– Не гопай, князь, не перепрыгнувши. Дивей-мурзу еще заставить нужно, чтоб повернул он на нас. Еще один полк послал бы ты, князь, травиться с нехристями. Без свемного, понятно, боя. По первоначалу ты так и сказывал: травить Правой и Левой рукой да опричниками, теперь же всего одним хочешь отделаться.

– Тогда не так ясно все было. Но подумаю. Два полка отпустить от себя – заметно сил поубавится, но и надеяться на авось, собрав под руку всю рать, тоже рискованно. А ну Девлетка плюнет на все и повелит туменам своим нестись к Москве? Пока подоспеешь, он все порушит, что за год успели люди отстроить. Может, конечно, Сторожевой полк, в монастырях упрятанный, задержать крымцев на день-другой, но может и не смочь, тогда – конец Москве. А главному воеводе такое не простится ни царем, ни людом русским. К тому же пятно на славный их род ратный. Позорное пятно. Несмываемое пятно!

Велел звать первых воевод Передового полка и полка Правой руки.

Первым прибыл воевода Шереметев. Настороженный. Опасавшийся, что вновь ему будет поручено неблагодарное для ратной славы дело, и князь Михаил Воротынский, уловивший состояние соратника, поспешил успокоить его, стал объяснять суть предстоящего, не ожидая прибытия Андрея Хованского. Начал с вопроса:

– Жаль саадака? И стыд глаза к долу клонит?

– Всем же не объяснишь, что приказ такой ты отдал…

– Объяснишь. Только повремени еще малое время. Пока же – славное предприятие тебя ждет. Вместе с опричным князем Хованским татар станешь задорить, аки псов цепных, чтоб не решились те идти на Москву, имея за спиной своей рать русскую. До тех пор станешь зубатить, пока не сорвутся они с цепи и не навалятся на гуляй всей силой.

Заметно ободрился Шереметев и, когда вошел Хованский, встретил его не потупленным взором, а светло-радостным.

Более часа князь Воротынский вел разговор с приглашенными воеводами, определяя, как ловчее вести себя. Остановились в итоге на том, чтобы каждый полк разделить на три части и клевать крымцев со всех сторон. По их мнению, такая тактика поддержит опасение крымцев, что лес напичкан русскими ратниками.

– Не забывайте помогать порубежникам лазутить, – напутствовал на прощанье воевод князь Воротынский. – Я пошлю десятка два станиц, каждое чтоб шевеление татарское мне известно становилось тут же, а наше не доходило бы до Девлетки.

– Как не помочь? Пособим. Особенно, если в переплет какой станица попадет.

– Ну, тогда с Богом.

Перекрестились на иконы, висевшие над лампадой в красном углу просторной горницы и, надев шеломы, решительно вышагали за порог.

Михаил же Воротынский, державшийся с воеводами уверенно, подпер кулаком щеку, чтоб не сникла вовсе голова, отягощенная беспокойными мыслями. Один на один с собой он мог позволить себе расслабиться, дать волю сомнениям, не сдерживать смятение душевное, ибо он прекрасно понимал, какую великую ответственность взвалил на свои плечи. Много времени, однако, чтоб хандре потворствовать, у князя просто не было, и Михаил Воротынский вновь усилием воли заставил себя думать и рассуждать. Он как бы пересел сразу в два вражеских шатра: Дивей-мурзы и хана Девлет-Гирея. И если в ханском шатре все ему виделось ясно (Девлет-Гирей в гневе повелевает навалиться на русских всеми силами и изрубить их всех до единого), то в шатре Дивей-мурзы следующие шаги крымцев представлялись не с такой ясной простотой. Сразу же возникали сомнения (какие могли быть у лашкаркаши), откуда у русских могло взяться такое большое войско, чтобы заполнить все окрестные леса? По городам российским мор прошел великий, и не так просто заменить сгоревшую в Москве окскую рать, а не то чтобы выставить новые полки. Царь Иван ни из Новгорода, ни из Пскова, ни из иных крепостей на границе с Польшей и Литвой не тронул ни одного полка, ни одной пушки. К тому же, будь под рукой у царя великая рать, он сам бы ее повел, а он зайца трусливей бежал из своей столицы. Стало быть, не верит, что можно оборонить тронный свой город. Но можно ли двигаться к Москве, оставив без внимания хотя и не так великую, но не бездействующую рать? Посады взять удастся без всякого сомнения, а вот с Кремлем, главной целью похода, посложней будет: начнешь штурмовать его, тут тебе в спину – удар…

