Речитатив

– Тогда я выброшу рубашку в мусор.

– Не спеши. Рубашка стоит намного дороже вина. Я ее попробую отмыть. Или отскоблить. Снимай. И надень другую. Так о чем ты только что хотел рассказать?

– Я уже не помню…

– Какой-то сон…

– Ах да… сон. Очень странный сон. Из времен Третьего рейха. Немецкий бомонд в старинном театре. Премьера какой-то оперы Вагнера. Появляется Гитлер с Евой Браун. Дамы визжат, потому что из ложи Гитлера прямо в партер прыгает крыса. Что было дальше – не помню.

– Действительно, странный сон. Ты это все не выдумал только что?

– Нет. Я просто кое-что вспомнил, когда ты сказала, что целитель этот – дядя Волика. У меня неделю назад был клиент. Старик лет под восемьдесят, немецкий еврей. Почти вся его семья сумела выбраться из Германии до того, как нацисты начали решать еврейский вопрос. И только дядя, всеобщий любимец, отказался уезжать. Ко времени прихода Гитлера к власти дядя был дирижером в опере – очень лояльным, полностью ассимилированным и, как ему казалось, всеми уважаемым, но немцы все равно отправили его в Дахау. Старик, видимо, разволновался, когда рассказывал свою историю… Так и вижу перед глазами его руку на диванном ролике. Она выбивала какой-то странный ритм, эта скрюченная рука, будто старик передавал в свое прошлое сигналы азбукой Морзе… Представляешь? Где моя расческа?

– Ну вот же, у тебя перед глазами…

– А сегодня мне в последнюю минуту позвонил клиент и отменил визит. Я решил воспользоваться моментом и почитать кое-какие материалы из последних журналов, но минут через пятнадцать страшно захотел спать, лег на диван и почти сразу уснул. Сон был удивительно отчетливым, но постепенно все детали улетучились. Загадочный старик…

– Жюль, ты попал в сеть его воспоминаний, ты это понимаешь?

– Я из одних сетей попадаю в другие, я весь опутан сетями, как старый сом, который из чистого любопытства вылез из своего укрытия, а его заарканили вместе с мелкой рыбешкой… и теперь – прощай, свобода…

– Бедный ты мой…

Целитель

– Покурим? – предложил Волик, довольно тучный розовощекий мужчина в жилетке цвета хаки с «газырями» и многочисленными накладными карманами. Он протянул Юлиану сигару.

– Монте-Кристо! – аппетитно произнес Юлиан, по-собачьи обнюхивая сигару со всех сторон. – Куба?

– Доминиканская республика. Но очень удачная партия, – сказал Волик, орудуя гильотинкой. Они стояли на площадке просторного патио, с которого открывался вид на глубокий каньон, и вдали, на его крутом склоне, словно светляки, вздрагивали и перемигивались своими окнами многочисленные домики.

– Пока дядя Сэм не помирится с отбившимся от стада Фиделем, придется курить подделки, – вздохнул Юлиан.

– Ваш дядя Сэм, как свирепый алабай, хочет один удержать большую отару овец. Но одному с таким хозяйством никак не справиться – обязательно какая-нибудь овца выбьется из стада…

Слова эти произнес средних лет мужчина, который секунду назад появился на патио. Высокий, подтянутый, он был гладко выбрит, его тщательно зачесанные назад волосы слегка курчавились на затылке, а удлиненные косые виски, резко заостренные книзу, придавали облику немного мефистофелевский вид.

– Одна овца погоды не делает, – усмехнулся Юлиан. – А не будь дяди Сэма в роли сторожевого пса, вся отара разбрелась бы куда глаза глядят…

– Потому что на большую отару нужна сила. Не один, а три сторожевых пса. Вот вам рецепт: Россия, Америка, Китай – тогда, возможно, и наступит мир во всем мире.

– Триумвираты – самая неустойчивая политическая организация. Власть, в отличие от водки, на троих не делится, – возразил Юлиан, выпуская в воздух облачко ароматного дыма.

