…Тут аппаратуру выключили, и наступила полная тишина.
      Ему дали немного отдохнуть, а потом отворили толстую дверь и выкатили кресло в светлую комнату.
      Ему вытерли пот со лба и отстегнули ремни кресла. Он встал и потянулся с хрустом.
      Девушка– лаборантка смотрела на него сочувственно и доброжелательно. Потому что он был знаменитый ученый и хороший человек.
      – Вы готовы? – спросила она.
      – Да… Сегодня было совершенно отчетливо, – сказал он. – Можно начинать.
      Лаборантка нажала кнопку. Ученый взял микрофон. В лаборатории столпились все сотрудники. Ждали затаив дыхание.
      – …Остановилась орда, и скрип телег затихает, – начал диктовать ученый, – поскакали всадники – мимо телег с сидящими на них женщинами. Вспугнутая шумом, поднялась в воздух тонкая цапля и уронила на землю голубое перо… Помчался парень на лохматом коне…
      На верхнем этаже застрекотали телетайпы.
      …Вот он нагнулся на скаку и поднял с земли голубое перо цапли… Он подъехал к телеге, где старая женщина кормила грудью ребенка, и, вынув перо, тихонько пощекотал за ухом старую женщину. Она отмахнулась, думая, что это муха. Он пощекотал ее опять.
      – Мама, это наш Одон, – сказал мальчик, сидящий в телеге.
      Мать обернулась.
      – У-у, бесстыдник, – сказала она, погрозив кулаком. – Вот я тебя.
      Парень прыснул и поскакал прочь, бросив поводья и вставляя в жесткие волосы голубое перо.
      – Ах, какой красивый наш старший сын! – сказала мать, глядя вслед.
      …Подскакали воины. Сгрудили коней, ожидая приказа. Реют на копьях крашеные конские хвосты, и шаманы крутятся в пыли на дороге. От групп военачальников рассыпались всадники в разные стороны, и войско стало разбиваться на тысячи. Вот оно построилось и быстро двинулось вперед с грохотом копыт. И где проходило это войско, там оставалась только черная земля.
      …Кони заржали.
      – Вода, – сказал передовой, потянув ноздрями утренний воздух.
      Медленно вышло войско на берег широкой реки, кони прянули к воде, но всадники придержали коней.
      Вышло войско на берег и остановилось, затаив дух.
      В первых лучах солнца, в утреннем мареве, высоко на холмах раскинулся Киев. Татары, застыв, глядели туда, где белые храмы среди зелени, где блестят бесчисленные купола, где во влажной тени спят белые хаты и каменные стены Кремля.
      …В тишине раздался топот коня. Это к парню с пером цапли в волосах подскакал воин. Не говоря ни слова, он взял под уздцы его коня и помчался с парнем к группе военачальников. Подлетев, они оба пали с коней на землю. А поднявшись, встретили перекошенный взгляд рыцаря, у которого единственный глаз блестел из-под черненого китайского шлема.
      – Субадай-Багатур, – сказал подскакавший воин и кивнул на парня, – этот поедет.
      Одноглазый обернулся вопросительно к стоящему рядом молодому монголу с рысьим лицом. Молодой, ярко одетый, небрежно кивнул в знак согласия и отвернулся.
      – Хан Батый решил пусть едет, – сказал одноглазый, и парень с пером цапли в волосах вскочил на коня и поскакал к реке.
      Он вошел в воду и поплыл к Киеву рядом с конем, держась за высокую луку седла. А Батый, остальные ханы и все войско глядели вслед.
      …Киев на горе. Молчание. Скрип колодца. Тишина. Плеск Днепра.
