Настоятельница Ефимия просила нашего отца Магали, если появится Дата, послать за ней. Когда пришел Дата, отец сказал ему, что настоятельница желает с ним повидаться. Дата обрадовался и тут же отправил меня за ней. Когда мы пришли, он, уже отдохнувший, сидел у очага и подкладывал хворост под горшок с лобио.
      Едва мы переступили порог, как я поняла: наша ночная прогулка– вот из-за этого человека в черной рубахе, коричневых ноговицах и полусапожках. Он поднялся навстречу нам почтительно и склонился к руке тетки, а мне лишь улыбнулся. Нас повели к столу, который был накрыт, как водится в великий пост. Лишь за столом я узнала, что человек этот – Дата Туташхиа. Он был довольно красив, но поражала в нем больше всего порода и стать. Я сидела, не поднимая глаз, как и учила меня мать Ефимия, и уж тем более не ведено было мне смотреть на мужчин. Утерпеть я, конечно, не могла и исподтишка поглядывала на Дату. Еще полагалось мне находиться непременно по левую руку от настоятельницы, стоя или сидя – безразлично, и всякий раз, как только она обратится к кому-нибудь (здесь уж неважно – к мужчине или женщине) и сделает мне знак,– прочитывать наизусть место из Евангелия, соответствующее смыслу ее речей. И хотя она была глуховата, но по движению моих губ безошибочно угадывала, что я говорю. Поэтому ложь сходила мне, если только она глядела в другую сторону. Мы с ней находились в состоянии беспрерывной войны еще и потому, что я очень редко бывала согласна с воззрениями и суждениями своей наставницы, и евангельские изречения, которые отбарабанивала по мановению ее руки, могли означать совсем не то, что отвечало бы в эту минуту ее намерению и желанию. Частенько я прочитывала нечто и вовсе противоположное ее поучениям и назиданиям, и это вызывало в ней бурю возмущения. Брови у нее начинали ползти вверх, и, поймав мой взгляд, она заводила: «Мне... в моем возрасте...» Остальное подразумевалось само собой и совершенно ничего не меняло в нашей бесконечной войне.
      О Дате Туташхиа я знала все, даже больше: пылкое юное воображение дорисовывало то, о чем умалчивала молва. Да и мои знания питались не одними только сплетнями и пересудами, бродившими в монастыре. Сама мать Ефимия оказывалась моей невольной просветительницей: уча меня различать добро и зло, она то и дело приводила в пример поступки Даты Туташхиа и, случалось порой, в назидание мне сама с собой рассуждала об этом вслух. Уже в те годы мне не раз являлась мысль, что для матери Ефимии – конечно, когда-то давным-давно, в глубоком прошлом,– Дата Туташхиа был совсем не только абрагом. Она все время что-то писала, и эти записи хранились за тремя или четырьмя замками, оставшись, наверное, единственным местом, куда не могли добраться моя рука и мой взор.
      – Помилуйте, госпожа Саломе! Мать Ефимия была на добрый десяток лет старше Даты Туташхиа. Я не думаю, что их могло связывать чувство или увлечение...
      – Не знаю, мне и сейчас непонятно многое, но что между ними была любовь, большая и совсем необычная, это бесспорно... Так или иначе, сидим мы – Тамар и Магали Зарандиа, Дата Туташхиа, Шалва вот и мы с тетушкой,– пьем чай. Легкий разговор уже таял, то и дело прерываясь молчанием. Тут мать Ефимия и говорит:
      – Неправедную жизнь ведешь, Дата!.. За грехами человеческими следует гнев божий. Людскому роду и без тебя хватает испытаний. А сколько из-за твоих грехов прибавляется бед даже здесь и сейчас! —Мать Ефимия подняла перст левой руки, и настал мой черед.
      – «Всякое древо, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь». От Матфея, три, десять,
      Но Ефимия хорошо разобрала мои слова и, взглянув мне в глаза, спросила строго:
      – Ты о чем это?
      – «Ибо всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвысится». От Луки, четырнадцать, одиннадцать,– выпалила я первое, что пришло мне в голову.
      Настоятельница поглядела на меня с сомнением и произнесла задумчиво:
      – К такому случаю уместнее сказать: «Любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас...»
