Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, – до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлено лишь треть Воротынска. Ответил:

– Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя стелешь, где, Бог даст, даже не придется падать. Но, может, ты и прав. Раз есть сомнение, при первой же встрече с государем попрошу у него жалованные грамоты. А тебе и сыну твоему боярство выговорю.

– Спасибо, конечно, но мне и без боярства за тобой, князь, лучше боярина живется. У сердца своего меня держишь. Надеюсь, и у сына моего сладится.

– Похоже, сладится.

Они подъезжали к очередной стороже, и разговор их поначалу смолк, а затем повернул в новое русло: ладно ли облюбовано место для крепостицы, не близко ли лес, откуда может неожиданно напасть враг – князь оценивал сделанное Никифором придирчиво, но, как и на прежних сторожах, все здесь было устроено без изъяна.

Что ж, осталось побывать на двух последних сторожах, переночевать в городке воеводском или на погосте у головы стоялого, где сподручней окажется, и – домой. К княгине-ладе, к дочке своей улыбчивой, начинающей уже лопотать, хотя и непонятно, но звонко.

Не знал он, что доброе его настроение улетучится, как пар, когда вернется он домой, где уже сутки ждет его вестовой из Серпухова от главного воеводы окской рати. Весть сама по себе радостная, но звонкой пощечиной прозвучит она для Воротынского. Вестовой из тысяцких не вручил никакой отписки князю Михаилу, а сказал всего несколько слов:

– Девлет-Гирей не пойдет нынче. Неразбериха у него между улусами.

Опередили, выходит, с вестью, хотя, казалось бы, он и на сей раз должен был бы первым узнать о новых планах крымского хана. Увы, что-то, значит, не додумано, не доработано. Но более всего обеспокоило князя Воротынского, что царь Иван Васильевич может посчитать ту весть, какую доставил гонец в Яхрому, специально подстроенной, чтобы не продолжать поездки на богомолье. Обвинит, таким образом, в тайном сговоре с противниками поездки, с противниками встречи с Вассианом. Уверенности в этом добавит и то возражение, какое он сделал монаху-затворнику. «Мало одного Челимбека, чтобы и впредь впросак не попадать. Хоть и надежен он, но один. А один в поле – не воин».

На следующий день позвал Никифора Двужила с сыном Космой и Николку Селезня совет держать. Двужил сразу предложил:

– Пошли, князь, меня. С купеческим караваном. Комар носа не подточит.

– Верю, – кивнул князь. – Исполнишь все ладно, только нельзя тебе. В сечах крымцы не раз с тобой меч к мечу сходились, а ну если кто узнает? Не гоже. Купца смышленого поискать бы. Тайное ему и поручить.

Урок не из легких, но определился все же подходящий по всем статьям купец из молодых, рискованных и в то же время рассудительно-мудрых. Возил он свой товар уже к Перекопу и даже в Кафу проникал. В одном неурядица – в Астрахани он торг ведет. Лишь к осени воротится.

– К осени, так к осени, – смирился Воротынский. – К тому времени товар ему приготовим да подарки Челимбеку: меха, серебро и золото.

Еще одна, можно сказать, дерзкая задумка родилась у князя Воротынского: сговориться с литовскими князьями-соседями, чтобы сообща стоять против крымцев, помогая друг другу силой, но, главное, делясь вестями без утайки. Здесь, правда, хитрить не было нужды и подкупать тоже, подготовил письма и разослал с ними верных дружинников. Вроде посольств княжеских. Он, конечно, понимал, что сверх своего берет, что сносится с иноземцами, это дело Посольского приказа и самого царя, но оправдывал себя тем, что не к королю же он шлет послов, а к таким же князьям, как и он сам. «Бог простит грехи невольные…»

И еще он считал, что царь не узнает о его самовольстве, ибо надежны и Никифор Двужил с сыном, и Николка Селезень, пускать же к этим тайным делам он больше никого не намеревался. Даже духовного наставника. Фрола же Фролова нет в усадьбе, и вернется ли он, вилами на воде писано. Лучше бы, конечно, не вернулся. Пусть понравится царю и останется в его гвардии. Сотником, допустим.

