Сапожников пришел в институтскую столовую. Гремели металлические табуретки на каменном полу и посуда в раздаточной, солидные голоса просили борщ, "пожалуйста, половинку", бефстроганов, компот. Молодые сотрудники сидели отдельно, пожилые отдельно. Пожилые смеялись, молодые сидели тихо. Сапожников и Барбарисов сели в уголок. В столовую вошла молодая женщина лет двадцати пяти, в тесном платье серого цвета. У нее были длинные волосы. Она подошла к столу молодых сотрудников, о чем-то заговорила и поставила ногу на перекладину табуретки. Потом ей что-то сказала девушка с птичьим носом, она обернулась, посмотрела на Сапожникова, и Сапожников поймал сонный, но любопытный взгляд. Она смотрела чуть искоса и неподвижно и была похожа на старшеклассницу, которой тесна школьная форма.
      Сапожников отвернулся и заговорил с Барбарисовым, а потом спросил:
      - Кто это?
      - Ее зовут Вика.
      - Откуда ты знаешь, про кого я спрашиваю?
      - Это же ясно, - сказал Барбарисов. - Пей кофе, ненормальный.
      - Скажи ей, что моя фамилия Сапожников.
      - Когда?
      - Сейчас.
      Сапожников молчал. Барбарисов смотрел на него.
      - Ладно, не тоскуй, - сказал Барбарисов. - Заводной ты.
      Он поднялся, подошел к ней, взял ее за руку и подвел к Сапожникову.
      - Фамилия этого дяди - Сапожников, - представил Барбарисов. Она улыбнулась.
      Сапожников обмер. Вот как иногда звучит труба архангела.
      - Легко на сердце от песни веселой, она скучать не дает никогда, - пел Сапожников. - И любят песню деревни и села… и любят песню большие города, - пел Сапожников.
      Он шел по улицам Риги веселенький, и пел песню, и не иронизировал. В огромных деревьях парков запутался оранжевый закат. Зеленое и золотое - что за дни стоят!
      Где суровое небо Прибалтики, где хмурые северные краски, которые обещало воображение при словах "Рига", "Латвия"? Не погода, одно баловство. Сапожников грыз орешки без скорлупы, клевал из пакета скрюченные белые орешки, похожие на личинок, и ему казалось, что за крышами домов закат опускается на колени.
      А как все хорошо начиналось, подумать только! Нет, нет, думать как раз не полагалось. И может быть, этому не надо сопротивляться, когда такая красота кругом.
      Темнело постепенно, и Сапожников проходил улицы и парки и спорил с Барбарисовым, который сегодня показывал ему древнюю стену. Там, где раньше у бойниц стояла воины, теперь под черепичным навесом лежали аккуратные дрова.
      Барбарисов сказал:
      - Они хотят здесь все почистить и устроить кафе.
      - Красивая черепица, - сказал Сапожников. - И кирпичи.
      - Бар поставят, кофеварку, современная музыка. Будет занятно, снаружи старина, а внутри модерн.
      "Как бы не вышло наоборот, - подумал Сапожников. - Снаружи модерн, а внутри старина".
      А теперь Сапожников клевал орешки и спорил с собой. Потому что нет, и раньше, в неподходящие самые моменты, жизнь не сдавалась. Потому что когда лошади были сытые, не так все происходило, как Сапожников вспоминал в Верее, и Рамона искала пластинку. Лошади переступали копытами, и сырая солома шелестела и перетряхивалась, и лошади тянули морды в сторону дороги, которая вся как есть была видна из сарая. Прямо-таки набегала на сарай, втыкалась в открытую дверь, и луна била в лошадиные храпы, как будто дорога уже летела им навстречу, а ведь это еще только предстояло.
      - Почему мужчины! - спросил цыган.
      - Ай-яй-яй, какой интересный мальчик, - сказала Галя Домашенко, по прозвищу Рамона. - А ты не забыл, где надо нажимать, чтобы выстрелило?
      Интересный мальчик промолчал. Она имела право так спрашивать. В прошлый раз интересный мальчик действовал автоматом, как дубинкой. Он действовал экономно и удачливо, и у них сейчас было три лишних диска.
      - Интересно, сколько детей может родить женщина? - спросила Галя.
      - Зараз или по очереди? - спросил Цыган. - И потом, смотря какая женщина.
      - Вот как я, например.