Мужчина приготовился произнести очередную тираду, но тут вмешался Волик:

– Дядя Лева, я собирался вас познакомить. Это мой хороший товарищ Юлик Давиденко – психотерапевт, большой дока в своем деле. Я вам о нем рассказывал. Они со своей девушкой немного опоздали, и я не успел…

– Варшавский… – отрывисто произнес мужчина, протягивая руку, и тут же переспросил: – С девушкой? Мне показалось, что это ваша жена. Впрочем, я забыл… в Америке очень модно заводить гелфрендов, так кажется?

– Это не вопрос моды. Женитьба, как и научный труд, требует серьезного подхода. Я уже однажды обжегся и теперь предпочитаю не связывать себя узами. Отношения на уровне любовников, поверьте, часто бывают намного устойчивее…

– Да, так, конечно, легче, – согласился Варшавский.

– Дядя Лева, как насчет сигары? – спросил розовощекий племянник, добывая из газыря очередную торпеду.

– Никогда в жизни не выкурил ни одной сигареты, а тем более сигары, – резко бросил Варшавский. – Мои легкие можно выставить в музее Министерства здравоохранения как образцовые… Что касается ваших… не буду вам их подробно описывать, а то еще закашляетесь.

– Мы с Юликом вообще-то не курим, иногда сигарами балуемся – и то редко, на посошок, вместо последней, – оправдываясь, промямлил Волик.

Варшавский только рукой махнул.

На патио появилась Виола со своей подружкой Иреной. Ирена, стриженная под мальчика, полноватая, но выглядевшая весьма сексуально в своих белых легинсах, подпрыгивающей походкой устремилась к мужскому обществу. В левой руке, франтовато оттопырив пухлый мизинчик, она несла перламутрово-серебристый мундштук с сигаретой.

– Мальчики, дайте огонька…

– Еще одна курилка, – поморщился Варшавский.

– Ленард, – кокетливо замурлыкала Ирена, – не будьте столь строги. Я слабая женщина. У меня есть недостатки. Это один из них.

– Один из многих, – поправил Варшавский.

– Правда?.. – Ирена чуть растерялась и пожала плечами. – Может быть, вы откроете мне секрет. Я…

– Это тема особого разговора, – перебил ее Варшавский, – но просто для примера могу вам сказать вот что… – Он замолчал и долгим гипнотическим взглядом уставился на Ирену. – Вы волосы под мышками бреете? – неожиданно спросил он.

Ирена густо покраснела.

– Ну конечно, – ответила она, робко поднимая руку и показывая нежную, как «птичье молоко», кожу.

Виолетта, стоявшая рядом, прыснула в ладошку.

– Вам… – сказал Варшавский и опять сделал долгую паузу, – вам в особенности, брить волосы нельзя ни в коем случае.

– Почему? – тихо спросила Ирена.

– Как вы думаете, для чего Бог сделал физические тела людей именно такими – с густым волосяным покровом подмышками и на лобке? Отвечаю: потому что рядом расположены органы внутренней секреции и проходят жизненно важные лимфатические узлы. Сбривая здесь волосы, вы оголяете защиту молочной железы. А это – рак!

Последние слова он произнес на повышенных тонах, словно выговаривал нерадивой ученице.

– Я думаю, вы ошибаетесь, – вступилась за подругу Виола. – Я кое-что об этом читала. Женщины во всем мире выбривают волосы, делают эпиляцию, и я не слышала, чтобы медики предупреждали об опасности.

– Милая моя, – снисходительно сказал Варшавский, – вы еще молоды и легко попадаете под влияние варваров-врачей, многие из которых – не все, конечно, связаны одним мафиозным узлом. Если бы вы знали, скольких безнадежно больных людей я лечил и успешно вылечил! Сотни и сотни… возможно, тысячи. Ко мне обращались шишки из правительства, жены министров. Я обладаю такой энергетикой, что могу творить чудеса, но если человек игнорирует, запускает… Как вас зовут?

– Виолетта, – она смотрела на него с вызовом и даже чуть враждебно.