Князь Михаил Воротынский даже воспроизвел мысленно тот разговор, который наверняка произойдет в шатре Девлет-Гирея. Дивей-мурза убедит хана повременить еще день-другой: вдруг полки русские решатся на главную битву, а если не решатся, то послать на них три-четыре тумена, остальные же силы вести на Москву. «Иного не свершится! – уверенно думал Воротынский. – Не может Дивей-мурза поступить иначе. Не может! Нужно готовить знатную встречу туменам. Чтоб отбить охоту даже мыслить о Москве».

И в самом деле, закончится бой с нехристями удачно, станет Девлет-Гирей и дальше плясать под его, Воротынского, дудку; не смажут пятки крымцы от гуляй-города, а вцепятся в него зубами, обложат со всех сторон, пойдет тогда войско крымское к столице России, и ничем ему уже не помешаешь. Такого допустить нельзя! Главное, встретить татар до того, как они приблизятся к гуляй-городу на полет стрелы и станут, кружа множеством каруселей, разить защитников крепости, особенно пушкарей и стрельцов, тучами стрел. Меткими. Очень меткими. Этого у них не отнять. На полном скаку попадают в ту часть шеи, которая не защищена бармицей. Или в глаз. «Поставить стрельцов-самострелыциков, как казак-воевода Боброк в Куликовой сече сделал? Ловко вышло тогда: кованый болт самострельный разит втрое дальше обычной стрелы, играючи прошивая кожаные татарские панцири».

Проверенный тактический прием. Он в свое время перевернул все с головы на ноги. «Золотые шпоры» – отборное рыцарское войско Франции, посланное усмирить восставших ремесленников Куртра во Фландрии, впервые в истории Европы потерпело полное поражение. Прежде такие походы рыцарей оканчивались поголовной резней черни, а тут она, чернь, вооруженная арбалетами и построенная фалангами, встретила рыцарей кованными стрелами. Жалкие крохи остались от грозного королевского войска. Лиха беда – начало. Талантливые полководцы сразу смекнули, что будущее за массированным огнем арбалетов, и битва под Кресси это подтвердила полностью: английские горожане-ремесленники и земледельцы разгромили в пух и прах цвет французского рыцарства. «Но англичане выставили десять тысяч стрелков против тринадцати тысяч рыцарей, а что у меня? Три тысячи. Против тридцати или сорока. У Боброка тоже поболее стрельцов было… А мне что, на гибель их ставить?..» Иного, однако, пути, чтобы сбить атакующий порыв крымцев, князь Михаил Воротынский не находил. «Несколько пушек поставлю по бокам и в центре. Сотни две стрельцов с рушницами добавлю! Сам их поставлю! Настоятель походной тафтяной церкви молебен отслужит…»

В последние дни июля заря от зари уже перемежается темнотой, вот и пришлось зажечь свечи, чтобы еще и еще раз вглядеться в подробнейший чертеж местности, подготовленный Логиновым лишь к позднему вечеру. Сам Логинов давал пояснения, на сколько верст тянутся овраги за кряжем, каковы берега Рожаи-речки переплюйки, что текла в четверть версты впереди покосного поля.

– Не очень великая помеха, – говорил дьяк Логинов. – Но берега топкие, тальниковые, строй смешают. Вот бы туда полк выставить.

– Полками швыряться не могу, а стрельцов поставлю там, – и рассказал Логинову о своей задумке. – Завтра же с рассветом сам выставлю их.

– Не завтра, а уже – сегодня. Только, думаю, не рано ли? Лазутчиков бы дождаться с известием, что Девлетка повернул на нас.

– Рано, это – не поздно. Ертоул шалашей понаставит для отдыха на случай задержки крымцев.