      Заскрипело седло. Цыган дотянулся и погладил Галю по бедру. - Штук десять, наверно.
      - И здесь погладь. - Она показала нагайкой на свои выступающие груди.
      Цыган погладил ей груди.
      - Приятно, - сказала она.
      Она имела право говорить и делать все, что ей вздумается. Ее могли убить первой.
      - Дорогу женщине, - сказала она.
      Они дали ей дорогу, и луна осветила ей колени. Галя любила короткие стремена.
      - А еще я бы послушал джаз, - гордо сказал Сапожников, потому что он был самый младший.
      Никто ничего не ответил. Цыган рвал фотографии, и все поняли, что он их не сдал, как положено.
      - Чтобы труба закричала, - сказал Сапожников.
      Тогда он со всех компаниях был самый младший, а теперь он во всех компаниях был самый старший.
      - Мечтательная труба, - сказал Сапожников.
      - Не бойся, - сказала Рамона. - Ты красивей всех, и я тебя люблю.
      Галя каждому говорила только то, что делало его человеком, не меньше, но и не больше. Покойники ее не интересовали.
      Дорога звала, дорога заманивала. Роммелевские танки, выкрашенные в рыжий цвет, потому что их перегнали из Африки, молчали уже полчаса.
      - Ну… - сказала Галя.
      Сапожников вытянул ракетницу и направил ее в заднее оконце сарая, прорезанное в толстых бревнах.
      - Пошла, - сказала Галя и медленно подняла на дыбы своего чалого.
      Хлопнул выстрел ракетницы, чалый хрипел и перебирал в воздухе красивыми ногами.
      Кони дрожали. Вспыхнула и развернулась осветительная ракета. Стали видны рыжие танки, торчавшие у поворота. Все дело было в ракете. Из-за нее они могли удрать только на свету. Галя шевельнула коленями. Чалого кинуло на дорогу… Вот как все было на самом деле. Как в замедленном кино, а не так - тыр-пыр, в два счета, и поскакали. Было даже еще медленнее…
      - Я пойду, провожу Вику, - сказал Сапожников, - уже очень поздно.
      - Когда вернешься, звони сильней. Я могу заснуть, - сказал Барбарисов.
      Она пошла вперед, Сапожников за ней. Когда Сапожников снимал ее плащ с вешалки, он слышал, как Глаша сказала угрюмым голосом:
      - По-моему, она из себя строит.
      Диктор сказал:
      - "Маяк" продолжает свою работу. Передаем легкую музыку.
      Вика привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку.
      - Приятно, - сказал Сапожников. - Только непонятно, за что.
      - За глупость.
      Под эту легкую музыку Сапожников и Вика шли по ночной улице.
      - Ну так вот… - сказал Сапожников. - Все будет отлично.
      - О чем вы?
      - Вы уже начинаете радоваться, - сказал Сапожников, не понимая, что это он говорит о себе, - поэтому держите себя на вожжах, понятно? Иначе вас разнесет к чертям от первой царапины.
      Они стояли на темной улице. Начал накрапывать дождь.
      - Пошли, - сказал Сапожников. - Промокнете. Рассвет скоро.
      - Не беспокойтесь, - успокоила она. - Все еще обойдется. Я вам обещаю.
      Подоконник был мокрый, крыши серебряные. За окнами хмурый рассвет. Дождик. Как будто кончились прологи, и теперь пойдет жизнь без пустяков. Глаша стояла и смотрела на будильник. Это будильник ее поднял, а не звонок в дверь.
      - Это будильник звонит, - сказала.
      - Так что же ты?
      - Все равно уже утро… Папа, вставай.
      Воздух тянет с моря. Глаша догадалась, что сейчас живет в Риге, а то она забыла об этом. Все последние дни была Москва, Москва из-за этого Сапожникова.
      Особенного ничего не было, а весь дом покачивался на тихой волне, как ресторанчик в порту.
      Глаша спросила:
      - Как ты думаешь, Сапожников остался ночевать у Вики?
      Отец сразу открыл глаза.
      - Что ты болтаешь! - сказал он. - Ну что ты болтаешь!
      - Он не должен так поступать.
      - Он должен тебя спрашивать, - сказал отец, вылез из-под одеяла и начал одеваться.
      Потом он прислушался. Кто-то тихо позвонил в дверь.
