ГЛАВА ШЕСТАЯ

– Что мне передать моему повелителю? – с ядовитой усмешкой спросил ширни князя Воротынского. – Разводить костры или повелеть кэ-шиктэнам обнажить сабли и пустить их в дело?

– Погоди, – буднично, словно речь шла о сущей безделице ответил Воротынский. – Дай подумать.

Каких усилий потребовалось князю, чтобы вот так спокойно ответить наглому вельможе ханскому, только он один знал. Пойти на предложенное унижение – стало быть, уже загодя поставить себя в рабское состояние. Не посол великой Руси, а проситель нищенствующий, вымаливающий снисхождение, готовый принять любые условия. А что делать? Разве не в аховом положении оказалась Москва и большая часть удельных вотчин князей и бояр? Разве не грядет еще более страшное наказание Господнее за гордыню и недомыслие тех, на кого надеялись россияне, кому отдавали они добрую долю своего труда и дохода лишь ради того, чтобы рать крепко оберегала порубежье. А он, Воротынский, разве не пытался вразумить и самого царя, и воеводу-юнца Вельского?! И, наконец, князя Андрея, так и не решившегося поставить царев полк заслоном. «Сами, видишь ли, с усами. Ума палата! Только дальше носа ничего не видят, и мыслить с мудростью не желают! Теперь вот отдувайся за их недомыслие и трусость! Принимай позор на себя!»

Князя Воротынского так и подмывало бросить дерзко в ядовитое лицо ханского советника: «Великая Русь – не раба крымскому хану!» – но он не спешил сказать роковое слово. Смерти он не страшился. Любой, самой лютой. Принял бы ее с таким же достоинством, как и предок его, князь Михаил Черниговский, и боярин его Федор. Одно его останавливало: пойдет ли на пользу Москве и державе его мученическая смерть?

Поступок князя Михаила Черниговского и боярина Федора достоин и почитания и подражания, только время теперь не то и условия иные. Князь, бежавши в Венгрию от батыевского нашествия, вернулся в вотчину, когда объясачили Русь монголы-язычники, но чтобы править уделом на законном основании, утвержденном завоевателями, нужно было получить на то разрешение золотоордынского хана. Пройти через унижения. У него выбора не было.

Многие князья проходили через огонь, кланялись солнцу и монгольским божкам-идолам, кто ради личной корысти, а кто, как Александр Невский, чтобы спасти половину, почитай, Руси от разорения. И вот тут рассуди взвешенно, кто проявил больше мужества и разумности, Михаил ли Черниговский, Александр ли Ярославич?

Церковь тут же возвела в ранг новосвятых мучеников и князя Михаила и боярина Федора, ибо Господь назидал: «Тот, кто хочет душу свою спасти, тот погубит ее, а кто погубит душу свою ради меня, тот спасет ее». Поклонение любому идолу рукотворному – смертельный грех. Поклоняться можно лишь одному – Господу нашему Иисусу Христу. И еще говорил Господь, что нет пользы человеку, если он приобретет царство мира всего, а душу свою погубит. И какой выкуп даст человек за душу свою? Тем же, кто будет чтить Христа и признает его перед людьми, он обещал признать того перед Отцом своим небесным. Отрекшихся же от него, отречет и он перед Богом-Отцом.

Новосвятые мученики стали знаменем борьбы христиан с язычниками; их мученическая смерть, их мужественный поступок вдохновляли на сопротивление, явное и тайное, вселяли надежду на скорое освобождение от ига басурман. Это, конечно, важно. Духовный настрой нации – не пустячок. Только не менее важно и действие. Рассудительное, с глубоким осмыслением обстановки. Что прекрасно понимал князь новгородский Александр, не понятый поначалу своими современниками, осуждаемый ими, остававшийся, порой, без верных соратников. И лишь годы рассудили, кто был достоин большего уважения. Александр Невский остался в памяти народной, церковь приняла его в лоно святых; яркий же подвиг Михаила Черниговского время подернуло пеплом забвения. Время – мудрый судья.

А ширни Мухаммед-Гирея поторапливает:

– Так какое слово, князь, я передам моему повелителю?

– Погоди, – вновь отмахнулся Воротынский и – к боярам и к дьякам, его сопровождавшим: – Ваше мнение, други мои, каково?

