В ту секунду, когда Володин прощально смотрел в синее, в сумерках казавшееся совершенно безжизненным лицо Пашенцева, и сейчас, когда все это вновь возникало в воображении уже с большей ясностью и чёткостью, потому что в воспоминаниях всегда все представляется чётче и яснее, он опять подумал об этом сходстве когда-то найденного им в книге идеала с встретившимся в жизни человеком, и на какое-то мгновение ему даже показалось, что, если бы капитан не был ранен, если бы шагал сейчас во главе колонны, все было бы иначе, во всяком случае, было бы не так тягостно, как сейчас, но Пашенцева уже где-то за хутором перегрузили в санитарную машину и отправили в армейский госпиталь, а батальон вёл близорукий сутуловатый лейтенант, бывший сельский учитель естествознания, которого Володин почти не знал и смотрел на него равнодушно, даже с некоторым недоверием, как обычно строевые офицеры смотрят на штабистов.

Небо кажется чёрным от пожаров, и в этой черноте где-то высоко-высоко надрывно гудят бомбардировщики; трудно понять, чьи это, наши или немецкие, куда летят, на восток или на запад, но, очевидно, на восток, потому что впереди по горизонту вспыхнули и скрестились тонкие лучи прожекторов; от их жёлтого мерцания будто светлее стало на шоссе, и Володин снова увидел всю растянувшуюся на полверсты колонну, совсем не похожую на боевую единицу, на батальон, а так, беспорядочная толпа одинаково одетых и очень усталых людей… Через много лет после войны, ещё безвестный журналист, литературный сотрудник областной газеты, Володин опишет это отступление, эту ночь и колонну в ночи; он опишет и зарева пожаров, и тревожные стрелы прожекторов, бороздивших небо, и беспрерывный орудийный гул, сопровождавший колонну, и лица шагавших рядом солдат: Чебурашкина, безусого, самого молодого в роте, который, очевидно, тоже пережил в эту ночь своё возмужание; Сафонова, нерасторопного, спокойного пулемётчика, который и в отступлении, утомлённый и усталый, не изменил своей привычки делать все по уставу и нёс пулемёт на плече, как положено носить его на маршах; Щербакова, того самого солдата с бородавками на пальцах, который сначала привязывал белую портянку к автомату, а потом ходил в контратаку, — он не снял с убитого сапоги, как советовал младший сержант Фролов, а откопал свои и оттого шёл бодро, бодрее всех, и нёс на плече два автомата, свой и немецкий, — все это вспомнит и опишет Володин, но, прочитавший тома разных военных мемуаров, изучивший архивные документы, он добавит к этой картине ещё одну, которая произошла тогда же, в ту ночь с пятого на шестое июля, но не на Обоянском шоссе, по которому двигался, растянувшись в полуверстовую колонну, оборонявший Соломки батальон, а в Кенштинском лесу, вблизи Мазурских озёр, совсем недалеко от восточнопрусского городка Растенбурга, в ставке Гитлера «Вольфшанце», «Волчьем логове», откуда тот четыре с лишним года руководил военными операциями на Восточном фронте. В ту ночь Гитлер, напряжённо следивший за действиями своих дивизий на Курской дуге, разъярённый неудачами, хотя ему сообщали далеко не все подробности о неудачных атаках танковых ромбовых колонн, — разъярённый неудачами Гитлер вызвал к себе в подземный город, в глухой бетонный каземат, генерал-полковника фон Шмидта, командующего четвёртой танковой армией, действовавшей на белгородском направлении, как раз в полосе обороны Шестой гвардейской, и раздражённо сорвал с его плеч погоны…

Под хутором Журавлиным батальон сделал последний десятиминутный привал. Солдаты сошли на обочину и прямо на траве, не снимая скаток и вещевых мешков, а только положив к ногам автоматы, сидя и полулёжа отдыхали, курили, пряча махорочные самокрутки в рукава; большинство молчало, а кто и переговаривался с соседом, то произносил слова тихо, полушёпотом, будто в ночи, в этой насторожённой темноте боялся обнаружить себя; луна зашла, и при отсветах горевших вдали деревень тьма казалась особенно густой, так что не было видно ни глаз, ни лиц, а только смутные очертания человеческих фигур.

— Ты в сорок первом отступал?

— Нет.

— А я, брат, повидал досыта, во как!…

— Не сорок первый.

— Не сорок первый, а ещё нахлебаемся, силища!…

— У нас силища — тоже немереная…

Говорил пулемётчик Сафонов и ещё какой-то боец, которого Володин никак не мог узнать по голосу: или Щербаков, или бронебойщик Волков, или его подручный Щеголев? Сначала Володин старался уточнить в памяти, кому все же принадлежит этот скрипучий голос: «У нас силища — тоже немереная», но через минуту уже стал размышлять над содержанием этой фразы, а ещё через минуту повторил её как открытие; все, о чем он думал весь этот день, что чувствовал и пережил, все словно соединилось в этих несложных словах, только что произнесённых, или Щербаковым, или Волковым, или Щеголевым; и у самого Володина силища — тоже немереная, он чувствует это, сжимает кулаки и прислушивается к напряжённому подрагиванию пальцев; потом разжимает ладони и опять мнёт и крошит в темноте сырые комки земли. Он лежит, навалившись спиной на свежий могильный холмик, и не замечает этого: ему и в голову не приходит, что здесь, у дороги, может быть чья-то могила, — скорее всего это просто бруствер, а по ту сторону бруствера окоп, не догадывается и тогда, когда нащупывает рукой торчащую из земли сучковатую жердь с пятиконечной звёздочкой наверху; звёздочку он не видит, обхватывает жердь ладонью и подтягивается. А над головой снова звучит скрипучий голос:

— Чья-то могила.

— Ну?

— Звёздочка…

Володин приподнялся на локте и увидел, как солдат, приблизившись к фанерной звёздочке, раскуривает цигарку и читает надпись. Через ладони, сложенные в рупор, свет падает на лицо. «Это же бронебойщик Волков!»

— Кто похоронен?

— Вроде женщина.

— Хм…

Бронебойщик снова раскурил цигарку, и опять стали отлично видны красноватые отсветы на его лице и на серой фанерной звёздочке.

— «Людмила Морозова, — негромко прочёл он, — регулировщица, двадцать пятого года рождения…»

Смысл слов не сразу дошёл до сознания Володина; потом он вскочил и попросил бронебойщика посветить ещё цигаркой; он не успел прочесть слова, а только увидел первые заглавные буквы «Л» и «М», но и этого было достаточно; команду «Подъем!», переданную по цепи из конца в конец колонны, он уже не услышал; в то время как солдаты, ворча и ругаясь, медленно поднимались и один за одним, разминая моги, выходили на шоссе, он, ошеломлённый и потрясённый этой неожиданностью, смотрел на едва заметные в ночи очертания пятиконечной фанерной звезды: в его полевой сумке лежали медальоны смерти девушек-регулировщиц с развилки, переданные сержантом Шишаковым, и он вспомнил развилку, палатку, пятнистую, цвета летней степи, рыжеусого сержанта, который, как свёкор-ворчун, оберегал своих подчинённых; хитроватая стариковая улыбка, скорее похожая на усмешку, чем на улыбку, голос с непритворной крестьянской хитрецой — все это в какое-то мгновение промелькнуло в голове Володина, он вспомнил и последнюю встречу с Людмилой, и разговор с Шишаковым в санитарной роте, где тот просил передать медальоны старшине Харитошину, низенькому лысому старшине; только теперь Володин вдруг сообразил, что находится как раз у того хутора, у хутора Журавлиный, который называл умирающий старый сержант Шишаков; только теперь подумал о медальонах, среди которых был и её медальон, Людмилы Морозовой, адрес её части и домашний адрес… Солдаты выстраивались на шоссе, колонна уже двинулась вперёд, сотни кованых и некованых сапог зашуршали по мелкой дорожной гальке, а Володин все ещё не шевелясь стоял у могилы; столько смертей видел он в этот день и эта — последняя, совершенно оглушившая его; именно сейчас, в эту минуту, больше чем когда-либо он почувствовал, что круг человеческих страданий не имеет границ. Он погладил рукой корявую жердь, нагнулся, разгрёб и вспушил пальцами место, где лежал, и захватил в ладонь несколько комочков сырой и холодной могильной земли. Когда вышел на шоссе, в ладони ещё была зажата земля.

Впереди, над видневшимися вдали крышами хуторских изб, вставал тяжёлый и дымный военный рассвет; через час батальон займёт оборону на высотках, по лесной опушке, а ещё через час все начнётся сначала: воздушный налёт, артиллерийская канонада, стремительно наползающий чёрный танковый ромб; все повторится сначала, весь бой, но с большим ожесточением, с неодолимой жаждой победы.