1

Роман Михайлович Петрашевский встал, как всегда, в шесть. По утрам он обычно писал черновики, долго думал над каждым словом, получалось немного, страница или две, и Роман Михайлович считал это хорошим результатом. Уходя в институт, он оставлял написанное справа от машинки, чтобы Таня перепечатала набело. Сегодня он сделает это сам, на работу не пойдет — библиотечный день.

Р.М. заканчивал книгу. Впрочем, книга — это слишком сильно. Брошюра на четыре листа. Осталась последняя глава, описание прогноз-матрицы. Не самое сложное, работа над задачами и анализ пошагового алгоритма куда труднее. Прогноз-матрица была единственным звеном, зависевшим от знаний читателя в своей области науки. Для решения учебных задач специальных знаний не требовалось, физики, биологи и даже издательские рецензенты справлялись с упражнениями равно успешно. Но чтобы составить матрицу — а без нее к прогнозу открытий не подступиться, — требовались профессиональные знания. Отвечая на десятки наводящих и проверочных вопросов, читатель, если бы добросовестен, выкладывал все, что знал и умел. Но беда заключалась в том, что каждый знал и умел разное, и составление матрицы, хочешь-не хочешь, оказывалось процессом субъективным.

Текст сегодня давался особенно трудно, Роман Михайлович около часа думал над одним-единственным предложением, и в конце концов убедился, что последний вариант ничем не лучше первого. Он проверил, плотно ли прикрыта дверь спальни, и сел к машинке. Подумал, что после завтрака нужно будет, пожалуй, вернуться к предыдущей главе. Если изменить упражнения, станет яснее, почему плохо работает прогноз-матрица.

И только теперь Р.М. вспомнил: после завтрака он не сможет заняться делом, потому что к десяти его ждет следователь в районной прокуратуре. Странная история. Вчера, уже под вечер, позвонил некто, назвавшийся Сергеем Борисовичем Родиковым. Голос у следователя был сухим, как солома, казалось, что Родиков долгой тренировкой вышелушил из своего голоса все обертона.

— Не могли бы вы, Роман Михайлович, — сказал следователь, — подойти ко мне в прокуратуру завтра к десяти? Собственно, мне нужно только кое-что уточнить, но по телефону не получится. Я задержу вас минут на десять, не больше.

— Почему же, — сказал Роман Михайлович, — по закону вы можете задержать меня и на сорок восемь часов.

Родиков хмыкнул, слышно было, как он перелистывает бумаги.

— Значит, договорились?

— А в чем дело? У меня завтра свободный день, и я хотел поработать…

— Странную фразу вы сказали, если вдуматься, — проговорил следователь Родиков. — Если уж у вас свободный день, тем лучше, не придется сочинять справочку на работу… В общем, жду.

Вспоминая этот разговор, Роман Михайлович прошел на кухню, где Таня готовила традиционный завтрак — яйца всмятку и крепкий кофе. Диалог тоже был обычный, утренний, касался пустяков, и Р.М. одновременно раздумывал над задачкой по курсу развития воображения: вас вызвал следователь и задал вопрос…

— Танюша, — сказал он, — я ненадолго выйду, вернусь к одиннадцати. Беловик на сегодня я сделал сам… А ты пока займись письмами, хорошо?

До прокуратуры пошел пешком. Это оказалось недалеко — минут двадцать, если не торопиться. Старый, дореволюционной постройки, дом был не из тех, что объявляют памятниками зодчества. Заурядное двухэтажное строение, но на углу перед входом сохранилась единственная, пожалуй, в городе настоящая каменная афишная тумба, на которой, впрочем, давно не клеили афиш, сохраняя, видимо, как реликвию. Это, однако, не помешало кому-то вбить на куполообразную вершину тумбы огромный металлический крюк непонятного назначения. Получилось вполне эклектическое сочетание — хоть сейчас на выставку модерна.

Следователь оказался немолод, худ и Петрашевского встретил с недоумением.

— Садитесь, пожалуйста, — пробормотал он, — я сейчас закончу… Пять минут.

Родиков писал быстро, то и дело решительно вычеркивая слова и целые строки. Повесть он, что ли, пишет в рабочее время, — подумал Р.М., — или обычный рапорт требует столь кропотливой работы над словом? Жду ровно пять минут, — решил он, — и ухожу.

До назначенного срока оставалось двадцать секунд, когда следователь внимательно перечитал написанное, скомкал лист и бросил в корзину. Посмотрел на посетителя и улыбнулся.

— Не жалко? — спросил Роман Михайлович.

— Жалко, — буркнул Родиков, улыбка его мгновенно выцвела. — Не бумагу, а себя. Знали бы вы, на что уходит время… Присаживайтесь поближе.

Следователь вывалил на стекло стола десятка два фотографий. Раскладывая их перед Петрашевским, он говорил:

— Читал я ваши вещи, не все, конечно… Представлял высоким и с пронзительным взглядом, пронзительный взгляд — обязательно.

— Вы, значит, любитель фантастики? — с раздражением, которого не мог скрыть, спросил Р.М.

— Сын любит. Я тоже вынужден читать, чтобы не отстать в развитии. К вам вот какая просьба. Очень внимательно посмотрите на снимки и скажите: знакома ли вам кто-нибудь из этих женщин?

На фотографиях были женские лица — молодые и не очень. Старых не было. Самой молодой из женщин можно было дать лет восемнадцать, самой старшей — около тридцати. Никого из них Р.М. раньше не видел. Он, впрочем, догадывался, какая именно фотография интересует следователя, потому что лишь одна была любительской. Сфотографирована была девушка лет восемнадцати, миловидная, со светлой челкой и большими темными глазами, очень серьезная девушка, грустная даже. Играть с Родиковым в логические игры желания не было, и Р.М. покачал головой:

— Никого не знаю. И не знал.

— Посмотрите внимательно, — настойчиво повторил Родиков.

— Послушайте, товарищ, — сказал Р.М., — память у меня хорошая. В свою очередь, могу ли я получить объяснение, что за фильм вы тут со мной разыгрываете? Времени у меня нет.

— Не нужно сердиться, Роман Михайлович, — сказал следователь примирительно. — Знали бы вы, какие штучки иногда проделывает память… Ну, хорошо. Яковлева Надежда Леонидовна — это имя вам что-нибудь говорит?

— Нет, не говорит. Я никогда не знал женщину с таким именем, отчеством и фамилией. Все?

— Все, — согласился следователь. — Сейчас я оформлю протокол опознания, вы подпишете, и потом мы будем говорить только о литературе.

— В том случае, если вы мне объясните, что означает эта выставка. Они что — все Надежды Яковлевы?

— Нет… Видите ли, одну из фотографий нам переслали из Каменска. Надя Яковлева, восемнадцати лет, покончила с собой на прошлой неделе. Вот здесь подпишите, пожалуйста… Спасибо. Мать подала в Каменскую горпрокуратуру заявление. Начали разбираться. В бумагах Нади обнаружили папку, полную бумаг, изрисованных странными рисунками. На обложке надпись: «Роману Михайловичу Петрашевскому (Петрянову)». Видимо, фотографии разослали всюду, где по адресам значится Роман Михайлович Петрашевский. Вероятнее всего, кстати, в возбуждении уголовного дела будет отказано. Эксперты квалифицируют случай как типичное самоубийство. Но мать, конечно, можно понять…

Р.М. вернулся домой не сразу. Побродил по городу, заглянул в книжные магазины. Полки, как обычно, ломились от томов и томиков, брошюр и альбомов, и Р.М., как обычно, ничего не купил. Из художественной прозы он собирал лишь фантастику. Классику и современных авторов тоже читал, конечно, — книги ему приносили знакомые или сослуживцы, на день или на неделю, срок вполне достаточный, Р.М. был в курсе новинок. А фантастику брал у спекулянта, с которым свел знакомство давно, еще на заре книжного бума…

Красивая девушка, думал он, перебирая книги. Глаза добрые. Печальная. А может, он ошибся? Следователь так ведь и не показал нужную ему фотографию. Не положено? Зачем тогда сказал о самоубийстве? Разве это положено, когда идет следствие? Впрочем, следствие, кажется, еще не идет, есть только заявление матери, уголовное дело не возбуждено. Что было в папке? И кому она в действительности предназначалась? Роману Михайловичу Петрашевскому, да еще и Петрянову. Допустим, что в стране есть семьдесят человек с такими параметрами. Но псевдоним? Р.М. публиковал свои фантастические рассказы под фамилией Петрянов. Сначала, когда работал в «Каскаде», псевдоним был нужен, чтобы начальство не догадалось о его второй профессии. Потом привык. Сейчас-то многим уже известно, что Петрашевский и Петрянов — одно и то же лицо. Вот и девушка эта, Надя Яковлева из Каменска. Откуда она знала? В прессе псевдоним не раскрывался. Нет ли все-таки второго Петрянова-Петрашевского?

Домой он вернулся к двенадцати. Таня сидела над ворохом писем. Это были, в основном, ответы на викторину, которую Р.М. второй год вел в детском журнале. Читать письма было удовольствием, до чего же некоторые дети были умны, до чего любили фантазировать! Но удовольствие это отнимало много времени, и часть работы Р.М. переложил на Таню.

— Вот, — сказала она, когда муж, переодевшись в домашнее, сел рядом на диван. — Послушай, что пишет Ия Карпонос, шестой класс, между прочим. «Ваша задача о грузе очень легкая. Я ее решила за пять минут. Нужно увидеть, что противоречие такое: груз должен падать, потому что должен быть удар, и груз не должен падать, потому что удар может разрушить основание. Значит, груз нужно разделить в пространстве. То есть — на две части. Нижняя должна падать, а верхняя должна оставаться на месте и поддерживать установку.»

— Доподлинно, — пробормотал Роман Михайлович. — Девочки почему-то лучше мальчиков усваивают приемы. Систематичнее они, что ли? Должно, вроде, быть наоборот?

— Ты всегда недооценивал девочек, — Таня улыбнулась.

Р.М. промолчал. Надю Яковлеву он тоже недооценил? Не шла она у него из головы, лицо так и стояло перед глазами, он был уверен, что правильно угадал фотографию.

Однако нужно было работать. До обеда он подбирал новые задачи к предпоследней главе. В запасе у него было штук двадцать пять — по разным наукам и даже по философии. Лучше всего получались задачи астрономические, причину Р.М. понимал, и она была не в пользу его теории: в астрономии проще предсказывать и труднее проверять.

Он отобрал две задачи, но дальше дело застопорилось. Таня ушла куда-то по хозяйственным делам, Роман Михайлович сидел за столом, думал. И понял, наконец, что думает не о задачах и не о книге, а о некоей Надежде Яковлевой. Отчего может добровольно уйти из жизни молодая девушка? Несчастная любовь? В таком возрасте это воспринимается с такой острой пронзительностью, что кажется: если он изменил, зачем жить?

Зазвонил телефон. Р.М. подождал, пока Таня поднимет трубку, вспомнил, что жена ушла, и, ругнувшись, вышел в прихожую.

Звонил Женя Гарнаев. Голос у него был громким и бодрым, но звонок в неурочное время свидетельствовал о каком-то происшествии.

— Что случилось? — спросил Роман Михайлович. — Тебя уволили?

— Нет, — сказал Гарнаев, — но к тому идет. Пока получил строгача.

— За что?

— Сказал этим подлецам, что они подлецы.

— Понятно, — Р.М. вздохнул. — Ты еще не усвоил, что когда у подлеца власть, ему нельзя говорить, что он подлец?

— Разве я не должен говорить правду?

— Должен, — согласился Роман Михайлович.

История была давней и началась с ошибки, чуть менее масштабной, чем поворот сибирских рек, но для десятков людских судеб не менее драматичной. Лет двадцать назад надумали в республике построить обсерваторию. Однако место для нее выбрали наспех и неудачно, да и коллектив был подобран вовсе не из энтузиастов своего дела. Сотрудники половину времени тратили на работу, а половину — на склоки. Евгений уверял Романа Михайловича, что это типично для многих обсерваторий: оторванность от города, необходимость почти всегда быть вместе и на виду, а люди ведь разные, и многие психологически несовместимы… Перспективной и единой программы исследований не существовало. Началось многотемье, все были недовольны всеми и, прежде всего, директором.

Р.М. плохо представлял себе, что там, в обсерватории, происходило. Знал, что на директора писали анонимки. Жалобы, которые сотрудники подписывали, годами лежали без движения. Точно такие же жалобы, но без подписи, вызывали немедленную проверку.

Анонимки директора и доконали. Р.М. не знал точно, за что его в конце концов сняли. Вовсе, однако, не за то, что не сумел создать научной школы и плодил мелкотемье. Что-то было, с наукой не связанное, какие-то хозяйственные упущения. И тогда назначили астрономам в начальники физика, специалиста по монокристаллам. Ни одной работы по астрономии, но зато — апломб: «Астрономия? Понадобится — через десять дней буду знать назубок!» И желание сделать карьеру. Руководил лабораторией в физическом институте, перспектив роста никаких, несмотря на то, что был «национальным кадром». Стал директором и был уверен, что выговорами заставит людей делать все, что он захочет.

С Женей Гарнаевым Роман Михайлович познакомился как-то во Дворце пионеров — обоих пригласили рассказать ребятам о космосе и фантастике. Евгений был моложе всего на несколько лет, но из-за непрошибаемого оптимизма казался юнцом. К Петрашевским он заходил довольно часто, увлекся теорией открытий, хотел даже помогать в разработке, но все же настоящим помощником не стал — достаточно у него было и своих проблем. Вот снимут директора, — говорил он, — и можно будет работать. Р.М. живописал ему, что, с точки зрения науковедения, произойдет, когда директора снимут: полный хаос, развал и взаимное озлобление. Нет, — уверял Евгений, — тогда-то все и придет в норму.

А пока, впрочем, Гарнаев получил очередной выговор. Все по прогнозу. Р.М. предсказал этот выговор еще месяц назад, потому просто, что Евгений старался держаться в стороне от склок, воображал, что если он никого не трогает и занимается своей диссертацией, то и его трогать не станут. Это было ошибкой. Если склока захватила коллектив, то неучаствующий приравнивается дезертиру.

— Я загляну к тебе, ты не занят? — спросил Евгений.

— Заходи, — согласился Роман Михайлович.

Все сегодня шло кувырком, книгой придется заниматься вечером, когда стихнет уличный шум и придет второе дыхание. Если придет. А завтра — идти в институт, и неизвестно, удастся ли вырваться хотя бы после обеда. Плохо.

Все же до прихода Гарнаева удалось немного подумать. Задача об излучении квазаров в конце концов получилась. Он применил обходное решение, систему стандартов, и задача поддалась. Во всяком случае, то, что получилось в результате, вполне могло существовать и в природе. Оставалось главное — обсчитать идею. Все, что делал Р.М. до этого момента, наукой почти никем не считалось. Наука — это идея плюс математика. Идея — вот она, а считать Р.М. не собирался. Пусть этим действительно занимаются специалисты. Попросить Евгения? Не возьмется. Его тема — туманности и молодые звездные комплексы. Ну хорошо. Пусть читатель-астрофизик, если какой-нибудь астрофизик эту книгу прочитает, наводит математику сам. А ведь, скорее всего, пока книгу будут печатать — целый год впереди! — кто-нибудь из реальных специалистов по квазарам задачу эту решит, ведь задача настоящая, кто-то наверняка над ней бьется. Опубликует решение, причем почти наверняка то самое, о котором Р.М. напишет в книге, не имеющей к астрофизике прямого отношения…

Гарнаев ввалился в квартиру и поволок на кухню две тяжелые сумки, за ним шла Таня.

— Слушай, — сказал Евгений, который всегда говорил подлецам, что они подлецы, — почему ты разрешаешь своей жене таскать такую тяжесть? Своей я не позволю. Если женюсь.

— Ничего-ничего, — поторопилась Таня, — я шла за хлебом, а это просто случайно. Помидоры выбросили по тридцать копеек государственные, да еще в гастрономе мясо без талонов давали. И потом, Женя, кто же у нас тяжести таскает, если не женщины? Мужчины тащат на своих плечах страну, а мы, женщины…

— …Мужчин, а с ними и всю страну, да? Вот только, почему не в ту сторону?

Р.М. повел Евгения в кабинет, Гарнаев был громогласен, перебить его могла лишь сирена воздушной тревоги, и Роману Михайловичу пришлось безропотно выслушать рассказ о том, как Евгений потребовал протокол заседания аттестационной комиссии, постановившей, что он, Гарнаев, не соответствует занимаемой им должности младшего научного сотрудника. Сначала ему сказали, что протокол в сейфе, а ученый секретарь болен. Тогда Евгений нашел ученого секретаря на его личном огороде и потребовал либо протокол, либо сатисфакцию. Ученый секретарь предпочел выдать протокол, видимо, не зная, что означает иностранное слово «сатисфакция». И что же? Вопросы в протоколе были сформулированы иначе, чем на самом деле. А ответы перефразированы или сокращены до неузнаваемости. Гарнаев заявил, что отправит эту фальшивку в Отделение Академии. Тогда началась небольшая потасовка: ему отказались выдать копию, после стычки он и обозвал всю директорскую мафию подлецами. Сказано это было во всеуслышание, немедленно составили акт, и директор заполучил на Евгения компромат.

Что тут можно было сказать?

— Так и дальше будет, — резюмировал Р.М. — И поделом. Потому что позитивной программы ни у кого из вас нет. И демагогу вашему вам противопоставить нечего, кроме того, что вам он не нравится. Единственный аргумент — не специалист. Ты лучше мне другое скажи… У тебя вот племянница девятнадцати лет…

— Огонь-баба, — сообщил Евгений.

— Вот и скажи мне, по каким причинам, кроме любовной, может покончить с собой современная девушка?

— Ты и психологические задачи хочешь включить в книгу? Они тоже решаются по приемам?

— Сначала ответь, — попросил Р.М.

— Ну… Во-первых, связалась с подонками, что-то натворила, а потом испугалась… Или наоборот, не она, а с ней что-то сотворили, и она не выдержала… Или еще — наркотики. Сошла с катушек, и того… Дальше — алкоголизм. Впрочем, я ведь не по методике рассуждаю.

— Жуткие вещи ты говоришь, — пробормотал Р.М. — Я и не подумал… А если у нее потом находят папку со странными рисунками и посвящением некоему Петрашевскому Роману Михайловичу, прозванному Петряновым?

— Какие рисунки-то?

— Понятия не имею. Странные.

— Наркотики, — убежденно сказал Гарнаев. — Видения, бред и фантазии. И посвящение фантасту, который может во всем этом разгадать смысл. Тем более, что в городе только один писатель-фантаст.

— И в стране тоже?

Гарнаев понял, наконец, что речь идет не о решении учебной задачи.

— Ну-ка, — потребовал он.

Р.М. рассказал о посещении прокуратуры.

— В этом есть нечто загадочное и даже романтическое, — сказал Евгений.

— Романтика самоубийства? — возмутился Р.М.

— Я имею в виду обстоятельства. Папка, что ни говори, адресована тебе и никому другому. Неужели ты не хотел бы поглядеть, что в ней?

Роман Михайлович промолчал. Не встретив поддержки, Евгений опять переключился на обсерваторские темы, и Р.М. сказал, что он, пожалуй, поработал бы еще над последней главой. Гарнаев не обиделся и пошел на кухню прощаться с Таней.

До вечера работалось хорошо. Удалось подступиться к решению задачи о втором законе Ньютона. Задача была любопытна, учила даже к самым «стойким» законам природы относиться с долей здравого недоверия. Р.М. получил удовольствие от хода рассуждений, методика не пробуксовывала ни на одном шаге, даже прогноз-матрица на этот раз удалась.

И тогда, под влиянием неожиданного порыва, он позвонил Родикову. Следователь был у себя и, наверно, опять сочинял какую-нибудь бумагу. Предложение побеседовать в неофициальной обстановке он принял сразу и сказал, что минут через десять закончит работу, и почему бы…

Они встретились у афишной тумбы и медленно пошли по направлению к драматическому театру.

— Чего только я ни повидал, — говорил Родиков, — но когда так вот, совсем молодая… А что до той папки, то и мне ее содержимое практически неизвестно. Рисунки. Карандаш, фломастеры, акварель… Вы девушку так и не вспомнили?

— Нет, — Р.М. покачал головой. — Но есть два вопроса. Первый: почему она это сделала? Второй: почему там моя фамилия? Если адресовано мне, значит, она что-то хотела этим сказать. И оттого, что я ее не знаю, ничего не меняется. В общем, я хотел бы увидеть папку. Это возможно?

Минуту они шли молча. Родиков обдумывал что-то, никак не показывая свое отношение к просьбе.

— Почему она это сделала? — сказал он наконец. — В запросе было сказано предположительно о психической болезни. Только предположительно. Мое личное впечатление, из опыта: она столкнулась с жизнью. Только и всего. Иногда это бывает убийственно. Девочка, над которой мать тряслась, отец с ними давно не живет. Матери, знаете ли, иногда большие дуры. Думают, что если дети у них живут как у бога за пазухой — радостное детство и все такое, — это и есть правильное воспитание. А потом какой-нибудь подлец оскорбит, сам, может, и не заметив, — и все. Трагедия. Жить не стоит. Пачка снотворного. Много таких случаев знаю. Большинство — девушки. Практически всех откачивают. Но случается, конечно, — не успевают. Рисунки Нади тоже работают на эту версию. Реальности в них нет, жизни… А фамилия ваша… Может, и не ваша вовсе, случаются ведь самые удивительные совпадения. Это раз. А может, она любила фантастику. Но это уже, понимаете, мои домыслы. А точно не знаю. Возбуждать дело прокурор не станет, забот и без Нади больше чем… Так что папка с рисунками останется у матери. Попробуйте написать ей. Вы мне позвоните, я скажу адрес, секрета здесь нет.

2

Р.М. был собой недоволен. Книгу он закончил и отослал, но, перечитав рукопись, понял, что в нескольких местах все же недотянул. Это было нормальное состояние. Если бы он был доволен сделанным, из этого наверняка следовало бы, что книга — дрянь.

В институт он теперь ходил ежедневно, нужно было наверстывать. За прошедшие месяцы, пока мысли были заняты книгой, появилось много публикаций по его плановой теме. Информационный бум, как говорили коллеги. На самом деле никакого бума не было, потому что большую часть статей можно было без вреда для науки сразу спускать в мусоропровод. Избавляться от этого хлама Р.М. предлагал с помощью своей методики открытий. Худо-бедно, но работы нулевого уровня эта методика отсекала мгновенно.

На работе к Петрашевскому относились как к человеку с приемлемыми для ученого странностями. Никто — никто! — из сотрудников, высказывая уважение к его работам по специальности, хроматографии селена, даже не пробовал понять, чем он занимается дома. Никто не прочитал хотя бы одну из его брошюр или статей по прогнозированию открытий. Из многих городов страны незнакомые люди писали ему, спрашивали совета и советовали сами, а здесь, в родных пенатах, была тишь да гладь. Вот уже восемь лет он сидел за одним и тем же столом без всякой надежды дослужиться до старшего научного сотрудника. Должности требуют локтей, а толкаться Р.М. не любил. Когда-то Таня ворчала: вот, мол, и этот лабораторию получил, и тот, оба с тобой учились и уже доктора наук. Один, правда, национальный кадр, но второй-то

— русский. Р.М. устроил семейную сцену, сказал все, что думал о должностях, околонаучной возне и докторах-академиках независимо от их национальной принадлежности. Больше Таня об этом не заговаривала.

Денег им, в общем, хватало — с гонорарами. Детей не было, Таня болела, потому и с работы ушла, а потом, когда можно было устроиться, Р.М. не разрешил: помощь ему нужна была не деньгами.

За две недели после отправки рукописи Р.М. отыскал и решил еще одну задачу на прогнозирование открытия. Таня распечатала сотню экземпляров, и Р.М. разослал решение с методическими указаниями всем своим корреспондентам. Позвонил Родикову, тот был занят, торопился, но адрес продиктовал и даже просил звонить еще, на работу или домой, можно встретиться, поговорить…

Отправив уже письмо, Р.М. раскаялся — не нужно было этого делать. Ему, видите ли, любопытно, а матери каково? Набросился на Таню: почему не отсоветовала? Но дело было сделано, и оставалось ждать.

В институте наступила спокойная пора, шеф отбыл на совещание по сильным магнитным полям, и в лаборатории много говорили о футболе, международных событиях, высоких ценах, гнилой картошке и армянских националистах, почему-то считающих Нагорный Карабах частью Армении. Впрочем, бывало, и работали. Р.М. любил самостоятельность и дома имел ее в избытке. В институте он предпочитал выполнять то, что хотел шеф. Он так привык, бурь ему хватало с методикой и фантастическими рассказами, а на работе хотелось чего-то спокойного.

Как-то они пошли с Таней в кино, идти не хотелось, но жена настояла, иногда она умела быть упорной — в таких вот мелочах. Фильм был серым, но незадолго до конца один из персонажей сказал своей дочери несколько слов, которые заставили Романа Михайловича вздрогнуть. И слова-то были необязательные, что-то вроде «Таких ведьм, как ты, еще поискать надо!» Но фраза из памяти не ускользала, и Р.М., привыкнув доверять неожиданным впечатлениям, долго потом искал нужную ассоциацию или аналогию, слушая одновременно Танины рассуждения о том, что такие средние фильмы очень точно рассчитаны на средний уровень зрителя, и в этом проявился талант режиссера. Ассоциаций не возникло — то единственное, что он должен был вспомнить, на ум не пришло.

Еще через несколько дней позвонил Родиков и пригласил погулять после работы. Р.М. согласился с неохотой. Он злился, с утра пришлось высидеть больше трех часов на семинаре, обсуждалась дурацкая, по его мнению, работа, которая не могла быть верной потому хотя бы, что противоречила всем правилам науковедения. Р.М. отмолчался, он приучил себя не вступать в заведомо бесплодные дискуссии. Чтобы доказать глупость автора, пришлось бы потратить много времени и нервов, этого Р.М. себе позволить не мог. Но настроение испортилось.

С Родиковым они встретились у афишной тумбы и медленно пошли к станции метро, где был небольшой сквер и можно было посидеть на скамейке.

— Мать девушки ответила, — сказал следователь после недолгого молчания. — В возбуждении уголовного дела, как я и предполагал, ей отказали. Типичный случай, девушка была на учете в психдиспансере.

— Почему она написала вам? Я ведь дал свой домашний адрес.

— Вам писать она то ли не захотела, то ли постеснялась. Ваши рассказы из книги «Пространство мысли» дочь читала последние дни перед… Она просит обо всем забыть, это, мол, ее беда и так далее…

Ассоциация, которая таилась в дальних уголках подсознания, всплыла, как всегда, неожиданно. Р.М. вспомнил и удивился. Конечно, его сбил с толку возраст Нади. Нет, идея нелепая… Впрочем, можно спросить.

— Скажите, Сергей Борисович, фамилия у Нади, наверно, по отцу?

— Вероятно, — Родиков пожал плечами.

— А девичьей фамилии матери вы не знаете?

— Нет.

— А вы могли бы узнать? — настойчиво продолжал Р.М. — Если я напишу ей сам, она может не ответить.

— Вполне, — согласился Родиков. — А зачем вам?

— Может быть, я знал мать Нади до замужества?

Родиков внимательно посмотрел на Романа Михайловича.

— Вам что-то пришло в голову? — спросил он.

— Привык все раскладывать по полочкам. Вы знаете, что такое морфологический анализ?

— Да так… — неопределенно отозвался Родиков. — У меня лежит ваша книга «Наука об открытиях», я взял ее в библиотеке еще до встречи с вами, но… Оглавление прочитал, помню, был так и этот морфологический анализ. Кстати, я давно хотел спросить… У вас есть рассказ «Волны Каменного моря», я сам не читал, но сын…

Р.М. думал о своем. Что-то отвечал Родикову, а мысленно просчитывал схему. «Таких ведьм как ты…» В этом ключ, интуицию нужно слушаться. Узнать девичью фамилию Надиной матери. Еще лучше — посмотреть на ее фотографию или выяснить, где она жила двадцать лет назад. Может ли быть, что дело в матери? Казалось бы, чушь. Но все объясняет. Все?.. Девушки нет. Нет Нади…

Ему повезло с родителями. Это он сейчас понимал — повезло. А в детстве он отца боялся. Тянулся к нему, во многом подражал, но боялся. Стоило отцу с сумрачным видом войти в комнату, где Рома играл в солдатиков, и у него начинали дрожать ноги. Отец садился перед ним на низкий продавленный диван и говорил «давай поиграем». Играли они обычно в шашки или в «логику».

А маму Рома не боялся. Она ему все разрешала, а он хотел сделать что-нибудь наперекор и не мог, просто руки не поворачивались. Мать он жалел. Отец появился, когда Роме уже исполнилось четыре, а до того они жили вдвоем, он знал, что матери трудно, она ему это часто говорила, и он знал, но не понимал. Еще он знал, что отец ни в чем не был виноват, что лучше его нет и не будет, но не понимал, в чем не виноват отец, которого он никогда не видел. Когда явился незнакомый мужчина, и мать долго плакала, Рома решил, что этот чужой дядя принес дурные известия об отце, но оказалось, что бородатый пришелец и есть отец, а плачет мама от радости. Рома не понимал, как можно плакать от радости, и потому ему долго не верилось, что мать стала совсем другим человеком, и у них, наконец, появилась семья. Позднее отца реабилитировали, но это трудное слово Рома не мог в то время ни выговорить, ни понять.

Отец пошел работать на завод — до ареста он был инженером-механиком,

— и в пятьдесят пятом они впервые «наскребли», как сказала мама, достаточно денег, чтобы снять на лето комнату в дачном поселке у моря.

Рома отца боялся — так он считал, — но подражал ему во всем, впрочем, этого он тоже не понимал. Отец не любил купаться, и Рома с утра до вечера строил с ним огромные замки из мокрого пляжного песка, а однажды провел насыпную «железную» дорогу через весь пляж до пионерского лагеря и пустил по ней «электричку» из спичечных коробков.

Отец научил Рому читать и по десять раз на дню загадывал загадки, а ответ требовал искать в книгах.

— В книгах есть все, — уверял он, — нужно только не лениться искать.

Однажды отец принес засвеченную фотографическую пластинку и предложил Роме поглядеть на солнце. Они сидели на песке, к ним подходили любопытные и просили показать, что такого интересного можно различить сквозь непрозрачное стекло.

— Ну вот, — сказал отец, — а завтра будет главное событие — солнечное затмение.

День был обычным, рабочим, но Роме казалось, что наступил праздник, что-то вроде Первого мая. Весь день они провели на пляже, погода выдалась великолепная: ни облачка, жарко, ходить босиком по песку было невозможно. Вскоре после полудня на диске солнца возникла щербинка. Наползала она медленно, никто этого не замечал. Но день постепенно поблек, стало неестественно сумрачно. Отец потом говорил, что начали лаять собаки, где-то заблеяли овцы. Ничего этого Рома не слышал. Чувства его сосредоточились в зрении, потому что на пляже неожиданно появилась странная женщина. Вся в черном, закутанная в чадру, она медленно шла по берегу у самой воды и, наверно, смотрела в небо, а не перед собой, потому что босые ее ноги то и дело ступали в воду, она будто плыла в мелкой воде, и была в ней сила, которая не позволяла отвести взгляд. Она прошла недалеко от Ромы, и он почувствовал, что сейчас пойдет следом. Женщина ни на кого не обращала внимания, но всюду люди оборачивались и смотрели вслед.

Неожиданно отец схватил Рому за плечо и что-то сказал, и мгновенно, будто в театре перед началом спектакля, отключили лампы, и оркестр заиграл вступление — крики животных и людей, наконец, достигли слуха Ромы, — и сразу поднялся занавес, на месте солнца осталась густая и непроглядная синева, окруженная махровым ореолом, будто раскаленное вещество выплеснулось из сердцевины светила и растеклось по полированному столу неба неровными потеками, а внутри не осталось ничего, дыра, которая тихо звенела, женщина подняла руки, чадра упала к ее ногам, распластавшись черной кляксой.

Женщина звонким голосом говорила что-то, Рома не понимал ни слова и в то же время понимал все. Она обвиняла солнце в том, что оно забыло о людях, о тех, кого само же создало, а люди перестали быть людьми и стали скотами, и солнце серебристым звоном отвечало, что это не так, что люди прекрасны, и нужно только уметь видеть, а это не каждому дано. Я вижу, — говорила женщина, будто пела, — я вижу их души и вижу, что они черны. Не черны, — звенело в небе, — а только запачканы грязью, и нужно уметь видеть сквозь грязь. Что же мне делать, — говорила женщина, будто молилась, — у меня нет сил оттирать грязь с каждого. И не нужно, — слышался звон, — достаточно видеть и понимать. Главное — понимать.

Из-за края лунного диска вырвался ослепительный луч, темень канула мгновенно, опять был день, таинство кончилось, и у Ромы подкосились ноги. Он сел на песок, а женщина, стоявшая по-прежнему спиной к нему, тихо подняла с песка чадру и пошла дальше, вся теперь в белом, будто в саване, и черный шлейф волочился за ней.

Отец ожидал, что Рома станет восторженно говорить о затмении, но услышал только: «Кто эта женщина?» — «А, местная ведьма, — отец усмехнулся, — ну как тебе корона?»

Это слово — ведьма — еще больше взбудоражило сознание, и Рома принялся расспрашивать. Что он мог узнать — шестилетний мальчишка? Только то, что зовут ее Ульвия, что ей лет тридцать пять, и что у нее дурной глаз, не говоря о том, что она вообще психическая. Ребята, с которыми Рома запускал змея, уверяли, что был такой случай. Они играли на улице поселка

— это было весной, — а Ульвия шла мимо. Какой-то бес в них вселился: они побежали за ней, кричали, строили рожи, хотя и слышали от взрослых, что Ульвии следует сторониться. Она откинула чадру и посмотрела на старшего среди них, Ильяса, ему было уже десять лет, и он учился в третьем классе. Ничего не сказала, но Ильяс сник и больше не бежал за ней. А несколько дней спустя заболел. Болезнь была странная, Ильяс весь распух, его отвезли в город, и он лежал в больнице, а на лето его отправили в санаторий.

Рома еще несколько раз видел Ульвию. Она не снимала чадры, появлялась всегда неожиданно и исчезала неизвестно куда. Рому — а он легко поддавался влиянию — научили бояться ведьму, не подходить к ней близко, и уж во всяком случае не попадаться на глаза. Отец, который, как верил Рома, знал все, рассказал ему о ведьмах, перемежая правдивую информацию рассказами о полетах на помеле, о шабашах на Брокене и прочих атрибутах ведьминого быта.

Осенью Рома пошел в школу, и началась новая жизнь, но Ульвию он помнил всегда. Много лет спустя он описал свои детские впечатления в одном из фантастических рассказов, прекрасно понимая уже, что именно тогда, в день солнечного затмения, определилась его судьба.

Отец приучил Рому быть самостоятельным хотя бы в мыслях, хотел научить сына быть талантливым, но не знал, как это сделать, и потому считал, что своего в жизни Рома добьется только упорным трудом. Рома думал немного иначе, ему трудно было высидеть за книгами больше трех часов кряду. И он разбавлял усидчивость фантазией, которой отец его не учил, потому что считал: воображение — от бога.

К десятому классу Рома твердо знал, чем будет заниматься после школы. Родители нервничали, их беспокоило, будет сын учиться десять или одиннадцать лет. Школьная реформа, которая привела к образованию одиннадцатилеток, еще не кончилась, хотя и была на излете, поговаривали, что с будущего года все вернется на круги своя. Хорошо бы так, — рассуждали родители, — недопустимо терять лучшие творческие годы сначала в школе, а затем, возможно, и в армии. Они считали Рому человеком творческим, в чем сам он, однако, еще не был уверен.

Рома объявил, что станет физиком, и отец усмотрел в этом лишь дань моде, а не лично выстраданное решение. Все тогда увлекались физикой, в кино шли фильмы «Девять дней одного года», «Иду на грозу», «Улица Ньютона, дом один», в космос летали «Востоки», а «Комсомольская правда» вела изнурительную дискуссию о физиках и лириках, причем лирики явно сдавали позиции. «Нужна ли в космосе ветка сирени?» — вопрошал инженер. «Только физика соль, остальное все ноль, а филолог, биолог — дубины», — пелось в студенческой песне, и Роман считал, что это, конечно, грубо, но все же до некоторой степени верно.

Цель он определил давно: разобраться, насколько связаны с реальностью представления о ведовстве, о «дурном глазе», о влиянии одного сознания на другое. Он не мог забыть подслушанной беседы Ульвии с солнцем, беседы, которой и быть не могло, и о которой он так никому и не рассказал.

В то время газеты довольно много писали о телепатии, о феномене Вольфа Мессинга, о странном явлении чтения пальцами, которое демонстрировала некая Роза Кулешова. Кто-то фанатически верил в паранормальные явления, кто-то столь же уверенно утверждал, что ничего подобного быть не может, потому что никакая телепатия не в состоянии отменить известных законов физики. Сомневающихся, казалось, не существовало. Может быть, они сомневались молча, в газеты и журналы не писали. Роман был сомневающимся, он вычитал где-то, что сомневаться во всем — одно из качеств настоящего ученого, и с тех пор заставлял себя сомневаться даже в очевидных вещах.

Никакой серьезной литературы о ведьмах он найти не мог. Говорили, что такая литература, конечно, существует, но она прочно заперта в тайных хранилищах Фундаментальной библиотеки, ее не заносят в общие каталоги и выдают редким счастливцам по особому разрешению какого-то ведомства, что ли не министерства обороны. Роман читал популярные журналы и балдел, потому что не знал, чему верить. Поэтому он не верил никому, в том числе и философам, объяснявшим мир с суровых позиций диамата. Хотел во всем разобраться сам, но — как?

Пожалуй, следовало бы плюнуть на все это и заняться делами. Дел было достаточно. В школе Рома шел на медаль. Значит, нужно было работать. Но он не мог заставить себя делать больше того, что получалось само собой. Отец уже не определял ни круг его чтения, ни желаний или склонностей. Роман уважал отца, понимал теперь, что именно произошло в сорок девятом, отец как-то рассказывал друзьям о своих мытарствах. Долго рассказывал, он не любил вспоминать, но в тот вечер что-то нашло на него, и он говорил долго, его ни разу не прервали, рассказ был страшен, и Рома слышал почти все — он сидел, как мышь, на кухне и будто бы готовил уроки.

После того вечера он другими глазами смотрел на отца, в мелочах слушался его беспрекословно и, когда бывал не согласен или хотел вспылить, вспоминал детали отцовского рассказа, представлял себя стоящим перед членами Особого совещания — ему воображались три человека во френчах, и он слышал, как тот, что в центре, монотонно читает заключение тройки — двадцать пять лет лагерей с последующим пятилетним поражением в правах за шпионскую деятельность в пользу английской разведки. С отцом Рома никогда больше не спорил, но, став старше и определив себе жизненный путь, он и не советовался, потому что знал: отцу его планы не понравятся, а перечить он не сможет.

Рома еще в восьмом классе понял, что задача, которую он себе поставил, скорее всего, не имеет решения. Ни доказать, ни опровергнуть существование так называемых паранормальных явлений он не сможет. Верить же или не верить — не желал.

Он долго думал и пришел к мысли, вовсе не тривиальной для его юного возраста. Нужно создать теорию, с помощью которой можно было бы проверять на истинность каждое явление в любой области науки.

Тогда-то — Рома учился в девятом классе — он познакомился с Борчакой. Тот был на два года старше и уже заканчивал школу. Разумеется, не этим он привлекал Рому. В характере Борчаки были два качества, которых Роме недоставало. Во-первых, Борчака был упорным до фанатизма. Рома считал, что именно ослиного упрямства ему не хватает. Борчака, говорят, несколько суток провел под окнами одного старикана, который имел дома некий предмет, необходимый Борчаке. Что это был за предмет, никто не знал, потому что, ко всему прочему, Борчака умел молчать. Своего он добился — старикан сыпал проклятиями, но предмет отдал. Второй чертой характера Борчаки, которой завидовал Рома, была потрясающая коммуникабельность. Рома занимался своими «метафизическими изысками» тихо, в школе о его увлечении мало кто знал. Осталось неизвестным, где Борчака проведал, что девятиклассник Рома Петрашевский увлекается телепатией, в которой ни бельмеса не понимает. Как бы то ни было, Борчака подошел к Роме на перемене и сказал: «Давай поговорим». Результатом разговора стала их дружба, продолжавшаяся три года.

В судьбе Романа Борчака сыграл странную роль. Он служил одновременно примером и антипримером. Разумеется, примером упорства. Когда-то в город приезжал Вольф Мессинг и выступал с «психологическими опытами». После концерта Борчака сказал: «Я научусь делать то же». И учился, тренируя чувствительность кожи ладоней, пальцев, наблюдательность и, как потом выяснил Рома, способность мистифицировать окружающих. Когда Рома впервые попал к Борчаке домой, тот уже умел ощущать идеомоторные движения партнера, то есть, в сущности, действительно проделывал то же, что и Мессинг: держал человека за руку, повторял «думайте, думайте» и безошибочно находил заранее спрятанный предмет.

Каждый вечер теперь Рома проводил у приятеля. Уроки и книги отошли на второй план. Боря тренировался, а Рома перепрятывал предметы, покорно протягивал левую руку и усиленно думал, куда Борчака должен идти, чтобы найти спрятанное. Боря уверял, что каждый «простой советский человек» при желании и усердии сможет этому научиться. В отличие от Мессинга, он был убежденным материалистом. Впрочем, был он немного и фокусником, вовсе не ограничивая свою деятельность простым повторением опытов Мессинга. Он научился читать записки в запечатанных конвертах, прикладывая их к затылку и глядя при этом на какой-нибудь блестящий предмет. Это был, конечно, фокус, который получался лишь в хорошей компании, уже настроившей себя на то, что Боря умеет все. Вера, как убедился Рома, — великая сила, заставляющая принимать за чистую монету даже явное жульничество.

Как-то во время вечеринки дифирамбы Борчаке превзошли критический предел, и он решил поднять свой престиж на бесконечную высоту. Рома, привыкший к странностям приятеля, тоже растерялся, когда Боря неожиданно заявил: «Да это что! Я и летать, вообще-то, могу!» И пошел к балкону. Стояла весна, балконная дверь была распахнута настежь, а квартира, где они веселились, находилась на пятом этаже. Рома потом спросил приятеля, что бы он сделал, если бы его не удержали двадцать рук. Борчака только махнул рукой и сказал: «Да ну… Так и должно было быть. Людей чувствовать надо, понял? Все, конечно, материально, но есть еще психология, правильно?»

С Борчакой Рома написал и свой первый фантастический рассказ. Оба хотели не только делать что-то, но и сказать нечто важное миру и человечеству. Борчаке предстояли выпускные экзамены, но, вместо того, чтобы готовиться, он приходил к Роману, и они, споря и выходя из себя, написали опус о том, что к Вильяму Шекспиру явился из будущего путешественник во времени и надиктовал великому англичанину не только сюжеты, но и много готовых стихов из «Гамлета, принца Датского». Фантастики в середине шестидесятых издавалось все больше, интерес к ней возрастал, но книги можно было еще покупать в магазинах. Читали они много, но сюжет с Шекспиром им не встречался, они считали себя первооткрывателями, разумеется, ошибаясь в этом, как и во многом другом. Они еще не знали, что дружбе их скоро придет конец, что каждому уготована своя судьба, что Боря поедет в Новосибирский медицинский, где есть кафедра церебральных аномалий, и после этого они не будут видеться лет пятнадцать. А встретятся в Москве, где Борис будет жить один после развода, вспомнят прошлые забавы, и врач-психиатр Борис Наумович Шлехтер расскажет о том, что завтра уезжает насовсем и собирается открыть в Нью-Йорке собственную клинику. О причинах решения друга Роман Михайлович спрашивать не будет.

От дружбы с Борчакой осталось у Ромы обширное наследство: материальным был только рассказ о Шекспире, все остальное отложилось в характере — упорство, некоторый даже фанатизм в достижении цели. То, чего не мог сделать отец, добился друг.

Рассказ был, конечно, плохим, не так давно Р.М. случайно обнаружил рукопись в кипе старых бумаг, которые Таня приготовила сдать в макулатуру в обмен на абонемент Пристли. Р.М. перечитал рассказ, тихо ужаснулся и позволил Тане избавиться и от рукописи, и от скрепленного с ней отрицательного отзыва из журнала «Техника-молодежи».

После того, как Боря уехал в Новосибирск, Роман записался в Фундаментальную библиотеку, где и проводил все время, свободное от школьных занятий. Первой книгой, которую Рома прочитал (впрочем, не до конца), была «Белая и черная магия» издания двадцатых годов. Книга его поразила — вовсе не глупостью, как он ожидал, а точными описаниями процедур, которые необходимо выполнять, чтобы вызвать духов, впечатляющими описаниями странных явлений и видений, возникавших у людей, общавшихся, по их словам, с потусторонней силой. Было ли во всем этом какое-то рациональное зерно или только и исключительно шарлатанство? Разумеется, за один вечер Рома успел только перелистать книгу и прочитать две первые главы. Он отложил ее и пришел на следующий день. Однако, в подсобном фонде книги почему-то не оказалось. Пришлось заполнять новое требование. Через полчаса Роман получил отказ с припиской, что означенной книги вообще нет в библиотеке. Рома кинулся к каталогам — вчера карточка была, сегодня она исчезла! Он обратился к библиографу и узнал, что книга оказалась в основном фонде по ошибке, ее никогда не заказывали, Роман оказался первым за много лет. Ошибку обнаружили и исправили, потому что книги такого рода хранятся в спецфонде и выдаются только по особому разрешению и только тому, кто работает над диссертацией, в которой клеймит буржуазные философские течения и всякое мракобесие.

Клеймить Роман не собирался. Он не понимал: почему, если у человека есть голова на плечах и желание разобраться в чем-то самому, он не может доставить себе такое удовольствие. Объяснение библиографа было исчерпывающим: «Ты поймешь так, другой иначе, что это будет? Читай курс философии, мальчик, там написано, как нужно понимать».

Ничего другого ему и не оставалось. Но философия ему не нравилась: скучно. И нет конкретного объяснения. Бога нет? Нет. Черта нет? Нет. Ведьмы есть? Откуда им взяться, если нет ни бога, ни черта? Значит, все сплошное надувательство и массовый психоз.

Что ж, среди телепатов, наверно, действительно много шарлатанов и фокусников. Может, даже все телепаты жулики. Но кто может утверждать, что из правила нет исключений? Кто проверял? Роману нравилось ленинское «доверяй, но проверяй». Он доверял физикам и философам, которые утверждали, что ведьм нет и быть не может. Но ведь он доверял им и тогда, когда они утверждали, что кибернетика — порождение буржуазной науки.

Он карабкался от мысли к мысли, понимая, что, не прочитав книг, пылящихся в запасниках или в чьих-то скрытых от любопытного взгляда домашних библиотеках, он не сумеет ничего толком для себя уяснить. Он мог только доверять, не проверяя.

Колеблясь и сомневаясь в собственном призвании, он заканчивал школу. Решил поступать на физический факультет: физика обещала более общий взгляд на мир и явления, хотя к тайнам человеческого сознания ближе была биология. Роман, однако, решил, что близость эта только формальна; лучше рассматривать мир как целое и не зашоривать себе с самого начала поле обзора постулатами биологической науки.

Роман не вел дневника, у него была «Книга приказов». Он писал сам себе задания, письменно, по пунктам, отчитывался в выполнении и объявлял сам себе выговоры, если не успевал выполнить что-нибудь в срок, который сам и намечал. Все это было похоже на популярные в то время многочисленные и бесполезные предупреждения китайцев американским агрессорам. Появилась в «Книге приказов» и такая запись: «Готовиться к поступлению на физический факультет университета. Поставить целью жизни исследование и объяснение ведовской силы, исследование возможностей человека получать информацию внечувственным способом».

Он понимал внутреннюю противоречивость задания: мир дается нам в ощущениях и никак иначе. Но сформулировать точнее пока не мог, хотя и знал, что ничего мистического в дурном смысле этого слова в его жизненной программе нет. Думать он кое-как научился, а четко излагать мысли на бумаге еще не умел.

3

Из редакции журнала «Техника и наука» прислали верстку статьи о прогнозировании в физике, и Р.М. воспользовался случаем, чтобы два дня не появляться в институте. Ему не мешали. Вернувшись из командировки, шеф, как обычно, отметил с удовлетворением, что в его отсутствие работа в лаборатории не идет, и дал каждому из сотрудников задания на ближайшую неделю. Таков был стиль его деятельности: на словах утверждать, что не сдерживает ничью инициативу, на деле же навязывать всем лишь свое мнение, свои мысли. Ну, хобби — дело ваше, это сколько угодно. И даже хорошо. Можно и за счет работы, если не очень нахальничать. Самовыражайтесь дома, а в институте — полное подчинение. Романа Михайловича это устраивало. Шеф искренне считал, что Петрашевскому не хватает на жизнь, и потому он время от времени пишет и издает никому, в сущности, не нужные брошюры по теории творчества, каковое, как известно, непредсказуемо. Фантастические рассказы Петрянова шеф, естественно, не читал тоже, но с удовольствием цитировал знакомых, утверждавших, что писатель Петрянов, конечно, не братья Стругацкие. Если бы Р.М. вздумал излагать начальству азы теории открытий, то остался бы непонятым. Он и не излагал.

Годы назад Р.М. развил было кипучую деятельность, ему казалось, что интенсивное изучение методики открытий должно начаться именно в его институте — где же еще? Его сочли нормальным гипотезоманом, ищущим в небе журавля, которого там и нет вовсе. На аттестациях его то и дело пытались прокатить, перевести из научных в инженеры, шеф говорил: да бог с ним, кому он мешает, жена у него не работает, а заскоки — так это даже интересно, и в общении он ведь не дурак, а что не пьет и не курит, так это его личное дело, иногда прогуливает под предлогом работы над своими бредовыми теориями, но кто не грешен, лучше прогулять под таким благородным предлогом, нежели из-за тяжелой после попойки головы, к тому же, брошюры его и рассказы выходят в столице, так что — пусть его… Противники — их было немного, да и те какие-то вялые, отношений в институте Р.М. старался не портить — говорили, что, если учесть гонорары за книги, получится, что Петрашевский зарабатывает в среднем как завлаб, и разве это правильно?..

Статью Р.М. отослал утром, по дороге в институт. Шеф встретил его прохладным кивком, а Элла Рагимовна, работавшая в лаборатории всего месяц и не усвоившая еще тонкостей в манере обращения сотрудников с Петрашевским, сообщила:

— Роман Михайлович, вами прокуратура интересовалась, знаете?

— Да, — небрежно отозвался он, — у меня обыск был, всю ночь искали.

— Оружие? — спросил теоретик Асваров, сидевший за дальним столом.

— Нет, какое у меня оружие? Искали статью о фазовом переходе, которую я до сих пор не закончил.

Зачем понадобилось Родикову называть свою должность? — раздраженно подумал Р.М. Он разложил бумаги, к которым не прикасался несколько дней и попытался заново вникнуть в проблему. Шеф часто говорил, что Петрашевский мог бы достичь большего. Например, защитить диссертацию. Разумеется, шеф был прав, но диссертация Романа Михайловича не интересовала. Он делал на работе ровно столько, чтобы его не трогали на аттестациях. Здесь, в институте, он находил примеры для теории открытий, незаметно, сериями вопросов, которые казались многим несвязанными друг с другом, он ставил тестовые испытания собственных методик.

Р.М. отловил в расчетах несколько ошибок — это было нормально, он всегда ошибался в выкладках, лишь при десятой проверке все блохи оказывались убитыми. Родикову он позвонил из автомата, выйдя после рабочего дня на шумную площадь перед драматическим театром. Телефон следователя не отвечал. Домой идти не хотелось, бывали такие минуты, когда Роману Михайловичу было тоскливо. Без видимой причины. Он медленно шел к центру города, погруженный в свои мысли. Не может быть, — думал он, — чтобы все оказалось именно так. Этого не могло быть, это противоречит материализму, биологической науке. Впрочем, точно ли противоречит, он не знал. И не представлял, что станет делать потом. Допустим, что фамилия, которую ему назовет Родиков (а зачем еще он звонил?), окажется одной из тех… Что тогда? Все давно прошло, и мысли те, и состояние души, а записи наверняка уже наполовину или целиком уничтожены Таней, время от времени очищавшей от завалов его растущий архив. И все-таки, нужно допустить худшее. Что тогда? Нужно будет обязательно найти остальных. Да, и что тогда? Предупредить? О чем? Или оказаться перед свершившимися фактами, о которых он просто не знал? А может, здесь и нет никакой связи (скорее всего!), и даже если фамилия — одна из тех, разве это доказательство, достаточное для выводов?

Мысли сбивались, связи ускользали. В молодости он увлекался проблемой ведовства — что есть ведьмы, откуда они берутся и что умеют на самом деле? Искал ведьм, искал литературу о ведьмах, о тайных силах, не понятых наукой. А потом, как говорят в ученом мире, «после обработки исходного материала», пытался сам создать ведьму из обыкновенной девушки. То, чем он занимался тогда, выглядело сейчас непроходимой кустарщиной, доморощенным дилетантизмом. Дань романтике и моде. Бросив «эксперименты», он и не вспоминал о них многие годы. Не нужно было ему это, другие появились идеи, выросшие из тех, вскормленные ими, но более значительные, переросшие в конце концов в новую, как полагал Р.М., науку — науку об открытиях.

На противоположной стороне улицы уже видна была, будто огромный гриб-боровик, старая афишная тумба. Что бы ни сказал Родиков, — может, и звонил он по совершенно иному поводу? — все равно этот неожиданно родившийся страх останется, и никуда теперь от него не деться. Р.М. знал, что эта нелепая мысль будет мучить его теперь, пока не окажется правдой (и что ему делать тогда?) или заблуждением, и тогда придется написать рассказ, потому что иначе от этой мысли и от этого страха не избавиться. И лучше будет для всех, если придется писать рассказ.

Р.М. позвонил из бюро пропусков. Телефон Родикова не отвечал, но следователь уже сам спешил к выходу, с видимой натугой неся портфель, куда, наверно, запихнул все дела, не раскрытые за последний год. Портфелю была придана значительная инерция движения, которую Родиков не мог преодолеть. По улице они почти бежали. На автобусной остановке следователь бросил, наконец, портфель на тротуар и только после этого протянул Роману Михайловичу руку.

— В обед, — сказал он, — зашел в магазин и взял месячный запас мяса, все пять кило. И фрукты на базаре. Дикие цены. Дочка не любит, когда персик чуть побит. А небитые — четыре рубля. Я ей говорю: ты арифметику учила? Учила, говорит, но мятые все равно есть не буду. Как по-вашему, где выход?

— Если такой вопрос задает следователь прокуратуры, — Р.М. усмехнулся, — то выхода, видимо, действительно нет.

— Ну, знаете, — неожиданно рассердился Родиков, — не ожидал, что вы будете рассуждать как обыватель. По-вашему, я могу отменить свободные цены? Кстати, фамилия Надиной матери до замужества была Лукьянова. Вот вам факт, и я решительно не знаю, зачем он понадобился.

— Лукьянова, — повторил Роман Михайлович.

— Совершенно верно, — голос Родикова стал требовательным. Следователь ждал объяснений.

— Галка, — прошептал Р.М. Он знал, что был прав, он и тогда знал, когда спрашивал. Это ужасно. Этого вообще не могло произойти, потому что это невозможно. Но он знал, что было именно так. Только имени не знал. Теперь знает. Легче от этого?

Галка Лукьянова. Она была маленького роста, полноватая, всегда улыбалась, когда ей бывало плохо. А ей частенько было плохо, потому что она обижалась на всех и по любому поводу. Она и на Романа обижалась чуть ли не каждый день, он считал ее взбалмошной девицей, с которой невозможно говорить на серьезные темы, но разговаривал он с ней только на темы серьезные, иных Галка не признавала.

— Что же вы молчите? — сказал Родиков. — Услуга за услугу. Я вижу, вы знаете об этом деле больше, чем говорите. Мать Нади вам знакома, верно?

— Я знал Галю Лукьянову, — медленно сказал Р.М. — Было это лет двадцать назад, я работал в «Каскаде», а она училась в техникуме… кулинарном или пищевом каком-то, не помню…

— Так-так, — пробормотал Родиков заинтересованно.

— У нас была компания. Собирались у меня по вечерам. Человек десять. Спорили, слушали музыку. Галка была в нашей компании год… может, чуть больше. Потом Лукьяновы получили новую квартиру на Восьмом километре, добираться больше часа. Галка стала реже появляться, а потом и вовсе…

— А дальше? — осторожно поинтересовался Родиков.

— Все, — сухо сказал Р.М. — Вы ожидали романтической истории?

— Я ждал откровенности, — Родиков вздохнул. — У вас есть какая-то странная предубежденность против меня. Почему?

— Не против вас лично…

— Вы мне позвоните перед тем, как ехать в Каменск, — требовательно сказал Родиков. — Я вам кое-что посоветую.

— Я вовсе не собираюсь… — начал Р.М., но Родиков уже не слышал, пытаясь протолкнуться в подошедший автобус.

— Танюша, — сказал Роман Михайлович, — я решил все-таки плюнуть на институт. Теряю время, и той информации, что надеялся иметь, больше не получаю. Служить из-за зарплаты…

Они сидели вечером на кухне и пили чай.

— Ты думаешь об этом уже полгода, — тихо сказала Таня, — и ни разу не сказал мне…

— Я? — искренне удивился Р.М. Он был уверен, что решение пришло неожиданно, после расставания со следователем.

— Как по-твоему, — продолжал он, помолчав, — мы сможем выкрутиться без моих стабильных ста шестидесяти?

— Почему же нет? Я ведь шью, печатаю…

Это было сказано, пожалуй, слишком сильно. Шить Таня умела, но не занималась этим профессионально лет пятнадцать, после болезни, которая лишила ее возможности иметь детей. Впрочем, печатала она великолепно и могла бы действительно этим зарабатывать. Почему она не сказала ни слова против? Р.М. готовился к долгому разговору и был немного обескуражен. Может быть, Таня понимала его без слов и могла угадывать не только желания, но и непонятые им самим ощущения? Или ей нестерпимо надоело заниматься квартирой и делами мужа, захотелось иметь свое дело? Р.М. не мог представить себя без своего дела, Таню — мог.

Предстояло, впрочем, еще одно объяснение, и Р.М. решил отложить его на день-два. Пусть все утрясется с работой. Не так-то все это легко переживается в их возрасте. Конечно, второй вопрос не столь масштабен, всего лишь поездка на несколько дней в некий Каменск, о котором Таня, возможно, и не слышала никогда. Но для семейного бюджета, особенно учитывая, что Р.М. неожиданно решил стать вольным художником, поездка могла оказаться сокрушительной. Придется, пожалуй, написать статью для «Земли и Вселенной», это будет рублей сто пятьдесят, и расходы окупятся, а статью ему давно заказывали, но он не хотел писать — ни времени не было, ни желания.

Все, вроде, было обговорено, слов сказано мало, но оба поняли друг друга. Таня мыла чашки, Р.М. смотрел на замедленные движения жены и подумал вдруг, что если бы познакомился с ней тогда, когда еще собиралась компания, когда весь он был в проблеме ведовства, то, вероятно, и она могла бы… И если бы у них потом родилась дочь…

Он встал и пошел из кухни. Включил бра в кабинете и начал рыться в нижнем ящике секретера, он помнил, что старые картотеки складывал сюда. Фамилию он знал, и знал теперь, что искать.

Первым стоял ящичек с карточками на тему «Случаи „сверхчувственного“ восприятия». Слово «сверхчувственного» было взято в кавычки. Правда, кавычки были сделаны чернилами другого цвета, Роман поставил их позднее, когда убедился, что все случаи, занесенные им на карточки, выписанные из книг, журналов, газет, почерпнутые из рассказов знакомых, незнакомых и прочих очевидцев, имеют разумную интерпретацию вне всяких «сверх», поскольку нигде и никогда никто не проводил совершенно чистого опыта, полностью исключающего либо какой-нибудь фокус, либо сговор, либо то и другое вместе. Редкие случаи, когда опыт выглядел все же чистым, заносились на карточки голубого цвета, но и эти карточки, перечеркнутые впоследствии желтым фломастером, напоминали о том, что даже самый чистый опыт при скрупулезном анализе оказывался несовершенным или был связан с остроумной и трудно обнаружимой аферой.

Р.М. вытащил картотечный ящик и поставил на стол. За «Телепатией», данью скорее моде конца шестидесятых годов, оказалась в ящике и коробка, которую он искал. Единственная коробка, накрытая картонной крышкой. На крышке была наклеена фотография, репродукция с какой-то картины, изображающей процесс сейлемских ведьм: несколько женщин с распущенными волосами и безумными, то ли от общения с дьяволом, то ли от пыток, взглядами стояли перед мужчиной в судейской мантии, который потрясал перед ними Библией и изрыгал богоугодные слова, от которых ведьмы обязаны были потерять свою колдовскую силу и во всем признаться. Но признаваться женщинам было не в чем, и безумие в их взглядах было страхом обреченных, не понимающих, почему их выдернули из привычной жизненной круговерти и ввергли в этот ужас, о возможности которого они и не думали до той самой минуты, когда за каждой из них явились стражники и сказали нелепые слова, смысл которых они поняли значительно позднее, а может, и не поняли до конца.

Внутри коробки было четыре отделения без названий, в свое время Роману не пришло в голову, что он может забыть последовательность расположения карточек. В ближнем отделении оказались самые ранние карточки, еще институтские, — систематизация случаев ведовства. Выписки из книг, журналов, газет, переводы, конспекты лекций… Ссылки были указаны везде — анонимных случаев Роман не признавал.

Картотека собиралась восемь лет. Начал он в университете, на третьем курсе, первым стал рассказ о солнечном затмении. Последнюю карточку он вложил в эту коробку, когда понял… Что он понял тогда? Понял, что частную задачу решить не может, и нужно, согласно общей теории решения задач, взяться за проблему, более общую. Оставить в покое цель и заняться надцелью. Тогда он сделал шаг, которого от него не ждали — перешел из «Каскада» в Институт физики, где и проработал пятнадцать лет. «Каскад» свое назначение выполнил — Роман поездил по Союзу немало, налаживая электронную аппаратуру. Из каждой командировки привозил новые записи для картотеки, новые мысли и идеи, а затем и новые вопросы для тестов — методику выявления ведьм он совершенствовал постоянно. Конкретное тестирование заняло три года. Ему было тогда двадцать семь, а Галке, кажется, лет двадцать. Как она попала в их компанию, Р.М. не помнил. В компании всегда кто-то появлялся, а кто-то исчезал надолго или навсегда.

Когда-то, пряча картотечный ящик вглубь секретера, он подумал, что работа эта научила его педантичности, тщательности в отборе материала, умению систематизировать и отсеивать факты. Педантичности оказалось мало для решения задачи, — так он решил, — но достаточно, чтобы написать роман. Потрясающую вещь о средневековье с жуткими, леденящими кровь подробностями.

Вот, например…

В 1587 году в небольшом кастильском городе Паленсия судили ведьму — молодую красивую женщину по имени Долорес. Судили по стандартному в то время обвинению — за связь с дьяволом. Особое совещание — тогда, впрочем, этот орган назывался иначе — приговорило женщину к стандартному по тем временам приговору: изгнанию нечистой силы и сожжению. Бесконтрольная власть во все эпохи приводила к одинаковым результатам — келейности вынесения судебных решений, отсутствию у подсудимого защиты, предопределенности всей процедуры, которая ускорялась настолько, что превращалась в простой и тривиальный до обыденности акт лишения жизни. Ах, тебя видел Хозе Герреро в обнимку с Сатаной? В костер. На плаху. На виселицу. И практически всегда — ни за что. Роман решил даже как-то, что ведьмами были женщины. Женщины, которые осмеливались остаться гордыми. На востоке, где женщины носили чадру, их не убивали с таким ожесточением. А на цивилизованном Западе…

В отличие от многих, Долорес, видимо, действительно была в чем-то ненормальной. На антресолях у одного любителя старины в городе… да, вот на карточке написано, что это был Саратов… Роман отыскал книгу, которую никогда и ни у кого больше не видел. Книга называлась «Процессы ведьм» и была издана в Санкт-Петербурге в 1875 году. Свидетели, факты, даты, рисунки… Женщина эта, Долорес, могла неожиданно застыть, вглядываясь пристально во что-то, невидимое для всех, глаза ее загорались, как написано было в книге, «мрачным бесовским огнем, пылали как два угля», она не слышала окружающих, начинала как-то странно двигаться, то и дело останавливаясь и ощупывая пустое пространство, будто перед ней была стена. И наоборот, тыкалась в стену, будто пыталась пройти сквозь нее, совершенно не понимая, что преграда непреодолима. Она говорила странные слова на неизвестном никому языке (это почему-то больше всего возмущало судей) и прислушивалась к чему-то, будто разговаривала с кем-то невидимым. Впрочем, ясно с кем — с дьяволом, конечно! Потом она приходила в себя и удивленно оглядывалась кругом. Она говорила, что была в сказочной стране и пыталась описать ее, но слов недоставало, она пыталась нарисовать увиденное, но так и не сумела это сделать. И ее сожгли.