Запад полыхал багрянцем, и в этой расплавленной массе плавала, дрожа, желтоватая крупинка.

— Это Себек, он светит нам, Минхотеп! Редко кто может похвастать, что видел его. Говорят, что людям, увидевшим Себек, открывается правда!

И мы, не сговариваясь, посмотрели туда, где из-под песка появлялись контуры скалы. Мы вместе подумали об одном, и я сказал:

— Статуя?

Ты покачал головой:

— Сфинкс!

Прошло несколько дней, и скала, окруженная копошащимися рабами, чер— ной львицей легла меж изрытых дюн. Ее массивная бесформенная голова с тоскливой ненавистью смотрела на восток. Тогда, Ментах, ты сказал:

— Себек дарит нам Сфинкса, которого еще не видел Кемт. Нужно следо— вать естественной линии камня. Придется немного поработать, чтобы при— дать ему совершенную форму. Конечно, если Фалех даст дополнительные средства.

У тебя был практичный ум, Ментах. А я думал о том, что мое искусство должно будет проклясть не только фараона, но и то, что стояло за ним, — вековое невежество и страх, тиранию жрецов и сановников, продажность знати. Должно будет показать жалкую природу властителя, запрещавшего на— родные празднества, опустошавшего амбары крестьян, назначавшего непо— сильные налоги — все ради пирамиды. Показать Хафру в его истинном обли— ке. Помнишь, Ментах, как мы обсуждали подробности? Неожиданно ты помрач— нел. Минхотеп, сказал ты, нам не дадут довести дело до конца. Подмас— терья мигом поймут, какого Сфинкса мы задумали ставить в городе мертвых. Остальное не нужно даже воображать.

— Необходимость — сестра мудрости, — сказал отшельник. — Как сохра— нить Сфинкса для тех, кто придет после нас? Я вспомнил маску на лице Хафры, о которой рассказывал ты, Минхотеп. Подумал: не закрыть ли и нам лицо Сфинкса алебастровой маской? Умело наложенные слои алебастра прида— дут статуе кемтские черты и выражение лживого величия. Раскрасить по ка— нонам: лицо коричневой охрой, бороду — синайской чернью, головной платок

— синим шессилитом и ракушечной потравой. Такой Сфинкс ни у кого не вы— зовет подозрений. Но пройдет время. Зной и ветер раскрошат тонкую але— бастровую корку. Тогда весь Кемт увидит, какое коварное существо охраня— ло великие пирамиды. Но жрецы уже не смогут отдать приказ распилить Сфинкса на плиты. Время обожествит в их глазах кощунственную вольность царских строителей…

Отшельник вскочил на ноги и, порывшись в темном углу пещеры, вернулся со свитком папируса.

Ментах бережно расправил папирус, и Хатор увидел чертежи и рисунки львиного Сфинкса.

— Таким мы высекли Сфинкса спустя шесть лет, — сказал Ментах, — Смот— рите, юноши… Рука вашего учителя изобразила Сфинкса в алебастровой маске. Какое благородство на лице владыки двух стран! Вспомните «Книгу Меонг» и сверьте пропорции. Они не нарушены.

Ментах передвинул изображение и открыл новый рисунок. Хатор вскрикнул от изумления. Черты Сфинкса неузнаваемо изменились. Это был не Хафра — отец Кемта, верный защитник народа, это был другой Хафра, правду о кото— ром Хатор узнал сейчас.

— Сфинкс без маски, — сказал отшельник. — Таким он должен был стать тысячу лун спустя. Вглядитесь в лицо фараона. Какое безволие, подлость, какая жестокость… А улыбка? Разве не смеется Хафра над легковерием на— рода?

— Прости, господин, — Хатор дотронулся пальцем до рисунка. — Никто никогда не говорил нам, что близ пирамиды Великого Дома стоит Сфинкс.

— Время обогнало наши стремления, — сказал Минхотеп. — Скала поддава— лась с большим трудом. Пришлось вырубить в ней многочисленные уступы, замуровать щели, чтобы придать камню монолитность. Шесть лет… Наконец рабы сняли леса, и Сфинкс стал виден на много хетов вокруг. Величие его подавляло всех, даже тех, кто недавно обтачивал бронзовым скребком когти льва. Слухи быстрее ветра неслись через пустыню и гнали в город мертвых тысячи любопытных.

