— Не завидую твоей службе, — сказал отец. — Постоянное напряжение, даже когда мир. Среди генералов, наверное, тоже много инфарктников? Эта мысль, к слову, как-то примиряет меня с твоей профессией. Поздно, конечно…

Сахнин улыбнулся. В свое время отец и слышать не хотел о том, чтобы Славка пошел в военное училище. Но тут был вопрос принципа. Сахнин был воспитан в твердости, отец сам же и учил его стоять на своем до конца. Сказав «нет», отец потом не вмешивался, делал вид, будто ничем, кроме своей астрофизики, не интересуется. Но с тех пор между ними был холодок. Сахнин вел кочевой образ жизни, за первые десять лет они с Жанной переменили не меньше дюжины городов и поселков — служба, ничего не поделаешь. С родителями виделся редко. Мать умерла давно, еще не старой, отец вдовствует четверть века, с головой ушел в работу, что-то публиковал и, говорят, был добрейшим экзаменатором. С его мнением считались. В чем это мнение состояло, Сахнин не знал, устройство Вселенной было слишком далеко от его сугубо земных забот. С отцом виделся один-два раза в год во время наездов в Москву. Беседовали дружески, но что-то оставалось недосказанным и невысказанным.

— Папа, — Сахнин запнулся. Отец взглянул с усмешкой, и Сахнин повторил: — Папа, я знаю, что ты имеешь в виду, когда говоришь об инфарктах у генералов. Конечно, лучше, когда военные умирают в постели, а не в бою. Наверно, у нас единственная на земле профессия, в которой чувствуешь себя счастливым, если не представляется случая применить знания на деле.

— Слишком много у вас знаний, — сказал отец, — и слишком еще много возможностей их применять… Помнишь, как я злился, когда ты в детстве играл в войну? Я всегда думал, что нет ничего хуже, чем автомат в руках ребенка. Пусть игрушечный.

— Ты бы не волновался… папа, — торопливо сказал Сахнин.

— Не перебивай, я сам знаю, что мне можно. Хочу объяснить. Было это весной сорок пятого, — отец говорил, отвернувшись к окну, будто для себя. Вспоминал и рассказывал: — Мы тогда прошли Верхнюю Силезию, и меня ранило в плечо. Госпиталь был в небольшой польской деревушке. Два десятка дворов. Передовая недалеко, когда били пушки, то стекла звенели… Весна. Лес рядом, за домами. Сосны в основном. Деревья частью сожжены, но лес жил. Зайдешь в чащу и теряешься. Я не лежал, рана была пустяковой, я ходил и ныл. Просился в часть… Да, дети, ребятишки. Они играли на опушке, между домами и лесом. Вдруг выстрелы. Мы не сразу поняли. Подбежали — двое ребят уже мертвые. Остальные разбежались. Только девочка лет восьми. Над братом. Плачет. Шальные выстрелы? Откуда? Не шальные. Обе очереди в голову. Точный прицел. Какая-то, думаем, сволочь, не удравшая со своими. Ребята из охранения прочесали лес. Ничего… На другое утро одного пацана наповал уложило прямо у двери дома. Одной очередью. Из леса. Стрелок был отменный… Пока искали, он застрелил девочку, ту самую, что убивалась по брату. В детей стрелял! Только в детей… К вечеру мы его взяли. Не живым. Ребята били наугад по соснам. Попали случайно. И он упал. Это… Мальчишка. Из гитлерюгенда. Лет десять, не больше. Как он только шмайссер поднимал? Почему он стрелял в детей? Я долго думал. Тогда и потом. Может, он воображал, что это игра? С тех пор, если я видел мальчишку с автоматом или пистолетом — конечно, это были игрушки, — что-то подступало, я не мог… Я сжег бы все игрушечное оружие… Когда ты начал копить деньги и покупал себе тайном пистолет с пистонами или ружье… Если бы не мама, я бы тебя лупил. Она тоже ничего не понимала, бедная… А на фронт я больше не попал. Сразу после войны всерьез занялся космологией. Из-за того мальчишки, представь. Сейчас трудно объяснить связь. Мысли, ассоциации, с пятого на десятое…

Сахнин слушал — это был первый на его памяти монолог отца.

— Второй день, — говорил отец, — как меня из реанимации перевели, я лежу и думаю. Думать не запрещают. А запретят — не проверят. О работе думать трудно. Думаю о причинах. Да… Помню, мысль была такая. Игры детей с оружием разрушают их мир. Их вселенную. Вселенную сказок со своими законами. Особую вселенную детства. И игры взрослых с оружием тоже разрушают мир. Реальную вселенную. Каждый наш выстрел нарушает что-то в гармонии мироздания и законах природы. Убивая друг друга, мы убиваем Вселенную. И все идет от порядка к хаосу… Смешно?

