Сальваторе поднял руку:

– Наказание Микеле.

Барбара застегнула застёжку и всхлипнула:

– Наказание ему. Это справедливо.

Череп от неожиданности растерялся. Поглядел сумасшедшими глазами на Ремо.

– А ты?

Ремо вздохнул:

– Наказание Барбаре.

– Что мне делать? – спросила Мария.

Я головой показал ей – «да».

– Наказание моему брату.

Сальваторе сказал:

– Четыре против двух. Победил Микеле. Наказание ему.

Добраться до верхнего этажа было непросто.

Лестницы больше не существовало. Ступени превратились в кучу битого камня. Мне удалось подняться, цепляясь за ветки фиги. Её шипы расцарапали мне руки и ноги. Один ободрал левую щеку.

О том, чтобы пройти по парапету, не могло быть и речи. Если бы он не выдержал, я свалился бы вниз, в заросли крапивы и шиповника.

Это было наказание, которое выпало мне, чтобы покарать мой героизм.

– Ты должен подняться на второй этаж. Войти в дом. Пересечь его весь. В конце из окна перепрыгнуть на дерево и спуститься вниз.

Я боялся, что Череп заставит меня спустить штаны и продемонстрировать моё достоинство или воткнуть в зад палку, но он выбрал задание намного опаснее, где я как минимум мог себе что-нибудь сломать.

Но это всё же лучше.

Я сжал зубы и, не возражая, поднялся с места.

Остальные уселись под дубом наслаждаться спектаклем, как Микеле Амитрано обломает себе рога.

Каждую секунду кто-нибудь подавал совет:

– Лучше туда.

– Иди прямо. Там больше колючек.

– Съешь ягодку, легче будет.

Я старался их не слышать.

Я уже забрался на терраску. Здесь была небольшая узкая щель между кучей обломков и стеной. Сквозь неё я протиснулся к двери. Она была закрыта на щеколду, но висящий замок, съеденный ржавчиной, разомкнут. Я толкнул створку, и дверь со скрежетом распахнулась. Громкий шум крыльев. Полетели перья. Ураган вспорхнувших голубей, исчезнувших в дыре крыши.

– Что это? Как там? – услышал я голос Черепа.

Разговаривать с ним я не хотел. Я вошёл в комнату, внимательно выбирая, куда ступать.

Это была большая комната. Черепица над ней кое-где осыпалась, в центре свисала балка. В углу находился небольшой камин со сводом в виде пирамиды, покрытой сажей. В другом углу валялись обломки мебели. Проржавевшая и разбитая древняя кухня. Бутылки. Битая посуда. Черепица. Дырявое сито. Все в голубином помёте. И жуткая вонь, кислый смрад, забивавший нос и глотку. На каменном раскрошенном полу выросли кусты и сорняки. В конце комнаты покрашенная красной краской закрытая дверь, которая, видимо, вела в другие комнаты.

Мне надо было туда.

Я перенёс тяжесть на одну ногу и почувствовал, как под ней закачался пол. В то время я весил тридцать пять килограммов. Почти как канистра с водой. Мелькнула мысль: если канистру с водой поставить в центр комнаты, потолок рухнет или нет? Лучше не пробовать.

Чтобы добраться до нужной двери, было бы надёжнее передвигаться вдоль стены. Затаив дыхание, ступая, как балерина на пуантах, я двигался по периметру комнаты. Если бы потолок не выдержал, я бы свалился в конюшню, пролетев метра четыре. Достаточно, чтобы переломать себе кости.

Но этого не случилось.

В следующей комнате, большой, как кухня, пол отсутствовал совсем. Некое подобие мостика соединяло мою дверь с другой, на противоположной стене. Из шести подпорок, поддерживавших балки пола, сохранились только две. Другие представляли собой изъеденные жучками обломки.

Вдоль стен было не пройти. Мне оставался только этот мостик. Уцелевшие подпорки казались более или менее надёжными.

Я замер, парализованный, на пороге. Обратного пути не было. Меня бы потом заели. А если спрыгнуть отсюда? Внезапно четыре метра, что отделяли меня от пола конюшни, не показались мне чрезмерными. И я мог бы сказать остальным, что было невозможно дойти до окна.

