Полынья, из которой вчера извлекли тело Олега Николаевича, за ночь замерзнуть не успела и виднелась черным большим глазом метрах в десяти от берега. Снег вокруг был весь истоптан, и какие следы тут мог еще обнаружить дотошный Веденеев, я не мог себе представить.
      - Ну? - спросил он, сделав по льду несколько шагов и остановившись, не доходя до полыньи: лед здесь был тоньше, и Веденеев не хотел оказаться вдруг в ледяной воде. - Видите?
      Я увидел. По ту сторону полыньи тянулись к противоположному берегу две цепочки следов. Непосредственно у кромки все было, конечно, затоптано, а дальше… Вот одна цепочка: кто-то шел к полынье. А рядом, почти параллельно, другая: кто-то шел обратно.
      - Что это? - спросил я. - То есть кто?
      - Увидели, значит, - удовлетворенно проговорил Веденеев. - Давайте обойдем вокруг и посмотрим, откуда пришел человек. И куда ушел.
      Веденеев быстро пошел вокруг пруда, я едва за ним успевал, ноги скользили, а участковый шагал уверенно и обогнал меня метров на пятьдесят. Когда я приблизился, он, наклонившись, рассматривал на снегу что-то такое, чего я совершенно не различал: углубления, ямки, оттаявшие, а потом опять замерзшие участки…
      - Валенки, - сказал он, не поднимаясь, - кто-то шел в валенках сначала к полынье, а потом вернулся и отправился вокруг пруда… к поселку, скорее всего. И пришел из поселка, а не со стороны станции.
      - Что вы хотите сказать? - воскликнул я. - Кто-то хотел помочь Олегу Николаевичу выбраться, а когда не получилось, улизнул, даже не попытавшись позвать на помощь?
      Не ответив, Веденеев поднялся, отряхнул с колен снег и ступил на лед. Медленно, внимательно глядя под ноги, он пошел вдоль следов к полынье, до которой с нашего берега было метров сорок, а то и больше. Я стоял и смотрел, следовать за участковым мне и хотелось, и было боязно, да что там боязно, я панически боялся, что лед треснет под моим весом, проломится… Господи, только не это. А ведь Веденеев тоже грузный мужчина…
      Что могли означать следы? Может, ничего. Ну, был кто-то на пруду, так ведь не обязательно одновременно с Парицким. Может, раньше. Кто-то шел к станции, больше на этой стороне и делать нечего, кто-то шел… И свернул к полынье? Просто так? С противоположного берега было значительно ближе. А если не просто так, значит… Подошел, посмотрел на тонувшего Парицкого… Почему же вернулся на этот берег, если гораздо ближе - противоположный?
      Веденеев тем временем приблизился почти к самой полынье, до того места, где следы еще вчера были затоптаны оперативниками и спасателями. Постоял он там недолго, минуты две, и вернулся ко мне с видом задумчивым, я бы сказал, немного поэтическим, а вовсе не сумрачным, как следовало бы ожидать.
      - Так я и думал, - пробормотал он.
      - Что? - не вытерпел я. - Кто-то действительно видел, как тонул Олег Николаевич…
      - Глупости, - прервал меня Веденеев. - Наоборот все было, понимаете?
      - Наоборот? - я действительно не понял.
      - Идемте, - вздохнул участковый. - Боюсь, что…
      Чего боялся Михаил Алексеевич, я так и не узнал, потому что всю дорогу до поселка участковый упорно молчал.
      Я думал, что мы зайдем ко мне, я поставлю чайник, и за чашкой чая Михаил Алексеевич все-таки расскажет о своих выводах, но с Балтийской улицы мы свернули на Покровку, и только тогда Веденеев повернулся ко мне и сказал:
      - Петр Романович, вы знаете Асю Перминову?