Сахнин не смеялся, он только удивился наивности этой мысли.

— От наивности я и пошел учиться на астронома, — сказал отец. — От наивности и желания понять мир, чтобы исправить его… Я тебя спрашивал о пятнице. Тогда, ночью, я тоже думал об этом. Лежал дома без сна, читал газеты. Кризисы, горячие точки… Я подумал: мы ведь часть Вселенной, может, ее единственная разумная часть. И что станет со Вселенной, если мы уничтожим себя? Тут меня и прихватило.

«Ну и ассоциации, — подумал Сахнин. — Действительно, космология».

— Папа, — сказал он. — Все обошлось («Да, — подумал он, — кажется, действительно все обошлось»). Ты жив, значит, все в порядке («И мы живы, — подумал он, — все живы, а могло быть иначе»).

Вошла медсестра, решительно, не обращая внимания на Сахнина. Склонилась над отцом. Градусник, таблетки, микстура, укол. Сахнин ждал.

В пятницу на КП округа он тоже ждал. В семь двадцать местного времени орбита неизвестного тела стала эллипсом, и неожиданно тело распалось на тринадцать частей. Локаторы вели уверенно, орбита рассчитывалась непрерывно и наконец стала стабильной. Стабильной и слепой. Метеоры должны были упасть, и Сахнин с облегчением вздохнул, когда понял, что упадут они где-то на востоке Американского континента. Облегчение было минутным, просто реакцией на долгое напряжение. Новая ситуация была безнадежно хуже. Если это были бы не метеоры, а разделяемая боеголовка, и сели бы она шла на него, он мог ее уничтожить. А теперь в его положении окажутся американские генералы. Если их службы вели объект еще тогда, когда его орбита была гиперболической и нестабильной, они могли бы сомневаться. Но не сейчас. Сахнин знал уже, что анализ траектории покажет, что объект мог быть запущен с Земли, из южной части Индийского океана. Конечно, никто у нас даже и помыслить не мог о подобном запуске. Но там, в Пентагоне, решат иначе.

Он объявил по округу боевую тревогу. В Москве было за полночь, но решение последовало незамедлительно. Тревога была объявлена на всей территории. Пытались связаться с Белым домом по линии прямой связи, но безуспешно. Сахнин и не предполагал, что телефон поможет. Последние президенты — и Купер в их числе — делали ставку на сворачивание отношений, надежная связь была для них помехой.

Космические тела шли над территорией Британской Колумбии, Сахнин все еще мог сбить их сам, продемонстрировав, что это не наши объекты, но он понимал, что ответный удар, и не по космическим телам, а по наземным целям в нашей стране, последует, едва ракеты покинут пусковые установки. Надежда была лишь на благоразумие Купера и на то, что линия связи заработает…

— Еще недолго, пожалуйста, — тихо сказала медсестра, выходя из палаты.

— Торопишься? — отец перехватил беглый взгляд, брошенный Сахниным на часы. — Не обессудь, я задержу тебя еще на полчаса и растолкую все, чтобы ты потом не ломал голову. Постараюсь короче… Я говорил, что природные катастрофы — следствие чьей-то злой воли. С этой меркой я подходил ко всему…

— Даже к вулканам и землетрясениям, — усмехнулся Сахнин.

— Даже к взрывам звезд, — сказал отец.

Он не шутил. «Какая связь, — подумал Сахнин, — между сумасшедшим немецким мальчишкой и взрывами звезд? Разве что эмоциональная связь нравственного разрушения в душе человека с физическим разрушением в природе? Но отец говорит, кажется, о связи прямой, непосредственной…»

— Да, звезды… И больше. Когда я изучал в университете космологические гипотезы, лектор, помню, в пух и прах разносил теорию первичного атома аббата Леметра. Взрыв Вселенной… И я тогда решил, что первичный атом, если он был когда-то, взорвали разумные существа. Не бог, конечно, а люди. Вселенная наша расширяется. А что было до начала расширения? Первичный атом, кокон. Почему он взорвался? Я знал о работах Фридмана, но красивые математически, они не убеждали меня. И я решил, что этот самый ужасающий из всех мыслимых в природе взрывов устроили те, кто в этом коконе жил.

«Отец всегда был добропорядочным ученым», — подумал Сахнин. Он сам много раз слышал, как коллеги говорили, что у отца ясная мысль, научная четкость, доказательность. В том, что говорил отец сейчас, ничего этого не было. Или не было для него, Сахнина?

