Прошло три дня. А мы почти не расставались. Все время были вместе и развлекались как могли – то дома, то в гостях, то на прогулках. Как дети, придумывали забавы и подчинялись своим капризам. Мы были счастливы, что нашли друг друга, и мечтали о том, чтобы нашей дружбе не было конца.
      Несколько раз мы собирались в ресторан Гоги, но все время что-то мешало – то одно, то другое. И вот наконец решили, что больше откладывать нельзя. Ехать надо к пяти часам, когда начинает петь хор.
      Ресторан открывал свои двери в три часа дня и не закрывал до тех пор, пока последний посетитель не оставлял его порога. Здесь были самые ловкие, проворные и обходительные слуги, самые лучшие повара. Обычно хор пел до восьми часов, а с восьми выступал сазандари [Восточный инструментально-вокальный квартет.]. В общем зале три ступени вели на балкон, где были ложи-кабинеты, отделенные от зала резными перилами и занавесками. Эти занавески почти всегда были раздвинуты. А все сидящие в ресторане были на виду друг у друга, что создавало атмосферу всеобщей раскованности и непринужденности. Этому, возможно, помогало и то, что в ресторан приходили одни и те же люди, все они были друзьями и знакомыми, что упрощало их отношения. Мне случалось приводить сюда и новых людей, но они обычно очень быстро осваивались и чувствовали себя как дома. Конечно, во всем этом была заслуга самого Гоги. Он умел покорять сердца. Посетитель окунался в эту атмосферу доброжелательства в ту же секунду, как перед ним распахивались двери ресторана. Правда, швейцаром здесь был дидубиец [Один из районов Тбилиси.] Арчил – в прошлом кулачный боец и забияка, а в гардеробе служил флегматичный великан и силач Ерванд из Велисцихе [Небольшой городок в Кахетии.], и оба при случае были отличными вышибалами, но гостей они встречали с веселой почтительностью, умели пошутить, побалагурить, рассказать веселые новости и были весьма привлекательными и симпатичными людьми. Вы еще не вошли в зал, но уже успели настроиться на веселый лад, услышать добрую шутку, занятную историю. В зале редко бывало, чтобы сам Гоги не поднимался вам навстречу. Он всегда сидел за чьим-нибудь столиком, лицом к двери, чтобы видеть тех, кто входит в зал. Надо сказать, что Гоги был хромым, на правой ноге ниже колена у него был протез, но ходил он очень легко. Бывало, только увидит, что вы входите в зал, извинится перед своими сотрапезниками, слегка приподнимется степенно со своего места, и, смотришь, он как будто с якоря снялся и плывет навстречу тебе, широко и дружески улыбаясь. Это не заученная фальшивая ресторанная улыбка. Нет... Это улыбка, с которой он родился на свет, улыбка искреннего и доброжелательного человека. Глядя на него, я думал, что сам Гоги был рожден для дружеского застолья, чистосердечного веселья. Конечно, он находился на службе, но я знаю, он плохо разбирался в денежных делах и постоянно был в долгу у владельцев ресторана. Да и могло ли быть иначе, если каждый вечер он сам платил то за одного, то за другого посетителя? Правда, расходы эти возмещались потом в разное время и разными путями, но все равно бедняга постоянно нуждался. Бедняга – сказал я и сразу как будто осекся от неуместности этого слова. Не знаю, но, может быть, не сыщешь на свете человека счастливее Гоги. Во всяком случае ничего, кроме радости жизни, нельзя было прочитать на его лице, если, конечно, оно не омрачалось скорбной вестью об усопшем друге или какой-нибудь другой большой печалью. И все печали – только о других, о себе он не думал никогда. Не знаю, может быть, и молва о том, что дела у Гоги идут хорошо, родилась лишь потому, что он держал себя так, будто дела у него идут хорошо. Может быть... Откровенно говоря, я любил Гоги как брата. И не я один. Я давно заметил, что сам Гоги притягивал меня больше, чем веселые пирушки в его ресторане,– он сам, его немногословные речи и добрые шутки.
      И сейчас, когда я ввел в ресторан своих новых друзей, мне хотелось, чтобы нас встретил Гога. Но когда мы вошли в зал, оказалось, что Гоги там нет. Да и вообще ресторан был полупустой: видно, приехали мы слишком рано. Было занято всего несколько столиков, и за одним из них, в левом углу, засела какая-то компания. Я сразу узнал их – то были Элизбар Каричашвили, Сандро Каридзе и Вахтанг Шалитури. Они увидели нас. А Элизбар встал и начал махать рукой, приглашая к своему столу.