      Вопрос был неожиданным, и я не сразу нашелся, что ответить. Проще всего было сказать «нет», потому что никакой Аси Перминовой я не знал, в нашем отделе в Пулково работала лет десять назад Перми-нова, но звали ее Лидией Семеновной, занималась она теорией пульсаций короткопериодических переменных и ушла на пенсию, когда у нее родился второй внук, а зарплаты младшего научного, которую она получала всю жизнь, стало не хватать даже на месячный билет от города до обсерватории. Других Перминовых я не знал, но имя Ася, в отрыве от фамилии мне все-таки было знакомо, и потому я молчал, глядя на Веденеева, а он ждал моего ответа, остановившись на углу Покровки и Балтийской, будто именно от меня зависело, в какую сторону повернуть.
      - Ася… - пробормотал я. - Это которая… ну…
      - С приветом, - закончил за меня Веденеев. - Да, я о ней говорю.
      - Не знал, что ее фамилия Перминова. Никто ее по фамилии при мне не называл.
      Участковый кивнул.
      - Вы ее вчера видели, Петр Романович?
      - Я? Не помню. Давно перестал обращать на нее внимание. Она все время где-то тут ходит, бормочет что-то, понять ее трудно… А в чем, собственно…
      - Вчера, - сказал Веденеев, - когда у пруда, а потом у дома Олега Николаевича собрался народ, Аси я в толпе не видел.
      - Ну… - я попытался вспомнить. - Мне тоже кажется, что ее там не было.
      - Странно, да? Она же везде появляется, как только что-то происходит. Любопытная. А вот днем я ее встретил, она шла по Покровке и что-то бубнила. И позавчера я ее видел, и днем раньше.
      - Ну и что? - спросил я с нетерпением.
      - Она в валенках была, вот что, - сказал Михаил Алексеевич суровым тоном и посмотрел на меня так, будто я перестал понимать очевидные вещи, не смог сложить два и два.
      - В валенках… - повторил я и присвистнул. Сам от себя не ожидал - не свистел с тех пор, когда студентом вызывал на свидание из общежития Лизу, с которой мы три года встречались, а потом расстались без всякого сожаления.
      - Вы хотите сказать, что это она была на пруду и ушла, даже не позвав на помощь?
      - Это мы сейчас выясним. То есть попробуем выяснить, с Асей никогда не знаешь… Вы пойдете со мной или…
      Веденеев, похоже, хотел, чтобы я сказал «нет, не пойду, идите сами». Но я сказал:
      - Пойду, конечно.
      Михаил Алексеевич посмотрел на меня испытующе, но возражать не стал, наверное, думал, что я ему все-таки пригожусь, хотя я не понимал - в каком именно качестве. Повернулся и пошел - теперь я хотя бы точно знал, куда мы направлялись, и даже, как мне тогда казалось, понимал - зачем.
      Ася была местной дурочкой. Бедная девочка… илидевушка, ей было, скорее всего, лет семнадцать или даже восемнадцать, хотя выглядела она на двенадцать, не старше. Толстушка, с короткими пальцами, которые все время находились в движении, будто она хотела что-то кому-то объяснить с помощью азбуки для глухонемых. По уровню развития Ася была сущим ребенком лет, скажем, трех или четырех. Увидел я ее впервые в тот же день, когда переехал в поселок. Грузчики переносили мебель, а мы с сыном таскали книги; Ася подошла и что-то затараторила, пыталась подхватить одну из пачек, та выпала из ее рук, развалилась, девочка перепугалась и заплакала, к ней подошел какой-то мужчина и увел прочь, а присутствовавший при этом мой сосед Аристархов (на зиму он переехал в городскую квартиру) сказал, чтобы я не обращал внимания: это, мол, Аська, местная юродивая, почти даун, но на самом деле не классический, у девочки генетическое отклонение, кое-что она понимает, говорит прилично, но читать не может…
      Потом я, конечно, много раз встречал Асю в поселке - летом она, по-моему, весь день проводила на улице, а когда настала зима, то выпускать ее, видимо, перестали, я, во всяком случае, встречал ее очень редко, она брела, глядя в пространство перед собой, что-то по обыкновению бормотала и… да, я теперь вспомнил, на ногах у нее были валенки.
