— На берегу?
      — На берегу… Значит, это она?.. Прелестно. — Директор взял трубку и открыл рот, чтобы приказать.
      — Погоди… — сказал Фонин. — Погоди.
      — В милицию надо звонить, — сказал директор.
      — Погоди… Если это она зажгла, мы что-то опять не то делаем…
      Директор с недоумением положил трубку. И дальше директору рассказали про костёр.
      — Герр Зибель город заминировал… Во-от… А всех жителей на берег согнал в концлагерь… Уходя, город взорвать хотел, а жителей под нашу бомбёжку поставить.
      — Каким образом?
      — А таким образом, что собирался возле концлагеря костёр разжечь… Вот бы наша авиация и отбомбилась… на людей-то.
      — Так… — сказал директор.
      — Объявил: вы, дескать, швайны, сигналы своим самолётам подавали, костёр жгли… теперь сами от своих подыхайте… Ну, мы в отряде об этом его плане не знали… Мы знали только, что город заминирован, и, чтоб не дать городу погибнуть, налёт готовили на склад этот, где у них пульт был… во-от… А кто-то взял да и раньше Зибеля костёр разжёг возле этого склада… Наша авиация прилетела и стала фугаски кидать. Полгорода на минах подняло… Мы так смекнули — предательство… Миногу схватили…
      — Она?
      — А кто же? Конечно, она… Хотели было к стенке поставить… а тут толпы по улицам бегут… детишки кричат… Ну, всё и выяснилось… Дома-то, выходит, подорвались, а люди живы… Все до единого… Вот и рассудите: спасла она город или нет?.. Людей-то, выходит, герр Зибель сам в сторонку отвёл… Вот теперь и суди, кто прав был: мы или она?
      — Ну это ясно…
      — Это теперь ясно… А тогда видим — дома взрываются… А что людей в них нет — нам невдомёк… Герр Зибель чисто всё сделал. А она ещё чище. Наши и не знали ничего…
      — А она-то откуда узнала?
      — Как откуда? Она тогда с Васькой крутила, а Ваську мы сами в полицаи назначили.
      — Так почему он вам не сообщил?
      — Говорил, не успел.
      — Проверяли?
      — А как проверишь?
      — Она была в партизанском отряде? — спросил директор.
      — Нет… Кто ж её такую возьмёт? С ней никакого сладу не было… Вы ж сами знаете.
      — Знаю… — сказал директор.
 
      Инспектор Громобоев был очень плохой инспектор.
      Нам довелось пересмотреть уйму кинофильмов и прочитать отчаянное количество детективных романов, и хуже Громобоева по своим деловым качествам мы инспектора не нашли. В жизни бывали, а в детективном искусстве все инспектора были лучше его по своим деловым качествам. Потому что деловых качеств у Громобоева не было.
      Нет, честно! Начиная с великого Шерлока Холмса и кончая новыми, технически оснащёнными детективами, все они обладали множеством деловых качеств. Им в работе противостояли простаки и Ватсоны или же ретивые карьеристы, но все они не тянули рядом с главным героем. Одни не понимали ничего и ахали, а у других появлялись неправильные версии. Главный же герой зорко смотрел и мучительно думал. Иногда он обладал железной волей, иногда нет. Иногда это был человек яркий, иногда бесцветный — это не имело значения. Но он обладал деловыми качествами.
      У Громобоева деловых качеств не было. Поэтому за него работали другие. Поэтому, в сущности, Громобоев был эксплуататором. И славы своей он достиг, будучи эксплуататором.
      Но так как для истины безразлично, каким способом её открывают, то в результате дело оказывалось выясненным, несмотря на дурацкий метод, и Громобоеву поручали новое дело.
      Он приезжал на новое место, кушал, спал, вовлекался в посторонние дела и так долго бездействовал, что заинтересованные лица начинали в отчаянии расследовать дело сами и доводить его почти до конца, а в конце приходил Громобоев и снимал пенки.
      Поэтому он был эксплуататором, и слава его была награбленным добром.
