7

Накануне крещения Тиберия, Массу и Артур да Гима ночевали в молельне. Мать Донинья заранее предупредила, что они должны совершить обряд бори — очистить тело и накормить божество.

Они пришли засветло. По дороге в Сан-Гонсало носились тени, опускаясь на таинственные убежища Эшу. Эшу выглядывал из густых зарослей то в образе молодого красивого негра, то в образе старого нищего с посохом. Его лукавый и радостный смех уносил к вершинам деревьев легкий вечерний ветерок.

Тиберия, Массу и Артур пришли не одни, их друзья пожелали присутствовать при обряде. Мать Донинья пригласила помогать нескольких женщин, которых сама выбрала. Они приготовили омовения, разожгли большой костер, наточили ножи и покрыли чисто выметенные полы листьями питангейры. Все было готово для торжественного обряда.

Однако, кроме приглашенных, явились любопытные, и площадка загудела от голосов, словно ожидалось большое празднество.

Сразу же после семи мать Донинья, заранее недовольная тем, что завтра придется вставать на рассвете, велела звонить в колокольчик, и все собрались в доме Огуна. Народу оказалось слишком много, так что некоторым пришлось остаться снаружи.

Донинья окинула их взглядом.

— Никто не звал, сами пришли, пусть теперь устраиваются, где хотят.

Артур да Гима и Массу уже ожидали в молельне — помещении, где были сложены фетиши святого, его одежда, оружие, пища, в общем, все его имущество. Негр и Артур приняли настоенную на листьях ванну, теперь им был не страшен дурной глаз, зависть и прочие напасти. Потом надели чистые белые одежды: Артур — пижаму, Массу — брюки и рубашку и уселись на циновках, постеленных на полу.

Тиберия, тоже только что совершившая омовение, вышла в сопровождении жрицы. Закутанная в широкие белые одежды, она пахла лесными травами и кокосовым мылом. Она осталась в комнатушке рядом с молельней и также уселась на циновку, свободно разместив свои не стесненные корсетом телеса. Тиберия сейчас напоминала гигантского идола, однако доброго и веселого. Жезус, ее муж, скромно затерявшийся среди зрителей, довольно улыбался, наблюдая за отдыхающей женой.

Снова зазвонил колокольчик. Мать Донинья взяла простыни, сначала покрыла ими обоих мужчин, потом женщину. Все трое сидели в ритуальных позах, Донинья со вздохом тоже уселась на табурет — завтра ее ожидало много дел. Она запела кантигу во славу Огуна, дочери святого тихо подпевали ей.

Затем чистой водой из глиняных кувшинов мать Донинья окропила пол и смоченными в ней пальцами коснулась ног, рук и головы сначала Массу и Артура, потом Тиберии. Нарезала трав и, отложив немного для обряда, дала всем троим пожевать.

Огун отозвался, объявив, что готов к завтрашнему дню. Донинья может не волноваться, все пройдет хорошо, он знает, что она тревожится, и хочет успокоить ее. Затем Огун настойчиво порекомендовал сделать на рассвете жертвоприношение Эшу, чтобы тот не испортил праздника. В ту ночь Эшу разгуливал по окрестностям, пугая путников на дорогах: нужно задобрить его. Однако мать Донинья, женщина предусмотрительная и опытная, уже припасла курицу для жертвоприношения Эшу, которое совершится, едва займется заря. Эшу сам выбрал эту курицу несколько дней назад. Огун пожелал всем счастья, особенно своему куму Массу, и удалился, пообещав вернуться, когда пища будет готова.

Когда куры были принесены в жертву, их кровью Донинья помазала головы обоих мужчин и женщины. Теперь они освободились от зла и уже совсем были готовы к завтрашнему дню.

Пока дочери святого готовили трапезу для Огуна, собравшиеся беседовали на разные темы, избегая, однако, говорить о церемонии. Наконец угощение было подано — шиншим из курицы, абара, акараже. Сначала отложили для святою его любимые куски, затем угостили Массу, Артура и Тиберию, а потом всех остальных. Еды было вдоволь, кроме того, Жезус принес две оплетенные бутыли с пивом, прохладительные напитки и несколько бутылок сладкого вина. Поев и выпив, расходиться не торопились, однако мать Донинья напомнила, что завтра надо рано вставать и вообще день предстоит нелегкий.

В маленькой молельне у ног Огуна остались Массу, Артур и Тиберия, закутанные в простыни, вымазанные кровью принесенных в жертву птиц, с куриными перьями, приклеенными кровью к пальцам ног, рук и голове, с кусками священной пищи в волосах, покрытых белой тканью. Артур и Массу спали, лишь Тиберия бодрствовала. Она лежала под своей простыней, с ожерельями на огромной груди, и улыбалась.

Их друзья попросили разрешения переночевать тут же на площадке, но Донинья не позволила. Чем меньше народу будет сопровождать Огуна в церковь, тем лучше; им не стоит привлекать к себе внимание. Она сделала исключение только для Жезуса: велела постелить ему циновку в столовой. Человек умный и осторожный, он может пригодиться, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное. Донинья торопливо попрощалась с Мартином и Ветрогоном, Ипсилоном и Курио. Мартину и Оталии поручили привести в церковь старую Вевеву и ребенка. Встретиться договорились завтра в семь утра на площади Позорного Столба.

Однако указания матери Дониньи выполнены не были, и еще до восхода солнца дороги к площадке заполнили дочери святого, оганы, негры, мулаты и белые — все хотели участвовать в празднике с самого начала. И ни за что не пропустить небывалое зрелище — ведь языческое божество войдет в христианский храм и будет крестить ребенка. Никогда еще и никто такого не видел. Люди торопливо поднимались по покрытым росою склонам, где среди утренних теней бродил Эшу, неуклюжий мальчик, ожидающий своего жертвоприношения.

Женщины бросали лотки с акараже и абара, кастрюли с кашей из пубы[48] и тапиоки[49], сковороды с арату[50] и выбегали на угол посудачить с прохожими. Другие покидали разожженные очаги в богатых домах, где они показывали чудеса кулинарного искусства. Третьи уходили от своих семейных обязанностей. Они взбирались вверх по склонам, одетые в самые пестрые и яркие платья, особенно нарядились дочери Огуна. У многих на руках сидели малыши.

Явились также и важные лица. Например, жрец из Марагожипе, к которому часто обращались за советом. Он тоже специально для того, чтобы присутствовать при столь необычном событии, приехал на такси вместе с не менее известным отцом Ариано да Эстрела д'Алвой, которому эта история не очень нравилась. Прибыла и Агрипина, жрица Ошумарэ, торговка кашей на Ладейра-да-Прасе, крупная, красивая, великолепно сложенная женщина с кожей медно-красного цвета. Агрипина отлично танцевала, особенно удачно имитируя движения змеи, ползущей по земле. Какая-то балерина из театра в Рио-де-Жанейро научилась ее танцам и имела большой успех у зрителей и критиков.

Донинья встала очень рано, задолго до рассвета, и позвала свою помощницу Стелу. Они разбудили дочерей святого, надо было сделать жертвоприношение Эшу. Массу храпел в молельне, как паровой котел. Донинья в сопровождении Стелы и других дочерей Огуна направилась к дому Эшу. Одна из женщин пошла за курицей и вернулась в тревоге: курица сбежала; непонятно, как она могла освободиться от бечевки, которой была привязана к дереву.

В то самое время, когда женщина рассказывала Донинье о случившемся, из зарослей вдруг послышался дерзкий, раскатистый хохот. Мать святого и Стела, переглянувшись, вздрогнули. Так мог смеяться только Эшу, глупый мальчишка, насмешник и сорванец. Он столько раз надувал людей, что его часто принимали за дьявола. Все его боялись и всегда посвящали ему первую церемонию на праздниках и первые кантики. Раз он потребовал курицу себе в жертву, теперь ничем другим не удовлетворится. И еще, чего доброго, будет мешать им в этот знаменательный день.

Мать Донинья послала за тремя белыми голубками, сидевшими в клетке, рассчитывая задобрить ими Эшу; она принесла их в жертву вместо курицы. Эшу как будто согласился их принять, ибо смех его стих и вообще стало поспокойнее. Coвершив жертвоприношение, Донинья вернулась в молельню Огуна, чтобы закончить обряд бори — снять простыни с головы Массу, Артура и Тиберии, перья с их рук и ног и пищу с волос.