Порой рассудок играет с человеком дурные шутки.

Лет десять спустя мне довелось отправиться кататься на лыжах в Гран Сассо. День совсем не подходил для этого. Шёл снег, стоял полярный холод, дул сильный ветер, леденивший уши, и был туман. Мне было девятнадцать, и я лишь однажды вставал на лыжи. Я был возбуждён, и мне было наплевать на то, что все предупреждали об опасности. Я желал скатиться с горы – и все тут. Я уселся в кресло подъёмника, закутанный, как эскимос, и поехал к вершине.

Ветер свирепствовал с такой силой, что двигатель подъёмника автоматически отключался и включался только тогда, когда порывы ослабевали. Кресло продвигалось метров на десять, затем замирало минут на пятнадцать, затем ещё метров сорок, и опять минут двадцать остановки. И так до бесконечности. До сумасшествия. Я видел, что, кроме меня, на подъёмнике никого. Мало-помалу я перестал чувствовать ступни ног, уши, пальцы рук. Я пытался смести с себя нападавший снег – бесполезно, он летел, тихий и лёгкий, безостановочно. В какой-то момент я начал засыпать, сознание уходило, я собрался с силами и сказал себе, что, если засну, замёрзну насмерть. Я стал кричать, звать на помощь. В ответ – только завывание ветра. Я посмотрел вниз. Я был точно над трассой. Я висел над ней в каких-то десяти метрах. Мне в голову пришла история о том, как один лётчик во время войны выбросился из горящего самолёта, и у него не раскрылся парашют, но он не погиб, упав в мягкий снег. Десять метров – не так высоко. Если спрыгну удачно, если не попаду на твёрдое, со мной ничего не случится, как ничего не случилось с лётчиком. Неусыпленная часть моего сознания настойчиво повторяла: прыгай! прыгай! прыгай! Я поднял перекладину безопасности. И начал раскачиваться. К счастью, в этот момент кресло дёрнулось, я пришёл в себя и опустил перекладину. Было очень высоко – как минимум я сломал бы ноги.

В этом доме я испытал то же самое. Хотелось спрыгнуть. Но тут я вспомнил, как читал в одной из книжек Сальваторе, что ящерицы могут взбираться по стенам, потому что умеют великолепно распределять собственный вес: на лапы, на брюшко и хвост, в отличие от людей, опирающихся только на ноги.

Вот что я должен сделать.

Я встал на четвереньки, затем лёг на живот и пополз. Кругом падали обломки кирпичей и штукатурки. Легче, легче, легче, как ящерка, повторял я себе. Я чувствовал, как шатаются подпорки. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем я добрался до нужной двери живым и здоровым.

Я открыл её. Она была последней. На противоположной стене комнаты я увидел окно, выходившее во двор. Огромная ветка доставала почти до самой стены. Осталось немного. В этой комнате также обвалился пол, но только наполовину. Другая часть ещё сопротивлялась. Я использовал уже проверенный метод: пробираться, прижимаясь к стене. Ниже в полумраке я рассмотрел комнату. Следы огня, вскрытые жестянки из-под помидоров и пакеты из-под макарон. Кто-то, судя по всему, недавно здесь побывал.

Я без приключений добрался до окна и выглянул во двор.

Это был маленький дворик, обнесённый полуразрушенной каменной стенкой, которую подпирали деревья. Было видно треснувшее бетонное корыто, ржавая стрела лебёдки, кучи поросшего травой строительного мусора, газовый баллон и матрас.

Ветка, по которой я мог спуститься, была рядом, на расстоянии метра. Недалеко, однако, чтобы перебраться на неё, следовало прыгнуть. Она была толстой и изогнутой, как анаконда. Длиной около пяти метров. Она должна выдержать мой вес. По ней доберусь до ствола, а там найду, как спуститься на землю.

Я забрался на подоконник, перекрестился и прыгнул, вытянув вперёд руки, как гиббон в амазонских джунглях. Я приземлился животом на ветку, попытался обхватить её, но она оказалась очень толстой. Я задёргал ногами в поисках опоры, но не нашёл. И начал соскальзывать, пытаясь вцепиться в кору ногтями.