      Мне почему-то никогда не приходило в голову спросить у кого-нибудь, кто Асины родители, как ее фамилия, где ее дом, в конце-то концов. Ася была объективной данностью, как статуя, стоящая на площади, - стоит себе и пусть стоит, никому не мешает.
      - Вы думаете… - сказал я, прерывая молчание.
      - Что? - Веденеев размышлял о чем-то и не сразу понял мой вопрос. - А, вы об… В валенках сейчас мало кто ходит, Петр Романович. А размер следа небольшой, детский скорее. Вот.
      - Даже если на пруду была Ася, - сказал я неодобрительно, - надо ли ее тревожить? Она же не отвечает за свои поступки. Если и видела, как тонул Олег Николаевич, то все равно не могла позвать на помощь, ее бы просто не поняли.
      - Она не видела, как тонул Олег Николаевич, - покачал головой Веденеев.
      - Но вы только что сказали…
      Веденеев остановился напротив двухэтажного дома, за которым начинался пустырь. Я никогда не бывал в этой части поселка, делать мне здесь было нечего, лес находился в противоположной стороне, дорога к станции тоже. В двухэтажке жили, скорее всего, четыре семьи, это был обычный кирпичный дом, выглядел он старым и унылым, но и день тоже сегодня был не радостным…
      - Я сказал, - Веденеев подошел к обшарпанной двери, когда-то коричневой, а теперь похожей на покрытого струпьями больного проказой, остановился и повернулся ко мне. - Я сказал, что Ася, скорее всего, была вчера на пруду, верно. Но она не видела, как тонул Париц-кий. Похоже, все было наоборот.
      - Наоборот? - я все еще не понимал, хотя мог бы уже сложить те самые два и два.
      - Может, она что-то помнит, - вздохнул Михаил Алексеевич, - а если нет… Ну, значит, уйдем тогда, что с нее взять…
      Он наконец поднял руку и трижды позвонил - знал, наверное, к кому сколько звонков. Когда дверь открылась, на пороге возникла женщина удивительной красоты, и у меня перехватило дух: купчиха с картины Кустодиева! Впрочем, одета она была просто: в теплую коричневую юбку и тяжелую шерстяную кофту, каштановые волосы забраны на затылке в пучок, а глубокие синие глаза смотрели отчужденно и даже, по-моему, враждебно. Она совсем не походила на Асю, но по тому, как отреагировал на ее появление Веденеев, я все-таки решил, что это - Асина мать, да так оно сразу и оказалось, когда женщина спросила, глядя не в глаза участковому, а на его форму:
      - Асенька что-то…
      - Ничего, Наталья Никитична, - быстро сказал Веденеев. - Уверяю вас, все в порядке.
      - Вы… - она посмотрела на меня, и мне показалось, что она меня узнала, хотя я точно мог сказать, что никогда прежде ее не видел.
      - Это Петр Романович Амосов, - представил меня Веденеев. - Сейчас на пенсии… Мы можем войти?
      - Да, конечно, - Наталья Никитична посторонилась, и мы вошли сначала в темный подъезд, потом поднялись на второй этаж по типичной питерской лестнице с оббитыми ступеньками и оторванными перилами и вошли в квартиру, где ощущался странный запах чего-то пряного.
      Я все еще не понимал, о чем собирался говорить Веденеев - с Аси-ной мамой или с самой Асей, что, по-моему, было не только бессмысленно, но и, возможно, не очень-то полезно для душевного здоровья девушки, если, конечно, ее состояние можно было хоть в какой-то степени назвать душевным здоровьем. Мне почему-то стало не по себе, когда я представил, как Ася смотрит на Веденеева ничего не понимающим взглядом, а тот задает вопросы, совершенно ей непонятные, и девушка начинает нервничать…
      К счастью, в комнате, куда завела нас Наталья Никитична, Аси не было - возможно, ее вообще не было дома, потому что нас окружала вязкая тишина, и каждый шаг отдавался в ушах, будто удар тяжелого молота о мягкую, податливую наковальню.