      Но если возмущённым жителям удавалось устроить так, что его отзывали за очевидную бессодержательность, то дело сразу останавливалось и результатов не было. Оно ещё некоторое время катилось по инерции, подталкиваемое горячими руками деловых людей, потом останавливалось и дымило почему-то, хотя все боялись признаться себе, что оно останавливалось из-за отсутствия Громобоева.
      Поэтому следующие два-три раза ему не мешали довести своё дело до конца глупым образом и получали запоминающиеся результаты. Но потом снова вмешивались сообразительные люди, и дело глохло.
      И ещё была замечена одна странность. Когда Громобоев приезжал в какую-нибудь местность, там возникала ветреная погода.
 
      А потом вечер наступил, и Минога сказала:
      — Иди, Аичка…
      Минога сказала:
      — Иди, Аичка, в кафе.
      — Зачем?
      — Сейчас иди. Мне одной побыть надо, а тебе — вдвоём.
      — С кем?
      — Он в кафе сидит.
      — Кто?
      — На месте узнаешь.
      — А почему ты думаешь, что он на месте сидит в кафе?
      — А где ему сейчас быть?.. Ветер такой, и рабочий день весь вышел… Где ещё ему быть?.. Оденься только на выход.
      — А зачем мне это всё?
      — Мне надо.
      А тем временем директор один сидел в кабинете и из окна смотрел на город, которого он не знал.
      Вы угадали. Он решил пойти в кафе.
      Внизу прошёл трудолюбивый Громобоев, и где-то ветер загремел сорванным с крыши железом. И опять никто не обратил внимания на это совпадение.
      Когда директор пришёл в кафе, там уже сидела Аичка, которую теперь знали как учительницу. И потому по местной скромности она сидела за столиком одна. А как только директор её увидел, ему захотелось убежать. Но он этого сделать не смог.
      Он сел за соседний столик, увидел под столом её коленки, и поднял на неё глаза, и заметил, что она поглядела ему в глаза и отвернулась.
      И директор пересел к ней, потому что ему было тридцать два года. Этим поступком он вызвал общее возмущение, потому что из посетителей кафе его никто ещё не знал в лицо.
      А через полтора часа уже происходил нижеследующий разговор, но это уже после того, как директор вернулся от радиолы-автомата, куда он кинул пятак, чтобы слушать долгоиграющую музыку.
      За эти часа полтора они выпили шампанского и уже созрели для вмешательства судьбы.
      — А ты вообще кто? — решила всё же спросить Аичка.
      — Передовик производства, — сказал директор. — Беженец я. Из старой жизни. В новую. А ты?
      — И я, — сказала Аичка.
      И это была главная правда, которую они сказали во время этого разговора.
      Давайте договоримся — подробности будем описывать, когда они помогают, а не мешают. Пейзажи, портреты, и кто с каким выражением лица что сказал, и какая погода. Что надо, то и расскажем, а что не рассказано, того и не надо. Бывают такие разговоры, что не до погоды.
      — Что это играют? — спросила Аичка.
      — «Мэкки Найф»… Элла Фицджералд, — сказал директор. — Негритянка огромная, толстая, великолепная… В ней жизни на десятерых.
      — Да знаю я… Как ты считаешь, ты меня уже любишь? — спросила Аичка.
      — Наверное, да.
      — Другие мне говорили — да.
      — Они торопились.
      — А ты?
      — Я врать боюсь, — сказал директор. — Сегодня скажу «да», а завтра будет стыдно.
      — Тебе не будет стыдно.
      — Почему?
      — Я завтра буду такая, как сегодня.
      — Это серьёзный аргумент.
      — Ты знаешь… девчонки хотят каждый день быть другими… А я буду такая, как сегодня… Ты не бойся, ты не соскучишься…
      — Это я уже чувствую, — сказал директор. — Если б ты знала, как мне надоело любовное враньё, — сказал директор. — Я хочу, чтоб ты была ты, а я был я… И этого бы хватило надолго.
      — На всю жизнь? — оживлённо спросила Аичка.
      — Желательно не меньше.
      — Тогда сразу разбежимся. Я тебя обманула. Я нарочно всё подстроила.