      Татарин переплыл Днепр и смотрит из кустов…
      Девушка набрала воды в колодце, и звонкие капли падают на деревянный сруб… И татарин успокоился, понял, что войска на берегу нет. Но такое это утро, что девушка оглянулась на Днепр. Она подошла к реке, что тихонько ласкает камешки, и, не сняв коромысла, нагнулась к воде и сорвала лилию у самого лица татарина. И когда она нагнулась совсем низко, повернув к нему нежное ухо, парень осторожно вынул голубое перо из своих волос и пощекотал девушку за ушком. Она недовольно отмахнулась рукой и пошла прочь. Парень улыбнулся, провожая глазами тонкую фигуру, что пошла от него, покачиваясь, босиком по росной траве. Вот она пропала в зелени…
      Парень вынул кусок овечьего сыра, откусил, пожевал немного. Бесшумно попил воды из Днепра, еще раз улыбнулся, поглядев вверх по откосу, и, держась за конский хвост, поплыл обратно сообщать, что войска нет.
 
 
      …На юг уходит Киев до оврага Перевесища, на восток ниспадает кручами к реке Почайне. Кресты за крестами встают в зелени и уходят вниз – там течет и переливается золотой блеск. Это Днепр-Словутич течет по камешкам по речному песку. Сады. Солнце.
      Девушка входит в калитку и идет к дому, что стоит на самой круче в саду.
      – Вставайте, дед Митуса… а? – говорит она. – Я ж вам воды родниковой принесла… Такая водичка холодная, из-под самой кручи, – говорит она, ставя деревянные ведра на утреннюю землю.
      Высокий человек стоит у палисада и прямо глядит перед собой в сторону Днепра, и слабый ветерок шевелит его белые легкие волосы. Лоб его высокий и выпуклый, глаза светлые, ноздри тонкие, и гусли в узорчатом чехле перекинуты за спину. Выпрямившись, он смотрит туда, откуда ветер приносит не то скрип какой-то, не то шорох.
      – Да вы уж встали! – изумилась девушка. —
      А чего же вы тогда не спите? Чего вы так слушаете?
      – Скажи, Марьюшка, скажи, моя родная деточка, а не слышишь ты скрипа из-за реки?
      – Нет, дед Митуса, не слышу. А что вы гусли забрали? Или уходите от нас? Так куда ж вы пойдете? Вы уже старый. То, наверное, кости ваши скрипят.
      – Это не кости скрипят, это горе наше идет на скрипучих телегах, это войско чужое лезет на берег.
      – Диду! Диду! То вам почудилось! – кричит девушка.
      – Не почудилось, деточка… Поднимай людей, да уходите в стены… А я пойду по земле собирать подмогу… – сказал словутный певец Митуса и заплакал.
      И в ответ на слезы взлетел и забился в небе торопливый и отчаянный колокольный звон.
      …Дождь льет не переставая. От мокрых изб и палисадов идет пар. Митуса въехал в город.
      Митуса вошел во дворец, и его подвели к князю.
      – Митуса пришел, князь, – сказал воин. Легкий князь стоял у окна. Трехбусенная серьга дрожала у него в ухе. Митуса подошел близко.
      – Весть я принес, князь Рюрик, – сказал Митуса тихо. – Хан Батый обложил Киев – мать городов русских.
      Резко повернулся князь, посмотрел в лицо Митусы и отошел от него.
      – Поспешай, князь, – сказал Митуса громко. – Забудь вражду свою.
      – Нет, – звонко сказал князь и отвернулся к окну.
      А за окном сено везут, дождь моросит. И огненными глазами смотрят на Митусу приближенные князю люди. Такие же тонкие и сильные. И тогда взял Митуса гусли.
      – О-ой, – протяжно сказал Митуса, ударил по струнам.
      И все увидели, как перекосился и закачался горизонт.
      А по перекошенному горизонту проскакал витязь на долгогривом коне.
      Он поднял тяжелую десницу к глазам и посмотрел прямо вперед.
      И страшно и близко вдруг подвинулось огромное лицо.
      Еще ударил по струнам Митуса, и встала черная туча.
      Она распалась на клочья, и вороны сели на черепа.
      – Ты, Митуса, проклятый карпатец… Галичанин отреченный… Язычник… – сказал князь.
      А Митуса пел.
      …и увидели все…
      Падают греческие статуи на Бабином торжке.
      Падают бронзовые кони перед Десятинной церковью.
      Карнизы из белого мрамора и стены.
      Цоколь полированного красного гранита трещинами пошел.