Спасение находилось прямо перед носом. Ветка потоньше торчала в десятке сантиметров.

Я собрался, сделал рывок и обхватил ветку обеими руками.

Ветка оказалась сухой. Она сломалась.

Я грохнулся прямо на спину. Остался лежать не двигаясь, с закрытыми глазами, уверенный, что сломал себе шею. Хотя боли не чувствовал. Я лежал, распростёртый, замерев, сжимая в руках злополучную ветку, пытаясь понять, почему мне не больно. Может, я стал паралитиком, из тех, кто ничего не чувствует, даже если об их руку гасят сигарету или втыкают вилку в бедро.

Я открыл глаза. Некоторое время рассматривал гигантский зелёный зонт дубовой кроны, нависавшей надо мной. Солнце, сиявшее сквозь листву. Нужно попытаться поднять голову. Я её поднял. Я выбросил дурацкую ветку. Потрогал руками землю. И понял, что лежу на чём-то мягком. Матрас.

Я вновь увидел себя падающим с дерева, летящим вниз и приземляющимся без ущерба для себя. Звук удара о землю был низким и гулким. Плотная земля так не звучит.

Я перекатился в сторону и обнаружил, что под листьями и ветками лежит лист волнистого зелёного прозрачного пластика. Засыпанный листьями явно затем, чтобы его не было видно. А сверху ещё лежал матрас. Они-то и спасли меня. Спружинили, погасив падение.

Следовательно, под ними была пустота.

Это мог быть тайник. Или подземный ход, ведущий в пещеру, полную золота и драгоценных камней.

Я встал на четвереньки и сдвинул в сторону матрас и лист.

Лист был тяжёлым, но мне удалось. Снизу вырвалась струя ужасной вони. Запахло дерьмом.

Я заколебался, прикрыл нос и рот рукой и сдвинул лист ещё немного.

И оказался над ямой.

В ней было темно. Но чем больше я сдвигал лист, тем светлее там становилось. Стенки ямы были земляными, обтёсанными лопатой. Корни дуба обрублены.

Я подвинул лист ещё немного. Яма была широкой, глубиной метра два – два с половиной.

Она была пустой.

Нет, что-то в ней было.

Куча свалявшегося тряпья?

Нет…

Зверь? Собака? Нет…

Что тогда?

Что-то без волос…

Белое…

Нога…

Нога!

Я отскочил от ямы и едва не упал.

Нога?

Я восстановил дыхание и вновь заглянул в яму.

Я увидел ногу.

Я почувствовал, что у меня горят уши, лоб и руки.

Я готов был потерять сознание.

Я сел на землю, закрыл глаза, подпёр голову руками и тяжело задышал. Я почувствовал желание сбежать отсюда поскорее к остальным. Но не мог. Я должен был посмотреть ещё один разок.

Я подошёл к яме и опустил в неё голову.

Это была нога ребёнка. Из-под тряпья виднелся локоток.

В углу ямы находился ребёнок.

Он лежал на боку, скрючившись. Спрятав голову в коленях.

Он не двигался.

Он был мёртв.

Я разглядывал его, не знаю, сколько времени. Рядом с ним стояло ведро. И маленькая кастрюлька.

А может быть, он спал?

Я поднял маленький камешек и бросил в него. Камень попал ему в бедро. Он не шевельнулся. Мёртв. Мертвее мёртвого. Ужас обжёг мне спину. Я взял камень покрупнее, бросил и попал ему в шею. Мне показалось, что он пошевелился. Лёгкое движение руки.

– Ты где? Куда пропал, придурок?

Наши. Меня окликал Череп.

Я вцепился в лист и сдвинул его, закрыв яму. Затем набросал сверху листьев и земли, а сверху положил матрас.

– Микеле, ты где?

Я отошёл прочь от ямы, но прежде ещё пару раз обернулся, чтобы убедиться, что все на своих местах.

Я давил на педали своего Бульдозера.

Солнце за моей спиной походило на огромный красный шар, и, когда наконец оно утонуло в пшенице, осталось зарево, оранжевое с фиолетовым краем.

Меня засыпали вопросами, что там в доме, было ли опасно, трудно ли было прыгнуть на дерево. Я отвечал односложно.