      — Не ври… В чём ты меня обманула?
      — Мне захотелось доказать себе, что я кое-что стою…
      — Ну?
      — Что ну?.. Доказала… Надела тонкий чулок и юбку покороче… Глаза подвела стрелочкой… Всё как надо… Меня предупреждали: захочешь влюбить в себя — сама первая влюбишься…
      — А ведь тебя за это убить мало.
      — Как хочешь, — равнодушно сказала Аичка.
      — Что же будем делать?
      — Ты материалист?
      — Ага.
      — Ну вот и я… Противно, что если б я надела юбку подлиннее, то никакой любви бы не было… Представляешь? Величина любви обратно пропорциональна длине юбки… Ну что молчишь, передовик производства?
      Директор наконец засмеялся.
      — Смеяться, право, не грешно… Это я проходила.
      — Слушай… я смеюсь потому, что у меня на душе полегчало.
      — Почему?
      — Ты можешь подождать до утра?
      — А чего ждать?
      — А ещё лучше недельку… Если через неделю я буду чувствовать то, что сейчас… ты тоже увидишь, чего я стою… Мы поженимся.
      — Мне неинтересно, — сказала Аичка.
      — Спокойно! Я говорю… А ты молчишь… Кто тебя спрашивает?.. Никто тебя не спрашивает.
      — А что же мы будем делать дальше?
      — Как что?.. Если всё пройдёт хорошо, будем жениться… Мы будем жениться всю жизнь. А потом внук будут нам подражать. Дурацкое дело нехитрое.
      — Я тебя терпеть не могу.
      — С чего ты взяла?.. Девушка, пожалуйста, счёт.
      — Ты с ума сошел? Да?
      — Знаешь, что мне больше всего в тебе нравится?
      — Что?
      — У тебя на среднем пальце чернильная клякса. Ты диктанты писала?
      — Нет… Накладные… Я работаю на складе.
      — Двадцать четыре рубля тридцать семь копеек, — сказала официантка Соня.
      — За двадцать четыре рубля я купил жену, представляешь? — спросил директор.
      — Ты ненормальный, да? — радостно спросила Аичка.
      — Вот как теперь эти дела делаются… — сказала официантка Соня, задумчиво глядя им вслед.
       Вот такие дела произошли в этом городе. Мне рассказал об этом заезжий художник, я — вам. Моё дело сторона.
 
      Громобоев вытянул ноги и откинулся в кресле. На лицо он положил журнал мод под названием «Божур» и тихонько захрапел.
      И тут же послышалась какая-то возня за дверью и даже топот.
      — Это кто там? — спросила Минога.
      — Это мы.
      — Аичка?
      — Тётя, познакомься… Он на мне жениться хочет, — сказала Аичка и ввела директора.
      — Кто ж тебя не захочет? У тебя юбка короткая, — сказала Минога.
      Аичка посмотрела на своего незнакомца. Оба они были беженцы из своей прежней жизни.
      — Он говорит, что не поэтому, — не согласилась Аичка. — Он говорит, что потому, что у меня на среднем пальце клякса чернильная… Он думал, что я диктанты пишу, а я сказала, что накладные… Он говорит, что его это не смущает… Он всё время врёт…
      — Так ведь и ты врёшь, — сказала Минога.
      Директор, улыбаясь криво, разглядывал комнату, потихоньку соображал, что попал в дом к той самой Миноге, которая…
      В кресле похрапывал полноватый человек без пиджака. Аичка лепетала нервно и с вызовом:
      — …Он говорит, что мне теперь отступать некуда, потому что за меня двадцать четыре рубля в ресторане заплатил… округлённо — двадцать пять рублей… Он говорит, что он на меня потратился…
      — Это ты говоришь, — сказала Минога. — Он покамест помалкивает.
      — Я не помалкиваю, — сказал директор. — Я посмеиваюсь.
      — А ну брысь отсюда… — сказала Аичка директору.
      — Поди-ка сюда, — сказала Минога директору. — К свету поближе.
      — Кого же мне слушаться? — спросил директор.
      — Себя, — ответила Минога.
      Директор вышел на свет.