      – Поднимай войско, – крикнул Митуса, – да иди спасать Киев!…

      По буграм и ухабам, спотыкаясь о каменные выступы и проваливаясь в трещины, полз муравей. Это была еще не самая худшая из дорог, но уныние и нескончаемость пути раздражали его. Легко представить, какими словами он честил дорогу, на которую забрел случайно и бесплодие которой он теперь сознавал. И невдомек ему было, глупому муравью, что он давно уже полз по лику Венеры, который люди считали прекрасным.
      Приезжий отстранился от муравья, потянулся с хрустом, снял с цоколя мешок и спрыгнул. Мраморная Венера хорошо печаталась на фоне черной зелени придорожных посадок. Красивая женщина, спокойная. Он одобрительно похлопал ее по плечу и двинулся дальше.
      Он заснул у придорожного памятника Венере, и ему приснился нелепый сон. Он вообще был любитель поспать и видел во сне много интересного. На этот раз ему приснилась история про Адама и Еву. Это было занятно. Все сходилось. Адам и Ева оказались биологическими киберами. Дьявол – это сошедший с ума сотрудник лаборатории. Он не устоял перед искушением сводничества, испортил великий эксперимент и вернул людей к низшим формам размножения. Все получалось. Ад – свалка бракованных биокиберов, не желавших самоусовершенствоваться, Чистилище – ремонтная мастерская, Рай – это мир самообновляющихся цивилизаций. У Адама и Евы не было пупков – они созданы дискретно, а ребро Адама – это просто отросток, саженец, как у дерева.
      Он перестал бормотать и размахивать руками потому, что услышал звук, обрадовавший его, как дружеский оклик… Он сначала не поверил своим ушам и застыл на месте. Но звук нарастал, приближался, пел, ликовал, и вот из-за поворота появился автомобиль. Настоящий автомобиль, хорошей обтекаемой формы, с промытым ветровым стеклом, в котором плясали утренние розовые зайчики, с бензиновым хвостом, после которого еще пронзительней запах зелени по утрам… Автомобиль – несмотря на то, что прошло столько лет, автомобиль – хотя кто-то, может быть, додумался до вечного двигателя, и, значит, никакого бензина быть не может, и транспорт должен стать другим… Автомобиль приближался.
      Приезжий выскочил на середину и замахал руками. Шофер тормознул.
      «Интересно, – подумал приезжий, – а деньги у них есть?»
      – До города сколько возьмешь?
      – Сговоримся. Рубля полтора дашь, и ладно. Хлопнула дверца. Приезжий поерзал на сиденье. Ему казалось, что он вернулся домой и достаточно завернуть за поворот, как въедешь в город, лучше которого быть не может. Потому что это твой город.
      Шоссе полетело им навстречу. Приезжий закрыл глаза…Он уже несколько часов шел по этой дороге, на которой ничего не происходило, и даже начал немножко беспокоиться, хотя давно уже был человеком спокойным и непредприимчивым. Потому что ничего у него не вышло из необыкновенных планов и затей, за которые он брался когда-то. Разрыв мечты и действительности – вот как это называлось. Никак их не увяжешь, черт возьми. Только полз по буграм и ухабам и проваливался в трещины. И хотя он сам давно уже подозревал, что ползет по лику Венеры, но никак не мог выбрать точку, откуда это ему было бы видно. И вот он один шел по дороге, размахивая спичечной коробкой, зажатой в кулаке, и глядя по сторонам со слегка испуганным дружелюбием.
      Ему бросалось в глаза отсутствие многоэтажных зданий. И отсутствие любопытства. И еще многое отсутствовало из того, что он ожидал увидеть. Новинки в транспорте, необыкновенные одежды, людские скопления.
      Нигде ни следа строек или полевых работ. Хоть бы заводская труба на горизонте, хоть бы дорогу чинили. Ничего. Только один раз шоссе перешла неоседланная лошадь, остановилась и иронически посмотрела на него.
      – Я вижу, ты умница, – сказал он. Лошадь кивнула головой и протянула для рукопожатия переднее копыто.
      – Ты опять попала в точку.
      Лошадь громко засмеялась и побежала прочь, мотая хвостом. Ржание затихало вдали.
      Он шел робким провинциалом по совершенно незнакомой стране. Сами понимаете, если вы давно не были в знакомых местах, вы вправе рассчитывать на большие перемены.
      …Крутой поворот. Приезжий открыл глаза. Впереди в розовом сиянии рассвета встал город, лучше которого быть не может. Его город. Это, конечно, невозможно, но все-таки приятно думать так. До первых домов окраины было километра три, не больше.
      Приезжий был рад, что видит людей, старых знакомых. Признаться, он побаивался. А вдруг за эти годы людей стали выводить в колбах. Наука так шагнула вперед!
      – А детей у вас как рожают? – спросил он. – В колбах?
      – Детей? Почему в колбах?
      – Наука ведь так шагнула вперед.
      – Шагнула, – с неохотой сказал водитель. – Только и делает, что шагает. Тут вот один мужчина мышей заставил размножаться почкованием. Как амеб. Берет у мыши косточку и клетчатку и воссоздает новую. Считает, что так могут и люди.
      – Из ребра?
      – Из ребра. Как у Адама и Евы. Многие верят… Отпусти, – сказал он приезжему. Потому что тот вцепился в ручку двери, даже пальцы побелели. – Откроешь ненароком – вывалишься.
      Приезжий понял – это его сон. Становилось жутковато. Он потер глаза.
      – Фу, черт, – сказал он. – Не выспался. Чушь всякая лезет в голову.
      Приближались первые строения.
      – Останови, пожалуйста, – попросил приезжий. – В город надо входить пешком.
      Он вылез и расплатился, стараясь проделать это небрежно, и шофер не удивился и взял деньги, выпущенные много лет назад. Да что у них, ничего не изменилось, что ли, черт их побери? Может, ему просто приснилось, что он долго отсутствовал? Ну да, приснилось. А сумасшедшие ночи размышлений, а годы исследовании, а тонны книг, прочитанных от корки до корки? А странствия, а усталость, а то, что он себя в зеркале не узнает? Смеетесь, граждане? Он оглянулся по сторонам – никто не смеялся.

      Движется войско по степи.
      Пыль стоит столбом.
      Впереди едет князь Рюрик, бунчуки реют по ветру, в бубны бьют передовые конники.
      Вот выехали на дорогу, укатанную многими телегами, и из-за холма показалось другое войско, которое тоже спешило к великому Киеву.
      Хотя и это войско русское, но встали передовые кони, а за ними и все.
      И два войска без радости смотрят друг на друга.
      Потому что князь Рюрик встретил брата своего.
      И нет для него большего врага, чем брат его, князь Давыд.
      И встал на дороге словутный певец Митуса, и воины все узнали его.
      – Горит… Горит Киев, – сказал Митуса. – Черная туча стоит над городом, а войска ваши врозь смотрят… Ты, Буй Рюрик, и ты, Давыд! Не ваши ли хоробрые дружины рыкают, будто туры, саблями раненные. Не ваши ли дружины по самые золотые шлемы во вражьей крови шли! Так отомстите, князья, за обиду нашу! За землю русскую!
      Тихо в поле, голос Митусы слышен.
      Тут подскакал из Киева гонец на запененном коне.
      Тут прибежали из Киева пыльные скороходы с окровавленными ногами.
      Не смотрят на них князья.
      А смотрят они друг на друга, как лютые волки, и мечи их вынуты наполовину.
      Глядят войска в разные стороны. И ни одно не спешит в сторону боя.
      И тогда закричал Митуса:
      – Вы князья, Всеславовы внуки!… Спустить вам стяги свои и мечами посрамленными рыть землю… Ибо отвержены вы от дедовой славы!… Это вы своими крамолами принялись наводить поганых на землю русскую, отчизну Всеславову! Из-за распрей ваших идет беда от татарской земли незнаемой!
      Но берет князь Рюрик поводья на себя и, вздыбив коня, заворачивает войско назад.
      И скачет прочь войско, пыль поднимая до небес.
      И стоит в пыли старый певец.
      …Горит Киев…
      Горит Киевская лавра. Черноризцы вздымают кресты. Неумолчно звонят колокола, и гарь ложится на старые храмы.
      …В воздухе свистят стрелы, и крутится густая пыль, скрывая картину убийства. Снова дико зазвучали трубы славян. Как безумные они рвутся вперед. В свалке ножи ударяются о ножи, и панцири разлетаются от тяжких ударов мечей. Там пешие бросаются и закалывают снизу коней, а падающим всадникам вонзают нож в швы их доспехов. Там споткнулся раненый и старается еще раз подняться, пока жизнь его не утекла… Жеребцы грызутся, и щиты кровавой пеной залиты и грязью.
      И тут в самый разгар битвы в татарские ряды ворвался воевода со своею свитой. Они прорвались до бунчуков Батыя и Субадай-Багатура, перескакивая через груды трупов и стараясь проломить стену богатырей, стоящих крепко, как башни. Но приняли князя в копья. Ранили коня в ноздри, и он начал метаться во все стороны с криком человечьим. А с князя и шелом упал, и щит с него сорвали. А коня его взяли в копья, и со стен камни посыпались как дождь. Его бы уж на рогатину взял один немчин, да подскакали двое из дружины на выручку. Порубили они копья, и конь стал на ноги. Умчали князя из боя, и тут пал его конь.
      Натиск славян ослабел. Оставшиеся в живых ищут спасения в бегстве. Все быстрее наступают победители. Оружие их притупилось от тяжелых ударов. Под ногами у них катаются щиты и блестящие шлемы. Под грудами мертвых умирают живые, задавленные, не тронутые железом. Немногие славяне, наконец, укрываются за стенами, окружающими величественную Десятинную церковь.
      …Вечерние тени ложились уже на землю, когда звук рога вернул преследовавших. Победители расположились на киевских стенах и по берегу Днепра, окружив себя цепью сторожей. А между тем в кровавом вечернем небе над страшной ложбиной, что легла между стенами Киева и стенами Десятинной церкви, над телами убитых уже кружил черный ворон. А из степных яруг выходили волки, ожидая безлунной ночи. Два войска расположились на ночлег.
      …Вот добрел, наконец, до Киева словутный певец Митуса. добрел до страшной ложбины между двух лагерей.
      И вот, не боясь ничего, запевает Митуса свою последнюю песнь.
      Поднимаются воины по обеим сторонам, и люди встают на крыше Десятинной церкви на стенах и слушают, как поет Митуса, ибо певцов всегда слушают и редко слышат.
      – Кончились добрые времена… И брат брату молвил: «То мое, а и то мое же!» И в княжьих крамолах век человечий сократился. Только вороны грают, трупы, между собой деля. Тут кровавого вина не доста. Тут пир покончили храбрые русичи… И сватов напоили… а и сами полегли… за землю русскую… Свистнула стрела.
      Упала на крыше Десятинной церкви девушка, и лилия выпала у нее из волос.
      И в ответ свистнула стрела! И ударила в открытый лоб татарина!
      Пал татарин со стены, и только закружилось в воздухе перо голубое цапли.
      И тотчас стрелы омрачили воздух. И поднял лилию Митуса, и засмеялся, и слезы потекли у него по лицу.
      И начался бои. Но и он не заглушил хохота Митусы…

      Первым зданием города было придорожное кафе – стеклянный ящик, занавешенный изнутри белыми шторами. На двери болталась табличка «ЗАКРЫТО». Приезжий остановился. Возникло и пропало тиканье часов. Приезжий разжал кулак и посмотрел на спичечную коробку.
      – Ящерица… – сказал он. – Это я, здравствуй, ящерица… Я накормлю тебя, маленький крокодил… А теперь смотри не высовывайся из коробки. А то придут пионеры, и ты умрешь. Они положат тебя в банку с формалином и сделают из тебя наглядное пособие… Потому что наука требует жертв, искусство требует жертв, любовь требует жертв, и черт его только не знает, что не требует жертв… Все требуют жертв, и никто не догадывается, что живые помогают прогрессу больше, чем покойники… А теперь я посплю, ящерица.
      Он выбрал местечко на зеленой траве, неподалеку от дверей кафе, подстелил плащ и улегся удобно и привычно.
      – Я очень долго шел, а теперь я посплю, – сказал он. – Сплю.
      По потом он приподнялся на локте.
      – Батальоны все спят, – сказал он спокойно.
 
Сено хрупают кони.
И труба заржавела
На старой цепи.
Эта тощая ночь
В случайной попоне
Позабыла про топот
В татарской степи.
 
      – Сплю… – сказал он. – Сплю… – и снова приподнялся. – Сон, а сон.
      – Да… – ответил сон.
      – Приснись мне, – сказал приезжий.
      – Ладно, – сказал сон.
      – Что-нибудь не очень глупое.
      – Ладно, спи.
      – Много лет назад я был в одном городке, ну ты знаешь такие города – в торговых рядах продают стиральные машины, сборники фантастики и шифер по справкам горисполкома. В сквере – памятники партизанам последней войны и войны с Наполеоном, а у церкви – пьяные велосипедисты. Утром и вечером мне хотелось поселиться там навсегда, а днем и ночью бежать куда глаза глядят…
      – Хватит болтать, – сказал сон.
      – Вот говорят, что любовь и голод правят миром, – сказал приезжий. – Интересно бы знать – куда это они правят! Городок-то ведь ждет… Там гуси отскакивают от мотоциклов, там воскресенье не начинается без водки, там в магазине я купил книжку «100 затей для умелых рук» и в речке поймал пескаря. Я не заметил в городке ни любви, ни голода, но я заметил тоску по необыденному. Как ты думаешь – может она править миром?
      – Не мешай мне работать! – сказал сон. – Я не могу работать в таких условиях! Сейчас все Другое.
      – А что? – спросил приезжий. – Ты мне уже снишься?
      – Да. Снюсь! – сказал сон.
      – Вся моя беда, – сказал приезжий, – что, в сущности, я никогда не был уверен в том, где я нахожусь. То ли мне здесь снится, что я там, то ли мне там снится, что я здесь. Вот, например, дворник… надеюсь, он мне не станет пылить в нос.
      «Вжик, вжик…» – сказала метла дворника, но пыли не было. Так разве что немножко, самую малость.
      – В этом городе есть пивные? – спросил приезжий у дворника, когда тот приблизился.
      – В этом городе нет пивных, – сказал дворник. – Вы нездешний?
      – Я приехал издалека, – сказал приезжий.
      – Амнистированный? Или турист? – спросил дворник.
      – Вы оригинально мыслите, – сказал приезжий.
      – Эх, разве это сейчас ценят, – сказал дворник. – Работаю дворником, а мог бы быть фтизиатором.
      – Что такое фтизиатор?
      – Откуда я знаю? – сказал дворник.
      – Вы, я вижу, тоже нездешний.
      – Мы все нездешние, – сказал дворник.
      – Слушай, дворник, – сказал приезжий. – По-моему, сегодня должно что-то случиться. Как по-твоему?
      – Черт вас знает, – сказал дворник. – Так и шастаете тут, так и шастаете.
      – Не твое дело, – сказал приезжий. – Я люблю видеть сны какие мне хочется.
      – Это приятно? – спросил дворник.
      – Не всегда, – ответил приезжий. – Но всегда чревато. – Чем?
      – Событиями, – сказал приезжий. – Тебе не кажется, что сегодня должно что-то случиться?… Уже случилось…
      Он так сказал потому, что из-за угла кафе вышли две женщины. Одна средних лет. Другая помоложе.
      – Это тебе снится, чудак, – сказал дворник.
      – Нет. Это уже не сон, – сказал приезжий.
      – Принесите мне чего-нибудь горячего, – попросила та, что постарше.
      – Валентина Николаевна, – сказала молодая. – Здесь кто-то спит.
      – Ничего. Поспит и проснется, – та, что постарше, наклонилась к спящему. – Ох!… – сказала она, выпрямившись.
      – Валентина Николаевна, что с вами? Женщина тихонько засмеялась, потом вытерла слезы и наклонилась снова.
      – Спишь, – сказала она. – Ты все-таки пришел, бродяжка… Дай я хоть погляжу на тебя… Похож.
      – На кого похож? – спросила молодая.
      – Изменился… На себя похож…
      – Валентина Николаевна, а кто это?
      – Это? Страшный человек.
      – Господи…
      – Самый большой лентяи на свете. Чемпион лентяев. Старая школа.
      – Вы его знаете?
      – Немножко. Это мой муж, – сказала она. – Бывший, бывший… Я его не видела полжизни… Она тряхнула спящего за плечо.
      – Проснись. Приезжий открыл глаза.
      – Ты знаешь, пока я спал, мне пришла в голову одна идея, – сказал он. – Я понял, почему я не люблю ходить в театр… Покупаешь билет, и тебе показывают живых людей, как в трамвае. Но в трамвае это стоит четыре копейки. Конечно, если без багажа. С багажом дороже… Ну ладно, я еще посплю. У меня там был ряд интересных встреч. Я не досмотрел, чем все это кончится.
      Он опять закрыл глаза.
      Но женщина схватила его за плечи и стала трясти.
      – Э-э, нет, не выйдет, – приговаривала она. – Ты у меня сейчас проснешься как миленький. Ну… вставай.
      Тогда приезжий поднялся.
      – Может, поздороваешься наконец? – спросила женщина.
      – Здравствуй, Валя, – сказал приезжий. – Я слышал, ты стала известной актрисой. Или мне это приснилось? И ты все еще играешь официанток?
      – Валентину Николаевну знает весь свет, – с вызовом сказала молодая.
      – По-моему, вы официантка, – сказал он ей. – В этом кафе.
      – Откуда вы знаете?
      – Знаю, – сказал приезжий. – У вас в кафе мухи есть?
      – Начинается, – сказала актриса.
      – Да вы что, гражданин, – сказала официантка. – Спятили? Наше кафе лучшее в районе… Какие мухи?
      – В тех кафе, где бываю я, крошка, все официантки выносливые, – сказал приезжий. – И вежливые. Все. До единой.
      – Я вас не оскорбляла…
      – И умные, – добавил приезжий. – Там заказ клиента угадывают по глазам…
      – Не люблю таких, – сказала официантка. – Все переиначиваете.
      Приезжий стукнул кулаком себя по ладони.
      – Могу я достать в этом кафе пару хороших мух?! – спросил громко. – Или нет? Я вас спрашиваю! У меня ящерица не кормлена!
      – Слушай, не пугай человека… Какая ящерица? – спросила актриса.
      – Я ее отнял у юных натуралистов, – сказал приезжий и, приоткрыв коробку, показал маленькую скучную ящерицу.
      – Ой, зелененькая… – сказала официантка.
      – Вы хорошая девушка, – сказал он.
      – У нас этих ящерок сколько хочешь, – сказала она.
      – Вы плохая девушка, – сказал он.
      – Прошу вас, идите… Нам нужно поговорить, – сказала Валентина Николаевна.
      Официантка сказала – хорошо, потом кивнула на него, покрутила пальцем у виска, понимающе подмигнула Валентине Николаевне, поднялась по ступенькам кафе, отворила своим ключом дверь и ушла внутрь.
      – Ну, рассказывай, – устало произнесла актриса.
      – Я перед сном глядел на ящерицу, и мне приснился крокодил в виде дворника.
      – Я хочу знать, как ты живешь, где ты живешь, кем ты работаешь?
      – Я живу хорошо, – ответил он со смирением. – Я живу везде. Я работаю поводырем крокодила.
      – Жаль, – сказала она. – Я думала, мы с тобой поговорим как люди.
      – Валя, мы и говорим как люди, – мягко возразил он. – Только в слово «люди» мы вкладываем разный смысл. Как всякий неталантливый человек, ты любишь сложности.
      – Я тебя не понимаю.
      – Ты меня никогда не понимала.
      – Не обольщайся, – сказала она. – Я тебя всегда понимала. Поэтому мы не вместе. И насчет неталантливости ты врешь. Болтун несчастный. Значит, так и проиграл в игрушки всю жизнь?… Все так же спишь, все так же бездельничаешь, все так же рассказываешь байки и затеваешь споры с кем попало… Это ты любишь сложности. Я живу понятно и просто. А ты закрученный, как штопор.
      – Нет, Валя, я не люблю сложностей. Это они меня любят. Что может быть проще желания поспать? А мне все время мешают, будят. Вот и ты всегда будила меня невпопад.
      – Работать надо, голубчик, работать! – сказала она. – Все люди работают и создают ценности!
      – Это не одно и то же. Валя, – сказал он. – Работать и создавать ценности. Ладно. Не хочется спорить.
      – Лекции читаешь… – Голос у нее стал злым. – Интересно бы знать, какие ТЫ ценности создаешь, соня несчастный!
      – Сейчас покажу, – сказал он и оглянулся на подходившую официантку.
      – Я мух принесла, – сказала официантка.
      – Понятно? – спросил он у актрисы.
      – Ладно. Я пойду, – сказала она. – Не думала, что мы с тобой так встретимся. Мне казалось, что я тебя еще немножко люблю… Иллюзии, иллюзии… Дуры мы, бабы.
      – Прости меня. Валя, если можешь.
      – Бог подаст. Чужой человек, – сказала она.
      – Ничего ты не поняла, – сказал приезжий. – Вот смотри…
      И он обернулся к официантке.
      – Слушайте, у вас же таких ящерок полно, – сказал он, – а вы этой мух принесли. Она усмехнулась.
      – Эта вроде уже знакомая, – сказала она.
      – Поняла? – спросил он у женщины средних лет и, видимо, средних способностей, он всегда знал это, но был уверен, что это поправимо.
      Актриса смотрела на него с яростью.
      – А теперь ступай, – сказал он. – Я не досмотрел сон. Ты меня разбудила, когда начиналось самое занятное.
      Они обе ушли.

      Вечер. Сад. Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины. Пожилая нанизывает бусы. Молодая поет:
 
В сновиденьях моих
Мы друг к другу прильнули,
Мы с тобою вдвоем,
Мы с тобою вдвоем.
Если серьги в ушах
У меня шевельнулись,
Это ты шевельнулся
В сердце моем.
 
      Молодая положила лютню на колени.
      Платье белое на ней из прозрачного шелка, вышито маленькими букетиками мирта и желтых цветов. На голове гирлянда из шиповника и веток чемерицы.
      Она сорвала пучок мяты и, растирая ее между пальцами, надушила горячий воздух вокруг.
      – Ох, не люблю я эту песню, – сказала старая. – Все поешь, все поешь. А ведь уже который год замужем. Пора остепениться.
      – Подожди, Анита… – сказала молодая и быстро встала. Беглыми движениями она поправила волосы, опять села. – Кажется, приехали.
      – Глаза бы не глядели… Ты же вся горишь…
      – Иди, Анита… Иди… Я счастлива… – сказала она, глядя на идущих по дорожке.
      Впереди высокий. Длинная борода, длинные волосы.
      – Здравствуйте, синьора Джиоконда, – сказал он.
      – Здравствуйте, синьор Леонардо, – ответила она тихо.
      – Можешь сегодня не переодеваться, – сказал невысокий полный человек (ее муж). – Синьор Леонардо писать не будет. Он уезжает.
      – Вы уезжаете?
      Она поглядела на него недоверчивым взглядом крестьянской девушки, удивительным у такой взрослой и нарядной дамы.
      – Уезжаю, Монна Лиза… Воине с пизанцами конца не видно. Мне синьория заказала военную картину…
      Спутники Леонардо стояли молча.
      – А как же мой портрет? – спросила она.
      – Я вернусь, Монна Лиза… как всегда… Прощайте.
      И Леонардо ушел со своими спутниками.