Когда в сопровождении их троих Донинья вошла в большой барак, еще окутанный предрассветным туманом, туда уже набилось полно народу. Мать святого нахмурилась, ей не понравилось это. Она предполагала, что Огуна поведут в церковь лишь четыре-пять женщин, не считая ее самой. Да, такое сборище ни к чему. А тут еще курица сбежала, и Эшу почему-то хохотал. Она озабоченно покачала головой. Ей было известно, многие осуждали ее за то, что она взялась за столь спорное дело. Может, они и правы. Но теперь уже поздно раздумывать: она должна это дело довести до конца. И вообще она выполняет волю божества. Огун не оставит ее.

Она пересекла барак с гордо поднятой головой, направляясь к креслу, к спинке которого была привязана красная лента, символизирующая цвет Шанго. На этом кресле могла сидеть только Донинья, заслужившая эту честь своим положением и авторитетом. Дочери Огуна подошли к ней и опустились на пол, поцеловав ей руку.

Зазвучали атабаке, образовался хоровод. Он чем-то отличался от обычных хороводов, хотя и не сразу можно было понять, чем именно. Донинья запела, за ней дочери святого. В центре хоровода Артур да Гима начал свой танец. Общее оживление стало еще более бурным, женщины толкались, беспричинно хохотали и, едва хоровод закружился и зазвучали первые кантиги, появилась резвая Янсан, которая буквально кидалась на стены. Ее воинственные крики пробудили спавших еще птиц, рассеяли утренний сумрак. Дочери Огуна захлопали в ладоши, танец все убыстрялся. Донинья с тревогой ощущала это необычное возбуждение, когда может случиться все что угодно.

Она отослала Янсан: никто ее не звал сюда, это не ее праздник… Пусть Янсан простит Донинью, однако будет лучше, если она уйдет. Но Янсан не желала слушать мать святого и продолжала носиться по бараку и дико кричать. Она твердо решила остаться и даже вызвалась сопровождать Огуна в церковь и, если понадобится, заменить Тиберию. Мать Донинья была вынуждена воздействовать на нее своей мудростью и властью.

В конце концов Янсан нехотя удалилась, но едва она ушла, как впали в транс две дочери святого. Чтобы избежать осложнений, Донинья разрешила им один танец, один-единственный, а затем велела увести их в молельню, и поскорее, потому что Янсан пригрозила вернуться.

Веселье между тем росло, дочери святого танцевали все более темпераментно, оркестр играл, все громче, Агрипина кружилась легко и красиво. Мать Донинья по-прежнему нервничала. По договоренности с Огуном все должно было проходить тихо, почти что в тайне, а не с этими безумными плясками в бараке, переполненном народом. Святой в данном, случае был против суматохи, скопления верующих, шума. Но почему он так долго не появляется? Если он еще задержится, то начнут прибывать другие святые, и когда их окажется слишком много, Донинья не сможет уследить за ними и отослать их обратно.

Артур да Гима танцевал в центре хоровода., возраст не позволял ему слишком порывистых движений, поэтому его танец был преисполнен достоинства. Донинья решилась: покинула свое кресло и вышла танцевать в паре с Артуром. Все присутствующие встали и аплодисментами приветствовали мать святого.

Донинья держала в руках орудия Огуна и легонько касалась ими затылка Артура. Ремесленник дрожал всем целом. А когда она дотронулась до его темени, Артура да Гиму словно потряс сильный порыв ветра.

Кружась вокруг Артура, Донинья отстегнула пояс, обвила им Артура, и теперь он танцевал рядом с ней, подчиняясь ее ритму. Вот Артур вздрогнул, точно по его телу пробежал электрический ток, вырвался из рук матери Дониньи и бросился вприпрыжку в большой барак. Наконец-то в него вселилось божество, оно оказалось свирепым, буйным и скакало, как конь. Артур стонал, хохотал, бился о стены, катался, по земле — никогда еще Огун не был столь грозным. Мать Донинья помогла Артуру подняться на ноги.

Под, громкий смех присутствующих божество швырнуло ботинки Артура в заросли и стало танцевать. Танец, его был прекрасен, воинственный и торжественный, хотя и несколько плутоватый. Словно освободившись от бремени лет и бессонных ночей, проведенных за игрой в кости, Артур да Гима снова стал юношей в расцвете сил и быстро кружился в виртуозной пляске. Он даже обнял мать Донинью, горячо прижав ее к своей груди. Она высвободилась, немало удивленная пылом Огуна, явно воодушевленного ролью крестного отца. Затем Огун обнял Массу и станцевал перед ним, что служило доказательством его дружбы, обнял также Жезуино Бешеного Петуха, Тиберию и кое-кого еще. А потом, снова вошел в хоровод и, потанцевав перед Агрипиной, притянул ее к себе и ущипнул. Агрипина нервно засмеялась, Донинья была поражена: никогда ей не доводилось видеть божество, щиплющее девушку!

Когда оркестр замолк, Огун, побродив немного по бараку, остановился перед матерью святого и потребовал свое праздничное одеяние — самое богатое и красивое, а также своё оружие. Праздничное одеяние? Оружие? Уж не сошел ли он с ума? — недоумевала мать Донинья. Неужели он не знает, что нельзя входить в церковь в праздничном одеянии, потрясая оружием?

Святой упрямо топнул ногой, недовольно скривился и повторил свое требование. Терпеливо, но твердо жрица напомнила ему о причине его появления в это утро: ведь он сам решил стать крестным отцом сына Массу. Зачем же тогда ему понадобились праздничные одежды и оружие? Пора идти в церковь, и пусть он постарается вести себя так, чтобы ни падре, ни ризничий, ни присутствующие на мессе не догадались об их хитрости и не узнали Артура да Гиму. Он должен держать себя скромнее, не шуметь, ничем не выдавая своего присутствия. Только так им удастся крестить ребенка. Пусть он представит себе, какую физиономию скорчит падре, если узнает крестного. Крестины сорвутся, мальчик останется некрещеным, и не будет никакого крестного.

Огун вроде согласился с этим. Он заявил, что в церкви будет вести себя так, что никому и в голову не придет, кто он на самом деле. Но здесь, в бараке, он хотел поозорничать со своими сыновьями и дочерьми, с друзьями и кумом. Пусть Донинья прикажет, чтобы пели кантиги и играл оркестр, он желает еще немного потанцевать.

Но Донинья не разрешила этого. Они и так опаздывают, пора идти, хватит петь и плясать. Времени уже много, а им еще предстоит изрядный путь — и пешком, и в трамвае. Огун, однако, продолжал топать ногами и грозить.

Донинья рассердилась: пусть делает что угодно, только потом никого не винит в том, что из этого получится. Пусть, сколько хочет, танцует, надевает праздничные одежды, но на нее пусть больше не рассчитывает. Он один пойдет в церковь и сам все устроит.

Услышав эти угрозы, Огун неохотно подчинился, и все же лишь с трудом удалось заставить его обуться. Он ни за что не желал надевать ботинки. Обутое божество — да где это видано? Наконец удалось достичь соглашения: он обуется, когда дойдет до трамвая.

По дороге к трамвайной остановке он трижды сбегал, и его подолгу искали в зарослях. Мать Донинья, которая уже не на шутку тревожилась, давала обеты святому Бонфиму, прося его, чтобы все обошлось. Еще никогда не доводилось ей иметь дело со столь капризным и строптивым Огуном. Даже если учесть то обстоятельство, что языческое божество впервые направлялось в христианский храм крестить ребенка, вело себя оно очень странно.

8

И никогда еще по рельсам города Салвадоро-да-Баия-де-Тодос-ос-Санто не бегал такой веселый трамвай, как тот, что появился в то утро в начале седьмого со стороны Кабулы. Он направлялся в Байша-до-Сапатейро и был набит женщинами в цветастых юбках, надетых поверх накрахмаленных нижних, в пестрых тюрбанах, ожерельях и браслетах.

Среди них без устали крутился какой-то беспокойный субъект, как будто бы пьяный; он все время порывался танцевать, забравшись на скамейку. Неугомонного гуляку пыталась утихомирить толстая тетка, в которой многие узнавали мать святого Донинью.