Мы с нетерпением ждали Хафру, чье имя было дважды высечено на подно— жии Сфинкса. В полдень мы с тобой. Ментах, вместе с начальником стражи и мастерами встречали Царя царей. Хафра говорил с нами приветливо, изволил слегка наклонить голову. Но тут я увидел Хирама, который что-то шептал верховному жрецу. Жрец приблизился к фараону и сказал несколько слов. В это время Хирам с группой мастеров начали взбираться на Плечо Сфинкса, Хирам первым ударил киркой по лицу Сфинкса. Алебастр посыпался. Кирки все глубже вгрызались в хрупкое покрытие, и второй лик фараона начал медленно выступать из камня. Статуя ожила, линия подбородка и скул зак— руглилась, глаза расширились, брови взметнулись вверх. Рот, строгая ли— ния которого ранее дышала отрешенностью от всего земного, расплылся в улыбке, хищно вздернулись ноздри широкого носа. Хафра, подавшись вперед, визгливо прокричал:

— Не вижу! Я ничего не вижу!

И он действительно больше не увидел Сфинкса, потому что за одну ночь рабы засыпали Сфинкса. Землю на том месте, где была голова нубийца, рабы утоптали… Сам я не видел, мне рассказал обо всем начальник дворцовой стражи, когда я ожидал в темнице решения Хафры. Мне грозила смерть, но Царь царей проявил милосердие… Я остался один. Тебя, Ментах, не было со мной ни тогда, ни после, когда объявили приговор, и меня сослали на соляные копи Каграта.

— Я бежал, — коротко сказал отшельник и, поскольку Минхотеп молчал, продолжал: — Хирам с мастерами полез на плечо Сфинкса. Я понял, что наши дни сочтены, и сделал тебе знак, Минхотеп. Ты не видел. Тогда я побежал. Никто не замечал меня. Все смотрели на меняющееся лицо Сфинкса.

Я ушел в пустыню. Бродил по ней, как шакал, в поисках пищи и воды. Несколько месяцев спустя вернулся в Меннефер. Узнал, что бывший царский скульптор Минхотеп сослан куда-то по решению суда жрецов. Из отдельных фраз, намеков, случайных слов я понял, что произошло в городе мертвых. Там было в тот день больше ста тысяч человек. Рабы, крестьяне, воины, жрецы. Почти все они погибли. Рабы — в Ливийской пустыне, куда их погна— ли, как стадо. Крестьян забили насмерть, сгноили в каменоломнях Турры. Такой была цена царского спокойствия. Хватали всех в слепом стремлении уничтожить любого, кто видел.

Я ушел из Меннефера. Скитался. В каждой деревне рассказывал легенды о фараоне, об искусстве, о Сфинксе. Рассказывал о тебе, Минхотеп. Некото— рые верили. Большинство — нет. Крепким было убеждение в непогрешимости фараона. Но все же, все же…

Шли годы. Я ослаб. Не мог больше скитаться. Но и жить с людьми не хо— тел. Подчиняться тому, кого осмеял? Пришел сюда. Лишь за пищей и водой хожу на запад, к Яро.

Я сделал, что мог, Минхотеп. Пойди в любое селение Дельты или Верхне— го Кемта. Везде ты сможешь услышать передаваемую шепотом легенду, как фараон пошел против воли Озириса, запретил празднества, унижал крестьян, осквернил землю города мертвых. И как Озирис велел показать всем лик то— го человека, которого называют Великим Домом. Ничье имя не будет назва— но, Никто не скажет о Сфинксе. Но все намеки будут понятны для каждого, кто захочет понять.

Единственная мысль терзала меня. Я думал, что предал тебя, Минхотеп. Был уверен, что ты погиб. И вот — ты жив! Сегодня, Минхотеп, я стал счастливым…

Ментах опустился на колени перед скульптором и провел ладонью по его лбу. Хатор не смог сдержать рыдания. Отшельник встал, дотронулся рукой до груди юноши:

— Ты знаешь теперь историю своего учителя. Назови его святотатцем.

