— Это было на углу Ганновер-стрит и Блекстоун… Я возвращалась к себе, меня провожал Эдуард… Мы разговаривали… За квартал от моего дома мы попрощались, я не хотела, чтобы он провожал меня дальше… Эдуард ушей, и в этот момент… Кто-то бросился на меня сзади, зажал рот, я даже не успела крикнуть… Нет… Я не хочу вспоминать…

— Ты видела этого человека? — требовательно спросил Нордхилл голосом тетушки Мэри.

— Да… Он повернул меня к себе… Мужчина лет тридцати, длинное лицо, черные глаза, волосы тоже черные, гладкие…

— Приметы? Что-нибудь особенное?

— Нет… То есть… Очень тонкие губы… Он хотел меня поцеловать, а я не… Редкие зубы, маленькие, противные…

— Дальше, дальше, дальше!

— Господи… — прошептала Эмилия. Странно: несмотря на столь драматический диалог, несмотря на то, что воспоминания, судя по всему, должны были причинять девушке боль, голос ее все еще звучал спокойно и даже отрешенно, будто вспоминала она не о собственном прошлом, а о чужом, привидевшемся ей во сне. Наверно, так и было — но какое отношение могла иметь Эмилия к той девушке, Эмме Танцер, исчезнувшей четыре с половиной года назад? Неужели…

— Дальше, дальше!

— Больше я ничего не помню, — сказала Эмилия. — Почему ты хочешь, чтобы я это вспоминала?

— Убийца должен быть наказан, — сурово ответила тетушка Мэри. — И только ты можешь дать описание этого негодяя.

— Спасибо вам, — неожиданно вмешался в разговор еще один голос, на этот раз мужской, и я мог бы поклясться, что это был голос Каррингтона, если бы не видел перед собой в полумраке его напряженное лицо и крепко сжатые губы, сквозь которые не мог просочиться ни один звук, если бывший полицейский не был мастером чревовещания. — Спасибо вам, Эмма, — продолжал Нордхилл голосом Каррингтона, — вы нам очень помогли, теперь я уверен, что ваш убийца будет наказан. Надеюсь… — Голос дрогнул и закончил с ясно прозвучавшей печалью: — Надеюсь, вам хорошо, и ваши Страдания в этой жизни…

Голос прервался, не отдалился, как голос тетушки несколько минут назад, а прервался на полуслове, будто не волна ушла, а кто-то повернул ручку и выключил приемник. Щелкнуло, и настала такая тишина, что, казалось, можно было услышать, как оплавлялся воск и потрескивали фитили на свечах.

Нордхилл поднес ладони к глазам и протер их движением мальчишки, только что видевшего интересный сон и не желавшего возвращаться к реальности. Каррингтон закашлялся, доктор взял руку Эмилии в свою и принялся щупать ей пульс — я и без этого мог бы сказать, что пульс у девушки сейчас вряд ли был меньше ста пятидесяти.

Сеанс закончился — дух ушел. Странный это был сеанс, самый странный из всех, в каких мне приходилось принимать участие. И дело было даже не в том, что вопреки всем правилам не медиум задавал вопросы духу, а дух через медиума спрашивал присутствовавшего на сеансе человека. Из вопросов тетушки Джейн и ответов Эмилии следовало, что она и была той погибшей девушкой Эммой Танцер! Но кто тогда говорил голосом Каррингтона? Чей дух захотел мистифицировать нас и зачем ему это было нужно? Ведь к нему никто не обращался, отчего же он подал голос, к тому же — не свой?

Пока я предавался этим размышлениям, совершенно не представляя, как уложить их в прокрустово ложе моих прежних, успевших устояться знаний, доктор, убедившись, что Эмилия (или Эмма?) вполне способна управлять своими эмоциями, раздвинул шторы, в комнату ворвались лучи заходившего за лес солнца, пламя свечей поблекло, атмосфера таинственности превратилась в обычный, даже немного застоявшийся воздух, и мне захотелось открыть окно, потому что стало трудно дышать.