      — Тогда разглядывайте, — сказал он. — Рост один метр семьдесят восемь сантиметров — стандарт. Костюм из магазина «Руслан», размер пятьдесят два, рост четвёртый, без перешивки, ботинки сорок второй размер… Окончил ремесленное, потом полтора института, в армии отслужил — водитель бронетранспортёра, шофёрские права второго класса… Не судился, связи с заграницей имею, состою в переписке с Куртом Шлегелем, инструментальщиком из города Ростока. Познакомились на маневрах «Двина». Особых примет нет, зато есть магнитофон «Грюндиг» ТК-46, стереофонический, с двумя выносными колонками, подержанный, и мотоцикл «Паннония» с коляской. Собираюсь строить катер со стационарным мотором от ГАЗ-69… Особых примет нет…
      — Если не считать чувства юмора, — сказал человек в кресле.
      Он опустил журнал «Божур», и директор узнал приезжего инспектора, о котором ходили разнообразные слухи.
      — Да. Юмор есть, — сказал директор. — Но от него быстро устаю. Жену обеспечу одеждой, едой и жилплощадью… В будущей жене больше всего нравятся ноги и чернильная клякса на пальце.
      — Ладно врать-то, — сказала Минога.
      — Не буду… — сказал директор. — В будущей жене мне больше всего нравится, что нас в толпе не различишь… Она такой же стандарт, как и я.
      — Тётя, ты слышишь… — сказала Аичка, взволнованно улыбаясь.
      — Ладно врать-то, — сказала Минога.
      — Иначе я не могу объяснить, почему я выбрал именно её, — сказал директор.
      — Дурак ты, — сказала Минога. — Это она тебя выбрала.
      — Если по совести, это мне нравится больше всего, — сказал директор. — И ещё мне нравится, что она ведьма.
      — Ты мне подходишь, — сказала Минога.
      — Тётя Дуся, а мне?!
      — Значит, и тебе, — сказала Минога. — Это не она ведьма, это я ведьма… Я ей такого мужа нагадала.
      — Ну вот всё и уладилось, — сказал директор. — Пошли, жена, погуляем… Обсудим планы будущей жизни.
      — Нет! — крикнула Аичка радостно.
      — Пошли… пошли, — сказал директор и посмотрел на Миногу.
      Она посмотрела на Громобоева. Тот кивнул.
      Они вышли, глядя друг на друга. Минога смотрела вслед.
      — Знаешь, кого ты ей сосватала? — спрашивает Громобоев.
      Минога молчит.
      — Это новый начальник строительства.
      Минога молчит.
      — Ты знала, кто это?
      Минога молчит.
      — У тебя губа не дура, — говорит Громобоев.
      Она оборачивается и смотрит на него.
 
      По улице шли хулиганы средних лет и молодые.
      Они шли по одной стороне улицы, а прохожие по другой.
      И потому, когда ветер сорвал шляпу Громобоева и понёс её через проезжую часть к хулиганам, а вслед за ней поспешил Громобоев, прохожие ускорили шаг и стали скапливаться вдали на перекрестке.
      Хулиганы праздновали возвращение из глазной больницы Павлика-из-Самарканда, а он ещё не оправился от пережитого ужаса, ему до пенсии семь лет, а его оперировали по поводу глаукомы левого глаза и не обещали ничего хорошего, и ему снова ехать в Москву через год.
      С машины его не сняли, но перевели шофёром на шорно-меховую фабрику — рейсы короткие, калым пропал, и настроение было подходящее.
      И когда громобоевскую шляпу понесло через дорогу и кинуло ветром прямо ему в руки, он как раз досказывал сцены из самаркандской жизни.
      — Ты, малявка, «ам-ам» ел?.. «Ам-ам» — это еда такая, блюдо, корейцы собаку едят и меня угощали. Соус-подлив сделают — пальцы оближешь.
      Громобоев протянул руку за шляпой, но Павлик-из-Самарканда ещё не закончил. Голос у него был как у Луи Армстронга в годы расцвета. И прохожие поняли, что сейчас Громобоеву будет худо.