Увы, надеждам тем не суждено было сбыться. Царю действительно приглянулся расторопный, услужливый, понимающий с полуслова, а то и со взгляда стремянный князя Воротынского, он намеревался пожаловать ему дворянство, но так случилось, что сам же себе поперечил.

Беседа царя с Вассианом оказалась злым семенем на увлажненной и унавоженной почве, и хотя Иван Васильевич ехал на богомолье и, казалось бы, лишь забота о душе должна была обременять его, увы, после Яхромы он более думал о словах святого старца, чем об обете, данном Богу. Первое решение, которое уже в пути укрепилось в нем твердо, особенно после того, как скончался у него на руках измученный дорогой наследник престола, никому не доверять, а иметь догляд за каждым князем, за каждым боярином, за окольничими и дьяками. Всюду должен быть царев глаз. И первым, кого он позвал к себе по возвращению с богомолья для уединенной беседы, был царев тайный дьяк, в честности и добросовестности которого пока еще не сомневался. Спросил без обиняков:

– У каких князей нет твоих людей?

– Есть почти у всех. С Воротынскими пока не ладно. Кто из моих был там, так в Воротынске и остались, оттого князь Владимир под оком, а вот князь Михаил волен. Не успел еще в Одоеве своего заиметь.

– Как же так? Удел порубежный. Поторопись.

– Есть один на примете, да вот не знаю, как поступить. Сказывают, ты, государь, велел его занести в цареву книгу. Дворянина хочешь жаловать.

– Стремянного имеешь в виду?

– Его.

– Верен он князю, думаю. За нос станет тебя водить.

– Не станет. Он князю Овчине-Телепневу тайно служил. Через меня доносил. Тот ему дворянство обещал. И тысяцким назначить в Царев полк. А Фролка – человек алчный. Родную мать за титул и власть не пожалеет.

– Подготовь жалованную грамоту от меня лично. Покажи ее и определи, когда она вступит в силу.

– Благодарю, государь, за понимание. Теперь у меня, грешного раба твоего, гора с плеч.

– Ну, с Богом.

Так вот и оказался вновь у князя Воротынского в стремянных Фрол Фролов. Приехал в Одоев как раз к тому времени, когда начали ворочаться послы княжеские от князей литовских. Будто солнце весеннее в княжеский терем вплыло, так рад был Фрол встрече со своим князем и любезной княгиней. Но несмотря на бурную радость Фрола, Воротынский почувствовал, совершенно безотчетно, исходящую от него угрозу. И сам этому удивился. Фрол же, не ожидая вопросов, принялся взахлеб пояснять:

– Великий князь царь Иван Васильевич, долгие лета ему, оставлял меня, суля дворянство, только я так рассудил: лучше быть у князя удельного в боярах, чем дворянином в Москве. Там таких, как я, сотни, а то и тысячи. А здесь…

«Не без резона», – оценил князь Воротынский откровение стремянного и подумал, что верную мысль подал Фрол, нужно попросить у государя, чтобы позволил тот иметь хотя бы троих-четверых бояр. Бог с ним, с Фролом, главное – Никифору Двужилу с сыном, а если ладно служба пойдет у Николки Селезня, то и ему.

Сделал, однако, вид, что не понял намека стремянного, а стал расспрашивать его о том, удачно ли прошла поездка царя на богомолье, и чем больше слушал своего стремянного, тем более удивлялся тому, что тот так много знает таких придворных новостей, каких даже сам он, Воротынский, не знал и знать не мог. Когда, бывало, стрелец Фрол Фролов пересказывал им, колодникам, о самых потаенных интригах в Кремле, Михаил Воротынский слушал те рассказы с великим любопытством, даже прикидывая, не скажется ли что на их судьбе узников, теперь же такие познания Фрола его не только удивляли, но и настораживали.

Решил князь Воротынский, твердо решил, не подпускать Фрола и близко к делам тайным. Подальше держать от переписки с литовскими князьями и особенно от замысла послать в Крым купца.