— Нет! — Хатор отпрянул, но тут же, будто очнувшись, опустился на земляной пол пещеры и тихо добавил: — Не знаю,

— Хороший ответ, юноша, — одобрил Ментах. — Я тоже не знаю, хотя с той поры прошло много лет. Мы нарушили каноны — это грех. Мы ненавидели Царя царей — это грех. Но каноны придуманы жрецами. А Царь царей — ти— ран. Подумай, могли ли мы поступить иначе?

— Не знаю, — повторил Хатор.

— А твой друг и брат знает, — сказал Ментах. Только теперь Хатор уви— дел, что Сетеба нет в пещере.

— Бежал, — сказал Ментах, — и это хорошо. Было бы хуже, если бы он предал вас уже в Меннефере. — Помолчав, отшельник добавил: — Ты понял теперь, почему твой учитель идет в столицу?

— Суд, — пробормотал Хатор. — Суд над мертвым…

На шестидесятый день после смерти фараона все подступы к Меннеферу были забиты толпами людей, пришедших из Верхнего и Нижнего Кемта, из Си— ная и Ливийских владений. Люди жили под открытым небом, проводя дни в молениях, спорах, разговорах, драках, благочестии и разврате.

В заупокойном храме Хафры стоял саркофаг с мумией фараона. Круглые сутки не смолкали здесь стоны и вопли, приносились жертвы Озирису и Ану— бису, В царском дворце верховный сановник вместе с царицей Юрой и сы— ном-наследником Менкау-Ра обсуждали план погребальных шествий и корона— ции нового владыки.

В узкой и высокой келье храма Птаха смуглый юноша, преклонив колени перед жрецом Пахором, молил бога простить ему тяжкий грех. Это был Се— теб. Долгий переход совершенно истощил его, и только глаза голодно свер— кали из-под слипшихся на лбу волос.

Пахор слушал сбивчивый рассказ юноши с удивлением и затаенной ра— достью. Он знал, какие выгоды сулит ему поимка святотатца. Упустить слу— чай подняться на следующую ступень посвящения было бы глупо.

— Преступление твое, — пропел Пахор с фальшивой тоской в голосе, — это преступление чревозвездной Нут. Нелегко будет очистить твоего бо— жественного Ка от скверны.

— Я искуплю, искуплю! — твердил Сетеб, ползая у ног жреца.

Пахор поставил перед юношей кувшин с молоком, прикрытый лепешками. Сетеб набросился на еду. Он уже был уверен в том, что жрец вызволит его душу из пасти Амамат. Великий Дом — воплощение добра и справедливости. Верить в легенду о Сфинксе может только безумец или враг народа Кемта.

Когда Сетеб уснул, Пахор задул светильник и вышел из кельи.

Смеркалось, нужно было торопиться, скоро верховный жрец Иссахар отбу— дет в царский дворец, чтобы попасть к церемонии отхода наследника ко сну. Плотно запахнув плащ, жрец направился к ступеням главного входа. Четверо рабов пронесли перед храмом черные носилки, и Пахор вздрогнул: дурной знак — встретить носилки бальзамировщика. И чтобы отвести предз— наменование, незаметно плюнул на ладонь.

Медленно покачиваясь на плечах рослых рабов, носилки свернули в пере— улок, где, окруженный высоким забором, стоял дом знаменитого бальзами— ровщика Сархаддоиа. Заскрипели массивные петли ворот, и траурная процес— сия скрылась в затененной навесами глубине двора. Опустив носилки, рабы присели на корточки, но перед ними вырос могучий Сархаддон и велел уби— раться. Привычным движением бальзамировщик сдернул с носилок покрывало и усмехнулся. Минхотеп лежал неподвижно, глаза его были закрыты. Сархаддон хлопнул в ладоши. Из дома выбежали слуги, скульптора внесли в низкое ка— менное помещение, где в центре прямоугольной комнаты стоял большой, оби— тый медью стол. Рослый нубиец выкладывал на нем толстый слой веток, пе— ресыпая их рубленой соломой. Минхотепа уложили на стол. Все вышли, оста— лись только Сархаддон и Хатор. Минхотеп открыл глаза.

— Ну вот, — сказал он, слезая со стола, — разве можно верить сказкам о том, что стол бальзамировщика — это дверь в царство Озириса?