      – Мой двоюродный брат,– сказала Нано.
      – Кто? – спросил я.
      – Элизбар.
      – Элизбара знаю и я,– сказал лаз.
      Я удивился, хотел спросить, откуда, но удержался, не спросил. Ведь для Нано – мы близкие друзья, и я должен знать, с кем он знаком, с кем – нет.
      – Сколько времени ты в Тбилиси? – обратилась Нано к лазу.
      – В этот приезд? – спросил он. – Почти месяц. Я бывал в этом ресторане. Несколько раз.
      – И с Гоги знаком?
      – Гоги я знаю лет шесть. И сюда хожу обычно к нему.
      Но Гоги начал служить здесь года три-четыре назад. Значит, они познакомились в другом месте. Но где? Я пожалел, что не успел расспросить его обо всем. Ведь это было так важно.
      – Смотрите, смотрите, кто пожаловал! – воскликнул Элизбар Каричашвили, когда мы поравнялись с их столом. – Никуда я вас не отпущу, вы должны быть с нами. Сандро, Вахтанг, познакомьтесь: моя двоюродная сестра Нано, мой приятель Арзнев Мускиа, лаз. С Ираклием вы знакомы... Да, а это Сандро Каридзе и Вахтанг Шалитури – мои друзья. Садитесь, садитесь, где кому угодно. Где же Гоги, а?! Я говорил ведь, что видел сон? Теперь-то мы повеселимся на славу!
      Элизбар Каричашвили вытащил из кармана платок и взмахнул им так, будто собирался плясать кинтоури [Тифлисский шуточный танец.].
      Нам хотелось отказаться.
      – Посидим за тем столиком,– сказал я,– а потом присоединимся к вам.
      Легко сказать, но трудно сделать. От Элизбара Каричашвили не так-то просто отделаться. Если что-то взбрело ему на ум, он от этого ни за что не отступится. Что делать – пришлось принять его приглашение. Собственно говоря, сам Элизбар был мне по душе, добрый малый, неглупый и общительный. Да и с Сандро Каридзе можно было посидеть за одним столом, он слыл среди грузин человеком образованнейшим, держался в стороне от освободительного движения, к тому же состоял на службе и был цензором. Мне он нравился, хотя, я знаю, не все разделяли мои симпатии. Но вот кого я опасался, так это Вахтанга Шалитури. Я знал: стоит ему выпить, он начнет задираться. Его и трезвого трудно было выносить, вечно обижался по пустякам, характер имел заносчивый и мелочный, всем грубил и хамил. Не хотелось мне, чтобы мои гости оказались с ним в одном обществе, но было уже поздно.
      Тем временем слуги слетелись к столу и стали его снова накрывать. А тут и хор запел. Всегда он начинал с «Шен хар венахи» [Древний гимн виноградной лозе.] и кончал тоже «Шен хар венахи». Элизбар замолчал и сделал нам знак рукой – слушайте. Сам он не умел петь, голоса не было, но был очень музыкален, тонко чувствовал все оттенки исполнения и любил грузинскую народную музыку. Я замечал, что в ресторане Гоги тосты, которые произносил Элизбар, были словно навеяны только что отзвучавшей песней, ее ритмом, ее настроением. А у Сандро Каридзе и голос был, и слух, и стоило запеть хору, смотришь, а слезы уже текут по его щекам – ни больше, ни меньше, своеобразная реакция, ничего не скажешь.
      Помню, как-то раз Гоги посмотрел на него и сказал: «Что же, братец ты мой, получается, днем ты цензор, покорный властям,– в руках твоих меч, и ты казнишь тех, кого они хотят казнить. А вечером приходишь сюда и оплакиваешь тех, кто пал от твоей руки днем, не так ли? Не знаю, что это, может быть, садизм особый...»
      Но на такие речи Сандро Каридзе обычно только рукой махал: дескать, что ты в этом смыслишь, хотел бы я знать...
      Пока звуки «Шен хар венахи» радугой переливались над нами, пока Сандро Каридзе вытирал слезы, Элизбар Каричашвили погрузился в себя, слушая песню. А когда она кончилась, взял в руки бокал.