      - Ну вот, он пришел. Иди открой, - сказал отец.
      - Не пойду.
      - Долго ты еще будешь мне голову морочить?
      И пошел открывать дверь.
      Глаша включила радио, повернула на полную мощность, и диктор сказал: "…Дописана четвертая страница летописи советского бадминтона. Она может войти в историю под названием турнир Константина Вавилова. Военнослужащий из Москвы - сильнейший мастер волана".
      Было слышно, как в прихожей шумит плащ, с которого стряхивают воду. Потом Сапожников сказал:
      - С добрым утречком, Агафья Тихоновна… виноват, Глафира Александровна. Как почивали, мамаша?
      Глаша обернулась.
      - А вы?.. - спросила она.
      И ушла.
      Барбарисов сказал хмуро:
      - Не расспрашиваю об успехах…
      - Дурачок ты… - сказал Сапожников. - Трамваи же не ходят. Шел пешком через весь город.
      И ему снова вспомнилась вся пустынная дорога, и его громкие шаги по твердому ночному асфальту, и блеск трамвайных рельсов на перекрестках, и внезапные сутулые пары из-за угла - обязательно мужчина в ватнике и женщина в резиновых сапожках: грибники спешили за город, - а потом стал накрапывать дождик, а впереди между домами начал вспухать рассвет, и Сапожников первый раз не чувствовал себя одиноким на пустой ночной дороге.
      - Окажи мне услугу, - прошептал Барбарисов. - Повтори то, что ты сказал, только погромче.
      - Понятно, - сказал Сапожников, покосился на дверь и сказал громко: - Дурачок ты…
      Трамваи же не ходят!.. Шел пешком через весь город!
      - Да не ори так.
      Отворилась дверь, и вошла Глаша.
      - Вы хотите есть? - спросила она.
      И тут опять раздался звонок. Барбарисов сказал:
      - Кого там еще черт несет?
      - Это телефон… - Глаша убежала.
      - Ну что Вика? - спросил Барбарисов.
      - Если мне не изменяет память, я, кажется, втрескался, - сказал Сапожников.
      Глаша протянула через комнату шнур и поставила аппарат на стол.
      - Это вас.
      Сапожников взял трубку.
      - Слушаю. Привет… А собственно, почему вы не спите?.. Конечно… Я только что говорил Барбарисову, что я, кажется, втюрился… Почему потише?.. Мне приятно, чтобы об этом знала вся Рига.
      Он положил трубку, на него смотрели.
      - Ну, братцы, - сказал он, - я отправляюсь к Вике… Спать, видимо, буду только в Москве… Глаша, есть возражения?
      - Глаша смотрела на него с интересом. Подняв бровь.
      - Мне понравилось, как вы с ней говорили… - протянула она. - И что все вслух…
      Мне это нравится.
      - Вы хороший парень, - сказал Сапожников. - И я вас люблю.
      - Я не парень, - сказала Глаша.
      - Слушай, от тебя электричество в тыщу вольт, - сказал Барбарисов Сапожникову. - Сегодня ты на моем докладе, не забудь. В Майори… Бери Вику, и приезжайте вместе.
      - Если она не заснет, - сказал Сапожников, бойко, петушком, серым козликом выскакивая из комнаты, будто и не было ничего, будто он хмельной, или бездушный, или легко относится к жизни и все его страдания липовые, но, слава богу, жизнь сложней всякого мнения о ней, и это обнадеживает, надо только иметь терпение, а где его взять иногда… Сапожников хлопнул дверью, и квартира Барбарисовых закачалась на тихой волне.
      Тихая волна понесла Сапожникова, и он закачался первый раз за эти лютые годы, потому что ему не стало смысла сопротивляться, потому что первый раз он не должен был ни перед кем-то хранить навязанный ему облик, хранить даже тогда, когда все облики были разбиты, и его продали, и четыре года длилась эта метель, эта пытка, когда с него сдирали панцирь и ели живого, как китайцы черепаху.
      Они с Викой поцеловались.
      Весь день они провели вместе и ели сосиски и яичницу в каком-то буфете, у стойки пили кофе, потом обедали в ресторане "Луна", до смерти хотели спать, потом перехотелось, осталась только лихорадка и гул в ушах, потом вечерело, и пришла пора ехать в Майори. Грохотала электричка. Барбарисов сидел напротив них, а Вика пыталась задремать на плече у Сапожникова.