— Странная интерпретация, — сказал он. — Какая-то… ненаучная.

— Что ты знаешь о науке? — сказал отец с осуждением. — Впрочем, я не в упрек. Ты вот генералом стал, а я даже в доктора не выбился.

Это был неожиданный поворот в разговоре. Отец действительно до старости остался кандидатом наук, хотя, если верить ученикам, давно мог стать доктором. Не хотел. Так говорили, и Сахнин в этом сильно сомневался.

— Я всю жизнь работал над одной-единственной проблемой, — сказал отец. — Всю жизнь. Над одной. Остальное было вторично.

И такое объяснение не убеждало. Оно не вязалось с представлением Сахнина о современной науке, да и с образом жизни отца тоже. Отец вовсе не был анахоретом, корпевшим в тиши над таинственной рукописью, как в дурных романах. Он часто работал дома, но к нему приходили коллеги, ученики, они спорили о чем-то своем, на много световых лет удаленном от его, Сахнина, интересов. Отец работал и за полночь, когда все спали, и Сахнин знал, что он готовится к лекциям. Ничего таинственного.

— Я тебе объясню, — сказал отец, вздохнув. — Сорок девятый год. Именно тогда я понял, что кокон Вселенной взорвали разумные. Горячая модель Вселенной тоже появилась в сорок девятом, и отношение к ней было… не очень… Мог я писать о своей идее? Я хотел найти первопричины. А мы еще и следствий толком не знали. Разбегаются ли галактики? Как они возникли? Что было раньше? И еще раньше, когда от начала расширения Вселенной прошли мгновения? А потом перейти рубеж и спросить — что было до? И было ли? Я утверждаю — было. Был мир разумных, уничтоживший себя.

— Схоластика, — буркнул Сахнин.

— Наука, — поправил отец. — Игра на пределе возможностей — это еще наука. Чтобы доказать свою идею, я должен был начать с современного мироздания и двигаться вспять по времени. Что я и делал Сначала занимался происхождением галактик. Потом, в начале шестидесятых, открыли квазары, и я занялся квазарами. Потом — реликтовым излучением. Потом — квантовой теорией тяготения, самыми ранними стадиями расширения, первыми микросекундами. Днем я, как все космологи, шел мелкими шагами к той цели, которой давно, интуитивно достиг. А ночами, когда вы спали, я решал обратную задачу. Я знал, какой была Вселенная до взрыва, и пытался описать ее. Бесконечно разумную. Наверно, лет двадцать назад я мог бы уже кое-что опубликовать. Но… Великая вещь — научная репутация. Я завоевал ее. И теперь боялся потерять. Я бы не вынес, если бы надо мной смеялись…

— Я не очень понял, — осторожно сказал Сахнин. — Еще до появления нашей Вселенной, до взрыва, было нечто… Ну, тоже Вселенная? Другая? И в ней разумные существа, такие могучие, что смогли уничтожить весь свой мир, свою Вселенную? Сделали это и погибли? И тогда появился наш мир? И значит, наша Вселенная — это труп той, прежней, что была живой? И галактики — это осколки, след удара, нечто вроде гриба от атомного взрыва?

— Ну… Примерно так. На деле все гораздо сложнее. Сейчас считается, что наша Вселенная возникла двадцать миллиардов лет назад, и это было началом всех начал. А я говорю, что это был конец. Конец света. Вселенная до взрыва была бесконечно сложным, бесконечно непонятным и бесконечно разумным миром. Действовали иные законы природы, иные причинно-следственные связи. Материя была иной. Мысль, разум, а не мертвое движение, как сейчас, были ее основными атрибутами. Вселенная целиком была разумной. У меня получилось, что после взрыва, когда все начало разбегаться, распадаться, Вселенная должна была еще жить, мыслить. Особенно в первые часы, годы… Должна была умирать постепенно… по мере расширения… умирать мучительно… может, она и сейчас еще мыслит…

Отец говорил все более бессвязно, слова набегали друг на друга, что-то выплескивалось из души, хранимое многие годы.

— И в этой Вселенной, умирающей от ран, неожиданно опять появился разум. Мы. Слабый огонек. Через много тысячелетий мы, может быть, сравняемся могуществом, властью над природой с теми, погибшими… Но что же происходит с нами? С древних времен мы делаем все, чтобы повторить их трагедию. Почему?

— Мы? — сказал Сахнин.

— Мы, люди. Ты скажешь, что ни ты, ни я, никто из нас не отвечает за действия того же Купера. Но что до этого будущему, которое может не наступить? В очень сложной системе всегда найдется слабое звено…

— Это не совсем так, — сказал Сахнин. — В любой, как говоришь ты, сложной системе есть и защита от дурака. Нажать кнопку и начать войну не так-то просто, как это порой кажется.