      — У эмира бухарского было сорок шесть жён, — сказал Павлик-из-Самарканда. — Одна — сестра царя Николая Первого, другая — немка. Ещё англичанка, французка, американка — кто хошь. Они в пруду плавают и плавают… как лебеди… А он сидит и ноги поджал… чай в пиалу нальёт и пьёт… и смотрит… и смотрит… а они в пруду плавают… плавают…
      Семь человек окружили Громобоева, и на лицах был интерес.
      — Все дети из будущего… — сказал Громобоев. — Но большинство о нём забывает, увлёкшись родной речью…
      Павлику-из-Самарканда почему-то стало страшно, и он отдал шляпу.
      — Доктор… — сказал он. — Не умеешь лечить, не заблуждай людей.
      Громобоев, надевая шляпу, трём холуям наступил на ноги, а четвёртый сам ударился коленом о фонарный столб.
      После этого ветер сорвал шляпу с Громобоева и кинул в лицо Павлику-из-Самарканда, который испугался за второй глаз и, отпрянув, ударил затылком в лицо шестого. А седьмой пошёл прочь, когда к нему за своей шляпой протянул руку Громобоев. Остальные потянулись за седьмым, но ветер погнал за ними громобоевскую шляпу. Громобоев с улыбкой побежал за шляпой, и хулиганы бросились наутёк, когда увидели его улыбку.
      Потом ветер переменился и погнал шляпу в сторону Громобоева.
      — Психов не перевариваю, — сказал Павлик-из-Самарканда. — Не выношу.
      И побелел.
      К ним приближался Громобоев. Отступать было некуда — они стояли в тупике.
      — Милые дети, — сказал Громобоев. — У меня вся спина в извёстке.
      И повернулся к ним спиной.
      Хулиганы переглянулись, и Павлик-из-Самарканда стал рукавом чистить громобоевский пиджак. Он вспомнил, где он видел Громобоева. В Москве. В Государственной Третьяковской галерее, куда он выстоял очередь и потому сразу устал в музее и сел на стул напротив портрета залысого чмыря с футбольным свистком в руке, который уставился прямо на него. Ему стало неприятно, и он ушёл из музея.
      — Я ваш портрет видел, гражданин, — сказал Павлик-из-Самарканда, — в Государственной Третьяковской галерее.
      — Знаю, — сказал Громобоев. — Это случайное сходство.
      Но Павлик-из-Самарканда ему не поверил.
 
      Скрипит шкаф. Минога на выход переодевается.
      Тщательно выбирает бельё и прикладывает платье к округлым своим плечам.
      Смотрится в зеркало, и лицо у неё расплывчатое и покорное.
      Её признали и заступаются.
      А про Ваську она забыла и думать. Приехал Громобоев и во всём разберётся, не даст погубить напрасно.
      Громобоев спит в соседней комнате, и хотя это прямое нарушение морали и его, наверно, снимут с работы, но всё это теперь трын-трава, потому что уже давно ему пора с работы уходить, и Аичка пристроена за хорошего человека, хотя и провозвестника новой цивилизации, для которой хороши только правила, а исключения мешают и нехороши. Но исключения всё же не сдаются и считают, что и они на что-нибудь сгодятся. Не забыть бы костёр зажечь на берегу.
      Полуденная жара кончалась. Из другой комнаты вышел Громобсев, накидывая на плечи подтяжки.
      — Выспался?
      — Сиринга, — сказал Громобоев. — Меня узнали. Мне пора уезжать.
      Сиринга… Сиринга… Какое знакомое имя…
      Имя твоё звенит и шелестит, как тростник на ветру…
      Не надо… всё прошло…
      Кроме печали…
      — Давай, — сказал Громобоев. — Давай расскажи ещё раз, как всё произошло, и покончим с этой грязью. А тело покойника отыщем… Прибыли пять опытных водолазов-спортсменов.
      — Тебя с ними видели на шоссе. Это ты их привёл?
      — Совпадение, — сказал Громобоев.
      Но она ему не поверила.
      Она никогда ему не верила.
      Ей всегда казалось, что, если она ему поддастся, он будет играть на ней как на тростниковой дудке.
