему пришло в голову, что бутылка, за которой они бегали, - это предлог для объятий. Впрочем, это с ним бывало довольно часто, и не с ним одним. Хмурые попутчики галопировали рядом. Всем троим пот заливал глаза. Они мчались, как говорится, теряя тапочки, и самолеты гудели в сплошной облачности. Но это были не их самолеты. Самолеты Сапожникова давно уже улетели, а у Генки и Виктора не прилетали еще.
      На аэродроме даже столовую еще не открыли.
      Ну, открыли столовую. Люди стали в очередь, получили талончики в кассе. А тут объявили посадку, все побросали талончики, ринулись к самолету, посидели минут двадцать. Посадку отменили.
      - Хочешь быстро - летай на самолете, - сказал Фролов. - Хочешь вовремя - поезжай в поезде.
      Они пошли к столовой.
      И Сапожников опять увидел очередь в кассу. Он удивился, и ему объяснили, что те талончики, которые побросали, пропали и надо выбивать новые.
      Тогда Сапожников разыскал начальницу в фуражке и сказал ей, чтобы немедленно возвратили людям деньги.
      - А вы кто такой? - спросила начальница.
      - Неважно. Требую, и все, - сказал Сапожников.
      Та улыбнулась эдак с толком и сказала:
      - А что вы можете сделать? Жаловаться? Жалуйтесь. Трасса северная? Условия особые. Полетайте-ка, поработайте.
      - Что я могу сделать? - спросил Сапожников. - А вот я пойду в клуб, и сорву фотографии с Доски почета, и отвезу в ГВФ.
      У начальницы вытянулось лицо.
      - Да что вы! С Доски почета за талончики?
      - Не за талончики, а за нахальство.
      - Это же политически неверно, - сказала начальница обалдело. - Вы знаете, какой эффект?
      - Я и хочу эффекта, - сказал Сапожников и пошел прочь.
      - Гражданин… постойте… - сказала начальница ему вслед.
      - Накормите людей и верните деньги.
      - Так бы и сказали! - крикнула начальница и отошла в сторону размахивать руками перед хмурой женщиной в наколке и в переднике поверх пальто.
      После этого Сапожников с приятелями поели и закусили компотиком, а водку пить почему-то не стали и вышли на воздух, и тут они увидели начальницу, которая стояла на крыльце и глядела в сторону.
      - Вы Сапожников, - спросила она, обращаясь, к Сапожникову утвердительно. - Вам телеграмма-молния.
      И Сапожников прочел: "Беспокоюсь здоровье, настроение. Коллектив нетерпением ждет приезда. Блинов".
      - Бред, - сказал Сапожников. - Почему коллектив беспокоится здоровье, настроение?
      Бред какой-то.
      - Шикует Блинов, - сказал Генка.
      - Аэродромы задыхаются, - сказала начальница в фуражке, обращаясь неизвестно к кому. - Раньше принимали четыре самолета, теперь по сто… Раньше десятиместные самолеты местного сообщения раз в неделю. А теперь ежедневно четыре самолета по тридцать и сто двадцать человек… Все захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые… И во всем РэНэФэ так… Не хватает красивых стюардесс.
      Завод выпускает самолет, а сменных летчиков не хватает, бензовозов, грязь - не хватает дорог…
      Все так толково объяснила, и все только из-за проклятых талончиков и Доски почета.
      - Жуткая картина, - сказал Сапожников задумчиво. - По-моему, вас пора снимать с работы.
      И они сошли с крыльца.
      - А вообще надо летать днем, - сказал Генка.
      - Любишь виды? Это для девиц, - рассмеялся Виктор.
      - Нет, - объяснил Генка. - Днем кормят, а ночью минводы. Раньше в "Ту-104" отбивные давали, а теперь легкая закуска. В гробу я видел этот чай с лимоном…
      Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс - один ящик, только к чаю.
      Удивился Сапожников такому знанию жизни, и они обошли весь вокзал в поисках, где бы отдохнуть, потому что Сапожникову было приятно, что он человек нужный и его ждут ради реального дела и ради его сапожниковских способностей, в которые он последнее время вовсе перестал верить. А теперь это снова было как первый снег - такая свежесть души. Они увидели клуб авиаотряда, деревянное здание барачного типа, поломанные декорации на сцене, крашеные тряпки, в углу куча трубчатых раскладушек. Доска почета с портретами передовиков девять на двенадцать, кипятильный бак с краником.
      - Отдых, - сказал Сапожников. И потащил на сцену раскладушку.
      - Как бы не заснуть… - сомнительно сказал Фролов, но раскладушку взял, Виктор Амазаспович тоже. - Улеглись, вытянули ноги.
      Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
      Вбежала женщина и сказала:
      - Самолет наш улетел. Они подскочили.
      Сапожников любил оставаться один добровольно и ужасался, когда его бросали без спросу. Это он заметил еще в войну - больше всего он боялся отстать от эшелона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже. Выбежали на летное поле, а там такая картина: на ветру стоят четыре самолета, и винты воют, у кого один, у кого два. Тоскливое пустынное поле.
      - Скорей, скорей, бегите за мной - со злостью, со слезой кричит начальница. - Ну что я с вами буду делать?.. Здесь же билетов фактически никогда не продают!