Душно, по-видимому, показалось не мне одному: раздвинув шторы, доктор поднял раму одного из окон, и в комнату влетел, раздувая тонкий занавес, свежий вечерний ветерок с запахом прелой травы и далекой фермы. В иное время я, пожалуй, счел бы этот запах не очень приятным, но сейчас вдыхал его будто аромат сладких духов. Тяжесть в груди рассосалась, и я обратился к Каррингтону, сидевшему в глубокой задумчивости и будто даже не заметившему, что сеанс закончился;

— Что скажете, сэр? Удивительная встреча, не правда ли? Убежден, что вы не ожидали ничего подобного и теперь теряетесь в догадках о том, как примирить с реальностью сказанные духом слова.

— Я бы хотел обсудить эту проблему с вами наедине, сэр Артур, — отрывистым голосом произнес Каррингтон. — Но прежде совершенно необходимо…

— Да, конечно, — поспешно согласился я, подумав, что бывший полицейский сейчас произнесет слова, о которых впоследствии будет сожалеть.

Берринсон между тем подал Эмилии (Эмме?) руку и повел к двери, будто герцогиню Девонширскую с бала при дворе короля Генриха Восьмого. Я не ожидал, что доктор мог так элегантно и с такой врожденной уверенностью вести даму в ее палату как на танец.

— Дорогая Эмилия, — говорил доктор (значит, все-таки Эмилия?), — тебе нужно отдохнуть, сейчас я пошлю Грету, она с тобой посидит, ужин тебе принесут в комнату, убедительно прошу, дорогая, не выходить и успокоиться…

— Я спокойна, — только и успела произнести девушка, прежде чем доктор передал ее стоявшей за дверью Грете. Легкие шаги женщин удалились, и Берринсон обернулся к Нордхиллу. Лицо доктора разительным образом переменилось, теперь оно выражало жесткую уверенность в том, что слова, которые Берринсон намеревался произнести, должны быть поняты и приняты к исполнению без малейших возражений.

— Альберт, — решительно произнес он, — я больше не позволю вам столь откровенно мистифицировать…

— Доктор, — вмешался Каррингтон прежде, чем это успел сделать я, — вы позволите задать мистеру Нордхиллу несколько важных для расследования вопросов — в вашем присутствии, разумеется?

— Пожалуйста, старший инспектор, — недовольно ответил Берринсон и отошел к окну, демонстративно пожав плечами и всем видом показывая, что вмешается он в ту же секунду, когда решит, что поведение пациента дает к тому хоть малейший повод.

— Гм… — Каррингтон откашлялся и, бросив на меня взгляд, смысл которого я не смог определить, сказал, обращаясь к Нордхиллу, продолжавшему сидеть неподвижно и даже, как мне показалось, не понявшему, что сеанс окончен и ему больше не нужно тратить душевные силы, чтобы разглядеть очертания мира, недоступного восприятию никого другого из присутствующих: — Альберт, вы меня слышите?

— Да, — коротко ответил Нордхилл, не меняя позы.

— Откуда вам известно, что Эмилия Кларсон и убитая четыре года назад Эмма Танцер — одно и то же лицо?

Нордхилл поднял на Каррингтона ничего не выражавший взгляд, в котором по мере того, как до пациента доходили сказанные бывшим полицейским слова, появилось сначала выражение искреннего изумления, а затем ощущение жалости и боли — во всяком случае (хотя я мог и ошибаться), мне показалось, что именно эти чувства овладели молодым человеком, когда он узнал, кем на самом деле была девушка, которой в последние недели он оказывал знаки внимания.

— Эмма Танцер? — переспросил Нордхилл. — Почему вы так решили?

— Во-первых, — сказал Каррингтон, — она сама ответила так на заданный вами вопрос.

— Мной? — Нахмурился Нордхилл. — Я не задавал никаких вопросов. То есть я хочу сказать, что вопросы задавал не я.

Каррингтон посмотрел в мою сторону, и я счел благоразумным вмешаться.

