2

— Я недоволен тобой сегодня, Андрей.

Рубкин пожал плечами.

— С бойцами беседовал? Разъяснял им задание?

— Разъяснял.

— Плохо разъяснял. Это что за окоп? — капитан указал на орудие, стоявшее на расчищенной от снега площадке. Он говорил негромко, чтобы не слышал ходивший за щитом часовой. — Что это за окоп? Все, как на ладони, ни щелей, ни ровиков. А где запасные позиции? Не вижу.

— Люди устали.

— Устали, не устали, мы должны буквально вгрызться в землю. Или ты не знаешь, какая перед батареей поставлена задача?

— Знаю.

— Немцы могут пустить свои танки в обход, и тогда нам туго придётся. А мы должны устоять, во что бы то ни стало устоять, потому что от этого будет зависеть успех целого сражения.

— Я не верю, чтобы немцы пошли в обход по этому болоту. Простоим здесь сутки и снимемся.

— Лично можешь не верить, а приказ будь добр выполнять, ясно?

Рубкин пожал плечами, потом наклонился и стал поправлять голенища сапог, хотя этого вовсе не нужно было делать. С головы упала каска. Он поднял её, достал из брючного кармана носовой платок и принялся счищать снег.

— Что же молчишь? — снова спросил Ануприенко.

Многое в поведении Рубкина было непонятно капитану. Особенно раздражало его равнодушие лейтенанта. Рубкин и раньше не отличался инициативностью, но Ануприенко как-то не придавал этому значения — быть может, такой характер у человека? Но в последнее время, особенно за эти три дня, как выехали из Озёрного, поступки Рубкина не на шутку встревожили капитана. Его возмутило ночное исчезновение лейтенанта. «Ушёл к четвёртой машине?.. Ну и что ж, началась стрельба — сейчас же возвращайся на батарею, а не отсиживайся на огороде!..» Ануприенко знал, — ему как бы между прочим рассказал повар Глотов, — что во время ночного переполоха, когда с немецкого броневика ударил по колонне крупнокалиберный пулемёт, Рубкин вместе с Майей убежал на огород и там сидел, якобы оберегая санитарку, до тех пор, пока все стихло, Ануприенко не мог спокойно думать об этом. Сегодня утром, обходя батарею, он вдруг обнаружил, что окопы вырыты плохо, на скорую руку, а запасных позиций у орудий и вовсе нет. Солдаты не знают, какая боевая задача стоит перед батареей. Капитан решил наконец серьёзно поговорить с Рубкиным; ссориться с ним перед боем не хотел, но и не хотел прибегать к строгому приказному тону. Однако теперь почувствовал, что откровенного разговора все равно не получается.

Пока Рубкин счищал снег с каски, Ануприенко смотрел на его лицо: гладкое, без единой морщинки, оно было спокойным, холодным.

Как-то ещё в военном училище Ануприенко услышал и затвердил себе одну истину: с подчинёнными нужно быть чутким, будь то солдат или командир. Об этом говорил начальник училища на выпускном вечере. Теперь. Ануприенко вспомнил эти слова старого генерала. «Может, у Рубкина какое-нибудь горе? — подумал он. — Получил нехорошее письмо из дому?..» И оттого, что так подумал, стало как-то легче на душе. Может быть, действительно виноват сам он, командир батареи, а не Рубкин?

Снова он взглянул на лейтенанта, но уже другими глазами, и участливо спросил:

— Дома все в порядке?

Рубкин встрепенулся.

— Письма получаешь?

— Из дому? Получаю.

— Ничего не случилось дома?

— Это что? — Рубкин насторожился. — Почему вас это интересует?

— Хандришь ты что-то, Андрей, и я должен знать причину. Ты откуда родом? Может, земляки?

— С Алтая.

— Нет, я с Волги… А впрочем, у нас на батарее есть алтайские ребята. Кто же?.. Да санитар наш, Силок. Хорошие у вас места, хлебные. От нас, между прочим, многие уехали туда. Крёстный мой со всей семьёй, ещё в тридцать третьем, в голодном году. Писал оттуда, что устроился хорошо. Говорят, и золото есть у вас на Алтае, верно?

Усилия Ануприенко были напрасны: упоминание о родных местах нисколько не подействовало на лейтенанта, он по-прежнему был угрюм, и в тусклых глазах — безразличие ко всему. Капитан решил сделать ещё одну попытку вызвать на откровенность Рубкина и спросил напрямик:

— Что с тобой происходит, Андрей?

Рубкин слегка приподнял брови:

— Как что?

— Во время прорыва орудие в болото загнал.

— Не я.

— Слушай и не перебивай. Ночью вчера бросил батарею… Где пропадал?

— На батарее был.

— Зачем лжёшь?

— На батарее.

— Лжёшь!

— Вы не смеете так, капитан!

Лицо Ануприенко побагровело.

— Ты и сегодня не выполнил приказ!

— Какой? Запасные позиции не приготовил? Вы этого не приказывали.

— Сам должен знать.

— Забыл.

— Наживёшь беду, Андрей.

— Я дезертирок не опекаю.

— Как ты сказал?

— Дезертирок не опекаю.

— Вот ты как… — прошептал Ануприенко, поразившись той наглости, с какой произнёс эти слова Рубкин. Он растерялся и не знал, что ответить лейтенанту.

Оба молча смотрели друг другу в глаза. Возле орудия, за щитом, все ещё прохаживался часовой. Отчётливо слышался скрип его шагов.

— Поднимите бойцов, — как можно спокойнее проговорил капитан. — Двадцать минут сроку, чтобы запасные позиции были. Повторите приказание.

Рубкин медлил.

— Товарищ лейтенант, повторите приказание!

— Есть поднять бойцов и вырыть запасные позиции за двадцать минут!

— Выполняйте!

Ануприенко неторопливо прошёл мимо часового и свернул к дороге.

3

Ни тучки в небе; утро ясное, морозное. Солнце поднялось и застыло над елями. Стоят они по колено в снегу, одетые в дремотную тишину. Короткие тени пересекают дорогу. Снег искрится и хрустит под ногами.

Ануприенко замедлил шаг, остановился. Хотелось ещё раз повнимательнее осмотреть местность, где придётся вести бой, проверить, правильно ли расставлены орудия, но неприятный разговор с Рубкиным мешал ему сосредоточиться. «Мерзавец, наглец!» — мысленно повторял капитан. — Вот, оказывается, где собака зарыта!» Для него было ясно. Рубкин приставал к Майе, и она, наверное, отхлестала его по щекам. Конечно, так. А началось это ещё в Озёрном. Кислый запах крестьянской избы, занавешанные брезентом окна, жёлтый, мерцающий огонёк. Рубкин кладёт руку на Майино плечо, заглядывает ей в глаза… Капитан живо вспомнил тот вечер во всех подробностях; неприятный озноб пробежал по спине. Он тут же представил себе Майю, её грустное лицо и доверчивый, девичий взгляд. И вдруг поймал себя на мысли: он доволен и рад, что Майя так обошлась с лейтенантом. Улыбнулся и подумал: «Оставлю на батарее! Поговорю с командиром полка — не откажет. А с Рубкиным?.. Ещё одно замечание, и передам дело в штаб…»

Над головой послышался шум мотора. Ануприенко посмотрел вверх и сразу же увидел, как над лесом разворачивалась «рама». Зенитные батареи молчали, не желая, как видно, обнаруживать себя, чтобы потом, когда появятся в небе эскадрильи фашистских бомбардировщиков, плотным огнём преградить им дорогу. «Рама» сделала полукруг и медленно поплыла над большаком в сторону Калинковичей.

Появление в небе вражеского самолёта-корректировщика не предвещало ничего хорошего. Немцы перебрасывают войска для удара в спину нашим наступающим с юга на Калинковичи подразделениям, и «рама» просматривает дорогу. Немецкие танки, наверное, уже двигаются по тракту и с часу на час могут быть здесь. Наткнутся на главный оборонительный рубеж, расколются и пойдут в обход по просёлку.

«Боя не миновать!..»

Близость сражения заставила капитана на время забыть о Майе и Рубкине. Дремлющие под солнцем ели, заснеженная дорога, ещё минуту назад казавшиеся безмолвными и скучными, вдруг ожили в его глазах. Он смотрел вокруг и запоминал каждый выступ, каждую складку на земле, которую можно будет использовать в бою.

Метрах в трехстах просёлочная дорога вырывалась из леса и, пересекая болото, уходила в кустарник. По болоту тянулся уже заминированный пехотинцами бревенчатый настил. «Здесь, на этом бревенчатом настиле, и будет центр боя, если немцы свернут с грейдерного тракта и решатся идти в обход», — подумал Ануприенко. Он мысленно представил себе всю несложную схему обороны.

Стрелковая рота Сурова окопалась на опушке, развернув фланги по обе стороны дороги. Два орудия своей батареи Ануприенко поставил почти рядом с пехотой по обочинам, а третье оттянул назад как резервное. Если одному или двум танкам удастся прорваться через переднюю линию, они неожиданно попадут под огонь третьего орудия и будут подбиты. Командовать этим третьим орудием поручено Рубкину. Кажется, сделано все, что можно в этих условиях для успешного ведения боя. Капитан торопливо зашагал к своему блиндажу.

Не успел пройти и десяти метров, как за лесом, на грейдерном тракте, грянул орудийный выстрел. И вдруг разом заговорили десятки орудий. На главном оборонительном рубеже завязался бой.

— Вот и немцы, — проговорил Ануприенко и ускорил шаг.

У входа в блиндаж он встретил разведчиков. Они о чем-то спорили. Громче всех звучал голос Опеньки. Ануприенко прошёл быстро и только успел расслышать слова:

— Мины прыгают! Сам видел — прыгают!

В блиндаже было полусумрачно. От двери к дальней стене стлался белой дорожкой дневной свет. В углу топилась небольшая железная печка. Ещё осенью её откуда-то принёс заботливый старшина Ухватов и затем возил вместе с батарейным имуществом на машине. Возле печки сидела Майя, ждала капитана. Она только что сходила на кухню, принесла завтрак, и чтобы не остыл, поставила котелки на печку. Начавшаяся орудийная канонада встревожила и её. Земля глухо гудела, как перед землетрясением, и гул этот, казалось, доносился откуда-то из глубины, то усиливаясь, то затихая; с потолка на колени сыпался уже успевший подсохнуть над печкой песок.

Майя не слышала, как вошёл Ануприенко, и продолжала сидеть у печки, помешивая горящие угольки в топке; красные отсветы печного огня пронизывали её волосы, отчего причёска казалась ещё пышней и красивей. И от тепла, и ещё от того же красного отсвета огня щеки её разрумянились и горели, а в глазах было что-то по-девичьи восторженное, ожидающее, так что капитан даже смутился, увидев такой санитарку. Но как только Майя обернулась, он сразу же, чтобы не выдать своего смущения, заговорил о том, что на грейдерном тракте уже начался бой, что там теперь пекло, ад, но что, надо полагать, и здесь через час-два будет не лучше, потому что немцы никогда не упустят такой возможности — обойти главные силы, а это значит, что они придут сюда. Пока он говорил, все время смотрел на котелки с кашей, и Майя, заметив это, предложила капитану позавтракать.

— Ну, давай, что там?.. — он махнул рукой в сторону котелков и сел на земляной приступок возле печки.

Ел сосредоточенно. Майя стояла рядом, готовая в любую секунду подать капитану, что он попросит, но он ни разу не поднял голову; а когда кончил, бросил ложку в пустой котелок и, отодвинув его, мечтательно проговорил:

— Мать наша, гречневая каша.

На минуту закрыл глаза. Печь дышала теплом. Неодолимая усталость обняла плечи, захотелось забыть все, прикорнуть вот здесь у стенки и спать, спать. Майя подложила в топку, и теперь там потрескивали смолистые хвойные ветки, напоминая стрекот сенокосилки, и в памяти, будто из тумана, вставала знойная волжская даль…

Как ни хотелось спать, Ануприенко не мог себе позволить этого, позволить теперь, когда на грейдерном тракте уже идёт бой и немецкие танки вот-вот могут появиться здесь. А главное, не на кого оставить батарею. Панкратов ранен, лежит в госпитале, Рубкин?.. Нет, ему доверить нельзя! С трудом пересилив усталость, Ануприенко открыл глаза. У входа в блиндаж по-прежнему шумели разведчики; все так же вздрагивала земля от выстрелов и с потолка осыпался песок. Майя мыла горячей водой котелок. Она стояла возле топки, и жёлтые блики огня теперь играли на её гимнастёрке. Она не знала, что капитан смотрит на неё, и спокойно продолжала своё дело. В руках у неё откуда-то появилось белое полотенце; Ануприенко удивлённо улыбнулся: «Женщина и на войне — женщина!» Он вспомнил, что после Озёрного сегодня в первый раз разговаривал с ней. Нехорошо. Надо бы как-то подбодрить, ведь она женщина и впервые участвовала в бою.

Майя вытерла котелок, поставила его на пол у стенки и обернулась к Ануприенко. В глазах у неё появились лукавые искорки. Она улыбнулась и тихо, и нежно сказала:

— Небри-и-итый!

Так по-домашнему тепло и просто прозвучал её голос, что Ануприенко невольно провёл ладонью по подбородку и тоже улыбнулся.

— Заметила…

— Только вы можете так: никого не замечать.

— Почему?

— Не знаю.

— Ты все такая же, — шутливо заметил Ануприенко, чувствуя, что нужно изменить тему разговора.

— Какая есть!

— Ничуть не изменилась за три года…

— Это плохо или хорошо?

— В характере, — добавил Ануприенко, словно не слыша её вопроса. — А тебе очень идёт военная форма, — совсем неожиданно заключил он.

— Эта? — удивилась Майя.

— Я вообще говорю.

— Гимнастёрка большая, а сапоги — на семь размеров вперёд. Ходишь в них, как в вёдрах.

И в самом деле, — это Ануприенко заметил только сейчас, — кирзовые сапоги на Майе были большие, даже очень большие, и она действительно стояла в них, как в вёдрах. Ануприенко шутливо улыбнулся и, увидев, что Майя обиделась за эту улыбку, поспешил вставить:

— Сапоги как сапоги…

— Не смейтесь.

— А я и не смеюсь. После Калинковичей прикажу получить новое обмундирование.

— Все равно, сапоги будут кирзовые.

— Будут и кирзовые. Кончится война, поедешь в Медицинскую Академию, и такую тебе форму там дадут!.. Ни один военный хирург сейчас такой не носит!

— Кто меня туда примет?

— Примут. Ещё как примут!

— Мне бы хоть техникум закончить. Я ведь только на медкурсах и училась.

— Закончишь и техникум, — Ануприенко встал и посмотрел на часы. Было около одиннадцати. На большаке уже более получаса длился бой. «Нужно связаться со штабом, узнать обстановку…» — подумал он и, надев каску и повесив на грудь бинокль, направился к выходу. Уже в дверях, полуобернувшись, сказал, чтобы Майя оставалась здесь, при орудиях.

Едва вышел из блиндажа, в лицо пахнуло зимней лесной стужей;. Ануприенко наглухо застегнул воротник шинели.

— Морозно, товарищ капитан, — заметил стоявший на посту Карпухин.

— Разве это мороз? Игрушка.

— Холодно. Стоишь, так ноги и подсекает.

— Погоди, ещё жарко будет.

— Да уж скорее бы, что ли.

— Разведчики где?

— Ушли на наблюдательный пункт.

По узкой, в пояс глубиной, траншее Ануприенко пошёл на батарейный наблюдательный пункт. Хотя разговор с Рубкиным вначале и огорчил его, но теперь, после завтрака, капитан был даже доволен, что состоялся именно такой разговор. По крайней мере он узнал, как отнеслась Майя к ухаживаниям Рубкина. В эту минуту капитан гордился Майей, и решение — оставить её санитаркой на батарее — ещё крепче утвердилось в нем. Он снова думал о том, что как только подтянутся тылы, он пошлёт человека в хозчасть за обмундированием. Надо достать ей все по росту: и сапоги, и гимнастёрку, и шинель.

4

Невысокая, в снегу, ель заслоняла полукруглый окоп от солнца, и под её тенью, казалось, было ещё холоднее и неуютнее. На дно кто-то набросал хвойных веток, они неприятно пружинили под ногами; Ануприенко хотел было за это отругать разведчиков, но, подумав, промолчал — в сапогах на мёрзлой земле долго не простоишь.

Бой на грейдерном тракте заметно стихал, реже слышались орудийные выстрелы. Из штаба сообщили: немцы прекратили атаки, ведут перегруппировку сил, могут пойти в обход. «Теперь наверняка жди сюда!..» Ануприенко проследил по карте возможный маршрут движения вражеской танковой колонны и рассчитал время — через час могут быть здесь. Через час! Он посмотрел вперёд, бинокля не надо, видно хорошо. По болоту до самого кустарника тянется заметённый снегом бревенчатый настил. Ночью сапёры заминировали его. Они прошли по нетронутому глубокому снегу и — то ли по небрежности, то ли в спешке — плохо заровняли свои следы. «Грубо сработали, — с досадой подумал Ануприенко. — Грубо!..» Он стал осматривать позиции стрелковой роты — сплошной траншеи нет, по лесной опушке разбросаны одиночные окопы. Это не нравилось капитану. Но больше всего смущало его то, что командир роты старший лейтенант Суров расположил свой командный пункт не в центре обороны, не у дороги, а почти на самом краю левого фланга. Ночью Ануприенко встречался с Суровым. Тогда старший лейтенант произвёл хорошее впечатление и показался умным и смелым командиром. Это он подсказал капитану оттянуть одно орудие назад. Но сам-то он как оборудовал свои позиции — странно. Ануприенко решил сходить к командиру роты и ещё раз поговорить с ним о предстоящем бое, а заодно договориться о сигналах ракетами.