      – От Луки, шесть, двадцать семь,– уточнила я, а настоятельница продолжала:
      – «Какою мерою мерите, такою и отмерено будет вам».
      – От Марка, четыре, двадцать четыре,– не отстала я, и настоятельница милостиво кивнула.
      – Все от бога! – промолвил Дата Туташхиа. Ей показалось, он шутит.
      – Нет! – вскинулась она. – «Огород нужно полоть...» Это сатана внушил тебе. Ты восстал против зла, по зло злом не убьешь. Когда насилием пойдешь против насилия, в одном месте зло, конечно, вырвешь, но на том месте вырастет много нового зла. Ты этого не видишь или не хочешь видеть! – Снова поднялась ее рука, и снова взгляд в мою сторону. Куда мне было деваться от ее ястребиного ока!
      – Сказано: «Дом мой есть дом молитвы, а вы сделали его Вертепом разбойников». От Луки, девятнадцать, сорок шесть. Ефимия отвела от меня глаза, и я выпалила:
      – «Когда услышите о войнах и военных слухах, не ужасайтесь, ибо надлежит сему быть». От Марка, четырнадцать, семь.
      Магали Зарандиа не выдержал и рассмеялся. Ефимия настороженно оглядела нас.
      – Прости меня, мать! – Лицо Магали приняло постное выражение.– Я был удивлен, что девочка так хорошо знает Евангелие.
      – Не девочка, раба божия,– строго поправила мать Ефимия и повернулась к Дате: – Нет цели, которая могла бы оправдать столько грехов, сколько ты взвалил на себя. К чему приводят твои дела, ты знаешь не хуже меня. Когда Килиа настиг тебя и окружил дом Бечуни Пертиа, твои друзья взяли парней Куруа заложниками. Младший лишился ума и до сих пор не пришел в себя, все болеет... – Ефимия осенила себя крестом. – Ты избрал Куруа, чтобы в этом месте пресечь зло. Но перед кем и в чем виноват его мальчик?! В Хашури вы ворвались к Кандури и собственных его гостей заставили засыпать хозяина крупой. Смешно? А смеяться нечему! Кандури удавил Дастуридзе или как там его, а свалил на вас. Управляющий Амилахвари и по сей день в тюрьме, не может доказать, что не он навел вас на дом Кандури. Вроде бы одолели негодяя, вырвали зло, а смотри, на месте этого зла сколько другого зла проросло! И сколько еще дел твоих и грехов могу насчитать! Да разве перечтешь все, что понаделано в Грузии твоим именем с тех пор, как ты взялся огород полоть... Ну, заставил ты Тордуа убить Коториа! Так этот Тордуа и твердит, как ты ему велел: «Не я убил, а Дата Туташхиа». Только не поверил ему никто, и сослали беднягу на каторгу...
      – Коториа изнасиловал жену Тордуа на его же глазах. Чему удивляться, если он убил насильника?
      – Но изловил этого насильника ты. Ты и привел его в пацху к Тордуа. И оружие было твое. Не сделай ты этого, на нашей грешной земле одним убийством, было бы меньше. И на четырех сирот меньше было бы у бога. Да и бедняга Тордуа сидел бы в своем доме, растил бы своих четверых, а не маялся бы на каторге. Ну и что? Разделался ты со злом? Ты же простой смертный! Кто позволил тебе жить так, как ты взялся жить? «Не мир Пришел я принести вам, но меч» – это лишь мессиям положено...
      – От Матфея, десять, тридцать четыре,—сообщила я.
      – ...Только мессиям,– продолжала Ефимия. – Да и им лишь тогда, когда пора и надобность созрела, а не когда им заблагорассудится.
      И снова взметнулась рука Ефимии.
      – «Отдавайте кесарево кесарю, а богу богово». От Луки, двадцать, двадцать пять,– пробормотала я себе под нос, и вслух: – «А ходящий во тьме не знает, куда идет». От Иоанна, двенадцать, тридцать пять.