В конце концов, заскучав, мы потопали в обратный путь. Тропинка спускалась к равнине, пересекала поля и стекала в дорогу. Мы взяли велосипеды и молча покатили к дому. Мошкара тучами роилась вокруг.

Я смотрел на Марию, ехавшую за мной на своей «грациэлле» с истёртыми камнями шинами, на Черепа, ехавшего впереди всех, с приклеившимся к нему оруженосцем Ремо, на Сальваторе, выписывавшего зигзаги, на Барбару, на слишком большом для неё «бьянки», а сам думал о ребёнке в яме.

Я решил не рассказывать о нём никому.

«Кто первый находит что-нибудь, тому это и принадлежит», – так решил Череп.

Если это так, то ребёнок в яме – мой.

И, если б я только обмолвился о нём, Череп, как обычно, присвоил бы заслугу находки себе. Он объяснил бы всем, что это он его нашёл, потому что именно он решил подняться на холм.

На этот раз – фигушки. Я исполнял наказание, я свалился с дерева, и я его нашёл.

И он принадлежал не Черепу. И не Барбаре. И не Сальваторе. Он – мой. Это моя тайная находка.

Я так и не понял, нашёл я его живым или мёртвым. Может быть, рука не двинулась. Может, мне только показалось. Может, это реакция мёртвого тела. Как у осы, её разрежешь надвое ножницами, а она продолжает шагать, или у курицы: ей отрубят голову, а она хлопает крыльями и без головы. Но кто посадил его в эту яму?

– А что мы маме скажем?

Я даже не заметил, как сестрёнка подъехала ко мне сбоку.

– Что?

– Что скажем маме?

– Не знаю.

– Об очках скажешь ей ты?

– Я. Но ты не должна никому рассказывать, где мы были.

– Ладно.

– Поклянись.

– Клянусь. – И поцеловала кончики пальцев.

Сегодняшний Акуа Траверсе – часть Лучиньяно. В середине 1980-х годов какой-то градостроитель соорудил здесь длинную шеренгу домиков из армированного бетона, представлявших собой кубы с круглыми окнами, голубыми перилами и металлическими шпилями на крышах. Затем здесь появился кооперативный магазин и бар с сигаретной лавкой, равно как и двухполосное асфальтированное шоссе, прямое, словно посадочная полоса, которое шло до самого Лучиньяно.

А в 1978 году Акуа Траверсе было таким крошечным местечком, что его как бы и не существовало вовсе. Деревушка – написали бы о нём сегодня в туристическом справочнике.

Никто не знал, почему его назвали так[1], даже древний дед Тронка. Воды здесь никогда не было и в помине, если не считать той, что каждые две недели привозила автоцистерна.

Здесь находилась вилла, где жил Сальваторе, все звали её Дворцом. Огромный нелепый дом, построенный в XIX веке, длинный и серый, с высоким каменным портиком и внутренним двориком с пальмой посредине. И были ещё четыре дома. Как их описать? Четыре дома, и все тут. Четыре жалких строения из скреплённых цементом камней. С черепичными крышами и маленькими окнами. Наш. Семьи Черепа. Дом Ремо, который его семья делила со стариком Тронка. Тронка был абсолютно глух, у него давно умерла жена, и он жил в двух комнатах, выходивших в огород. Был дом Пьетро Мура, отца Барбары. Анжела, его жена, на нижнем этаже открыла лавчонку, где можно было купить хлеб, макароны и мыло. И откуда позвонить.

Два дома по одну, два – по другую сторону грунтовой, в колдобинах, дороги. Никакой площади. Никаких переулков. Были ещё две скамейки под увитой клубникой перголой и фонтанчик с краном, запиравшимся на ключ для экономии воды. А вокруг бескрайние пшеничные поля.

Единственная вещь, которая украшала это забытое Богом и людьми место, была красивая голубая табличка с крупными буквами: АКУА ТРАВЕРСЕ.

– Папа приехал! – закричала моя сестра.

Она спрыгнула с велосипеда и бросилась вверх по лестнице.

Рядом с нашим домом стоял его грузовик, «фиат-лупетто» с зелёным тентом.

В те годы папа работал дальнобойщиком и проводил в поездках по нескольку недель кряду. Загружался товарами и вёз их на Север.