Только вряд ли верно поступал князь. Как утаить от Фрола возвращение, допустим, послов от литовских князей? Никак. А раз его, Фрола, не подпускают, значит, далеко не простое дело делается, и об этом нужно, не откладывая в долгий ящик, известить тайного государева дьяка, своего нового хозяина. А чтобы сообщения не напоминали пустышку, можно что-то и домыслить.

Так бы вот и оказался, нежданно-негаданно князь Воротынский в немилости у царя, к этому все уже шло, не окажи ему услугу сама судьба. Один за другим возвращались посланцы от литовских князей с весьма уклончивыми ответами, и вот, наконец, привалила настоящая радость. Князь Дмитрий Вишневецкий, каневский воевода, любимец днепровских казаков, корня, как и Воротынский, Владимировского, ответил, что готов бить крымцев под знаменами царя всея Руси Ивана Васильевича. Ни рати, ни почестей он не просил, домогался лишь личного благословения российского царя, обещая не только обороняться от татар, но и гулять с казаками по их улусам.

Что ж, семь бед – один ответ. Усадил писаря своего князь Воротынский за челобитную царю. Повинившись за самовольство ради надежности обороны его, царя, украин свершенное, приложил к челобитной ответ князя Вишневецкого, прося не отвергать услуги мужа мудрого, отважного и весьма искушенного в ратном деле.

Письмо это гонец доставил в самое нужное время, ибо царь обдумывал уже, как наказать самовольца, чтобы поучительно стало для других. Сменил тогда царь гнев на милость, послал тайного посланца к князю Вишневецкому, а Воротынскому передал с его гонцом не гневное слово. Увы, подозрение, которое все более и более укреплялось от доклада к докладу тайного дьяка, не улетучилось вовсе; осталось оно, крепко обосновавшись, в душе, хотя и пытался Иван Васильевич, исходя из здравого смысла, верить своему любимому воеводе безоговорочно. Но нет, не выходило. Особенно усилилось сомнение после еще одного тайного доноса о посылке знатных даров в Крым.

Вернувшийся из Астрахани купец согласился без пререкания послужить князю, тем более что все товары были уже припасены, брички сработаны новые, крепкие, на железном ходу – чего ж не ехать. Приготовлены к тому же вьючные кони и верблюды. И вот князь Воротынский после застолья уединился с купцом, чтобы дать последние наставления и вручить меха и серебро для подкупа лазутчиков.

– Вот эти два сорока соболей и кошель с ефимками вручи самому Челимбеку. С письмом моим, – князь передал свиток и отодвинул от общих связок, которые бугрились на широкой лавке, две связки искристых шкурок, притягивающих взгляд красотой своей, затем продолжил было: – Все остальные меха, соболиные, куньи и беличьи, и ефимки либо сам кому определишь, либо…

Дверь отворилась, и в комнату вошел весьма встревоженный Фрол Фролов. Он поклонился поясно:

– Прости, князь, что неурочно, только конь твой боевой от овса отворотился, воды совсем не пил.

– Спасибо, иди. Я скоро буду на конюшне, – ответил, сдерживая недовольство, князь и перехватил прощупывающий и меха и кошели с ефимками взгляд стремянного. Дождавшись, когда дверь затворится, продолжил: – Либо пусть тебе укажет Челимбек. Ему лучше знать, кто на Россию добрым оком смотрит. Но если сам кого из сановитых найдешь, еще лучше: они знать друг о друге не будут.

Проводив купца, поспешил на конюшню. Конь встретил его тихим ржанием, как встречал обычно, потянулся к хозяину, но подсоленную корочку – взял нехотя, лишь бы не обидеть хозяина. Столпившиеся у денника конюхи тоже это заметили, принялись вновь, в какой уже раз, обсуждать, что стряслось с конем, но их урезонил старший конюх, мужчина преклонных лет, хотя и крепкий телом.

– Нишкните! – потом князю: – Не гневайся на нас, князь, что недогляд вышел, когда сено перебирали, молочая скорее всего не углядели. Образуется, Бог даст. Пару деньков покуксится.

