- Они своей нужды переждать не могут, а мы можем. Они понижают цены поневоле, потому что только этим и могут привлечь к себе заказчика, а мы, если понизим, значит, прямо с расчетом разорить их, поморить с голода...
      По таким соображениям, Соня смущалась не столько безработицей, сколько копотностью, небрежностью, скукою, неаккуратностью мужа в работе, когда она перепадала. Она хотела помогать ему, но Прошка обругал ее:
      - Слыханное ли дело, чтобы баба в мастерство лезла?.. Этак ты и в солдаты полезешь... Знай свое дело у печки...
      Да, правду сказать, этого дела у печки было по горло. Работницу Тырины держали только первые месяцы после свадьбы, пока Соня не втянулась в обиход своего хозяйства и не убедилась, что оно ей под силу и одной. Печь, корова, куры, нынче - хлебы, завтра - стирка, послезавтра - мытье полов, две девочки на руках, обшей их, обмой, учи грамоте, да сама - тяжелая. К вечеру Соня не чуяла под собой ног, и, когда куры садились на насест, слипались и ее глаза. Набирать еще работы - значило бы надрываться, а силы надо было беречь. Соня смутно чувствовала, что в одной своей надежде она уже обманулась работником Прохор не будет, и, следовательно, когда приданые деньги выйдут, заработок их окажется ничтожным и дом упадет всею тяжестью на ее плечи.
      Личные отношения супругов были ладны, на людской взгляд, и дурны на самом деле. Какие бы покоры ни взводили на русскую крестьянскую, мещанскую, мелкокупеческую, сельскую поповскую семью, сколько бы недостатков там ни было, однако жена в ней редко почти теряет свою нравственную личность. Часто она - прежде всего рабочая и страдающая сила, часто - производящая и кормящая детей самка, но она почти никогда не наложница, не тварь, введенная в обиход лишь ради чувственной утехи: заурядный брачный порок городского культурного круга. Народ даже не любит, когда муж с женой чересчур нежничают между собою. Вон, как Кабаниха обрывает Катерину: "Что на шею лезешь, бесстыдница? Не с любовником прощаешься". Да и в песнях, и в сказках, и в летописях наших, и у попа Сильвестра, страсть, сентиментальность, чувственность - все любовникам и любовницам; супругам же - "закон", "благополучное и мирное житие", "брак честен и ложе не скверно". Словом, цель русского простонародного брака: прямая - упорядоченное рождение детей, и косвенная - приобретение в семью работницы. Я сам знал баб, искренно несчастных тем, что мужья (из разбалованных питерщиков) любили их "не для детей" - и мужья эти коренным деревенским людом считались пакостниками и развратника-ми, потому что, "коли ты затеял баловство, так ступай срамись по любовницам, а жены позорить не смей; она - навек, она - закон".
      Такою несчастною бабой - не только для закона, но и для потехи отчасти вышла Соня. Прохор был человечишка мстительный. Долгое пьяное вдовство, полное кабацкого тоскованья и кабацкого распутства, и обозлило его, и изгрязнило его. Он не забыл первого отвращения к нему Сони - под венцом; догадывался, что втайне он продолжает быть ей противен и презрителен, как ни искусно она притворяется; понимал, что иначе быть не может, не с чего быть иначе. За все это он мстил Соне именно преувеличенною, без уважения, грубо-повелительною нежностью напоказ: любуйтесь, мол, добрые люди, какой у нас с бабой лад. А ты, барышня, знай хозяина. Потому что ты мое: хочу - люблю, хочу - убью...
      Советов Сони Прохор не хотел знать. В каждом желании подозревал: "Баба норовит зажать меня под пяту".
      Он предпочитал поступить глупо, невыгодно, лишь бы по-своему, а не по бабьему разуму.
      - Моя в доме воля! - тупо рубил он в ответ на все резоны и увещевания.
      Слагался быт дикий, не одухотворенный ни любовью, ни дружбою, ни товариществом, ни взаимным уважением. Соне уважать Прохора было не за что. Для Прохора уважать - значило бояться. Когда Соня не сумела забрать его в руки и стать старшею в семье, он, в победном само-довольстве, запрезирал и жену, которую он так ловко скрутил, и положение, которое недавно их разделяло. Теперь он смотрел на Соню, как всякий серяк смотрит на свою бабу: существо небес-полезное, но бесконечно низшее мужчины. Только в обыкновенном серяке этот взгляд прост и добродушен, - он не со зла, а "по старине". Прохор же, как маленький тиран, любил своею властностью оскорбить, огорчить, унизить.
      Пока все это только проскальзывало, а не было общим правилом. Чувствовалось, но не въявь, - таилось. Таилось, пока Прошку связывали две силы: купленная на Сонину тысячу рублей возможность работать спустя рукава и еще не приевшаяся красота Сони.
      Деньги растаяли в три года. Тырин - опять лицом к лицу с повседневною работой или нищетой, на выбор. У него на руках трое малых детей, прижитых с Сонею, да еще две девчонки от первого брака, с которыми неустанно возится, точно со своими, жена, подурневшая, постаревшая на десять лет от чрезмерного труда и частой беременности. Он озлобился и выбрал, что больше подходило ему, развращенному то безработицею, то ненадобностью работы: пьяную и праздную нищету. Словно уверился: "Куда ни кинь, все клин, одна каторга. Проклят я, и никакими силами прийти в благополучие мне нельзя".
      Кабак победил. Дома не стало. Вместе с нищетою и пьянством пришли и побои. Соня нашла свое страдание и нашла его полностью... Если бы не она, если бы не ее сверхсильный и разнооб-разный труд, ребятам Прохора пришлось бы стучать под чужими окнами за куском хлеба Христа ради. Откуда только брала она энергию и как ее Бог выручал!
      Провалившись в Орле с своим мастерством, Тырины перебрались в Москву. Здесь, в перед-ней у одной барыньки-заказчицы, я встретил Софью Артамоновну уже такою, как ты ее видел сейчас. Только художнический глаз мог признать в ней былую Мечту. Потом она призналась мне, что очень мне обрадовалась, а между тем встретила меня сухо, почти с испугом. Я для нее был человеком из чужого мира, вне ее подвига, - значит, не понимающим и враждебным.
      С тех пор я уже не упускал Софью Артамоновну из вида. Говорил с нею, узнал ее каторгу во всех подробностях. А общее - вот оно: вечно пьяный лентяй-муж, каждый день побои, каждый год дети и - работа не в подъем, с утра до ночи, - от печи к игле, от иглы к прачечному корыту, от корыта к вязальным коклюшкам... чего-чего только она не работала!
      - Бросьте вы все! - убеждал я ее, - ведь ясно, что вы ошиблись, из вашей затеи ничего не вышло, и вы не на своем месте.
      Она даже не поняла меня:
      - Как бросить? Как не на месте?
      И недоумевающий взор ее очей, - пожалуйста, не улыбайся, потому что у нее именно очи, а не глаза, - стал строг и светел. А мне сделалось стыдно, что я ее уговариваю, - стало ясно, что счастье ее заключается именно в том, что я принимаю за ее несчастье. И я покраснел под ее взглядом, а она смягчилась и добро рассмеялась:
      - Уйти, бросить... а куда же я дену свой муравейник? Тоже и его бросить? Ах, Василий Николаевич! Как вы там - в своих умных кругах - легко и быстро думаете... У меня дети, голубчик, у меня муж - больной, слабый человек. А вы говорите - "я не на месте"! Что Бог соединил, человек не разлучает. Не на смех венчались.
      - Полно, Софья Артамоновна, говорите, что хотите, только не это. Сами отлично знаете, что сгубили себя ни за что ни про что... Какой уж Прохор муж для вас!
      Она опять потемнела и нахмурилась:
      - Каков бы он ни был - муж.
      - Ну, Софья Артамоновна, с вашими строгими религиозными взглядами такое даже гово-рить стыдно... Брак без любви - не брак.
      Она слегка покраснела, отвернулась и говорит, глядя в сторону:
      - Без любви... без любви... да почему вы так уверены, что я не люблю Прохора?
      - Софья Артамоновна! Хоть в этом-то будьте откровенны... Ну за что вам его любить, можно ли любить? Что же, скажете, пожалуй, что вы и вышли за него по любви?
      - Нет, я не позволяю себе лгать. Тогда я его не любила. Он был мне страшен...
      - А теперь, когда вы все его безобразия испытали на своей собственной коже, стали любить? С какой же это стати?
      - С такой, что брак - таинство. Он приносит любовь.
      - Мистицизм все это. Напускаете вы на себя.
      Она рассердилась и еще гуще покраснела.
      - Что же? - сказала она прерывающимся голосом. - Вы правы в том, что Прохор Ивано-вич дурно ведет себя и жить с ним не легко... А я, видите, десятый год живу... Захотела бы, так ушла.
      - Сами же говорите: дети держат... ишь, их у вас действительно какой муравейник!
      - Да ведь от него дети-то, Прохоровы... Что же? И это, стало быть, без любви? Что же вы меня - за животное считаете?
      Я только руками развел.
      - Ну, не понимаю я вас.
      - Нет, вы любви не понимаете. По-вашему, любить - значит наслаждаться да красоваться собою, а по-моему, любить - значит жалеть. И если мне никого на свете не жаль больше, чем этого несчастного, безвольного, порочного человека, - ну, никого, никого!.. - так неужели же не значит это, что я люблю его, и, стало быть, неспроста Божья воля отдала ему меня в жены?
      Я никогда не мог уговорить ее взять от меня денег. "Зачем? Нам хватает", - отнекивалась она.
      И, действительно, я видел, что хватает: ребята были чисты, грамотны, сыты; кабы не пьянст-вовал Прохор да не так часто рожались дети, дом был бы полною чашей; и все это создавалось исключительно руками Сони, потому что непостоянный, капризный, лихорадочный заработок мужа целиком уходил в такой же лихорадочный загул.
      Пробовал я облегчить Соне заработок - отбить ее от грубых форм труда, нашел ей заказы на шитье, вязанье, вышиванье. Не тут то было. Дошла до заработка рублей в тридцать пять на месяц и остановилась, "Это уж, говорит, - милостыня. Отдавайте другим. Другие больше меня нуждаются. Мы имеем довольно, а лишнего не хотим, - нечестно брать, отнимать у других".
      Насилу уговорил, чтобы она брала на комиссию и передавала работу своим знакомым жен-щинам...
      Теперь ей, разумеется, легче: старшие девочки, падчерицы, подросли, помогают; умненькие и славненькие; светлоглазые такие; видно, что любят мачеху без памяти...
      Вот тебе и вся история Сони Следловской. Когда я говорил о ней с умными людьми, мне обыкновенно указывали, что она, как юродивая, бесплодно загубила свою жизнь, тогда как могла бы быть полезна многим, многим. Но - бесплодно ли? Эти две девушки, из которых должны были выйти воровки и проститутки, а, благодаря мачехе, вышли честные и грамотные работницы, какую взять за себя в почет любому мастеру-жениху; ее собственные дети, из которых опять-таки выйдут хорошие и полезные люди, разве это не плоды?
      - Ну, знаешь, это еще бабушка надвое говорила: дети алкоголика...
      - Ах, оставь ты, сделай милость, эту ломброзовщину! Видел я Сониных ребятишек: славные, давай Бог всякой матери. И иначе быть не может, потому что каков бы ни был их отец, а у такого мощного, благородного создания, как Софья Артамоновна, и дети должны быть мощные и благо-родные. Ее души, ее натуры не одолеет в них отцовская кровь, как и самое Соню не одолели мужнины безобразия...
      Наконец, видел я и Прошку и убедился, что и этот кремешок сломило-таки железное упор-ство кроткой Сониной натуры, что он уже понимает свое скотство и ему стыдно жены. Побои, разврат давно прекратились. Не пить он не может будет пить до смерти - и подохнет от водки, но я сам слышал, как он, пьяный, рыдал истошным голосом: "Святая! Святая!" И проклинал свое свинство. Стало быть, в звере зашевелился-таки человек, под щетиною заходила Божьею искрой живая душа... В конце концов, бесполезно погибла жизнь Сони Следловской... только для самой Сони Следловской. Да и то еще вопрос. Она глядит довольной и счастливой. Гораздо довольнее и счастливее, чем мы с тобою, чем вот эти разряженные люди, обгоняющие нас в своих ландо, как могла бы, если бы захотела, обогнать нас и Соня Следловская... И всякий раз, что я вижу ее ясные глаза, меня целый день преследует мысль: не лишнее ли все, чем мы добиваемся своего доволь-ства и добиться не можем? Не доступно ли оно лишь тому, кто постиг тайну самоотречения и смиренно идет по земле его тернистою тропой?