– Ваше имя… – он замолчал, пристально ее рассматривая. – Цвет вашего имени почти полностью совпадает с доминирующим цветом вашей ауры. Вам нравится ваше имя?

– Нет. Я предпочитаю, чтобы близкие люди называли меня Виолой.

– Ясно, – отрывисто сказал Варшавский. – Так вот, Виолетта, ваша приятельница… – он сделал паузу, потом перевел взгляд на Ирену и добавил чуть мягче, обращаясь уже непосредственно к ней: – Вы не расстраивайтесь, я был резок, но я хочу вам помочь. Приходите ко мне на консультацию.

И он, величественно развернувшись, вошел в дом.

– Ну что, фиолетовая ты моя, минут через пятнадцать поедем? – спросил Юлиан, подсаживаясь на диван, где Виола вполголоса разговаривала с подругой.

– Поведешь машину? – с робкой надеждой спросила она.

– Поведу. В отличие от тебя, я выпил полторы стопки бурбона и вовремя остановился, так как увидел, что твои щечки подозрительно порозовели.

– Детки мои… – осоловевший Волик плюхнулся на диван рядом с ними. – Сделайте милость, подбросьте дядю. Он ведь где-то рядом с вами живет. Я его привез, но назад везти не могу. И потом, я его боюсь. Ясновидец!

– Неужели больше некому его отвезти? – спросила Виола шепотом, хотя грозного гостя поблизости не было.

– Некому. Вы у нас одни из киношного царства.

– Мы его можем отвезти прямо на Юниверсал студию, пусть покажет им свои шаманские кунштюки! – громко произнес Юлиан.

В эту минуту в комнату вошел Варшавский. Он вытирал руки бумажным полотенцем и направлялся к дивану, где сидела притихшая компания.

– Поедем, Волик, – решительно сказал он. – Я не люблю поздно ложиться.

– Дядя Лева, вас ребята отвезут. Я перебрал немного. Варшавский перевел взгляд на Юлиана с Виолой. Юлиан

сидел, как кролик.

– Конечно мы вас прихватим, – очаровательно улыбнувшись Варшавскому, сказала Виола и, повернув голову к Юлиану, добавила: – Правда, милый?

Эволюция

– Что это за машина? – спросил Варшавский. Он устроился на переднем сиденье рядом с Юлианом, рассматривая освещение на приборной доске с таким видом, как будто перед ним играла своими бликами аура живого существа.

– Это BMW, пятисотая модель.

– Давно она у вас?

– Шестой год. Это машина Виолетты. Я обычно езжу на другой…

– Когда включаете кондиционер, появляется странный свистящий звук. Верно?

– Да, а как вы…

– И аккумулятор у вас вот-вот умрет. Хотя внешне вроде никаких признаков нет, но машина заводится с некоторым усилием. Правильно?

– Как заводится, вы, конечно, слышали, когда садились в машину, тут секретов нет. А вот про свист как догадались?

– Я не догадался. Я знаю наверняка. Проверьте регулировку приводного ремня и поменяйте аккумулятор. Поймите, ваша машина – это не груда железа, пластмассы и проводов. Она тоже прошла эволюцию, как и вы. Первые

фордовские модели были в своем роде неандертальцами. А чем отличались от нас первобытные люди? Неуклюжестью походки, плохим знанием окружающего мира, примитивизмом и так далее. Зато современные автомобили так напичканы электроникой и новейшими технологиями, что они по своим функциям приближаются к управляемым роботам. К счастью, машины еще не научились мыслить, но какая-то примитивная индивидуальность на уровне осязательном у машин существует. Понимаете, что я хочу сказать? Если вы садитесь в машину в гневе на своего начальника или поссорившись с женой – эта негативная энергия не варится внутри вас, как бульон на медленном огне. Она липнет ко всему, что нас окружает. К людям – в первую очередь, но и бездушные предметы впитывают ее тоже. У меня дома хранятся кое-какие вещи, принадлежавшие моим покойным родителям. Среди них есть помазок, которым брился мой отец. Каждое утро в течение многих лет он намыливался этим помазком. Был он раздражен или спокоен, температурил или ощущал бодрость и радовался жизни – помазок клонировал, выражаясь модным сегодня термином, энергетические импульсы той или иной окраски и сохранял их в своих молекулярных порах. Каждый раз, когда я беру его в руки, он рассказывает мне об отце больше иного летописца и, поверьте, ярче. Многие ошибаются, полагая, что неорганические объекты мертвы. Мертвых предметов нет! Понимаете? Вещи, в определенном смысле, потакают нашим привычкам. Особенно вещи, связанные с людьми, вещи, которые служат людям. Ну, это особая статья, не хочу вас сильно отвлекать своими разговорами, вы за рулем.

– А я не за рулем, – сказала Виола.

Варшавский рассмеялся.

– Ладно, задавайте мне вопросы. Только учтите, кое о чем я принципиально не говорю. Есть табу, я не могу их преступать…

Виола немного подалась вперед со своего заднего сиденья, поднимая ладошку, как примерная ученица:

– У меня, может быть, несколько личного характера вопрос: фиолетовый цвет моей ауры – это хорошо или плохо?

– Нормально. Ваш фиолетовый частично переходил в красноватый оттенок, потому что цвет вашей ауры был осложнен несколькими факторами. Для вашего внутреннего состояния в тот момент это было нормально. Небольшой сумбур в мыслях… легкий адреналиновый толчок, связанный с попыткой защитить подругу от агрессора. Вообще фиолетовый оттенок в ауре говорит о сложности духовного мира, об исканиях, которые могут привести человека либо к духовному балансу, либо – наоборот – оставить его в состоянии внутреннего разлада. На самом деле, видеть ауру человека может научиться каждый второй. А вот прочитать ее, понять, как аура отражает наши судьбы – это дано далеко не всем.

– Вы один из этих «не всех»? – спросил Юлиан.

– Да. Я обладаю даром ясновидения и при случае смогу вам продемонстрировать свое мастерство.

– А знаете, к нам пару лет назад одна гадалка приезжала. И она тоже меня разглядывала, но увидела мою ауру совсем в другом цвете.

– Ну, я вам так скажу: от дефицита гадалок мир никогда не страдал. У меня на этот счет есть своя присказка: на десять шаманов – девять шарлатанов. Ауру можно чувствовать, а можно видеть, но и этого мало. Надо понимать, почему комок энергии может неожиданно поменять свою цветовую окраску или напротив – сохранять ее очень долгое время. Аура человека одухотворенного, получающего радость, оттого что он отдает людям часть своего богатства, а не берет у них положительную энергию, пополняя запасы своего нарциссизма, – больше тяготеет к белому цвету. Понимаете? Матерь Божья была вся окружена этим солнечным, не разделенным на составляющие светом. Но подобное дано очень немногим. Аура неординарного человека – это как страница черновика, на которой продвинутый экстрасенс может прочитать Божий замысел, еще нераскрытый, еще созревающий в недрах души…

– А почему в газетном объявлении вы называетесь Леонардом, хотя племянник зовет вас дядей Левой. Кто вы на самом деле? – спросила Виола.

– На самом деле я Лев Варшавский, но когда мне принесли верстку объявления на утверждение, я прочитал и понял, что читатель может подумать, будто в Америку привезли льва из варшавского зоопарка. Собственно, на этот факт мне указали газетчики, поэтому я поменял Льва на Леонарда. Но оказалось, в вашей Америке это имя часто произносят пропуская букву «о». Американцы любят упрощать…

– Не расстраивайтесь, – подал голос Юлиан, – мое благородное имя тоже претерпело странные изменения. По-английски я Джулиан, но моя заботливая подруга меня офранцузила. Я стал Жюльеном, а в редкие интимные минуты мое имя приобретает собачий оттенок: Жюлька или Жюленок.

– Что ты болтаешь, Юлиан? Не слушайте его, Ленард. Он эгоист и жуткий циник. А можно я буду вас называть Леоном?