      Мать Ефимия услышала и то и другое, но не сказала ни слова. Тут я поняла, а потом и вовсе убедилась, что с течением времени моя наставница сама вовлеклась в мою игру с Евангелием. Я поняла это, когда однажды, велев привести изречение, подтверждающее ее мысль, она тут же попросила меня произнести другое, по смыслу противоположное. Я ответила, не помедлив и минуты, а она надолго ушла в свои мысли. «Это у тебя сатанинское»,– сказала она мне тогда.
      – Велики грехи твои, Дата,– продолжала свое мать Ефимия,– велики, и несть им числа. Хочу понять, с какой стороны подкрался к тебе сатана, какой тропой шел, через какую щель пролез в твою душу. И как сумел изгнать из тебя благодать... Скажи мне, зачем ты все это делаешь?
      – Разве непонятно? – Дата Туташхиа обвел глазами всех, кто сидел в комнате.
      – Совсем непонятно! – ответила мать Ефимия.
      – И вам непонятно, отец? – спросил Дата Магали. Отец хотел было промолчать, но, увидев, что молчание затягивается, проговорил негромко:
      – Я-то знаю, да только...
      – Что знаешь? – повернулась к нему настоятельница.
      – Почему он это делает...
      – Почему?
      – Не в силах не делать, вот почему!
      – Совсем ни к чему эти твои слова! Не в силах по-другому делать – это еще не причина. Но я спрашиваю о цели... Впрочем... я бы хотела знать: почему он по-другому не может?
      – А почему, скажи мне, церковь проповедует: «Не убий! Не укради! Не лжесвидетельствуй! Не прелюбы сотвори! Почитай отца твоего и мать»? – спросил Магали Зарандиа, а я: «От Марка, десять, девятнадцать»...
      – Твердости нравов ради, возвеличения любви ради, ради искоренения зла в человеке...
      – А зачем это нужно? – спросил Дата Туташхиа.
      – Кто зол – тот народу своему враг, он изничтожает и растлевает свой народ. А добрый – это сила, которая народ объединяет и споспешествует его величию, он – защитник народа. От злого не жди любви ни к народу, ни к родной земле. Сердце его алчно, а дух себялюбив. Тот же, кто высок духом, долгом своим почитает действовать на благо отчизны, народа и ближнего своего, а придет час, он и жизнь свою принесет на этот алтарь. Вот зачем нужны заветы нашей церкви! – Настоятельница говорила очень горячо.
      – Выходит, преданность отчизне и самоотречение – удел одних лить благородных людей,– сказал Магали Зарандиа.– Но ведь в сражении гибнут и дурные люди?
      – Их гонят – они и гибнут. Один суда боится, другой – пули в спину. – Ефимия подняла руку. Я не успела вдуматься ни в вопрос Магали, ни в ответ настоятельницы и сказала первое, что пришло в голову:
      – «Ибо много званых, но мало избранных». От Луки, четырнадцать, двадцать четыре.
      – Строго судите, матушка! И тот сын своей земли, кого позвала она исполнить свой долг, и он пошел и погиб за нее. Вот так-то бы лучше сказать! – возразил Магали Зарандиа.
      – Народ и отечество... А как ты, мать, нас учила? – повернулся к Тамар Зарандиа.
      – Прежде чем сделать что-нибудь или сказать, подумай сначала, будет ли дело твое или слово полезно народу, отчизне, ближнему твоему,– Тамар говорила медленно, будто для себя. – Так учила я вас, дети мои. И отец наш учил нас этому, И все отцы и деды нашего рода учили так своих детей.
      – Вот вам и причина, и цель,– закончил Магали Зарандиа мысль жены.
      – Ни причины другой, ни цели в жизни у меня не было,– сказал Дата Туташхиа. – Одними проповедями ничего не сделаешь. Сами видите – испоганился народ. Сила нужна. Страх рождает любовь. Страх! В борьбе со злом одним добром не обойдешься...
      – «Лучше нам, чтоб один человек умер за людей, нежели чтоб весь народ погиб». От Иоанна, одиннадцать, пятьдесят. На этот раз мать Ефимия услышала меня.
      – «Он одержим бесом и безумствует!» – сказала настоятельница, и слова ее, показалось мне, были обращены и ко мне, и к Дате Туташхиа.
