Но Бог судил так, что Калитичи его под себя приладили. Иван Калита расширил и возвеличил Москву, то скупая земли боярские и княжеские за деньги, от дани татарской утаенные, то по хитрости и коварству множился. Потомкам своим оставил он сильное княжество, и те, с Божьей помощью, смогли еще более укрепить его, сделать центром России. Державным сделать. Такова воля Божья, и не нам с тобой, сын мой, вступать в спор с этой волей. Был случай, когда все могло измениться, послушай я с дядей твоим, князем Владимиром, князей Шуйских, протяни им руку, но я, помня наказ отца, в темнице перед кончиной сказанный, служить без изъяну царю и отечеству, не посмел изменить самовластцу. К горю России сбылось предсказание Шуйского-князя. Гибнут знатные княжеские роды под плугом глубоким и кровавым. Подошел, похоже, и наш черед. Оклеветали меня, по всему видно, приспешники царевы, ибо слава победителя Девлетки им поперек горла. Так вот, если нам Бог сулит попасть в руки палачей государевых, встретим смерть, как и подобает князьям. Достойно. Без позора. Если же тебя минует сия горькая участь, умножай ратную славу рода нашего, служи царю безропотно, на трон его не прицеливайся. Но тебе еще и особый наказ: держись Шуйских. Они, как и мы, – перворядные, род их тоже державный, не грех оттого идти с ними рука об руку. Тем более что Шуйских числом поболее, чем Воротынских. Все понятно?

– Да, отец! – взволнованно воскликнул княжич. – Клянусь, чести родовой урона я не свершу!

Княжич склонился в низком поклоне, отец прижал его, юного, крепкого телом, к своей все еще могучей груди, и замерли они в блаженном единении. Они еще не хотели верить в то, что прощание их сегодняшнее – прощание навеки. Но так было предопределено им судьбой. Царь Иван Васильевич не мешал князю Михаилу Воротынскому до конца его поездки к казакам, но Фрол Фролов слал отписки тайному цареву дьяку каждую неделю. Оповестил Фрол тайного дьяка и о том, что возвращаться князь намерен через Новосиль и Воротынск. Казалось бы, естественное желание княжеское побывать и в жалованной вотчине, и в наследственной, но именно эта весть подтолкнула царя Ивана Васильевича к скорейшему исполнению своего кровавого замысла по отношению к воеводе, ставшему ему обузным.

Может, опасался царь, что князю Воротынскому легко будет бежать из наследственной вотчины (там все знакомо, все слуги поддержат своего властелина, дружина, которая теперь под рукой у Шики, не заступит ему пути), чего ж не последовать примеру князя Андрея Курбского, князя Дмитрия Вишневецкого и других иных сановников и воевод, коих царь почитал предателями, но которые, служа усердно царю и отечеству, не желали подвергать себя злобному своевласхию самовластца. Только такая опаска вряд ли была у Ивана Васильевича. Разве он не понимал, что князь Воротынский не сбежит? Важно иное: слава героя-воеводы, крепкого умом и духом, выше его, царя, почитаемого простолюдьем, угрожает трону и единовластию. Вот почему судьба князя была решена окончательно.

Собственно говоря, она была решена уже давно. Еще когда Иван Васильевич определял, какие знатные роды российские должны исчезнуть с лица земли русской, и понятно, князья Воротынские, потомки святого Владимира, значились не в последних рядах. Лишь по нужде царь Иван Васильевич держал князя Михаила у себя под рукой. Теперь такой нужды не стало. Усилиями самого же князя Воротынского, его ратной умелостью и радением. А Воротынск был хорошим предлогом. Посылая туда своих людей, чтобы оковать князя-воеводу, он мог оправдать свои действия тем, что, якобы, князь намерился бежать в Ливонию, предав его, царя всея Руси.

Еще царь велел оковать и пытать дьяка Логинова, бояр княжеских Никифора и Коему Двужилов, Николку Селезня, купца из Воротынска, ездившего в Тавриду для поддержания, якобы, крамольных княжеских связей; а всю старую дружину князя отправить во главе с Шикой в Сибирь, промышлять соболя и иного какого пушного зверя. Без права возвращения. Пригляд за ними поручить Строганову.

О ссылке дружины узнал князь Воротынский еще в Новосиле. Успел Шика послать тайного вестника. И счастье его, что не проведал об этом Фрол Фролов – не миновать бы и Шике, и вестнику его пыточной башни.