      — Ну, рассказывай…
      — Это он попа убил… Я дозналась.
      — Весь город об этом говорит. Что это за поп? Почему его Васька убил?
      — Вот у города и спроси.
      — Спрошу, — покорно согласился Громобоев.
      Но она не поверила его покорности.
      — Этот Васька был твоим любовником?
      — Не совсем, — сказала она.
      — Как можно быть не совсем любовником?
      — Рассказывать или как? — спросила она.
      Громобоев помигал своими бесцветными глазками и согласно мотнул головой.
      Аичка, которая отдыхала в садике от полуденного зноя, отошла от окна на ватных от волнения, стройных своих ногах.
      История, которую собиралась рассказать её тётя, была известна городу во всех подробностях, и Аичка не собиралась её слушать. Но Громобоев назвал — Сиринга…
      — Имя твоё звенит и шелестит как тростник на ветру.
      — Не надо… всё прошло…
      — Кроме печали, — сказал он.
      У Аички звенело в ушах и дрожали призовые коленки.
      — Сиринга… Надо посмотреть в справочнике.
 
      Все по совету Горького так боятся оскорбить людей жалостью и так упорно с ней борются, что все и забыли, как она выглядит.
      Нет слов, жалость, как и всё другое, может быть оскорбительна. Но этот вид оскорбления мы кое-как перенесём — будьте добры, оскорбляйте нас жалостью.
      Жалость от слова «жалеть», а «жалеть» и «любить» в деревнях синонимы. Город об этом забыл и ещё не очень вспомнил. А Москва вообще слезам не верит.
      — Копилка сломалась, — сказал Павлик-из-Самарканда.
      Когда Громобоев не признался, что его портрет висит в музее, Павлик-из-Самарканда не поверил и сказал:
      — Доктор, это не по правилам.
      — Человек для других хочет правил, а для себя исключений, — возразил Громобоев задумчиво.
      — Пойдём посидим у Гундосого, — сказал Павлик-из-Самарканда.
      — Пойдём, — согласился Громобоев. — Но в другой раз.
      Теперь сидели у Гундосого и не пили. Громобоев не пил, и остальные не стали, хотя из окна тянуло ветром.
      — Фортку выдуло, — сказал Гундосый, а если точно, то «фуртку выдулу…».
      У него все «о» были «у»: «абунементы прупали…», «телефун не рабутает в кунтуре…»
      Не его оттеснили.
      У Павлика-из-Самарканда голова седая, как и у Громобоева. Стало быть, его слушать и гостя.
      — Какая копилка? — спросил Громобоев.
      — Прежде у нас были все равные, а теперь все главные, — ответил Павлик-из-Самарканда. — В больнице уборщица главней доктора… А в ларьке аптекарша там сидит, как собака лает… А мне доктор велит: не нервничай, Павлик, для глазной болезни нужен покой и зарядка.
      — А не вредна зарядка? — спросил Громобоев.
      — Немножко надоть. А то кровь застоится. Зарядка — второе здоровье… Сосед с третьей койки говорил: у них в ЖЭКе какие старики и старушонки, а всё ходют, полозиют… У их и помещение от ЖЭКа. А в хорошую погоду на улице полозиют… У их тренер от ЖЭКа справедливый. Наверно, по совместительству… Зарядка — второе здоровье… Раньше копилка была общая, а теперь каждый на своём месте главный, и всё себе, всё себе. Поломалась, что ли, копилка?
      — Темно говорите, — сказал Громобоев.
      — Думаешь, я тебя не знаю? — сказал Павлик-из-Самарканда. — Я тебя вот как знаю!.. Я тебя жалею.
      — За что?
      — Никто наши дела понять не может.
      — Говорят, Васькино пальто нашли в реке, а на груди дыра и следы крови, — сказал седьмой и покосился на старших.
      — Тучну, — сказал Гундосый. — Ну эту не Минуга.
      — А кто?
      — Сам себя укукал, — сказал Гундосый.
      — Давай докладывай, — сказал Павлик-из-Самарканда. — Сделай доктору сообщение.