Будто искрой от кресала угодил в пороховой заряд. Вспыхнула перепалка. Яростная. Неуступчивая. Большая часть посланников за то, чтобы подчиниться хану-захватчику, ибо, как они утверждали, положение безвыходное, меньшинство же, но настроенное решительно, требовало от Воротынского отказа. Они были готовы принять вместе с ним мученическую смерть, но не посрамить России, не предавать Господа своего Христа-спасителя. Святого мученика Михаила Черниговского, принявшего смерть за веру, в пример ставили. Слушал спор сотоварищей своих князь Иван Воротынский и казалось ему, что правы и те, и другие. Еще более заметался он душой, никак не находя верного решения. И только когда услышал из уст дьяка запалистое:

– Епитимью потом примем! Да и простит, нас, грешных Господь, ибо не своей жизни ради пойдем на позорище, но людишек для. Иль не видели, сколь их в Кремле, а того более снаружи к стенам прилипших?!

Верно, перво-наперво посекут их всех, либо заставят впереди себя лезть на стену, смастерив из бричек и оглоблей лестницы. «За что им-то страдать?! Гордыне службу служить или несчастного люда ради принять грех на душу? А Господь, если истово помолимся ему всем миром, поймет и простит…» Не подумал тогда князь Воротынский, как воспримет согласие своих подданных на такое унижение царь веся Руси. Не до таких деталей в тот миг было Воротынскому. Не знал Воротынский и того, что вскорости понесется со своими туменами Мухаммед-Гирей, чтобы защитить родовые улусы от набега астраханских татар. Не ведал, что унижение, какое он пройдет, ему же во вред обернется. Сказал, словно рубанул:

– Кто не согласный, вольны воротиться! – и к ханскому первому советнику: – Все, что принято у вас на церемонии приема послов, мы исполним. Так и передайте своему хану.

Вроде бы все, но ширни кобенится:

– Или все идете сквозь огонь, или всем одна участь – смерть.

И улыбочка ядовитая на губах. Знайте мол, наших. Князь Воротынский не полез на рожон. Склонил голову и молвил просительно:

– Прими от нас дар соболями и куницами. Не жалеючи поднесем, только не неволь тех, кто о душе своей печется более, чем о Руси.

Понравилась ширни покорность князя, да и подарки получить худо ли. Кивнул покровительственно:

– Хорошо. Пусть будет так. Они, – кивнул на противников унижения, – не посланники. Они – сопровождающие обоз с подарками светлому хану моему Мухаммед-Гирею и брату его Сагиб-Гирею.

Лишь через добрый час позвали послов к хану. С версту шли они пеше, сквозь перелески. Впереди ширни гарцует на статном аргамаке, в доброй сбруе, позади, за обозом, полусотня свирепых крымцев, от одного взгляда на которых оторопь может взять. Вот, наконец, и луг. Большущий и потоптанный уже, бедняга, изрядно. Как вся земля Русская. И только у шатра ханского сохранилась девственная прелесть лугового разнотравья.

«Ишь ты, бережет себя чистотой, – ухмыльнулся князь Воротынский и остановился, подчиняясь поднятой руке ханского советника. И тут же подумал: – А где же костры?» На лугу не видно не только костров, но даже приготовленных для них дров или хвороста. «Чертовщина какая-то. Должно, не станут неволить через огонь. Опомнились, может?» Увы. Унижать, так уж унижать. Ширни гарцевал перед посольством с непроницаемым лицом, чего-то явно ожидая. Стояли в недоумении и послы. Добрых полчаса. Пока, наконец, не открылся полог одной из юрт и не вышагал из нее чинно низкорослый и кривоногий татарин в островерхом колпаке и в нагольном романовской овцы полушубке, вывернутом наизнанку; лицо татарина было размалевано черно-синими красками и выглядело не столько свирепым, сколько потешным – ни бубна у шамана, ни колокольцев. «Скоморошничают, – подосадовал князь Воротынский, но потом даже порадовался: – Оно и лучше так-то. Не столь грешно».

Действительно, где взять настоящего шамана в мусульманском войске? Татары давно отошли от языческой веры своих предков и о шаманах знали лишь по ордынским легендам и сказаниям. Да и на роль шамана никто добровольно не соглашался, пока Мухаммед-Гирей не рассвирепел и не ткнул пальцем в одного из мурз:

– Ты – шаман!

Не любо мурзе то повеление ханское, но ничего не поделаешь, если сам хан тебя избрал козлом отпущения. В конце концов, увидел мурза в своей роли даже выгоду: «Заставлю поднести мне подарки!»