Нет, это не сигнал к началу опалы, это уже – само начало. Лучшим выбором в тот момент оставался один – бежать в Литву. Такая мысль возникла сразу же и крепко засела в голове, как он от нее не отбивался. За то, чтобы поворотить коней на запад, был главный аргумент – жизнь; против же, хотя и не таких весомых, – несколько: судьба жены и детей, судьба брата и его семьи, судьба, наконец, всего рода Воротынских. Судьбу слуг тоже не сбросишь со счетов.

Какое решение праздновало бы победу, сказать трудно, если бы через день после первого вестника не прискакал бы второй. От князя Владимира, с еще более недоброй вестью: окованы и свезены на Казенный двор дьяк Логинов, все трое бояр княжеских, посланы стрельцы за купцом в Воротынск, а также дьяк Разрядного приказа с ними, чтобы отправить дружину Воротынскую на пушной промысел. И вот эта страшная весть определила дальнейшие действия князя Михаила Воротынского. Он повелел:

– В наследственную вотчину мою не поеду. Я – к государю. Со мной Фрол и дюжина охраны, остальные можете ехать неспешно.

Он не мог оставить в беде своих бояр, дьяка Логинова, очень много сделавшего доя того, чтобы Приговор боярской думы по укреплению порубежья был бы так ладно устроен, чтобы на многие годы ничего не переиначивать, а поступательно осваивать Дикое Поле, тесня татар к Перекопу, и для победы над Девлет-Гиреем; надеялся князь и упредить арест купца, с риском для жизни ездившего в Тавриду лишь для того, чтобы он, главный порубежный воевода, и царь Иван Васильевич знали бы всю подноготную подготовки похода Девлет-Гирея – князь намеревался, меняя коней, доскакать до Москвы за пару дней и сразу же броситься в ноги самовластцу, все ему объяснить и просить для своих соратников милости. «Отмету клевету завистников! Отмету! Не совсем же без головы государь!»

Хотя, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воротынский даже не представлял, кто и что наговорил на него царю. Он не единожды обмозговывал каждый свой прежний поступок, каждое свое слово с момента, когда назначен был главным порубежным воеводой и, особенно, главным воеводой окской рати, но ничего осудительного не мог определить. Единственное: Москва встречала его так, как встречала когда-то самого Ивана Васильевича, покорившего Казань. Однако не он, князь Воротынский, в том повинен. Не бояре его, не дьяк Логинов. Они тоже никаких действий, направленных на организацию торжественной встречи, не предпринимали. Никто не уговаривал простолюдинов, купцов, дворян и бояр выходить на улицы, не советовал это и духовенству; никто даже не подумал внушить женщинам насчет охапок цветов, а тем более снимать платы узорные и стелить их под копыта воеводского саврасого, под копыта коней ратников-победителей.

«Сам же виновен царь всея Руси, спраздновавший труса. Сам. Иль народ глупее глупого, чтобы не смог расставить все во полкам? Ну, посерчал бы царь, да и ладно бы. Чего ради лютовать, взваливая свою вину на головы славных соратников моих?!» Князь, конечно же, не собирался высказывать все это царю откровенно, зная его крутой нрав: ткнет острым посохом и – какой с него спрос? Князь хотел лишь защитить своих соратников, поведав государю о их роли в победе над Девлет-Гиреем и даже в отработке самого плана разгрома крымцев. Увы, даже этого ему не удалось сделать: как не спешил князь Воротынский, весть о том, что он не поехал в наследственную вотчину и скачет в Москву, обогнала его, и когда он подскакал к воротам Белого города, его окружили стрельцы Казенного двора.

– Пойман ты, князь, по цареву велению.

Ни к царю, ни тем более домой он не попал.

Дьяк Казенного двора позволил сменить доспехи на походную одежду, которая всегда находилась во вьюках заводного коня. Доспехи князь передал Фролу и попросил:

– Отдай их сыну моему, княжичу Ивану. Жене низко кланяйся. Да хранит их Господь!

Оприч души было давать это поручение стремянному, ибо князь почти уверился что Фрол – двурушник. Самый, казалось бы, близкий к нему человек, а не арестован. Все остальные близкие окованы, а Фрол – нет. Царь Иван Васильевич просто так ничего не делает. Наметив очередную жертву, он продумывает все до малейших мелочей.