      – Я пригласил вас за свой стол,– сказал он,– и хочу, чтобы первое слово было за мной. Я буду тамадой только на этот один тост, чтобы предложить вам распорядок нашего вечера, а потом сложить свои полномочия. Здесь встретились такие люди, которым есть что сказать друг другу. Я думаю, вы все согласитесь со мной,– нам не к лицу обычная пирушка. Первый тост – за нашу встречу – хочу поднять я. Хочу представить вас друг другу и выпить за здоровье каждого из вас. Но потом бокалы мы будем поднимать по очереди. И каждый будет говорить то, что ему нравится. Итак, я буду первым, я подаю пример.
      Элизбар Каричашвили говорил свободно и легко, и все мы его внимательно слушали.
      – Дорогие друзья,—продолжал он. – У нас есть все для того, чтобы провести счастливо этот вечер. Не только еда и вино... Но и божественные песни... С нами прекраснейшая дама, наша Нано, присутствие которой делает каждого из нас лучше. Скоро подойдет и Гоги... Будем же веселиться, и пусть каждый откроет свою душу друзьям. Пусть будет так.
      – Пусть будет! Мы согласны,– подхватили все.
      Только Каридзе промолчал.
      – Не можешь без мудрствований,– пробурчал он. – Какой ты, право! Люди хотят вкусно поесть и выпить хорошего вина, дай им эту возможность, вот и все, что нужно.
      – Не распоряжайся! – воскликнул Каричашвили. – Это тебе не цензура, будем веселиться, как нам угодно, у нас свобода!
      Каридзе усмехнулся, сунул в рот редиску и, показывая на рот, покачал головой: вроде он заткнул себе рот – молчу, мол, молчу, а ты говори, сколько твоей душе угодно.
      Я знал за Элизбаром Каричашвили эту особенность – на многолюдных церемонных вечерах ему бывало не по себе, он молчал и слушал высокопарные тосты с таким видом, будто ему было неловко за говоривших. Но в дружеском кругу его нельзя было узнать, он загорался каким-то внутренним светом, и поток его красноречия лился неудержимо. Начнет, бывало, говорить о страданиях человечества, потом со стремительностью и остротой подведет нас к неожиданному выводу, который заставит всех задуматься, а после этого с такой же естественностью и изяществом тост его завьется вокруг одного из присутствующих, чтобы в конце концов опять вернуться к прежнему, к тому, чтобы не страдал человек. Некоторые недоумевали – зачем нужны такие длинные тосты, но это были люди, которых питье интересовало больше, чем беседа. Да и сами они лишены были дара слова. Такие люди любят присоединяться к чужим речам, пролепетав одну или две фразы. По-моему, чувство меры никогда не изменяло Элизбару Каричашвили, разве только после многих чарок, но и тогда то, что он говорил, не теряло своего обаяния.
      И сейчас Элизбар остался верен себе и выпил прежде всего человеческое достоинство, за каждого из нас, что для нашего знакомства было, конечно, необходимо. Первой в этом тосте была Нано, а последним – лаз. Элизбар не расточал чрезмерных похвал и не сказал ничего лишнего. Но говорил прекрасно и закончил такими словами:
      – В сознании человека, опьяненного водкой, поселяется тьма, его язык уродлив и жесток. В сознании же человека, возбужденного вином, водворяется свет, его язык – язык любви и красоты. Водка – принижает, вино – прощает!..
      – Теперь я понимаю,– прервал Элизбара Каридзе,– почему ты по утрам так невыносим.
      Но Элизбар пропустил это мимо ушей и продолжал:
      – Провидение одарило нас любовью к вину, чтобы наши, мысли обрели красоту и благородство. Оно избрало застолье местом, где предназначено нам выразить себя в честных и прямодушных суждениях. Вы знаете – грузинский стол похож на грузинскую песню: мы поем на разные голоса, но объединяемся в хоре, так и наше единомыслие рождается из разноголосицы мнений – и нет на свете более высокого единства!.. Я кончил, выпьем за это!
      Видно, Нако никогда не видела своего двоюродного брата в роли тамады, его ораторский дар поразил ее.
      – Тебе надо было быть адвокатом,– сказала она. – А ты выбрал провинциальную сцену.
      – Грузинскую сцену, Нано,– поправил ее Элизбар.
      – Да, конечно, ты прав, грузинскую,– подхватила Нано.-Но как ты красиво говоришь!
      – Красота и очарование, наверно, у вас в роду,– улыбаясь сказал Вахтанг Шалитури, обращаясь к Нано,– я это понял и тогда, когда услышал Элизбара, и тогда, когда увидел вас.
      Мы снова чокнулись. А когда начался негромкий разговор, хор запел кахетинское мравалжамиери. Элизбар, как всегда, замолчал, а Каридзе, как всегда, вытащил носовой платок. Наверно, они и подружились из-за болезненной любви к музыке, это единственное, по-моему, что могло их свести. Мы тоже слушали молча, но потом, как обычно бывает за столом, кто-то нарушил молчание, н опять потекла беседа.
      – Скажите, Нано,– обратился к ней Шалитури. – Почему я раньше никогда не видел вас? Вы живете в Тифлисе?
      Должен сказать, меня покоробила развязность Шалитури, то, что он назвал Нано по имени, без слов «госпожа» или «сударыня». Я заметил, что и Нано была этим задета.
      – Я живу в разных местах, батоно Вахтанг,– ответила она,– но больше всего в Тифлисе. Разве обязательно нужно меня замечать?
      – Но я адъютант военного коменданта. – Шалитури не сводил глаз с Нано. – Все меня знают, и я всех знаю... Как же я мог вас пропустить!
      – Наше счастье, что ты еще не комендант,– как бы выплывая из своих музыкальных глубин, произнес Каридзе.
      Шалитури мельком взглянул на него и сказал, отвернувшись:
      Это сравнение развеселило Элизбара настолько, что, отключившись на момент от музыки, он громко захохотал, но потом опять погрузился в музыку. Нано протянула руку, взяла из вазы яблоко и начала ножом срезать кожуру. А Арзнев Мускиа пристально посмотрел на Шалитури, затем отвел глаза и пожал плечами. Нано почему-то не могла управиться с яблоком, видно, нож попался тупой, ей это, кажется, надоело, и она крикнула:
      – Лаз, помоги мне! Разве ты не видишь, как я мучаюсь!
      – Давай помогу тебе,– Шалитури стал вырывать яблоко из рук Нано.
      Вот это выглядело нагловато.
      – Простите, госпожа Нано, я не привык к обществу дам и могу ошибиться,– сказал лаз, щурясь, но при этом чуть-чуть покраснел.
      Нано отвела руку Шалитури и передала яблоко и нож Арзне Мускиа.
      – Вахтанг, сколько тебе лет? – спросил я Шалитури, желая намекнуть ему, что нужно вести себя приличнее, хотя бы потому, что он моложе других.
      Шалитури очертил пальцем линию от меня к лазу и Нано и сказал:
      – Я младше вас, ну, лет на десять,– и громко и самодовольно засмеялся.
      Я понимал, что именно мы трое вызывали раздражение Шалитури, и он старался нас задеть.
      – Какой он, оказывается, юный! – отметил Каридзе.
      – Я думаю, разница больше, батоно Вахтанг! – сказала Нано. – Мне тридцать шесть лет.
      Сандро Каридзе с изумлением взглянул на Нано.
      – Вам двадцать пять,– уверенно сказал Арзнев Мускиа.– Больше никто не даст.
      Я был согласен с ним, он прав, Нано на самом деле двадцать пять лет.
      Шалитури тем временем не унимался.
      – Женщина всегда женщина,– объявил он. – Пусть у тебя острый язык, но немытые руки, она все равно захочет, чтобы ялоко очистил ты.
      Арзнев Мускиа не произнес ни звука. И остальные тоже молчали. Хор кончил мравалжамиери. Но молчание продолжалось. Вдруг Элизбар вскочил со своего места и, наполнив бокалы, вскричал:
      Господа! Эта песня родилась на свет для того, чтобы принести умиротворение людям и покой. А за нашим столом как будто наоборот. Но я не могу с этим примириться и все равно хочу выпить за любовь. За ту любовь, о которой поют в кахетинском мравалжамиери, которой под силу поднять из руин то, что разрушено враждой и злом!
      И он опрокинул свой бокал.
      – То, что разрушено враждой и злом, можно восстановить только враждой и злом! И больше ничем иным! – заявил громко Шалитури. – Так поется и в кахетинском мравалжамиери: чтобы не победил нас враг!.. Имеющий уши да слышит.
      И он налил себе вина.
      – Нет,– вмешался Сандро Каридзе. – Там поют про любовь, это идет сначала, а только потом слова, которые ты привел. Любовь – исходное условие победы над врагом. И слова, и музыка создавались тысячелетиями, поэтому разночтений быть не может.
      Я слушал его с превеликим удовольствием. Надо знать, что Сандро Каридзе имел две формы речи, как две формы одежды: будничную, обычно разговорную, и, если можно так выразиться, полемически-ораторскую. В его повседневной речи было немного юмора и много цинизма. Это давало ему возможность болтать, с кем он хотел и о чем хотел, острить на любые темы, даже об идиотизме царского режима или несправедливостях жизни. Он говорил с такой неуловимой зашифрованностью, что сам царь Соломон не мог бы вывести прямой смысл из его речей. А в полемическом его языке все было открыто и логично. Я думаю, служебные дела он должен был вести на этом языке, если только служба его нуждалась в разговоре. Но вообще-то он держал себя в узде, боялся, верно, повредить карьере, но случались взрывы, редкие вспышки, надо отдать ему должное, очень яркие, и сейчас я почувствовал приближение такой вспышки. Поэтому я не сводил с него глаз.
      – Мне кажется, господин Сандро близок к истине,– сказала Нано.
      – Я тоже не против любви и добра,– сказал Шалитури, обращаясь к Нано. – Особенно когда о них поется в кахетинском мравалжамиери. Я только хотел сказать, что возвращение того, что отнято, и восстановление того, что разрушено, требует жестокости и смерти, требует уничтожения врага. Все это под силу лишь ненависти, а не любви. Ненависти!
      Все растерялись от его слов, наступила тишина, и в этой тишине отчетливо прозвучал голос:
      – Все это под силу только любви!
      То был голос Гоги, подошедшего к нашему столу.
      – Что ей под силу? – спросил Шалитури.
      – Даже такая ненависть,– ответил Гоги и обратился ко всем нам: – Добрый вечер, друзья! Добрый вечер, сударыня! С вашего разрешения я присоединюсь к вам.
      Я заметил, что Нано смотрела на Гоги с большим удивлением и, слегка кивнув ему, тихо сказала:
      – Господи! Уж не во сне ли я вижу все это... – Она засмеялась, но в это время опять резко заговорил Шалитури:
      – Все это похоже на бредовые идеи блаженного Тадеоза.
      – Тадеоз? – переспросила Нано с излишним оживлением, стараясь не смотреть в сторону Гоги. – Кто это такой? Никогда не слыхала... В какую эпоху он жил?
      Вопросы Нано вызвали громкий хохот и Шалитури, и Элизбара.
      – Понимаешь, Нано,– пояснил Элизбар. – Тадеоз – это губернер Вахтанга. Фамилия его Сахелашвили. Говорят, он из монахов. То ли из монастыря его изгнали, то ли сам ушел, – не знаю. Потом был учителем, но и в гимназии не удержался, прогнали и оттуда, это святая правда, было на моих глазах, вот и стал гувернером. Переходил из дома в дом, пока судьба не наказала его таким недорослем, как Вахтанг. Тогда Тадеоз понял, что бросает семена в неблагодатную почву,– и сбежал. Теперь, говорят, ходит по деревням и продает книги.
      – Уже не продает,– сказал Шалитури. – Считает, что и в книги проник разврат. Он нашел себе новое дело. Живет в Тианети, бродит по лесам и делает прививки диким яблоням и грушам. Если урожай хороший – свиньи едят.
      – Но я не понимаю,– спросил Элизбар,– что может проникнуть в книгу, если она прошла через руки Сандро Каридзе?
      – Я занят изящной словесностью, Элизбар,– ответил Каридзе. – По мере сил я стараюсь, чтобы ею не завладели невежды и властолюбцы. Я уверен, что мои старания способствуют процветанию родины. А прекрасные творения, я знаю, не подвластны цензуре. Ей не под силу погасить ослепительное сияние их красок. Но бывает мертвенный, тусклый цвет, разбойничий серый цвет бездарности. Я борюсь с этим цветом, мой дорогой Элизбар!
      – Хороший, видно, человек бедняга Тадеоз,– неожиданно произнес Арзнев Мускиа.
      – Очень,– подхватил Каричашвили. – Замечательный человек!
      – Нет, ты все-таки растолкуй мне,– обратился Шалитури к Гоги,– как же так любовь может породить ненависть?
      – Я отвечу тебе,– сказал Гоги. – Но сначала объясни, как ненависть может восстановить разрушенное?
      – Как может? – переспросил Шалитури.– Да очень просто. Скажи сам, как случилось, что мы, грузины, дотащили свои бренные тела до наших дней? Разве наши предки встречали врага чурчхелами и пеламуши?.. Вот пришел враг, взял приступом наши крепости, одержал победу и вырезал тех, кто ему не подчинился... Враг порой приходит как друг, втирается в наши души, а потом, раздавив нас, возглашает, что мы в его рунах и должны быть теперь тише воды ниже травы. Так что же, молчать, смирившись с судьбой? Да?! А враг раздает леденцы трусам и предателям, тому, кто продал родного брата, кто сделал свободного рабом, кто продал душу дьяволу, забыл родной язык и плюнул на могилу предков... – Вахтанг Шалитури вскочил со своего места, кровь прилила ему к лицу, и он сжал кулаки.– Кто бы он ни был, пришлый или свой, саблей его, огнем, в волчью яму, в западню, отравляй, убивай!.. Ложь, предательство– все оправданно! Все справедливо!.. – Он запнулся и замолчал, словно выпалил накопившийся за долгое время запас злости и отвел душу. Сел на свое место и руки потер, будто неловко ему стало от бурного взрыва. – Плохое или хорошее,– продолжал он спокойнее,– но это твое. Он пришел и все разрушил... Враг! Он хочет тебя извести... А ты встречай его добром, подари свою любовь, прости за все... То, что разрушил он, само встает из развалин? Нет! Никогда! Нужно ненавидеть, убивать и истреблять до тех пор, пока враг не поймет – овчинка выделки не стоит, пока не уйдет ко всем чертям. Только так можно спастись. Ненавистью! Жертвами! А вы хотите стоять и петь: любовь спасет... Ненавидеть вы должны, если любите свободу, если хотите дожить до тех дней, когда сможете восстанавливать то, что разрушено. Надо ненавидеть!.. А после этого я и за любовь с удовольствием выпью, всему свое место!
      Воцарилось молчание. Не потому, что слова Шалитури поразили всех своей новизной. В те времена встречались люди крайних взглядов, особенно среди молодых людей, настроенных патриотически. И Шалитури не сказал ничего такого, что несло бы печать своеобразия. Своеобразным был, может быть, только его злобный, желчный темперамент.
      – Вахтанг,– вставая, сказал Каричашвили,– тебе бы не адъютантом быть, а террористом. Настал момент... Хотя и раньше я говорил тебе. А кроме того...
      – Подожди, дай я скажу ему, Элизбар,– прервал его Гоги.
      – Пожалуйста, говори. Видите, какой я тамада. Всем уступаю,– засмеялся Элизбар. – Говори, Гоги!
      – Ты сказал,– начал Гоги,– что наши отцы и деды-встречали врага войной? Ты прав, почти всегда было так... Но сейчас этого нет... Куда все девалось, ты можешь сказать? Нынешние грузины, отцы и деды будущих поколений, почему они не воюют, не убивают, почему они тише воды и ниже травы, почему?
      – Выродился народ,– ответил Шалитури. – Продался за леденцы и побрякушки.
      – Не так просто, батоно Вахтанг,– вмешалась Нано. – Не так просто, как вам кажется. Что же случилось с народом? Какое свойство, по-вашему, он потерял?
      – Я уже сказал – ненависть.
      – Нет, не ненависть,– воскликнула Нано. – Он потерял любооь! Любовь к свободе, к родине, к государству.
      – Как вы изволили сказать, госпожа Нано? – Сандро Каридзе, сморщив лоб, с интересом посмотрел на Нано.
      – Разве это нельзя говорить,– засмеялся Каричашвили.– Запрещено цензурой?
      Каридзе задумался, постукивая пальцем по столу.
      Гоги тоже, видно, не ожидал, что его взгляды разделяет эта дама. Но взглянул он на Нано как-то странно, словно что-то связывало их, была какая-то тайна, которую они скрывали.
      Я заметил, что Арзнев Мускиа тоже вовлечен в эту тайну. Он то переводил глаза с Нано на Гоги, то утыкался в поданный на плетенках цоцхали, стараясь не подымать глаз. Казалось, лаз, Нано и Гоги внутренне объединены между собой. Но что они могут скрывать?
      – Пока еще не все понятно,– воспользовавшись паузой, сказал Арзнев Мускиа.
      От его слов Гоги, казалось, пришел в себя, будто спустился с небес на землю, и пытливо взглянул на лаза.
      – Я постараюсь объяснить,– сказал Гоги, возвращаясь к прерванной мысли. – Когда человек убивает человека, на это должна ведь быть причина? Грабитель убивает ради наживы, это понятно. Грузин, служащий в войсках царя, шаха или султана, убивает, потому что он верен присяге или мечтает о повышении, мечтает о награде. Если заглянуть в глубь вещей, то и он, в конце концов, убивает ради наживы, ради достатка в будущем, но скрывает от себя эту правду. Больше того, он считает себя человеком, так как прикрывает зверство человеческими формами. А на самом деле цель одна.