— Дорогой Альберт, — сказал я. — Вы замечательный медиум, готов в этом поклясться, я редко наблюдал такое быстрое вхождение в состояние транса… Конечно, вы не помните ни слова из того, что вашими устами говорил дух…

— Почему же? Помню, — пожал плечами Нордхилл. — И, к вашему сведению, сэр Артур, я никогда не впадаю, как вы говорите, в состояние транса. Вы прекрасно знаете, что это вовсе не обязательно при общении с духами. Нужна лишь определенная сосредоточенность, и я достигаю ее действительно достаточно легко — сказываются тренировки по индийской йогической системе, которую я изучал — самостоятельно, правда, — по книге, купленной на развале.

— Хорошо, — сказал я примирительно. — Это не был транс, и вы все помните. Что же вы запомнили, друг мой?

Нордхилл смотрел на меня с недоверием, в моих словах он чувствовал подвох, но вопрос был задан, доктор не вмешивался, не находя пока достаточных оснований к тому, чтобы прервать наш разговор, и Альберт ответил, потирая рукой переносицу:

— Это был дух… да… Женщина, которая назвалась тетушкой Мэри. И еще был мужчина… полицейский следователь… Он все делал неправильно! Он не понимал! Полицейские своими действиями в процессе расследования часто провоцируют преступников. Создают тот мир, в котором им удобнее работать…

— Вы спросили, и мы все тому свидетели, — напомнил я Альберту, — помнит ли Эмма, как ее убили.

— Я спросил…

— И Эмилия рассказала о том печальном событии. Она не могла знать, как все произошло, ее голосом, похоже, говорил дух погибшей Эммы! Впервые — а у меня богатый опыт спиритических сеансов — не дух отвечал на вопросы медиума, а один дух отвечал на вопросы другого.

— Всегда, — сказал Нордхилл, — на вопросы одного духа отвечает другой. Когда вы задаете вопросы духу Наполеона или Рамзеса, именно ваш бесплотный дух, как волна радиопередачи, пересекает миры и вселяется в тело медиума в другом измерении. В том, например, где вы умерли, или в том, где вы еще не родились, или в том, где вас никогда не было и никогда не будет…

— Альберт, — сказал Каррингтон, сочтя, видимо, слова Нордхилла лишенными смысла, а мои вопросы — отдаляющими от истины, хотя именно те вопросы, что задавал я, Могли приблизить нас к пониманию самой удивительной Тайны, с какой мне приходилось сталкиваться в своей жизни. — Альберт, откуда вам известно, что Эмилия Кларсон и Эмма Танцер — одно и то же лицо?

— Но я впервые об этом слышу! — воскликнул Нордхилл и в отчаянии обратил свой взгляд в сторону доктора. Берринсон незамедлительно взял инициативу в свои руки и решительно сказал:

— Старший инспектор, не следует сейчас продолжать этот разговор. Альберт нуждается в отдыхе не меньше, чем мисс Эмилия. Пойдемте, Альберт, я провожу вас в вашу комнату. Господа, — обратился он к нам, — я скоро вернусь, а вы пока можете курить, здесь это разрешается.

Нордхиллу доктор руки не подал, но молодой человек и сам поднялся, он что-то хотел сказать и даже открыл было рот, но промолчал и вышел из комнаты с задумчивым видом, в котором было больше откровенного недоумения, чем искреннего понимания. Доктор вышел следом и закрыл за собой дверь.

— Что скажете, сэр Артур? — спросил меня Каррингтон, когда мы остались вдвоем.

Я раскурил трубку, собираясь с мыслями, пустил к потолку кольцо дыма и сказал:

— Вы уверены, Каррингтон, что Эмилия — действительно та девушка?..