      Все было открыто всем, и никто ничего понимал, а за окошком хмурые поля и мокрые полустанки.
      Лекцию Барбарисов читал хорошо, а в перерыве сказал грустно:
      - Идите прогуляйтесь у моря. Потом встретимся.
      - Нет-нет, - сказала Вика.
      И они ушли.
      Это было странное, совсем другое море, плоское, серо-сиреневое от вечернего неба до горизонта. По блеклому спокойному песку прогуливались люди в пальто, и на воде, как утки в пруду, сидели белые чайки.
      - Иди сюда… я соскучился, - сказал Сапожников.
      Она стала перед ним и подняла голову.
      - Я все равно соскучился, - сказал Сапожников. - Даже когда ты рядом, я по тебе соскучился. Мне кажется, я тебя сто лет не видел.
      Они поцеловались. Потом долго стояли, обнявшись, и никто им не мешал.
      - Почему ты такой? - сказала Вика ему в плечо.
      - Не знаю… - сказал Сапожников. - Жизнь меня дразнит, как дети мартышку.
      Протягивает яблоко, потом отдергивает его, и я становлюсь злым и недоверчивым.
      Тогда я говорю - а подите вы все, не нужен мне ваш сладкий кусок, плевать я на него хотел, обойдусь черной корочкой. И тогда поднимается вопль. Ах так, кричат дети, не хочешь нашего яблочка, ну мы тебе покажем! И показывают, между прочим.
      Я не доверяю детям.
      - Я не ребенок, - сказала Вика. - Ты с самого начала меня не понял. Я здоровая баба. Это у меня только глаза жалобные. Зачем ты соврал, что получил телеграмму?
      - Я не соврал, - сказал Сапожников.
      Они перешли на шаг в сторону, потому что песок под ними все время проваливался, он только сверху был слежавшийся и твердый.
      - Я же знаю, что никакой телеграммы не было.
      - Неважно, что не было, - сказал Сапожников. - Важно, что я ее получил.
      - Не смейся.
      - Я не смеюсь. Я кричу… Неужели незаметно?
      И тут диктор неугомонной радиостанции "Маяк" сообщил:
      - Советский ансамбль "Березка" отбыл сегодня на родину, завершив триумфальную поездку по странам Среднего Востока.
      - Знаешь, хорошо, что у нас не было романа, - сказал Сапожников.
      - А у нас не было романа?
      - Ну, всяких там плотских радостей.
      - Мы просто не успели.
      - Нет, не просто, - сказал Сапожников. - Просто это было не нужно.
      Они услышали тяжелые шаги по песку, как будто шла статуя командора, но ей было трудно в темноте на Рижском взморье.
      - Сапожников, - сказал Барбарисов. - Я Глаше звонил, тебе телеграмма пришла из Москвы.
      - Какая телеграмма? - спросил Сапожников.
      - Анна Сергеевна какая-то спрашивает о твоем здоровье. Беспокоится. Всем приветы.
      Абсолютно тихо было на взморье. Ни звезд не было, ни моря, и песок не скрипел.
      - А, Нюра, - сказал Сапожников. - Теперь все в порядке. Можно ехать.
      - Ты считаешь, что все в порядке? - сказала Вика. - Я тебя никому не отдам, слышишь?
      - Это меня и беспокоит, - сказал Сапожников.
      После этого он уехал.
 

      Учитель сказал:
      - Ребята, попробуйте сформулировать, каким должен быть, по вашему мнению, самый лучший дом, даже идеальный дом, дом будущего. Ну-ка попробуйте!
      - Зачем? - спросил Сапожников.
      - Сапожникова я не спрашиваю, - сказал учитель. - Конечно, лучше его Калязина ничего не может быть. Это же весь мир знает.
      - Весь мир не знает, - сказал Сапожников.
      - Ну, значит, ты объявишь… урби эт орби… городу и миру. Сапожников, убери с парты эту гадость.
      - Это насос.
      - Я и говорю, убери эту гадость.
      Это было как раз в ту зиму, когда Сапожников против Ньютона пошел. И потому они с учителем были в ссоре. Вся школа про это знала, и даже из районо приезжал инструктор, расспрашивал учителя и завуча.
      - Все нормально, - сказал учитель. - Пусть спотыкается. В науке отрицательный результат - очень важное дело. Он сам поймет, что на этой дороге тупик.