      Я думал, что участковый спросит сейчас, где Ася, но Михаил Алексеевич, так и не сев на предложенный ему стул у круглого стола, покрытого белой скатертью, задал неожиданный вопрос:
      - Скажите, Наталья Никитична, Ася вчера не простудилась?
      - Слава Богу, - не найдя в этом вопросе ничего странного, ответила Асина мама. - Вроде обошлось. Но я, конечно, сразу поставила ее под горячий душ, потом насухо обтерла и… ну… дала выпить граммов пятьдесят. Шубка была мокрая насквозь. Не представляю, она, видимо, вывалялась в сугробе, я спросила, но вы же знаете…
      - Да-да, - быстро ответил Веденеев. - Вы, значит, спросили, а она не сказала.
      - Она что-то не то сделала? - опять забеспокоилась Наталья Никитична. - Почему вы спрашиваете?
      - Ничего она не сделала, - повторил Веденеев. - Уверяю вас. Это Асины валенки в передней?
      - Да, - кивнула Наталья Никитична. - А что?
      - Они до сих пор мокрые, я видел.
      - Мокрые, - вздохнула Наталья Никитична. - И еще будут сохнуть, они медленно высыхают. Поэтому я сегодня Асю на улицу не пустила. Да она сама… Как вчера заснула, так и спит до сих пор. Я все щупаю лоб - нет ли жара. Нет, слава Богу.
      - Ну и замечательно, - улыбнулся Веденеев и встал. - Не будем вам мешать, Наталья Никитична.
      - Но… Вы так и не сказали…
      - Да не беспокойтесь вы, - отмахнулся Веденеев, топая в прихожую, где рядом с обувным ящиком действительно стояли темные небольшие валенки, аккуратные и, похоже, не очень-то дешевые. - Все в порядке, я просто обход делаю, вот мы с Петром Романовичем и зашли по дороге…
      - Понимаю, - сказала Наталья Никитична, закрывая за нами дверь. Она, похоже, действительно ничего не поняла, в то время как до меня дошел наконец ход мыслей Веденеева.
      - Значит, вы считаете, - начал я, когда мы вышли на улицу и двинулись обратно, в сторону Балтийской, - что Ася попала в полынью, Олег Николаевич увидел, бросился спасать…
      - …И спас, - думая о чем-то своем, отрешенно отозвался Михаил Алексеевич. - Вытолкнул ее на лед, да. Она и убежала. Той же дорогой, что пришла к пруду.
      Я живо представил эту картину. Олег Николаевич медленно бредет по тропинке, думает, как обычно, о своих числовых конструкциях, слышит чей-то крик, видит, как барахтается в ледяной воде Ася, только голова торчит, сейчас тяжелый полушубок утащит ее на дно, что делать, Парицкий бросается на помощь, дальше не знаю, может, и под ним проваливается лед, а может, он доползает до полыньи, тянет Асю за руки, а она сопротивляется…
      - О чем вы думаете, Петр Романович? - прервал мои размышления Веденеев.
      Я вздрогнул. Мы уже дошли до угла, мне надо было налево, а участковому, если он собирался к себе на работу, - направо.
      - Надо, наверное, чтобы все знали, что произошло на самом деле,
      - пробормотал я. - Олег Николаевич поступил, как…
      - А сам бы он хотел, чтобы узнали все? - прервал меня Веденеев.
      - И Асина мама хотела бы, чтобы все узнали? На Асю и без того косятся, а если пойдут разговоры, что из-за нее человек погиб…
      - Но…
      - Вот именно - но. Надо подумать. Подумайте, хорошо, Петр Романович? У меня еще много работы сегодня. Потом мы с вами поговорим об этом.
      Мы обменялись рукопожатиями и разошлись в разные стороны. Я шел домой и думал вовсе не о том, о чем, как представлялось Веденееву, должен был думать. Я думал о том, что Парицкий, направляясь вчера к пруду, знал… Не предчувствовал, но знал точно. Что именно? Что увидит барахтающуюся в полынье девочку? Или знал только то, что именно сегодня должен будет принять решение, которое…
      Если он что-то знал, то мог оставить какой-нибудь знак. Дом заперт, конечно. Возможно, опечатан. И у Веденеева есть ключ. Не к комнатам, в которых теперь нет жизни, а к тайне, которую Па-рицкий унес с собой.
      «Потом мы с вами поговорим об этом». Я попрошу его об одолжении. А может, ключ есть у Лены, она ведь время от времени приезжала к бывшему мужу.
      Я пришел домой, скинул куртку, сел возле теплой батареи и стал думать.
      Олег Николаевич не любил рассказывать о своей жизни, да и я тоже не особенно о своей распространялся. Мы ходили друг к другу в гости, часто - пока погода позволяла - гуляли в роще и у пруда, летом и ранней осенью там было замечательно. Говорили мы не о бытовых проблемах, а о науке - о чем еще могут говорить два научных работника, пусть даже между ними четвертьвековая разница в возрасте? Мы даже оба могли называть себя бывшими, хотя и по совершенно разным причинам. Я-то уже был на пенсии, и должность, которую занимал последние четверть века, досталась другому. Что до Парицкого, то формально он оставался сотрудником Стекловского института, членом редколлегии журнала «Вопросы математики», но на работу не ездил, по его словам, около полугода, на зарплате это, в общем, не сказывалось, поскольку платили все равно нерегулярно, а научные свои работы Олег Николаевич предпочитал размещать на собственном сайте в интернете и уверял, что это гораздо эффективнее, чем публикация в любом западном журнале, не говоря о российских. Журналы (даже в их электронной форме) сейчас читают все меньше, а интернетовские блоги ученых - все больше. Именно здесь, в блогах, самая свежая информация от авторов, не искаженная вмешательством рецензентов и редакционной цензуры, именно здесь можно в лицо высказать автору все, что думаешь о его творении - в общем, именно так делается современная наука, в этом Парицкий был совершенно убежден. Может, он даже был прав: во всяком случае, работа, за которую Французская академия присудила Парицкому медаль и миллион евро, появилась сначала на сайте Олега Николаевича и уже потом была растиражирована на множестве прочих сайтов и форумов.
      Я приглашал Парицкого на чай, а он меня - на кофе, так мы и ходили друг к другу в гости: я заваривал мой самый любимый чай, смесь пяти сортов, никаких пакетиков, неповторимый аромат, только такой чай я и пил, тем более, что в последние годы мог позволить себе это удовольствие. Раньше, в советские еще времена, чуть ли не единственным относительно приличным чаем был индийский со слоном, тоже, надо сказать, изрядно подпорченный нашими упаковщиками. А Па-рицкий к моему приходу готовил замечательный кофе - в отличие от чая, в сортах кофе я не очень-то разбирался, но вкус всякий раз был немного другим и всегда замечательным.
      - Знаете, Петр Романович, - рассказывал Парицкий, мелкими глоточками отпивая из чашки, чтобы по-настоящему ощутить аромат, - я долго не мог отыскать для себя область математики, которая точно соответствовала бы моему характеру и тому, чего я ждал от жизни. Я имею в виду жизнь в науке, которая одна только и является истинной жизнью разумного человека, в отличие от многочисленных трепыханий, которые приходится совершать, чтобы соответствовать тому, что называет жизнью все остальное человечество.
      - Насколько я знаю… то есть слышал, - вставил я свое слово, - извините, сам я ваших работ не читал, я ведь астрофизик, математика для меня - только аппарат, которым…
      - Ну что вы, Петр Романович! - воскликнул Парицкий. - Вы не читали! Я бы сильно удивился и, честно скажу, попросту вам не поверил, если бы вы сказали, что читали хотя бы один мой опус. Большую их часть не читали даже мои коллеги по кафедре. Извините, я перебил вас…
      - Да… - протянул я. - Я хочу сказать, что только слышал о теме ваших исследований. Теория чисел, верно?
      Парицкий хмыкнул.
      - В принципе, - кивнул он. - Это, знаете, все равно как, если бы вы сказали о себе, что занимаетесь релятивистской астрофизикой. Слишком общо, да?