— Я заткнул бы рты моих мастеров тряпками, но это не поможет, — мрач— но сказал Сархаддон. — Предательство, доносы, подкуп — вот зараза, кото— рая страшнее чумы. Так говорил мой отец, и он был прав.

— Да, Нормат знал, что такое предательство, — согласился Минхотеп, — но он знал также, что такое дружба. Иначе разве я нашел бы приют в этой стохрамной тюрьме?

— Твой ученик едва не поплатился жизнью, когда забрался ко мне в дом. Только узнав амулет со сфинксом, я понял, что должен помочь. Слава Ози— рису, теперь мы оба в безопасности.

Вечерний прием закончился. Слуги гасили светильники в малом тронном зале. Другие собирали в корзины благовонные травы, разбросанные по мра— морным ступеням между колоннами. Утром траву отнесут в храмы, где жажду— щие исцеления станут прикладывать к ранам сухие пучки.

В зале остались двое: царевич Менкау-Ра и верховный жрец Иссахар.

— …Он опасен, хотя опасность можно предотвратить, — хрипел жрец. — Мне достоверно известно, что преступник скрывается близ Меннефера. Мы ищем пути для того, чтобы оградить церемонию от возможных случайностей. Внутренняя охрана с этой задачей не справится. Безопасность владыки должна находиться в надежных руках, А эти руки можно найти среди рев— ностных слуг Озириса и Птаха. Стража должна перейти в подчинение жрецов. Верховный сановник не способен вернуть Кемту былое спокойствие.

— Вот как! — воскликнул царевич. — Не способен? Так знай же, что преступник, о котором идет речь, пойман. Он находится сейчас в доме бальзамировщика Сархаддона. Стоит мне приказать, и от него останется безмолвная мумия. И не о чем будет беспокоиться.

Хитрость Менкау-Ра унаследовал от нубийца, подумал жрец. Придав лицу горестное выражение, Иссахар сказал:

— Что я слышал? Неужели в Кемте забыты законы великой Девятки. Убить того, кто находится под защитой самого Озириса?

Царевич нервно закусил губу. О какой защите идет речь, если на чашу весов положено бессмертие отца? Неужели этот жрец, которого боялся и не— навидел отец, будет распоряжаться и им, будущим фараоном Менкау-Ра? Нас— ледник вспомнил детство, вспомнил день, когда увидел отца, божественного сына Ра, могущественного Хафру ползающим на коленях перед Иссахаром.

— Законы великой Девятки? Я должен знать о них! — заявил царевич.

— Знать законы — желание, достойное будущего владыки Кемта, — сказал Иссахар с подобострастием. — Законы гласят: кто в день Суда над мертвым хочет потребовать отмщения, носит в себе частицу божественного гнева Го— ра. Он неприкосновенен. Нужно убедить святотатца отказаться от Суда. Он будет упрям. Придется пустить в ход золото, сыграть на тщеславии. Можно и оставить его в покое — пусть говорит. Имя Хафры столь чисто, что народ может сам расправиться с этим Минхотепом. Но стоит ли так рисковать? Нужно быть полностью уверенным в том, что погребение владыки пройдет как задумано и ничто не помешает Великому Дому стать бессмертным. Нельзя до— пустить, чтобы люди начали сомневаться в том, кому верили безгранично. У нас нет времени, до погребения всего две ночи. Этот шаг — визит царицы к бальзамировщику.

— Это необходимо? — царевич не мог уловить связи между предстоящим подкупом мятежного скульптора и визитом матери к Сархаддону.

— Так угодно богам, — пояснил Иссахар, давая понять наследнику, что есть вещи, которые навсегда останутся для него тайной. Попрощались они холодно.

Меннефер засыпал. Улицы гудели: узкие, стиснутые лавками и мастерски— ми, они пели надрывно, им отвечали ровной басовитой нотой кварталы бога— чей и храмы.

Минхотеп долго прислушивался к этой забытой в песках Каграта музыке города фараонов. Воспоминания больше не мучили его, скульптор думал о будущем, и этим будущим был Суд Озириса. Все остальное не имело смысла.

Лязг засовов прервал размышления скульптора. Каморка наполнилась дро— жащим светом факелов. Могучая фигура Сархаддона выплыла из темной рамы двери. За дверью угадывались силуэты вооруженных людей. Сархаддон напра— вился к Минхотепу, но на его пути вырос Хатор:

— Нас предали!