      - При чем тут наука? - воскликнула завуч. - Сейчас ему надо запомнить основные законы природы! Парень уже здоровый, шестой класс, а ему ничего втолковать нельзя. Я буду ставить вопрос перед районо.
      - Ну и что же он утверждает? - спросил представитель районо. - Что закон всемирного тяготения - это ошибка?
      - Нет, - сказал учитель, - этого он не утверждает… Он говорит, что закон правильный, по вычислениям все сходится. Сила действительно убывает пропорционально квадрату расстояния. Только он говорит, что это не притяжение.
      - Как же так? - спросил представитель районо. - Закон правильный, а притяжения нет… А что же есть?
      - Просто хулиганство какое-то, - сказала завуч.
      - Погодите, - сказал представитель. - Это забавно. А что же есть?
      - Он еще этого не знает, - сказал учитель.
      Представитель районо засмеялся.
      - Ну, слава богу, - сказал он. - Я думаю, ничего страшного… А откуда у него такая странная идея?
      - Из-за насоса! - воскликнула завуч. - Из-за проклятого велосипедного насоса…
      Я запретила ему приносить насос в школу… Но если вы попустительствуете…
      - Да вовсе я этого не делаю, - сказал учитель.
      - Он молится на этот насос! Как вы не понимаете? Он часами тупо на него глядит!
      Это фетишизм какой-то, тотемизм! Религиозное извращение, вы понимаете или нет?
      Сектантства нам еще недоставало!
      - Погодите, - сказал представитель.
      - Я за ним с третьего класса наблюдаю… С самого прихода я заметила ненормальность… Вы помните, как он заставлял просить прощения у бутерброда?!
      Помните?
      - Не у бутерброда, - сказал учитель.
      - Он упрямый как осел! Он спорщик! Ему ничего втолковать нельзя!
      - А доказать пробовали? - спросил представитель районо. - Ну вот вы, например?
      Вы же преподаватель математики.
      - Во-первых, строго говоря, я физик.
      - У нас вы преподаватель математики, - сказала завуч. - И кроме того, вы классный руководитель.
      - Увы, руководитель я далеко не классный…
      - Что верно, то верно, - сказала завуч.
      - А во-вторых? - спросил представитель.
      - А во-вторых, строго говоря, наличие в природе силы тяготения не обнаружено.
      - Та-ак… - сказала завуч. - Договорились…
      - Обнаружено только взаимодействие между телами, подчиняющееся формулам, которые вывел Ньютон.
      - Мило, очень мило, - сказала завуч.
      - Сам же характер этого взаимодействия еще не изучен, и потому слово "тяготение", или, иначе, "гравитация", является рабочей гипотезой, удобной для вычислений.
      - Это действительно так? - спросил представитель. - По образованию я гуманитарий.
      - Да… - сказал учитель. - Это действительно так.
      - Мне об этом ничего не известно! - вскричала завуч. - И не ему об этом судить!
      Не Сапожникову! Какой-то Калязин! Какой-то монастырь, какое-то чудо святого Макария! Вы чуете, откуда ветер дует?
      - Но Сапожников как раз утверждает, что никаких чудес не бывает, что все рано или поздно объясняется… А это, простите, чистейший материализм, - сказал учитель.
      - Это действительно так? - спросил представитель.
      - Конечно… Можете с ним поговорить.
      - Я вам верю… А как учащиеся ко всему этому относятся?
      - Смеются, конечно.
      Представитель районо засмеялся.
      - Я думаю, ничего страшного, Екатерина Васильевна, - сказал представитель. - И кроме того, этот мальчик занял первое место на районном конкурсе изобретателей…
      - Это ему и вскружило голову, - сказала завуч. - За это ему надо дать по рукам.
      - И кроме того, насколько мне известно, идея изобретения пришла ему в голову, когда он изучал велосипедный насос… Из-за этого случая ваша школа на хорошем счету даже в гороно… Ваш опыт изучают.
      - А вы знаете, что мне сказала библиотекарь в Доме пионеров? - успокаиваясь, сказала завуч. - Когда он заполнял анкету, то в графе соцпроисхождения он написал "обыватель"… Ну, Сапожников… Правда, это давно было.
      - Ну вот видите? - сказал представитель районо. - Когда будет вечер отдыха, позовите меня.