Вагоновожатый, сильный молодой негр, почти не управлял трамваем, но это его мало беспокоило. Трамвай то тащился, как улитка, будто для него не существовало расписания, то мчался с бешеной скоростью, нарушая правила уличного движения. Кондуктор, косоглазый мулат с жесткими волосами, безмятежно названивал ритуальные мелодии, отказываясь получать за проезд. Кто-то из веселых пассажиров хотел было заплатить за всех, но кондуктор вернул ему деньги. «Проезд бесплатный, за счет Компании», говорил он смеясь, будто сегодня на трамвайных линиях распоряжались вагоновожатые и кондукторы, подчиняясь положению о всеобщей радости и повсеместном дружелюбии.

Город был окутан голубой дымкой. Люди на тротуарах улыбались, глядя на этот странный трамвай.

…Они вышли на Байша-до-Сапатейро и направились к площади Позорного Столба. К небольшой группе прибывших сразу присоединилось много любопытных. Трамвай опустел и остался стоять на рельсах, так как и кондуктор, и вагоновожатый покинули его и примкнули к процессии. Вскоре образовалась пробка, вызвавшая большое смятение, ибо в этом районе было много торговых и промышленных предприятий. В тот же час некоторые шоферы неожиданно побросали свои грузовики и поспешили в церковь Розарио дос Негрос. Многие рабочие после короткого совещания тоже решили не выходить в этот день на работу и отправились смотреть крестины.

Огун между тем в величайшем возбуждении двигался по площади Позорного Столба, пытаясь вырваться из рук Дониньи и выделывая различные коленца. Время от времени он раскатисто хохотал, и все смеялись вместе с ним. «Где же твои обещания?» — спрашивала его Донинья, но Огун уже не обращал на нее внимания, чувствуя себя хозяином города.

На площади встретились две процессии: сопровождавшая Огуна и сопровождавшая ребенка. В первой группе, кроме матерей и дочерей святого, были вагоновожатый, кондуктор, несколько шоферов, двое полицейских и один солдат, Жезуино Бешеный Петух, скульптор Мирабо Сампайо и его жена, дона Норма, которой очень хотелось сплясать перед святым. Было еще много любопытных, не говоря уже о мальчишках.

Впереди второй группы ехала повозка со старой Вевевой, ребенком и Оталией. За повозкой шли Мартин, Курио, Ветрогон, Ипсилон, соседи негра Массу, приятели с рынка Модело, Диди и Камафеу, Марио Краво с рулевым Траирой, рыбаки и проститутки, музыканты с кавакиньо и гармошками и знаменитая гадалка мадам Беатрис, недавно прибывшая в город и кем-то рекомендованная Курио.

Процессии встретились как раз против школы, где обучали капоэйре. Рулевой Пастинья и Карибэ помогли Вевеве сойти с повозки. Тиберия, вся в шелках, обшитых километрами сержипских кружев, взяла мальчика на руки. Мартин протянул руку Оталии, и девушка грациозно соскочила с повозки, сорвав аплодисменты некоторых мальчишек. Огун довольно смеялся.

Он вышел вперед, приветствуя всех медленным торжественным танцем. Танцуя, он подошел к старой Вевеве, намереваясь ее обнять, однако она опустилась к ногам святого и стала бить поклоны в знак глубокого к нему уважения. Тогда Огун поднял ее и трижды прижал к груди. Донинья облегченно вздохнула: Огун был ласков и почтителен со старой негритянкой. Пока все шло хорошо. Но как он будет держать себя в церкви? Она ни за что не могла поручиться и чувствовала себя обманутой.

Огун, продолжая танцевать, остановился около Тиберии, испустил хриплый возглас и, вытащив спрятанное под рубашкой оружие, коснулся им головы мальчика. Процессия направилась к церковной паперти. Сомнения снова одолели Донинью — зачем Огун щипал Тиберию за зад, почему проявил такое неуважение к ней? Мать святого шла с трудом, готовая в любую минуту предотвратить скандал. Жезуино шагал рядом и вполне разделял ее дурные предчувствия.