– Если возьмешь, пойду с тобой. Я на Рожайке уже побывал, быстрее место и определим.

– Хорошо. Пойди теперь сосни малое время.

Князь Воротынский тоже, потушив свечи, прилег на кровать. Перина лебяжьего пуха ласково облегла уставшее тело, дрема склонилась было над отягощенной думами головой воеводы, но тут в дверь спальной горницы постучал Косма Двужил. Вошел, не ожидая позволения.

– Извини, князь, но дело такое: сразу несколько гонцов от станиц лазутных. Гирей костры велел тушить и поднял рать. Ночью, аки тать.

– Куда? На Москву?!

– Нет. На нас. С часу на час языков доставят Казаки. И еще, князь, переметчик пожаловал. Ни с кем говорить не желает, к тебе просится.

– Давай кафтан и зови.

Перебежчик сразу же заявил, что говорить будет только наедине с князем, и Михаил Воротынский понял: от Челимбека, верного друга. Действительно, тот послал надежного слугу в самый ответственный момент.

– Нойон велел передать: хан Девлет-Гирей намерен побить тебя, князь, только тогда идти на Москву. Первыми пойдут ногайцы. Четыре тумена. Хан повелел им не оставлять в живых ни одного человека, кроме тебя и твоих бояр. Тебя и твоих бояр он казнит сам. На глазах у всего своего войска. Он его тоже ведет. Вслед за ногайцами. Все. Мне пора возвращаться.

– Передай нойону мой низкий поклон. А тебе это, – и князь подал ему кошель, полный золотыми ефимками.

«Вот тебе, свет Логинов, и рано. Не опоздать бы».

Поспешив, успели. Даже триболы разбросали по берегу Рожайки. Саженей с десяток в ширину, но густо. Сплошняком усеяна полоса острыми колючками. Успели даже отслужить молебен, и князь Воротынский сказал свое последнее слово:

– Вам, соколы, первыми встречать сарацинов! Стойте, живота своего не жалея, святой России ради! Благослови вас Господь!

Задача у стрельцов такая: встретить лаву татарскую и продержать ее, пока хватит сил, затем моментально рассыпаться по лесу, бегом выскочить к правой и левой опушкам покосного поля и продолжать стрельбу, мешая ряды ногайские, чтобы не получилось у них стремительной и стройной атаки на гуляй-город.

Не успел князь возвратиться в свою ставку, как донесся от Рожайки залп рушниц. «Простри, Господи, руку свою над соколами. Дай им силы душевной, укрепи мужеством…» Он словно находился среди стреляющих по крымцам, видел, как первые ряды стрельцов с рушницами отступили за спины своих товарищей с самострелами и торопливо засыпают в стволы мерки пороха, пыжат его, загоняют дробь – и вновь несколько шагов вперед. Второй залп. Как на тренировках. Секунда в секунду. «Молодцы!»

Почти полчаса доносились от Рожайки залпы рушниц, но вот мощь их стала заметно спадать, а вскоре слышны стали лишь одиночные выстрелы. На опушке, поначалу несмело, появились первые ногайские конники, и тут же поле стало заполняться чернотой, будто паводок нес в стремительной круговерти годами скопившуюся грязь.

Затрубили трубы, ударили бубны, беспорядочное воронье быстро начало обретать стройность, и тут от опушек, справа и слева, принялись стрелять рушницы. Не густо, но от многотысячного строя моментально отсеклись несколько сотен и стремительно понеслись на стрельцов. А те, вовсе не обращая внимания на скачущих к ним ногайцев, стреляли по главному строю. Но, заглушив полностью выстрелы рушниц, над полем взметнулось: «Урра-а-а-гш!», и конница, набирая скорость, устремилась на крепость.

Но, как и рассчитывал князь Михаил Воротынский, перейти на такой галоп, когда балдеют и кони и всадники, несясь вперед без удержу, ногайцы не успели, оттого первый же залп орудий смешал их ряды. Князь Воротынский ликовал: «Все! Отобьемся!» Не рано ли умозаключать вот эдак?