— Да, — кивнул бывший полицейский. — Мне ее лицо сразу показалось знакомым. Я был уверен, что встречался с ней прежде, но не мог вспомнить — где и когда. У меня профессиональная память на лица, и меня раздражало… Теперь-то я понимаю, сэр Артур, в чем причина причуд моей памяти. Я видел — и внимательно в свое время изучал — фотографию пропавшей Эммы Танцер. Фотография лежала на моем рабочем столе несколько месяцев. Я настолько не ожидал встретить девушку здесь, что… Как и все, я считал ее мертвой, сэр Артур! К тому же она, конечно, изменилась — другая прическа, совершенно другой взгляд… Это она. Но тогда я решительно не понимаю смысла заданных вопросов, и ответы тоже кажутся мне совершенно лишенными смысла. На мой взгляд, случившееся нельзя объяснить иначе, нежели сговором. Да-да, не смотрите на меня так, сэр Артур, — сговор между Альбертом и Эмилией… Эммой Танцер. Согласитесь, невероятно, чтобы встреча здесь между ними произошла случайно. В жизни, конечно, происходят самые странные события, но в своей работе я всегда исходил из того, что к случайностям нужно обращаться лишь тогда, когда все рациональные попытки объяснить связь между явлениями натыкаются на глухую стену. Случайность не несет информации, случайность бесполезна и для суда не представляет интереса, поскольку не является звеном в цепи доказательств…

— Согласен, — кивнул я. — Но, дорогой Каррингтон, вы, по-моему, исходите сейчас из неверной предпосылки о том, что Нордхилл и Эмилия… Эмма, если угодно… были знакомы прежде и что один из них — а именно Нордхилл — намеренно сделал все, чтобы оказаться здесь, в лечебнице доктора Берринсона. Согласитесь, это предположение еще более фантастическое, нежели случайное совпадение.

— Почему, сэр Артур?

— Судите сами, дорогой Каррингтон. Эмилия-Эмма была помещена в лечебницу раньше, чем Нордхилл. Следовательно, именно он должен был предпринять усилия, чтобы оказаться здесь. Кто решал, в какую именно лечебницу должен быть помещен Нордхилл?

— Суд, сэр Артур. Решение вынес судья после того, как изучил экспертное заключение двух уважаемых психиатров — господ Арчера и Дуглас-Меридора.

— Опытные психиатры, — заметил я.

— Очень опытные. Судья имел на выбор четыре подобных заведения.

— Один шанс из четырех — не так уж мало, верно?

— Но и не много, согласитесь, сэр Артур.

— Не так уж мало, — повторил я. — А о том, что Эмилия и Эмма — одно лицо, Нордхилл мог узнать уже здесь, общаясь с девушкой.

— Вы думаете? Она сама не подозревала, что когда-то была…

— А это мне кажется действительно маловероятным! Не Подозревала? Или тщательно скрыла этот факт из своего прошлого, когда оказалась в семье Кларсонов? Гораздо более СтРанным представляется мне рассказ Эмилии-Эммы о том, как именно ее убивали, — ведь на самом-то деле убийства не было, если Эмма осталась жива, потеряла память и…

— Сэр Артур, — прервал меня Каррингтон, — похоже, вы забыли о том, что девушку, которую супруги Кларсон назвали Эмилией, нашли в апреле двадцать второго года, а Эмма Танцер исчезла лишь месяц спустя — в конце мая.

Трубка моя погасла, и я заново ее раскурил, в то время как Каррингтон пребывал в задумчивости, пытаясь свести воедино все известные нам факты. Я тоже думал об этом, вдыхая ароматный дым и чувствуя, что столкнулся с ситуацией, возможно, настолько загадочной, что разобраться в ней не удастся без привлечения к разгадке тех самых высших сил, чьей помощью пользовался Нордхилл, демонстрируя свои спиритические способности. Безусловно, этот молодой человек был сильным медиумом — во время сеанса я чувствовал исходившую от него мистическую силу. Уверен, что будь у нас фотографический аппарат и чувствительная фотопластинка, то излучение, исходившее от этого человека, мы зафиксировали бы, как три года назад было зафиксировано светящееся изображение медиума Берт-Миддоуза, выставленное затем для обозрения в Смитсоновской картинной галерее.