– Она и ваше имя офранцузила, берегитесь, господин Варшавский.

– А почему появился этот французский вариант? – спросил Варшавский и в первый раз повернул голову назад, с любопытством рассматривая сидящую в полумраке Виолу.

– Не знаю… Я люблю французские фильмы, литературу, и вообще, хотела бы жить в Париже. Может быть, я в прошлой жизни была француженкой…

– Parlez-vous francais?»[1]

– «Parlez» – слишком громко сказано…

– Она болтает почти без акцента, – скороговоркой произнес Юлиан. – Так меня уверял один наш знакомый – портной из Бердичева. Сам-то он по-французски ни бум-бум, но его прабабушкой была Эвелина Ганская.

– Юлиан! Ну что ты несешь? – с деланной досадой сказала Виолетта, пряча улыбку.

– Comment allez-vous, madame?[2] – неожиданно спросил Варшавский.

– Мадемуазель. Так правильнее. А вы, оказывается, говорите по-французски?

– Это просто школьные воспоминания, – усмехнулся Варшавский. – А будете вы называть меня Леон, Леонард или Лев – мне все равно. Эти слова по сути синонимы одного имени.

Юлиан включил поворот и начал менять ряд, чтобы уйти с фривея. Неожиданно справа, чуть ли не впритирку к нему, промчалась на большой скорости машина. Юлиан невольно сделал резкий флип-флап рулем и тут же весь покрылся потом.

Варшавский заметил его состояние.

– Не волнуйтесь, – сказал он, – пока я нахожусь в этой машине, никакой аварии не случится, даже если машину развернет против движения.

– Вы заколдованы? – спросил Юлиан.

– Нет, я просто не выполнил до конца свою задачу здесь, на земле. Поэтому я как бы застрахован… – он многозначительно поднял вверх указательный палец и добавил: – там…

– Надежная страховка?

– Вполне. Главное, не нарушать условия страхового полиса…

Предчувствие

Они лежали в обнимку, наполовину задрапированные простыней, освещенные голубоватым светом ночника. Казалось, их обнаженные фигуры появлялись из этой драпировки, как из мраморной глыбы появляются роденовские любовники. Комната, нагретая за день, еще отдавала свое тепло, но ночная прохлада надувала парусом тюль занавески и шевелила колокольчики на балконе.

Женщина, закрыв глаза, высунула разгоряченный поцелуями язычок и, словно кистью, провела влажный мазок от ямки на подбородке мужчины к уголку его губ; мужчина отвечал ей более сдержанно – он лениво поглаживал спину женщины и время от времени слегка надавливал пальцами на ее позвонки, создавая беззвучную мелодию, чьи такты заполнялись отдаленной перекличкой автомобильных клаксонов. Неожиданно он тихо рассмеялся.

– Ты о чем? – спросила она чуть хриплым голосом.

– Вспомнил льва из варшавского зоопарка. Когда он это сказал, я чуть из машины не выпал. Так себе и представил: рычащий лева… вроде заставки к голливудскому кино. А титры я бы сделал такие: «Дипломированный целитель и ясновидец – без страховки не входить».

– А все-таки он говорил интересные вещи, согласись.

– Солнце мое, ты легко попала под его грубое обаяние. Эта автомобильная экспертиза… Чистая лотерея. Он просто угадал. Или догадался. Что одно и то же. Конечно, какими-то способностями он обладает. Несомненно. У него есть интуиция и, самое главное, он ею хорошо манипулирует. У тебя интуиция не хуже, но ты ей не доверяешь. Понимаешь, Ключик, я на этот счет кое-что читал. Такого рода люди умеют гипнотизировать собеседника так, что тот полностью теряет способность соображать, превращается в подопытного кролика. Телеевангелисты – ребята из той же породы.

– Ты хочешь сказать, что его пациенты – а их сотни – жертвы его манипуляций? Я знаю людей, которым он действительно помог. Ты не можешь всего отрицать. Мне кажется, у него есть сила и определенный магнетизм. Разве нет?

– Поверь мне, все эти дипломированные шаманы, разные кашпировские выплывают на гребне успеха, а потом также безнадежно тонут. Он ведь зачем-то приехал в Америку. Видимо, в России его разоблачили…

– Совсем не поэтому. У человека семья. Ему надо немного заработать. В России тоже конкуренция, даже в этой профессии. Ирена мне говорила, он здесь по рабочей визе и к Новому году уедет.

– Из какого он города?

– Родом он, кажется, из Риги, но сейчас живет в Москве.

– Рижанин-парижанин… – пробормотал Юлиан. Его уже клонило в сон.

– У меня осталось очень странное чувство после сегодняшнего знакомства. Как будто мы с тобой ехали по привычной трассе и вдруг свернули на незнакомую дорогу. Точно, как неделю назад там, в Неваде. И мне немножко страшно и в то же время очень интересно. Появилось ожидание чего-то необыкновенного. Ты слышишь меня?

– Слышу…

– Что-то случилось, понимаешь, Жюлька. Что-то очень важное случилось или должно случиться… Да?

Но он уже спал, уткнувшись в ее плечо и посапывая, как ребенок.

Американец

– Если бы все мужчины были по натуре донжуанами, то к психотерапевтам на прием приходили бы одни женщины. Представляешь сцену: в моей приемной выстроилась очередь, как в женский туалет во время антракта! – выдав эту тираду, Юлиан сам же и рассмеялся, оживляя перед глазами столь необычную картинку.

Они медленно выплывали из тесной круговерти театрального фойе на свежий воздух после премьеры моцартовского «Дон Жуана». Толпа появлялась на выходе, как будто краска, выдавленная из тюбика. И тут же, словно схваченная кистью, расползалась по холсту театральной площади широкими мазками, подмалевками, пуантами, создавая палитру, которая только с высоты птичьего полета приобретала осмысленный рисунок.

У Юлиана на плече висел большой черный футляр, а в нем лежал полевой цейсовский бинокль, когда-то принадлежавший его отцу, военному хирургу. Виола шла рядом и вполголоса мурлыкала мелодию из спектакля.

– Может, посидим в баре? Здесь за углом есть итальянский ресторан, – предложил Юлиан.

– Давай, – Виола встряхнула головой и улыбнулась. – Когда я слушаю хорошую музыку, да еще в таких количествах, мне просто необходимо время, чтобы переварить ее в себе. Тебе легче, ты научился не вовлекать себя в чужие страсти, смотришь на людей через бинокль и анализируешь их поступки… И вот, даже после такой волшебной музыки хладнокровно определил, сколько бы женщин выстроилось в очередь у тебя в приемной. Я так не умею…

– Да, Ключик, ты у меня существо эмоциональное. Боюсь, что в подобной жизненной драме, тебе досталась бы роль донны Анны.

– Под музыку Моцарта я бы, пожалуй, согласилась…

Они зашли в полутемный бар, сели на обтянутые красным

винилом высокие барные стулья. Виолетта поставила свою сумочку на стойку и достала пудреницу. К ним подошел бармен.

– Что ты будешь пить? – спросил Юлиан.

– Коньяк.

– Два коньяка, – приглаживая ладонью волосы на затылке, попросил Юлиан.

– Какой именно вы желаете…

– Хороший… Реми Мартин, пожалуй.

– Милый, – почти пропела Виола. – Ты чертовски щедр. Заказываешь один из самых дорогих. Мой Дон Жуан…

– Мне доктор Зиглер сегодня послал двух новых клиентов. Так что, считай, один из них оплатил свой первый визит парой бокалов коньяка.

– Но ты немножко все же понервничал.

– Разве? Я абсолютно спокоен.

– Я давно приметила у тебя такую интересную привычку. Когда ты приглаживаешь волосы на затылке, это значит ты немножко нервничаешь и таким образом как бы сам себя успокаиваешь. Я права?

Юлиан рассмеялся и поднял бокал:

– За тебя!

– Ты уходишь от ответа.

– Я любил, когда папа меня гладил по голове, – признался Юлиан. – Для меня это была высшая форма похвалы. Не доброе слово, а его рука, которую я чувствовал на затылке. Выражение «отеческое тепло» могло произойти именно от этого жеста… – он замолчал, поглаживая большим пальцем выпуклое стекло бокала.

Рядом с ними кто-то осторожно кашлянул. Юлиан повернулся и увидел на соседнем стуле долговязого американца в очках с толстыми бифокальными стеклами.

– Я прошу прощения, – сказал американец, – на каком языке вы разговариваете?

– На русском, – ответил Юлиан.

– Я так и думал. Мне очень нравятся русские…

Юлиан слегка наклонился в сторону Виолы и скороговоркой произнес:

– Разыгрывается защита Нимцовича. – Затем он посмотрел на американца: – А что вам нравится в русских?

– То, что отсутствует в американцах… Я бы назвал… – он помялся, подбирая слово.

– Загадочность, – подсказал Юлиан.

– Нет, все немножко сложнее… В русских загадочность часто совершенно неожиданно переходит в предсказуемость. Создается впечатление, что загадочность они носят как маску, под которой прячется их предсказуемость, и они даже не пытаются ее контролировать. Такая предсказуемость свойственна людям, которые из закрытого общества неожиданно попадают

в капиталистический бедлам, отпускают тормоза и совершают поступки, часто идущие вразрез с их внутренним компасом.

– Защита Нимцовича отменяется, – не сводя глаз с американца, произнес Юлиан по-русски.

– Извините, что вы сказали? – спросил тот, напряженно улыбаясь. Его глаза за толстыми стеклами казались немного кукольными.

– Был такой шахматист Нимцович. Из многих шахматных начал есть одно очень популярное, и оно носит его имя. Ваши слова о русских вначале строились по предсказуемой схеме, как защита Нимцовича, и вдруг вы отошли в сторону. Хотя должен вас разочаровать: ваши представления лет на десять устарели. Нынешние новые русские совсем другой породы… Как вас зовут?

– О, простите, я должен был представиться вначале: Алекс Хофт.

– Очень приятно. Я Джулиан Давиденко, а это моя подруга…

– Меня зовут Виолетта…

– Какое музыкальное имя! Довольно редкое в Америке. Я на вас обратил внимание еще в антракте. Вы чудесная пара.

– Ах, так вы за нами давно вели наблюдение, – усмехнулся Юлиан.

– Знаете, вас нельзя было не заметить, вы просто очаровательны, – это он уже добавил, обращаясь к Виоле.

– Конечно ее нельзя не заметить, – согласился Юлиан. – Рядом с ней нормальный мужчина кажется пигмеем.

– Не преувеличивай, милый, – сказала Виола, холодно улыбнувшись, и сильно ткнула его в бок острым кулачком.

– Вы очень похожи на Анну Нетребко. Я был совершенно потрясен ее голосом и драматическим исполнением в «Ромео и Джульетте». Вы видели эту оперу? – сияя стеклами очков, тараторил американец.

– Конечно. У Анны восхитительное сопрано. Она еще пела в паре с этим испанским тенором – Роландо Вильязоном. Он, кстати, ниже ее ростом, – последние слова она произнесла не совсем уверенно и еще раз ткнула Юлиана в бок, но на этот раз не так сильно.

– А любовная сцена, где она была почти полностью обнажена и в то же время целомудренна, как ангел. Сцена, которую просто невозможно забыть! – мистер Хофт закатил глаза и еще больше стал похож на куклу.

– Почему ты меня не повела на этот целомудренный стриптиз? – спросил Юлиан.

– Ты в тот вечер пошел к друзьям играть в покер. Сказал, что тебе надо расслабиться, а с Монтекки и Капулетти это вряд ли получится.

– Жаль. А скажите, мистер Хофт, как вам сегодняшний Дон Жуан?

