Прокурор и майор приводили мне по ходу дела возражения, примерно в том духе, что пока я еще не за границей и что работу мне можно подыскать нетяжелую. Затем они сказали, что пока что просто беседуют со мной, хотя могли бы сделать формальное предупреждение, что они советуют мне съездить в Москву, посоветоваться с женой о трудоустройстве, и что вот он, прокурор, приглашает меня к себе 24 февраля на беседу, он хочет помочь мне в устройстве на работу.
      Я сказал, что я заеду к прокурору и с удовольствием с ним поговорю, что же касается формального предупреждения, то, насколько я слышал, СССР ведь подписал международную Конвенцию об упразднении принудительного труда.
      - Мы ведь не ради вас ее подписывали, - здраво возразил прокурор.
      После этого он ушел, мне же майор начал подсовывать бланк для объяснения, где я живу, почему не работаю. Я ничего писать не стал. Сначала я мягко говорил, что мне, дескать, прокурор велел сначала с женой посоветоваться, а я такой муж, что за меня все жена решает, - таких мужей, кстати, в России много, а затем, уже немного рассердившись, сказал, что ничего подписывать не буду, а если задержат меня, как грозят, то и вообще разговаривать не буду.
      Бланк тогда майор убрал и начал заполнять формальное предупреждение об устройстве на работу в течение месяца; оно было отпечатано на ротапринте, выдержано в довольно туманных выражениях, говорило об ответственности, но ни на какие статьи УК не ссылалось. Так что и здесь они меня немножко обманули, говоря сначала, что хотят просто побеседовать, думали, что я так охотней соглашусь писать объяснение.
      Ввели двух женщин, понятых - пожилую учительницу и еще какую-то девушку. Учительница все ахала: как же это так вы не работаете, мы вот и детей на труд воспитываем! Было в ней что-то трогательно провинциальное, такой тип сейчас встречается только в маленьких городках.
      Я спросил, не возьмут ли они меня на работу в школу.
      - У нас штатных мест мало, несколько учителей, завхоз.
      - А вот завхозом, из меня получится прекрасный завхоз.
      - Не надо, Андрей Алексеевич, издеваться над людьми, - сказал мне с укором майор.
      Меж тем улыбчивый дежурный написал уже рапорт, что я отказался давать объяснения. Понятые все подписывали, спрашивая: "Нас-то не посадят?"
      Я хотел сказать, что их посадят, если я не устроюсь на работу, но вспомнил, что не надо издеваться над людьми.
      Никто, впрочем, ни над кем не издевалься, все были друг с другом вежливы, ни в майоре, ни в старшем лейтенанте не чувствовалось никакой личной вражды ко мне, делали то, что им приказали, но без азарта. Только прокурор еще в начале разговора упрекнул меня, что вот, дескать, из-за меня им приходится сидеть здесь вечером в субботу.
      Желая сделать майору приятное, я напомнил, как он однажды удачно выразился о милиции. Майор заволновался, человек в штатском вытянул ухо. Когда я хлопотал о прописке и меня отсылали за разрешениями в Москву и в Калугу, я сказал этому майору: "Ведь вопрос можно было решить на месте, вы сами себе даете лишнюю работу". "Ничего, нас зато много", - ответил он словами Зои Космодемьянской.
      Человек в штатском тоже поговорил со мной.
      - Вот вы сказали, что вы писатель. Что вы пишете?
      - Пьесы.
      - "Просуществует ли СССР до 1984 года?" - это вы написали?
      - Да, я. Вы, значит, слышали об этом?
      - Слышал от Гинзбурга, когда в Тарусе был в командировке.
      В Тарусе я сначала хотел прописаться и думал даже купить там дом, но меня остановило то, что там открыли отделение КГБ, не говоря уже о наездах командировочных. Когда я заметил моему собеседнику, что в Москве меня задержала не милиция, а оперативники КГБ, он поспешно сказал: "Я к КГБ не имею никакого отношения".
      Меня проводили вниз, вернули все вещи, и через час я был на железнодорожной станции, а около десяти подъезжал к Москве. В поезде я дремал все время, после бессонной ночи.
      С вокзала я позвонил Гюзель, но ее не было дома. Я подумал, что она скорее всего у Рубиных, поеду к ним. По пути я решил сойти на Смоленской площади и купить бутылку шампанского в честь моего счастливого освобождения.
      Вагон метро был почти пуст; напротив меня сидел молодой человек в красном шарфике, на моей стороне, немного подальше, другой. "Как все же тяжело, - подумал я, - как система формирует людей, вот двое первых попавшихся советских людей, а лица у них - настоящих стукачей". С этой мыслью я поднялся и пошел к дверям: поезд подходил к Смоленской. С безразличным видом поднялся один молодой человек, следом за ним второй.
      Оказалось, что гастроном уже закрыт. Я повернул назад, сразу же за углом стоял один из моих вагонных попутчиков. Не оглядываясь, я спустился в метро, как раз подходил поезд, пассажиры толпились у дверей, я остановился на платформе, двери закрылись, и поезд отошел. Остался я, двое молодых людей в красных шарфиках и еще один, немного в стороне.
      Я повернулся, чтобы идти назад, и тут один из них подошел ко мне и, с ненавистью глядя в глаза, сказал: "Долго ты, падла, будешь с нами в прятки играть?!"
      Я весь напрягся, а тот продолжал: "Тебя, суку, еще отпустили, нянчатся с тобой! Ты что, не понимаешь, что съезд на носу, мы из-за такого говна, как ты, не будем рисковать нашим славным съездом! Пиздуй домой и сиди там дома мы тебя не тронем!"
      Я оглянулся: нет ли поблизости милиционера? Хотя обращение к милиции в таких случаях не помогает, но все же какая-то зацепка. Вспоминаю рассказ Петра Григорьевича Григоренко, как в
      1968 году следил за ним такой же филёр, и Петр Григорьевич подошел к милиционеру, тоже в метро, и сказал: "Меня все время преследует какая-то подозрительная личность, не знаю, что у него на уме".
      Милиционер решительно направился к филеру и гаркнул: "Кто такой?! Почему пристаете к гражданину! Где работаете?!"
      - Як нему не пристаю, просто гуляю, работаю слесарем, - отвечал тот.
      Какой милиционер будет церемониться со слесарем, а у Петра Григорьевича вид был еще довольно генеральский, и милиционер начал бесцеремонно охлопывать "слесаря" по карманам и вытащил из нагрудного красную книжечку, заглянув в которую изменился в лице и гаркнул уже на Петра Григорьевича: "Что вам, гражданин, надо! Никто вас не преследует! Проходите!"
      На этот раз милиционера поблизости не было, вообще станция была пустынна.
      Тогда я миролюбиво ответил ему, что им нечего беспокоиться, ничем съезду я мешать не собираюсь, домой я сейчас не поеду, да я и боюсь после этих угроз быть один дома - а поеду к друзьям.
      - Поедешь к друзьям - пеняй на себя! - сказал филер, добавив несколько ругательств. - Здесь тебя не тронем, а на улице будем ты да я - тогда смотри!
      - Беда в том, что не один ты здесь, как я вижу, - сказал я.
      - Нас здесь таких много, - ответил он, опять словами Зои Космодемьянской, и отошел.
      Я не знал, как мне лучше поступить. Эти угрозы могли быть не пустым звуком - известны были случаи, когда агенты КГБ избивали людей на улицах. Моему колымскому знакомому Николаю Жуку проломили голову, а затем поместили на несколько месяцев в психбольницу - якобы для излечения.
      Дом мой был тут же, на улице Вахтангова, рядом со Смоленской. Но домой я не пошел. Доехав до площади Революции, я вышел из метро, пересек проспект Маркса и свернул на Кузнецкий мост. Я шел в сторону Телеграфного переулка, где жили Рубины и где я надеялся застать Гюзель.
      Проходя по уже пустынному Кузнецкому, я слышал за собой шаги соглядатаев. Уже на выходе на Лубянскую площадь - ныне площадь Дзержинского - я остановился у застекленной двери, задернутой кремовой занавесочкой, и хотя внутри было темно, надавил на дверь и вошел внутрь. Этот новый план пришел мне в голову еще на Смоленской.
      Внутренняя дверь оказалась закрытой, но был еще ход вбок, в маленький тамбур, где стоял стол и висел ящик с прорезью для бумаг. Тут же во внутренней двери, с такими же кремовыми занавесками, открылось окошечко и просунулось лицо прапорщика в форме с голубыми петлицами. Это была приемная КГБ.
      - Что вам угодно? - вежливо спросил прапорщик.
      - Моя фамилия Амальрик, - сказал я, - я хотел бы поговорить с кем-либо из ваших старших сотрудников.
      Тот вызвал дежурного офицера, совсем молодого лейтенанта, видимо только-только из курсантов. Он спросил у меня паспорт, смотрел в него с удивлением, и попросил рассказать, в чем дело, он здесь один, из-за позднего часа никого старше нет.
      Ему все объяснять было довольно бесполезно, но я все же в общих чертах сказал, что их сотрудники, которым поручено следить за мной, мне угрожают: избить меня или чуть ли не убить. Лейтенант ушел звонить кому-то, вернулся и говорит:
      - Есть два варианта: либо напишите сейчас заявление, либо зайдите в понедельник, здесь будут товарищи, они вам окажут помощь.
      - Какую же помощь, - сказал я, - если они мне сегодня голову проломят?
      Лейтенант руками развел, что ж, мол, поделаешь. Я все же попросил бумагу и написал заявление в КГБ, что их люди похитили меня, отвезли в Калугу и в довершение угрожают мне. Пока я писал, с улицы вошел мужчина в штатском, с широким обрюзглым лицом.
      - Ну как, Вася, у тебя все в порядке? - обратился он к лейтенанту, не обращая на меня внимания. Он прошел внутрь, а затем в окошечко вновь просунулся лейтенант и сказал:
      - Это наш начальник обходит посты. Хотите поговорить с ним?
      Я к этому времени закончил свое сочинение и сунул в прорезь ящика.
      - Ну что ж, поговорю, - сказал я, и лейтенант впустил меня.
      Из вестибюля, довольно просторного, вел коридор направо, куда выходили двери кабинетов. Тут меня начальник охраны встретил уже с радостной улыбкой, которая по его лицу - поперек себя шире - расползлась от уха до уха. Вошли мы в кабинет довольно большой, со столом для заседаний, видимо, начальника приемной.
      - Сотрудники ваши перед съездом нервничают, - сказал я, - начудили со мной немного. - И вкратце пересказал ему обстоятельства задержания и сегодняшние угрозы.
      - Что-то странное вы говорите, - ответил тот, улыбаясь еще шире, - за такие дела, как вы говорите, самим молено в тюрьму угодить. Это, вероятно, не наши сотрудники были, а просто хулиганы.
      - Чего ж хулиганам о съезде беспокоиться, - ответил я, - да они знали хорошо, кто я. Я ведь от вас и не требую, чтобы вы тотчас признали, что это ваши. Я не новичок: если им поручило начальство меня припугнуть, то мои жалобы бесполезны, но если они несут отсебятину - дело другое. Если им приказано за мной только следить, а они избить грозятся, то это уже нарушение приказа, а за нарушение приказа необходимо строго наказать. В России-матушке без строгости нельзя, у нас не Америка какая-нибудь.
      Тут он снова заулыбался и закивал, мысль о строгости ему понравилась. Я тут еще вспомнил историю с Александром Воронелем, которому филеры грозились "ноги оторвать", если он от них "бегать будет", и им за это "самое большее выговор объявят". "Сравните, то человек без ног, а то всего выговор". Опять улыбка до ушей - сравнил: выговор или остаться без ног!
      - Хорошо, хорошо, сразу же доложим начальству.
      Я прошу, чтоб мне дали телефон, узнать насчет своего заявления. Начальник, дежурный и прапорщик мнутся: вы в любом справочнике найдете. "Вот и дайте мне из справочника, я же не Андропова телефон прошу". (Как оказалось, впрочем, жена моя Андропову сегодня уже звонила, меня разыскивая). Шепчутся долго и дают мне телефон.
      Без четверти двенадцать я вышел на улицу. Кузнецкий мост был совершенно пуст. Я подумал: уж не решили ли мои преследователи, что раз я зашел в КГБ, то уже оттуда не выйду.
      И только выйдя на улицу Кирова, я заметил: по одной стороне идет один, по другой - другой. Темным переулком я выходить к Телеграфному побоялся, пошел кружным путем через Чистые Пруды. Возле Меньшиковой башни нагнал пожилую еврейскую пару - единственных людей в переулке - и некоторое время шел прямо перед ними, чтоб были свидетели. Затем быстрее пошел вперед и вошел в подъезд шестиэтажного дома, где жили Рубины. Лифт не работал, и я поднялся на пятый этаж; пешком. Казалось, что никто не вошел за мной.
      Сердце у меня сильно билось. Я нажал кнопку звонка. Никто не подходил к двери. Я нажал еще несколько раз. Внизу стали слышны осторожные шаги: кто-то поднимался, но остановился посредине. Я позвонил еще раз - и начал медленно спускаться.
      Навстречу мне поднимался мужчина в рабочих рукавицах, лица его я не рассмотрел: завидев меня, он повернулся и стал спускаться. Когда я проходил в парадном мимо лифта, он сосредоточенно ковырялся там. Я подумал, что поздновато в 12 часов ночи в субботу чинить лифт.
      В переулке не было видно ни одного пешехода. Метрах в десяти стояла машина с шофером. Я решил зайти во двор и посмотреть, есть ли свет в окнах, может быть Рубины дома и только боятся открывать так поздно. Едва я свернул в подворотню, как увидел, что во дворе, прямо при выходе из подворотни, стоят трое и тоже смотрят на окна. Отступать было поздно - и я пошел прямо на них. Когда я подходил, я слышал, как один сказал громким шепотом: "Сохраняйте спокойствие!"
      Не дойдя до них несколько шагов, но так, что видны были уже окна пятого этажа, я глянул вверх и увидел, что у Рубиных темно.
      Недалеко жили мои друзья, и я решил переночевать у них. Идя по Телеграфному, я слышал, как заработал мотор машины. Когда я вышел на совершенно пустую и темную улицу Жуковского, мне стало не по себе. Был легкий мороз, каблуки мои отчетливо ударяли по льду. Так же отчетливо слышал я шаги за собой. Улица казалась мне длинной, шаги все приближались, я слышал уже пыхтенье за спиной. Или они хотели напугать меня, или действительно думали бить, или просто боялись упустить из виду - но они меня нагоняли.
      Но тут я уже свернул во двор, в подъезд, на второй этаж - и позвонил, разбудив друзей, не чаявших меня увидеть. Прошли ровно сутки, как я вышел из дома дипломата на Донской.
      Утром я был у Рубиных. Оказалось, что Гюзель нет у них: вчера поздно вечером она вернулась домой. Рубины рассказали, как они долго сидели в 5-ом отделении милиции, пока Киселев не сказал Гюзель: "Что вы сидите - вашего мужа отвезли по месту прописки...".
      На следующий день поехали в Ворсино - "по месту прописки". Мои квартирные хозяева сказали, что я не появлялся. Пошли звонить в Боровск. Милицейский дежурный сказал, что меня там нет - действительно, меня привезли только через два часа. Попросили узнать в райотделе КГБ - говорят, там висит замок; прямо как у Войновича в "Необычайных приключениях солдата Ивана Чонкина".
      Вернувшись в Москву, стали звонить дежурному милиции по городу - тот ничего не знает. Звонила ему энергичная Люда Алексеева, тот вешает трубку она звонит снова. Наконец, позвонили Андропову - я в это время уже ехал из Боровска в Москву. Секретарь Андропова был очень любезен, говорил: "Я вам сочувствую, но мы тут ни при чем, нажимайте на милицию". Делал вид, что никак не может запомнить мою фамилию, было, однако, впечатление, что он знает о моем задержании.
      У Рубиных телефон отключен. Я позвонил Гюзель из автомата - она уже ушла. Пока мы брали такси, недалеко от нас топтался человек, которого Рубины видели прошлой ночью и прозвали "кувшинное рыло". Едва мы сели, шофер сказал с удивлением: "За нами слежка".
      За нами шла машина с номером "оби" - не московским и не калужским, хотя именно на ней возили меня в Калугу. Видимо, на время съезда командировали в Москву "работников" из разных областей. Ввиду аврала на филерскую работу бросили, как ученых на уборку картошки, гебистов, привыкших сидеть по кабинетам. На Арбате за нами ходил и бегал, как мальчишка, дядя весьма начальственного вида.
      Я не стал запоминать номера машин, которые за нами следили. Они их могут менять, когда им вздумается, на следующий день у одной машины они вообще спереди сняли номер. Знакомый рассказывал мне, что как-то за ним ездила машина с разными номерами спереди и сзади. Расплачиваясь с таксистом, я сказал: "Вдобавок к этому рублю вы получите еще и развлечение - сейчас вас будут допрашивать, о чем мы тут говорили".
      За Рубиным, когда он вышел от меня, слежки не было. Когда приехала Гюзель, она сказала, что и за ней никто не следил. Но стоило ей теперь выйти в магазин, как тут же появился хвост. Возле дома дежурили две машины: на улице и во дворе, в каждой четверо-пятеро человек. Гюзель стала свидетелем странной сцены: на нашу улицу въехала большая машина с иностранным номером и, остановившись впритык к машине гебистов, включила полный свет. Осветились их бледные лица, они засуетились лихорадочно. Машина тут же дала задний ход, развернулась и уехала. Скорее всего кто-то и заехал для того, чтобы развернуться, но вышло довольно комично.
      Машины дежурили всю ночь, мы утешали себя мыслью, что хотя и нам не очень приятно в осажденном доме, им, должно быть, еще хуже в душной, прокуренной машине. Гюзель видела, впрочем, как в гастрономе, ходя за ней по пятам, один из них успел купить бутылку водки.
      На следующий день, накануне съезда, мы решили уехать из Москвы, чтоб нас оставили в покое.
      Поздно вечером позвонил Андрей Дмитриевич Сахаров и спросил, не смогу ли я завтра заехать к нему. Я обещал, но вообще немного побаивался, не подстроят ли провокацию по дороге. Я не исключал, что такая плотная слежка установлена на случай наших возможных совместных действий перед съездом. Теперь я думаю, правда, что скорее боялись каких-то моих шагов в связи с намерением выехать в Голландию и США.
      Утром Андрей Дмитриевич позвонил, что, быть может, не стоит "искушать судьбу", и прочитал обращение об амнистии политзаключенных, которое он предлагал сделать в связи с открытием съезда. В середине нас прервали, однако через несколько минут ему удалось дозвониться и, хоть голос звучал еле-еле, мы благополучно закончили разговор.
      Во второй половине дня я позвонил в приемную КГБ. Никто не отвечал. Тогда я позвонил начальнику приемной, снова повторил, что их сотрудники угрожали мне. Тот первым делом спрашивает: "Кто дал вам мой телефон?" - и продолжает в том духе, что надо, мол, проверить, кто кому угрожал. Я ответил: "Я и хочу проверить, я, во всяком случае, им не угрожал, и проверяйте быстрей - сегодня вечером или завтра утром мы уезжаем из Москвы".
      В этот день, 23 февраля, если мы ехали на такси, за нами впритык шла машина, если шли пешком - несколько человек, но машины останавливались на некотором расстоянии и к нам никто не подходил и ничего не говорил. Арбат выглядел, как улица в оккупированном городе: на каждом шагу милицейские и военные патрули и фигуры в штатском довольно недвусмысленные, полно служебных машин. Гюзель зашла в охотничий магазин рядом с нашим домом купить рюкзак - вместо привычных продавщиц за прилавком незнакомые мужчины, такой же сидит за кассой.
      Вечером, нагрузившись книгами и продуктами - даже молоко приходится теперь возить с собой в деревню, - мы отправились на Киевский вокзал. В поезде, в конце вагона, виднелись те же самые лица, я сел к ним спиной. Однако в Ворсино никто из них за нами не вышел.
      До нашего поселка идти километра полтора, частью темным перелеском. По счастью, с поезда сошло много народу - шли группами. Нас насторожило несколько мужчин, остановившихся впереди нас и как бы поджидавших кого-то, но, может быть, нас это уже не касалось. Забегая вперед, скажу, что в Ворсино мы не чувствовали никакой слежки, я сидел дома и спокойно писал эти записки[1]. К прокурору я, конечно, не поехал, по послал ему телеграмму, что если у него срочное дело, то милости прошу ко мне. Около одиннадцати мы уже стучали в темные окошки дома, где я снимаю комнату.
      На следующий день, 24 февраля, в Москве начался XXV съезд КПСС.
      * * *
      Несмотря на как будто благополучный конец, все происшедшее со мной напугало меня. Напугала, собственно, та нервность, с какой действовали власти, и то, что в каждый новый момент они как будто не знали, что со мной делать.
      Заходил 18 февраля участковый инспектор на улицу Вахтангова, возбужденно спрашивал, где я могу быть. 19-го из Боровска послали мне приглашение на 26 февраля. Заранее еще, прослушивая телефонные разговоры, узнали, что вечером 20-го я буду в гостях, и схватили по выходе. Повезли зачем-то в 5-е отделение милиции и там долго выясняли, что делать со мной. Зачем-то отвезли в Калугу, там опять долго "согласовывали". Повезли 21-го в Боровск, не возвращая вещи, вроде бы с намерением посадить там на 10-15 суток, - и неожиданно отпустили, сделав только нелепое предупреждение и столь же нелепое приглашение к прокурору в день открытия съезда. Посоветовали поехать в Москву к жене - и тут же установили слежку, и не просто слежку, а с угрозами, чтоб сидел дома на улице Вахтангова - откуда ранее всеми мерами выживали. И наконец две машины и восемь-десять человек, приставленных ко мне; ни за кем в Москве, кого я знаю, не было в эти дни подобной слежки.
      Зачем все это? Если уж видели во мне какую-то помеху съезду, не проще ли было заранее предложить мне уехать из Москвы[2]. Мы и сами с Гюзель хотели уехать из Москвы накануне съезда.
      Вообще в действиях КГБ есть, на первый взгляд, что-то странное. Все их обращение со мной по моем возвращении из ссылки оставляет впечатление, что они нарочно провоцируют меня на действия, ими же расцениваемые как "враждебные", вместо того чтобы дать мне возможность жить спокойно и не беспокоить их. Даже желая удалить меня из Москвы, они поступают как-то странно - разрушают наш загородный дом в Рязанской области, так что от него остается только часть стен, словно в него бомба попала.
      Еще в 1970 году Борис Шрагин заметил, что по мере того как советское общественное движение выходит из подполья, открыто заявляя о себе, "в подполье" уходит КГБ, и методы его приобретают все более уголовный характер, даже с точки зрения того государства, безопасность которого он призван охранять.
      Напоминает он своими действиями не только арабскую террористическую группу, не только сицилийскую мафию, но прямо-таки трущобную подростковую банду: не только без суда прячут здоровых людей в психушки, не только похищают на улицах, избивают или угрожают избиением, не только отравляют наркотиками, но и разрушают и поджигают дачи, крадут деньги, прокалывают шины у автомобилей, рассылают анонимные письма, часто с матерной бранью, и так же бранятся по телефону.
      Я уже много лет наблюдаю за этими людьми и вывел заключение, что их преобладающая черта - какая-то детскость или, действительно лучше сказать, подростковость. В них жестокость подростков, происходящая от незрелости подростковая неспособность понять чьи-либо чужие чувства, подростковая склонность отрицать все "не своё", подростковое стремление из всего делать тайну, подростковое преобладание эмоций над разумом, подростковые лживость и хитрость, а главное - типично подростковые ранимость и обидчивость.
      Никого так нельзя больно ранить словом, как сотрудника КГБ, никто так болезненно не реагирует на любую насмешку, как они. Эта, кстати сказать, готовность к обиде, своеобразная презумпция обиженности, вообще черта полицейских в странах, где полиция играет исключительную роль, но у наших гебистов она уж как-то чрезмерно развита. Что же касается до меня, то тут они никак не могут успокоиться. Видимо, чем-то задел я их очень, раз они так злятся.
      Но есть, быть может, в их действиях и расчет, и хитрость, тоже скорее подростковые. Раздувая случаи инакомыслия и даже провоцируя людей, КГБ хочет показать партийной верхушке свою
      необходимость. КГБ, конечно, необходим этой системе, но подчас он приносит ей больше вреда, чем пользы.
      25 февряля-1 марта 1976,
      Ворсино
      Опубликовано в "L'Express", июль 1976 и "Русская мысль" 1-15.7.76 (Франция), "Het Parool" 22-26.6.76 (Голландия), "Die Zeit" 2-4.7.76 (ФРГ), "Berlinske Tidende" 18.6.76 (Дания), "Harpers Magazine", август 1976 (США).
      [1] Как оказалось, на станции они дежурили, упустили нас все же, потом в Москве через неделю снова нашли и следили до 19 марта, с момента задержания получается ровно месяц.
      [2] В. Войнович, прочитав рукопись, предложил изменить эту фразу так: "Если уж видели во мне какую-то помеху съезду, не проще ли было заранее отменить съезд".
      Взгляд русского на свободу слова
      Я родился и рос в такой стране и в такое время, что само понятие свободы слова долго оставалось недоступным для меня. Составляя в тринадцать лет "свод законов" некоей воображаемой страны, я предусмотрел трехлетнее тюремное заключение за высказывание "неправильных мыслей". Когда моя тетя, которую я познакомил со своими законодательными планами и муж которой незадолго перед тем был посажен в тюрьму за "клевету на социалистический реализм", робко пыталась возражать мне, что высказывание своих мыслей еще не есть преступление, я горячо заспорил. Я убеждал ее - и она со мной согласилась, - что начни все говорить что хотят, неизбежно наступили бы полный разброд и анархия.
      К сожалению, миллионы моих соотечественников и сейчас думают так же. Не все считают идеальным или даже нормальным то общество, в котором они живут, но, как и я четверть века назад, они полагают, что необходимо одномыслие, точнее "одноправильномыслие". Даже некоторые их тех, кто, отстаивая свои убеждения, шел за них в тюрьму, не захотели бы примириться со свободой слова для своих идейных противников.
      Можно условно выделить три степени свободы слова.
      Во-первых, свободу мысли, когда человек берет на себя труд осмысливать происходящее, пытается давать ему свою оценку или сознательно принимает или отвергает ту оценку, которую ему предлагают другие.
      Свобода мысли требует свободы высказывания; потребность сообщить свою мысль другим и получить тот или иной отклик на нее должна реализоваться, иначе невысказанная мысль умирает, как плод в утробе матери.
      Наконец, потребность в общении между людьми настолько велика, что свобода высказывания перерастает в свободу печати, когда высказывание благодаря книгам, газетам, радио и телевидению становится достоянием практически всех, кто хочет познакомиться с ним. Право свободно читать и слушать так же важно, как и право свободно писать и говорить.
      Опыт показывает, что это действительно три степени некоего единого понятия. Уничтожим свободу печати - и свобода высказывания, замкнувшись в маленьких группках, начнет хиреть и принимать все более провинциальный и узкий характер. Уничтожим свободу высказывания - и мысль, заключенная в голове, как в одиночной камере, неизбежно начнет хиреть и вырождаться.
      Моя страна прошла через эти три фазы уничтожения мысли. После полной ликвидации свободы печати обмен идеями еще как-то пульсировал в отдельных группах и семьях, но затем страх и огромное число доносов привели к тому, что те, кто еще продолжал думать, перестали говорить. Но невозможно было и думать, не имея возможности высказаться самому и услышать другого, а получая только однообразный идеологический паек. И люди переставали мыслить или, вернее, начинали "мыслить" точно в предписанных им рамках. Если бы в год смерти Сталина была внезапно объявлена полная свобода слова, едва ли великая страна сумела бы сказать что-нибудь значительное - было задавлено не только слово, но и мысль.
      К счастью, сейчас мы наблюдаем начало обратного процесса. Одно из немногих русских слов, понятных всем без перевода, - это самиздат.
      К пониманию необходимости свободы слова для всех меня привело сознание этой необходимости для меня, прежде всего как для писателя, ибо слово стало моей профессией и смыслом жизни. Но как только я начал отстаивать свое право на свободное слово, я стал получать один за другим трехлетние сроки заключения. Те самые трехлетние сроки, которые я тринадцатилетним мальчиком назначал за высказывание "неправильных мыслей".
      Кажется очевидным, что свобода слова нужна писателям, журналистам - во всяком случае тем из них, кому есть что сказать, - ученым и вообще тем, кого в России называют интеллигенцией. Но можно думать, что для тех, кто занят повседневным и не связанным со словом трудом, кто озабочен мыслями о хлебе насущном, для тех свобода слова - роскошь, без которой можно обойтись и ради которой не стоит рисковать.
      Казалось бы, во всяком случае, в моей стране, подтверждения такому взгляду можно услышать на каждом шагу. "Живи и помалкивай" - девиз многих, "сболтнул лишнее" - пренебрежительно говорят о том, кто сказал что-то неугодное властям.
      Между тем мой опыт общения с народом убедил меня, что все это совершенно не так, что потребность высказаться и быть услышанным - одна из самых глубоких потребностей человека. Все невысказанные мысли, как и непроизнесенные проклятия, не разлагаются бесследно, а разрушают человеческую психику и деформируют сознание.
      Общество, лишенное свободы слова, - психически больное общество. Как психически больной человек может казаться нормальным, пока вы не заденете больные для него вопросы, так и подобное общество может казаться неискушенному взгляду здоровым. Но коснитесь запрещенных тем - число их в моей стране достаточно велико, - и вы столкнетесь с патологической реакцией. Западное общество снижает значительную долю своего напряжения уже тем, что оно говорит о своих проблемах.
      Статью о свободе слова я хотел бы закончить осторожной похвалой цензуре. Писателю и вместе с ним всему обществу необходимы преграды и преодоления преград, чтобы чувствовать себя реально свободным и осознавать ценность свободы. Трагично положение человека, который всю жизнь простоит перед наглухо закрытыми воротами; положение того, кто всю жизнь обречен ломиться в открытые ворота, - может стать комичным. Поэтому вопрос о свободе есть вопрос о ее пределах.
      5 августа 1976, Брабант
      Статья была написана по просьбе Голландского объединения владельцев типографий и опубликована в их ежегодном сборнике за 1976 год, перепечатана в "Crossbow", весна 1977 (Великобритания)
      С недоверием и надеждой
      Письмо в редакцию газеты "Унита", Рим, Италия.
      Уважаемые господа!
      В номере от 17.10.1976 Ваша газета поместила изложение моей беседы по телевидению с итальянскими журналистами, а на следующий день статью проф. Лучо Ломбарде Радиче. То, что представитель ИКП принял участие в беседе, а Ваша газета уделила ей столько места, очень радует и меня, и других советских инакомыслящих. Если ИКП не избегает дискуссии с нами, значит, она гораздо более уверена как в своей идеологии, так и в своей независимости от КПСС, чем многие другие европейские компартии.