Самой большой ошибкой, допущенной во время суда над Нордхиллом, был вердикт о его невменяемости. Принимая решение о госпитализации, судья не имел иного выхода, вина лежала целиком и полностью на экспертах, психиатрах Арчере и Дуглас-Меридоре, в чьей компетенции я ранее не сомневался, но был уверен в том, что в данном случае они оказались в плену ложных представлений о сущности спиритизма. Возможно, уважаемые эксперты были не в курсе, но мне-то было доподлинно известно, что спириты и медиумы отличались завидным душевным здоровьем. В числе полутора тысяч обследованных пациентов психиатрических клиник специальная комиссия, проводившая расследование в 1924 году, выявила лишь пять человек, потерявших душевное здоровье из-за своего увлечения спиритизмом. Пять! В то время как одних только людей с маниакальными синдромами оказалось более тысячи! Обвинение медиумов в психической неполноценности и неуравновешенности не имело под собой никакой почвы, и случай с Нордхиллом был тому лишь подтверждением.

Можно представить, как чувствует себя здоровый человек, оказавшийся среди наполеонов и мрачных ипохондриков. А если к тому же его подвергают лечению, которое лишь расшатывает нервную систему, а вовсе не приводит ее в норму…

Впрочем, эти мои размышления, ставшие скорее признаком растерянности, никак не помогали ответить на возникшие вопросы, которые я мысленно задал себе и записал в своей памяти, чтобы впоследствии перенести на бумагу.

Вопрос первый: как объяснить то обстоятельство, что Эмилия Кларсон оказалась Эммой Танцер, — ведь Эмма исчезла позже, чем объявилась потерявшая память Эмилия? Неужели в течение месяца в Англии жили две девушки, являвшиеся по сути… Да, нужно это сказать: одним человеком!

Второй вопрос: как объяснить появление окровавленного тела Эммы-Эмилии в ее палате, исчезновение тела из запертой комнаты и появление живой и здоровой девушки в садовом домике?

Третий вопрос: был ли действительно Нордхилл прежде знаком с Эммой-Эмилией и могли он в таком случае иметь касательство к «убийству» Эммы в 1922 году?

Четвертый вопрос: почему явившийся сразу после начала сеанса (без вызова!) дух не отвечал на вопросы, а, напротив, активно задавал свои? Такое поведение духа было настолько отлично от обычного, что наводило на мысль о сговоре между Эммой-Эмилией и Альбертом. С другой стороны, именно этой особенностью отличались и прежние спиритические сеансы, проведенные Нордхиллом! Вызванные им Духи задавали вопросы, а не отвечали на них! Это обстоятельство требовало самого тщательного изучения, возможно, открывавшего новые пути в спиритуализме.

— Я бы, пожалуй, сейчас выпил чего-нибудь крепкого, — пробормотал Каррингтон, который, по-видимому, как и я, Дал себе больше вопросов, чем нашел на них ответов. — Будь я все еще старшим инспектором, — продолжал он, — и будь у меня возможность вызвать этих двоих на перекрестный допрос… Но у меня такой возможности нет, задать над. лежащие вопросы я не могу, и руководствоваться приходится лишь тем скудным набором фактов, что имеется в нашем распоряжении.

— Какой факт, дорогой Каррингтон, — сказал я, — представляется вам наиболее загадочным?

— Разумеется, — немедленно отозвался он, — исчезновение Эммы месяц спустя после появления Эмилии. Я вижу, у вас на этот счет иное мнение?

Я кивнул.

— На мой взгляд, — сказал я, выпуская дым, — самое загадочное в этом деле: поведение духа, говорившего устами Нордхилла.

— Ну… — с сомнением произнес Каррингтон.

— Вам это кажется несущественным, поскольку вы не знаете, что происходит обычно во время спиритических сеансов. И еще. Я вижу: вы не обратили на это обстоятельство никакого внимания, потому что никто не узнает собственный голос, если слышит его со стороны. Этот факт ранее был науке неизвестен, но с изобретением граммофонных пластинок его стало невозможно игнорировать.

— Что вы хотите сказать, сэр Артур? О чьем голосе вы говорите?

— О вашем, дорогой Каррингтон, — сказал я и, полюбовавшись на застывшее в изумлении лицо бывшего полицейского, продолжил: — Помните мужской голос, обратившийся к Эмилии с вопросом?

— Да, конечно, но…

— Это был ваш голос, дорогой Каррингтон. Спросите у доктора, он подтвердит, поскольку — я обратил на это внимание, — как и я, узнал его, да и не мог не узнать. Я готов засвидетельствовать под присягой: дух говорил вашим голосом! И еще… Вы помните, как его представила тетушка Мэри? «Полицейский следователь».

— Значит, этот тип еще и голоса умеет имитировать, — мрачно сказал Каррингтон. — Нет, сэр Артур, чем больше я об этом думаю, тем больше мне становится ясно, что мы сильно недооценили господина Нордхилла. Он намеренно мистифицировал доверчивых людей таким образом, чтобы его обвинили в мошенничестве, причем не смогли посадить за решетку за неимением достаточных улик, но непременно отправили бы на психиатрическое освидетельствование, где он прекрасно сыграл роль и оказался там, где хотел.

— У судьи был выбор из четырех… — напомнил я.

— Не было у судьи выбора! — воскликнул Каррингтон. — Лечебница Диксон-менор считается слишком дорогой, в Довер-кросс лечат алкоголиков, Промет специализируется на шизофрении, оставалась лечебница доктора Берринсона с относительно широким профилем, и свободные палаты здесь были, судья, естественно, сначала навел справки…

Я покачал головой.

— Все это кажется мне слишком невероятным.

— Мне тоже, — уныло произнес Каррингтон, — но остальные варианты представляются еще более далекими от реальности, и разве не ваш Шерлок Холмс говорил, что среди всех фантастических объяснений нужно выбрать…

— Он говорил немного иначе, — перебил я, — но оставим в покое тень Шерлока Холмса. Вы полагаете, что в данном случае никак не могло произойти простейшее совпадение?

— Господи, сэр Артур, в нашей работе совпадений, случайностей, нелепостей гораздо больше, чем случаев, когда детектив действительно может применить свои логические способности! Жизнь так же отличается от романов, как куча навоза — от Биг-Бена. Я все понимаю, сэр Артур, но всякий раз, сталкиваясь с делами, подобными этому, я искал сначала логические связи и лишь потом, когда ничего не получалось…

— Иными словами, дорогой Каррингтон, чтобы исключить случайные совпадения, вы допускаете, что Нордхилл настолько умен и искусен в своем надувательстве, что обманул не только множество доверившихся ему свидетелей его контактов с духами, не только полицейских следователей, не только суд, но даже доктора Берринсона, не сумевшего распознать в этом человеке симулянта? Нордхилла здесь лечат, а это не очень приятные процедуры для здорового человека, и он пошел на это… для чего? Только для того, чтобы быть рядом с этой девушкой?

Допустим, — продолжал я, — вы правы, и Нордхилл всех обманул. Как вы объясните результат сегодняшнего сеанса? Для чего ему нужно было делать все наоборот? Он знает о том, что я разбираюсь в спиритизме, у меня большой опыт, разоблачить его у меня гораздо больше шансов, чем у вас и даже доктора Берринсона. И тем не менее он идет на огромный риск и проводит самый необычный сеанс из всех, какие я видел. Либо он полный профан, либо…

— Либо, сэр Артур?

— Либо Нордхилл — самый уникальный медиум из всех, кого я знал. И тогда, согласитесь, дело это предстает в совершенно необычным свете.

— Оно и так более чем необычно, — пробормотал Каррингтон, но не закончил фразу, потому что пришел доктор и объявил, что на сегодня всякие контакты с больными прекращены, оба — Альберт и Эмма-Эмилия — устали, получили дозы успокоительного и теперь до утра будут отдыхать в своих палатах.

— Около палат дежурят сестры и санитары, — сказал Берринсон, быстрыми шагами меряя комнату, — и я надеюсь, что не произойдет ничего такого, что потребовало бы нового вмешательства полиции. Господа, надеюсь, вы окажете мне честь и останетесь здесь до утра? Ужин ждет нас, комнаты для вас скоро будут готовы.

— Звучит зловеще, — хмыкнул Каррингтон.