      – От Иоанна, десять, двадцать,– произнесла я, уже читая по ее лицу, что назавтра я обречена голодать, если только моя наставница не придумает в наказание чего-нибудь похуже...
      – Ну, а теперь вот что... – Магали Зарандиа глядел теперь только на своего Дату. – Я не думаю, чтобы все на свете было так, как говорила мать Ефимия. Но одно сомнение она в моей душе посеяла. Ты хочешь выкорчевать зло, так ведь? А от действий твоих в народе умножается зло, и получаешь ты плоды совсем не те, какие ждешь... Понимаешь ты меня?.. Где было одно зло, поднялось пять, и еще меньше совести стало в народе. Все выходит противно тому, что ты задумал!..
      – Все проверено. Другого пути нет, и другого выхода не найти. – В ответе Даты были и твердость, и даже упрямство.
      – Есть! – не отступала и настоятельница.
      – Где, как и в чем? – спросил Дата.
      – В добродетели, грешная твоя душа, в добродетели!
      – А что это такое – добродетель? – рассмеялся Дата.
      – Добродетель?.. Не впадай в крайность, ни когда обретаешь, ни когда отдаешь. Добродетель лежит посередине между неправедным стяжанием и бесцельной расточительностью. Где сила забыла о справедливости и мудрости, там добродетели ш-ищи. Ты – человек крайностей, а добродетель это умеренность. Понимаешь ты меня? – спросила мать Ефимия.
      – Служить отчизне, шествуя путем умеренности и добродетели... Это в нашей-то стране! Среди нашего народа?.. Немыслимо!..– воскликнул Дата Туташхиа.
      – Тогда перебирайся в страну, где это возможно!
      – А где та страна?!
      – Велики грехи твои, Дата, и не таков ты, чтобы махнуть рукой на все, что за спиной, забыть и без укоров и забот дожить оставшуюся долю жизни. Изведешь себя, истерзает тебя совесть, душа позовет грехи замолить. По доброй воле ты должен принять страдание!—В словах настоятельницы прозвучал важный и неясный смысл, который она в них вложила. Но Дата Туташхиа, казалось, уловил его, понял, он подался вперед, весь – любопытство и желание знать. – Среди грузин были люди, которых жизнь вынудила к насилию, и пришлось им погибнуть, не замолив грехов. Народ забыл их. Были и такие, что раскаялись в содеянном зле и по своей воле приняли муки, дабы искупить вину. Эти люди сами замкнули круг своей жизни, и земная их судьба обрела завершенность, содеянное зло они осенили ореолом добра и мученичества, и теперь народ поклоняется им, как идолам. Насилие, совершенное даже ради добра и блага народа, лишь тогда будет оправдано в глазах народа, если искупит себя терновым венцом мученичества.
      – Какой же совет дадите вы мне, мать Ефимия? – спросил Дата Туташхиа, улыбаясь лукаво.
      Настоятельница была сбита с толку – я впервые видела это. Я ждала, что сейчас она начнет говорить, как всегда, твердо и прямо, на все имея ответ и свое суждение, но этого не произошло. Опустив голову и уставившись в подол своего платья, она заговорила едва слышно:
      – Ты человек, которого господь одарил многими талантами. Даже мелкие оплошности таких, как ты, обходятся народу дорого, очень дорого. Одаренность страшнее бездарности, если не охраняет ее высокая нравственность и богобоязнь. В каждом поступке одаренного человека люди находят пример для подражания. Тебе нельзя больше оставаться в миру... Ты должен... постричься. Я помогу тебе... Тебя примет... под другим именем один из монастырей в России.
      У Тамар Зарандиа спицы замерли в руках. Она не могла отвести глаз от настоятельницы, которая сидела, все так же опустив голову. Шалва испуганно смотрел на Дату: неужели он и впрямь похоронит себя в монастыре? Магали Зарандиа весело поглядывал на Дату, наперед зная, что пожелание настоятельницы для Даты немыслимо. Я улучила минутку и взглянула на Дату откровенно и бесстрашно, разглядела его голубые глаза, Широкую грудь...