«Не так-то просто», — подумал он. В пятницу кнопка была нажата. Когда станции слежения сообщили, что космические тела прошли первую волну американских заградительных ракет, Сахнин понял, что лавину не остановить. Счет шел на минуты. С европейских баз уже поднимались стратегические бомбардировщики. Прямая связь бездействовала, и предположить можно было лишь одно: таков генеральный план на той стороне.

Еще четверть часа, и болиды начнут падать на восточные штаты. И что тогда? Ядерных взрывов быть не может — тела пришли из космоса, это метеоры, никем не запущенные, если только все это не ужасная провокация, необходимый Куперу казус белли. Через несколько минут на западных границах страны завоют сирены, думать об этом Сахнину было невыносимо мучительно, и потому новых сообщений, следовавших друг за другом с молниеносной быстротой, он вначале просто не понял.

На высоте нескольких сотен километров орбита опять потеряла стабильность. Будто на пути метеоров выросла стена — хотя что могло послужить преградой для тел, прошедших противоракетный заслон? Самое невероятное — размеры каждого из метеоров начали неудержимо расти. Десятки, сотни метров в поперечнике… Даже рядовому оператору было уже ясно, что это не боевые головки. Огромные пузыри неслись к Земле, это не было взрывом, пузыри расширялись и лопались, исчезая с экранов. Увеличиваясь в размерах, они становились прозрачными для радиоволн. Навстречу им шла вторая волна противоракет, но поражать цель им не пришлось. Цели больше не было. Космос опустел.

Противоракеты были взорваны в пустоте, высоко над Западной Атлантикой. Кто-то там, в бункере Пентагона, понял, наконец, что атаки нет и не будет. Кто-то успел дать отбой. Стратегические ракеты не стартовали. Волна бомбардировщиков разбилась на группы, которые, совершив разворот, начали уходить на базы.

Полчаса спустя Сахнин дал отбой тревоги по округу. И почти сразу поступило сообщение, что прямая связь заработала и разговор с Купером состоялся. Сахнин так и не узнал в точности, как происходил разговор, на совещании был сообщен лишь результат: через неделю делегации обеих стран обменяются в Женеве информацией и мнениями. Вечером, совершенно опустошенный, чувствующий себя не человеком, а комком нервов, Сахнин поехал домой. Солнце стояло низко, люди торопились по делам — был час пик, и никто не оглядывался на несущуюся по осевой машину. Никто так ничего и не узнал. Дома Сахнин накричал на Жанну. Это было единственным проявлением слабости, которое он себе позволил.

«Что было это?» — думал он. Сахнин не верил в пришельцев, в козни инопланетян. До сих пор все хорошее и все плохое на Земле люди делали сами. Пусть физики разбираются. Только скорее. Куперу нужно преподнести точное объяснение феномена, иначе он будет стоять на своем, что это — провокация красных. Уж в газетах это будет наверняка. В любой сложной системе, чтобы она не разладилась, нужна защита от дурака. В системе, именуемой человечеством, нужна еще защита от безумного политика.

— Папа, — сказал Сахнин, — если Вселенная, намного более разумная, чем мы, все же не сумела спастись… Если мир погиб двадцать миллиардов лет назад… Я не ошибся в числе? Если это так, то мы…

— Мы обязаны выжить. Мы слишком редкое явление природы. Как цветок на пепелище. Сейчас во всем мироздании нас только двое — мы и она.

— Она… Кто?

— Вселенная, — сказал отец…

…Машина миновала стоящие дугой, как паруса под ветром, дома Юго-Запада и вырвалась на шоссе. Сахнин смотрел в окно, ничего не замечая. День был тяжелым. Не осталось сил ни радоваться хорошему при такой болезни самочувствию отца, ни поражаться его идеям, которые казались такими далекими от его, Сахнина, волнений и так неожиданно с ними сомкнулись. Все в природе естественно. Разум тут ни при чем. Никто не виноват, что звезды взрываются, окончив жизненный путь. Не разум ответствен за взрывы в ядрах галактик. Разуму не по силам устроить вспышки на Солнце или даже сколько-нибудь крупное землетрясение. Отец неправ. События прошедшей пятницы куда как просто приписать иному разуму. Сложнее найти истинное объяснение.

У физиков есть уже кое-что на этот счет. Говорили на совещании. Многого Сахнин не понял, но главная аналогия была ясной и естественной.

Шаровая молния.