Вышло, что не рано. Опытен воевода, знает, что к чему. Да, ногайцы все же дотянулись до стен гуляй-города, заполнив ров трупами всадников и коней, дело дошло до топоров, мечей, копий и шестоперов; на этом, однако, штурм окончился: не одолели русских ратников ногайцы, валились храбрецы, пытавшиеся взобраться на дощатую стену, в ров, с размозженными головами – все выше и выше трупы у стен гуляй-города, по ним уже лезут штурмующие, им уже легче дотягиваться до верха стен, однако и пыл штурмующих иссякает, уже не подбадривали они себя истошным «Урр-аа-а-агш!», лезли молча. Только страх расправы за трусость заставляет их повиноваться приказу Теребердея.

Теребердей, воевода, коего в лоб перстом не ударишь, понял состояние своих воинов и повелел сигнальщику:

– Отступление!

Когда ногайцы попятились, князь распорядился:

– Детям боярским преследовать нехристей! Покуда возможно!

Гуляй-город выпустил несколько тысяч всадников. Князь Воротынский, проводив их, на время забыл о них: его мысли переметнулись в завтрашний день. Каким он будет? Наверняка навалится Девлет-Гирей еще большими силами. Если не всеми. Значит, не избежать сечи на покосном поле. В гуляй же отступать, если станет невмоготу. Собрал воевод.

– С рассветом встанем на покосном поле. Чуть далее полета стрелы от опушек. Чтоб не потрафить крымцам в их каруселях. Знатно было бы впереди стрельцов несколько тысяч поставить, да где их взять. Нет! – сокрушенно вздохнул. – Остается одно: все самострелы в первые ряды. Как крымцы появятся на опушках, болтами их.

– Поле и без того не даст крутить круги, – заговорил воевода Шереметев. – Самострелы – дело хорошее. Пощипают крымцев еще до рукопашки, а нельзя ли, князь, огненный наряд из гуляя выставить? Не весь, понятное дело, но добрую половину.

– Дельно. Так и поступим. Выдели по сотне к каждой пушке. Чтоб, когда до мечей дойдет, сопроводили бы обратно пушкарей в крепость. Сам гуляй-город полку Левой руки стеречь. Особенно с тыла опаску иметь. Дивей-мурза может любую каверзу выкинуть.

– Засады по оврагам посажу, – пообещал первый воевода полка. – Сотен по пяти.

– Не лишнее, – одобрил князь Воротынский. – Все остальное тоже изготовь. Сам убедись в ладности обороны. Изготовься и нас принять, если крымцы теснить станут.

Как предполагал Михаил Воротынский, завтрашний день решит судьбу противостояния многодневного, судьбу России, но он ошибался. К счастью. Ибо не устояла бы рать русская, пусти Девлет-Гирей, как ему и советовал Дивей-мурза, все свои тумены. Но хан крымский считал, что и половины сил вполне достаточно, чтобы побить неверных. Пнув сапогом Теребердея, который распластался у его ног, оправдывая неудачу свою многочисленностью русских полков, Девлет-Гирей со злобным спокойствием повелел:

– Ты снова поведешь своих трусливых зайцев на русскую крепость из дощечек. Мы даем тебе дополнительно три лучших наших тумена. Русских не может быть много! Ты это докажешь, либо погибнешь.

Дивей-мурза пытался убедить хана, что ошибочно вновь посылать не все тумены на русских, но тот отрубил:

– Ханское слово твердо, как скала. Таков наказ великого Чингисхана!

Вот и вышло так, что татары численностью немного превосходили русских ратников.

Излюбленный маневр, когда передовые конники начинают кружить круги в десятках трех саженей перед строем изготовившейся к сече вражеской рати, отчего воины гибли не десятками, а сотнями, не обнажив даже мечей, крымцам не удался. Рушницы (а их наскребли несколько сотен), самострелы и, главное, пушки колесные, стрелявшие не ядрами, а дробью, заставили крымцев изменить тактику и кинуться в атаку сразу. Сквозь тучи железных кованных стрел, сквозь секущую дробь. Они несли потери, а не русская рать.