      И Гундосый сообщил:
      Минога дозналась, что попа убил Васька, и собиралась идти его разоблачать. А Васька перехватил её в доме. Пришёл и кинулся на неё с ножом. А она выбила нож кочергой и узнала: тот самый, которым попа убили, — самодельная финка с ручкой наборного плексигласа. Васька кинулся снова, напоролся на нож и сполз на пол. Она потащила его наружу, положила во дворе. Выскочила искать машину и услышала треск мотоцикла. Оглянулась — он на своём мотоцикле вылетел в открытые ворота и слетел с недостроенного моста в реку.
      — Мутуцикл нашли, — сказал Гундосый. — А Ваську река унесла. И Минугу судить будут.
      — А кто этот поп, которого Васька убил? — спросил Громобоев.
      — У немцев рабутал.
      — За что же его Васька?
      — Поп один знал, что Васька на немцев работал, — сказал седьмой.
      — Васька полицай был. Все знали, — сказал Громобоев.
      — Он в полицаях от партизан работал, а поп дознался, что, наоборот, Васька на немцев, на герра Зибеля работает, а партизан продавал. Можешь ты это понять? — спросил Павлик-из-Самарканда. — Не можешь. Васька попа за это убил, а попа этого город берёг.
      — За что же?
      — Не можешь ты этого понять. Поп у немцев работал, а сам выдавал справки людям голодным, будто они на немцев работали, и те получали хлеб в немецкой комендатуре. Потом немцы дознались, что справки липовые и что поп партизан прятал, а Васька того попа в церкви убил финкой. Немцы попа уже мёртвого повесили. А когда наши пришли, сколько народу за эти липовые справки под сомнение попало. А Ваське хоть бы что — попа-то нет, никому не докажешь, что хотя справки настоящие, а всё одно липовые. А Минога дозналась. Васька её одну только и боялся.
      — Почему?
      — Она всё это ему в глаза выложила, он и обвалился.
      — А она откуда все узнала?
      — Это никому не известно. Ведьма она.
      — Не ведьма, а нимфа, — сказал Громобоев.
      — Нимфа — это кто? — спросил Павлик-из-Самарканда.
      Но ответа не получил.
      Громобоев щёлкал подтяжками. Оттянет и отпустит, отпустит и оттянет.
 
      — Ты знаешь, что такое Сиринга? — спросила Аичка у своего директора.
      Свадьбу они решили сыграть скромно, потому что у директора ещё в памяти была бурная свадьба с его первой женой, где шафером был её теперешний муж.
      Директор бушевал у себя на строительстве, а его внезапная жена Аичка со своими пионерами отыскивала неизвестных героев, которых в городе было ровно половина населения. А вторая половина героями быть не могла, поскольку почти вся родилась в послевоенное время.
      — Сиринга? — спросил директор. — По-моему, это река в Якутии или Бурятии… Хатанга, Сиринга, где-то в кроссворде попадалась. А что?
      — Громобоев тётю мою назвал Сиринга.
      — Серёгина?
      — Нет, Сиринга.
      — Ну, я посмотрю в справочной литературе…
      — …Не надо… — жарким шёпотом сказала Аичка. — …Войдёт кто-нибудь…
      — …Прости… — жарким шёпотом сказал директор, отодвинулся от Аички и заорал по телефону. — Аверьянов! Аверьянов! Почему самосвалы не подходят?
      — Сегодня в полдевятого, — сказала Аичка.
      Директор перекрыл трубку и кивнул. Аичка пошла к выходу.
      …Когда директор глядел на Аичкины ноги, его укачивало. «Интересно, как долго это может продолжаться? — думал директор. — Неужели это надолго?» А кровь в директорских жилах так и играла, так и играла.
      Он, в сущности, был добрый малый, этот директор, только слишком тщательно готовился к образу директора перед приездом в этот город.
      Он хотел, чтобы в нём самом город увидел облик и образ будущей жизни города.
      Город увидел. И ему не понравилось.