— О, никаких ассоциаций! — поднял руки доктор. — Гостевые комнаты — их две — расположены в центральной части здания, где нет больничных палат. Предназначены комнаты для врачей-консультантов и для наших сотрудников, вынужденных время от времени оставаться в больнице на ночь.

— Спасибо, доктор, — сказал я. — К сожалению, должен отклонить ваше предложение, но хотел бы, с вашего позволения, завтра вернуться и еще раз поговорить с Альбертом и Эмилией в более спокойной и привычной для них обстановке.

— Да, — согласился со мной Каррингтон, — если вы не возражаете, я бы сопровождал сэра Артура.

— Как вам угодно, господа, — склонил голову доктор. — Удобнее всего — завтра после половины одиннадцатого. Но на ужин вы, надеюсь, останетесь?

— Последний поезд на Лондон через сорок минут, — напомнил я, — и если мы не выедем немедленно, то рискуем действительно заночевать здесь.

— Я велю вывести из гаража машину, — не стал нас более задерживать доктор, и мне показалось — впрочем, я не стал бы утверждать это под присягой, — что в голосе его прозвучало облегчение.

В купе мы с Каррингтоном оказались одни, и разговор, естественно, так или иначе вертелся вокруг недавних событий. Бывший полицейский больше не настаивал на своей версии удивительной изворотливости и прозорливости Нордхилла, но у него возникла другая, не менее фантастическая гипотеза.

— Я готов согласиться с вами, сэр Артур, — говорил он, глядя в окно, где сгустился сумрак и видны были только самые яркие звезды и время от времени — далекие огни деревень, подобные островам тусклого света в океане спрессованной темноты, — готов согласиться, что спириты и медиумы в основе своей — люди душевно здоровые и среди пациентов психиатрических лечебниц составляют малую долю. Но это верно только в среднем и не приложимо к каждому конкретному случаю.

— Определитесь, дорогой Каррингтон, — возражал я. — Считаете ли вы Нордхилла психопатом, талантливым шарлатаном или выдающимся медиумом? От этого зависит ход наших дальнейших рассуждений.

Каррингтон надолго задумался, сопоставляя, еидимо, уже известные ему факты с собственными представлениями о возможном и невероятном.

— Вы, сэр Артур, как мне кажется, уже сделали свой выбор, — пробормотал он.

— Да, — кивнул я. — Сейчас это дело представляется мне совершенно ясным.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво обернулся ко мне Каррингтон, — что можете объяснить все многочисленные странности? Включая ту, что не дает мне покоя с того самого момента…

— О какой странности вы говорите, дорогой Каррингтон?

— Послушайте, сэр Артур, мы все как будто об этом забыли! Описание преступника, которое дала девушка!

— Я не забыл, рад, что и вы не забыли тоже. Вы полагаете, эти сведения можно использовать?

Каррингтон долго молчал и заговорил вновь, когда поезд медленно въезжал под крышу вокзала.

— Я попробую, — сказал он неожиданно, и я не сразу понял, что Каррингтон отвечает на мой вопрос, заданный минут двадцать назад. — Продолжим разговор завтра. Пожалуй, сейчас я отправлюсь в Ярд, сегодня дежурит мой старый приятель, комиссар Бредшоу, возможно, мне удастся попасть в архив…

— А я поеду домой, хотя был бы не прочь сопровождать вас, — вздохнул я. — Но ведь меня скорее всего просто не пустят в Ярд, несмотря даже на ваше поручительство…

— Боюсь, что да, — кивнул Каррингтон. — Я не уверен, что мне самому удастся… Но надо попробовать.

— Встретимся завтра в половине десятого на вокзале Виктория, — предложил я.

За ужином Джин пыталась выведать у меня, куда я ездил и почему вернулся в мрачном расположении духа. Мое расположение скорее можно было назвать задумчивым, Джин прекрасно ощущала разницу, но сегодня жена сама была не в лучшем настроении (у Адриана была растянута лодыжка, но остаться дома и прикладывать компрессы он отказался и, презрев настоятельные просьбы матери, отправился на ранее назначенное свидание) и раздражение свое обратила, естественно, на меня.

