— Вот ещё где обуза. Что с ним делать?

— К ногтю, — равнодушно ответил Рубкин.

— Отправить бы в штаб, но отрывать сейчас человека от орудий мы не можем.

— К ногтю, чего цацкаться.

— Нельзя. К ногтю нельзя. Пусть в штабе допросят, там переводчик есть. Может быть, мы Опеньку и пошлём конвойным? Сам поймал, сам и отведёт.

Но Рубкин не успел ничего ответить, в траншее послышался негромкий окрик запыхавшегося от быстрой ходьбы младшего лейтенанта Кириллова.

— Где командир батареи?

— Я командир батареи, — Ануприенко встал. — Что случилось?

— Ваша санитарка убила старшего лейтенанта!

— Ты в своём уме?! — удивлённо воскликнул капитан.

— В своём, — все так же тяжело дыша продолжал Кириллов. — Бросила гранату в землянку и побежала к немцам. Наши солдаты пристрелили её.

— Вот это номер, — негромко процедил Рубкин. В тоне его голоса явно чувствовалась насмешка. — Впрочем, этого и следовало ожидать — дезертирка!

— Помолчите! — резко оборвал его капитан. — Ступайте проверьте, так ли это, и доложите!

Огромная жёлтая луна поднималась над кустарником и заливала притихшие окопы бледным холодным светом. Лес казался гуще и темнее, чем днём, ели словно сошлись, сомкнулись в единую матово-синюю непроглядную стену. Мороз крепко сковал землю, и звуки редких выстрелов слышались приглушённо и странно-обманчиво, так что нельзя было понять, где выстрел, а где эхо.

Ануприенко стоял в окопе и курил цигарку за цигаркой; то, что рассказал младший лейтенант Кириллов о санитарке, сначала показалось капитану совершенно неправдоподобным, и потому он послал Рубкина. Но теперь, когда остался один на один со своими мыслями, когда ничего не отвлекало его от раздумий, и он, вспомнив все, как появилась Майя на батарее, как не хотела она уходить в свою часть, потому что там домогался её близости командир роты, старший лейтенант, — вспомнив все это, и, главное, подумав, что Суров тоже имеет звание старшего лейтенанта, Ануприенко неожиданно для самого себя пришёл к выводу, что, может быть, тот старший лейтенант и Суров — одно и то же лицо; в таком случае Майя могла совершить то, о чем так взволнованно рассказал Кириллов. Ануприенко не боялся того, что теперь начнётся расследование и ему, как командиру, который приютил у себя дезертирку, может здорово влететь, — он просто не думал об этом; беспокоило другое, то, что Майя побежала в сторону немцев и что в неё стрелял наш солдат. Может быть, она ещё жива, и её можно спасти? Ануприенко хотелось самому пойти сейчас и все узнать, но он понимал, что не может покинуть наблюдательный пункт, что важнее всего предстоящий бой, который надо непременно выиграть, и потому снова и снова, прислоняясь к брустверу, всматривался в освещённое луной снежное поле и дальний кустарник.

Между тем Рубкин, выполняя приказание капитана, шагал следом за командиром стрелкового взвода на левый фланг. Он смотрел себе под ноги и ухмылялся. «Вот это влип капитан так влип, — рассуждал он. — Нарушение воинской дисциплины! Подобрал дезертировавшую из части санитарку и приютил у себя на батарее… Упекут в штрафную. Определённо, упекут!..» Рубкину было жаль командира батареи — пострадает ни за что; но в то же время он испытывал какое-то радостное волнение, словно только и ждал, чтобы капитана наказали, тогда батареей командовать будет он, Рубкин. Находили минуты, когда он даже ликовал, как обиженный человек, вдруг получивший удовлетворение. «Хотел с комфортом повоевать, капитан, с бабой под боком? Боком и выйдет тебе эта баба!..» — злорадно произнёс Рубкин, с наслаждением выделив слово «баба».

Кириллов приостановился; когда Рубкин поравнялся с ним, спросил:

— Что она за человек?

— Кто?

— Санитарка ваша.

Рубкин протяжно свистнул.

— Старая комбатовская шлюха. От какого-то командира роты сбежала, а капитан пригрел её на батарее.

— Сбежала? Погоди, это у нас недавно санитарка из роты сбежала.

— Все они на одну колодку…

— Это ты напрасно, о нашей худого не могу сказать, — возразил Кириллов. — Хорошая была девчонка. Перед самой отправкой на фронт прислали её к нам в роту. Но старшой наш обижал её.

— Когда сбежала?

— Неделю назад! Дней пять.

— Где, в каком месте вы стояли?

— Чуть выше Гнилого Ключа.

— Она!.. Как раз у Гнилого Ключа к нам и пришла санитарка.

— Как её звать?

— Майя.

— Она!.. — воскликнул младший лейтенант.

— Вот тебе и хорошенькая…

Но Кириллов уже не слушал Рубкина, почти бегом бросился к землянке, куда отнесли Сурова. Рубкин едва поспевал за ним.

В землянке было ещё холоднее, чем в лесу. Суров лежал на полу, накрытый шинелью. В неглубокой нише, проделанной в стенке, мигал жёлтый огонёк, озаряя лица бойцов вздрагивающим бледным светом. Солдаты дышали паром, и шинели их, казалось, были обсыпаны густой махровой изморозью. Кириллов отыскал глазами Емельчука и подошёл к нему.

— Ты видел в лицо санитарку?

Емельчук растерянно взглянул на младшего лейтенанта и ничего не ответил.

— Ты же был здесь и все видел. Ну-ка говори, что здесь произошло.

Оглядываясь на стоявших рядом солдат, робея, будто в том, что произошло в землянке, был виноват он, ординарец командира роты, Емельчук рассказал все, что знал: когда шёл по ходу сообщения, он слышал разговор Майи и старшего лейтенанта и сразу же по голосу узнал санитарку, а когда она налетела на него, успел разглядеть её лицо.

— Это наша была.

— Значит верно: она… Но почему она к немцам побежала? — задумчиво, как бы сам себе сказал Кириллов.

— Это она с перепугу, — заметил кто-то из солдат.

— Где Прохин? Он стрелял в неё? — снова оживился младший лейтенант.

— Я здесь, товарищ младший лейтенант.

— Ну-ка, веди к санитарке.

— За окопы?! На ничейную?

— Да, за окопы. Сейчас же надо принести её сюда.

— Это можно, товарищ младший лейтенант. Только дайте мне ещё человека, вдвоём сподручнее.

— Один справишься. Возьми плащ-палатку и волоком дотащишь сюда.

Солдат взял плащ-палатку, карабин и скрылся за дверью. Следом за ним вышли из землянки Кириллов и Рубкин. По неглубокому ходу сообщения добрались до окопа. Солдат на минуту задержался, всматриваясь в мутную сизую даль, припоминая, где, в каком месте упала санитарка; снял с плеча карабин, вскарабкался на бруствер и пополз.

Кириллов нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Надо было сразу послать, — негромко проговорил он, — закоченела, наверное, теперь, вон как мороз прижал.

— Бабы живучи, как кошки, — усмехнулся Рубкин.

Младший лейтенант не обратил внимания на реплику, словно не слышал её. Лёгким рывком бросил своё тело на бруствер и пополз к кустарнику, вслед за солдатом Прохиным, растворяясь в жёлто-синем от лунного света снегу.

Придя сюда, в роту, Рубкин ничего нового не узнал о санитарке. История Майи с Суровым продолжала для него оставаться неведомой. С присущим ему цинизмом он все так же плохо думал о Майе. Хотя Кириллов и сказал ему, что она хорошая, но сказано это было так неубедительно и несмело, что Рубкин только усмехнулся. «И здесь любовь!..» Но возбуждённое состояние младшего лейтенанта мало-помалу стало передаваться и ему. И вот этот последний молчаливый и решительный поступок командира стрелкового взвода окончательно встряхнул Рубкина, и он, движимый новым, только теперь возникшим в нем чувством, вслед за Кирилловым проворно вскочил на бруствер. Колючий снег обжёг руки, неприятный холодок пополз по телу. Секунду лежал недвижно, раздумывая, может быть, вернуться, пока не поздно? Но опять та же неодолимая, неосознанная ещё сила подняла его, бросила вперёд, и он пополз, уже не оглядываясь, не думая ни о чем, лишь с одним стремлением догнать Кириллова и помочь ему спасти санитарку.

Полз быстро, приминая снег коченеющими ладонями. Возле неглубокой воронки наткнулся на Кириллова и солдата. Они полушёпотом разговаривали:

— Здесь где-то должна быть, — говорил солдат.

— Как же ты, дубовая твоя башка, не запомнил? Где «здесь»? — возмущался Кириллов.

— Может, чуть правее или чуть левее, только здесь, товарищ младший лейтенант. Память у меня с детства хорошая.

— Чего время терять, — вмешался Рубкин. — Давайте в разные стороны, прошупаем местность.

— Верно, — согласился Кириллов. — Давайте: я вправо, ты, Прохин, двигай вперёд, а вы, — он кивнул Рубкину, — левее берите.

Рубкин пополз от воронки влево, время от времени поднимая голову и всматриваясь. Со стороны кустарника ветерок доносил негромкий говор и кашель: где-то совсем близко располагались немецкие передовые посты, «Могут заметить», — подумал Рубкин и стал двигаться осторожнее. Замёрзшие пальцы втянул в рукава шинели. Отыскивал взглядом тёмные предметы и подползал к ним. Наткнулся на убитых. Один из них был в серой шинели. Он лежал на спине. Лицо его было покрыто густым и крупным, как мох, инеем. И хотя убитый ничем не напоминал санитарку, Рубкин все же решил узнать, кто это. Ладонью стёр иней с лица убитого солдата. «Щербаков?!..» Нагнулся ниже и взглянул ещё раз — сомнений не было, это лежал батарейный разведчик Щербаков. «В контратаку ходил…» Рубкин ощупал карманы разведчика — документов при нем не было. «Кто-то уже взял», — подумал он и пополз дальше. Тишину неожиданно рассекла звонкая автоматная очередь. Рубкин вздрогнул, плотнее прижался к земле. Следом за первой очередью громыхнула вторая, и теперь Рубкин отчётливо увидел, как стайка трассирующих пуль прошлась над снежным полем. Потом дробно, словно захлёбываясь спросонья, заработал пулемёт. Теперь целая верёвочка огневых бус потянулась над снегом. Это немцы заметили младшего лейтенанта Кириллова и солдата Прохина и стреляли по ним. Долго и настойчиво ворчал пулемёт, прощупывая снег пулями. Рубкин пригибал голову, дышал в снег, — перед лицом протаял чёрный кружок земли; под шинель, под рубашку просачивался холод и ледяным обручем сковывал тело. Рубкин уже начал подумывать, что напрасно ввязался в это дело — полез искать санитарку. «Тут, чего доброго, прибьют или околеешь от такого адского холода. Да и где её искать? Разве найдёшь в темноте, когда и голову нельзя поднять? Но если и найдёшь, что толку — давно уже, поди, застыла, как кочерыжка…» Выждав, когда стрельба стихла, Рубкин развернулся и пополз к лесу. Обогнул осоковый куст и прямо перед собой увидел лежавшую ничком санитарку. Он сразу узнал её по санитарной сумке.

Нести Майю оказалось не так-то просто. Встать и идти в полный рост нельзя, могут заметить немцы, а ползком, как ни ловчился Рубкин, ничего не получалось. С трудом прополз пять метров, передвигая рядом с собой обмякшее тело санитарки, и остановился. С тоской подумал: «Так и до утра едва ли доберёшься до окопов…» Кое-как взвалил Майю на спину и на четвереньках двинулся вперёд. Худенькая Майя теперь казалась невероятно тяжёлой. Рубкин мысленно ругался на все лады, перебирал всех известных ему богов и чертей; досталась и Майе, и капитану, и младшему лейтенанту Кириллову, и командиру роты Сурову, и даже солдату, который ползал черт знает где и не пришёл на помощь. Ругался и нёс, метр за метром продвигаясь все ближе и ближе к лесу; на губах ощущал горько-солёный привкус пота.