      И тут подходит давешний мужик, который им на счет гастронома объяснял и уши потирал от холода, когда они за бутылкой бегали, и был синий рассвет, а потом стал розовым, и они на жердочках обнимались. Уже воспоминания, черт возьми!
      Теперь мужик в замасленном комбинезоне, и уши не потирает, и спокойно так говорит:
      - А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
      Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается с места - доезжает до самого конца, разворачивается, тут он может брать разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
      - Так давайте бежим туда скорей, - говорит Сапожников.
      А давешний мужик говорит спокойно:
      - Да не догоните.
      Виктор сказал начальнице:
      - Немедленно бегите к радисту… задержите самолет.
      И в тот момент, когда начальница убежала, они с ужасом увидели, что самолет разворачивается на дорожке, на разгон пошел… Едет…
      Сапожников впервые подумал: "Почему такая паника? Почему такой страх?! Ну не сядем на этот, сядем на другой, ведь не война же, не гибель?" И опять ужаснулся и понял, что он по-детски загадал: если улетим на этом самолете, значит, будет жизнь, если нет - нет. Вот какая боязнь отстать от эшелона - смешно, в конце концов… "Кто может, смейтесь, - подумал Сапожников. - А я не могу".
      Тут самолет подъезжает прямо к зданию вокзала и останавливается. Открывается дверца, бежит обратно начальница, не успела сказать радисту, - видимо, сам догадался.
      Опустился трап - железная плоская лесенка на крючках, - и они побежали к трапу.
      - Только ни с кем не спорить, - сказал Сапожников. - Молча. Не отвечать ни на одно слово.
      Генка полез первый, за ним Виктор. Сапожников чмокнул начальницу в щеку и сказал спасибо.
      - Что вы наделали! Мне теперь голову оторвут, - сказала она.
      Кто ей голову оторвет, Сапожников не понял.
      Он влез по трапу и услышал дикий крик:
      - Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо! - У нас дети!.. Они здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
      Постепенно крики затихли.
      Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
      - А ты им еще талончики добывал, - сказал Генка Сапожникову.
      - Последний раз видим солнышко, - сказал Генка, когда самолет пробился через облака, и лица пассажиров стали розовые. - А там ночка темная на полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
      Летчик прошел по проходу и сказал сердито, но довольно спокойным голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
      - Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
      - Чертова телеграмма, - сказал Генка Сапожникову. - Если бы не она, я бы и бегать не стал, плюнул.
      - Срочно мы им понадобились, - сказал Виктор.
      Он совсем задохся. Набегались за это утро. Не инженеры, а кенгуру какие-то, честное слово.
      - Всегда одна и та же ловушка, - сказал он. - Вернее, приманка… Блинов знает, что делает.
      И Сапожников с ним согласился. Блинов ударил без промаха. Сапожникову только неприятно было, что Блинов, может быть, знает, что они тают от доброго слова, и поэтому будет излучать профсоюзную ласку. Но у него это быстро пройдет, когда Сапожников возьмется за конвейер как надо, и все увидят, что Сапожников - бог в автоматике, и полуторакилометровая лента потянет уголек из шахты наружу.
 

      Знаменитая заслуженная артистка, иллюзионистка поэзии, красоты, грации, пластики, художества и науки Ля Белла Франкарио, италианка. Артистка, имея великолепное сложение, принимает перед экраном требуемые картиной позы. Пять программ.
      Исключительно для взрослых".
      Такие объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в дом огромный, красивый, с хохотом швырял на стол афиши и читал объявления и анонсы.
      "Запомни, - сказал отец, - работа должна выглядеть так, как будто ее делали играючи".
      Сапожников запомнил.
      И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну, это его частное дело, верно?
      Каждый имеет право на своего классика и свои причуды, вон ведь и Пастернак мечтал под конец жизни впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. И если Сапожников видел, что ученый или артист держится таинственно, как загипнотизированная курица, ему хотелось крикнуть простакам: "Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!" Простота - это не элементарность. Простота дело таинственное. Помните "Даму с горностаем"? Или "Мадонну Литту"? Или руки Моны Лизы? Леонардо их писал из маленького города Винчи, бастард, незаконный сын нотариуса.
      - А как ты борешься? - спросил Сапожников отца. - По правде или для цирка?
      - Не знаю, - сказал отец.
      - Мне говорили, ты всех кладешь, - сказал Сапожников. - Ты самый сильный?
      - Под настроение, - ответил отец. - Не люблю чемпионов. Сопят, воняют.
      - А зачем бороться?
      - Как зачем?.. Для веселья, - сказал отец.
      - Я в секцию бокса пойду, - сказал Сапожников.
      - Можно, - согласился отец. - Можно и бокс, если играючи.
      Сапожников вспомнил этот разговор, когда увидел Кассиуса Клея и Фрезера. Кассиус делал что хотел, а Фрезер сопел и бил Кассиуса. А потом Фрезер упал.
      Тренер у Сапожникова был Богаев, худой человек. Первый чемпион - олимпиец. Об этом теперь забыли, а зря. Была в двадцатых годах всемирная рабочая олимпиада.