– Если говорить о постановке, она очень современна, порой даже слишком. А вот характер самого Дон Жуана не меняется, как бы новомодные режиссеры ни старались. Это человек на все времена. Он и сегодняшний, и вчерашний, и завтрашний и вполне попадает под тип, определенный Шопенгауэром. Дон Жуан – воплощенное зло, им правит инстинкт, и, хотя это литературный образ и, с точки зрения обывателя – маргинал с гиперболизированными чертами, – он, пожалуй, интернациональный типаж. Потаскун и мужской шовинист, который даже отталкивает своим цинизмом… К сожалению, подобные типы существует везде. Человечество, несмотря на отдельные благородные порывы, в целом эгоистично, неразборчиво в связях, информационный голод оно утоляет низкопробной продукцией зрелищ и потому неизбежно деградирует. В Америке это началось давно, в нынешней России, вероятно, это пока проба пера… то есть, медленное, но неуклонное сползание в прозападную трясину: сначала анархия при выходе из просоветского мышления, потом ранний империализм, необузданный консьюмеризм – пока подражательный, но постепенно захватывающий все большие слои населения.

– Кто вы по профессии, мистер Хофт? – спросила Виола.

– Я бизнесмен. У меня небольшая бухгалтерская фирма. Вы можете называть меня просто Алекс.

– А я решила про себя, что вы профессор в колледже. Вы словно читаете лекцию студентам.

– Знаете, вы почти угадали. Я заканчивал философский факультет университета, но неожиданно умер мой отец, и мне пришлось перенять семейный бизнес; вначале мне казалось это временным занятием, но я втянулся и не жалею. А философией занимаюсь в ночные часы, когда мучает бессонница. А вы, мистер Дэвдженко…

– Просто Джулиан.

– Пока я говорил, вы два раза поморщились, как от зубной боли, или мне показалось…

Юлиан пожал плечами:

– Знаете, Алекс, говорили вы красиво, но все-таки в Дон Жуане есть магическое очарование. Он негодяй, но он привлекает. Его сексдрайв неистребим и заразителен. В глубине души солидная половина мужчин хотела бы слыть этакими донжуанами. И я скажу вам больше того… Вы воспринимаете Америку как необузданное зло, которое затягивает в свою трясину разнокалиберную эмигрантскую массу и использует ее целиком, выжимая все жизненные соки. Эту антиамериканскую арию я слышу довольно часто. Но у меня возникают совсем другие эмоции. Америка сегодня напоминает мне пентхаус в виртуальном небоскребе, как бы в современной Вавилонской башне. Здесь наверху много соблазнов, но и амплитуда колебаний такая, что становится страшно. И то, что любой из обитателей башни может в следующий миг вылететь в окно или быть раздавленным в толчее, мы осознаем куда острее, чем, скажем, голодающие где-нибудь в Африке или нищие в Бангладеш. Мы этими наркотическими затяжками подхлестываем себя по многу раз на день и потому нутром ощущаем критическую высоту небоскреба и размах колебаний. Но именно наш индивидуализм, пусть авантюрный, пусть вызывающий зависть – именно он, как стальные болты, скрепляет блоки пентхауза. Движется ли наш мир к коллапсу? Возможно… но процесс не летальный, его еще можно остановить. Только задача эта не для либеральных паникеров. Вегетарианцам она не по силам, кишка тонка. Здесь нужны мужчины с донжуановским аппетитом, но умеющие держать себя в этических рамках.

– Что совершенно немыслимо для обжор, – съязвила Виола. – Ты, Жюль, пытаешься впрячь в одну упряжку коня и трепетную лань. Алекс прав. Дон Жуан – разрушитель, а не созидатель. Посмотри, что он оставляет после себя: ревность, ненависть, разбитые судьбы и вообще… – она сделала паузу. – Я считаю, что единственным и естественным хранителем этики – не как нормы поведения, а просто – как нормальности в этом безумном мире, может быть только женщина, потому что только женщина способна на самопожертвование ради продолжения рода, и ребенок, которого она вынашивает и растит, мог бы стать тем самым этическим эталоном, которого нам не хватает. Я так думаю… Не знаю…

Голос ее неожиданно дрогнул, и глаза заблестели.