А Фрол ликовал. Все! Дворянство! Жалованное царем. Оно, можно сказать, уже в кармане! И потешится всласть, когда передаст княгине низкий поклон мужа и добавит от себя, что ждет князя пытка и смерть. Что касается доспехов, то он не собирался отдавать их княжичу, а имел мысль придержать их у себя. Выпутается князь, что почти невозможно, вернет их, объяснив, что не верил в его, князя, смерть, вот и сберег кольчужное зерцало, саблю, саадак с луком, а если палач срубит князю голову, то и слава Богу.

Улучив момент, дьяк Казенного двора шепнул Фролу Фролову:

– Тебя ждет тайный царев дьяк. Сегодня. Не медли.

Поостереглись конвоиры, хотя им очень хотелось покрасоваться всесильством своим, окольцевать князя, аки татя злодейского, так ехали, будто почетные к нему приставы. Но не просто гарцевали те, кто впереди держался, но то и дело покрикивали:

– Расступись! Дорогу князю!

Иногда даже добавляли: «…князю-победителю! Князю-герою!» Скоморошничали. Москвичам же невдомек то скоморошество, они за чистую монету те окрики принимали. Они, завидев князя Воротынского, бросали все свои дела и создавали живой коридор разноодежного люда, который, при приближении князя и его приставов, кланялся низко. Многие снимали шапки, крестились. Не знали они, что их спаситель, их кумир едет на мучение и на смерть. Даже не догадывались. Иначе бы, вполне возможно, взбунтовались бы и повалили к Кремлю, либо, скорей всего, смяли бы стражу, вызволив арестованного. А каково было арестованному, князю Михаилу Воротынскому, в те минуты?!

Перед воротами Казенного двора конвоиры отсекли дружинников княжеских. Им предстояло пополнить отряд Шики и навечно стать заготовителями пушнины для царской казны. Князю же Воротынскому дьяк повелел, теперь уже с безбоязненной издевкой:

– Слезай, аника-воин! Напринимался досыта поклонов людских. Настало время самому кланяться!

Князя без промедления оковали цепями, свели в подземелье и втолкнули за дубовую дверь в полутемную зловонную сырость. Свет едва пробивался через окошко-щель под самым потолком, стены сочились слезами и даже лавка, без всякой на ней подстилки, была мокрой. Тишина гробовая.

Вскоре окно-щель померкло. Стражник принес кусок ржаного хлеба с квасом и огарок свечи. Оставил все это на мокром столике, прилаженном ржавыми штырями к стене, и, ни слова не сказавши, вышел. Задвижка лязгнула, и вновь воцарилась мертвая тишина. До звона в ушах. До боли в сердце.

Утро не принесло изменений. Стражник принес скудный завтрак, и больше никто его не беспокоил. На допрос не звали, где бы он, князь, смог бы понять, в какой крамоле его обвиняют.

«Неужто вот так и буду сидеть веки вечные?!»

Да нет, конечно. У царя Ивана Васильевича уже придумана казнь, только фактов, которые бы обвинили князя Воротынского в сговоре с Девлет-Гиреем захватить трон российский, никак он не мог добыть. Уж как ни изощрялись в пыточной, никто словом не обмолвился об измене. Мужественно сносили пытки все, кроме купца, тот вопил нечеловеческим голосом, когда его прижигали или рвали ногти, но ничего нового, кроме того, что рассказывал царю после последней своей поездки в Крым, не говорил. Его били, медленно протягивали по груди и животу раскаленный до белизны прут, он орал надрывно, но как после этого не сыпали вопросами дьяк с подьячим, а то и сам Иван Васильевич, приходивший насладиться мучением людским и выудить зацепку для хотя бы видимого обвинения князя Михаила Воротынского, купец вновь и вновь повторял уже сказанное. Понять бы извергам, что ничего иного честный купец не знает, отпустить его с миром, но нет, они снова приступали к мучительству. Не выдержал в конце концов купец, крикнул истошно:

– Будь ты проклят, царь-душегубец!

И плюнул кровавой пеной ему в лицо.

Царь взмахнул посохом, угодив острием его прямо в невинное, преданное России сердце купца, тот вздрогнул и отошел в мир иной. В спокойный, без страстей, без жестокостей и коварства.

Так же безвинны были ответы бояр княжеских и дьяка Логинова.

– Пропустить крымцев через Оку без свемного боя князь-воевода задумал загодя…

Они без стонов выдерживали пытки. Особенно доставалось боярину Селезню. У того добивались показания, будто послал его князь к Девлет-Гирею подтвердить прежний уговор: штурмуй, дескать, гуляй-город безбоязненно, из него будет выведена рать. Затем, объединившись, двинуться вместе на Москву, чтобы захватить престол. Царь Иван Васильевич ехидничал:

– Пальчики, вишь, ему посекли. Для отвода глаз. Боярином думным, а то и слугой ближним у царя оно и беспалым любо-дорого…

Николка Селезнь обалдел от такого обвинения. Процедил сквозь зубы:

– Что, с ума что ли все спятили?!

Царь в ответ гневно выкрикнул:

– На колы! Всех – на колы! Такие же упрямцы, как Василий Шибанов, пес верный Курбского! На колы!

У царя оставалась надежда – человек тайного дьяка. Иван Васильевич срочно вызвал подручного темных дел. Отписку получил от этого самого?..

– От стремянного Фрола?

– От него.

– Вот. Не смышлен. Ухватки никакой нет. Вот, пожалуй, одно: князь благодарил Бога, что простер тот руку над ратью русской, когда Шереметев бежал, саадак даже свой бросив, когда отряд опричный Штадена разбит был Дивей-мурзой, когда всеми переправами крымцы полностью овладели. И вот еще что… воевод всех вместе не собирал, каждому с глазу на глаз волю свою высказывал, Фрола всякий раз выпроваживая. Да, вот еще… Казаки круга требовали, в сечу рвались. К самому князю атаман их Черкашенин ходил. Вместе с Фаренсбахом.

– А ты говоришь, ухватки никакой. Иль оплыли жиром твои мозги? А может, потакаешь князю? Заодно с ним?! Поспрашать и тебя в пыточной?!

После таких слов задумаешься, если жизнь дорога. До испарины на лбу. Засуетишься. Аж спина взмокнет.

Приказал своему помощнику:

– Доставь Фрола ко мне. Да быстро! Одна нога там, другая – здесь!

Сам склонился над доносом Фрола. Пустопорожним, как он определил его для себя. Да и что мог отписать слуга княжеский, если сам князь верой и правдой служит царю и отечеству. «Навет. Только навет. Чем невероятней, тем лучше». Время шло, а какую мыслишку подбросить Фролу, дьяк никак не находил. Всуе славил Бога? В то время, когда лилась кровь христиан, и они бежали без оглядки от туменов крымских, сарацинских. Не богохульство ли? «Нет. Мелко. Мелко…»

Наконец, осенило. Двоедушие. Князь-двоедушник. Днем воевода, ночью – колдун. Оттого поодиночке воевод кликал, чтобы чарами колдовскими опутывать. Вот и выполнялись приказы его беспрекословно. Всех не собирал, ибо боялся не совладать со всеми. «Только опричный воевода князь Андрей Хованский не поддался чарам. Да еще немцы неправославные. Они-то и налетели на крымцев соколами. Что оставалось делать главному воеводе, чтоб совсем себя не разоблачить?!»

Зашел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Васильевича, а вдруг – писарчук какой-то влетает, как скаженный, не дает даже переодеться. «Не угодить бы в пыточную!»

Тайный дьяк радушно приглашает:

– Садись, Фролушка. Разговор не короткий. – И меняет тон на строгий. – Если, конечно, ладком он пойдет.

Переждал малость, чтобы усвоил гость последние слова до глубины души, затем вопросил:

– А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой – двоедушник?

У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?! Тайный дьяк достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.

– Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним курду шей вызывал по ночам.

Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева – о ней давно он мечтал. С нетерпением ждал он вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора – выбор.

– Частенько князь одиночествовал ночами, свечей повелев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…

– А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?

– Не без того.

– Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.

«Не жаловал меня, князь, теперь получишь сполна», – злорадствовал Фрол Фролов, пододвигая к себе бумагу.

Миновал у князя Воротынского третий день одиночного сидения в сыром, полном зловония подземелье, оконце-щель начало заметно темнеть, князь собирался запалить свечной огарок в ожидании ужина, он уже начинал свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник; он полностью положился на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское; увы, сей вечер не стал похожим на прошлый – за дверью послышались нахальные шаги нескольких человек, а не вкрадчивые стражника, дверь распахнулась, и тут же прозвучал довольно грубый приказ:

– Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить!

Его повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они с братом обмякшего, ставшего из могучего грузным отца. «Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»

И князь перекрестился, звякнув цепями.

В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многослойно кровью, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. И еще одно новое бросилось в глаза – неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами. «Господи, укрепи душу!»

Минут несколько спустя отворилась боковушка, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

– Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона желал, садись. Изготовлен специально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя и плюхнули его на трон – десятки острых игл впились в тело, помутив разум; а царь Иван Васильевич встал перед князем на колени, затем опустил голову до самого закорузлого пола.

– Повелевай, царь-государь всея Руси, рабу твоему…

Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли он уже не чувствовал от охватившего его возмущения. Ответствовал резко:

– Да, род наш державный! Ты прав, государь. И ты, и я – Владимировичи. Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским служить вам. Дед мой, отец мой и я – преданно вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!

– Казань я взял! – гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. – Я взял!

– Ее взяла рать по плану, какой предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал уже в покоренный город, и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!

– Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!

– Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к ведьмам!

– Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

– Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но чтобы до такого оговора дойти…

– Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего дворянина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наемники, если бы князь Андрей Хованский не устоял против твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на помощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы православных ратников неверные, а ты с Девлеткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!

– Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному из воевод поведал я свой план еще у Коломны.

– Осведомлялся. Не знает он никакого твоего плана!

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву более того, как обещал. Даже когда пристало время все рассказать, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерение царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России. Бог ему судья. И потомки. Но вполне возможно и иное: самовластец не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, не утаил бы тот, вполне возможно, истины, восстать же против величания царского не решился. Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более – жизни.

– Господи? Укрепи душу! Дай силы!

– Не кощунствуй! Огнем душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи, а у них все было заранее обговорено, выгребли кучу углей, разровняли их на полу (толстый слой запекшейся крови зачадил, наполнив сразу же пыточную душным смрадом) и, схватив князя Воротынского, распяли его на углях. Только вместо гвоздей по палачу на каждой руке и ноге.

– Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

– Верного слугу изводишь, государь, – через силу выдавливал слова князь Михаил Воротынский, – а недостойных клеветников жалуешь!

– Двоедушник! – выкрикнул царь Иван Васильевич и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторонку угли.

Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чем спрашивает его царь, что исступленно выкрикивает. И лишь несколько раз повторенное: «Клятвопреступник! Клятвопреступник!! Клятвопреступник!!!» – дошло до его разума, вновь обида от незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.

– Я присягал тебе и не отступал… Я верил тебе… Твоей клятве на Арском поле… У Тафтяной церкви… Перед Богом… При людях вселенских на Красной площади… митрополиту клялся… быть отцом добрым… судьей праведным… На всю жизнь… Ты отступил от клятвы… Честишь недостойных… Казнишь честных… кто живота не жалеет во славу отечества… И твою, царь… Господь Бог спросит с тебя…

– Ты пугаешь меня, раб? Ты грозишь карой Господа? На тебе! На!

Посохом своим Иван Васильевич стал истово подсовывать под бока князя угли. Пеной вспучился перекошенный от злобы рот царев.

Ведал что творил самодержец всея Руси: не под бока честного воеводы подпихивал он пышущие жаром угли, но под славу и могущество великой державы. И под свой трон. Иван Васильевич, конечно же, не был глупцом и, скорее всего, не мог противиться злой воле рока. Он изменил России.

Больше ни слова не промолвил князь Михаил Иванович Воротынский. Лишь скрежетал зубами, сдерживая стон…

Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда вздернул ее на дыбу Петр Первый, когда отощавшие гольштинские и ангельтцербтские князьки, эксплуатируя фамилию Романовых, гнули русский люд до земли, а недовольных загоняли в конюшни и секли до смерти; когда строили на костях народа многотерпимого дворцы себе и благополучие Европы, а если становилось невмоготу мужикам российским и брались они за топоры, уничтожали восставших беспощадно, изуверски; не так ли сцепила зубы Россия, потерявшая в борьбе с вандалами лучших своих сынов, под игом так называемых марксистов-ленинцев, газами травивших хлебопашцев, гнавших их, как скот, в товарных эшелонах в Сибирь и на Север на верную смерть лишь только за то, что не согласны были они отдавать потом и кровью возделанные клочки земли в иезуитскую народную собственность; не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что у державного руля скучившиеся вожи взяли не тот стриг, по которому можно достигнуть берегов кисельных и рек молочных, а привели Россию к самой пропасти, и мысли Великого Народа Великой Державы нынче не о славе и могуществе, но о выживании.