Он пообещал, что однажды свозит на Север и меня. Мне никак не удавалось представить себе этот Север. Знал только, что Север очень богатый, а Юг – бедный. И мы были бедняками.

Мама говорила, что, если папа будет продолжать работать так много, скоро и мы перестанем быть бедными и станем состоятельными. И поэтому не должны жаловаться, что папы подолгу нет с нами. Это он делал ради нас.

Я, запыхавшись, вбежал в дом.

Папа сидел за столом в трусах и майке. Перед ним – бутыль красного вина, во рту – сигарета с мундштуком. Моя сестричка угнездилась у него на коленях.

Мама готовила лицом к плите. Стоял запах лука и помидорного соуса. Телевизор, огромный чёрно-белый «Грюндиг», который пару месяцев назад привёз папа, был включён. Жужжал вентилятор.

– Микеле, где вы пропадали целый день? Ваша мать уже устала ждать. Вы совсем не думаете об этой несчастной женщине, которая мало что целыми днями ждёт своего мужа, так ещё должна ждать вас… Что случилось с очками твоей сестры? – спрашивал папа.

Однако сердитым он не выглядел. Когда он сердился по-настоящему, глаза у него вываливались из орбит, как у жабы. Он был счастлив, что вернулся домой.

Сестра посмотрела на меня.

– Мы строили шалаш, – я достал очки из кармана, – и они сломались.

Папа выпустил облачко дыма.

– Подойди. Дай погляжу.

Папа был невысоким, худым и нервным. Когда он садился в кабину своего грузовика, его почти не было видно из-за руля.

У него были чёрные волосы, которые он бриолинил. И росла жёсткая седая щетина на подбородке. И он пах одеколоном.

Я протянул ему очки.

– Выбросить. – Он положил их на стол. – Больше никаких очков.

Мы с сестрой переглянулись.

– А как же я? – насторожилась Мария.

– Поживёшь без очков. Будет тебе уроком.

Мария потеряла дар речи.

– Но она не сможет. Она ничего не видит, – заступился я за сестру.

– А кого это интересует?

– Но…

Никаких «но». – И повернулся к маме: – Тереза, подай-ка мне вон тот пакет, что на буфете.

Мама протянула ему пакет. Папа достал оттуда синюю бархатную коробочку.

– Держи.

Мария открыла её. Внутри лежала пара очков в оправе из коричневого пластика.

– Попробуй их.

Мария надела очки, но продолжала гладить футляр.

– Нравятся? – спросила мама.

– Да. Очень. И коробочка красивая. – И побежала посмотреть на себя в зеркало.

Папа налил себе ещё вина.

– Но, если сломаешь и эти, других я тебе не куплю, поняла? – После чего взял меня за руку: – Покажи-ка мне твои мускулы.

Я согнул руку и напряг мышцы. Папа обхватил мой бицепс:

– Не очень-то изменился с прошлого раза. Делаешь гимнастику?

– Да.

Я ненавидел гимнастику. Папа хотел, чтобы я её делал, он говорил, что я рахит.

– Неправда, – сказала Мария, – ничего он не делает.

– Иногда делаю. Почти всегда.

– Садись сюда. – Он усадил меня к себе на колени, и я попытался его поцеловать. – Нечего меня целовать, грязнуля. Если хочешь поцеловать своего отца, сначала надо помыться. Тереза, как мы поступим, пошлём их в койки без ужина?

У папы была красивая улыбка и отличные белые зубы. Чего не унаследовали ни я, ни моя сестра.

Мама ответила, даже не повернувшись:

– Было бы правильно! С этими двумя я вообще дела иметь не хочу.

Вот она действительно была сердита.

– Давай сделаем так. Если они хотят ужинать и получить подарок, который я привёз, Микеле должен победить меня. Прижать мою руку. Иначе – в кровать без ужина.

Он привёз подарок!

– Ты шутишь, опять ты шутишь…

Мама была очень довольна, что папа снова дома. Когда папа уезжал, у неё начинал болеть желудок, и чем дольше длилось его отсутствие, тем молчаливей она становилась. Через месяц замолкала совсем.

– Микеле не сможет тебя победить. Он слабак, – сказала Мария.

– Микеле, ну-ка докажи своей сестре, что сможешь. И расставь ноги пошире. Если будешь держать их вместе, проиграешь сразу, и никакого подарка.

Я приготовился. Я сжал зубы, обхватил ладонь отца и начал давить изо всех сил. Никакого результата. Рука не сдвигалась ни на миллиметр.

– Давай, давай! Что у тебя, творог вместо мускулов, что ли? Да ты слабее мошки! Где твои силы?

– Не получается, – выдавил я.

Это было, как если б я гнул лом.

– Ты как женщина, Микеле. Мария, помоги ему, давай!

Сестра вскарабкалась на стол, и вдвоём, скрипя зубами и сопя, нам удалось прижать его руку к столу.

– Подарок! Давай подарок! – потребовала Мария.

Папа взял картонную коробку, полную мятой бумаги. Внутри был подарок.

– Лодка! – сказал я.

– Не лодка, а гондола, – поправил меня папа.

– А что такое «гондола»?

– Гондола – это венецианская лодка. Ею управляют одним веслом.

– Что такое «весло»? – спросила моя сестра.

– Такая палка, чтобы двигать лодку.

Гондола была очень красивая. Вся из чёрного пластика. Кое-где украшена серебром, а на конце стоял пупс в майке в бело-розовую полоску и в соломенной шляпе.

Но оказалось, что мы не можем играть ею. Она должна стоять на телевизоре. На белой кружевной салфетке, напоминавшей озерко. Гондола не была игрушкой. Это была ценная вещь. Для украшения мебели.

– Кому идти за водой? Скоро садимся есть, – спросила мама.

Папа сидел перед телевизором и смотрел новости.

Я накрывал на стол и сказал:

– Марии. Вчера я ходил.

Мария сидела в кресле со своими куклами.

– Я не хочу. Иди ты.

Никому из нас не нравилось ходить за водой к фонтану, и потому мы договорились ходить через день. Но приехал папа, и для моей сестры это означало, что никакие договорённости больше не действуют.

Я отрицательно покачал головой:

– Твоя очередь.

Мария закинула ногу на ногу:

– Я не пойду.

– Почему?

– У меня голова болит.

Всякий раз, когда она не хотела делать что-нибудь, говорила, что у неё болит голова. Это была любимая её отговорка.

– Неправда, ничего у тебя не болит, врунья.

– Правда! – И начала тереть лоб с выражением боли на лице.

Я был готов удушить её:

– Твоя очередь! И ты должна идти!

Маме надоело слушать нас, и она сунула мне кувшин:

– Сходи ты, Микеле, ты старше. И хватит спорить, – сказала она таким тоном, как будто это был пустяк, ничего не значащий.

Победная улыбка расползлась по губам сестры:

– Слышал?

– Это несправедливо. Я уже ходил. Не пойду.

Мама посмотрела на меня и тоном, предвещавшим бурю, произнесла:

– Слушайся, Микеле!

– Нет. – Я подошёл к отцу. – Папа, но очередь не моя. Я ходил вчера.

Он оторвался от телевизора и посмотрел на меня, словно видел впервые, пожевал губами и спросил:

– Ты знаешь, что такое на спор по-солдатски?

– Нет. А что это?

– Так спорят солдаты во время войны, когда решают, кому идти выполнять смертельно опасное задание. Никогда не слышал?

Он извлёк из кармана коробок спичек.

– Нет, не слышал.

– Они берут спички. – Он достал три из коробка. – Одна для меня, одна для тебя и одна для Марии. У одной мы отломаем головку. – Он сломал головку одной из спичек, потом сжал все их в кулаке, так что торчали кончики. – Кто вытягивает ту, что без головки, идёт за водой. Давай тяни!

Я вытянул целую спичку. И подпрыгнул от радости.

– Мария, твоя очередь. Тяни.

Моя сестра также вытянула целую спичку и захлопала в ладоши.

– Стало быть, идти мне. – Папе досталась короткая.

Мы с Марией принялись смеяться и кричать:

– Тебе идти! Тебе! Ты проиграл! Иди за водой!

Папа поднялся слегка огорчённый:

– Ладно, но, когда вернусь, вы должны быть уже умытыми. Ясно?

– Хочешь, я схожу? Ты устал, – сказала мама.

– Тебе нельзя. Это моё смертельное задание. К тому же мне надо взять сигареты в грузовике. – И вышел с кувшином в руке.

Мы быстро умылись, съели жаркое с макаронами и помидорами и после, поцеловав папу и маму, пошли спать, даже не настаивая на том, чтобы посмотреть телевизор.

Я проснулся среди ночи. Мне приснился дурной сон.

Иисус сказал Лазарю: встань и иди. Но Лазарь не встал. Встань и иди, повторил Иисус. Но Лазарь даже и не собирался воскрешаться. Иисус, который походил на Северино, привозившего нам воду в автоцистерне, разгневался. Невообразимо! Когда Иисус говорит: встань и иди, ты должен сделать это, особенно если ты мёртвый. А Лазарь, напротив, лежал пластом и не воскрешался. Тогда Иисус принялся трясти его, словно куклу, и Лазарь встал и вцепился ему зубами в горло. Оставь в покое мёртвых, говорил он окровавленными губами.

Я открыл глаза весь в поту.

Последние ночи были такими жаркими, что если, к несчастью, ты просыпался, то уснуть было уже невозможно. Наша с сестрой комната была узкой и длинной. Для неё отрезали кусок коридора. Обе кровати стояли вдоль стены под окном. С другой стороны была стена, которую отделяло от кроватей сантиметров тридцать.

Зимой тут было холодно, а летом нечем дышать.

Тепло, напитавшее за день стены и потолок, изливалось на нас по ночам. Казалось, что подушку и шерстяной матрас только что достали из печки.

Сразу же за моими ногами я видел тёмную головку Марии. Она спала в очках, скинув одеяло, абсолютно расслабившись, раскинув руки и ноги.

Она говорила, что, когда просыпается без очков, очень пугается. Обычно мама снимала их, как только она засыпала, потому что от них оставались следы на лице.

На подоконнике дымился и вонял аппаратик, убивавший комаров, но плохо действовавший и на нас. Впрочем, тогда никого не беспокоили такие мелочи.

К нашей комнате примыкала комната родителей. Я слышал храп отца. Шелест вентилятора. Дыхание моей сестры. Монотонный зов одинокой совы. Дрожь холодильника. Чувствовал вонь стоков из-под туалета.

Я встал на колени в кровати и лёг животом на подоконник, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха.

Стояла полная луна, высокая и яркая. Было видно далеко, словно днём. Поля казались фосфоресцирующими. Воздух – замершим. Дома были тёмными и тихими.

Наверно, я был единственным во всём Акуа Траверсе, кто не спал. Эта мысль доставила мне удовольствие.

Ребёнок в яме.

Я представил его мёртвым в земле. Тараканы, клопы, сороконожки ползали по нему, по его кровоточащей коже, черви выползали из его мертвенно-бледных губ. А глаза походили на два варёных яйца.

Я видел мертвеца лишь однажды. Моя бабушка Джованна лежала на кровати со скрещёнными на груди руками, в чёрном платье и туфлях. Её лицо было словно из резины. И цвета воска. Папа сказал, что я должен поцеловать её. Все кругом плакали. Папа подтолкнул меня. Я приложил губы к холодной щеке. Почувствовал отвратительный сладковатый запах, который смешивался с запахом свечей. Потом я вымыл рот мылом.

А если ребёнок живой?

Если он хотел выбраться, и царапал стены ногтями, и звал на помощь? А если его схватил людоед?

Я высунулся из окна и в конце равнины увидел холм. Казалось, он появился из ниоткуда и выделялся, словно остров, поднявшийся из моря, высоченный и чёрный, со своей тайной, которая ждала меня.

– Микеле, я пить хочу… – проснулась Мария. – Принеси мне попить. – Она говорила, не открывая глаз и облизывая пересохшие губы.

– Сейчас, подожди… – Я поднялся.

Мне не хотелось выходить из комнаты. А вдруг за дверью моя бабушка Джованна сидит сейчас за столом вместе с ребёнком? И скажет мне: входи, садись вместе с нами, покушаем? А на блюде курица со свёрнутой шеей.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.