      - Конечно. Я вас понимаю. Премию эту вам присудили за…
      - Ради Бога, Петр Романович, я вас очень прошу: ни слова о премии! Если и вы приметесь выспрашивать меня, почему я от нее отказался…
      - Не собираюсь, - заверил я. - Меня совершенно это не интересует.
      Боюсь, что Парицкий мне не поверил, но мы все-таки перешли к другой теме и весь вечер обсуждали возможные квантовые особенности черных дыр. Самая светская беседа, как говорила мышь в кэррол-ловской «Алисе». В физике Олег Николаевич, как выяснилось, понимал все-таки больше, чем я в теории чисел, и к полуночи мы пришли к согласованному выводу о том, что, скорее всего, квантовые эффекты действительно приводят к сохранению информации, поглощаемой черной дырой.
      - Завтра, - сказал Парицкий, когда около часа ночи обнаружил вдруг, что засыпает, - завтра приходите ко мне. Очень приятно с вами общаться.
      - Взаимно, - ответил я.
      К Парицкому я пришел точно в назначенное время, встречен был без суеты, но с должным благожелательством, и за чашкой замечательного кофе, приготовленного по какому-то экзотическому, как сказал хозяин, рецепту, мы продолжили обсуждение «наших баранов». Подавая мне вторую чашку кофе, Парицкий неожиданно сказал:
      - А женился я в точном соответствии с теорией чисел, и поэтому брак мой оказался таким счастливым.
      Я молчал, пытаясь понять две вещи: что он положил в кофе, отчего напиток стал таким терпким, и что он подразумевал под счастливым браком, если сейчас, судя по всем признакам, женат не был.
      По достоинству оценив мое деликатное молчание, Парицкий с задумчивым видом продолжил:
      - Скажите, Петр Романович, когда вы принимаете какое-нибудь важное решение, какими принципами вы обычно руководствуетесь?
      Вопрос показался мне не то чтобы неожиданным, но, во всяком случае, не связанным со словами о счастливом браке.
      - По-разному, - сказал я, думая о том, как бы не сморозить глупость. Задавая вопрос, Парицкий наверняка имел в виду какие-то конкретные принципы, но ничего путного мне в голову не пришло, и я сказал, что думал: - Всякий раз нужно учесть по возможности все обстоятельства, но чаще всего сделать это не удается, если решение действительно важное и сложное, - и, знаете, Олег Николаевич, часто получается так: вроде бы сопоставляешь, решаешь, а потом оказывается, что мог и не думать, просто ткнуть пальцем в один из вариантов, результат был бы ровно таким же.
      - Вот-вот! - оживленно подхватил Парицкий. - Я тоже обратил на это внимание. Собственно… еще в школе. Я с раннего детства любил числа. Все время что-то с чем-то складывал, умножал… Вундеркиндом, кстати, не был, в уме считал плохо, постоянно ошибался. По математике у меня до десятого класса были тройки, а по тригонометрии как-то даже жирная единица, потому что мне совершенно не давались формулы тройных углов. Но я не о том. Меня заворожили простые числа. Не знаю почему. Однажды я вот так же оказался сражен картиной в Эрмитаже. Нас привели на экскурсию - в девятом классе, помню как сейчас. Я никогда не интересовался живописью. Да и скульптурой тоже. И уж совсем был равнодушен ко всяким украшениям, которых в Эрмитаже видимо-невидимо. Шел со всеми из зала в зал, думал о чем-то и неожиданно, как из пещеры на воздух, вышел в зал, в дальнем конце которого висела небольшая картина в раме. Рама, кстати, была больше самого полотна, и почему именно эта картина привлекла мое внимание, я не имею ни малейшего понятия. Но я направился прямо к ней, встал и стоял так, пока меня не начал искать наш учитель истории. Оказывается, класс мой давно ушел, а я этого и не заметил.
      - Что же это была за картина? - с любопытством спросил я.