— Что я слышу! — Сархаддон воздел к небу руки и принялся шумно расс— казывать о том, как царская стража уличила его в укрывательстве, но в последний момент, когда он чувствовал уже, что его голова становится слишком тяжелой для рлеч, от него потребовали молчания и отпустили.

— Но меня заверили, — продолжал Сархаддон, — что долг гостеприимства не будет нарушен. Клянусь святым карпом…

— Веди! — неожиданно сказал Минхотеп.

Скульптор подошел к Хатору и, поцеловав его в голову, шепнул:

— Если сможешь, беги…

В маленьком зале для приема богатых клиентов ярко горели ароматные светильники. Царские храбрецы в черных накидках стояли неподвижно у стен. В большом золоченом кресле сидела высокая полная женщина в дорогих сирийских тканях, усыпанных хризолитовым бисером. Ее часто мигающие гла— за выдавали волнение, которому она и сама удивлялась.

«Неужели этот дряхлый старик с взлохмаченной шевелюрой — Минхотеп? — думала царица Юра. — Как странно, ведь я любила его когда-то. И спасла его от смерти, когда взбешенный Хафра хотел уничтожить безумца. А теперь прошлое вернулось…»

Она вспомнила слова, сказанные Иссахаром перед этим странным визитом к грязному бальзамировщику.

— Нет ничего страшнее Суда Озириса. Он дает право, установленное и охраняемое богами. Каждый может воспользоваться этим правом. Но никто еще не воспользовался им, потому что для каждого из смертных Великий Дом

— воплощение мудрости и справедливости. Но Минхотеп не способен увидеть божественное сияние, окружающее непогрешимого Хафру. Он способен обви— нить, вызвать смуту. Наши молитвы не остановили его. Пусть же материнс— кая сила Изиды, поможет тебе обезвредить жало скорпиона.

Минхотеп подошел к креслу и едва удержался от крика. Перед ним была его статуя из белого мрамора. Нежный овал почти живого лица, каждая чер— точка которого переполнена быстротекущим временем. Неожиданно статуя ожила, и лицо обмякло, расплылось под слоем румян, потускнело. Царица Юра — он узнавал ее и не узнавал.

— Великий Ра решил, что мы должны встретиться сейчас… зачем? — ска— зал Минхотеп, отступив. — Ты не знаешь?

Голос… Нет, это не голос Юры, Минхотеп покачал головой, и царице показалось, что скульптор сказал «нет».

— Суд, — сказала она. — Через два дня у гробницы Великого Дома ты выйдешь к судьям и произнесешь: «О Гор, великое солнце!»

— Открыть народу правду, — Минхотеп сжал кулаки, — это единственное, что я могу сделать. Сказать, что лик, который каждодневно лицезреют на фресках, барельефах, статуях — не лик владыки, а только маска. Сказать, что владыка был тираном, что он, а не его подданные виновны в бедствиях народа. Проклятие богов…

— Богов? Ты отрекся от них!

— Нет! Я знаю — боги желают Суда! За твою разбитую жизнь…

— Я царица! Я мать! Мой сын должен стать владыкой Кемта, и ему не придется носить на лице маску. Ни он, ни я никогда не думали о себе. Твоя правда, Минхотеп, вызовет смуту. Но ведь Суд может обратиться и против тебя. Вторично я не смогу спасти тебя, Минхотеп… Боги говорят, жизнь — это покорность.

— А жестокость, подлость — это тоже от богов? — Ты похож на Сфинкса,

— царица утомленно откинулась в кресле. — Думаешь о долге и забываешь о людях.

— Сфинкс, — Минхотеп неожиданно улыбнулся. — Сфинксэто правда. Ког— да-нибудь ветры развеют песок…

— Минхотеп… Забвение Хафры — это и твое забвение. Ведь это ты воз— высил его своим искусством. Его лицо — твое создание. Значит, и твое имя исчезнет со скульптур и рельефов.

Юра была уверена, что сыграла на самой чувствительной струнке в душе Минхотепа. Ее намек слишком прозрачен.

— Есть вещи, — сказал Минхотеп, повторив слова Ментаха, — которые прочнее пирамид. Человеческая память…

Царица вздрогнула. Давая понять, что визит закончен, она медленно поднялась и хлопнула в ладоши. Вбежали служанки и закутали царицу в тя— желую накидку.

— Помнишь, Минхотеп, — сказала Юра, — однажды во дворце моего отца я передала тебе амулет? — Он всегда со мной.

— Пришли его мне, когда поймешь. Я буду знать. Прощай. Она вышла. Царские храбрецы с топотом двинулись вслед. Скульптор остался один в пустом зале.

Для Сетеба настали спокойные размеренные дни: он молился Птаху, а в остальное время возился с испорченной каким-то подмастерьем глыбой мра— мора. Вечером являлся Пахор и вел с Сетебом беседы о покорности и вер— ности богам Кемта.

— Мне жаль тебя, юноша, — сказал жрец однажды. — Я услышал голос: «Молитвы твои не доходят до великой Девятки, ибо тот, за кого ты мо— лишься, связан паутиной Сета с тем, кто покинул дорогу истины. Пусть бросит он в святотатца гарпун Гора и пусть скажет: я пронзаю того, кто замышляет против Озириса»… Дела, а не молитвы спасут твою душу.

Сетеб склонил голову. Он понял, чего ждет от него жрец. Пахор протя— нул Сетебу нож.

— Это оружие выковано из бронзы, которая упала со шлема Гора, пронза— ющего гиппопотама. Нож этот не знал промаха в руке жреца, когда приноси— лись жертвы Птаху. Пусть он будет точен и в твоей руке.

Сетеб взял клинок, укололся и вскрикнул. — А теперь идем, — сказал Пахор. — Боги ждут.

В последнюю ночь перед Судом Хатор не мог заснуть. В каморке, где он жил теперь один, было сыро и смрадно. Хатор думал об учителе. Со вчераш— него вечера, после визита знатной женщины, скульптор стал почетным гос— тем в доме Сархаддона. Ему отвели лучшие комнаты, но Хатору в гостепри— имстве было отказано, и даже сам учитель будто забыл о его существова— нии. Хатору казалось, что Минхотеп неспроста избегает встреч с ним, — юноша помнил взволнованный шепот: «Если сможешь, беги!» Но бежать — зна— чит оставить учителя в опасности.

Хатор долго ворочался на жесткой подстилке. Вскочил, вышел из камор— ки. Среди навесов послышался шорох, Хатор прижался к стене и похолодел от ужаса: ему показалось, что это бродят беспокойные души мертвых. В лунном свете Хатор увидел человека, который, озираясь, шел к тяжелой, украшенной медными кольцами двери в хозяйские покои. Дверь легко подда— лась нажиму его плеча. Когда неизвестный скрылся в доме, юноша прос— кользнул следом. Незнакомец что-то высматривал. Наконец они оказались в небольшой комнате, устланной мягкими циновками. Человек опустил ниже светильник, который нес в левой руке, и Хатор едва не вскрикнул, узнав Сетеба, склонившегося над спящим скульптором.

Сверкнуло лезвие ножа. Хатор метнулся вперед, выхватив из-за пояса тем. Оружие обрушилось на голову убийцы. Сетеб дико закричал и рухнул навзничь. Светильник выпал из его рук и погас.

— Учитель! — Хатор бросился к старику.

Дом наполнился движением. Крики слуг, шум распахиваемых дверей. Сар— хаддон в сопровождении телохранителей ворвался в спальню,

— Что здесь происходит?! — вскричал бальзамировщик. — Убийство в моем доме, о боги!

Минхотеп, стоявший на коленях перед Сетебом, поднял голову.

— Убийцы — там, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Они убивают в людях самое лучшее — совесть…

Старый скульптор замолк на полуслове. Страшная усталость охватила его. Он понял, что все бессмысленно. Цель, которой Минхотеп посвятил жизнь, не стоит тех мук, какие пришлось вынести. Вопреки справедливости он может простить Хафре его зло, потому что более ценным, единственно ценным стали для него ученики. Его мастерство, душа, которую он вложил в них. Теперь остался один Хатор. Нельзя рисковать и его жизнью.

Скульптор рванул тонкую золотую цепочку и швырнул амулет к ногам Сар— хаддона.

— Передай это… сам знаешь кому, — сказал он.

Бальзамировщик схватил амулет и скрылся, окруженный слугами.

— Что теперь будет с нами, учитель? — спросил Хатор.

— Суд, — сказал Минхотеп. — Но не над мертвым — над живыми…

На семьдесят второй день после смерти Великого Дома Кемт являл собой страшную картину запустения и горя. Стоял месяц хойяк, разлив Яро достиг высшей точки, но шадуфы «, перекачивающие воду на сухие поля, без— действовали.

В городе мертвых неисчислимые толпы народа с самого утра стояли на коленях, устремив взгляды в сторону заупокойного храма. Оттуда доноси— лось пение: жрецы приносили последнюю перед погребением жертву. Царские храбрецы освободили от людей широкий проход от храма к усыпальнице. Единственная плита, которая должна была после погребения навсегда зак— рыть вход в могилу фараона, держалась в поднятом положении канатом.

Минхотепу удалось пробраться близко к помосту у пирамиды, и он в ка— ком-то отупении разглядывал многотысячную толпу. Хатор поддерживал учи— теля за плечи. Юноша был насторожен, угрюм. Он видел перед собой Сетеба, свой занесенный для удара тем, струю крови…

А Минхотеп думал. И проклинал себя за слабость. Он совершил глупость, вернув амулет. Минутная слабость прошла, но теперь уже поздно менять ре— шение. Слово дано. Вот они, крестьяне Кемта, стоят на коленях, как стоя— ли всю жизнь. Бедняки, обираемые жрецами и царской казной, замученные и затравленные, но свято верящие, что проклятый богами Хафра — посланец Озириса. Скажи им правду, Минхотеп, и тысячи рук протянутся к тебе, ты— сячи глоток выплеснут на тебя ругань и проклятия, и даже царские храбре— цы не спасут тебя от растерзания. Великая вещь вера, но слепая вера в праведность порока — ужасна. И все-таки Минхотеп промолчит…

Пение, доносившееся из храма, стало громче. У начала дороги показа— лась процессия. Во главе ее, держа в руках белокрасную корону царя обеих стран, шел верховный жрец Иссахар. Он ступал медленно, устремив взгляд в одну точку, туда, где у входа в усыпальницу стоял жрец с мечом наизго— товку. Следом на повозке, влекомой буйволами, везли саркофаг, Минхотеп хорошо представлял себе лицо Хафры, скрытое под тремя гробами — гранит— ным, алебастровым и золотым. Лицо тирана, губителя, возможно, и сейчас скрытое под маской. Лицо человека, которого он, Минхотеп, может лишить погребения. Зачем он вернул амулет?

Шествие замыкала группа из сорока двух жрецов — это были Судьи над мертвым. Они не пели вместе со всеми — ритуал запрещал Судьям перед на— чалом обряда воздавать хвалу умершему. Но тем с большим рвением они за— поют гимн Озирису, когда признают Царя царей чистым от грехов. Протопали мимо жрецы, саркофаг водрузили на помост. Гул пронесся над долиной: вер— ховный жрец подал знак, и люди встали с колен, речь наследника нужно бы— ло слушать стоя. Минхотеп открыл глаза, встал, опираясь на руку Хатора.

Тихо стало вокруг. Менкау-Ра вышел к изголовью саркофага, и в тишине слышен был скрип его сандалий. Минхотеп всматривался в этого человека, думал: какой он? Что общего между ним и тем, кто лежит в гробу, и к кому царевич, сын Юры, обращает сейчас свою молитву? Суд над мертвым начался.

Менкау-Ра воздел руки к вершине пирамиды, сказал громко, так, что его слышно было у дальних могил:

— Так говорит царь, покоящийся здесь. Я любил тебя, народ Кемта, и все заботы посвящал тебе. Я думал только о твоем благе и твоем счастье, никакое бремя не было для меня слишком тяжелым, никакой труд слишком большим. Я не грабил храмов, не обманывал, не опечалил никого. Никогда не закрывал я уха от голоса истины.

Усмешка на лице Минхотепа застыла. Не грабил храмов? О да, если не считать того, что потрачено на строительство пирамиды. Не обманывал? Еще бы, если считать правдой ложь, а истиной — святотатство! Заботы посвящал народу? А кому же еще? Разве не о спокойствии народа заботился Хафра, когда приказал уничтожить всех, кто видел Сфинкса? О воистину благосло— венный владыка!

Наследник вернулся к семье, взял за руку царицу. Минхотеп не видел лица Юры: она стояла с низко опущенной головой, сгорбившись, жалкая нес— частная женщина.

Из группы Судей вышел Глава — высокий жрец с несоразмерно короткими руками. Опираясь на посох, он приблизился к саркофагу,

— Народ Кемта! — воззвал жрец. — Царь твой, лежащий здесь, просит те— бя о почетном погребении. Кто может обвинить умершего в злодействе, кто может упрекнуть его за тягостную жизнь, кому он причинил вред телесный или по имуществу, пусть выйдет и пожалуется на него. Здесь стоят его Судьи, которые решат честно и справедливо, без ненависти и пристрастия. И пусть жалобы будут без ненависти и мстительности! Кто пожалуется лож— но, тот наказание за вымышленную вину навлечет на собственную голову. Но у кого есть справедливое основание для жалобы, пусть тот выйдет без страха и робости!

Молчание. А ведь они действуют наверняка, думал Минхотеп. Богам угод— но, чтобы каждого умершего, будь то пекарь или фараон, судили после смерти Судом людей. Сколько раз за малейшую провинность, неуплату налога Судьи отказывали в погребении крестьянину. Ка не может покинуть тело и отправиться на поля Иалу — вечный позор. Но Царь царей… Никто не слы— шал, чтобы его осудили земные Судьи. Кто решится? Да ведь они и не знают ничего о Хафре, эти люди…

Еще раз выступил вперед жрец, снова прозвучали над толпой ритуальные слова призыва. Стоявшие далеко не слышали, что говорил жрец, но каждый знал с детства слова обращения, каждый знал: настанет день, и на великом Суде он, как и все, простит Царю царей его грехи. Простит вытоптанные лучниками посевы — Великий Дом не мог знать о такой мелочи. Простит уг— нанного в рабство за долги сына — таковы законы. Простит умерших от го— лода внуков — так повелели боги, а не фараон. Простит все, и встанет на колени, и скажет вслед за Главой Суда: «Войди, оправданный, войди в по— кой1» И будет счастлив: он видел погребение владыки.

Минхотеп едва держался на ногах: мир вокруг него начал растекаться расплавленным оловом, пирамида осела. Он оперся на плечо Хатора и в зыб— кой тишине услышал голос, насмешливый, низкий, знакомый:

— Великий Озирис, неужели вы все слепы?! Минхотеп невольно шагнул вперед: у края помоста лицом к толпе стоял Ментах. Хитон висел на нем клочьями, борода была спутана.

— Я Ментах, бывший царский зодчий, строитель пирамиды! Толпа всколых— нулась. Минхотеп не смел обернуться, оторвать взгляда от лица друга. Озирис не потерпел, думал он, Озирис не потерпел…

— Вы все, — продолжал Ментах, — трусливые шакалы. Я жил среди вас. Я знаю все. Знаю, что каждый таит в сердце легенду о Сфинксе. Что сказать вам? Сфинкс у вас под ногами. Копайте! Копайте мотыгами, руками. Копай— те, и вам откроется правда о вашем владыке. Ну! Чего вы ждете?!

Ментах побежал к толпе. Иссахар молча поднял два пальца. Никто не увидел, откуда была пущена стрела, она вонзилась в спину отшельника, затрепетала. Ментах упал, и Минхотеп услышал крик, свой крик, смешанный с тысячеголосым воплем толпы. Святотатство! Невиданное святотатство — убийство на Великом Суде! Минхотеп почувствовал боль разрываемых тканей, ощутил в своем сердце острый холодный наконечник. Пирамида рассыпалась на отдельные песчинки, Минхотеп тонул в песчаной реке, кричал, протяги— вая к солнцу слабеющие руки…

— Учитель, учитель, — голос Хатора вернул скульптора к жизни.

Минхотеп приподнялся на локте, ничего не понимая. Где он? Где Ментах? Стрела… Кровь на песке… В двух шагах плавал в луже крови труп крестьянина. Поодаль — еще и еще. Скульптора затошнило. Он остановил ды— хание, поискал рукой руку Хатора, не нашел.