И даже ухом не повел на недовольные реплики конюхов, которые обиженно оправдывались, что зря их числят в нерадивцах, что не могли они не углядеть молочая, не лодыри они какие, а уж про молочай все им ведомо. Князь тоже словно не слышал ворчание конюхов. Погладив доверчивую морду боевого друга своего и поговорив с ним душевно, прося его осилить недуг нежданный, Воротынский повелел старшему:

– Неотлучно чтоб человек был при коне. И днем и ночью.

– Сам пригляжу. Послал уже за травой против молочая к знахарке. Все образуется, князь, не печалься.

Куда от нее, от печали, денешься? Да еще кручина гложет от поступка Фрола. Даже Двужил не осмеливался, если не приглашен, входить в комнату, когда он, князь, с кем-то уединяется. «А этот что ввалился? Глаза так и бегают!» Конечно, что аргамаку боевому нездоровится – очень важно, но можно было бы и подождать чуток с сообщением, пока купца он, князь, не проводит. «Может, просто перестарался? Услужливость свою лишний раз выказал?»

И все же как ни пытался князь Воротынский оправдать поступок Фрола, ничего убедительного не находилось. К тому же не мог оставить без внимания князь и реплики конюхов. Он верил им. Они не могли пропустить в сене молочай. «Что-то не так. Сердце, оно – вещун». Месяц, однако же, пролетал за месяцем, ничего необычного не происходило. Воротился купец, довольный своей поездкой: удалось ему склонить на тайную связь с князем кроме нескольких нойонов, на каких указал Челимбек, еще и без его ведома одного мурзу и, главное, ханского советника. Ципцана всего-навсего, самого низкого по званию, но знающего не менее первого советника – ширни. Ципцан был твердо убежден, что только мир с Москвой спасет Крым от участи Казани. Причем, по его мнению, крымское ханство, если не остепенится, падет в ближайшие годы. Вскорости после Астрахани.

«При чем тут Астрахань? – с удивлением размышлял князь Воротынский. – Она – мирная. Царь Иван Васильевич даже не помышляет чинить ей неприятности. Хан Ямгурчей – не воин!» Но не знал еще Михаил Воротынский того, что знал ципцан крымского хана. Ямгурчей, всегда добрым оком взиравший на Москву, изменился в корне. По наущению султана турецкого он примкнул к Девлет-Гирею и к ногайскому князю Юсуфу, который горел к России местью за пленение его дочери Суюн-Беки и внука. В ответ на это многие ногайские мурзы во главе с князем Исмаилом направили к царю всея Руси посольство с просьбой взять под свою руку Астрахань, посадить на ханство Дербыша, изгнанного в свое время Ямгурчеем, и Иван Васильевич, считая ошибочно Астрахань прежней Тмутараканью, начал готовить рать на судах во главе с князем Юрием Ивановичем Пронским-Шемякиным и постельничим Игнатием Вешняковым.

Позже, когда князь Воротынский получит из Серпухова весть о взятии царем Астрахани, он несказанно удивится тому, как много знает четвертый советник ханский, каким даром предвидения обладает и очень обрадуется, ибо иметь такого вельможу крымского в друзьях – куда как славно.

Прошло несколько месяцев, и Воротынский получил еще одну радостную весть: князь Вишневецкий, собрав большой казачий отряд, захватил в низовьях Днепра остров Хортицу, затем сжег крепость Ислам-Кирмень, вывез из нее все пушки на Хортицу, а когда Девлет-Гирей, взбешенный такой потерей, послал войско отбить остров назад, казаки Вишневецкого выстояли. Хортица осталась в руках казаков.

Как понимал Воротынский, теперь по Крыму можно было ударить с двух сторон – от Днепра и от крепостиц Таман и Темрюк, которыми владели от имени России черкесские князья. Послать туда загодя рать конную и пешую, доставить туда огненный снаряд и зелье в достатке и, дождавшись, когда хан поведет свои тумены на Оку, встать заслоном на Перекопе, отрезав ему обратный путь, а главными силами громить его в Поле. Не устоят против клещей татары, Крым ляжет к ногам России. Вернется в отчий дом земля скифов, земля русичей.