Недалеко от окопов Рубкина встретили двое солдат.

Они помогли перетащить санитарку через бруствер, положили её на плащ-палатку и отнесли в землянку. В нише мигал все тот же слабый жёлтый огонёк коптилки, а на противоположной стене передвигались и вздрагивали тени. Солдаты копошились возле санитарки. Лейтенант Рубкин безучастно стоял в сторонке и наблюдал за ними, В дверь врывался морозный воздух и обдавал лейтенанта, но он не чувствовал холода, — мокрое от пота лицо его остывало, было хорошо ощущать это, словно веяло на него освежающей прохладой вечерних полей; с плеч спадала усталость, и приятная истома растекалась по телу. Но уже через минуту он почувствовал, что начинает мёрзнуть — наглухо застегнул шинель и, поёживаясь, спрятал красные и вспухшие, горевшие огнём руки в карман. Он был уверен, что санитарка мёртвая, и эта уверенность наводила на грустные размышления — для чего ползал по снегу? Рисковал жизнью! Чтобы принести сюда, в землянку, труп?.. Для чего? Разве только похоронить по-людски?..

Рядом с Рубкиным, сгорбившись, стоял Емельчук. Он торопливо крестился сложенными в пучок пальцами и почти бесшумно шевелил губами. Скользящий свет коптилки падал на его бледные, вздрагивающие щеки и тусклыми, угасающими огоньками отражался в испуганных, по-старчески ввалившихся глазах. Он все ниже и ниже нагибал голову, тень от бровей наплывала на глаза, сгущалась в морщинках лба.

Емельчук молился. Слова молитвы сливались в неровный торопливый шёпот; только два слова были отчётливо слышны:

— Господи Иисуси!..

Рубкин посмотрел на солдата и мысленно усмехнулся. И снова устремил равнодушный взгляд на санитарку и бойцов, обступивших лежавшую на полу санитарку.

— Жива она, братцы…

Услышал Рубкин негромкий, удивлённо-восторженный голос солдата. Насторожился, слегка подался вперёд. Солдат повторил громче и увереннее:

— Жива, братцы!

Рубкин шагнул к санитарке, склонился над ней. Расстегнул гимнастёрку на груди Майи, разорвал рубашку — под правой грудью кровоточила маленькая пулевая ранка. Пуля прошла навылет. Рубкин приказал завесить дверь, чтобы меньше сквозило. Приподнял санитарку, снял с неё гимнастёрку и увидел точно такую же кровоточившую ранку на спине. С почти нервозной поспешностью разорвал поданный кем-то индивидуальный пакет, раздвинул розовые ватные подушки и, приложив их с двух сторон к ранкам, принялся перевязывать. Одного пакета оказалось недостаточно. Он разорвал второй, третий; движения его были уверенны и смелы.

В землянке царила немая тишина, только еле слышно шуршали шинели и скрипели подошвы о мёрзлый песчаный пол. С Майи сняли сапоги, натёрли обмороженные ноги снегом, затем укутали их старыми солдатскими портянками и шинелью, снятой со старшего лейтенанта Сурова. Пока готовили из плащ-палатки носилки, чтобы перенести санитарку на батарею, в тёплую землянку, Рубкин взял у Емельчука фляжку с водкой, которую ординарец всегда держал наготове для Сурова, и несколько глотков влил Майе в рот. Майя пошевелилась, робко и глухо застонала; на минуту открыла глаза, блуждающим, мутным взглядом посмотрела на лейтенанта и снова смежила веки. Лицо её было спокойно, только чуть плотнее сжались теперь посиневшие губы.

Майя тихо, но внятно прошептала:

— Проводи меня, Сема…

Рубкин невольно посмотрел вокруг — к кому обращалась санитарка? Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, к кому. «К капитану!» — Для неё капитан был просто Сема.

И бойцы, и Рубкин совсем забыли о младшем лейтенанте Кириллове и солдате Прохине, которые ещё ползали где-то перед немецкими окопами. И вот, когда Майя уже лежала на носилках и её готовились поднять и унести на батарею, в землянку вошёл солдат Прохин. Он молча прошагал к коптилке и поднял над огнём отмороженные руки. На небритых, обветренных и почерневших щеках виднелись белые, как блины, круги.

— Да ты что, с ума сошёл? Снегом оттирать надо!

Прохина почти насильно оттащили от огня.

Рубкин спросил у него:

— Где младший лейтенант?

— Убило.

Но об этом уже не нужно было говорить: в землянку вносили ещё тёплое, но безжизненное тело Кириллова.

Солдат Прохин не оставил своего командира на снегу замерзать, хотя знал, что он уже мёртв. Он приволок его на плащ-палатке к траншее. Кириллова положили рядом с Майей, ногами к выходу. Рубкин снял каску и опустил голову. Он не видел, как рядом, ещё проворнее, чем прежде, крестился и читал молитвы Емельчук, но если бы и видел, не усмехнулся бы: он сам был подавлен тем, что случилось с Майей, Кирилловым и старшим лейтенантом Суровым.

Луна уходила за лес. По синему ночному снегу стелились слабые косые тени.

В этот предутренний, самый морозный час на передовой было особенно тихо. Никто не стрелял: ни немцы, ни наши; уставшие за день бойцы, скорчившись, дремали в окопах.

Опенька весело шагал по узкой просёлочной дороге, — отводил пленного немецкого снайпера в штаб полка. Ефрейтор Марич сидел за щитом орудия, у панорамы, и в сотый раз проверял рычаги наводки. Ануприенко и Рубкин находились на батарейном наблюдательном пункте. Оба молчали, всматриваясь в тёмную, вырисовывавшуюся в рассветной синеве кромку кустарника.

— Извини меня, капитан, — тихо сказал Рубкин.

— За что?

— За все.

— Эх, Андрей, Андрей…

Ануприенко отвернулся. Он знал: Рубкин опять начнёт говорить о Майе. Зачем? Капитан уже все слышал: Майя его любит, Майя вспоминала о нем: «Сема, проводи меня…» Да, это её слова. Капитан помнит их. Он теперь вспомнил о них — так говорила Майя, белокурая Майка Барчук, когда Ануприенко — двадцатидвухлетний лейтенант — приходил в колхозный клуб… Промелькнула однажды перед ним его судьба, а он не заметил, не обратил внимания; теперь здесь, на фронте, промелькнула второй раз, а он опять не заметил. Ануприенко с грустью думал об этом. Хотелось сейчас бросить все и пойти туда, к машинам, где лежит Майя. Но сделать это нельзя. А утром Майю увезут в санитарную роту. Оттуда в санбат. Из санбата переправят в полевой госпиталь. Потом куда-нибудь в глубокий тыл. И навсегда потеряется её след…

На востоке пробилась алая полоска зари. Из кустарника выползали едва различимые сизые фигурки немецких солдат. Рубкин первый заметил их. Тронул капитана за локоть.

— Смотри: ползут…

Ануприенко протёр запотевшие стекла бинокля.

— Немая атака…

— Пойду к орудию!

— Да, — кивнул головой Ануприенко. И машинально, как перед началом каждого боя, подал команду: — Приготовиться!

— Товарищ капитан! — весело крикнул связист. — Первый сообщает: Калинковичи взяты, подкрепление вышло!..

Капитан секунду молча смотрел на связиста.

— Ну, хорошо, — спокойно ответил он и, приложив бинокль к глазам, снова принялся наблюдать за противником. Впервые за всю войну он вдруг почувствовал равнодушие ко всему, что происходит вокруг — равнодушно принял сообщение о взятии города, равнодушно смотрел на приближавшихся к окопам немецких автоматчиков.

А по цепи, от солдата к солдату, передавалась радостная весть: Калинковичи взяты!