Пройдя с полдороги от ханской юрты, новоиспеченный шаман принялся кривляться, но так неумело, что послы московские хоть и находились в пиковой ситуации, не могли не заулыбаться.

Долго он крутился на одном месте, пока от дальней опушки не подрысил к нему воин с заводным конем, навьюченным вязанками хвороста. Шаман торжественно указал место, где укладывать для костра хворост. Отшагав пяток вихлястых шагов, шаман принялся вновь вихляться на пятачке, приплясывать и что-то выкрикивать. Тогда от той же дальней опушки порысил новый всадник с вязанками хвороста на заводном коне. Все повторилось. Когда же в третий раз шаман принялся топтаться, определив место для следующего костра, князь Воротынский не выдержал:

– Долго ли, уважаемый ширни, протянется эта канитель?

– Может, семь костров. Может, девять, – ответил ширни. – Шаман знает обычаи наших предков. Но можно и три костра. Как скажет шаман. Его воля.

«Вымогатели! – гневно выругался Воротынский. – Без мзды измотают душу!» – но вполне спокойно спросил ширни:

– Спроси, не согласится ли он поскорее зажечь костры, и что для этого потребно?

Ширни порысил к шаману и тут же вернулся.

– Нужно жертвоприношение. Боги не готовы к очищению гяуров.

Гяуры – из мусульманского лексикона. Какое, однако, имеет это значение? Ясно одно – целую бричку придется отдавать шаману. В придачу к ней еще и бочку меда хмельного. «А, один черт, что хану, что шаману, – успокоил себя князь Воротынский и повелел передать вымогателю мзду. – Пусть с ширни поделится. И этот добрей станет».

И сразу же все встало на свое место: древние монгольские боги смилостивились моментально. Костры запылали, шаман торжественным жестом открыл путь послам московским. Он даже не принудил их поклониться солнцу. Прошли между кострами и – ладно.

В ханском шатре мягко от обилия ковров. Сам Мухаммед-Гирей полулежал в «красном углу» на возвышении, словно на лобном месте, на подушках. Шкура молодого жеребчика выполняла роль трона. Справа от него, тоже на лошадиной шкуре, сидел, скрестив ноги, брат его Сагиб-Гирей. Вся остальная знать крымская и казанская располагалась по периметру шатра. Все – на одно лицо. Лишь одеждами разнились, да и то не особенно. Только два священнослужителя резко бросались в глаза своими белочалмовыми головами.

Князь Воротынский и спутники его, оказавшиеся как бы в кольце бесстрастно сидящих идолов, поклонились ханам-братьям поясно; Воротынский, стараясь сохранить достоинство, заговорил было:

– С миром мы к вам, царь крымский и царь казанский, – но замолчал, подчиняясь властно поднятой руке хана Мухаммед-Гирея.

Гневно и надменно заговорил сам Мухаммед-Гирей:

– Почему князь Василий, раб наш, возомнивший себя царем не пожаловал к нам на поклон?!

Воротынский нашелся быстро:

– Воля господина не ведома его подданному. К тому же великого князя нет в стольном граде…

– Так вы не от его имени?! Тогда нам не о чем говорить. Мы станем говорить только с князем Василием. В нашей воле оставить его на княжении или не оставить!

Похоже, полный провал миссии, как оценил князь Воротынский требования крымского хана. Сейчас велит выгнать из шатра взашей и отправить восвояси, а то и посечь саблями. Решил предпринять еще одну попытку:

– Дозволь, великий царь, послать гонца к государю моему?

– Как много потребуется для этого времени?

– Два дня и две ночи. К обеду третьего дня ответ будет здесь. Дай только гонцу нашему свою пайцзу.

Не сразу ответил согласием Мухаммед-Гирей. Его не очень-то устраивала затяжка времени. Ему нужно было спешить. Но зачем знать об этом послам московским? Пусть трепещут, ожидая его ханского решения.

И в самом деле, послы томились, с тревогой думая о самых трагических последствиях их миссии. Не понять им, о чем думает хан, о чем думают сидевшие истуканами вельможи ханские, ибо их окаменевшие лица совершенно ничего не выражали. Наконец, когда гнетущее безмолвие стало невыносимым, Мухаммед-Гирей заговорил:

– Мы согласны ждать возвращения гонца. Пусть он скажет князю Василию, чтобы тот пожаловал к нам. Ответ его решит участь Москвы. И вашу тоже.

