— Не отвлекайтесь, Горохов.
      — Выписали меня — три дня жил у земляка. Василия Блаженного смотрел, купил в ГУМе портфель типа «дипломат» для Люськи, ей нужно. На четвёртый день Кыскырбая выписали. Пошли мы в Государственную Третьяковскую галерею. Пришли на первый этаж, а там висит портрет товарища Громобоева.
      — Стоп, — сказал Володин. — Подробней об этом.
      — Чей портрет? — спросил майор.
      — Вы слушайте, слушайте…
      — Портрет товарища Громобоева, только с бородой.
      — Стоп. А ты его тогда разве знал?
      — Нет. Я его тут опознал. Как с него ветер шляпу скинул — гляжу, он. Точно. Портрет называется «Пан». Художника звать Рубель.
      — Рублёв?
      — Ага. Врублёв.
      — Может, Врубель?
      — Может.
      — А почему боишься, что тебя чокнутым посчитают? Товарищ Громобоев заслуженный человек. Может его портрет в музее висеть?
      — Может.
      — А почему «Пан»? — спросил майор.
      — А я почем знаю?.. Да вы бы посмотрели на того пана — на нём шкура козлиная, и в руке футбольный свисток. Ох, непростое это дело, товарищ майор, непростое. Картина старинная, а лет тому пану сколько сейчас товарищу Громобоеву.
      Володин выдвинул ящик стола и показал майору незаметно от Горохова открытку с этой картины. Но майор уже что-то смутно вспоминал по описанию.
      — Слушай, Горохов, ступай, — сказал майор. — Ступай.
      — Расписываться где?
      — Зачем?
      — А я показания давал?
      — Какие показания, Горохов? Одни сплетни.
      — Дело ваше. Сплетня. А что ветер поднимается, когда этот Громобоев бежит по улице? А что козы за ним со всех дворов удирают? А что коровы, что куры, что свиньи?
      — А что куры?
      — Озверели! А что боржом в небо хлещет?
      — Ты лучше скажи, зачем ты на кроватях по городу ехал?
      — А чего? Это «багги».
      — «Багги»… Ладно, ступай, Горохов.
      — Дело ваше, — сказал Павлик-из-Самарканда.
      И ушёл.
      Майор и Володин сидели молча. Потом Володин достал из портфеля книжку и прочитал майору справку:
      «Когда родился великий бог Пан, он не остался жить на Олимпе. Он ушёл в тенистые леса и горы. Там пасёт он свои стада, играя на звучной свирели. Лишь только услышат нимфы чудные звуки свирели Пана, как толпами спешат к нему, и вскоре весёлый хоровод движется по зелёной долине. Весело резвятся сатиры и нимфы вместе с Паном. Когда же наступает жаркий полдень, Пан удаляется в густую чащу леса или в прохладный грот и там отдыхает…»
      — В полдень, говоришь? — спросил майор. — С двенадцати до часу?
      — Вы слушайте дальше!.. Слушайте!.. «Опасно тогда беспокоить Пана. Он вспыльчив. Он может в гневе послать тяжёлый, давящий сон. Он может наслать и панический страх, такой ужас, когда человек бежит, не замечая, что бегство грозит ему гибелью. Не следует раздражать Папа. Но если Пан не гневается, он милостив и добродушен. Потому что его имя Пан означает „Всё“, то есть природа… Полюбил Пан прекрасную нимфу по имени Сиринга…»
      — Как?
      — Сиринга, — сказал Володин. — «Гордая была нимфа и отвергала любовь всех. Пан увидел её однажды и хотел подойти к ней, но она в страхе обратилась в бегство. Пан захотел догнать её, но её путь пересекла река. Взмолилась Сиринга, и бог реки сжалился над ней и превратил её в тростник. Подбежавший Пан обнял только гибкий тростник… Стоит Пан, печально вздыхая, и слышится ему в шелесте тростника прощальный привет нимфы. Пан сделал тростниковую свирель и назвал её Сирингой… Пан удалился в чащу лесов, и там раздаются полные грусти нежные звуки его свирели, и с любовью внимают им юные нимфы…»
      — Не морочь мне голову, Володин! Уймись, — крикнул майор.
      Володин смотрел в окно.
      — Может, это ты чокнутый? Так и скажи! — предложил майор.
      По улице шла Люся. Ветер отдувал её газовую косынку.
      Издалека раздавалась музыка.
      — Музыка, что ли? — спросил майор.
      Володин не ответил.
      — Пора кончать это следствие, — сказал майор. — Пора закрывать дело.
      Майор наклонил голову и всмотрелся в открытку, с которой глядел на него Громобоев бесстыжими бутылочными глазами.
      Ветер шевельнул волосы майора и бумаги на столе. Майор прихлопнул бумаги ладонями.
      — Володин! Да закрой ты окно! — сказал он и оглянулся. Окно было закрыто. Это Володин вылетел из комнаты, и прокуренный воздух заколебался.
      За окном раздавалась нестройная музыка, шум голосов и тарахтенье моторов.
      Майор оглянулся как раз, когда мимо окна ехала никелированная кровать типа «багги». На ней сидел приезжий водолаз. На голых ногах его были ласты, и он играл на губной гармонике.
      Когда майор выбежал на крыльцо, там уже стоял Володин и глядел на процессию, которая могла удивить хоть кого.
      Сначала майор подумал: идёт Пан со свитой нимф и козлоногих сатиров, потом очнулся и понял, что это Володин с Павликом-из-Самарканда его заморочили.
      Процессию составляли самые старые и захудалые люди города, а также дети и лучшие девушки.
      На моторизованных кроватях типа «багги» везли ящики с фруктовыми водами и вёдра с боржоми местного разлива. Приезжие водолазы в ластах играли в чехарду. Экскаваторщики со строительства завода электронного оборудования играли на губных гармониках и футбольных свистках старых моделей.
      А впереди процессии шли директор под руку с Аичкой в белой фате, сопровождаемые Миногой в полном параде и Громобоевым в шляпе.
      Процессия направлялась к загсу. Ветра не было.
      И майор только сейчас вспомнил, что сегодня нерабочий день, и сказал Володину:
      — А не всё ли равно, из чего сделана дудка — из тростника или чего другого!.. Лишь бы играла.
      Володин посмотрел на него странно и хотел что-то ответить, но не сумел, потому что к нему подходила Люся и глядела на него круглыми глазами — зрачок во всю роговицу, как в темноте.
      Она подошла и кивнула на загс:
      — Пойдём, Федя, заявление подавать. У меня паспорт с собой.
      И Володин сошёл к ней с крыльца, будто с горки съехал.
      — Пора было закрывать дело.
      Но Громобоев думал иначе.
      — Уезжай, — сказала Сиринга. — Прошу тебя.
      — Нет… — сказал он. — Они уже кое-что поняли, но рано ещё.
      — Узнают тебя…
      — Боишься?
      Сиринга не ответила.
 
      Свадьба утихала. Гудела двое положенных суток, а теперь утихала, и Громобоев вышел с директором на прямой разговор.
      — Дальше надо двигаться, дальше, — сказал Громобоев. — То, что вы городок этот начали понимать, это дело радостное. Но, вы меня извините, все — и ваши и городские — дела похожи на моторизованную кровать.
      — Ох уж эти водолазы! — сказал директор.
      — Сатирики… — сказал Громобоев. — Шутники. Это они чтоб вам намекнуть: мол, дальше надо думать. Научно-техническая революция уже понимает, что борьба с природой — дело глупое. Останемся одни, с кем бороться? Мы тоже природа.
      — С собой бороться трудней всего, — согласился директор.
      — А кто должен с собой бороться? — спросил Громобоев.
      — Мы.
      — А в нас кто?
      — Мы, — с силой сказал директор.
      — Дерево не усовершенствуется, оно растёт, — сказал Громобоев. — Ствол не усовершенствованное семя, а листья не усовершенствованный ствол.
      — Что вы предлагаете?
      — Нельзя отделить блюдо от способа его готовить. И если меняется способ его изготовления, то блюдо ухудшается, не превращаясь в другое блюдо. Потому что для другого надо всё другое, а не усовершенствование прежнего. Есть степень законченности, которую нельзя изменить, не отменяя её вовсе.
      — Что же вы предлагаете? То, что нравится, отменить не просто. А усовершенствование, по-вашему, нелепо. Что остаётся?
      — Признать, что каждый человек — исключение, и не ломать его, а прилаживать к делу. Со своеобразием не борются, а применяют по назначению.
      — Утопия.
      — Утопия — это пока нет теории, — сказал Громобоев. — Но до теории нужна наблюдательность. У человека тыща нужд, значит, у него тыща свойств. Значит, каждого можно приладить к делу.
      — Неясно только одно, — сказал директор. — Кто должен этим заниматься?
      — Мы, — сказал Громобоев. — Вы, я, кто-то же должен начать? Начать не топтать исключения из правил.
      — Вы Миногу имеете в виду?
      — Не только… И её, и городок в целом… Говорят, у вас Гундосый какой-то котёл перетащил?.. А ведь шёл воровать цемент.
      — Да я бы ему так дал!
      — За котёл, — сказал Громобоев. — А до этого давать было не за что, и он был не уверен.
      К ним подходили Володин и майор с явной целью помешать разговору.
      Громобоев только успел ещё сказать:
      — Человек хочет, чтоб его любили. А любить иногда не за что. Ну и что такого? Может, надо сначала начинать его любить, тогда и появится за что?
      — У этой мысли много врагов.
      — У этой мысли только один враг.
      — Кто?
      — Злоба, — сказал Громобоев.
      — Поэтому вы сюда и приехали?
      — Да. Из-за Васьки-полицая. Из-за Васьки Золотова, полицая. Нашли тело? — спросил Громобоев у подошедших.
      — Нет, — сказал майор. — Водолазы уезжать собираются. Пора дело закрывать, товарищ Громобоев.
      — Ладно, — сказал Громобоев и посмотрел на директора. — Только мне надо вызвать для разговора вашу жену.
      — Аичку?
      — Это со свадьбы-то? — сказал майор. — Незачем. Мы с ней уже говорили.
      Громобоев не ответил.
      — Вам очень нужно? — спросил директор Громобоева.
      Тот кивнул.
 
      Вот растёт могучее дерево. И что хорошо для семени — плохо для ствола, а что хорошо для ствола — плохо для листьев. Но это не резон, чтобы рубить ствол или обрывать листья. Просто у них эталоны разные, а идеал один — жить нормально и осуществить предназначение своей, а не чужой культуры.
      Народ — это особая уникальная культура, разворачивающаяся во времени.
      Но как часто люди принимают чужие эталоны за новый этап своего развития!
      Васька-полицай был когда-то жителем городка и не отличался от них ничем, разве только одной особенностью — ему не фартило.
      Он ни разу не выиграл по облигации, и ещё ему рыба не шла на крючок. У других жителей тоже так бывало, но они не огорчались и работали, а он огорчался и ждал выигрыша.
      Он не мог ни к кому предъявить претензий, ни к жителям, ни к рыбе. И чем больше он понимал, что не может предъявить претензий, тем больше росла его злоба.
      Он презирал всех, кто не огорчался, а уж тех, кому пофартило, ненавидел.
      И когда пришли немцы, то герр Зибель сразу понял, что это свой, а Васька-полицай понял, что наконец-то и ему пофартило.
      Потому что до немцев он понимал, что проявлять злобу неприлично и заклюют, а при немцах понял, что проявлять злобу прилично и поддержат.
      Потому что пришли не немцы, а фашисты, но Васька разницы между этими двумя делами не разумел, а немцы тогда забыли. Но им это напомнили. И потому Васька чужую злобу принял за чужую культуру и подумал: ну, наконец-то!
      При фашистах в городке были и другие полицаи, но это были обыкновенные полицаи, и они бежали с немцами, спасаясь от судьбы и закона. Васька же был хуже всех. Потому что убил попа и остался.
      Другие полицаи были — у кого уголовщина позади, у кого любая другая ссора с властями, то есть причины общественные. Васька же был психологический феномен. Его злоба от властей не зависела. Только наша власть её глушила, а их лелеяла.
      И потому, когда фашисты бежали в паническом ужасе, Васька понял, что эталон чужой злобы сломался, и решил дальше жить в одиночку со своею собственной.
      И жил, как все в городке, только бил бутылки.
      Зинуля принесёт ему дюжину пива и половинку фруктовой, а он их все выпьет и об камень поколотит. Другие сдавали. Зинуля соберёт осколки и в реку скинет в омут, тиной зарастать.
      Другого же за ним более ничего не водилось.
      А Минога реку любила.
 
      Герр Зибель вёл тогда сложную игру, но с герром Зибелем произошёл конфуз. Он не поверил, что вызвал взрыв, и потому не узнал его в лицо.
      Потому что Россия очень талантлива, и её взрыв непохож на визгливую, но иссякающую истерику, её изрыв долгий и неодолимый.
      Герр Зибель не знал русской истории и решал вопрос на уровне силы и подчинения. И когда перед ним стоял пойманный партизан, то герру Зибелю понятие «достоинство народа» в голову искренне не приходило. То есть, как говорили в старину, герр Зибель не имел понятия, без понятия был герр Зибель.
      Например, ему казалось, что если напугать человека, то он непременно подчинится, и он недоумевал, когда в России напуганный, казалось бы, окончательно человек вдруг приходил в медленное ледяное бешенство — ярость благородную.
      Герра Зибеля не смутил полученный им приказ об отступлении. Военные перипетии — наступления, отступления — это нормально. И потому для будущего наступления он проводил подготовку и всё рассчитал: если, уходя, взорвать город и уничтожить жителей, то по его, Зибеля, возвращении партизаны сами придут к нему регулярно работать и тихонько плодиться или вымрут в лесах и болотах, и наступит наконец порядок.
      А чтобы всё выглядело благопристойно, потому что главное условие порядка — благопристойность, герр Зибель город решил взорвать пустым, а жителей отдельно собрать на берегу и подставить под бомбёжку русских эскадрилий, для чего и собирался разжечь возле согнанных, как мы уже знаем, сигнальный костёр, так осложнявший ему жизнь прежде, поскольку костёр всегда вспыхивал, неуловимо кем зажжённый, возле важных охраняемых объектов.
      Операция была исключительно хорошо продумана и вроде не имела изъяна. В свои планы герр Зибель никого не посвящал. Минирование выглядело рассредоточиванием складов, а вывод жителей на берег — эвакуацией из начинённого взрывчаткой города. О костре же вообще никто не знал. Герр Зибель собирался поджечь его собственной рукой перед тем, как сесть в «опель-адмирал».
      К герру Зибелю привели человека в цивильной одежде. Его задержали, когда в пустом городе он гонялся за своей сдуваемой ветром шляпой.
      Замечено было, что шляпу его всегда сдувало к домам города, где были сосредоточены рассредоточенные склады.
      Когда герр Зибель спросил его, кто он и каким ветром его сюда занесло, тот ответил, что он бог Пан, ищет утерянную им нимфу Сирингу и что занесло его сюда ветром истории и эволюции идеала, приведших его в Россию.
      Герр Зибель любил сумасшедших, так как это давало ему чувство превосходства расового, национального, классового, профессионального и личного, но у него было подозрение, что это лазутчик из партизанского леса Поэтому он сказал, что поможет ему найти нимфу Сирингу, если бог Пан расскажет ему о том, что конкретно привело его сюда, в это захолустье.
      Бог Пан сказал, что захолустье — вещь самая непостоянная, и часто в трудных условиях захолустья не умирают идеи добровольного объединения, когда единое целое не подавляет частей, его составляющих, и что эти идеи начинают приобретать научное значение.
      На это герр Зибель заметил, что пора бы и расстрелять бога Пана за коммунистическую агитацию, но он, Зибель, даст ему шанс выжить, если тот докажет свою лояльность рейху и сообщит дислокацию партизанских отрядов, а также пристрелит самолично партизана, притворившегося полицаем, и тут же велел связать Ваську-полицая, который присутствовал при разговоре и теперь был изрядно напуган.
      Герр Зибель так же пообещал Ваське перед разговором, что парабеллум будет не заряжен. Но Васька знал герра Зибеля как самого себя и знал, что всё может случиться. И потому, слушая разговор, дрожал от панического ужаса.
      Впрочем, и герр Зибель дрожал неизвестно почему.
      Герр Зибель дал неизвестному парабеллум и сказал, что застрелит его, если тот не застрелит Ваську-полицая, и, не вставая с табуретки, направил на неизвестного свой заряженный «вальтер».
      Но неизвестный предложил сделать по-другому и показал как. Он выбил табуретку из-под задницы герра Зибеля и отнял у него заряженный «вальтер». После чего велел герру Зибелю отдать ему план минирования города и сказал, что теперь он хочет узнать, что герр Зибель на это ему скажет.
      Герр Зибель сказал, что согласен отдать ему план.
      Неизвестный забрал план и велел герру Зибелю, мучимому непонятным страхом под бутылочным взглядом неизвестного, вызвать сюда четырёх охранников, что тот и исполнил без суеты.
      Неизвестный охранников перестрелял, а герра Зибеля увёл в неизвестном направлении, о чём уже сообщалось в предисловии от автора.
      Город взлетел, жители живы. Васька уцелел. Минога тоже. А неизвестный так и остался неизвестным для всех, кроме Васьки-полицая и Миноги, поскольку, как вы сами понимаете, решение поджечь дом принадлежало не только Миноге, но и её давнему знакомому, которому она в давние времена успела причинить лихо. Но это уже их личные дела и к делам города не относятся.
      Громобоев дожидался Аичку в директорском кабинете на стройке, а Володин дожидался ответа Громобоева.
      Володин, криво усмехаясь, сообщил Громобоеву о слухах, которые ходят насчёт его сходства с известной третьяковской картиной, сообщил сведения из мифологического справочника, присовокупив сюда все неправдоподобные события в их городке за последние два месяца, и спросил Громобоева, что он обо всём этом думает.
      Громобоев выслушал его рассеянно, долго молчал, а потом ответил вопросом на вопрос:
      — А вы?
      — Не знаю.
      — И я не знаю.
      — Но ведь нужно же как-нибудь объяснить?
      — А зачем? — спросил Громобоев.
      — Ну всё-таки…
      — А вы знаете устройство телефона-автомата? — спросил Громобоев.
      — Я лично?
      — Вы лично.
      — Я лично — нет.
      — Но ведь пользуетесь, — сказал Громобоев.
      — Это другое дело.
      — Процесс понимания такой же бесконечный, как жизнь, — сказал Громобоев. — У вас с Люсей сейчас всё хорошо?
      Володин кивнул. Он уже учился подражать Громобоеву.
      — Говорят, вы были женихом Копыловой? — спросил Володин.
      — Почему был? Я и сейчас жених хоть куда.
      Володин поглядел на него и впервые в жизни поверил непонятному.
      — Ведь она замуж выходила в 1947 году… Почему не за вас?
      — Она тогда боялась непонятного.
      — А почему разошлась с мужем?
      — Впервые в жизни испугалась понятного, — сказал Громобоев.
      Володину почему-то люто захотелось жить.
      — Ну что ж, Теодор Николаевич, хочется жить? — спросил Громобоев.
      Володин уверенно кивнул.
      Тут пришла Аичка в сопровождении директора, Фонина, майора и Сергея Ивановича, которые выразили желание присутствовать, если это возможно.
      Майор сказал, что это возможно, и посмотрел на Громобоева. Тот кивнул, как Володин. Потом попросил Аичку ещё раз повторить версию Миноги о том, как погиб Васька-полицай.
      Аичка повторила и не сообщила ничего нового.
      Громобоев сказал, что, видимо, так всё и было, и спросил, почему не пришла Минога.
      Аичка ответила, что её тётя готовится к отъезду с Громобоевым, о чём он и сам прекрасно знает.
      И Аичка заплакала.
      — Больше вам добавить нечего? — спросил Громобоев.
      — Нет.
      Громобоев вдруг поднялся и уставился на Аичку бутылочными глазами.
      — Это ваше последнее слово? — спросил он.
      — Да! — со слезами крикнула Аичка и зарыдала ещё громче.
      — Не надо плакать, — сказал Громобоев. — Можете идти.
      Аичка выбежала из комнаты.
 
      — Ну что ж, дело закончено? — спросил директор.
      — Выходит, так, — сказал майор. — Вина Копыловой не доказана, тело не найдено, преступление не раскрыто… За это нас, конечно, не погладят, но тут есть и пословицы подходящие: на всякого мудреца, и так далее… Если это вас утешит, товарищ Громобоев…
      — Утешит, — подтвердил Громобоев.
      — Товарищу Громобоеву спасибо за помощь, — сказал Сергей Иванович. — Видимо, он сделал всё, что мог… Конечно, я бы ему сказал… но не стоит…
      — Мы ожидали, что в это дело вы вложите побольше сердца, товарищ Громобоев, — сказал майор. Он уже ничего не боялся. — Я лично разочарован крепко…
      — Да, да… — рассеянно сказал Громобоев. — Вы совершенно правы.
      — Тратиться надо, товарищ Громобоев… В каждом деле надо тратиться. В нашем особенно, — сказал майор, который всё больше ничего не боялся.
      — В общем, слухи о вас оказались преувеличены, — сказал директор. — Или мы ошибаемся?
      — Нет, всё правильно, — ответил Громобоев. — Простите, Аичка ещё не ушла?
      — При чём тут Аичка? — спросил директор.
      — Володин, позовите её сюда, — сказал Громобоев. — Быстренько.
      — Она не пойдёт, — сказал Фонин.
      — Володин, только совсем быстренько, раз-раз.
      Володин выскочил из комнаты. Остальные посмотрели на Громобоева.
      — Что такое, товарищ Громобоев? — строго спросил Сергей Иванович.
      — Простите. Минуточку, — сказал Громобоев.
      И тут Володин вводит заплаканную Аичку.
      — Ну что вам? — говорит она. — Не могу больше.
      А Громобоев спрашивает её после паузы:
      — Скажите, Аичка, Васька-полицай знает, что следствие веду именно я?
      Все начинают медленно подниматься.
      — Что? — спрашивает Аичка и отступает к дверям кабинета.
      — То, что вы слышали, — говорит Громобоев. — Он знает, что фамилия моя Громобоев?
      — Нет, — сказала Аичка.
      Общее замешательство ветром пронеслось по кабинету.
      — Вы скрывали от него мою фамилию, да?
      Аичка не ответила.
      — Вы боялись за меня и за свою тётю?
      Она молчит.
      — Ничего не бойтесь, — говорит Громобоев. — Я все понимаю.
      Она молчит.
      — Передайте ему, чтобы он немедленно вылезал. Ничего не бойтесь.
      — Он не пойдёт, — сказала Аичка.
      — Пойдёт. Назовите ещё раз мою фамилию. И скажите, что если придёт сам, то, возможно, получит срок, а если не пойдёт, то в тюрьму посадят меня… потому что я пристрелю его как собаку. Он меня знает. Володин, проводите её…
      — Нет уж, — говорит майор, достаёт пистолет из сейфа, суёт его в карман. — Давайте-ка я.
      — И я… — говорит директор.
      И они уходят провожать Аичку.
      — Ну вот дело и закончено, — говорит Громобоев.
      — Вы всё время знали? — спрашивает Сергей Иванович.
      — Нет. Догадался, когда Аичка заплакала…
      Сергей Иванович и Фонин смотрят на него.
      — Он её всё время шантажировал, — сказал Громобоев. — Аичка боялась, что он расскажет, кто мы такие… я и её тётя, которая меня никогда не понимала.
      Он поднимается и складывает бумаги, потом говорит:
      — Когда его приведут, пусть майор спросит, куда он девал нож, которым его якобы убили. Не могу догадаться… Остальное мне неинтересно.
      И уходит.
      — Вот даёт Громобоев, — говорит Фонин. — Вот даёт!
      Потом без стука, мягко так распахивается дверь и входит возбуждённый майор.
      — Васька Золотов в прихожей сидит. Сам прибежал, ублюдок. Говорит: «Громобоев знает, что я живой». Говорит: «Я об этом догадался, когда сарай, где я прятался, ветром сдуло».
 
      Провожали Громобоева и Миногу.
      — Кто вы такие? — спросили их напрямик. — Может, разведчики?
      — Нет.
      — Может, вы старые боги?
      — Нет.
      — Может, вы пришельцы?
      — Нет.
      — А кто же вы?
      — Мы — это вы.
      — Непонятно. Оставайтесь. Жили бы здесь…
      — Мы придём, когда вы поймёте…
 
      Незначительный Сулин ловил удочкой рыбу, то есть не нарушал правил охоты и рыболовства, но рыба не клевала.
      Проходивший майор спросил его:
      — Отчего мрачный, Сулин?
      — Не ловится. Не фартит.
      — А зачем ловишь?
      — Другие же ловят.
      — А ты рыбу любишь?
      — Нет.
      — Потому и не ловится, — сказал майор с внезапной яростью. — А ну давай отсюда!
      И долго смотрел ему вслед.
 
      Аверьянов и Абрам везли по шоссе оборудование для универсама, который заканчивали строить вместо захудалой Абрамовой продпалатки, и увидели, как по вечернему шоссе от города двигались несколько человек. Они пригляделись и поняли, что это из города уходили водолазы.
      Они играли в чехарду и кричали:
      — Прыгай, старик, прыгай!
      И Громобоев прыгал, придерживая шляпу.
      Рядом шли художник налегке и Минога. Художник играл на губной гармошке, а Минога шла босиком, легко, будто танцевала.
 
      И последнее.
      Незадолго до их ухода из города на месте костра на берегу реки расцвёл невиданной красоты огромный цветок.
      Город бегал его смотреть в нерабочее время. И, не ожидая зимы, его накрыли оранжереей.
      Приехала комиссия, вызванная учителем ботаники, но определить, что за цветок, не смогла. В справочниках его не оказалось. Хотели было срезать его, чтобы изучить, но городские хулиганы не дали.
      Сказали, что «начистят хлебало каждому, кто подойдёт к цветку ближе чем на четыре лаптя».
      Тогда комиссия запросила у Миноги, не знает ли она? Минога ответила лениво, что не знает.
      Но город смеялся.