И все же крымцы приближались стремительно. Русские полки ощетинились копьями, неся смерть первым смельчакам. Но вот то в одном, то в другом месте прорывались сквозь лес копий самые ловкие, самые сильные, и сеча рукопашкою начала набирать силу.

Не обязательно быть современником тех событий, чтобы представить, сколько богатырей с той и с другой стороны обагрили кровью нежную зелень травы нескошенной. Упорная рубка не прекращалась до самого вечера. Никто не смог взять верха. Летописец оставил беспристрастный вывод по итогам упрямого противостояния: русские полки отошли в обоз, «а татаровья в станы свои…» Что даст следующий день? Новую сечу? Но как показал день минувший, она тоже может окончиться пустопорожне. А если татар добавится? Да если еще и намного?

У главного воеводы трещала голова. Ему предстояло и приманку съесть и в мышеловку не угодить. «Не повторить ли вновь Боброка?» Великий риск. Чтобы удар сбоку имел силу решающую, нужно выводить из гуляй-города почти всю рать. Однако и крепость без обороны не оставишь, иначе маневр потеряет весь смысл. Важно, чтобы крымцы втянулись главными своими силами в штурм гуляй-города. «Порубежники пособят. Оставлю самую малость их лазутить, а остальных – сюда. Наемников всех оставлю. Упорны они. Отчаянно упорны. Может, и Ертоул привлечь? Посошников тоже. Посошники и ертоульцы топорами мастаки орудовать…» Гонцы понеслись к порубежным воеводам с приказом князя, а он сам позвал Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сугорского – воевод большого огненного наряда и гуляй-города.

– Решил я завтра крымцев встретить не так, как нынче. В поле не встанем. Затемно еще уведу полки по оврагам и до срока затаюсь в чаще. Штурм отбивать вам. Порубежники еще подтянутся. Когда невмоготу станет, дым дадите. Только прошу, сигналить не вдруг. Биться до последней возможности. Но и не припоздниться. Не дай Бог, татарва за стены пробьется, великой бедой это обернется. Пойдемте, еще раз поглядим, где ловчее всего пушки расставить, как сплести ертоульцев-неумельцев с рыцарями Юргена, с порубежниками-казаками и детьми боярскими.

И вот в то самое время, когда князь Воротынский с воеводами, остававшимися оборонять гуляй-город, объезжал крепость изнутри, за стенами ее, ища удобное место для главного удара при штурме, ехал с малой охраной сам Дивей-мурза. Когда Теребердей вернулся в стан хотя и не побитым, но и не победителем, Дивей-мурза, смиренно склонив голову, попросил Девлет-Гирея:

– Изъяви милость, о великий из великих, позволь мне, рабу твоему, встать во главе штурма крепости гяуров. Завтра крепость ляжет к твоим, великий хан, ногам, а гяуров всех я порежу, как баранов!

– Да поможет тебе Аллах!

Гордый доверием хана, поскакал Дивей-мурза к гуляй-городу, не огородив себя боковыми дозорами. Никак не предполагал знатный воевода, что случится у него встреча с русскими порубежниками. Когда же он оказался в том месте, где к гуляй-городу подступал овраг и принялся прикидывать, как воспользоваться этим удобным подходом к крепостной стене, из этого самого оврага выехал один из гонцов главного воеводы, суздальский ратник Темир Талалыкин с несколькими станицами. Так два небольших отряда столкнулись лоб ко лбу.

Порубежникам, привыкшим к подобным встречам, не нужно было долго соображать что к чему, тем более численностью они превосходили врагов, татары же замешкались и оказались охваченными полукольцом, которое теснило их к крепостной стене. И тут Дивей-мурза, хлестнув своего коня камчой, вырвался из окружения и понесся прочь. Увы, далеко уйти ему не было суждено: конь пропорол копыто триболой и завалился. Всадника тут же заарканил Талалыкин.

Захваченных допрашивали, по поручению Воротынского, его бояре, но крымцы, словно сговорившись, твердили одно и то же: хотели взять языка. Двужилу же такое единодушие показалось подозрительным и он доложил об этом своему князю:

– Дозволь попытать?

– Что ж, не искренни раз. Бог простит.