– Великий князь весьма недомогает, – нашелся вновь Воротынский. – Он даст полномочия мне или пошлет еще одного слугу своего, боярина думного, князя знатного.

Вновь наступила тягостная тишина. Можно сказать, зловещая. Конечно, Мухаммед-Гирей не рассчитывал, что царь российский приедет к нему на поклон. Не те времена. Россия крепко стоит на ногах, и то, что ему удалось хитростью нанести такой удар, еще не значит, что она покорена. Много ратников у Василия Ивановича, и если сумеет он их ополчить, не легко придется туменам крымским. И еще важнее важного – едины князья русские, а потомки Чингисхана грызутся, словно шакалы. Вот и сейчас не удастся ему в полной мере воспользоваться плодами своего мощного неожиданного похода, плодами присоединения Казани: помешают астраханские ханы. Мухаммед-Гирей едва не скрипнул зубами от дикой ненависти к стоящим ему на пути к могуществу, но так и не шевельнулся на лице его ни один мускул. «Буду требовать большего, а как обернется дело, ведает лишь Аллах. Но унизить князя Василия унижу! Пусть отречется от титула царя веся Руси». Еще потянув время, заговорил жестко:

– Если князь Василий не предстанет перед нашим лицом сейчас, он должен будет ехать в Бахчисарай. Мы ему дадим ярлык на великое княжение. Мы не уйдем отсюда, пока не получим от него шертную грамоту с печатью самого князя Василия. Если он не признает себя моим рабом, наши тумены повернут морды коней на Тверь, на Ярославль, на Новгород, на Псков. Наши кони дойдут до самых берегов Студеного моря, и не останется места, где укрыться князю Василию. Мы схватим его, закуем в цепи и продадим в рабство на базаре в Кафе. Как простого раба. Мы сказали все. Наша воля такова: все остается так, как было при великом внуке Покорителя Вселенной Бату-хане.

– Разреши, светлый хан, мне самому скакать к государю моему и передать ему твои слова?

– Нет. Мы разрешаем тебе послать любого из твоих спутников, а ты и все остальные останетесь в заложниках. От ответа князя Василия будет зависеть и ваша жизнь.

– Я повинуюсь, светлый хан. Прими от великого князя подарки. Он прислал их тебе.

– Василий – не великий князь, не царь. Мы еще не дали ему ярлык на великое княжение! – гневно осадил Воротынского Мухаммед-Гирей. – Мы решим, станет ли он Великим! Может, дадим ярлык князю рязанскому. Или князю тверскому. А подарки своего подданного мы примем. Пусть внесут.

Гора отменной пушнины легла к ногам братьев Гиреев. Мягкая, ласковая, притягивающая взор; Мухаммед-Гирей сбросил с лица каменную маску, оно теперь выражало довольство и радость; на изделия из золота и серебра, которых тоже внесли в шатер изрядно, он взглянул мельком и вновь устремил восторженный взор свой на связки шкурок редких пушных зверушек.

– Еще, светлый хан, послал тебе Василий Иванович (Воротынский остерегся назвать царя всея Руси полным титулом, но и унижать его не захотел) меду хмельного из своих погребов. Изведаешь на досуге.

– Хорошо, – похвалил Мухаммед-Гирей подобревшим голосом и повелел, ни к кому не обращаясь: – Выделите послам просторный шатер и обеспечьте их всем.

Повеление Мухаммед-Гирея выполнили его подданные без волокиты, отвели тут же послов в просторную юрту (видимо, какого-то вельможи), всю в коврах и со множеством подушек. Так и тянет развалиться, подложив под плечи подушки, и расслабиться после столь утомительного, на нервах, приема. Что князь Воротынский и сделал, показав тем самым пример остальным.

Покой, однако же, не мог длиться долго и быть полным. И это естественно в их положении. Пусть не сию минуту, не сей час решится их судьба (жить или нет им), пусть это произойдет лишь через двое суток, но будущее для них так неопределенно, что не тревожиться они просто не могли. Они же были по природе своей не только бояре, но и люди. Да к тому же не с примитивным мышлением забитых, затюканных жизненными невзгодами, необразованных смердов. Их приучали с малых лет анализировать, сопоставлять, то есть думать не только конкретно, но и абстрактно, и вот теперь они невольно, хотя и хотелось им полного отдохновения, и физического, и духовного, обмозговывали положение, в каком они оказались волею судьбы.