      Ничего лишнего. Светлые дома с «машинами для жилья», как говорил Корбюзье, вместо квартир. Улицы без тупиков и выбоин, удобные для проезда, но где нельзя будет гулять. Река с пляжами, очищенная от сонных заводей, тростника и частично от рыбы. Клубы с лекциями по интересам, кинотеатры с фестивальными фильмами и блистающий стеклом и газонами завод электронного оборудования, который будет уметь эту новую жизнь делать… И на заводе будут работать для новой жизни новые люди. Для прежних людей, казалось, в этой жизни места не было.
      Город хотел новой жизни, но считал, что и прежние люди на что-нибудь сгодятся, поскольку они её заслужили.
      И славный малый директор хотел выбить сонную одурь из этого городка и встряхнуть его жителей, поскольку считал, что малый городок отличается от большого только тем, что в нём мало современной добывающей и перерабатывающей промышленности и комфорта.
      В бесконечных спорах с подследственной тётей своей внезапной жены он орал, что новая жизнь — это новый ритм, и темп, и, значит, новые отношения новых людей.
      — А откуда их взять? — спрашивала подследственная тётя.
      — Будет новый завод, будут и новые люди, а всё, что мешает, исчезнет!
      — Куда? — спросила подследственная тётя.
      Этого директор не знал.
      — Какие будут условия, такие будут и люди, — сказал он.
      — Нет, — сказала Минога. — Ты ещё малой. Какие будут люди, такие и условия. А будешь буянить — скажу Громобоеву.
      Директор расхохотался. К его плечу прижалась Аичка, и директор расхохотался. Он знал, что в город приехал инспектор Громобоев, ленивый и нелюбопытный, по почти не был знаком с ним лично.
      Громобоев зашёл к нему однажды, интересуясь генеральным планом строительства, да ещё раз он видел его у предосудительной Миноги, когда тот храпел под журналом, но директору не имело никакого смысла разговаривать с нерасторопным человеком, на которого жаловался майор, начальник райотдела милиции. Сам же директор ничего из прошлых городских дел не знал и не мог быть Громобоеву полезен.
      Директор, правда, встречал несколько раз на улицах залысого приезжего с бутылочного цвета глазами, который то бессмысленно глядел в рот случайному собеседнику, то боролся со своей шляпой, но у него в голове не укладывалось, что это и есть приезжий человек из центра, присланный для устроения местных дел.
      — Стране нужна продукция, — сказал директор.
      — А страна — это кто? — спросила Минога.
      — Мы!
      — Вы… А мы? — спросила Минога.
      Директор хотел было сгоряча ответить, что, мол, вам пора уходить и уступать место новому и светлому, но ему вдруг стало не по себе, и он понял, что боится так ответить, и вообще понял, что чего-то боится, а он был не из боязливых и занимался альпинизмом.
      — Нет уж, — сказал директор, к плечу которого прижалась Аичка. — Есть объективные обстоятельства. Никакой Громобоев не поможет. Что он может сделать?
      — Он может сделать объективные обстоятельства, — ответила Минога.
      И директору сразу полегчало.
      — Ладно, — сказал он. — Шутки шутками, а вот вы, местная жительница, можете вы мне объяснить, почему с двенадцати до часу рабочие отказываются включать отбойные молотки, вибраторы и вообще шуметь? Под всеми предлогами отказываются. Это у вас какой-нибудь местный обычай?.. Работают на час больше, а с полудня до часу не хотят.
      — Нет, — сказала Минога. — Не обычай. С полудня до часу Громобоев спит.
      Директор почувствовал, что больше не может.
      — А если его невпопад разбудить, он жуть какой сердитый, — докончила свою мысль Минога.
 
      — Аичка, — позвал директор, прикрывая трубку.
      И Аичка остановилась у самой двери кабинета.
      — Подожди, Аверьянов, перезвони, — сказал директор. — У меня люди.
      И положил трубку.
      — Аичка, — сказал он, — твоя тётя говорила с Громобоевым о заводе?
      — Говорила.
      — Расскажи.
      Она сказала, что заводские не то делают, а директор ещё бестолковый и надо его укротить… А Громобоев щёлкнул подтяжками и сказал: «Ну, это мы уладим».