Но и пытки никакого успеха не дали. Телохранители мурзы, да и сам мурза, сказавшийся рядовым воином, терпеливо сносили пытки, что еще больше убеждало Никифора Двужила, да и самого Михаила Воротынского в сановитости одного или даже нескольких из пойманных. «Не иначе, как оглядывали гуляй-город для осады и штурма», – рассудил главный воевода, а чтобы подтвердить этот свой вывод, повелел Ники-фору Двужилу:

– Пусти половину моей дружины на вылазку. Язык нужен. И даже не сотник. Знатный нужен.

– Сам поведу, – ответил Двужил. – Понятно мне, сколь важен знающий много язык.

Князь Воротынский надеялся на свою дружину и особенно на верного своего боярина, но даже он не смог представить, какая удача ждет его. Дело в том, что Девлет-Гирей, обеспокоенный долгим отсутствием Дивей-мурзы, послал к гуляй-городу тысячный отряд во главе с одним из своих сыновей – царевичем Ширинбеком. Ширинбек, уверенный, как был уверен и Дивей-мурза, в том, что русские после дневного боя зализывают раны и ни о чем больше не помышляют, не выслал впереди себя дозоры. Двужил же, даже если бы не понимал, что татары всполошились из-за запропастившегося куда-то предводителя войска, все равно выслал бы вперед и в бока дозоры, ибо, как он считал, береженого Бог бережет. От этого правила он никогда не отступал, оттого никогда не попадал в засады, сам же их ловко устраивал.

Вот и вышло, что отряд Ширинбека угодил в засаду и после короткого боя бежал, оставив более половины убитыми и плененными. В руках у дружинников оказался сам царевич. Допрос Ширинбека был очень коротким. Поначалу он надменно молчал, и тогда князь Михаил Воротынский предупредил его:

– Разве ты не ведаешь, как мы, русские, поступаем с непрошенными гостями и как царь наш жалует тех, кто встает на его сторону? Мало ли царевичей, особенно казанских, живут в почести в городах российских? Станешь упрямствовать, я вынужден буду пытать тебя, несмотря на царское твое происхождение, ответишь чистосердечно на мои вопросы, молвлю за тебя слово самому царю, да и теперь не пленником ты станешь, а гостем моим.

Минута молчания и – подавленно:

– Я скажу все. Спрашивай, князь.

– Что собирается делать дальше отец твой, хан крымский?

– Думы великого хана в голове у Дивей-мурзы, а он нынче не у вас ли в плену?

«Неужто суздалец с порубежниками его заарканил?!» – еще не веря такому счастью, все же невольно возликовал душой Воротынский. Спросил, стараясь оставаться спокойным:

– Если я покажу тебе моих пленников, укажешь его?

– Да.

Ширинбек сдержал слово, и свое разоблачение Дивей-мурза воспринял с достоинством великого. На вопрос о своих планах ответил просто:

– Я собирался победить тебя, князь, но Аллах предопределил мне иное, и сейчас не важно, как я это собирался сделать.

– Как думаешь, хан крымский Девлет-Гирей постарается тебя вызволить?

– Взял бы ты моего повелителя, – гордо вскинув голову, ответил Дивей-мурза, – я бы его промыслил, он же мною не промыслит. Он – некудышный лашкаркаши. Теребердею-мурзе войско он не отдаст, того дважды ты бил, и это станет роковым. Хан может сегодня же повести тумены обратно в Крым, чтобы вернуться через год или два. Внезапно для вас. Как в прошлом году.

Ответ этот весьма озадачил князя Воротынского. Уйди хан небитым, вновь придется трудно выставлять новые сторожи, ладить новые засечные линии, возводить новые города-крепости в Поле, ибо не дадут крымцы покоя ни летом, ни даже зимой, противясь продвижению русских в ничейные земли. И если ратники и посоха, подчиняясь повелению царя Ивана Васильевича, поедут в Поле, возможно даже на смерть, то пахари, ремесленники, купцы и иной деловой люд не очень-то расхрабрятся – кому хочется оказаться на базаре рабов в Кафе. «Не сложа руки сидеть, ожидаючи ханского хода! Не сложа! Упредить! Заставить штурмовать гуляй всеми силами! Заставить!» Легко сказать – заставить. Но как? Если, однако, очень хочется, то решение в конце концов найдется. И оно нашлось. «Объявлю о захвате Дивей-мурзы, лашкаркаши крымского войска. Радость-то великая. Пусть ликуют ратники. К хану же пошлю как перебежчика Селезня Николку, чтоб шум в стане моем объяснил, будто гонец государев прискакал, идет-де царь всея Руси с полками. Поспешает. Завтра на исходе дня здесь будет».

Сказано – сделано. По гуляю и так уже расползся слух о пленении самого главного воеводы крымцев, радостно будоража всех, но этому верилось и не верилось. Вот тут в самое время слово главного воеводы князя Михаила Воротынского. Подошел он всего лишь к одному костру, где в тесном кругу сидела десятка вместе со своим десятником и пила крутой травный чай.

– Ликуйте, соколы. У меня в руках сам Дивей-мурза. Без ратной головы остались крымцы-разбойники.

Через четверть часа весь стан русский пел песни, кричал ура. Ахнула первая пушка, вторая, третья – началась канонада, словно встречали пушкари лезущих на штурм татар. А князь Воротынский в это время говорил наедине с боярином своим Николаем Селезнем.

– Два хода нынче у хана крымского: дуром на нас переть либо через Поле бежать к себе. Вот этого никак не хотелось бы. Сколько людишек, которые срубы сторож и городов повезут в Поле, на смерть, фактически, посылать мы будем. Рати не хватит всех оборонить, ибо сохранит Девлетка свои тумены и станет противиться нам в Поле. Да и новый поход замыслит, тумены новые полча. Нам его в пух и прах разбить желательно. С Божьей помощью. Вот тогда без помех порубежье на ноги встанет. Успеет оно и окрепнуть, пока Крым снова с духом соберется. Вот этому делу тебе послужить предстоит.

– Повелевай, князь. Исполню все. Только дозволь слово свое сказать?

– Милости прошу.

– Рискуешь, князь. У тебя вдвое меньше рати, чем у Девлетки. Пустил бы от греха подальше Девлетку в свои улусы. А засеки? Исподволь станем пробиваться с Божьей помощью, да царевой волей…

– Рискую. Верно: либо пан, либо пропал. И еще одно меня мучит: как наше поражение на судьбе России скажется? Хоть и говорят с исстари, будто мертвые сраму не имут, только не верно это. Проклянут нас потомки наши, как проклинают сербы нынешние тех воевод, которые не смогли одолеть турок под Косово. Народ все помнит. Особенно, плохое. Доброе скорей забывается, когда мир и достаток. И все же я хочу сечи! Надеюсь победить!

– Что мне делать?

– Бежать к Девлетке. Так, мол, и так: в гуляе тысяч двадцать, не более, но весть пришла, что поспешает на выручку сам царь с великими полками. Стой на этом, ежели даже пытать начнут, – и спросил тревожно: – Выдержишь?

– Не сумлевайся, князь. Поверит хан.

Все вроде бы чин чином сделали, даже погоню устроили, но не вдруг хан поверил перебежчику, хотя, казалось бы, говорит он правду. Что войска мало осталось, тут и гадать нечего. Пусть не смог Теребердей-мурза посечь неверных, но если он потерял половину из каждого тумена, то и гяуров пооил достаточно. И то, что царь послал войско, что ж тут удивительного, но сам ведет то войско – это сомнительно. А боярин Николай Селезень смотрит в глаза преданно и убеждает:

– Разобьешь, великий хан, остатки и без того малой рати Воротынского, сядешь сам в гуляй-городе и встретишь царя как подобает. Когда же его пленишь, кто тебе поперек слово молвит? Престол российский твой. Кремль сам ворота отворит.

– Ты говоришь, в обозе мало войска, но почему тогда мой мурза Теребердей четырьмя туменами не смог сломать деревянную изгородь перед обозом?!

– Сам он виноват. В лоб пошел, а там пушки, там рушницы, туда все ратники сбежались со всех концов обоза. Да и рвом гуляй-город от покосного поля отгородился. Начни бы штурм он со всех сторон, взял бы гуляй как нечего делать. И не стоял бы я перед тобой, великий хан. Не хочу класть голову за изверга Ивана. Был бы царь как царь, можно было бы не жалеть живота своего, а за изверга… чести много…

Заманчиво, если не лукавит сбежавший от своего хозяина боярин. Хан для верности повелевает:

– Пусть повторит это под пыткой!

А Селезень, трусливо съежившись, затараторил захлебисто:

– Отчего не веришь верному рабу своему? Не корысти ради прибежал к тебе, а служить честью и правдой. Казнишь меня, кто больше к тебе побежит? В прошлом году не послушал серпуховчан Русина и Кудияра Тишкова, кто к тебе нынче побег? Никто. Я один осмелился.

И в самом деле, не поверил в прошлом году перебежчикам хан, а говорили они правду: князь Иван был в Серпухове с малым войском. Боясь ловушки, протолкался возле Тулы, упустил время, дал возможность князю Ивану сбежать. Кусал потом свои пальцы, да толку от того никакого. «Поверить без пытки? Заманчиво и очень опасно. Пусть его попугают как следует!» Истуканом сидел крымский хан, не отменяя своего приказа, и нукеры поняли: пора тащить из шатра русского боярина. Как только выволокли Селезня из шатра, хан сразу же заговорил:

– Мы считаем, что гяур-боярин сказал правду. Согласны ли с этим нойоны мои и темники?

Первым склонил в низком поклоне голову Те-ребердей.

– Русских, мой повелитель, многое множество…

Но его резко прервал нойон Челимбек:

– Ты, почтенный темник, говоришь так потому, что перебежавший боярин обвинил тебя в неумелом штурме. Гяуров не может быть много. Перебежчик прав. Если мы упустим время, подоспеет крепости помощь. Не придется ли нам тогда стегать камчами коней, чтобы спасти свои тумены?!

– Ты прав, нойон Челимбек! Вот наше слово: готовьте все тумены к штурму. С рассветом окружим обоз гяуров и начнем штурм.

В отличии от Девлет-Гирея, князь Михаил Воротынский не стал ждать рассвета. Как только сообщили ему, что боярин в руках у крымцев, он тут же велел всем воеводам выводить полки из крепости и выделил каждому проводника, чтобы указал тот место. Никифор Двужил и Косма эти места уже определили. Чтоб близко, но и укромно. Сигнал к действию – дым в гуляй-городе. Если же хан не поведет тумены на штурм, вестовые сообщат, как дальше поступать.

Главный воевода и верил в успех боярина Селезня, и сомневался. Однако считал, что преследовать крымцев, когда они попрут к себе, можно не только из гуляй-города. Конечно, потребуется время, чтобы вывести полки из чащоб, но овчинка стоит выделки, ибо главное на сегодня – разбить крымцев, если они навалятся на гуляй-город. «Хорошо бы со всех сторон полезли. Вот тогда – успех. Селезню тогда – великая слава!»

Юрген Фаренсбах, воеводы Коркодинов и Сигорский ни свет ни заря подняли своих соратников, расставили по местам. Особенно много хлопот вышло с посохой. Мужики понимали, что предстоит им топором не податливое дерево тесать, не пилой вжикать, а рубить живых людей, хотя и нехристей, но для них это так непривычно, что переспрашивали они одно и то же по несколько раз, определяя себе образ своего действия. Но все в конце концов уладилось, и воеводы сообщили Никифору Двужилу (а именно его оставил Воротынский за главного воеводу, наказав особенно не спешить с дымом, но и не припоздниться), что пусть татары лезут, для встречи их все изготовлено.

Двужил после этого сам поехал по всем стенам крепости, чтобы подправить, если что не так. Особенно придирчиво глядел, не оставлена ли где посоха без рыцарей-наемников и порубежников, и где замечал такое, тут же повелевал добавить опытных ратников. Еще и к пушкарям велел побольше обороняющихся – бойницы все же достаточно вольные, и если добегут до них штурмующие, встречать их тут надлежит дружно. Не успел еще Двужил закончить объезд, как наблюдатели донесли: