Часть пятая. ДВАРИМ (СЛОВА)

Когда наступил вечер и тьма начала сгущаться, оказалось вдруг, что Людмила терпеть не может двух вещей: мрака и бездонного черного неба.

— Мне нужна комната, — сказала она, — четыре стены и потолок, чтобы не вопить от страха. Мой дом будет стоять здесь.

Она показала на вершину холма, с которой открывался замечательный вид на лесную опушку и овражек.

— Вот здесь, — повторила она твердо, будто зная заранее, что за этим последует.

А последовал за этим легкий вздох, и что-то огромное и невидимое, заполнившее все окружающее пространство, всхлипнуло и материализовало из себя простой куб. Куб появился там, куда указывала Людмила — дом без окон и дверей, просто коробка, в которую невозможно было войти.

Совместными мысленными усилиями (особенно старался Андрей, воспринявший происходящее как новую увлекательную игру) создали дверной проем и три окна, потом долго старались вообразить дверь и навесить оконные рамы со стеклами, ничего из этого не вышло, все мешали друг другу, и кончилось тем, что И.Д.К. сказал:

— А ну-ка разделимся. Каждый займется жильем для себя, все мы думаем вразнобой, нет у нас еще культуры мысли.

Почему-то эти слова обидели Мусу, который до того очень тщательно и терпеливо повторял все, что делал И.Д.К. Муса повернулся и пошел к лесу, его не задерживали и лишь утром обнаружили, что для ночлега он создал себе странное сооружение, напоминавшее покосившийся барак.

Ночь И.Д.К. провел под черным небом, беседуя с Йосефом и Ричардом. Людмила с Андреем спали в домике, который через час-другой стал похож на небольшую виллу с остроконечной крышей; Дина с Джоанной придумали себе странное сооружение: четыре столба под крышей, которая могла защитить разве что от дождя, да и то лишь в безветренную погоду.

Хаим дал о себе знать той ночью — Дине приснился кошмар, она вскрикнула и проснулась, а И.Д.К. сразу же увидел отблеск ее сна. Конечно, это был Хаим, потому что изображение исходило не из центров сна, а из той области мозга, что отвечает за мысленные контакты.

Дальнейшее представлялось простым делом. Если Хаим на Саграбале, то найти его — вопрос времени, не очень большого, даже если мальчик оказался на противоположной стороне планеты.

— Попробуем осмотреть этот мир сверху, — предложил Муса, воображавший, видимо, что опыт полета над пустыней способен помочь ему и на Саграбале.

Тело Мусы лежало на берегу реки. Отправляясь, он заложил руки за голову — казалось, что Муса мечтательно следит за полетом невидимой птицы, тем более, что и в глазах застыло выражение внимательного любопытства.

— Это даже легче, чем в первый раз, — сказал Муса.

Он видел сотни, а возможно, тысячи лагерей — темные точки на серозеленом фоне, мысленный контакт с этими людьми установлен был в момент прибытия, но ни у кого пока не было возможнсти заняться каждой группой отдельно. С высоты сотни километров чужие мысли, как показалось Мусе, воспринимались более отчетливо — все, кроме Хаима.

— Я больше не поднимаюсь, — объявил он, — и попробую облететь планету.

— Нет! — одновременно воскликнули И.Д.К., Йосеф и Ричард.

— Это займет слишком много времени, — пояснил И.Д.К. — Ты недостаточно высоко, чтобы разглядеть всю планету за час— другой.

— Что ж, — спокойно сказал Муса, — тогда я поступлю иначе.

Муса ринулся за облака, будто в ледяную воду Северного океана — он никогда не был на севере, но холод представлял себе именно так: резкий спазм, судорога в ногах, полное оцепенение. Сознание его было отделено от тела, что не помешало именно телу испытать ужас погружения, и это избавило сознание от шока.

Мир, открывшийся его восприятию, не был ни пространством, ни временем, ни комбинацией этих измерений. Поскольку исчезло пространство, то все, воспринятое Мусой, казалось ему происходившим в нем самом, хотя и не с ним. Поскольку исчезло время, то, вернувшись, он так и не смог распределить события в какой-то последовательности.

Рассказывая в возбуждении Йосефу и И.Д.К. подробности своего путешествия, Муса путался и запутал своих слушателей. И.Д.К., подумав, высказал предположение:

— Саграбал находится вне пространства-времени, это, по— моему, очевидно.

— Это невозможно! — воскликнул Йосеф.

— Почему? — удивился И.Д.К. — Пространство и время — всего лишь четыре из множества возможных измерений Вселенной. И не тебе, верящему в Бога, утверждать, что не могут существовать иные измерения, в которые человек был погружен всегда, но не воспринимал их в силу собственной ограниченности.

Йосеф вспомнил свое погружение в мир сути, свой диалог с Творцом, вязкую тину бассейна памяти и промолчал, но образ, возникший в его сознании, был, конечно, воспринят И.Д.К.

— Ты подтверждаешь мои слова, — сказал он. — Я полагаю, что иные измерения Вселенной могут ассоциироваться в нашем сознании, за неимением специфических органов чувств, с какими-то качествами характера. Муса обнаружил, что Саграбал находится в измерении совести, только и всего. Если я прав, то приключения Мусы можно расположить следующим образом. Первое. Оказавшись за облаками, он прежде всего осознал себя как совесть всего человечества.

— Это было потом, — сказал Йосеф.

— Это было сначала, — возразил И.Д.К. — Муса рассказал об этом своем ощущении в последнюю очередь, но из этого не следует, что ощущение было последним. Муса ужаснулся тому, что совершал на протяжении своей истории. Ужаснулся тому, сколько погубил цивилизаций, и понял, что спасти себя — и всех нас — может, лишь искупив свои поступки — поступки человечества, — пусть даже совершенные неосознанно…

— Илья, — вмешалась Людмила. — Ты, как всегда, усложняешь. И, как всегда, берешь на себя обязанности интерпретатора. Дай нам всем разобраться. Пусть говорит Муса.

— Он уже сказал, и никто ничего не понял.

— Пусть покажет еще раз. Если я должна пять раз выслушивать твои интерпретации, чтобы понять их, то с тем же успехом я могу пять раз послушать Мусу, и тогда, возможно, пойму сама.

И.Д.К. пожал плечами.

Муса, по-прежнему лежавший на траве, подложив под голову руки (вернувшись, он даже не переменил позу), смотрел на облака, будто продолжал видеть их изнанку. Мысль его, сначала хаотически перескакивавшая с предмета на предмет, успокоилась за те полчаса, что миновали после возвращения.

— Когда облака остались внизу, — подумал он, — я потерял сознание. Однажды со мной было такое. В Газе, дома. На меня упал бетонный блок, сильно прижало, и я исчез. Так мне показалось. И сейчас тоже. Илья говорит, что это было потом. Может, так и есть, не знаю. Говорю, что чувствовал. Я потерял сознание.

Он, действительно, потерял то, что в просторечии называют сознанием, и это было естественно, поскольку в двумерном пространстве мировой совести, связанном с четырехмерным пространством человеческого восприятия мира лишь одномерными закрученными нитями, которым вовсе не было названия и аналогов в языке И.Д.К., воспринимаемом как язык Торы, — в этом пространстве сознание существовать не могло. Ибо совесть бессознательна.

Нити натянулись, и Муса, конечно, воспринял их натяжение как вину за все, что сотворил коллективный разум человечества за тысячи лет своего существования. Разум, целью которого чаще всего было уничтожение себе подобных, не мог не проявить себя в многомерии Вселенной как разрушающая сила. И деяния единого существа, именующего себя человечеством, оказались таковы:

— в Местном сверхскоплении галактик замедлились процессы накопления энергии в спиральных рукавах;

— увеличилась частота вспышек сверхновых, в результате чего семь цивилизаций, достигших технологической стадии, но еще не вышедших в космос, погибли в испепелящем жаре;

— в материнской Галактике Солнечной системы последствия оказались и вовсе плачевными: ни на одной из тридцати шести миллиардов планет, где жизнь могла перейти в стадию разума, этого не произошло по различным и, казалось бы, не связанным друг с другом, причинам. В результате в Галактике не осталось ни одной цивилизации, кроме человечества, так и не понявшего, что самим фактом своего существования лишило себя так называемых «братьев по разуму».

Космос молчал по очень простой причине — человечество само «заткнуло рот» всему, что могло бы думать, создавать и вообще существовать на достаточно разумном уровне.

Ощущение мучительно больной совести — смертельно больной, если на то пошло, ибо двумерие совести было в момент проникновеия в него Мусы уже покорежено и напомимало скрученный взрывом стальной лист, — было подобно сердечному спазму. Муса в десятый раз повторил «Я потерял сознание», добавив к тому: «Мне стало больно здесь… в груди… я убил столько, что не имею права жить…», и поставив точку — «Все мы не имеем права».

— Ты не нашел Хаима, — констатировала Дина. — Я найду его сама. В пространстве совести должна быть и моя линия.

— Андрей! — неожиданно вскрикнула Людмила, и только тогда все обратили внимание на то, что уже несколько минут не слышно мыслей мальчика.

Андрей сидел, прислонившись к упругому стволу дерева, голова его склонилась набок, тело находилось в неудобной позе, вот— вот упадет, но упасть ему не позволяла неловко согнутая и будто сведенная судорогой рука. Глаза мальчика смотрели куда— то за горизонт — нарисованные глаза скульптуры.

Людмила подходила к сыну маленькими неловкими шажками, но ей казалось, что она мчится, сломя голову, так, что в ушах свистит ветер. Инстинкт, хотя она и не понимала этого, сдерживал ее движения — может быть, за эти несколько дополнительных секунд Андрей вернется, и тогда она примет в объятия не манекен, а живого сына?

— Остановите ее! — подумал И.Д.К. — Нельзя Андрюшу трогать!

Он сам же и осуществил это намерение, мысленно схватив Людмилу за обе руки, она отбивалась, но на помощь И.Д.К. пришли остальные, и Людмила замерла, смирилась, и, когда от нее меньше всего ожидали, сделала то, что должна была сделать, по ее мнению, сразу — отправилась вслед за Андреем.

— Дина! — предупреждающе воскликнул И.Д.К., поняв, что и она сейчас уйдет, и ее не остановить.

— Не бойся, — сказала Дина и подошла ближе к И.Д.К. — Я не уйду. Ты найдешь Хаима, когда придет время. Да?

Поиск в пространстве совести несколько отличается от поиска чего бы то ни было в простом и привычном четырехмерном пространстве-времени. Людмилу вел инстинкт, и она не подумала о том, что и как станет делать, и сможет ли что-то сделать вообще.

Андрей, в отличие от матери, все прекрасно обдумал, и потому встретился с гораздо меньшими неожиданностями.

Облака внутри выглядели плотной ватой, как и положено облакам, если смотреть на них из салона самолета, — ничего интересного. Оставив облачный слой внизу, он сразу же забыл о цели путешествия, потому что самое понятие путешествия — перемещения в пространстве и времени — потеряло смысл.

К чему путешествовать, если есть куда более интересное занятие — спасать миры?

Он спас похожих на маленьких крабов жителей планеты, погубленной болезнью, поразившей мозг. Мозг, впрочем, не жителей, но самой планеты, которая и была, на самом-то деле, существом разумным и сотворившим жителей на своей поверхности исключительно в познавательных целях. Конечно, Андрей абсолютно ничего не смог бы сказать о том, где именно и когда существовала такая планета. Знал только, что — да, существовала, и что — да, погибла, и причину знал: болезнь возникла потому, что где-то на Земле в Уганде (он и не знал, что есть такая страна на свете!) были в одночасье убиты ни за что, ни про что пятнадцать тысяч человек. Причинно— следственные связи в двумерном пространстве совести привели к однозначному результату, и мозг планеты (он занимал почти весь ее объем, вплоть до кипевшего лавой ядра), потеряв способность мыслить последовательно, принялся методично уничтожать им же созданное население.

Так вот и начинается безумие, если говорить о планетах.

Возможно, что совесть Андрея устремилась именно к этой планете потому, что спасти «крабиков» не представляло большого труда — планета их создала, планета их погубила, она же и воссоздала погубленное, она не помнила цели, но средства запомнила и воспользовалась этими средствами, вполне доступными любой планете с подкорковым разумом лавового типа.

Людмила, поднявшаяся вслед за сыном, пересекла облачный слой в другой области двумерного пространства, к тому же, сам тип измерений едва заметно сместился, и потому не совестью стало ощущать себя сознание Людмилы, но стыдом за все, что сделали люди с существами иных планет, звезд и галактик.

Совесть конструктивна, стыд пассивен. Людмила терзала себя, но ничего не могла исправить — что сделано, то сделано. Она облилась слезами над серой пылевой туманностью: всем, что осталось от некогда прекрасного мира в галактике, располагавшейся в трехстах миллионах световых лет от Солнечной системы. Она страдала и, зная, что миров, подобных тому, чья смерть так ее взволновала, еще очень и очень много, Людмила понимала, что для сохранения здравого рассудка нужно немедленно вернуться на Саграбал.

— Андрюша! — воскликнула она, когда вновь увидела над собой серо-сизое небо и лица бывшего мужа и его любовницы.

— Он только что вернулся, — сказал И.Д.К., и Людмила, повернув голову, встретилась взглядом с сыном.

Им не нужно было времени, чтобы все вспомнить, а остальным пришлось рассказывать, и рассказ этот оказался столь же бессвязен, сколь велики были попытки Андрея и Людмилы создать хотя бы отдаленное подобие хронологии. Резюмируя, И.Д.К. сказал, с сомнением в мыслях:

— Теперь, мне кажется, я понимаю, почему молчала Вселенная.

— Я тоже, — подал голос Ричард, — и это ужасно.

— А я не поняла ничего, — призналась Джоанна.

— Мы убили их всех, — сказал Муса.

И.Д.К. посмотрел на Йосефа — его реакция, реакция человека, более других разбиравшегося в высших сфирот, была важнее прочих.

Но Йосеф молчал. Молчал голос Йосефа, молчали мысли Йосефа, он никогда прежде «молчанием космоса» не интересовался, да и не знал, скорее всего, об этой гойской проблеме.

— Мы убили их всех, — повторил Муса, будто в его мыслях эта фраза вертелась кольцом магнитофонной ленты. — И мы должны их всех оживить.

— А чем мы, скажите на милость, занимаемся? — сказал И.Д.К. — Или вы воображаете, действительно, что Код управляет лишь земной цивилизацией, и что Творец, кем бы он ни был, лишь нами, людьми, более того — евреями, ограничил деятельность свою? «И восстанут мертвые», верно? Почему вы думаете, что это только о наших, земных, мертвецах? Почему не обо всем живом и разумном, что было создано и погибло — от наших ли действий или по естественным, с позволения сказать, причинам?

— Мамочка, — сказал Андрей, который не очень внимательно слушал пререкания взрослых. — Мамочка, ты знаешь, Хаим все еще не попал на Саграбал. Его нет здесь.

И тогда все замолчали, и мысли свои прихлопнули усилием воли, и посмотрели на Андрея, а он, смутившись от неожиданного общего к нему внимания, продолжал:

— Хаим вообще не на планете… Это какое-то место… Нет, я не могу рассказать…

— Не рассказывай, ради Бога, — удивительно кротким голосом прервала сына Людмила. — Закрой глаза, открой мысли. Можешь?

Андрей не ответил — обиделся.

Среди безвременья заоблачной выси (говорить ли о выси там, где нет и глубины?) увидел или, точнее, ощутил Андрей некий остров. Не планета. Не звезда; звезда была бы тускла и прозрачна — как еще может выглядеть звезда в пространстве невыраженных ощущений? Это был остров — двумерная ограниченность в трехмерной бесконечности. Забытая и легкая твердь.

Пересадочная станция, — подсказал И.Д.К., и Андрей согласился.

Хаиму было хорошо. Он летал над чем-то, что с высоты выглядело сразу всеми рассказанными ему сказками. Он не мог отделить одну от другой, да и не хотел. Ни пространства, ни времени на Острове не существовало. Измерение сказок?