Тело двигалось к Земле из области внешних радиационных поясов, оттуда, где магнитное поле планеты захватывает и удерживает множество заряженных частиц, летящих из глубины космоса. В последние месяцы, сказали физики. Солнце очень активно, ив магнитосфере возникли мощные неустойчивости. Заряженных частиц в магнитном поле Земли стало намного больше, чем обычно, и они собрались в разреженный плазменный шар, который удерживали от распада магнитные силовые линии радиационного пояса.

Вдоль этих силовых линий шаровая молния начала падать на Землю. Именно потому и казалось, что тело меняет орбиту — ведь его движение зависело не от тяготения планеты, а от магнитных полей. Шаровая молния набирала энергию, эта энергия ее и разорвала. Так возникли тринадцать молний. Энергия их была такой большой, что молнии «выпали» из магнитной ловушки, начали падать свободно, как обычные баллистические снаряды. Если бы не существовало внутреннего радиационного пояса, шаровые молнии упали бы на Землю и здесь взорвались. Но их остановила новая магнитная ловушка. В плазме опять возникли неустойчивости, и пузыри распались, как это случается и с обычными шаровыми молниями во время летних гроз на Земле.

Какое прекрасное и могучее явление природы, сказали физики. Никем не предсказанное, но, в сущности, так ожидаемо очевидное. Магнитными полями нужно было разрушать этот рой шаровых молний, а не ядерными зарядами. Это

— на будущее…

Машина остановилась перед домом аэродромовских служб, и Сахнин поднялся в диспетчерскую. Стена, выходившая на летное поле, была стеклянной, и он задержался, глядя на красоту вечернего подмосковного пейзажа. На краю поля стояли березы, закатное солнце освещало листья грустными лучами, и казалось, что это не бетон отнял у леса его долю пространства, а, наоборот, березы уверенно наступают на посадочную полосу. У них было на это право. Это была их земля.

Двадцать миллиардов лет этому миру. Этой красоте. Когда жила и мыслила целая Вселенная разумных миров, когда все было иным, ему, Сахнину, непонятным, может быть, тогда и красота была немыслимо иной? И те, кто жил тогда, не оценили, не поняли красоты своего мира? Ее неповторимости?

«О чем это я? — подумал Сахнин. — Не жалеть же о прошлой красоте, которой, может, и не было никогда…»

В диспетчерской он спросил городской телефон. Набрал номер, назвал себя, попросил дежурного врача. Тишина длилась минуту, и вторую, и третью, и напряжение росло, будто Сахнин стоял перед экраном, и на него неслись плазменные пузыри, космические шаровые молнии, и мир опять висел на волоске.

— Вы слушаете? — голос женщины едва прорывался сквозь помехи. — Вы слушаете? Вы можете приехать? Степан Герасимович Сахнин только что скончался. Вы слушаете?

Мир взорвался…

…И возникли планеты. И на одной из них — жизнь. Настоящая жизнь! Такая слабая… Я волнуюсь, когда думаю об этом. Я умираю, а она набирается сил. Я хочу помочь ей. Но я бессильна. Стараюсь не думать о них, потому что знаю: когда я о них думаю, в их системе что-нибудь происходит. Вспышки на звезде. Магнитные бури. Взрывы вулканов. Потопы. Я думаю о них и чувствую, как шаровые молнии несутся к планете, и не могу остановить, не в силах…

Они живут. Развиваются. Они никогда не достигнут могущества, которое было у меня. Потому что они — моя часть, а я угасаю. Они не знают об этом и, надеюсь, не узнают. Для них мир огромен. Они, вероятно, думают, что смогут в нем — во мне — разобраться. Пусть пробуют. Это отточит их разум. И возможно, когда я угасну окончательно, они поймут мою сущность. Поймут мою жизнь и мою смерть.

Они уже достигли такого могущества, что в силах уничтожить себя. Свою планету. Я боюсь за них. Или за себя? Да. За себя. И за них. Это все равно.

Мучительно. Звезды взрываются все чаще. Чернота. Ее во мне все больше. Пройдет время, исчезнут последние звезды, угаснет свет галактик, остынет газ, во мне не останется ничего, кроме черных дыр, распавшихся планет, и все это будет разваливаться на атомы, и атомы перестанут излучать энергию и распадутся на частицы, но мысль моя угаснет раньше. Останется тело, мое мертвое тело. И только они, если не погубят себя сейчас, смогут что-нибудь сделать. Станут могучими настолько, что помогут мне не умереть окончательно.

Я для них — Вселенная. У них нет ничего, кроме меня. Они должны спасти меня… Сначала себя, потом — меня. Чернота… Где же свет?.. Да будет ли когда-нибудь свет?!