– На Оке стоять долго придется. И сеча наверняка предстоит. Вот все для этого сготовьте к завтрашнему утру. – И добавил: – А теперь отряди гонца к малой дружине, пусть без отдыха везут языков. Хорошо если б к завтрашнему утру подгадали.

Не прошло и получаса, как к крыльцу подкатила пролетка резная, обитая бархатом, и кони, белогривые красавцы, лебедино изогнув шеи, грызли нетерпеливо удила, а пара дюжих молодцов держала наготове полость из шкуры белого медведя, чтобы накинуть ее на колени князя, когда тот сядет в пролетку.

Вышел князь. В бархате и атласе. Боярка горностаем оторочена. Не воевода грозный, а самый настоящий барин-тунеядец. Спросил недовольно, кивнув на полость:

– Зачем? Не зима же лютая.

– Но и не лето красное, – упрямо ответила сопровождавшая его мамка. – Ишь, разгорячился. Ты, князьюшка, не капризничай. Особенно после бани. Набражничаешься со свет Василием Ивановичем, море тебе станет по колено. Только помни, не укроешься полостью, осерчаю. Захвораешь, лечить не стану. И знахарок не покличу.

– Ладно. Уговорила, – добродушно улыбнулся князь. – Будь по-твоему.

Набросив князю на колени полость, молодцы ловко примостились на запятки. Им и князя оберегать, и все, что приготовлено князю для бани, туда снести и обратно забрать. Иначе мамка даст взбучку.

Совсем свежей рубки баня дышала свежестью осины, была светла и просторна. Все здесь сработано ладно, по вековой русской традиции, только одна новинка сделана – озерцо не рядом с баней, а внутри ее, в специальном для того прирубе. Даже пол в предбаннике по-деревенски устлан ржаной соломой, только густо подмешанной мятой. И веники березовые. Не любил царь ни дубовых веников, ни настоев из трав возбуждающих, силы и здоровья ему не занимать, крепости духа тоже, а в баню хаживал он, чтобы покойней и мягче себя чувствовать, оттого и мята в соломе, оттого и настоем мятным парилка обрызгана, оттого и веники березовые, для женского тела более подходящие, как считается исстари на Руси.

После первого захода, когда знатно нахлестали их слуги банные, сами в рукавицах и шапках вязаных, возлегли, обмотавшись мягкими льняными полостями, на удобных лавках, слуги-дворяне поднесли на выбор квасы медовые, горчичные, на хрену настоянные – выбирай чего угодно опаленной целительным паром душе. Царь взял кубок с квасом мятным, князь – с горчичным. Припали жадно к прохладе живительной. Блаженство величайшее. Разморенное блаженство.

Когда отпыхнули чуточку, освежились вдоволь квасом, настало время для задушевной беседы. Начал ее царь.

– Как живет-может княгинюшка твоя? Давненько ты ее не привозил в град стольный. Иль не любо здесь? Соломонии, подруги ее, нет?

– На сносях моя лада. Продолжателя рода своего жду. Сподручно ли в дрожках ей трястись? Да и скакал я, коней меняя, денно и ночно, чтобы тебя, государь, предупредить об угрозе. – И почти без паузы ответил на вторую часть вопроса: – А что Соломонию постриг, а сам от света не отказался, на то воля Господня и митрополитово постановление. Он – слуга Божий. Ему устав блюсти. А наше дело – украины твои, государь, оберегать. Порубежное наше дело. Воеводское.

– Не пристало воеводе дьякам уподобляться. Это дьякам сподручно юлить, а тебе какой резон? Ты мне без утайки скажи, осуждают ли князья и бояре думные, что Глинскую Елену за себя намерен взять? Что помолвлен с ней?

– Удивлены, государь. Зело удивлены. Род предателя возвеличится, вот это – не любо. Или на Руси красавицы из знатных наших родов перевелись?

– Слыхивал эту молву. Но Михаил-изменник – в темнице. Или племянница за дядю в ответе?

– Оно, конечно, так. Только, как бояре и князья мыслят, не по заслугам честь. Чужеродные, они и есть – чужеродные. Не во благо твоей отчине, государь, изменил князь Глинский королю, бывши у него присяжным. Своей корысти ради. В Киеве ему княжить любо. Не дура губа. А коль не сладилось, так хоть Смоленск вынь да положь. Не воеводою, рабом твоим, мыслил стать, а удельным князем. Не получил от тебя, государь, желаемого – нож тебе в спину. Иль это не ведомо боярам твоим думным, князьям да воеводам, рабам твоим верным?..

Осерчал царь Василий на прямоту князя, только виду не подал. Впрочем, все это он, конечно же, знал, но даже себе толком не мог объяснить, как смогла так быстро и так ловко вскружить ему голову Елена. Красотой, лаской взяла. И тем, что дядю своего ни разу не просила выпустить из темницы. Но еще повлияло и то, что за князя Михаила Глинского много ходатаев. Сам император Максимилиан просит разрешить князю уехать в Испанию к внуку его Карлу. Да, велик род Глинских. Он и русский корень имеет, но не менее того – польский. Даже кровь императоров римских течет в жилах Глинских. Прельщает такое родство. С именем Глинских легче станет торить дорогу послам в европейские королевства. А если, став царицей, Елена похлопочет за своего дядю, так что тут осудительного?

Все так, но чувствовал в глубине души, что Елена играет с ним, как кошка с мышкой. Коготки только глубоко спрятаны, лапки мягкие, но наготове, свое не упустить. К тому же не по своей натуре она играет, а поневоле. Кто-то, как казалось Василию Ивановичу, наставляет ее. Увы, чувствуя это, он не мог никак доказать, что так оно и есть. Не мог уже оттолкнуть Елену.

– Значит, говоришь, – осуждают?

– Осуждать, государь, не смеют, а удивляться – удивляются.

– Бог с ними. Помолвлен я уже. Обратного пути нет. Да я и не желаю поворачивать. – Василий Иванович приложился к кубку с ядреным квасом, успокаивая себя, и тут же сменил тему разговора: – Ты говоришь, нойон из стремянных твоих? Верить ему можно?

– Тебе, государь, верю да себе. В остальных – сомневаюсь. Оттого и за языком станицы посылал. Я повелел всю ночь гнать, чтобы сотника и мурзу ты самолично допросил. В пыточной, если нужда потребует.

– Это, конечно, можно. Только думаю, ты успел с ними побеседовать. Все уже вытянул, что им ведомо. Теперь шпиль их каленым железом, не шпиль, ничего путного не добавят.

– Так-то – так. А вдруг? Царю открыться – не князю. Прикидывал я, не сегодня-завтра Магмет-Гирей двинет свою рать разбойничью.

– Успеем на Оке крепко встать. Нам ближе и сподручней.

– Не пойдет, мыслю, на Оку. В Казань спервоначалу наведается. Свалив ее, ополчит. Полета тысяч ратников, конных и пеших, поднимет. Черемисы одни чего стоят!

– Не вдруг подомнет Казань. Шигалей не вынесет ему ключи. Простоит Гирей у стен казанских не одну неделю. Думаю, повернет от них, не солоно хлебавши. Только у меня такая мысль, ни на какую Казань он не пойдет. Коварство очередное. Мы во Владимир да на Мещеру полки, в Нижний Новгород, а он по Сенному тракту пойдет. На Тулу. Потом и к Москве. Может, конечно, и через Коломну, по Муравскому тракту. Литва тоже не упустит Смоленск осадить. Растопыривши пальцы, что можем сделать?

– Нойон, бывший мой стремянный, передал, что к Магмет-Гирею примкнул атаман Евстафий Дашкович со своими казаками. Когда Евстафий от Сигизмунда бежал, батюшка твой, светлой памяти, приласкал его, да и ты, государь, жаловал его, только верно говорят: сколько волка ни корми, он все одно в лес убежит. Так любой изменщик. Стремянный мой бывший велел сказать, что немалая с Дашковичем рать казачья. На конях борзых.

– Дашкович?! – ухмыльнулся Василий Иванович, вроде бы не уловив подспудного смысла слов князя Воротынского, острием направленных против возвышения Глинских. – Ну, тогда ясней ясного. Изменщик этот Литве нынче верен. Теперь к ворожею ходить не нужно – и так видно коварство Литвы. Дашкович украины мои хорошо знает, воеводил там, потому, думаю, его литвины и направили к Гирею, чтобы дороги указывал да броды и переправы легкие. Ближний бы путь к нам определил. Однако успеют мои полки ратные встать на Оке.

Нет, ничего не получалось у князя Воротынского. Любой факт Василий Иванович воспринимал так, как он считал правильным, нисколько не поддаваясь его, князя, убеждениям. И Воротынский, чтобы не вызвать царского неудовольствия и не быть изгнанным из бани и из путевого дворца, решил отступиться. До того, как малая его дружина не представит царю языков. «Бог нас рассудит, если польется христианская кровь».

– Пошли-ка, – прервал затянувшуюся паузу царь Василий Иванович, – еще разок похлестаемся, потом и попировать можно, благословясь.

Вернулся домой князь Воротынский поздно вечером, но дворня и дружинники ждали его: вдруг какая надобность в них окажется, но князь даже попенял за переусердствование:

– Чего зря маетесь? Завтра – в поход.

Сам тоже, не медля нисколько, направился в опочивальню, на ходу отвечая мамке о здоровье княгини, о том, скоро ли она подарит наследника, и слушая ее ворчание:

– Чего это басурману Магмету не сидится в своем сарае? Княгинюшке рожать приспело, а муж ейный – на рать. Поганцы-нечисти. Вздохнуть вольно не дают. Неужто Бог и Святая Богородица, заступница наша, не накажет сыроедцев?

– Определенно накажет, если мы сами к тому же за себя сможем постоять…

– Не богохульствуй, княже. На все воля Божья, прости мою душу грешную.

– Не серчай, ворчунья моя любезная, иль я Богородицу не почитаю? Помолюсь ей на сон грядущий, чтоб не отвела лика своего светлого от нас, грешных.

– Помолись, помолись.

С петухами засуетился княжий двор, укладывая провиант для похода, шатры, еще раз проверяя сбрую и подводы. Хотя и ратника двор, воеводы, все здесь приспособлено для скорого сбора в поход, все заранее припасено, проверено-перепроверено (не дай Бог в походе, а тем паче в бою случится что по недогляду и князь разгневается), но лишний глаз не помешает.

Трапезовал князь с дружинниками, с кем скакал, меняя коней, спешно к царю. Посетовал:

– Не внемлет государь слову моему. Только в Коломну да в Серпухов полки шлет.

– Чего ж это он? – оглаживая окладистую бороду, удивился стремянный Никифор, прозванный Двужилом. Он и впрямь был двужильным. Не знал усталости, мог скакать без отдыха сутки, а если приспичит, то и двое-трое. Рука его с мечом либо с шестопером не ведала усталости. Час сеча длилась, два или пять – он махал и махал, пропалывая ряды сарацинские поганые. Боевой топор его был тяжелее всех, стрелу пускал дальше всех из княжеской дружины. Сколько раз выходил на поединок перед сечью, всякий раз повергал супостата. А это – добрый знак русскому воинству. Половина победы.

– Прими мой совет, светлый князь, – продолжал Никифор. – Не уводи всю дружину из своей вотчины. Не ровен час, Литва всколыхнется иль какая заблудшая тысяча крымцев к Угре повернет.

– Прав ты. Я тоже об этом думал. Только как государю объяснить? Скажет: труса празднуешь.

– Малую всю с собой возьми. Она с часу на час подъедет. Коней сменить долго ли? А за большой пошли, только не всю призывай к себе. Оставь добрую половину. Иль кто в Коломне считать твоих дружинников станет?

– И то верно. Но об этом мы с тобой отдельно поговорим. Через малое время я к царю отправлюсь. На молебен. Как языков доставят – вези в Разрядную избу. И мне дай знать.

– Понято.

После трапезы уединились князь и стремянный Никифор. Усадил князь напротив себя верного слугу своего, кому доверял как самому себе. Заговорил:

– Ты в Коломну со мной не поедешь.

– Пошто, князь, так? – удивленно спросил Никифор и погладил свою окладистую бороду. – Иль недоволен мной, княже, присяжным своим?

– Доволен, Никифор, оттого и поручаю самое важное для меня. Как тронусь я с малой дружиной в поход, ты – в вотчину мою. Отбери половину самых удалых и сильных для себя, остальных пошли ко мне, в стан Коломенский. Да чтоб не мешкали в пути. С остальными готовь к обороне Воротынск. Весь городской люд подними, хлебопашцев собери. Поправь стены и башни, припасов заготовь, колодцев нарой побольше.

– А с княгиней как, если Бог даст, разрешится благополучно? Не ровен час, не удержим стольного твоего града.

– Для того и позвал. Сам лично разведай, в порядке ли гать на Волчий остров, где охотничий мой терем. Как станицы казачьи иль сторожи донесут, что крымцы приближаются, княгиню с наследником моим, да ниспошлет Господь княжича, отправляй на Волчий. Гать, где она выходит на твердь, порушь. Стену поставь с бойницами. Пищалей и зелья для них в достатке заготовь.

– Думаю, и без пищалей надежно. Болото, оно и есть – болото. Кому оно под силу, если гать порушим?

– Береженого Бог бережет.

– Все исполню. Не сомневайся, князь. С тыльной стороны на остров тоже есть путь. Трудный, но проходимый. Особенно зимой и даже весной. Очень малое число знает его, но и там положу засеку. И засаду посажу.

– Ладно тогда. А теперь пусть коней седлают седлами парчовыми. Мне же зерцало золотое. Для похода пусть бахтерец припасут.

– Можно тарч положить.

– Лишним не окажется. Как только языков доставят, не медля отсылай их ко мне.

Вышло однако же так, что не успели князь и те дружинники, кому надлежало сопровождать его в Кремль на молебен, облачиться в парадные доспехи, как подскакала к воротам малая княжья дружина с татарскими олбудом и сотником. Князь Воротынский доволен. Самолично передаст царю знатных пленников. Вновь появилась у него надежда уговорить царя Василия Ивановича хоть бы один полк послать в Нижний Новгород и Владимир, а потом еще и Коломну подкрепить стрельцами, казаками и детьми боярскими. В дополнение к тому, что посылает он туда сегодня. Увы, не свершилось и на сей раз. Государь, перед лицом которого предстали со связанными руками знатные татарские языки, повелел:

– В пыточную их. Провожу рать, сам в башню наведаюсь. – И к Воротынскому: – Поспешим в Успенье Божьей Матери. Патриарх сам благословлять станет.

– Челом бью, государь, – понимая, что настаивать на своем в дальнейшем бесполезно, Воротынский решил выпросить себе малое послабление. – Дозволь через день догнать князя Андрея Ивановича. Дружина моя малая только-только прискакала. Коням отдохнуть бы.

– Будь по-твоему. Главного воеводу князя Вельского извести.

«Юнец еще, а ишь ты – главный воевода, – кольнуло самолюбие князя Воротынского. – Не по сеньке шапка. Иль рода нашего Вельские знатней?!» Однако недовольства своего никак не выказал. Ответил, покорно склонив голову:

– Как велишь, государь.

Не вспомнил государь Василий Иванович о большой дружине князя, и это навело Воротынского на мысль оставить ее всю в уделе. Нужна она там будет. Очень нужна.

Когда князю Дмитрию Вельскому передавал о разговоре с царем, специально не упомянул о большой дружине. Так и сказал:

– Государь дозволил мне с дружиной моей малой спустя день идти в поход.

– Дозволил раз, значит – дозволил, – равнодушно воспринял сообщение Воротынского главный воевода. – В Коломне стоять будешь. С великим князем Андреем, – и добавил, понизив голос, чтобы никто не услышал, не дай Бог. – Он в ратном деле не мастак, тебе ему советы давать, а битва случится, тебе воеводить. На меня не рассчитывай. Я в Серпухове встану. Гонцов туда шли.

«Ишь ты! От горшка два вершка, а туда же. Воевода! Мастак в ратном деле!» Нет, не позволяла родовая гордость воспринимать без недовольства все, что говорит главный воевода, ибо ему, князю Воротынскому, и по отчеству и по ратной умелости стоять бы главным воеводой, а не юнцу заносчивому. Но что он мог поделать, если на то воля государя Василия Ивановича? «А дружину не трону из вотчины. Не трону!» Но сомнение все же возникло, как его действия воспримет царь, если вдруг узнает, что только с малой дружиной пошел он, Воротынский, на Оку. Осерчать может. И попадешь в опалу. Да и не по чести это.

На литургии стоял, принимал благословение патриарха, домой возвращался, а все никак не унималось в его душе противоборство чести и бесчестия, хотя и убеждал себя, что, оставляя в вотчине своей дружину, обережет тем самым цареву украину от разорения, перекроет обходной путь крымским разбойникам. «Нет! Не возьму!» – какой уж раз ставил, казалось бы, точку борению мыслей, но от этого успокоения не наступало. Победил, в конце концов, принцип: своя рубашка ближе к телу. Послал князь в свой удельный град Никифора Двужила с единственным повелением:

– Вотчину сбереги, но особенно – княгиню с наследником. Бог даст, благополучно она разрешится. Всю большую дружину тебе оставляю. Воеводь.

Весьма удивился Никифор такой воле княжеской, но перечить не посмел. Ответил покорно:

– Понятно. Все исполню.

– Сегодня же скачи. Не ровен час, отколет Мухаммед-Гирей пару тысяч по Сенному шляху на Белев. Оку обогнут крымцы, как прежде бывало, и – на моей вотчине. Через Угру потом и – куда душа пожелает: на Тулу, на Серпухов, на Москву… Я на месте Гирея так бы и поступил, чтоб о Казани никакого сомнения не возникало, послал бы на Козельск, Одоев какую-то часть своих сил. Так что поспешить тебе следует. Ни дня не медля стольный мой град к осаде готовь. На Волчьем острове все для княгини приготовь.

– Для молока коз придется взять. Коров несподручно туда доставлять.

– Ясное дело – коз. Мамок и нянек отправь туда загодя. Повитуху не забудь и не жди, когда до осады дело дойдет. Как прознаешь, что зарыскали крымцы разъездами да сакмами – увози княгиню. С Богом.

Никифор отправился не мешкая. Взял с собой лишь коновода да пару заводных лошадей. В переметки набил меньше снеди на путь-дорогу, больше овса для коней. Да и сена приторочил как можно больше в специально приспособленных для того сетках. Не гнал коней, чтобы не обезножили те, но и не медлил. Все рассчитал до мелочи, где делать малые и где большие привалы, где вздремнуть часок, не более, через сколько верст с коня на коня пересаживаться; и проделал он обратный путь почти за то же время, за какое с князем в Москву прискакал. К тому же и коней вовсе не утомил. А сам-то что, самому не привыкать: приладил голову на седло, растянувшись блаженно на попоне, вздремнул малость и – снова бодр. Коновод, хотя и выносливого дружинника взял, тот под конец заметно скуксился. Храбрился, однако, вида стараясь не подавать.

Намеревался по приезду в княжеский удел денек передохнуть, бражничая, только не вышел отдых. Воротынск в тревоге. Из Одоева прискакал вестовой, коня, почитай, запалив, чтобы поскорей дать знать дружине князя Воротынского о появившихся вражеских разъездах. Шныряют, рассказал вестовой казак, по степи, за станицами нашими охотятся. На сторожи уже нападали. Полонили даже нескольких новиков. Неловки они еще в сечи. Не столь худо было бы, если пленили бы крымцы служилых ратников, из тех ничего даже каленым железом не вытянешь, а какой с молодых спрос? Не выдержат пыток, все выложат о сторожах и крепостях, в проводники даже согласятся. Хотя, впрочем, проводники из новиков не ахти какие. Но все же.

Кое-что горожане и дружинники уже успели сделать для обороны стольного града княжеского удела, но Никифор, встав волею князя на воеводство, решил все оглядеть своим оком. Перво-наперво отправил дюжину дружинников, в помощь им определив надежных плотницких дел мастеров с пилами и топорами, чтобы те тайно проверили, надежна ли гать, затем стали бы рубить две стены саженей по двадцати, но пока не собирать, а оставить в глубине леса. Где и как ставить стены, потом им сказано будет. Но уж тогда, не мешкая, выполнять наказ.

Никифор готовил стены с бойницами для прикрытия гати и тропы, которая проходима через болота с тыльной стороны Волчьего острова. Отправив наряд, поспешил в светелку к княгине. Поклонившись поясно, сообщил ей все, как на Духу:

– Вернул меня, матушка, светлый князь, чтобы вотчину его от крымцев оборонять, а тебя велел на Волчий остров увести и там стеречь, укрыв от недоброго глазу.

– Авось, Бог сохранит. Сколько уж лет даже сакмы до нас не добегают. Поведешь и нынче, как князюшка, мой сокол, поступал, к Одоеву дружину, там и остановите супостатов. Дитятку ведь со дня на день жду. Все уже приготовлено для родов здесь.

– Что сготовлено, повитуху, мамок и нянек туда тотчас же переправим, как о гати мне известие придет, что исправна. А следом и тебя, свет мой, матушка. Нынче не сакмы по Сенному шляху ждем, но рать. И не малую.

– О, Господи! Не оставь нас без милости, Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом – сыном твоим!

– Об одном прошу: все готовить в тайне. Только те должны знать, кто в охотничий терем отбудет. Прознает кто из алчных, худую службу сослужить может.

К обеду следующего дня донесли Никифору, что гать подправлена надежно, можно княгиню нести. Никифор снова – к ней.

– Ночью нынешней проводим всех, кого укажешь в услужение тебе, а на рассвете тебя, матушка, унесем.

Так и поступили. Подобрал Никифор из дворовых полдюжины молодцов крепких, к ратному делу к тому же способных, опоясал их мечами, тарчи выдал, да велел засапожные ножи не забыть. Им – нести княгиню. Приставил к дворовым дюжину казаков, чтобы терем они оберегали, а в засады бы никакие не ходили. Не ровен час, по весеннему насту могут крымцы просочиться на остров, вот тут их ратная ловкость пригодится.

Решил Никифор и казну княжескую унести на Волчий остров, повелев приковать сундук к носилкам, чтобы надежней было. Опрокинется еще чего доброго, вызволяй его тогда из болота. Времени уйма уйдет, да и удастся ли?

Перестарался воевода. Промашка вышла. Не подумал, что молотобойцем у кузнеца – Ахматка-татарин, года четыре как плененный князем в битве с сакмой. Ахматка быстро сообразил, что собрался Никифор казну уносить. И, поразмыслив, определил даже куда. За болота, где князь любил охотиться и где стоял его охотничий терем. Догадка, однако, не разгадка. Решил Ахматка убедиться, так ли все произойдет. Сделать же ему это не составляло труда: всю зиму кузнец ставил силки, петли и капканы, поставляя свежатину для княжеского стола, часто брал и его, Ахматку, с собой, а то и одного посылал на рассвете за попавшей в ловушки добычей.

Удачным для Ахматки-татарина оказалось и то, что занемог мастер. Вышел, видно, потный на весеннее солнышко, а прохладного ветерка не почувствовал, вот и продуло кузнеца, не молодого уже годами. Вчера в лес, а петли и капканы кузнец ставил в самой чаще, силки же почти у самого болота, ходил Ахмат. Сегодня тоже. И завтра. И послезавтра пойдет. «Своим глазом увижу. Тогда уж обмана не будет».

Пошел к болоту, где гать, хотя там кузнец силков не ставил, но Ахматке про гать рассказывал. Ловушек не осматривал, чтобы пораньше успеть. Однако – опоздал. Увидел лишь следы. Много следов. Затаился, собираясь дождаться еще кого-либо, но все оказалось без толку. Торопливо потом оббежал ловушки, и то не все, на все времени уже не оставалось, пособирал, что смог и – домой во всю прыть. Кузнец недоумевает:

– Иль птица и зверь перевелись? Пустой, почитай? Что я на княжий стол подам?

– Двух зайцев волки съели, – соврал Ахматка. – Куропаток лисы подрали. А сами в капкан не попались.

– Завтра пораньше иди. Не мни бока на печи. Рад-радешенек Ахматка. Опять своим путем к гати. Поспешает. И, как оказалось, не зря. Едва не опоздал. Только подлез под нижние ветки большущей ели, которые, согнутые снегом, образовали добрый шалаш, чует, снег похрустывает. Днем совсем тепло, тает вовсю, ночью подмораживает, вот и ломаются с хрустом тонкие льдинки под сапогами и копытами конскими.

– Велик Аллах!

Перед гатью остановились. Носилок двое. Одни с тем самым сундуком, что они с кузнецом оковывали, а другие – длинные, как кровать. Лежит в этих носилках, медвежьей полостью укрытая, сама княгиня.

– Велик Аллах!

Сам Двужил сопровождает. Командует:

– Передохните малость и – с Богом. Всадники спешились. В доспехах все, со всем оружием, какое нужно для сечи. Дворовые молодцы, что несли носилки, сбросили полушубки нагольные, и увидел Ахматка, что и они в кольчугах и с мечами.

Двужил наставляет носильщиков:

– Гляди мне, не оступись с гати. Вроде бы и снег, только это еще опасней. Зима сиротская стояла, не промерзло болото. Шаг в шаг чтобы. Ясно?

– Иль мы сосунки какие?!

– Не дуйте губы. Не в городки играем. Не в лапту! Иль убудет, если лишний раз разумный совет услышите? – Поклонился поясно княгине и заговорил извинительно: – С тобой бы, матушка, сам пошел, да город оборонять надобно. Не оставишь его без своего глаза.

– Бог тебе в помощь, – ответила княгиня. – Спаси нас, Господь, и помилуй.

– Сидору Шике тебя и казну поручаю. Дока в ратном деле.

– Хорошо, Никифор. Возвращайся. А мы, благословясь, тронемся дальше.

Но прежде чем покинуть княгиню и ратников, Никифор дал Сидору Шике последние наставления:

– Ты гать саженей на двадцать – двадцать пять разбери. Только запрячь это. Снегом присыпь и наследи. А чтоб не провалился кто из наших, работая, по бревну снимайте. Не более. Тогда все ладом пойдет.

– Так и сделаем. Не сомневайся, воевода, все как надо сработаем.

– Тыльную тропу не упускай из вида. Засадь и там.

– Там поменьше можно…

– Можно, конечно, но не совсем чтобы безлюдно. Вскочил на коня Никифор и зарысил к городу, а минут несколько спустя двинулся по гати и отряд, сопровождавший княгиню и казну.

Ахматка-татарин выждал какое-то время, вдруг кто-то ненароком воротится, затем, ликуя и восхваляя своего бога, понесся на шустрых своих лыжах осматривать силки, петли и капканы. Доволен был он тем, что времени на подгляд ушло немного, успеет он пробежать по всем ловушкам, дичи, если ниспошлет Аллах, добудет достаточно, чтобы не вызвать очередного недоумения, а то и подозрения у кузнеца. Он – обладатель очень важной тайны. Теперь ему остается одно: ждать. Ждать, когда подойдут к стольному городу вотчины ненавистного князя Воротынского, который пленил его, оторвав от родного улуса. «Моя месть! Отплачу за неволю мою! Отплачу! И обогащусь!» Одного боялся теперь Ахматка-татарин, как бы его не оковали цепями да не бросили бы в тайничную башню за толстые дубовые стены, когда начнется осада.

Разумно было бы так поступить Никифору, ему даже подсказывали, чтобы всех татар, плененных в разное время и живших теперь во многих семьях на правах работников, упрятать, но он засомневался:

– Иные по семейному уже живут. Чего ж их обижать? Да и руки лишние не помешают стены крепить, ров углублять.

Про Ахматку он и вовсе не подумал. Дело в том, что кузнец предложил прелюбопытную вещь: не целые ядра для затинных пищалей ковать, а лить крупный свинцовый дроб. Как для рушниц. В льняной мешочек их и – забанивай в ствол.

– Сыпанет веером, поболее пользы станет. Скольких лошадей одним выстрелом покалечит! И всадников поушибает насмерть.

– Верно! Светлая твоя голова! Мешочки сегодня же велю шить. Подручных, сколько велишь, пришлю.

– Управимся с Ахматкой, – отмахнулся было кузнец от помощи, но тут же поправился: – Давай пяток людишек. Половчей да посмекалистей какие. Мы колупы сработаем с Ахматкой, они лить станут дроб. Мы же ядра по кружалам продолжим ковать. Пусть и ядер побольше напасется. Сгодятся.

Легко сказать: колупы сработаем. Вроде бы дело не совсем новое, слыхивал мастер, что в Серпухове давно они выкованы, чтоб снаряд для рушниц лить, но здесь еще и самих рушниц не видывали, не то чтобы снаряды к ним. Только пищали затинные, для которых он ковал ядра по кружалам, присланным из того же Серпухова. Не посылать же гонца за колупами! Дня три уйдет.

– Ладно. Скумекаем.

И впрямь – додумался. В двух болванках промяли одинакового размера ямки, к каждой из них проделали желобки, сложили затем болванки, прошарошили желобки, чтобы без окалин и заусенец, связали бечевкой и – испытывай. Ладно вроде бы вышло, дробины что надо, круглые, гладкие, катать на сковородах не нужно. Только лить, целясь в каждый желобок, не очень ловко. Испил кваску кузнец, посидел молча над своим детищем, морща лоб, и вдруг просиял:

– Корытце общее. По всей колупе. Лей себе, а свинец сам желобки отыщет, – подумал еще малость и добавил: – Ручки бы сюда, да шарниры. Ладно, время будет, и с ручками сладим, и зацепы смозгуем, чтоб ловко раскрывать, а пока и так сгодится. Клинья выкуем, чтобы, развязав бечеву, колупы разламывать и дроб выковыривать. Можно теперь и подручных кликать.

К вечеру кузнец с молотобойцем выковали целых четыре колупы и клинья к ним. Пошло дело у присланных людишек дворовых. Только успевай свинец плавить. Благо, добра этого изрядно припасено у них. Для ядер.

Сам же кузнец с Ахматкой принялись ковать железные ядра. Для запасу, как сказал мастер. Чтоб на многонедельную осаду хватило. Без отдыха ковали. До самой темноты. Умотался Ахматка, но не забыл перед сном спросить:

– За добычей завтра как? Вместе сбегаем?

– Пропустим завтра. Да и княгини нет, а остальные без рябчиков и куропаток обойдутся. Дел невпроворот.

И на следующее утро ни сам кузнец не пошел за добычей, ни Ахматку не послал. Едва рассвело, впряглась в работу кувалда. И вновь на весь Божий день. До самой темноты.

Только одно событие выбило их из колеи на какое-то время: из Одоева прискакал вестовой от воеводы тамошнего с отпиской, что, дескать, не меньше тумена крымцев подходит к городу. Пушки с ними турецкие, стенобитные. С татарами еще и казаки атамана Евстафия Дашковича. Самого атамана, правда, не видно. Выходит, не вся его шайка здесь. С Мухаммедом-Гиреем, выходит, главные его силы запорожские. Сам тоже у крымского хана под боком. Выслуживается, должно быть.

И ликовал Ахматка, что идут сюда сородичи его, вызволят из плена горючего, и не с пустыми руками он вернется в свой улус, но и забота мучила: все ворота теперь запрут, без разрешения воеводы не выйдешь и не войдешь в город. «Уговорю кузнеца в лес сбегать. Оттуда убегу».

Весь остаток дня Ахматка соображал, как половчее завести разговор с кузнецом, чтобы добиться своего. И так прикидывал, и эдак, и получалось, что лучше всего сделать это после ужина, когда наступит благодушный миг отдохновения. Но получилось так, что сам мастер вспомнил о ловушках.

– Силки с петлями – Бог с ними. Зайцев и птицу, какая попадет, лисы или волки пожрут, а вот капканы… Придется лыжи в лес навострить. Попрошусь у Никифора, чтобы выпустил. Затемно уйду.