Мы слишком хорошо, впрочем, знали друг друга, чтобы обращать внимание на не очень приятные стороны наших характеров. Посоветовав Джин почитать перед сном новый перевод Гастона Леру (почему-то так называемые французские детективы чрезвычайно успокаивают нервную систему — наверно, своей назидательностью), я уединился в кабинете и до полуночи перебирал свою коллекцию газетных вырезок. Найти нужное оказалось не так уж трудно.

«Обсервер», 27 мая 1922 года: «Девушка Эмма Танцер исчезла, Скотленд-Ярд не в состоянии раскрыть простое преступление. Старший инспектор Джордж Каррингтон: „Скорее всего это убийство“.

Такими были заголовки, сама же статья не содержала ничего такого, о чем мне уже не было известно со слов бывшего полицейского. Не было новых сведений и в других газетах той недели: краткость заметок показывала, что исчезновение девушки не слишком заинтересовало журналистов.

Суд над Нордхиллом состоялся три с половиной года спустя. Судя по заметке в «Тайме», спиритические сеансы он устраивал на протяжении более чем трех лет и, по словам журналистов, успел за это время заморочить головы не одной сотне клиентов, ничего не понимавших в спиритуализме и знавших только, что с помощью медиума можно поговорить с кем-нибудь из почивших родственников. Похоже, что Нордхилл специально отбирал в клиенты людей не очень образованных, слышавших краем уха о связи земного и небесного миров — в Лондоне он не провел ни одного сеанса, все больше по окрестностям, ездил и на юг, в Саутгемптон и Портсмут, несколько раз — на север, но до Ливерпуля не доехал, устраивал сеансы в пригородах Бирмингема. Свидетели — на суд вызвали пятьдесят три человека, явились чуть больше половины, остальные предпочли остаться дома и не тратить деньги и время на поездку в Лондон — в голос утверждали, что обвиняемый бесчестным путем заставил их выложить за свои так называемые сеансы значительные суммы, но вызванные им духи упорно не желали отвечать, в то Же время сами задавали бесчисленное множество вопросов, на которые отвечал либо сам медиум, либо присутствовавшие на сеансе, в том числе и те, к кому дух обращался лично, требуя ответов и, безусловно, получая их от находившихся во взвинченном состоянии клиентов.

«Касались ли вопросы, задаваемые Нордхиллом, семейных тайн, состояния банковских счетов или другой конфиденциальной информации?» — спрашивал судья Иствуд.

«Да, касались», — чаще всего отвечали свидетели и потерпевшие. Действительно, духи, якобы вызванные аферистом (иначе журналисты Нордхилла не называли), слишком часто интересовались тем, чем души покойных родственников, вообще говоря, интересоваться не должны были: прошлыми связями свидетелей, интимными подробностями их отношений с родственниками, уже подписанными или еще только готовившимися завещаниями. Все это наводило на мысль о грандиозной афере, задуманной Нордхиллом, но так ни разу и не осуществленной — то ли по причине отсутствия у него соответствующих талантов, то ли потому, что он в действительности был человеком со сдвинутой психикой и, реально ощущая в себе некие медиумические способности, ни разу не сумел осуществить связь с высшими мирами, но и поражения своего признавать не хотел, а потому, не отвечая на вопросы клиентов (как он мог на них ответить, если вызванные им духи никогда не являлись?), задавал свои — только чтобы произвести впечатление на участников сеанса.

Психиатры признали Нордхилла не отвечающим за свои поступки, а судья решил, что выпущенный на свободу психически больной человек окажется опасен для окружающих. Изоляция подсудимого в психиатрической больнице показалась судье в сложившейся ситуации наилучшим решением.

В газетах, конечно, не было ни слова о том, почему судья избрал именно лечебницу доктора Берринсона. Не нашел я также ни одной заметки о дальнейшей судьбе Баскетта, освобожденного в зале суда и исчезнувшего из поля зрения газетчиков. Как я и предполагал, фотографии этого человека, помещенные на первых полосах газет, совершенно не были похожи на описание убийцы, данное Эммой-Эмилией во время сеанса.