А положение аховое, куда ни кинь. Особенно тревожило думных бояр то, как поведет себя великий князь Василий Иванович. Вдруг он уже ополчил рать на Ламе, скликнув полки из Пскова и Новгорода, из Твери и Смоленска, и поспешает с теми полками к стольному граду Москве? Тогда отмахнется он от гонца, гневаясь на малодушие бояр своих ближних и князей-воевод. Не лучше ли было послушать совета князя Воротынского и выступить с ратью на татар? Все одно – смерть. Но куда краше она в сече, чем в бесчестии. И разве им, боярам думным и дьякам приказным пришлось бы идти в сечу? Их место – в Кремле, а не в рядах ратников. Конечно, путь им в сечу не заказан, но дело это личной доброй воли.

В дополнение к тяжелым думам послов напоминают им, кто они в настоящий момент, размеренные шаги татарских стражников за кошмяной стеной юрты. Заложники они, вот кто.

Отвести душу тоже не отведешь: среди стражников наверняка есть знающие русский язык, чтобы подслушивать посольские разговоры и доносить своим начальникам. Вырвется у кого-либо тайное из уст, сколько вреда от этого случится, Бог его знает. Лучше уж помалкивать. Только втерпеж ли то молчание? Не в гробу же они, заживо похороненные. На душе тоже покойней станет, если отвлечься в разговоре от тревожно-тягостных дум. Пусть пустопорожний будет тот разговор, это даже лучше. Либо специально супротив правды направленный. Первым молчание нарушил дьяк Посольского приказа. На лице улыбочка лукавая, а в голосе серьезность.

– Прикидываю я, государь наш, Василий Иванович, должен уже к Истре с полками подойти. День-другой, и ударит по басурманам. Князь Вельский тоже, мыслю, не дремлет. Худо придется Магмет-Гирею и братцу его. Ой, как худо.

– Дай-то Бог, – поддержало дьяка сразу несколько человек. – Дай-то Бог.

– Оно хорошо бы, только с нами как? Не успеют если вызволить, амба, считай.

– Примем смерть не жалеючи! Люда христианского ради!..

– Не о том речь ведете, други мои, – остановил начавшую разгораться полемику князь Воротынский. – Кто мы есть? Ответьте мне. Молчите. То-то. Мы – мирное посольство люда московского и князя великого, государя нашего, а не хитрованы, решившие пожертвовать собой ради обмана. Чтоб, значит, затянуть время и дать нашей рати ополчаться и напасть на захватчиков. Иль нам бесчестие дороже чести?! Я со скорбной душой приму известие от государя, если он не внемлет слову нашего гонца. Прошу, други, не глагольте о посольских делах.

Дьяк недоуменно пожал плечами. У него на этот счет имелось свое соображение, он собирался такого накрутить, что собьет с толку и самого Мухаммед-Гирея, и всех его советников. Главного дьяк еще не сказал, главное должно словно случайно сорваться с уст в ходе спора. «Что ж, нет, так нет», – огорченно заключил он и примолк.

Вновь в ковровой мягкости шатра наступило тягостное молчание. Долгое. Со вздохами.

Трудно человеку оставаться один на один со своими мыслями, если еще их не назовешь приятными и безмятежными и когда знаешь, что подобное твоему беспокойство обуяло всех, кто находится рядом с тобой. Ох, как трудно. Говорить же о чем-то другом, кроме дел посольских, кроме горя, свалившегося на Москву и другие великокняжеские города и селения, на них самих, в конце концов, не поворачивается язык; и подступило то самое время, когда никакое повеление князя Воротынского, ни здравый смысл не остановили бы угнетенных обстоятельством людей – Воротынский сделал серьезную ошибку, запретив начатый хитроватым дьяком разговор, и ему сейчас, исправляясь, придумать бы самому какую-либо тему, не ратную, а бытовую, и пустить пробного шара, чтобы не прорвался в шатре лихой для всех их разговор; только князь совершенно об этом не думал; его мысли кружились вокруг того, как поступит царь Василий Иванович, выслушав гонца; и выходило по его пониманию, что ничего не остается делать великому князю иного, кроме того, чтобы принять условия Мухаммед-Гирея, пойти на позор и унижение, признав себя его данником. «Нет большой рати близко. Скорый ответный удар не получится. Князь Вельский смог бы налететь, но посильно ли такое мальчишке?! – с досадой думал Воротынский. – Профукали все, что могли профукать! Людишки тягловые теперь за неумех воевод расплачиваются. Своими жизнями!»