      - Не поверите! Портрет какой-то старухи, вовсе не королевских кровей, и автор неизвестен, там так и было написано: «неизвестный автор XVIII века». Но что-то было в этом портрете… Не могу объяснить. Тогда не мог и сейчас не могу. Вот так и с простыми числами. Просто понял однажды, что это не математический казус, а очень большая человеческая проблема. Сейчас простым числам нашли практическое применение - в криптографии. Двадцать лет назад теория простых чисел была совершенно абстрактной областью… А о том, как я женился на Лене, вы, конечно, не знаете? - неожиданно перешел он к совсем другой теме, и я смутился, потому что меня всегда раздражали упорные попытки обывателей копаться в интимных сторонах жизни людей, хоть сколько-нибудь известных.
      Я знал, что жену Парицкого звали Еленой, я не мог этого не знать, потому что половина интернетовских материалов о «математическом скандале» выходила под заголовками вроде: «Елена Метельникова, бывшая жена гениального математика Парицкого, сказала, что…» Мне было совершенно не интересно, что говорила эта женщина. Я невзлюбил ее уже за то, что она могла сказать что-то не очень лестное о человеке, которого наверняка не стоила.
      Я так и сказал, а Парицкий в ответ широко улыбнулся и налил мне новую чашку кофе - какой-то странный сорт или странный способ приготовления, напиток оказался солоноватым и должен был, по идее, быть невкусным или просто отвратительным, но выпил я его тремя большими глотками и удивился, что чашка уже опустела.
      - Понравилось? - спросил Парицкий, но повторять не стал. - О нашей с Леной свадьбе писали столько… Я думал, вы знаете.
      - Нет, - отрезал я.
      - Дело было так, - заговорил Олег Николаевич, глядя в пространство, будто видел в воздухе голографическое изображение события, о котором шла речь. - Я шел на работу, повернул с Суворовского на Невский, время было раннее, улица пустая, семь утра, да еще январь - кто же выходит так рано и в такую погоду?..
      Действительно, хотел сказать я, кто? Вы-то почему шли на работу в такую несусветную рань?
      - И вижу, - продолжал Парицкий, - навстречу идет девушка. Длинная, как спичка, в огромных очках, абсолютно не мой тип, мне всегда нравились толстушки, но ведь это на самом деле не имеет значения - кто нравится. А тот день, точнее - утро, был у меня уже выделен и просчитан, так что на самом деле выбора не оставалось, я не мог поступить иначе. Это журналисты потом понапридумывали… Но вы не читали, наверное? И хорошо. Когда мы поравнялись, как корабли в море, и должны были разойтись встречными курсами, я сказал: «Девушка, прошу прощения, выйдите, пожалуйста, за меня замуж». Понимаете, если бы я сказал что-то другое, то Лена успела бы отойти на пару шагов, оборачиваться не стала бы… А эта фраза заставила ее остановиться. Не знаю, что испытывают девушки, когда им так запросто на улице предлагают выйти замуж. Говорят, замуж хотят все, и когда слышат это слово, оно как-то действует на подкорку… Мне-то было решительно все равно, что она ответит. В тот момент существенным был сам факт принятия решения, понимаете? Любого решения, потому что это было важно и для моей жизни, и для жизни Лены. Да или нет.
      - И она сказала «да»? - поразился я.
      - Она не сказала «нет», - поправил меня Парицкий. - Мы стояли посреди тротуара, притоптывали от холода, и в конце концов нас стали толкать прохожие, потому что оказалось - уже девятый час, представляете, на работу торопился уже весь город, а мы загораживали… Без десяти девять, когда надо было срочно расходиться, чтобы не опоздать, она сказала «хорошо, я подумаю», что, как вы понимаете, было эквивалентно положительному ответу. Кстати, твердое «да» Лена сказала только в загсе, когда служащая спросила ее, согласна ли она взять в мужья стоящего рядом Парицкого Олега Николаевича.
      - Очень романтично, - пробормотал я.
      - При чем здесь романтика? - воскликнул Парицкий. - Терпеть не могу романтику! В ней нет ни грана расчета! Это не математика, это…
      Он выразительно пожал плечами. Минут пять мы оба молчали - я думал о том, что человек, даже самый умный, знает себя хуже, чем какой-нибудь дотошный журналист, впервые пришедший брать интервью. Не романтик он! А кто же, кроме неисправимого романтика, может остановить в семь утра девушку и, даже не спросив имени, предложить ей выйти за него замуж? Если это он называет расчетом…
      - Почему вы назвали это расчетом? - спросил я. - И если это был расчет, то почему он оказался неправильным? То есть, я хочу сказать, решение этого уравнения…
      - Это не было уравнением, в том-то все и дело, - вздохнул Париц-кий. - Теория простых чисел только показывает момент, а выбор…
      Я покачал головой. Слова Олега Николаевича не имели смысла. О чем он хотел сказать?
      В тот вечер я так этого и не узнал, потому что направление разговора опять изменилось, и лишь много дней спустя я понял, что Па-рицкий продолжил тогда все ту же тему, просто я еще был не в курсе и воспринимал сказанное не так, как следовало бы. О женитьбе речь больше не заходила, и, вернувшись домой, я не удержался, отыскал какой-то сайт, где рассказам о жизни знаменитостей были посвящены практически все материалы, и прочитал довольно гнусную, на мой взгляд, статейку о том, как великий математик обошелся с несчастной девушкой Еленой Метельниковой. Поскольку Парицкого называли великим, ясно было, что статью журналистка написала уже после скандала с премией. Оказывается, великий математик сделал Лене ошеломившее ее предложение, поскольку с детства обожал длинноногих девчонок (а вовсе не толстушек) и всегда дергал их за косы. Лена же сказала «да» потому, что, оказывается, сразу почувствовала в этом странном человеке огромную внутреннюю силу, ту самую, которой не обладает абсолютное большинство современных российских мужиков.
      Как бы то ни было, прожили они вместе четыре года, во время которых было все: от безумной (по словам Лены) страсти до безумной же ревности, для которой у Парицкого (по словам все той же Лены) не было никаких оснований. На самом деле (этот вывод можно было сделать по многочисленным намекам журналистки) оснований для ревности у Парицкого было более чем достаточно, но он никогда не ревновал, потому что ему было решительно все равно, чем занимается его жена. Интересовала его одна лишь математика, и вот к ней-то Лена в конце концов взревновала сама, да так страстно, что однажды отхлестала мужа по физиономии (этот процесс был описан госпожой При-ходько в изысканно французском стиле, явно скопированном с ранних рассказов Мопассана) и выставила из… Нет, она не могла выставить Парицкого из его квартиры, в которой они жили, а потому собрала свои вещи и покинула дом в неизвестном (для побитого мужа) направлении.
      Что ее больше всего возмутило: Олег Николаевич не сделал ни малейшей попытки отыскать беглянку и сказать ей: «Ты, только ты, и никакой математики!»
      Тогда она сама подала на развод и отсудила у будущего лауреата половину жилой площади и кое-что из мебели, хотя ни то, ни другое ей, в общем-то, было совершенно не нужно. Свою половину квартиры Лена несколько месяцев спустя с выгодой продала бывшему мужу, а мебель попросту ему подарила, чем тоже чрезвычайно гордилась.
      И никакой романтики.
      Новостные сайты пестрели сообщениями о трагической гибели известного математика. В каждой заметке непременно содержался какой-нибудь намек на то, почему утонул Парицкий, - все без исключения были совершенно фантастическими, никому из журналистов и в голову не пришло, что Олег Николаевич бросился в полынью, спасая человека. И слава Богу. Не будут, по крайней мере, приставать с расспросами к Наталье Никитичне, у которой и без того жизнь, как я ее себе представлял, была далеко не сахарной.
      Посидев утром за компьютером, после полудня я отправился в опорный пункт милиции. Погода выдалась хорошая - ни ветерка, низкие тучи так и не смогли разродиться снегом и висели над головой подобно тяжелым, мокрым, будто постиранным, одеялам, - и я решил прогуляться, а заодно посмотреть, горит ли свет в кабинете участкового.