      - А вам как классному руководителю я заявляю официально, - сказала завуч, - в присутствии представителя районо - велосипедный насос приносить в школу запрещаю.
      Это вопрос принципа… Ну, Сапожников!..
      Это еще было до всеобщего признания теории относительности, которая внесла поправки в небесную механику, и фамилия Ньютона была как фамилия Аристотеля в прошлые века, и любое сомнение считалось грехом. Теперь это происходит с фамилией автора теории относительности, имя коего называть всуе также считается грехом. Сапожников убрал в парту велосипедный насос и стал формулировать задачу насчет идеального дома.
      - Итак, к чему мы пришли? Из чего состоит дом? Давайте подведем итоги, - сказал учитель.
      - Из мебели, - сказал Сапожников.
      Никонова заржала. Она тоже так думала, но побоялась сказать.
      - Сапожников! - сказал учитель и помолчал. - Итак, подведем итоги. Дом - это некий объем, стены которого образуют искусственно созданную среду, делающую человека независимым от влияния внешних изменений… То есть дом - это как одежда, это, если хотите, инструмент для поддержания постоянной температуры, необходимой человеку… Нас сейчас интересует именно этот вопрос - температура среды, теплопроводность изоляции, то есть стен дома, и теплообмен между внутренней и внешней средой… Почему греет одежда?
      - Она не греет, - сказал Сапожников.
      Никонова заржала. Она знала, что, когда она смеется, все на нее оглядываются. На нее оглянулись:
      - Сапожников прав, - сказал учитель.
      Теперь засмеялись все.
      - Ну? Долго будем смеяться? Сапожников, еще раз вытащишь насос, выйдешь из класса. Итак, одежда не греет, а является изоляцией внутренней среды от внешней.
      Прекрасней изоляцией является воздух. Поэтому в окнах делают двойные рамы. Если бы можно было сделать одежду из воздуха…
      - То все были бы голые, - задумчиво сказала Никонова.
      Мама сказала:
      - Хочешь Калязин последний раз повидать?
      - Почему последний? - удивился Сапожников.
      - Ходят слухи, что на месте Калязина сделают море.
      - А куда же Калязин денется?
      - Он уйдет под воду… Ну, может быть, не весь, частично… Но левая сторона, где мы жили, уйдет под воду.
      - И наш дом?
      - Не знаю… Может быть, перевезут куда-нибудь… Бабушка переезжать не хочет.
      Нюра уехала, мы уехали, дядя в школе весь день. Как бабушка с печкой управляется?..
      Как все это будет - не представляю. Надо отцу написать, чтобы приехал. Он сейчас где-то в Калинине выступает. Мне в школе обещали, что тебя в зимний лагерь возьмут на две недели на январские каникулы, а лагерь будет как раз в монастыре…
      Помнишь, там был дом отдыха электрокомбината?
      - Наша школа ему подшефная.
      - Да, я знаю… Я как-то забыла об этом. Какое совпадение, - сказала мама, - представляешь? Кто мог подумать, что все так переплетается?
      - Ведь Дунаев в трансформаторном работает, - сказал Сапожников.
      - Ах да… Действительно… Хорошо, что мы все вовремя приехали в Москву…
      Теперь с пропиской все трудней и трудней. Если бы не Карлуша, старый папин друг, мы бы никогда в Москве не устроились… Как все переплелось. Прямо поразительно.
      - А Нюру опять у Дунаева увели, - сказал Сапожников. - По-моему, она обыкновенная…
      - Замолчи! - прервала его мама, не дав сказать последнее непоправимое слово. - Молчи. Ты ничего в жизни еще не понимаешь…
      - Потому что частицы воздуха, - сказал учитель, - отстоят далеко друг от друга и им, чтобы встретиться и столкнуться друг с другом нужно больше времени… Вот почему воздух - прекрасная изоляция… В чем дело, Сапожников?
      - А если воздух выкачать? - спросил Сапожников.
      - Откуда?
      - Ну, если между окон выкачать воздух, то что останется?
      - Осколки, - сказал учитель. - Давление атмосферы вдавит с двух сторон стекла.
      Природа не терпит пустоты, запомните…
      - Значит, пустота ни на что не годится?
      - То есть? - настороженно спросил учитель.
      - Если в пустоте частиц нет, значит, они не сталкиваются?
      - Что ты хочешь этим сказать?
      - Изоляция, - сказал Сапожников. - Теплоту не проводит.
      - А-а… - успокоился учитель. - Это термос… Так делают термосы. Колба с двойными стенками, между которыми вакуум, пустота.
      - Ну да, стенки двойные, а внутри пустота. Можно стенки в доме сделать такие…
      Воздух выкачивать… Отопления не нужно… Печку топить не нужно будет, - сказал Сапожников.
      Он хотел добавить, что бабушке уже трудно печку топить, но не добавил. Он теперь уже был немножко умный. И ему от этого было скучно. Потому что ему много раз объясняли, что умный - это тот, кто неоткрытый, а открытые только простофили.
      Что-то тут не совпадало с правдой, но что именно, Сапожникову еще понять было не дано. Для этого ему нужно было узнать женщину и понять, что для большинства из них главное не оказаться простофилей. И Сапожников тогда не знал еще, что обречен всю жизнь искать подругу-простофилю, чтобы и самому быть с ней простофилей. И он иногда сталкивался с такими, но потом с ужасом видел, как быстро они умнеют. И это приводило их к мелким тактическим выигрышам и имитации и к огромному стратегическому проигрышу всей жизни и к несчастью. А разве это правильно?
      - Термосы все равно остывают, - сказала Никонова. - Вечером нальешь кипяток, а утром уже пить можно.
      Учитель смотрел на Сапожникова не мигая.
      Сапожников испугался:
      - Я убрал насос, убрал честное слово, - сказал он.
      Поезд остановился, и школьники начали выгружаться. Сапожников, как всегда, последний - пока слез с третьей полки, которая для вещей, пока снова, наверх полез за чемоданом, пока в ночное окно смотрел, пока снова спустился, в вагоне уже никого не кого не осталось.
      - Мальчик, побыстрей, - сказала проводница.
      Сапожников вылез на ночной перрон, и никто его не спросил, куда он девался. А он все равно втайне на это надеялся.
      Потом поезд ушел и открыл ночное поле, где стояли лошади и много саней, в которые стали грузиться школьники - вещи отдельно, школьники отдельно. Сено в ногах, звезды наверху в небе, скрип полозьев, сопение одноклассников, ветер, ветер - это они едут. А дорога все назад бежит, назад, а впереди Калязин, который тоже давно позади, все времена перепутались, ничего теперь не понять, как время течет, то быстро, то медленно, как будто у него то узкие берега со стремниною, то широкие берега с разливами, старицами и времяворотами, где кружатся щепки, все сближаясь друг с другом, чем глубже их засасывает воронка.
      Гиганты старшеклассники, которые уже дожидались их на станции, теперь везли на гигантских санях гигантскую елку. Впереди загалдели. Сапожников приподнялся и увидел теплые огни в освещенных воротах дома отдыха и холодные монастырские стены, которые построили для изоляции внутренней среды от внешней. Потом всех школьников разгрузили по палатам - каждый чемодан под свою кровать - и велели ничего не есть из домашнего, потому что будет праздничный новогодний ужин, а в кельях было холодно, потому что стены их были цельнокаменные и внешняя среда отнимала теплоту у внутренней. И тут, конечно, двое школьников из ихней кельи шутя подрались, чтобы согреться, а потом не шутя подрались, чтобы остыть. А третий все-таки жрал ногу от курицы, приговаривая: "Вот он, твой Калязин". Тогда Сапожников сказал, что в монастыре есть музей старого оружия и подземный ход, и это их успокоило. Они надели пионерские галстуки и пошли на праздничный ужин, потому что их туда позвали.
      В огромной столовой дома отдыха вдоль всех стен, кроме эстрады, стояли огромные праздничные столы, в центре стояла огромная праздничная елка, почти достававшая до огромного потолка трапезной, где еще виднелись ржавые крылатые люди и линяло-голубое штукатурное небо. А во время огромного праздничного ужина, куда добавили еще и обед - первое, второе и третье, потому что рассчитывали, что школьники приедут засветло, не пропадать же обеду, - был концерт, где артист на сверкающей дудке, похожей на никелированное пирожное, исполнял номер "Смеющийся саксофон". Дора Рубашкина из десятого "А" пела "Соловья" Алябьева не хуже Барсовой и "Санта Лючию" на русском языке, а гиганты старшеклассники показывали упражнения на брусьях, с грохотом падая на подмышки.