С вдохновением диктовал писарю князь Воротынский этот план, надеясь, что выполнять его царь поручит ему, как поручал готовить поход на Казань. Увы, царь Иван Васильевич даже не ответил Воротынскому, чем весьма и весьма огорчил князя. «Неужели не видит выгоды для державы?»

Но что делать? Не полезешь же на рожон, если тебе не внемлет самовластец. Может быть, он знает больше порубежного воеводы, князя служилого.

Но если царь всея Руси не желал воспользоваться представленными стечением обстоятельств возможностями, то хан крымский, понимая серьезную опасность, нависшую над его владением, начал предпринимать меры, чтобы не оказаться покоренным, как покорены Казань и Астрахань. Послы его зачастили к султану, прося немедленной помощи; в Литву и Польшу с предложениями вечного мира направил он авторитетные посольства, а сам в это время собирал под ханские знамена всех, кого мог собрать и кого мог купить или нанять.

Набиралась приличная сила, которая для начала должна была стереть с лица земли города и аулы верных русскому царю пятигорских черкесов, обезопасив, таким образом, правый бок ханства. Следующий поход – казаки князя Вишневецкого. А уж когда сил еще добавится, тогда – Москва.

Не замедлили об этом известить князя Воротынского Челимбек и ципцан. И оба добавляли, что вполне возможно хан повернет свои тумены на Днепр сразу же, если только удастся ему одолеть черкесских князей без больших потерь и в малый срок.

Перво-наперво князь Михаил Воротынский отправил стремянного Фрола на сторожи, проверить, ладно ли идет на них служба, подправить засеки и волчьи ямы. О посланиях из Тавриды не сказал ему ни слова. Не разболтал бы, похваляясь осведомленностью. После этого позвал Никифора с сыном на совет, кого послать к царю со списками тайных посланий, кого направить к Вишневецкому, чтобы предупредить и его о планах Крымского хана. Нужно было продумать и изменения в службе сторож и станиц. Не выдавая истинного положения вещей, следовало настраивать людей на большую настороженность. Особое внимание нужно было обратить на надежность путей отхода со сторож казаков, стрельцов и детей боярских в Одоев, определить группы для разведки вражеских действий.

– К царю Коему пошли. С охраной, – посоветовал Двужил, – а за пороги ладно было бы Николке Селезню отправиться. Со станицей какой-либо пройдет половину пути, а дальше – один. Или, на худой конец, с одним напарником. Отписки, князь, никакой не шли. Перескажи ему, пусть запомнит и передаст.

– Я так и мыслил. Выходит, схожи мы. На том и порешим. А со станицами я думаю так: удвоим их с весны и верст на сто еще глубже в Поле определим.

– Можно и так, а можно и в два яруса. Одни станицы по прежним путям, а свежие – подальше. И чтобы передовые со второй линией связь держали. А те бы со сторожами не порывали, – вставил Косма Двужил. – Надежней так будет.

Дельный совет. Урок и отцу своему, и князю.

– Значит, так, – заключил Михаил Воротынский. – Завтра, Косма, в путь. Дюжину в охрану подбери. А мы с Никифором станичных голов проведаем.

– Можно и стоялых голов повидать.

– Не помешает, – согларидря с Никифором князь Воротынский. – Тем более что по пути будет.

Вернулись в Одоев князь Воротынский с Никифором и Фрол Фролов почти одновременно, и Фрол, узнавший о том, что Косма в Москве, не смог даже сдержаться.

– Иль, князь, мне в Престольной не сподручней было бы? И царь меня знает, и воеводы многие.

– Не к царю послан Косма, – решил не открывать правды Михаил Воротынский. – Не к царю.

– Ой, ли? Сказывают, письма какие-то повез.

«Приструнить нужно писарей! – с гневом подумал Воротынский. – Ишь, языки распустили!» А Фролу ответил:

– Не собирай сплетен, лучше службу неси исправно.

– Справней некуда, – оставил за собой последнее слово Фрол. – От царской милости отказался, чтобы тебе, князь, верой и правдой служить. Об этом можно ли забывать?

Не стал одергивать нахала князь Воротынский, хотя и просилась с языка дерзкая отповедь. Ответил примирительно:

– Не забываю, Фрол. И остальное добро помню.

И неприятно стало на душе от этих неискренних слов. Ему ли, князю, заискивать перед стремянным? Хотя и забывать того, что сделал для него и брата Владимира Фрол, когда они сидели окованными в подземелье, просто грешно. И перед Богом, и перед своей совестью.

Вскоре вернулся Косма с царевой отпиской. Иван Васильевич извещал князя Воротынского, что весной, как обычно, выйдут на Оку полки, а сверх того будет послан воевода Иван Шереметев с дюжиной тысяч детей боярских, казаков и стрельцов Муравским шляхом, чтобы оборонить черкесов, еще отряд казаков в помощь князю Вишневицкому. Велел князю лазутить Поле постоянно и обо всем, что сведает, слать немедленно ему, царю всея Руси, а с весны еще и главному воеводе речной рати. Полк Правой руки окской рати встанет в Одоеве, Белеве. Первым воеводой этого полка быть ему, князю Воротынскому.

Вот и все. Не согласен, значит, государь воевать Крым. Как и прежде, от самой от Куликовской сечи, только оборона. Но почему? Грех не использовать такую возможность. Для этого нужно лишь одно: отступиться на время от тевтонцев и шведов, оставив в покое Ливонию.

Слов нет, северо-западных недругов побить очень важно, но куда сподручней будет это сделать, когда угроза с юга отпадет, а земля причерноморская вернется под руку законного властелина. Вот тогда всю рать можно направить на Ливонию, на тевтонцев и шведов.

Князь Воротынский видел все детали похода на Крым, передумал множество вариантов этого похода в надежде, что Иван Васильевич позовет его в Кремль после списков Челимбекова и ципцанова посланий. Увы, не прислушался государь к совету верного своего слуги. Дал лишь полк под начало. А для чего? Он и без этого полка управится, если крымцы частью сил пойдут в верховье Оки. С Дружиной своей и со сторожей.

На этот раз Девлет-Гирей не отменил своего похода, все начало развиваться так, как сообщили князю Воротынскому его тайные крымские доброхоты. Но и у Девлет-Гирея имелись свои уши и глаза в российской земле. Не успел он миновать полпути до черкесской земли, как получил весть, что русская рать готова заступить ему дорогу к Темрюку и Таману. Посчитав, что к черкесам направлены царем главные силы, Девлет-Гирей решил этим воспользоваться, круто повернул шесть своих туменов на Тулу.

Вот тут и сослужили добрую службу станицы, беспрерывно лазутившие Поле: маневр Крымского хана сразу же был замечен, немедленно извещен об этом Иван Шереметев и Михаил Воротынский.

Князь Воротынский спешно снарядил гонца к царю Ивану Васильевичу, который в это время находился в Серпухове, присовокупив к известию совет: воеводе Ивану Шереметеву заступить Перекоп, чтобы Девлет-Гирей не смог бежать в Тавриду, самому же выступить со всей ратью навстречу крымцам. От Волги Девлет-Гирея отсечь мещерскими казаками, касимовскими татарами и рязанской дружиной, от Днепра – полком Правой руки и казаками князя Вишневецкого. Не дожидаясь ответа царского, повел князь Воротынский полк Правой руки по Сенному шляху.

А в это время воевода Иван Шереметев, тоже на свой страх и риск, ибо не дождался от царя никаких повелений, напал на тыловой стан крымцев, захватил более шестидесяти тысяч вьючных лошадей и почти двести верблюдов, которые приготовлены были, как татары делали это обычно, отвозить в Крым награбленное, пленил сотни ратников, охранявших стан, и так как все это оказалось обузным для небольшой его рати, отправил захваченное под усиленным конвоем в Мценск и Рязань, оставшись сам с менее чем десятью тысячами казаков, стрельцов и детей боярских в ста пятидесяти верстах от Тулы близ Судбищ.

Иван Шереметев, конечно же, рисковал, но он полагал, что царь не станет бездействовать, выйдет навстречу Девлет-Гирею, а в самый разгар битвы он, Шереметев, ударит с тыла. Для такого удара сил у него было вполне достаточно.

Вышло, однако же, не так. Иван Васильевич действительно не стал ждать крымцев на Оке, как ему советовали многие осторожные воеводы, а послушал совет князя Воротынского и иных решительных воевод, переправился через Оку и повел полки к Туле, и извещенный об этом своими дозорными хан Девлет-Гирей не решился принять бой и повернул тумены домой. Вот так и оказался Иван Шереметев с малой силой своей лицом к лицу со всем татарским войском.

Конечно, его никто бы не осудил, пропусти Шереметев тумены татарские, чтобы затем бить их по хвостам, уничтожая захватчиков и пленяя их; но Шереметев поступил иначе: он не уклонился от боя. Более того, начал его победно. Встретив передовой крымский тумен, смял его, захватив даже знамя темника. От полного разгрома передовой тумен спасла наступившая ночь. Девлет-Гирей, не зная, какие силы русских встали на его пути, повелел доставить, что бы это ни стоило, языка, и татарским смельчакам удалось это сделать. И вот кто-то из захваченных русских ратников не выдержал и выдал, сколь малая сила противостоит крымцам.

Сведения важные, и разумно поступить следовало бы так: обойти слева и справа возникшее досадное препятствие, оставив лишь заслон, но ханский гнев победил разум, гордыня (как, уйти с позором от горстки гяуров?!) праздновала победу. Хан грозно повелел:

– Смерть неверным!

Утром почти вся татарская рать навалилась на храбрых витязей российских, заранее предвкушая кровавый пир победы. Увы, не десяткам, а сотням сарацин предопределено было испить смертную чашу, а не торжествовать над трупами россиян. Проходил час за часом, уже солнце на закат повернуло, а сеча не затихала, стрельцы, казаки и дети боярские даже теснили крымцев. И погнали бы, не проявляй упорства янычары турецкие. Они удерживали равновесие в битве.

Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие воеводы растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг, и побегут в панике только что мужественно бившиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безудержно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели ударить в бубны и затрубить в трубы, остановили запаниковавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басманова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспехи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окруженный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.

Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы на мать – сыру землю… И вдруг, о, чудо! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились и, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева позиции русских, потянулись в степь.

Это дозоры ханские известили его о приближении новой русской рати от Сенного шляха.

Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивавшихся от крымцев из последних сил, большей частью раненых храбрецов.

До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтянулась уже вся окская рать во главе с царем Иваном Васильевичем.

В пути отдали богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их пред кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радоваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою; они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.

Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших поименно и, отслужив панихиду, определил воспомоществование семьям испивших смертную чашу ради ратной славы отечества.

И с князем Воротынским не повел жесткого разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:

– Самовольство твое, князь Михаил, нельзя оставлять без внимания. Победы ради, однако, не взыщу.

– Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слуги своего верного, вот и повел полк.

– Выходит, ты сам за меня решил?! – явно раздражаясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. – Иль тебе не ведомо, что решать могу только я?!

– Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего – воля Всевышнего.

– То-то!

– И все же рискну, государь, настоять на своем: послушай меня, поведи рать на Крым, – начал наступать Михаил Воротынский, видя доброе расположение духа у государя. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. – Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Девлетке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир, твой, государь, да и мой предок брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со своими казаками ударит. Не без ладей же они на Хортице.

– Нет! Не поведу рати в Тавриду!

Воротынский, не обращая внимания на сердитую резкость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Васильевича:

– Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если меньше десятка тысяч твоих ратников смогли девлеткины шесть туменов сломить, прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы? Кишка у них тонка против нас. Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары туркские. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом? Оно, конечно, не так просто будет теперь, когда Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.

– Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!

Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротынский: «Но почему?» – сдержал, однако, себя. Едва пересилил, так велико было недоумение. И еще – обида. Невыносимо горькая. Не доверяет, выходит, государь так же, как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол только по мелочам усерден, всего-навсего прислужник ловкий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело крупных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился… «Иль я о Руси святой не забочусь? Я же – Владимирович!»