А приезжий тем временем видел сон. Но так как наступило летнее веселое утро, и город пробудился, и никому дела не было до чудака, который заснул в тени возле придорожного окраинного кафе, то мозг его слышал звуки, шумы, пение, музыку города. И отключенная воля не мешала мозгу перерабатывать информацию по-своему и приводить ее в соответствие с опытом жизни этого приезжего, с его тайными хотениями, с его талантом. А что такое талант – не знает никто. Может быть, это способность иногда побывать в четвертом измерении и оттуда поглядеть на наши три.
      И тогда приезжий видит, как на скамейку, под часами, садятся старик и девушка.
      – Сон, а сон, – сказал приезжий. – Я кому говорю!… Ты мне снишься?
      – Да отвяжись ты, господи, – сказал сон. – Я же на работе!
      – Надоело мне это тиканье, – сказал приезжий. – Сил нет.
      Тогда старик щелкнул пальцами, и тиканье пропало. Остался только писк транзисторов.
      – Люди не любят, когда им заметно, как течет время, – сказал старик.
      – Какой-то вы странный, гражданин, – сказала ему девушка. – Я вас где-то видела.
      – Вряд ли мы могли встречаться, – сказал старик. – Я чертовски стар. Фактически я ваш праотец.
      – Какой-то вы странный, гражданин, – сказала девушка.
      – Вы сидите под часами, – сказал ей старик. – Значит, вы пришли на свидание. Логично?
      – Я пришла просто так. У нас общежитие еще закрыто. Я обыкновенная девушка.
      – Еще одна сумасшедшая! – сказал приезжий. – Можно подумать, что бывают обыкновенные девушки… Послушайте, – сказал он старику. – А вы действительно тот самый?…
      – Да, конечно. Я тот самый.
      – Забавно, – сказал приезжий. – Итак, на бульваре сошлись трое – поэт того старомодного типа, который верит во вдохновение, девушка, считающая себя обыкновенной, и бог времени Хронос.
      – Да. Я Хронос, – сказал старик. – Поэту не стоило бы удивляться. Я был всегда и всегда буду.
      – Кстати, время относительно. Это доказал Эйнштейн.
      – Э-э… – сказал старик. – Отдельному человеку это незаметно… Плохо, если поэт перепутал время.
      – Не понимаю.
      – Понимаешь, но боишься признать… Юность человечества прошла. Юный измеряет время биением сердца и не наблюдает часов. Тик-так – стучит его время, и он идет вслед за сердцем. Потом первый испуг – он видит день и видит ночь, и они не совпадают с биением сердца. Тогда он признается в поражении и придумывает часы… Что? – Не слушайте его, – сказала девушка.
      – Не бойся, – сказал приезжий. – Он прав.
      – Человек стал маленьким, – сказал старик, – и сердце перестало влиять на жизнь. Удар сердца ничего не меняет… Время ревет в микрофоны, и песня человека – это писк мыши.
      – Ну-ну… не надо так, – сказал приезжий. – Ты уже стар. А то тебя хватит кондрашка, и получится банальный сюжет…
      – Сюжет, – презрительно сказал Хронос. – Картинки из жизни, в которых можно найти что угодно, кроме истины… Чем дальше идет сюжет, тем дальше он от жизни. Я перепутываю твои сюжеты, – сказал Хронос и взмахнул рукой. Он кинул в воздух пачку исписанных листков. Белая метель. Крик девушки. Она хватает приезжего за руки, она пытается поймать листки. Но Хронос исчезает, и начинают все громче тикать часы: тик-так… Тик-так… Тик-так…
      – Не смей! Не смей! – кричит девушка.
      – Поздно, – говорит приезжий. – Хронос начал свою работу…
      – Что же делать? Что делать? – в отчаянии говорит девушка.
      – Смотреть…
      – А ты не боишься, – спрашивает девушка, – что он прав?…
      Тик– так… -стучат часы. Тик-так… – металлическое лязганье механизма. Что-то хрустит, хрипит, хрюкает и масляно чавкает – и все это тик-так… Тик-так… Девушка со страхом ждет ответа.
      – Если поэзия – это истина, – говорит приезжий, – ее увидишь даже в обломках.