      Вдруг Ефимия изменилась в лице и, подняв голову, своим ястребиным взором впилась в Дату:
      – Ты стал врагом народу и стране. Ты и сам это знаешь, но менять ничего не хочешь, потому что не по нутру тебе сидеть сложа руки. Порода у тебя такая – непременно действовать, что-нибудь да предпринимать. Что именно? Сейчас ты и сам не знаешь и не узнаешь, пока не проникнешь в глубину своей души, пока лавина новых впечатлений и знаний не вторгнется и твой разум... Монастырь, молитва, размышления, искание истины– иного пути у тебя нет! – Ома подняла руку.
      – «И никто не вливает молодого вина в мехи ветхие, иначе молодое вино прорвет мехи, а само вытечет, и мехи пропадут». От Луки, пять, тридцать семь,– я проговорила это четко, по слогам, да и чего мне было теперь бояться, если назавтра голод и одиночество были обеспечены.
      Настоятельница посмотрела на меня, и вдруг лицо ее осветилось улыбкой, да такой нежной улыбкой, будто она благодарила меня за то, что я нашла слова, противоречащие ее мыслям, и прочла их быстро и с хорошей дикцией.
      – Я подумаю об этом,– сказал Дата Туташхиа, и больше О монастыре не говорили.
      ...Прошел год или даже больше, и однажды я спросила настоятельницу:
      – Пострижется Дата Туташхиа?
      – Никогда!
      – Тебе понадобилось время, чтобы понять это?
      – Я знала это еще тогда.
      – Зачем лее уговаривала?
      – Так повелевал долг. Перед господом и перед Датой! Мне страшно было, что его убьют. Мне и сейчас страшно! – Ефимия воздела руку.
      – «Лисицы имеют норы, и птицы небесные – гнезда. А сын человеческий не имеет, где приклонить голову». От Луки, девять, пятьдесят восемь,—сказала я, и Ефимия осенила себя крестом.
      То был единственный случай, когда я видела слезы на жестком лице Ефимии.

      Уже близился рассвет, когда я, засветив фонарь, отправился проводить в монастырь настоятельницу Ефимию и госпожу Саломе. Хорошо помню, вот и госпожа Саломе согласится со мной, что всю ночь после этого разговора Дату Туташхиа не оставляла задумчивость. Бывает, вертится в голове мысль, но пока другой не произнесет ее просто и внятно, ты на ней своего внимания не задерживаешь. В ту пору вышло так, что Дата Туташхиа приходил к нам несколько раз подряд. Сейчас я вижу ясно и понимаю, что он пребывал тогда в тяжелом и сумрачном состоянии духа. Полной уверенности быть не может, но мне кажется, что все говоренное той ночью и настоятельницей Ефимией, и нашим отцом Магали повлияло на то, что Дата Туташхиа сам пошел в тюрьму. Не могу сейчас вспомнить точно, через сколько времени после разговора, о котором рассказала сейчас госпожа Саломе, только помню – немалое время прошло, совсем немалое, но случился в нашем доме еще один разговор, и мне опять довелось при нем быть.. Сейчас поздно, подите отдохните, а завтра утром я расскажу вам про тот разговор – успею уложиться до того, как вам надо будет идти к поезду...

      Ужин у Кулагиных отличался от других собраний подобного рода лишь тем, что был безмерно скучен. Случилось так, что я опоздал почти на два часа. Со времени моего появления ничего примечательного не произошло, если не считать того, что мадемуазель де Ламье была сегодня печальна и показалась мне привлекательнее, чем у Князевых. Раза три я поймал на себе взгляд Сахнова, будто уличающий меня в чем-то неблаговидном. Я подумал было, не сплоховал ли в чем-нибудь Зарандиа, но предчувствие мое молчало, и вскоре я уже забыл о безмолвном негодовании Сахнова. Я оставался до половины двенадцатого, а затем, сославшись на дела и извинившись, отправился домой.
      Вот и все.
      В одиннадцать утра я был уже в своем кабинете и размышлял о том, зачем понадобился Зарандиа ужин у Кулагиных, как вдруг распахнулась дверь и мне доложили о Сахнове.
      Он вошел, небрежно со мной поздоровавшись и тут же вытащив несколько листков канцелярского формата, сложенных вчетверо, и швырнул их мне на стол, да так, что листки, скользнув по поверхности стола, едва удержались на его краю, но меня так и не достигли.
      В моем мозгу молнией мелькнула мысль, что Сахнов вызывает меня на дерзость, а так как мы были одни, он мог, будь на то надобность, представить наш разговор в том свете, в каком ему заблагорассудится. Это был бы номер сахновского толка, но обстоятельства последнего времени требовали не давать ему даже этого сомнительного преимущества. Поэтому я попросил подполковника Князева немедленно зайти ко мне.
      Когда он явился, в кабинет заглянул адъютант Сахнова.
      – Прошу вас, ротмистр, подать мне эти бумаги, что лежат на углу стола!
      Адъютант вошел, немедленно протянул их мне и лишь тут ощутил неловкость – неужели он был вызван затем, чтобы подать бумаги, за которыми достаточно было протянуть руку?
      – Что это, господин полковник? – спросил я, развертывая сложенные листки и тут же узнавая их: это была прокламация Спадовского!
      – Вот плоды вашей деятельности, вашей опытности и, как я полагаю, проявление искреннейшей преданности! – выкрикнул Сахнов и разразился пространной тирадой, оскорбительной но тону и смыслу, в которой я представал безнадежно тупым идиотом и врагом престола, умышленно позорящим свой титул и звания.
      А я слушал, удивляясь своему спокойствию, и даже радовался. На подполковнике Князеве и адъютанте Сахнова лица не было.
      Наконец раздражение его выкипело, и он смолк, но злость его не унималась, будто все эти благоглупости выложил не он мне, а я ему.
      Лишь сейчас в наступившей тишине я сообразил, чем я раздражал его на вчерашнем ужине у Кулагиных,– прокламация Спадовского уже лежала у него в кармане. И эта догадка, едва явившись мне, тут же увязалась с непонятными для меня словами Зарандиа, что он дожидается ужина у Кулагиных. Прокламация Спадовского в кармане Сахнова – это явно дело рук Зарандиа.
      – Понятно! – вырвалось у меня, хотя я снова не мог понять, зачем это понадобилось Зарандиа. – Превосходно! Ну, а дальше?..
      – Что значит – дальше? Вы, начальник тайной полиции и жандармского управления, видимо, ни во что не ставите...– И вновь посыпалось все, что уже было говорено и выкрикнуто.
      Я послушал его и, не дождавшись ничего нового, звякнул колокольчиком. Он осекся, и, воспользовавшись его замешательством, я сказал:
      – Четырнадцатого утром вас ждут в Кутаиси. Подполковник Князев, составьте депешу Симакину о том, что господин полковник выезжает. Если господин полковник сочтет необходимым, сопровождайте его.
      Князев поднялся.
      – Необходимости нет! – бросил Сахнов.
      – Отлично! Как вам будет угодно... Прошу извинить, у меня дела. Желаю вам успеха, господин полковник!..
      Сахнов поднялся, но как-то механически, и так же механически снова сел. Он не мог позволить себе уйти вот так, чтобы последнее слово оставалось не за ним. И ведь его, собственно, выставляли... Но, видно, ничего на ум не приходило, он двинулся к двери и, замешкавшись у порога, обернулся и прежним тоном, но теперь уже наигранным, сказал:
      – Я буду вынужден доложить самому министру об этом вопиющем факте., да, да, вопиющем... Я вызвал своего адъютанта.
      – Зарандиа здесь? – спросил я его.
      – Да! Спит у себя в кабинете...
      – Спит?
      – Да, он у себя с восьми утра. Пришел и заснул.
      – Разбудите и попросите ко мне.
      Еще через несколько минут заспанный Зарандиа опустился в кресло возле меня.
      – Меня интересуют события вчерашней ночи, Мушни.
      Все подробности истории с прокламацией Спадовского стали мне известны лишь по истечении длительного времени, когда все уже осталось позади. Тогда же я обнаружил, что в разговоре со мной Зарандиа кое-что опустил. Последовательность повествования требует, чтобы пропущенное было восполнено именно теперь, а не позже и безотносительно к тому, когда я о нем узнал. Кулагин получил прокламацию Спадовского по почте, часа за полтора до приезда Сахнова и де Ламье. Он прочел ее, разумеется, пришел в негодование и немедля передал Сахнову, сопроводив своими комментариями. Сахнов прочел и, конечно, нашел в Кулагине пылкого сторонника своих взглядов по поводу того, что борьба с бунтовщиками ведется в Закавказье вяло и бестолково. Словом, неприязненные взгляды Сахнова я истолковал довольно верно – во внутреннем кармане его мундира лежал «червовый» туз. После меня вскоре разошлись и гости. Сахнов, предложив Жаннет де Ламье вечернюю прогулку пешком – ночь и правда была прекрасная,– подвел ее к своей гостинице. Она отказывалась принять приглашение полковника подняться к нему до тех пор, пока он не пригрозил ей самоубийством. Тогда женщина начала медленное и правильно организованное отступление и, произнеся: «Сериоженька! Я боюсь за тебя. Ты такой... как племенной жеребчик... горяченьки, горяченьки...» – вошла наконец в номер полковника.
      О перипетиях той ночи мадемуазель де Ламье рассказала Зарандиа с пикантными подробностями. Когда ванна была готова, Сахнов предложил ей войти первой. «Прежде вы,– воспротивилась она.– а когда вернетесь и уже будете в постели, в ванну пойду я. Люблю, когда мужчина ждет меня в постели, воображая, какова я сейчас в ванне».
      «На войне как на войне!»—бодро согласился Сахнов и отправился принимать ванну.
      Комментарии были бы излишни. Жаннет де Ламье вытащила из кармана сахновского мундира прокламацию Спадовского, развернула ее на свету и щелкнула портативным аппаратом. Через пять минут и аппарат, и прокламация вернулись на свои места.
      В эту пылкую ночь мадемуазель нашла минуту, чтобы шепнуть Сахнову, что четырнадцатого числа утром должна быть в Поти, а затем по неотложным делам ей придется ехать в Одессу.
      – «Восхитительное совпадение!»—воскликнул Сахнов, и на другой день его адъютант взамен двух билетов на потийский поезд взял три: два – до Кутаиси, один – до Поти.
      Когда в пять часов утра мадемуазель де Ламье вернулась домой, в ее гостиной в глубоком кресле дремал Зарандиа. Она едва не вскрикнула, но Зарандиа приложил палец к губам. Подполковник Зарандиа,– представился он. – Ваш шеф и здесь, и за пределами Российской империи! У меня мало времени, мадемуазель!»
      Зарандиа довольно подробно рассказал мне об этой ночной встрече, но и здесь опустил одну деталь: он вынудил мадемуазель проявить снятую пластинку, положить ее сохнуть и лишь после этого занялся делом. Беседа с нею, ближайшие поручения, сделанные устно, инструкции, подписание документов завяли два часа. Уходя, Зарандиа напомнил хозяйке дома, что полночь ей предстоит очная ставка с поручиком Стариным-Ковальским, а затем потийский поезд надолго, скорее всего насовсем, увезет из Тифлиса избежавшую наказания ибо это диктовалось государственной необходимостью австро-венгерскую шпионку.
      Было еще не поздно. Еще можно было, да и следовало исправить все, ибо события могли принять весьма грозный оборот, стану говорить о своих чувствах – это неуместно,– я знал, то все случится именно так, и тем не менее промолчал.
      Когда Зарандиа закончил свой рассказ, я сказал ему, что командующий гарнизоном пожелал присутствовать при очной ставке мадемуазель де Ламье и Старина-Ковальского, пока еще пребывающего в чине поручика.
      – Сомневается? – спросил Зарандиа.
      – Видимо!
      – Произведем в одиннадцатой квартире. Это удобнее.
      Я согласился. Одиннадцатой квартирой называлась одна из наших загородных секретных резиденций.
      Без пяти минут двенадцать все были на месте. Старин-Ковальский п мадемуазель до Ламье оказались за столом друг 1ротив друга. За столом сидели также Зарандиа, Шитовцез и Жружной военный прокурор Звягин. Генерал, полковник Глебич и я расположились в креслах чуть поодаль. В комнате были две двери. У каждой двери по часовому.
      Очная ставка началась с обычных формальностей, и через Полчаса генерал поднялся: