— Что же?

— Что она ему должна восемьдесят тысяч вместо восьми.

— Но почему же?

— Да потому, что документ составлял он сам и написал сумму не словом, а цифрами. Но, как только Жоана вышла, он подставил ещё один ноль той же ручкой, теми же чернилами и почти в тот же час. Ну скажите, ну скажите вы мне, где бедной старухе взять восемьдесят тысяч крузейро? Где, господа судьи? Либорио требует от право судия, чтобы усадьба Жоаны пошла с молотка, нет сомнения, что именно он купит её за четыре винтена.

Ну, Тереза уже подумала, что станется с этой женщиной, которая проработала всю свою жизнь на этой земле и вдруг будет выброшена с неё и пойдёт по миру с протянутой рукой? Да? Я буду биться, буду кричать, взывать к справедливости, что ещё? Если бы суд был народным, всё было бы по-другому. Но здесь судья гражданский, и, хотя он хороший человек и хорошо знает, кто такой Либорио, и уверен, что тот подделал документ, что он может сделать, чтобы вдова выиграла? Начать процесс по поводу подделки документа? Но как, как это сделать, когда на бумаге стоят подписи свидетелей, да и никто не может доказать, что ноль был подставлен позже! Он перевёл дух, от возмущения лицо его раскраснелось, он даже похорошел.

— Все знают, что это ещё одна подлость Либорио, но ничего поделать не могут, он завладеет землёй Мануэла Франса, чёрная Жоана будет жить, прося подаяния, а её презренный сын — вот уж сукин сын, никак иначе не назовёшь — пустит-таки себе пулю в грудь, что же ему останется делать.

Воцарилось молчание, точно уже кто-то умер, никто не произносил ни слова. Тереза смотрела куда-то в пространство, но она не думала сейчас ни о Жануарио Жеребе, или Жану, как его называл тот, кто любит, ни о песчаном пляже. Она думала о Жоане дас Фольяс, доне Жоане Франса, которая, согнувшись в три погибели, трудилась на своей земле вначале вместе со своим мужем-португальцем, потом одна, сажая, собирая урожай своими собственными руками, и о её сыне, что в Рио, где он прокутил деньги и стал их требовать с матери, угрожая застрелиться. Если у Жоаны отберут землю и Либорио выиграет процесс, что она будет делать, чем будет жить, на что питаться, на чём экономить, чтобы посылать деньги сыну?

Старая Адриана собирает пустые тарелки и идёт на кухню.

— А скажи мне, Лулу… — возвращается к разговору Тереза.

— Что?

— Если бы дона Жоана умела читать и ставить своё имя, был бы такой документ действителен?

— Если бы она умела читать и подписываться, ну и что? Но она же не умеет, и всё тут; она никогда не ходила в школу, и её родители тоже, они были неграмотными.

— Но если бы умела, действителен ли был такой документ?

— Естественно, если бы она умела подписываться, документ был бы поддельным. К несчастью, она не умеет.

— Ты уверен? Думаешь, что он не может быть признан поддельным? Почему ты так думаешь? Ведь прежде всего дона Жоана должна попробовать написать своё имя. Ну?

— Не понимаю, что значит попробовать написать своё имя?

Лулу задумывается и вдруг понимает:

— Документ поддельный? Написать имя? Я, кажется, начинаю понимать! Дона Жоана умеет читать и подписываться, она приходит к судье и говорит: эта бумага фальшивая, я могу подписаться. Короче, не это ли самое ты сказала? Ей нужно только суметь поставить подпись. И кто же научит Жоану дас Фольяс подписываться меньше чем за неделю? Для этого же необходим человек, способный на такое, и такой, которому можно довериться.

— Да такой человек прямо перед твоими глазами — это я! На какой день назначено судебное разбирательство?

И тут Лулу Сантос расхохотался, он хохотал как сумасшедший, на его смех даже прибежала испуганная Адриана:

— Что это с вами, Лулу?

Наконец адвокат пришёл в себя.

— Хотел бы я видеть рожу Либорио дас Невеса, когда Жоана распишется в присутствии судьи. Тереза, мудрейшая, да я тебе присваиваю степень доктора honoris causa! И ухожу домой, чтобы обдумать всё это, ты метишь в самое яблочко. До завтра, моя милая Адриана, мунгунса у вас дивная. Как верно говорит народ: кто ворует — тот вор… Я жажду увидеть этот горшок с дерьмом в тот самый миг, когда Жоана… Я получу самое большое удовлетворение в моей жизни.

Тереза, сидя на террасе, забывает о Лулу Сантосе, Жоане дас Фольяс и Либорио дас Невесе. Где же бродит обманщик? Ведь обещал же прийти тот, что с глиняной трубкой, загорелый, обветренный, с широкой грудью и большими руками, что выносили её из кабаре. Не пришёл, почему?

В уснувшем городе, в опустевшем порту, одинокая, печальная и страдающая от задетого самолюбия, Тереза Батиста, поджидая Жануарио Жеребу, думает: почему он не пришёл, может, занят или заболел? Но что стоило предупредить, послать кого-нибудь с запиской? Обещал прийти за ней к вечеру, чтобы вместе поужинать на баркасе мокекой по-баиянски — «Поджарить на растительном масле я умею!» — потом они отправились бы к морю полюбоваться волнами и послушать шум прибоя, там, за гаванью, оно открытое, не то что этот рукав реки. Река-то Катингиба красивая, ничего не скажешь, у города спокойная, она огибает остров Кокосовых пальм, в ней всегда стоят на якоре большие парусники и небольшие грузовые суда; но море — сама увидишь — совсем другое, никакого сравнения — ах! Море — это дорога без конца и края, в нём сокрыты бури, шторма и нежность набегающего на песок пенного прибоя. И не пришёл, почему? Он не имел никакого основания думать о ней как-то не так, ведь она не навязывалась.

В предыдущие дни капитан Жануарио, очень занятый разгрузкой баркаса и его мытьём для приёма нового груза — мешков с сахаром, — всё же находил время, чтобы увидеть Терезу, посидеть с ней на Императорском мосту, рассказывая истории о парусниках и встречных ветрах, о бурях и кораблекрушениях, о всяких случаях в порту на кандомбле, что происходят с моряками и капоэйристами, Матерями Святого и ориша. Рассказывал ей о праздниках, там праздник целый год: первого января — праздник покровителя мореплавателей, в этот день в добрый путь парусники сопровождают лодку с навесом туда и обратно, а потом самба и угощение на весь день и ночь, праздник Бонфина — от воскресенья до воскресенья во вторую неделю января с процессией, с мытьём в четверг; мулы, ослы, лошади украшены цветами, баиянки с глиняными кувшинами и горшками, наполненными водой, которые держат на головах или плечах, воды Ошала, моющие Церковь Господа нашего Бонфинского, один чёрный — африканский, другой белый — европейский, двое разных святых в одном подлинном баиянском; праздник Рибейры, предшествующий Карнавалу; праздник Иеманжи[16] на Рио-Вермельо — второго февраля, подарки Матери вод, которые приносят в огромных соломенных корзинах, — духи, гребни, мыло, перстни, колье, море цветов и записок с просьбами: тихого, спокойного моря, обилия рыбы, здоровья, радости и любви. И это с раннего утра до вечернего отлива, когда парусники выходят в открытое море на процессию Жанаины, впереди парусник капитана Флориано, который везёт главный подарок рыбаков. На середине моря их поджидает Царица, одетая в прозрачно голубые раковины, в руках абебе: odoia, Иеманжа, odoia!

Рассказывал он и о Баии, каков этот город, родившийся у моря и взобравшийся на гору, изрезанную склонами. А рынок? Агуадос-Менинос? Откос, пристань в порту, школа капоэйры, где по воскресеньям он занимался с местре Траирой, Кошкой и Арнолом, потом террейро Богуна, где был конфирмирован огун для Янсан — по его убеждению, Тереза должна быть, дочерью Янсан, потому как обе они отважны и их не покидает присутствие духа. Хотя Янсан — женщина, она божество мужественное, бок о бок со своим супругом Шанго[17] она бряцает оружием, не боится ни эгунов, ни мертвецов, всё время поджидая их, воинственно возглашает: «Eparei!»

Накануне, когда они сидели на Императорском мосту, Жануарио Жереба потрогал пальцем пораненную губу Терезы и удостоверился, что шрама от кулака Либорир уже не осталось, вот только зуб ещё не вставлен. Жануарио всего лишь дотронулся до её губы, но этого прикосновения было достаточно, чтобы Тереза вся напряглась.

Однако Жануарио вместо того, чтобы жаркими поцелуями поточнее удостовериться, в порядке ли губа Терезы, отдёрнул руку, словно обжёг её о влажный рот Терезы. Он принёс ей рио-де-жанейровский журнал с фоторепортажем о Баии: на распашной цветной фотографии видны были Рыночный Откос и совсем близко от него стоящий под голубым парусом на якоре парусник «Цветок вод», на корме, чиня штаны, возвышался голый по пояс Жануарио Жереба, для Терезы — Жану: «Кто меня любит, зовёт Жану».

Тереза спускается по Передней улице, ища глазами знакомую фигуру великана, идущего вразвалку, с дымящейся во рту глиняной трубкой. Неподалёку от «Ватикана», у старого деревянного моста, она видит контуры баркаса «Вентания», огни погашены, никакого движения на палубе, если кто-то и есть, то спит, а Тереза не решается приблизиться. Но где же Жереба, где же великан моря, куда улетел, в какой дальний полёт отправился урубу-царь? На втором этаже «Ватикана» горят разноцветные лампочки: красные, жёлтые, зелёные, голубые, — зазывают золотую молодёжь Аракажу и её гостей потанцевать в «Весёлом Париже». Может, Жануарио там, в зале для танцев, кружит в вихре какую-нибудь красотку, а может, и портовую девку; танцы — его слабость, ведь и в тот вечер он пришёл в кабаре, чтобы потанцевать. Но кто даст силы Терезе распахнуть дверь, взбежать по лестнице, пройти через зал, где танцуют, и, подражая Либорио дас Невесу, встать, уперев руки в бока, перед Жану, который прижимает к себе партнёршу, и нагло, развязно сказать: это так-то, сеньор, вы пришли за мной, как обещали?

Флори запретил Терезе появляться в кабаре до дебюта: импресарио хотел, чтобы образ, который все обсуждали после той шумной драки в «Весёлом Париже», не исчез из памяти желающих её увидеть, ведь если она будет посещать кабаре каждый вечер и танцевать с кем попало и беседовать, то для завсегдатаев кабаре она уже не будет той фурией, что в бешенстве кинулась к Либорио, чтобы плюнуть ему в рожу и тем самым бросить вызов всем присутствующим. Её должны увидеть в день представления как Королеву самбы, в широкой юбке с оборками, кофте и тюрбане. Только распухшей губы и выбитого зуба никто не увидит. Что касается зуба, то умудрённый опытом Флори себя спрашивал, когда же доктор Жамил Нажар закончит свой шедевр, ведь ещё ни одному хирургу-дантисту-протезисту не требовалось столько времени, чтобы вставить один-единственный золотой зуб. У крепкого весёлого мулата Калисто Гроссо, лидера портовых грузчиков, помешанного на золотых зубах — у него их семь во рту, четыре вверху и три внизу, и самый красивый вверху посередине, — все вставлены доктором Нажаром, и мгновенно. За один раз он вставил три, три крупных зуба, и, надо сказать, все три даже не потребовали половины уже затраченного времени на один маленький золотой зуб Терезы.

Однако не запрет Флори и не отсутствие зуба удерживали Терезу у дверей «Весёлого Парижа», а то, что у неё не было ни малейшего права лишать капитана парусника удовольствия потанцевать, пофлиртовать, провести ночь с какой-нибудь шлюхой, даже если бы это было так. До сегодняшнего дня Тереза не имела на него прав даже как влюблённая: они обменивались быстрыми взгляда ми, но, как только Тереза устремляла на него долгий взгляд, он тут же отводил глаза. Правда, она звала его Жану, говоря тем самым, что относится к нему с любовью, а он называл её разными ласковыми именами: Тета, моя святая, малышка, — на чём и кончалась их нежность. Тереза выжидала, как и полагается женщине, с достоинством, ведь первый намёк, первое ласковое слово должны исходить от него. Рядом с Терезой он казался счастливым, был весел, улыбался, много говорил, но ничего больше, словно был наложен запрет на теплоту в голосе, слово любви, ласковый жест, — что-то останавливало Жануарио Жеребу.

И наконец, он не сдержал своего слова, не пришёл, заставив её ждать с семи вечера. Потом появился Лулу Сантос, приглашая её в кино, но они решили остаться дома; адвокат рассказывал ей о тёмных делишках Либорцо, обирающего старых людей, удивительно мерзкий тип этот Либорио; после девяти Лулу Сантос распрощался с Терезой, чрезвычайно довольный, что она подсказала ему возможность разоблачить мерзавца на ближайшем судебном заседании. Пожелав Адриане спокойной ночи, Тереза попыталась уснуть, но не смогла. Достала чёрную шаль с красными розами — последний подарок доктора Эмилиано, — накинула на голову и плечи и пошла в порт.

Но Жануарио, этого великана, нигде не было. Ей ничего не оставалось, как вернуться домой, постараться забыть его, потушить пылающий в груди жар, пока ещё это возможно. Безрассудное сердце! Именно тогда, когда она находится в мире с самой собой, спокойная и ни на что не обращающая внимания, желающая наладить жизнь, оно, непокорное, вспыхивает любовью. Полюбить легко, любовь приходит, когда ты меньше всего её ожидаешь; взгляд, слово, жест — и огонь занялся, обжигает грудь и губы, трудно погасить его, тоска раздувает его; любовь не заноза, её не вынешь из тела, не опухоль — не удалишь, это — болезнь неизлечимая и упорная, убивающая изнутри. Закутанная в испанскую шаль, Тереза идёт в сторону дома. Она не плачет, не привыкла; глаза сухи и горят как угли.

Кто-то торопливо идёт за ней следом, Тереза думает, что это мужчина, ищущий женщину, которая пойдёт с ним в «Ватикан» через дверь Алфредо Крысы.

— Эй, Дона, подождите, я хочу с вами поговорить. Пожалуйста, подождите.

Поначалу Тереза ускоряет шаг, но покачивающаяся походка и тревога в голосе останавливают её. По озабоченному выражению лица и дурманящему запаху, такому же, что исходил от Жануарио — запаху моря, Тереза ничего не знает о море, кроме того, что слышала из улыбающихся уст Жануарио, — и такой же дублённой морскими ветрами коже чувствует, ещё не заговорив с ним, какое-то стеснение в груди: что-то случилось нехорошее.

— Добрый вечер, синья дона. Я капитан Гунза, друг Жануарио, он прибыл в Аракажу на моём баркасе, чтобы помочь мне в одном деле.

— Он заболел? Он назначил мне свидание, но не пришёл, я хотела бы узнать о нём.

— Он арестован.

Они пошли рядом, и Каэтано Гунза, владелец баркаса «Вентания», рассказал то, что удалось узнать ему. Жануарио купил рыбы, масла дэндэ, лимонов, перца горького и душистого, травки коэнтро и всего прочего; искусный повар, в этот день он особенно старался, готовя мокеку; Каэтано это понял, когда, дожидаясь Жануарио и Терезу, уже около девяти отведал блюдо; кум и Тереза не появлялись, а он был голоден как волк. Жануарио ведь отправился за Терезой, сказав, что через полчаса вернётся, но не вернулся. Поначалу он не волновался, решил, что кум с девушкой пошли пройтись или зашли на танцплощадку, ведь Жануарио любил размять ноги. В девять, как сказал Каэтано, он положил себе мокеки в тарелку, поел, но уже без аппетита, потому что забеспокоился; отставив тарелку, он пошёл искать кума, однако узнать, где Жануарио, ему удалось довольно далеко от пристани, у одной пивной. Парни из пивной рассказали ему, что полиция схватила одного очень опасного, как утверждал шпик, налётчика. Для того чтобы его схватить, понадобилось более десяти агентов полиции и полицейских, так как он действительно оказался опасным, видно, капоэйрист, он уложил четырёх полицейских. Здоровенный детина, похоже, моряк. Сомнений не оставалось, это был Жану. Как видно, полицейские ищейки не забыли о той драке в «Весёлом Париже».

— Я уже везде был: и в главном полицейском управлении, и в двух участках, — никто ничего о нём не знает.

Ах, Жану, а я уже хотела забыть тебя, потушить бушующий огонь в груди! Никогда я тебя не забуду, даже когда «Вентания» покинет бухту и выйдет в море и ты будешь стоять у руля или под парусом, никогда. Если ты не возьмёшь меня за руку, то я сама возьму твою большую руку, что так нежно дотронулась до моей губы. Если ты не поцелуешь меня, то я сама прильну к твоим горячим устам, к твоей просоленной морской груди, даже если ты меня и не любишь…

Около двух ночи на корме баркаса мокеку всё-таки отведали, объедение, и только; Лулу Сантос обсосал все косточки, отдав предпочтение рыбьей голове — самой вкусной, по его мнению.

— Вот почему, сеньор, у вас много серого вещества в голове, — заметил капитан Гунза, отдающий должное науке. — Ведь кто питается рыбой, умнеет — это дело известное и доказанное.

За короткое пребывание адвоката на баркасе владелец «Вентании» стал горячим его почитателем. Тереза с Гунзой поехали за Лулу Сантосом, чтобы поднять с постели. Он жил на холме Санто-Антонио, в скромном домике с садом.

— А я знаю дом сеньора Лулу, — похвастался шофёр такси, хотя и хвастаться-то было нечем: весь Аракажу знал, где живёт народный защитник.

На сигналы таксиста и хлопки в ладоши капитана Гунзы ответил усталый, покорный женский голос, а как только сказали, несмотря на поздний час, что дело срочное, надо освобождать из тюрьмы одного человека, голос стал сердечным:

— Сейчас, сейчас идёт.

И действительно, Лулу тут же высунулся из окна.

— Кто это? Что хотите?

— Это я, доктор Лулу, я — Тереза Батиста. — Она назвала его доктором из уважения к супруге, чья фигура маячила за адвокатом. — Извините за беспокойство, но я здесь с капитаном баркаса «Вентания», его товарищ… — Как же ему объяснить, что речь идёт о том парне, что так решительно вступил в драку в кабаре? — Думаю, вы знаете…

— Это тот, что дал жару ищейкам полиции и полицейским, в ту ночь в «Весёлом Париже»?

Тереза почувствовала себя неловко, а Лулу явно был доволен, говоря о кабаре.

— Да, это он, сеньор.

— Подождите, я сейчас выйду.

Несколько минут спустя Лулу Сантос уже был с ними на улице. Через сад видна была фигура женщины, закрывающей дверь, кротко она советовала Лулу: «Дождь моросит, будь осторожен». Сев в машину, Лулу сказал шофёру:

— Трогай, Тиан.

Тереза стала рассказывать, что произошло.

Каэтано был немногословен:

— Я ведь говорил Жануарио: остерегайся, кум, ищеек, это хуже змей, всё делают исподтишка. Но он же не обращает внимания, он ведь всё в открытую…

Лулу позёвывает, он ещё не стряхнул сон.

— Нет смысла объезжать полицейские участки. Лучше сразу ехать к доктору Мануэлу Рибейро, начальнику полиции. Он мой друг и хороший человек.

И тут же нарисовал его портрет: знаток права, человек начитанный, широко образованный и не из трусливых, от него не отвертишься, он несправедливости не выносит, как и необоснованных преследований, — конечно, если это не политические противники, но и в этих случаях не преследует ничего личного, а только исполняет свой долг чиновника, отвечающего за общественный порядок, это его административная обязанность. А сын его — расцветающий талант.

Несмотря на поздний час, в приёмной начальника полиции горит свет, видны фигуры. Солдат военной полиции, как видно, тоскующий по тем временам, когда он был кангасейро[18], охраняет вход, стоя в непринуждённой позе, чуть прислонившись к стене. Но едва машина, резко затормозив, останавливается, тут же, как по команде «смирно», выпрямляется и кладёт руку на револьвер. И только узнав Лулу Сантоса, расслабляется и, приняв прежнюю позу, с улыбкой говорит:

— Это вы, доктор Лулу? Хотите поговорить с начальником? Входите.

Тереза с капитаном Гунзой остаются в машине; шофёр из чувства солидарности успокаивает их:

— Не беспокойтесь, дона, доктор Лулу освободит вашего мужа.

Тереза тихо засмеялась, ничего не ответив. А шофёр продолжает рассказывать о Лулу. Он хороший человек, всё бросает, чтобы помочь тому, кто в его помощи нуждается, а какой умный! А когда он выступает в суде как защитник, нет такого общественного обвинителя, который мог бы противостоять ему, нет ни в Сержипе, ни в соседних штатах, а он уже выступал и в Алагоасе, и в Баии, и не только в провинциях, но и в столицах штатов. Любитель судебных разбирательств, шофёр описывает во всех подробностях суд над кангасейро Маозиньей, одним из последних бродивших с винтовкой и патронами по сертану, куда приехал из Алагоаса, имея на счету много убитых, и совершил здесь, в Сержипе, ещё несколько преступлений; так вот, судья поручил Лулу Сантосу защищать его в общественном порядке, бесплатно, так как у преступника гроша ломаного не было. Эх, кто на этом суде не был до конца — сорок семь часов вопросов и ответов, — тот не знает, что такое умный адвокат. Ведь как он начал, у, хитрец! Начал он с того, что указал пальцем на судью, потом на обвинителя, потом на одного за другим присяжных заседателей, потом на себя и воскликнул: «Кто совершил эти убийства, которые обвинитель приписывает Маозиньи, как не сеньор судья, не обвинитель, не присяжные заседатели, не я сам, да, да, это совершило наше с вами общество!» В жизни не слышал такой красивой защиты, да меня и сейчас мороз по коже пробирает, когда я вспоминаю. Представляете, что я тогда чувствовал?…

Наконец Лулу Сантос, потягивая сигару «Святой Феликс», которой угостил его начальник полиции, появляется в дверях; сопровождая его, блюститель порядка громко смеётся над какой-то рассказанной Лулу шуткой.

— В Центральное, Тиан.

Когда машина остановилась у дверей отделения, Жануарио уже выходил из них. Тереза бросается к нему, бежит, протянув руки, и повисает на шее великана. Капитан Жереба улыбается, смотрит ей в глаза, принятое им твёрдое решение — ну как можно не поцеловать её, когда она уже его целует? — исчезает. И всё же это был быстрый поцелуй, пока её спутники выходили из машины. Из дверей отделения на них смотрят полицейские агенты. К несчастью, приказы начальника не подлежат обсуждению: «Освободить человека немедленно, а если кто его тронет, будет иметь дело со мной!»

Они его уже тронули — достаточно видеть отёкший глаз Жануарио; драка, начавшаяся на улице, продолжалась в камере. Несмотря на необычное поле сражения для капоэйриста и отсутствие болельщиков, капитан Жереба не сплоховал: его побили, но и он побил. Когда эти подлецы его оставили, пообещав, что вернутся к утреннему кофе, как пошутил один из них, Жануарио был целёхонек, хотя и здорово потрёпан, здорово потрёпаны были и агент полиции Алсидо, и детектив Агнолдо.

Мокеку ели все, включая шофёра, который к этому часу пришёл к решению не брать деньги за все их разъезды по городу, но взять ему всё-таки пришлось, так как капитан Гунза был щепетилен в денежных делах. Лулу же открыл у шофёра ещё один талант: Тиан сочинял самбы и марши и был чемпионом многих карнавалов.

Мокека шла под кашасу; адвокат пил её маленькими глотками, причмокивая, как всегда, Жануарио и Каэтано опрокидывали стопки и залпом выпивали, не отставал от них и шофёр. Сидя подле Жану, Тереза брала еду пальцами — сколько лет она уже не ела так вот, как простой люд, делая шарики из рыбы, муки и риса и макая их в соус? Как только они оказались на баркасе, Тереза, несмотря на отказ Жануарио, сделала ему примочку под правым глазом.

Быстро справившись с первой бутылкой, они принялись за вторую. Лулу явно переел: он очистил три тарелки. Шофёр Тиан после кашасы и мокеки пригласил всю компанию к себе домой на фейжоаду в воскресенье и обещал спеть под гитару свои последние сочинения. Его дом — дом бедняка, простой, без претензий, но фасоль и дружеское отношение в достатке. Приняв приглашение, Лулу удобно устроился на палубе и заснул.

Было четыре утра, слабые лучи света начинали рассеивать ещё густую черноту ночи, когда Жануарио Жереба и Тереза Батиста, сидя в машине Тиана, покатили в Аталайю; машина виляла — сказывалась выпитая Тианом кашаса.

Без гитары (без гитары много хуже — пояснил шофёр) Тиан спел самбу о суде над бандитом Маозиньей, сочинённую в честь Лулу Сантоса и его прекрасной защиты.

Он разводил руками, жестикулировал, чтобы произвести должное впечатление, временами отпуская руль, и машина без управления скользила, уррожая свалиться в канаву, но в эту ночь никакая авария не могла произойти: эта ночь — капитана Жеребы и Терезы Батисты. Такой супружеской паре можно только позавидовать, они горячо любят друг друга, так считает шофёр Тиан, беря руль машины в свои крепкие руки. Вон они идут по узкой дорожке, Тереза прижимается к груди Жануарио, ёжась от свежего предрассветного ветра.

И вот перед ними открылось море.

Ах, вздохнула Тереза. Они лежали на песке, волны окатывали их ноги, занималась заря. Наконец Тереза поняла, что за запах исходил от груди великана, — это аромат моря. Запах и вкус моря.

— Почему ты меня не хочешь? — спросила Тереза, когда они, взявшись за руки, побежали к пляжу, чтобы уйти от машины, в которой шофёр захрапел победным храпом.

— Потому что я люблю тебя и хочу с того самого момента, как увидел в кабаре разъярённой, уже там я почувствовал, что влюбился, и именно поэтому избегаю тебя, не даю волю рукам, сжимаю губы, стараюсь смирить сердце. Потому что хочу тебя на всю жизнь, а не на мгновение. Ах, если бы я мог взять тебя с собой, ввести в свой дом, надеть тебе на палец обручальное кольцо, увезти навсегда! Но это невозможно.

А почему невозможно, капитан Жануарио Жереба? Будет кольцо на моей руке или нет, для меня не имеет значения; а вот навсегда с тобой — это да. Я свободна, и ничто меня не держит, и ничего другого я не желаю.

Но не свободен я, Тета, считай, что в кандалах. У меня есть жена, и оставить её я не могу: она тяжело больна. Я увёл её из отцовского дома, дома с достатком, и от жениха-коммерсанта; она ко мне хорошо относится, стойко перенесла все трудности, никогда не жаловалась, работала и улыбалась, улыбалась даже тогда, когда нам нечего было есть. Парусник я сумел купить только потому, что она работала, не думая о своём здоровье, работала день и ночь, день и ночь, сидя за швейной машинкой, и мы сделали первый взнос. Жизнь — штука сложная, у жены началась чахотка. Она хотела ребёнка, не получилось, но никогда ни единого слова жалобы. То, что я зарабатываю на паруснике, уходит на лекарства и на врача, чтобы длить болезнь, но не покончить с ней, и всегда не хватает денег. Когда я увёл её из дому, я ошивался в порту, ни кола, ни двора, ни ума у меня не было. И та, которую я любил и желал и которую украл у семьи и богатого жениха, была здоровой, весёлой, красивой, а теперь она больна, печальна и некрасива, и всё, что у неё есть, — это я, никого и ничего больше, не могу же я её выбросить на улицу. А тебя я хочу не на день или ночь, не дли того, чтобы утолить желание, а на всю жизнь и ничего не могу сделать. Не могу, я связан по рукам и ногам. Вот почему я тебя не тронул, не сказал тебе о любви. Вот только не сумел убежать сразу и больше не возвращаться, так хотелось запомнить тебя всю целиком — смуглое лицо, крепкую руку, стройную фигуру, красивые бёдра, — чтобы потом, находясь в море, и вглядываясь в него, вспоминать тебя.

Ты честный, Жануарио Жереба, и сказал всё, как должен сказать настоящий мужчина. Жану, мой Жану в кандалах, как жаль, что мы не можем быть вместе навсегда, до самой смерти. Но, если мы не можем быть вместе навсегда, до самой смерти, пусть будет нашим один день, один час, одна минута! День, два, несколько дней для меня станут целой жизнью, секундами, часами, днями любви, даже если потом я буду страдать от тоски, желания и одиночества и безнадёжно мечтать о тебе. Пусть так, я хочу быть с тобой сейчас, сию минуту, без промедления и отсрочки. Сегодня, и завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, в воскресенье, понедельник, во вторник, днём, ночью, когда угодно, на любом подходящем ложе: мягком, жёстком, на земле, на пляже, в лодке, на берегу моря, где бы это ни было, лишь бы мы были в объятиях друг друга. Потом будь что будет, я хочу тебя и буду твоей, Жануарио Жереба, капитан парусника, великан, морской гриф, моряк из Баии, моя роковая судьба.

Море было без конца и края, то зелёное, то голубое, то зелёно-голубое, то светлое, то тёмное, то светло-тёмное, синее, небесное, оливковое, и поскольку Жануарио Жеребе одного моря было мало, он заказал ещё луну из золота и серебра — этот висящий на небе фонарь, освещающий тела отдавшихся друг другу влюблённых; когда они пришли, их было двое, теперь они одно, единое существо на безлюдном песчаном пляже, прикрытые разве что набегающей морской волной.

Тереза Батиста с расчёсанными морскими волнами волосами, мокрым ртом, мокрыми торчащими грудями, мокрой звездой пупка, мокрым, покрытым чёрными водорослями лобком — ах, любовь моя, пусть я умру у самого моря, у твоего Саргассова моря, твоего моря, где можно как разойтись кораблям, так и потерпеть кораблекрушение. Кто знает, может, мне суждено утонуть в твоём море в Баии, соскользнув с кормы твоего парусника? Твои солёные губы, Жану, твоя грудь — как киль корабля и поднятый парус на мачте; в волнах моря вновь родилась девственница, невеста и вдова моряка, она вся в пене и водорослях и в вуали тоски, ах, моя морская любовь!

О национальности Терезы Батисты, мой уважаемый, ничего точно я сказать не могу. Знатоки в этом вопросе имеются, некоторые из них — образованные люди, окончившие университеты, другие ещё учатся, они-то как раз этим и занимаются, расследуют с помощью науки и отваги бабушек и дедушек истоки своего появления на свет и получают неплохие результаты, не знаю, сколь точные, но, без сомнения, приятные для внуков; я даже знаю одного смельчака, который своим предком считает Огуна. Представляете, сколь дотошным оказался исследователь, который раскопал подобную родословную, скорее всего это сделал человек заинтересованный и отважный, не доверил кому-то третьему столь щекотливого дела.

Как вам известно, уважаемый соотечественник, здесь, в Бразилии, смешались все национальности и расы, чтобы создать одну — бразильскую. В любой черте лица, в походке, во взгляде, в манере поведения тот, у кого острый глаз и есть определённые знания, что-нибудь, да найдёт, что говорит о смешении рас и родственных связях, близких или далёких, Обратите внимание хотя бы на восторги двоюродного брата Огуна, не будучи бастардом, он считает, что Огун и Ошосси посещали девственниц с Баррокиньи. Если вам покажется это выдумкой, обратитесь к художнику Карибе, это он распространяет очаровательные истории, объявляя праотцом Ошосси, что в общем-то справедливо, и правильно делает.