      – А если нет?
      – Значит, истина в твоих глазах, – говорит приезжий.
      – Ты меня любишь? – спрашивает она.
      – Как тебя зовут?
      – Неважно. У меня некрасивое имя… Сначала скажи – любишь?
      – Не знаю… – говорит приезжий. – Не знаю… И надевает черные очки.
      – Ты меня любишь? – говорит девушка. – Скорей!
      – Как тебя зовут?
      – Зовут Муська… Сокращенно – Муська… Скорей!
      – А полностью?
      – Полностью меня зовут Муза,– говорит девушка.
      – Что?!
      Но тут он всхлипнул и проснулся.
      …Солнце палило вовсю.
      Жара стояла такая, что у всех прохожих выросли животы.
      Столики из кафе вытащили на самый солнцепек, и там был только один-единственный посетитель. Озверевшие от жары официантки сидели в своих синих халатах под навесом, как синие куры, и занимались саботажем.
      «Если сказать ему, – подумал приезжий о посетителе, – климат окончательно испортился, интересно, что он ответит?»
      Он подошел к нему и сел за столик.
      – Нет, нет… я не о климате… – сказал приезжий. – Вы меня не поняли.
      – А разве я что-нибудь сказал? – ответил тот. Это был тот самый ученый, который сначала выслушивал, а потом диктовал в микрофон древние истории, и это подхватывали телетайпы – вот какое значение придавали каждому его слову. Он был знаменитый в своей области.
      – А разве я что-нибудь сказал? – ответил он.
      – Все равно, – сказал приезжий. – А пиво у них холодное?
      – Этого никто не знает.
      – Почему?
      – А вы попробуйте подозвать официантку, – сказал знаменитый. – Я полчаса сижу.
      – Сейчас попробую, – сказал приезжий и крикнул: – Девушка, получите с меня…
      Он обернулся к знаменитому:
      – Сейчас они будут кудахтать и выяснять, чей это столик. Потом, тряся животом, подойдет тридцатилетняя девушка с блокнотом как на пресс-конференции… – Тут к ним подошла официантка. – Четыре бутылки пива, две окрошки, два шашлыка. – Он отсчитал деньги. – Получите.
      Официантка перелистывает блокнот, сонно глядит на приезжего, потом накаляется.
      – Да вы что, гражданин?! – говорит она.
      – Я жду ровно три минуты, – сказал приезжий и посмотрел на часы. – Через три минуты у вас начнутся ба-альшие неприятности. Окрошку принесете холодную, а шашлыки горячие… И перемените скатерть… Да, и еще позовите заведующего… И не забудьте захватить жалобную книгу.
      – Да вы что, гражданин?! – громко сказала официантка.
      – Осторожно, – сказал приезжий. – Если вы скажете, что я нахал, я вызову милицию, опечатаю кассу и позвоню в Верховный Совет… Пиво несите сразу… – и добавил громко: – И назначу глубокую ревизию… Хлеб белый и черный…
      – В чем дело? Почему не обслуживаете клиента? – спросил метрдотель, поглядывая на приезжего.
      – Я обслуживаю, обслуживаю, – сказала официантка и ушла.
      – Она поглядела на нас расширенными глазами, – сказал приезжий. – А она нас не отравит?… Тогда я буду ей являться во сне… Нет, послушайте… когда все это кончится? Никто не хочет заниматься своим делом.
      – Неужели надо отвечать? – сказал ученый. – Это кончится вместе со скучными профессиями. Когда людей в профессию не будет загонять необходимость.
      – Дайте человеку вечный двигатель, и все наладится, – сказал приезжий.
      – Дайте. Вот возьмите и дайте, – сказал ученый. – У меня его нет.
      – А у меня есть, – сказал приезжий. Тут подошла официантка.
      – Не вздумайте нас отравить, – сказал приезжий, – мы все предусмотрели. Я буду являться вам во сне.
      Она со страшной скоростью открыла бутылки и ушла. Приезжий разлил пиво.
      – Да не сумасшедший я, не сумасшедший, – сказал он.
      – Вы читаете мысли? – спросил ученый.
      – Нет.
      – Ругаться я с вами не стану, – сказал ученый. – Пиво холодное, и потом все-таки вы мне заказали обед.
      – Какое ваше мнение? – спросил приезжий. – Может один человек спасти человечество?
      – Один?
      – Один.
      – Не может, – сказал ученый.
      – А почему?
      – Жарко потому что, – сказал ученый. – Вот если бы попрохладней – тогда пожалуй… А от чего спасать?
      – От глупости.
      – А может один человек спасти одного человека от глупости? Одного. А не все человечество.
      – Нет. Один не может, – сказал приезжий. – Чтобы спасти одного от глупости, нужно все человечество.
      – Ненужная трата энергии.
      – Господи, – сказал приезжий. – Что вы все обижаетесь?
      – Послушайте, – сказал ученый. – Такое впечатление, что вы жили в пустыне, где не с кем было слова перемолвить. Неужели вам не приходит в голову, что мне просто не хочется разговаривать? Я устал после работы.
      – Да, не с кем разговаривать, – сказал приезжий. – О том, о чем хочется, – не с кем. Вот и болтаю с кем попало.
      Ученый посмотрел на него внимательно и поднялся.
      – Мне надо идти… Срочно, – сказал он. – Я бы хотел вас еще застать. Вы здесь посидите?
      – Да… Может быть, – сказал приезжий.

      …Шум толпы возле картины в огромном зале.
      Изображена «плохая война», как говорят итальянцы. Опять мчится конница по нивам… Опять артиллерийский дым смешивает с пылью хриплая пехота… Воздух полон стрел… А под ногами конницы в пыли – скрежет, человеческий визг и лязг ножей, которые вспарывают доспехи, как устриц…
      «Битву при Ангиари» – картон во всю стену выставил Леонардо да Винчи в зале Совета во Флоренции. Толпятся возмущенные и восхищенные.
      Гонфалоньер Флоренции Содерини стоит, положив руку на бедро, и с гневом смотрит на эту чудовищную картину. Но не смотрит на нее Леонардо, и, не замечая ничего, заглядывает в лицо Содерини, и страстно говорит ему о своем проекте канала, и разворачивает чертежи.
      – Тут указано расстояние между главными городами, которые пересечет канал, – говорит Леонардо. – А здесь стоимость земляных работ. А вот здесь искусная ирригационная система. Она заставит воду орошать поля. Прато, Пистойя, Пиза и Флоренция выиграют ежегодно по двести тысяч золотых дукатов! Кто захочет – может получить сокровище за акр земли…
 
 
      – Нет, – говорит Содерини, почти не разжимая рта, и идет к двери.
      Наступает тишина, и в этой тишине слышен только стук шагов уходящего Содерини.
      И в этой тишине слышно, как на улице детский голос произносит:
      – Мама!
      Содерини идет не останавливаясь, и в толпе купеческой сволочи раздается хихиканье. Это хихикнул Джиокондо.
      Но Леонардо, бледный, идет за Содерини и слышит, как детский голос просит есть, и видит, как нищая мать зарывает в землю чужую еду…
      – Стой! – говорит Леонардо, и Содерини останавливается.
      Тогда Леонардо без сил, без слов показывает ему большой рисунок канала. Потом начинает швырять на пол перед ним бесценные рисунки свои, но Содерини даже не смотрит.
      – Нет, – говорит Содерини. – Не позволю. Я устал от тебя, Леонардо… От твоих выдумок. Твои безумные фантазии только сеют волнения среди черни…
      – Синьор мой, людям нужно есть… – говорит Леонардо, задыхаясь. – Еды должно быть столько, чтобы о ней не думать… Чтобы на всех хватило, нужны каналы, машины и знания. И тогда беда не будет кружить над городом.
      – Просто ушам своим не верю… Ведь ты уже не молод, – сказал Содерини удивленно. – Старый человек, а тешишься ребяческими мечтами… Господи, еще один маньяк, желающий улучшить мир… Как все это старо! Просто ты боишься крови, Леонардо!… В нашей жизни нужно быть героем, – сказал Содерини.
      И тогда Леонардо пришел в себя. И рот у него стал такой, каким он его нарисует в Виндзорском портрете, – сжатый и презрительный.
      – Скоро не останется людей в Италии, – сказал он. – Останутся одни герои… Правда, от этого погибнет Италия, но стоит ли говорить о таких пустяках… Героям всюду тесно, они все время сражаются, дьявол их забери… Один другого рубит пополам и этим делает двоих. Они размножаются делением, как поганки… Это я изобразил в своей картине.
      – Молчи! – топнул ногой Содерини. – Вместо того чтобы поднять дух людей, ты нас смутил кровавым видением…
      – Что такое ваша битва с пизанцами? – сказал Леонардо. – Два соседа, живущие через реку, насмерть дерутся на мосту…
      – Ты стал бесполезен, Леонардо, – сказал Содерини. – Кто ты и что ты? Подумай, ученики твои бездарны… Картин твоих ничтожно мало, да и те на глазах ветшают… Машин твоих не видел почти никто – так, слухи одни… Ты даром прожил жизнь, Леонардо… Ведь ты старик, стыдись, ты бесполезен, – сказал Содерини с презрением.
      И Леонардо ответил:
      – Пара коней влечет телегу жизни… И каждый тянет в свою сторону… Телега делает зигзаги в поле… Я все старался направить бег коней прямо по дороге.
      И Леонардо вышел.
      …Лошади тихо скачут по мягкой траве в запахе мяты и укропа, который тянется со сжатых полей.
      Садится солнце.
      Кричат ласточки.
      И колокола возвещают своим звоном прощание с Леонардо.
      …Вот Леонардо сидит в саду Джиоконды, и перед ним портрет, лучше которого не бывает.
      Джиоконда смотрит на Леонардо не отрываясь, и не отрываясь смотрят на него нянька Анита, ученики – Зороастро и Мельци.
      – Проклятая война, – говорит Леонардо. – Она съедала все мои усилия. Все мои лучшие деянья… Правители и князья дерутся, как пауки в банке. Наемные войска бесчинствуют по стране… Надвигаются орды испанцев, и бороться с ними некому. Я уезжаю искать правителя, который бы объединил страну. Сегодня едем…
      И тогда поднялась Джиоконда и сказала быстро и звонко:
      – Не уезжайте. – И замолчала, и все оглянулись на нее, и тогда она заговорила, и пятна выступили у нее на щеках.
      – Нет, этого не может быть… Как же это так вдруг? А мой портрет? Вы же его не окончили, Леонардо… Это преступление перед искусством.
      – Искусство! – сказал Леонардо. – Искусство в том, чтобы приносить пользу! И так я поступал всю жизнь как умел. Скорей… Скорей… – сказал он, собираясь.
      – Не уезжай, любимый… – тихо и отчаянно сказала Джиоконда.
      И стало совсем тихо, и вес перестали шевелиться, и Леонардо повернул к ней бледное лицо:
      – Что вы… сейчас сказали… Монна Лиза?… – Любимый мой… – сказала Джиоконда ясным голосом. – Как сладко говорить «любимый»…
      – Что ты говоришь, безумная! – крикнула ей нянька Анита. – При людях!
      – Ну вот, теперь ты знаешь, – торжествующе сказала Джиоконда. – Пусть! Все равно… Я столько времени молчала… Да, я люблю тебя… ты мои! Ты никуда теперь не уедешь!…
      – Что она говорит?! Что говорит… Опомнись… ты замужем, – в страхе сказала Анита.
      – Мой муж, – с презрением сказала Джиоконда. – Он меня получил за долги, когда разорился отец… Но душу за долги не получают… А я ее тебе отдала, Леонардо… Ты не посмеешь отказаться…
      – Я! – воскликнул Леонардо, глядя на Джиоконду в горе и счастье. – Мне отказаться от такого дара?! Еще до встречи с тобою я тебя любил – при встрече только припомнил! Что же мне мешало сказать тебе это? О мадонна! Неужели этот мул, что купил тебя, как мешок овса?! Я угадал, что встречу тебя, – не угадал только, как это случится…
      – Ты не уедешь? – сказала Джиоконда.
      – Сердце мое, рвись… – сказал Леонардо.
      – Ты не уедешь!
      – Что же нам делать?! Скажи? Неужели, словно собакам, ухватив кость, вползать в конуру? Ведь то, что живет в моей душе, не даст, чтобы я спокойно ел и пил, когда за долги продают девчонок, когда нищие дети просят хлеба! Их тощие, немытые руки за сердце меня держат…
      – Да, ты уедешь, – тихо сказала Джиоконда. – Я не угадала…
      – Молчи, молчи! Не гляди так! Я тоже не стану глядеть на тебя. Давай посмотрим на портрет.
      И Леонардо положил руки на спинку кресла, стоящего перед мольбертом.
      – Прощай, – сказал Леонардо. – Прощай! Здесь все, что я умел… На этом холсте слиты ты и я… Смотри в глаза – узнаешь? Это мои глаза. Смотри в уста – это твоя улыбка… Я знаю, я сделал удивительную вещь. Теперь вижу… Здесь все звенит, как песня. Здесь руки умеют разговаривать… Видишь, одна рука зовет: «Не уходи!» – «Прощай, прощай!» – отвечает другая… А голоса их в складках рукавов отдаются печальным эхом…
      И Леонардо опустил голову на руки, лежащие на спинке кресла.
      И тогда, тяжело сглотнув комок слез, Джиоконда сказала ровным голосом:
      – Возьми с собой портрет, Леонардо… Пусть он всегда будет при тебе… Где бы ты ни был… Я так хочу… И… эту шаль, – сказала она и накинула на портрет кружевную свою шаль. – Прощай, – еще сказала она.
      И тут Франческо Мельци по знаку Зороастро снимает накрытый черной шалью портрет и выносит.
      И тут Анита, нянька, ненавидевшая Леонардо, поднимает его голову, крестит и ведет к дверям. И Зороастро его выводит.
      А Джиоконда прикрывает ладонью рот и молча плачет.
      И тут входит муж.
      – В чем дело? – спрашивает он. – Что случилось, Мона Лиза?
      – Синьора расстроилась, потому что прекратят писать портрет, – говорит нянька в замешательстве. И выводит Джиоконду.
      – Н-да… – говорит муж, – странные особы эти бабы… И плачут и хохочут – все невпопад…
      Он хлопает в ладоши, входит мальчик.
      – Подмети да закрывай окна в доме… – говорит синьор Джиокондо. -Свежо на улице…
      …Ученый посидел молча, закрыв глаза, потом снял шлем и попросил, чтобы его выпустили.
      Выкатили кресло. Отстегнули ремни. Человек взял микрофон. На верхнем этаже, как сорвавшиеся с цепи борзые, наперегонки застучали телетайпы, отпечатывая вступление.
      – Вечер. Сад, – сказал человек. – Половодье цветов и листьев. На каменной скамье две женщины-, старая и молодая. Молодая поет: «В сновиденьях моих… мы друг к другу прильнули… Мы с тобою вдвоем… мы с тобою вдвоем…»

      – Семина, – сказал метрдотель. – Ты бы хоть подмела у своих столиков, что ли.
      – Не пойду, – сказала официантка. – Очень нужно.
      – Я ее не осуждаю, – сказала подруга. – Создайте условия – тогда спрашивайте работу.
      – А ты помолчи, – сказал метрдотель.
      – Семина – хороший работник, – сказала подруга. – А издевательства она терпеть не обязана.
      – А ты помолчи, – сказал метрдотель.
      – Конечно, мы обязаны быть вежливыми, но и посетитель должен быть на высоте, – сказала подруга. – Я такого первый раз вижу… То дрыхнет, то спорит, то спит, то лается.
      Приезжий как раз досматривал очередной сон в этом кафе-заповеднике, где ничего не изменилось за столько лет. Он так и заснул, привалившись щекой к столику. Пьяница? Нет. Он и не пил ничего. Семина знала это точно. Больной, может быть? Вряд ли. Валентина Николаевна относилась к нему как к здоровому. А это все! Валентина Николаевна умница, зря ничего не делает. Вот и сейчас сидит тихонечко и ждет, когда этот хмырь проснется.
      Официантка Семина застыла. Ей показалось вдруг, что она видит сон, который снится приезжему.
      …– Дворник… – недовольно сказал приезжий.– Что эго за работа для вас, ей-богу… Образованный человек работает дворником.
      – Я не образованный, – сказал дворник (вжик… вжик… метла), – я интеллигентный.
      И запел:
 
 
В Москве на далекой заставе,
Где золото роют в горах,
Бродяга, судьбу проклиная,
Несется на всех парусах.
 
 
      – Я от тебя дурею, – сказал приезжий.
      – Одуреешь тут… – ответил дворник.
      – Как называется этот переулок?
      – Прошлый… Называется «Прошлый переулок».
      – Странное название.
      – Ничего странного, – сказал дворник. – Единственный переулок, где сохранилась булыжная мостовая. Музей-заповедник под открытым небом. Сейчас это модно. Здесь живут всякие знаменитости.
      – Иду, Валентина Николаевна, иду! – сказала официантка Семина и побежала принимать заказ у знаменитой артистки.
      Она приняла заказ, стараясь не смотреть на спящего. Знаменитая артистка дотронулась до ее локтя.
      – Как-то странно, – сказала артистка. – Правда? Не то душно, не то холодно? Ты не находишь?
      – Нет… – сказала официантка Семина и содрогнулась. – Что вы? Ничуть не холодно.
      – Ты как думаешь, можно в этом доме снять комнату? – спросил приезжий, оглядывая одноэтажный дом позади кафе.
      – Сомневаюсь, – сказал дворник. – В первой квартире живет Венера.
      – Какая Венера?
      – Какая! Обыкновенная. Милосская, – сказал дворник. – Сдасть она тебе комнату? Не сдасть. У ей любовники. Она стесняется… Во второй квартире живет Теодор Амедей Гофман, фантаст. Ты ему не подойдешь. Он любит людей обстоятельных. Которые не удивляются. А ты все удивляешься.
      – Я не удивляюсь, – сказал приезжий. – А в третьей квартире кто?
      – В третьей квартире проживает Александр Македонский. К нему сам не пойдешь. Он цельный день кричит. Командует.
      – А они не психи? – спросил приезжий.
      – Сам ты псих ненормальный. Они вот трудятся, а не шастают тут по утрам.
      – Кем они трудятся? – спросил приезжий.
      – По специальности, – сказал дворник. – Венера акушеркой, Гофман парикмахером, Саша Македонский гробовщиком.
      – Слушай, – сказал приезжий нерешительно. – Слушай, а может, ты тоже…
      – Что «тоже»?…
      – Ну, какая-нибудь знаменитость…
      – Какая там знаменитость? – скромно сказал дворник. – Я крокодил.
      – Не понял вас… – растерянно сказал приезжий. – Ага… Понял… Да… Скажите, я не произвожу впечатления больного человека?
      – Я думал, вы умнее, – сказал дворник.
      – Ты какая-то чумовая сегодня, – сказала официантке Семиной ее подруга. – Третий раз один заказ заказываешь.
      – Я думала, вы умнее, – сказала официантка Семина.
      – Ты какая-то чумовая, – сказала подруга. – В тебе и есть-то всего красивого, что ты натуральная блондинка.
      …– Простите… – сказал приезжий, когда оправился от удивления. – И как же это вы?
      – Что как? – спросил дворник.
      – Ну вообще…
      – Да, вот, подметаю… (Вжик… вжик… метла.)
      – Ага. Подметаете… Крокодил… А зубы, извиняюсь, а хвост?…
      – А почему, собственно, я должен быть с хвостом? – спросил дворник. – Странно слышать от поэта!…
      – Ага… Значит, вообразить? – спросил приезжий.
      – Вот именно!
      Приезжий совсем растрогался.
      – Дайте я пожму вашу лапу, простите, руку… – сказал он. – Вы все поставили на место… Почему, собственно, я должен видеть хвост и прочее? Разве то, что мы воображаем, не так же реально для нас, как то, что мы видим? Разве оно не так же влияет на нашу жизнь?… Спасибо вам… э-э, не знаю, как вас по батюшке…
      – Дворник, – сказал дворник. – Просто дворник. Зовите меня просто – дворник… А вот и жильцы на работу потянулись.
      И запел:
 
 
Тут он мощною рукой
Стиснул пе-эр-сиянки стан…