Взяв с собой Щербакова, капитан отправился на левый фланг. Протоптанная в снегу тропинка пролегала позади окопов, между елями. В окопах почти никого не было, только кое-где виднелись над брустверами зеленые солдатские каски. Пехотинцы отошли в лес и грелись у костров. Столбы синих дымков тянулись к небу. Ануприенко свернул с тропинки и подошёл к пехотинцам. Вокруг огня на ветках сидело человек восемь. На воткнутых в землю кольях сушились сапоги и портянки. Сержант, очевидно командир отделения, растирал порозовевшие от костра босые ноги. Он первый заметил подошедшего капитана, быстро встал, чтобы как должно поприветствовать командира; накинутая на плечи шинель спала, и он босой, распоясанный, но в каске, растерянно смотрел на незнакомого капитана, не зная, что делать: то ли приветствовать, то ли извиняться, то ли поскорее приводить себя в порядок, Ануприенко улыбнулся, видя перед собой такого бойца, и сержант тоже повеселел.

— Греемся, товарищ капитан, — бойко выпалил сержант. — К нашему огоньку.

Солдаты потеснились, уступая место капитану. Ануприенко присел на корточки. Кто-то из бойцов протянул кисет. Капитан взял его и вдруг увидел вышитую шёлковыми нитками надпись. «Лучшему бойцу. Пионеры школы № 21 г. Игарки». Знакомая надпись. Ануприенко взглянул на солдата, подавшего кисет.

— Не узнали, товарищ капитан? — спросил солдат.

— Сибиряк?..

— Он самый. Помните?

— Ну-ну?.. А здесь ты как очутился? Разве это ваша рота?

— Не-е, не моя, — солдат виновато оглянулся на товарищей. — Теперь моя… Тогда-то нас сразу на отдых отправили. Ну, а в селе земляков встретил, вот и попросился к ним, приняли.

— Москаленские мы, — поспешно вставил боец, сидевший напротив капитана.

— Из одного села, — подтвердил солдат-сибиряк. — Теперь нас здесь шестеро москаленских.

— Значит, в эту роту перешёл? — переспросил Ануприенко.

— Да вроде как перешёл. С земляками оно сподручнее. Я так сужу: чего мне по тылам хорониться, или калека? Слава богу, миловал…

— Нам, товарищ капитан, скорее немцев побить, да и домой, — вмешался в разговор сержант.

— А костры зачем? — заметил Ануприенко и добавил: — Огонь-то не следовало бы разводить здесь.

— Нам ротный разрешил, — оправдался сержант. Ануприенко с минуту молча смотрел на пылавшие ветки. Затем, не говоря ни слова, поднялся и, кивнув Щербакову, чтобы следовал за ним, пошёл к блиндажу командира роты.

Суров, казалось, обрадовался приходу капитана.

— Вот и сам «бог войны»! — воскликнул он. — Кстати, очень кстати. У меня как раз командиры взводов собрались.

Ночью Ануприенко заметил только, что старший лейтенант высок и худощав, как Рубкин; теперь же, хотя в блиндаже и было не очень светло, увидел его лицо. Суров улыбался, и улыбка была неприятная, отталкивающая; до самых дёсен оголены крупные белые зубы и тупой, с ямочкой, подбородок сильно выдвинут вперёд.

— Проходи, капитан, чего стал!

В блиндаже было душно от едкого табачного дыма, пахло спиртом. На небольшом выступе, напоминавшем откидной вагонный столик, стояли две фляжки и два походных алюминиевых стакана. Из полуоткрытой консервной банки торчал нож с костяной рукояткой. Полукольцом окружив столик, переминались с ноги на ногу четыре младших лейтенанта. Это и были командиры взводов. Все четверо молодые, и по всему — недавно из училища. Новенькие, ещё не обтёртые войной шинели топорщатся под ремнями, пряжки на портупеях поблёскивают, и кобуры с пистолетами слегка сдвинуты наперёд. Командиры взводов только что выпили по стакану водки и теперь были возбуждёны и веселы. Им казалось, что они уже прошли боевое крещение: рота участвовала в прорыве, хотя и шла во втором эшелоне, но это не важно — видели разрывы снарядов, слышали свист пуль и, как обычно новички на войне, гордились этим. Они с восторгом смотрели на Сурова — бывалого, видавшего виды офицера, и были довольны своим командиром.

Суров наполнил стаканы водкой и предложил:

— Бери, капитан, в пехоте народ щедрый!

Ануприенко промолчал.

— Да ты из штабных, что ли? — удивился Суров.

— Из штабных, — строго ответил Ануприенко. Ему не нравился шутливый тон старшего лейтенанта, но он понимал: батарея придана роте, и Суров здесь старший по положению, хотя и младший по званию, он отвечает за оборону.

— Держи, капитан, не всегда бывает, — Суров снова протянул стакан с водкой.

— Не за этим, — Ануприенко отстранил его руку. — Через двадцать минут немцы будут здесь.

— Новые сведения?

— Нет. Это мои предположения, но они верны, и вы скоро убедитесь в этом.

— Интересно.

— На тракте немцы прекратили атаки.

— Знаю.

— А это значит — пойдут в обход.

— Могут.

— Разве это не основание для предположений?

— Об этом я знал ещё ночью. Впрочем… — Суров на минуту задумался. Затем повернулся к младшим лейтенантам и начальнически-строго, но с оттенком отеческой доброты в голосе сказал: — Ну, ребята, по местам. Помните, что я говорил?

— Помним, — почти в один голос ответили командиры взводов.

— Никаких контратак. Наша задача: во что бы то ни стало удержать рубеж. Таков приказ командира батальона, таков и мой приказ. Сейчас костры долой, всех в окопы.

Командиры взводов торопливо вышли из блиндажа. Суров прошёлся из угла в угол, остановился.

— Емельчук! — позвал он.

Дверной полог дрогнул, и на пороге появился сутуловатый солдат в короткой, не по росту, шинели и обмотках. Это был ординарец командира роты.

— Звали, товарищ старший лейтенант?

— Забери, — Суров указал на фляжки и стаканы.

Ординарец молча взял фляжки и направился к выходу.

— Погоди, — окликнул его Суров. — Одну оставь здесь. У стенки поставь, у стенки!

Наблюдая за старшим лейтенантом, Ануприенко хмурился. «С таким самоуверенным дураком определённо провалишь бой!..» Но вот Суров заговорил:

— Вы что-то помрачнели, капитан? Напрасно. Немцев мы задержим, я в этом не сомневаюсь. Во всяком случае, умрём, но не пропустим. Впрочем, зачем умирать, до Берлина ещё далеко… Я хорошо понимаю всю сложность нашего положения. От нас во многом зависит успех всей этой большой операции. К ночи Калинковичи определённо будут взяты штурмом. Сейчас, насколько мне известно, бои идут уже на вокзале. И с южной стороны наши части под самый город подошли. Сомкнутся клещи в городе и — немцы в кольце. Не выйдут! Но к делу… — Суров развернул на столе карту и кивком головы пригласил капитана подойти поближе. — Вот наша оборона, — он пальцем провёл по кромке леса. — Фланги у нас открыты. Но, в конечном счёте, немцам нужна дорога, чтобы провести танки, а нам — выиграть время и задержать их. Фланги я завернул и рассредоточил, так что оборона у нас полукольцевая. Пулемёты установлены на высотах, можем простреливать болото перекрёстным огнём. На рассвете я все излазил здесь. Кстати, у меня в роте оказался боец из этих мест. Он говорит, что через болото тянется перешеек, по которому могут свободно пройти танки. Это здесь, на левом фланге. Вот отсюда начинается этот перешеек, от нашего блиндажа, и проходит наискосок к кустарнику. На всякий случай я поставил здесь отделение противотанковых ружей. И сам буду тут же. Опасный участок. Да, а к вашему третьему орудию, что оттянуто назад, послал полувзвод автоматчиков. Они в логу, слева. Будут охранять орудие, а главное — это наш резерв. В нужную минуту, если потребуется, мы сможем перекинуть их на любой участок.

Ануприенко смотрел то на старшего лейтенанта, то на карту: перед ним неожиданно раскрывалась та большая работа, которую проделал Суров по укреплению позиций. И вновь, как и ночью, при первом знакомстве, капитан видел перед собой умного и смелого командира; теперь ему было стыдно за свои нехорошие мысли, и он почувствовал неловкость.