Подлинная и подробная

история женитьбы

капрала Мартина,

богатая событиями

и неожиданностями,

или

романтик Курио

и разочарования

вероломной любви

1

Когда произошли эти события, Жезуино Бешеный Петух был еще жив, и Капрал Мартин по заслугам и необходимости еще не произвел себя в следующий чин — он еще не стал сержантом Порсиункулой; впрочем, это в конце концов случилось, о чем вы и узнаете в свое время. Что же касается смерти Бешеного Петуха, то, если представится возможность, о ней тоже будет рассказано, с разумеющейся и, кстати сказать, неизбежной осторожностью.

Ветрогон шагал вниз по склону, сосредоточенно нахмурясь и что-то насвистывая. Его худое, костлявое лицо было серьезно, голубые глаза смотрели неподвижно и временами даже отрешенно, будто он сам отправился в плавание, а на берегу остались лишь его ноги и руки, его волосатая грудь, зубы и пуп, его выпирающие кости. Когда он бывал таким, Жезуино говорил: «Ветрогон отплыл в Санто-Амаро». Почему именно в Санто-Амаро, никто не знал: Жезуино любил употреблять замысловатые выражения, понятные только ему одному. Ветрогон был маленький и щуплый, немного сутулый, с длинными тощими руками. Он ступал по земле бесшумно, словно задумчиво скользил, и все насвистывал какой-то старинный мотив, который разносился по склону. Только один старик узнал эту мелодию и вздрогнул, когда услышал давно забытые звуки. Ему вспомнилось лицо, затерявшееся в далеком прошлом, хрустальный смех, и он спросил себя, когда и где Ветрогон, который был лет на сорок его моложе, мог выучить эту песенку.

Теперь время летит быстрее, и конец света все приближается. А при такой скорости как сохранить в памяти события и людей? И никто больше — увы, никто! — не увидит таких событий, не узнает таких людей. Завтра настанет другой день, новый, только что родившийся, заря иного поколения, и в нем, в этом дне, уже не будет места прежним событиям и прежним людям. Ни голубоглазому Ветрогону, ни негру Массу, ни шулеру Мартину, ни молодому влюбчивому Курио, ни Ипсилону, ни портному Жезусу, ни торговцу образами Алфредо, ни нашей Мамочке Тиберии, ни Оталии, Терезе, Далве, Ноке, Антониэте, Раймунде и прочим девушкам, ни другим, менее известным личностям, ибо придет время мерить и взвешивать, а их не измеришь, не взвесишь. Может быть, еще поговорят о Жезуино, по крайней мере во время кандомблэ[7] в Алдейа-де-Ангола или на федеральной дороге, где он почитается как святой и всеми уважаемый вожак, этот прославленный Кабокло[8] Бешеный Петух. Но и это будет уже не прежний Жезуино, его облекут в наряд из перьев, и все, что случилось здесь за последние двадцать лет, пропишут его воле.

Ветрогона, впрочем, не волновали подобные философские проблемы, однако мысли, которые вели его вниз по склону, были не менее важными. Он думал о мулатке Эро. Вернее, она и вызванное ею смятение чувств послужили толчком для размышлений о мулатках вообще, о настоящих мулатках, обладающих всеми физическими и духовными достоинствами и не имеющих ни единого недостатка. Можно ли считать и Эро истинной, совершенной мулаткой? Конечно, нет, решительно и раздраженно заключил Ветрогон.

В кармане его огромного, доходившего до колен пиджака, который Ветрогон унаследовал от одного немца-клиента — субъекта почти столь же высокого, как Массу, — забилась испуганная мышка. Белая мышка с бархатистой мордочкой и голубыми глазками — воплощенная грация, божий дар, игрушка, сама жизнь.

День за днем Ветрогон учил ее одному трюку, одному-единственному, но забавному. Он щелкал пальцами, и мышка начинала бегать из стороны в сторону, а потом ложилась на спинку, задирала кверху лапки и ждала, когда ее ласково погладят по брюшку. Каждый был бы счастлив иметь такого зверька, нежного и чистого, умного и послушного.

Супруги Кабрал, которым Ветрогон продавал прибрежные растения, кактусы и орхидеи, — пожелали во что бы то ни стало купить мышку, когда Ветрогон с гордостью продемонстрировал ее. Жена Кабрала, дона Аурора, всплеснула руками: «Ну прямо как в цирке!» Она хотела подарить мышку внукам, но Ветрогон наотрез отказался, несмотря на самые заманчивые предложения. Он выдрессировал мышку не для продажи, он, не жалея времени, приручил ее, научил слушаться не для того, чтобы заработать несколько мильрейсов. Долгими часами он завоевывал ее доверие, и это удалось только потому, что он обращался с ней, как с настоящей женщиной. Ветрогон почесывал ей брюшко, и она застывала, лежа на спине с закрытыми глазками. Когда он переставал чесать, мышка открывала глаза и шевелила лапками, прося погладить еще.

Ветрогон тратил на мышку свое терпение и время, чтобы преподнести ее Эро и завоевать этим подарком улыбку мулатки, ее любовь и тело. Эро была недавним и удачным приобретением одного из клиентов Ветрогона, Д-ра Априжио, у которого она с признанным искусством выполняла обязанности кухарки. Ветрогон воспылал, едва увидел Эро, и решил по возможности скорее заполучить ее в свой отдаленный домишко. Для достижения желанной цели мышь казалась ему наиболее верным средством. Ветрогон не любил терять время на всякие там объяснения, страстный шепот, нежные слова и не ждал от них никакой пользы. Иное дело Курио — тот ничего другого и не умел, никто не мог с ним сравниться, когда он пускался в клятвы и заверения. Курио даже купил книгу «Секретарь влюбленных» (с изображением на обложке бесстыдно целующейся парочки), по которой заучивал нежные клятвы и мудреные слова. Но, несмотря на это, ему, как никому другому, изменяли любовницы и невесты, подружки и возлюбленные. Любовная литература не помогала, и Курио после очередной измены или разрыва приходилось заливать разочарование кашасой в кабачке Алонсо или в баре Изидро до Батуалэ.

Ночь, окутанная бризом, мягко спускалась на холмы, площади и улицы; воздух был теплым, землей и людьми овладевала тихая грусть, почти абсолютное ощущение покоя, будто никакая опасность не угрожала больше человечеству, будто навсегда закрылось некое злое око. Это время гармонии и чистоты, когда все чувствуют себя счастливыми.

Все, кроме Ветрогона. Он не был счастлив ни наедине с собой, ни в компании, и всё по вине этой непонятливой Эро. Он целыми днями думал о ней, мечтал о ее груди, которую разглядел в вырезе платья: когда мулатка наклонялась над очагом, у Ветрогона загорались глаза. Потом она нагибалась поднять что-нибудь с пола, и Ветрогон видел ее ноги цвета меда. Последние недели он жил, охваченный желанием, мечтал о ней, со стоном произносил ее имя в дождливые ночи. Он выдрессировал мышку — этот подарок должен был подкрепить его объяснение в любви. Достаточно преподнести зверька Эро, заставить мышку побегать, почесать ей брюшко, и влюбленная мулатка покорно раскроет ему свои объятия — Ветрогон в этом не сомневался. Он уведет ее в свой домик на пустынном берегу, и там они отпразднуют смотрины, помолвку, свадьбу и медовый месяц — всё сразу и вперемежку. В ящике под банановыми листьями Ветрогон припрятал несколько бутылок кашасы. Он купит по дороге хлеба и колбасы, и они, если захотят, спокойно проживут вместе всю жизнь. Всю жизнь или одну ночь… Ветрогон не строил планов на отдаленное время, неопределенные перспективы его не увлекали. Его единственной и конкретной целью было увести Эро в свой домишко и поваляться с ней на песке. Как пойдет дело дальше — это другой вопрос, и решать его он будет в свое время.

Пока Ветрогон обучал мышку, он привязался к ней, между ними возникла дружба до такой степени нежная, что на какой-то момент он даже забыл о мулатке, забыл о ее существовании, о ее смуглых ногах. Он играл с мышкой просто так, ради удовольствия, без всяких задних мыслей. Он часами забавлялся с ней, смеялся, разговаривал. Ветрогон понимал язык, на котором говорят животные, по крайней мере он так утверждал. Да и как можно было сомневаться в этом, если мыши и лягушки, змеи и ящерицы подчинялись его жестам и его приказаниям?

Не приди он с лягушками к доктору Априжио, хозяину Эро, который держал лабораторию, все было бы иначе. Но едва Ветрогон вошел в кухню, как увидел у очага длинноногую мулатку, похожую на стройную пальму. «Господи! — подумал он, — а я забыл принести мышь». Он выложил лягушек в чан, получил деньги и объявил Эро, что зайдет вечером. Мулатка пожала плечами и вильнула бедрами, выказывая полное безразличие к этому сообщению: пусть заходит, если надо, если у него есть какое-то дело к хозяину, ей на это наплевать. Но Ветрогон по-своему понял ужимки Эро. Никогда она еще не казалась ему столь пылкой и столь желанной.

В назначенный час он вошел в кухню, не спросив разрешения. Эро, сидя у кухонного стола, чистила картошку. Ветрогон подошел к столу и скромно заявил о своем присутствии. Мулатка удивленно подняла глаза.

— Опять пришел? Наверно, принес каких-нибудь тварей? Какой ужас… Если это лягушки, пусти их в чан, мышей — в клетку. Все равно гадость… — это мулатка сказала, понизив голос, и опять занялась картошкой, не обращая больше на Ветрогона никакого внимания. А он, не слушая Эро, разглядывал ее грудь в вырезе платья и вздыхал.

— Ты, верно, болен? — нарушила молчание Эро. — Возишься с этими грязными тварями, тут и чумой недолго заразиться…

Сунув руку в карман своего огромного пиджака, Ветрогон вытащил белую мышку и осторожно положил ее на стол. Мышка задвигала носиком, привлеченная соблазнительными запахами кухни, и потянулась к картошке.

— Убери ее отсюда! — вскочив, закричала Эро. — Я же тебе запретила носить в кухню эту гадость…

Она отпрянула от стола, словно мышка, такая хорошенькая и пугливая, была ядовитой змеей, которых иногда Ветрогон ловил и продавал в институт. Эро продолжала визгливо браниться, требуя, чтобы Ветрогон немедленно убирался из кухни вместе со своей мышью, но тот не слышал ее, занятый зверьком.

— Ну разве не хороша? — Ветрогон щелкнул пальцами, и мышка забегала из стороны в сторону, потом упала брюшком кверху и задрала лапки. Он погладил ее по животу и снова забыл об Эро, о ее груди и бедрах.

— Прочь! Прочь отсюда! Убери это грязное животное! — истерически кричала Эро.

Она так разбушевалась, что Ветрогон наконец услышал ее вопли, посмотрел на нее и вспомнил, зачем он сюда пришел. Приняв возгласы Эро за естественное проявление восторга, он улыбнулся и, с некоторым сожалением показав на мышь пальцем, проговорил:

— Она твоя… Я дарю ее тебе…

Сказав это, он снова улыбнулся, взял мулатку за руку и притянул к себе. В эту минуту ему был нужен лишь поцелуй благодарности. Другое он оставлял на ночь. Но Эро, вместо того чтобы уступить, стала бороться и наконец вырвалась из его рук:

— Пусти меня… Пусти…

Освободившись, она отбежала в глубину кухни и стала кричать:

— Убирайся, а то я позову хозяйку… И тварь свою мерзкую забирай с собой! Чтоб никогда больше ты не смел сюда являться!

Ветрогон ничего не понял. С испуганной мышкой в кармане он задумчиво спускался с холма в напоенный ароматом цветов вечер, обещавший душную ночь с грозовыми облаками. Почему Эро отказалась принять мышку, вырвалась из его объятий, не пошла с ним на берег моря, тронутая его подарком и жаждущая его ласк? Нет, он ничего не понимал.

В мире многое необъяснимо и непонятно, любил повторять Жезуино Бешеный Петух, а он мудрый старик. Это он как-то вечером, во время задушевной беседы, авторитетно заявил, что мулатки-женщины исключительные, прелестные создания господни, а поэтому очень капризны и никогда не знаешь, чего от них ждать.

Ветрогон был согласен с Жезуино: для него ни одна женщина в мире не могла сравниться с мулаткой. Ни блондинка с волосами цвета пшеницы, ни негритянка с черными как смоль кудрями. Он обсуждал этот вопрос не только с Жезуико, но и с доктором Менандро, важным сеньором, фотографии которого помещались в газетах, директором научно-исследовательского института, однако державшимся со всеми по-дружески, без зазнайства. Доктор Менандро любил поговорить с Ветрогоном, вызывавшим его на откровенные беседы, слушать его рассуждения о животных, о лупоглазых лягушках, о тейю[9] неподвижных, как камни.

Однажды, вернувшись из долгого путешествия, доктор Менандро принялся расхваливать француженок. Он прищелкивал языком и покачивал своей большой умной головой: «Ни одна женщина не сравнится с француженкой». И Ветрогон, до этого почтительно молчавший, не удержался:

— Вы меня извините, доктор, вы человек ученый, придумываете разные лекарства, чтобы лечить болезни, преподаете в институте и все такое. Простите за откровенность: я никогда не спал с француженкой, но могу поклясться — им далеко до мулаток. Нет, сеньор доктор, на свете нет женщин, больше пригодных для любви. Не знаю, грешили ли вы с мулатками, у которых кожа цвета чая из бузины или спинки саранчи? Они подобны паруснику, качающемуся на волнах… Ах, сеньор доктор, в тот день, когда вы ляжете с одной из них в постель, вы навсегда откажетесь от всех ваших француженок…

Столь длинной речи Ветрогон не говорил давно, и это было признаком того, что он взволнован. Последние слова он произнес с твердым убеждением и, церемонно сняв свою дырявую шляпу, умолк. Ответ д-ра Менандро был неожиданным:

— Согласен, мой дорогой, я тоже ценитель мулаток. Особенно они мне нравились в студенческие годы, да, впрочем, и сейчас нравятся. Меня даже прозвали «бароном черных нянек». Но кто тебе сказал, что во Франции нет мулаток? Ты знаешь, что такое мулатка, недавно приехавшая из Сенегала? Из Дакара в Марсель, мой дорогой, приходят суда, полные мулаток…

«Что ж, он, наверно, прав», — подумал Ветрогон, соглашаясь с доктором, которого очень уважал. Быть может, лишь Жезуино Бешеный Петух и Тиберия стояли ступенью выше в шкале преклонения и восхищенных чувств Ветрогона. Когда он снова стал слушать доктора, тот рассуждал о подмышках.

Как мы видим, у Ветрогона в отношении мулаток была не только богатая практика, но и определенные теоретические познания. Однако и практика и теория оказались бессильными перед непонятливой Эро. Ветрогон чувствовал себя побежденным и разочарованным. Своим страхом перед бедной мышкой Эро скорее напоминала светлую мулатку. Разве станет истинная мулатка так вести себя? Нет, нет и нет!

Ветрогон шел к таверне Алонсо, и постепенно площадь Позорного Столба наводняли мулатки, настоящие мулатки с соблазнительными грудями, округлыми бедрами, ароматными затылками. Они спустились с облаков, сразу потемневших, и заполонили улицы. Это было бурное, беспрерывно волнующееся море, в котором Ветрогону предстояло плавать. Мулатки взбирались по склону, парили в воздухе, а одна замерла прямо над головой Ветрогона; к небу поднимались уже не холмы, а груди, и на тротуаре теснились бедра, миниатюрные и роскошные, но все округлые — на любой вкус.

Ночь еще только начиналась, был тот тревожный и таинственный час, когда в Баии может случиться что угодно. Час сумеречных теней, первый час Эшу, когда он выходит на дороги проверить, повсюду ли ему были сделаны жертвоприношения или кто-нибудь забыл про данный обет. Кто же, кроме Эшу, мог наводнить площадь Позорного Столба и голубые глаза Ветрогона красивыми и бесстыдными мулатками?

Там внизу, на море, надувались паруса рыбачьих лодок, спешивших зайти в гавань, прежде чем начнется дождь. Тучи, гонимые ветром, устремлялись в открытое море, преграждая путь луне. Появилась золотистая мулатка и унесла мелодию, которую насвистывал Ветрогон, оставив его наедине с мыслями. Ветрогон торопился в кабачок Алонсо. Друзья, наверное, уже там, он обсудит с ними это сложное дело. Мудрый старый Жезуино умеет все распутать и все разъяснить. А если друзей там нет, Ветрогон отправится в бар Изидро до Батуалэ на площади Семи Ворот или в портовый бар Сирилиако, пользующийся дурной славой из-за контрабандистов и торговцев маконьей[10], которые его посещают, или на репетицию афошэ[11] в заведение Тиберии. Побывает всюду, пока не найдет их, даже если промокнет под дождем, начавшим лить как из ведра. Он должен обсудить с друзьями этот важный для него вопрос. А мулатки летали вокруг него, и каждая была самая что ни на есть настоящая.

2

Пока продолжалась церемония представления, Оталия то улыбалась, то, став вдруг серьезной, опускала глаза и застенчиво, с виноватым видом теребила бант на своем желтом платье. Время от времени она робко оглядывала собравшихся здесь людей и, задержав взгляд на Курио, слегка покачивалась. Несмотря на густо накрашенные губы, нарумяненные щеки, подведенные глаза и замысловатую прическу, было видно, что она еще очень молода — девочка лет семнадцати, не больше. Мальчишка, который торопился вернуться, выпалил без передышки то, что ему было поручено:

— Крестная Тиберия велела привести сюда эту девушку и сказать, что ее зовут Оталией, она новенькая, приехала из Бонфима вечерним поездом. На станции Калсада у нее пропал багаж, все, что у нее было, — видно, ее обокрали, она вам сама расскажет… Крестная сказала, чтобы вы помогли ей найти чемоданы и жулика и побили его… А мне, поскольку в заведении много дел, она велела сразу вернуться, иначе мне попадет…

Он вздохнул, улыбнулся, обнажив белоснежные зубы, ловко стащил с подноса пирожок и выбежал, провожаемый проклятиями Алонсо.

Оталия продолжала стоять с опущенными глазами, обмахиваясь рукой, как веером.

— Хорошо найти хотя бы сверток. В нем вещь, которая очень дорога мне, — сказала она.

Голос у нее был тихий, как и недавно наступивший вечер. Она умоляюще посмотрела на двух приятелей — Курио и негра Массу, которые держали в руке по стакану водки. Ведь ее послали именно к ним, и именно им, а не кому-нибудь другому она была представлена. Курио, в своем поношенном фраке, соломенной шляпе, с нарумяненными щеками, напоминал клоуна. Оталия хотела еще что-то сказать, но побоялась показаться нескромной.

— Присаживайтесь, девушка, будьте как дома, — пригласил негр Массу.

Оталия благодарно улыбнулась. Предложение говорило о врожденной деликатности Массу, но было платоническим, как поняла Оталия, окинув взглядом помещение: за прилавком метался Алонсо, все ящики были заняты посетителями, а те, кому не хватило мест, пили свою кашасу стоя, прислонившись к стенам или двери. Разумеется, это была лишь обычная вежливость, и Оталия осталась стоять, не зная, куда девать руки. Все взгляды были обращены на нее, всем хотелось узнать ее историю. Слова мальчишки возбудили любопытство, к тому же захватывающий рассказ о краже, услышанный за предобеденным аперитивом, безусловно, улучшит аппетит. Оталия сделала шаг к прилавку; она хотела облокотиться на него, чтобы почувствовать себя непринужденнее, но остановилась, когда негр Массу проревел:

— Эй вы, хамы…

Оказывается, приглашение негра отнюдь не было формальным, одним из тех, которые делаются попусту. Массу вкладывал в свои слова вполне конкретный смысл — Оталия могла занять любое место, какое ей понравится. Однако никто, казалось, не понял негра: все спокойно продолжали сидеть, удобно развалившись. И особенно удобно на большой бочке с треской устроился сам Массу. Пусть так, но он не был грубияном, наоборот, он заботился о приличии. Взглядом, в котором загорелось возмущение, он окинул посетителей кабачка и остановился на Жасинто, молодом шулере с рынка Агуа-дос-Менинос, глуповатом субъекте, всегда ходившем при галстуке и стремившемся прослыть преемником и последователем Капрала Мартина. Развалясь на одном из ящиков, он с вожделением поглядывал на Оталию. Массу сплюнул, протянул руку и дотронулся пальцем до груди мошенника. Палец негра вполне мог сойти за кулак, и Жасинто почувствовал его меж ребер.

На рынке и в его окрестностях поговаривали, что негр Массу не всегда правильно соразмеряет свою поразительную силу.

— Эй ты, дубина, уступи девушке место. Да повежливей…

Жасинто сразу освободил ящик и, встав, прислонился к двери.

Массу обратился к хозяину:

— Рюмку девушке, Алонсо…

Обеспечив таким образом место и выпивку Оталии, Массу немного успокоился, хотя предчувствовал, сам не зная почему, что над кражей придется поломать голову. Жезуино еще не показывался, да и Капрал Мартин уже больше двух месяцев как исчез из Баии и бродит где-то. А надо сказать, что оба они, к полному удовлетворению заинтересованных лиц, прекрасно разрешают самые сложные и самые запутанные дела. Что до него, негра Массу, то он сделает все возможное, не оставит без помощи девушку, которую прислала Тиберия. Тиберия приказала, и он не может ее ослушаться. Курио и Ипсилон наверняка ему помогут, и все же Массу понимал, что его ожидает нелегкая ночь. Даже Ветрогон еще не появился, что-то запаздывает. Иногда выдаются такие ночи — уже с вечера затевается какая-нибудь беспокойная история. Какого дьявола не идет Жезуино Бешеный Петух? В это время он обычно уже рассказывает о своих дневных похождениях и попивает кашасу. Что толку, если девушка сейчас даже самым подробным образом изложит свои злоключения? Ни он, Массу, ни Курио, ни хвастун Ипсилон, ни тем более дурак Жасинто, словом, никто из присутствующих не сможет придумать ничего путного. А о том, что дело будет непростым, Массу мог догадаться хотя бы по поведению Оталии: у него уже был достаточный опыт, чтобы прийти к подобному заключению. Рассудив так, Массу попробовал вернуться к содержательному разговору о кино, который прервал приход Оталии, словно девушке нечего было сказать и никто не пожелал бы ее слушать.

— Так ты говорил, — начал негр, обращаясь к Эдуарде, — будто то, что мы видим в кино, происходит не взаправду? Стреляют холостыми патронами, дерутся понарошку и даже лошади скачут не так, как в жизни? А я в это не верю…

— Ну и напрасно, — заявил Эдуардо Ипсилон, прозванный так из-за общепризнанной эрудиции в самых различных областях. О чем бы ни зашла речь, Ипсилон тут же вмешивался, чтобы блеснуть своими знаниями и в данном вопросе. — Все это трюки, чтобы обманывать таких дураков, как ты… Я читал один журнал… — этот аргумент подавил противников Ипсилона. — Сплошная подделка. Ты думаешь, что лошадь скачет галопом, а она просто дрыгает ногами перед кинокамерой. Ты видишь, как парень бросается в бездонную пропасть, а на самом деле это ямка глубиной в полметра…

Негр Массу отнесся с недоверием к подобному утверждению; он не был убежден, что Ипсилон не выдумывает, и попытался найти поддержку у остальных. Но тут выяснилось, что интерес к теме пропал, спор утратил свою прелесть, превратившись в скучную академическую дискуссию, которая мешала девушке рассказать свою историю. Все в нетерпеливом ожидании повернулись к Оталии. Жасинто вытащил из кармана маленькие ножницы и стал подравнивать ногти, игриво поглядывая на путешественницу. Но негр Массу так легко не сдавался.

— А ты как думаешь? — спросил он Оталию. — Прав Ипсилон или просто смеется над нами?

— Откровенно говоря, — сказала Оталия, — я не очень люблю кино. У нас в Бонфиме есть кинотеатр, но довольно паршивый, лента то и дело рвется. Здешние кино хорошие, я уже слыхала, а наши никуда не годятся. И все же иногда я ходила в кино, уже после того как поступила в заведение, а до этого была тогда два раза, отец не разрешал, да и денег не было. Тереза, моя сестра, та часто ходит, она совсем без ума от кино, знает по именам всех артистов, влюбляется в них, вырезает из газет их снимки и прикалывает к стене булавками. Глупо, правда? Уже взрослая, а влюбляется в артистов, где это видано? Может, они и не настоящие, как говорил этот молодой человек, который кажется таким образованным… Но уж такова Тереза, у нее все не как у людей. И уж раз об этом зашла речь, я скажу, что со мной произошла история ну прямо как в кино или в романе.

Негр Массу покорно вздохнул. Он так хотел отсрочить рассказ Оталии, подождать прихода Жезуино Бешеного Петуха. (Где до сих пор бродит этот старый распутник?) Чтобы выиграть время, он и пытался вовлечь девушку в спор о кино. Однако она повернула разговор к теме, которой он так боялся. Курио не мог терпеть больше:

— Так как же все это случилось?

«У этого прямо зуд какой-то», — подумал Массу, услышав вопрос приятеля. Остальные с интересом уставились на Оталию, даже Ипсилон забыл о кино. Негр пожал плечами, он предвидел хлопотливую ночь — им еще придется пошататься под дождем, разыскивая вещи этой девицы. Потом он постучал стаканом по прилавку, требуя кашасы. Ладно, будь, что будет! Алонсо налил Массу и спросил:

— Кому еще?

Он не хотел, чтоб его отрывали, когда девушка станет рассказывать, он любил слушать, ничего не пропуская. Оталия вдруг почувствовала, какая ответственность легла на нее: все замерли в ожидании ее истории, и она должна оправдать это ожидание. Вытянув губы, она сделала крошечный глоток, улыбнулась и взглянула на Курио: клоун он или нет? Если нет, то почему у него так нарумянено лицо и почему он носит фрак и цилиндр? Курио улыбнулся ей в ответ, девушка начинала ему нравиться, он находил красивыми ее распущенные черные волосы, тонкие губы, бледное, без кровинки, лицо. Такая уже повидала кое-что в жизни, но держится скромно и, сразу видно, нуждается в покровительстве и ласке. Воодушевленная улыбкой Курио, Оталия начала:

— Так вот, как я уже сказала, я приехала из Бонфима, где жила в заведении Зизи. Все шло хорошо до тех пор, пока полицейский инспектор не придрался ко мне и не стал меня преследовать из-за скандала с сыном судьи. Бонфим — маленький городишко, и я не виновата, если парень не вылезал из моей комнаты целыми днями. Мне совсем не нравился этот пижон — с ним не поговоришь, не пошутишь, только надоедал своими глупостями. Но судья грозился посадить меня в тюрьму, а жена его поносила меня повсюду последними словами да еще выдумала, что я приворожила ее сына. Нет, вы только подумайте, я его приворожила! Наверно, потому, что мне захотелось неприятностей… Ведь они буквально не давали мне жить. В один прекрасный день я могла проснуться в каталажке, избитая до полусмерти. А потом судья перестал давать сыну деньги, и тогда Зизи обозлилась не на шутку: несчастному парню нечем было заплатить за пиво, уже не говоря о моей комнате, еде и прочих расходах. Денег у него не было, но зато ревности хоть отбавляй, он совсем замучил меня. И вот тогда я…

Приход Ветрогона прервал Оталию. Он вошел насвистывая, на мгновение задержался в дверях, чтобы поприветствовать собравшееся в кабачке общество. Затем направился к прилавку, пожал руку Алонсо, получил свою порцию кашасы и, встав у стены рядом с Массу, оглядел присутствующих. Жезуино Бешеный Петух все еще не появлялся, но, несмотря на это, Ветрогон объявил:

— По моему заказу из Франции будет доставлено четыреста мулаток. Судно прибудет в среду… — он сделал небольшую паузу, чтобы глотнуть водки, и повторил: — Четыреста…

Потом несвоевременно вторгшийся Ветрогон стал снова насвистывать, приняв вид человека, которому нечего добавить к сказанному. Оталия после некоторого колебания хотела продолжать, но тут негр Массу обратился к Ветрогону:

— Четыреста? Тебе не кажется, что это многовато?

Ветрогон отозвался несколько раздраженно:

— Многовато? Почему? Ровно четыреста и ни одной меньше…

— Что же ты будешь с ними делать?

— А ты не знаешь? Вот так раз…

Оталия ожидала окончания этого диалога, чтобы продолжить свою историю. Наконец негр Массу спохватился и попросил извинения:

— Продолжай, девушка, я только хотел узнать…

Он махнул рукой, как бы давая дорогу Оталии, и она пустилась в дальнейший путь:

— Итак, мне оставалось только собрать свои пожитки да уехать куда-нибудь подальше. Зизи дала мне письмо к доне Тиберии, своей куме, и я спрятала его за пазуху. Еще хорошо, что его у меня не украли, что бы я теперь делала? Я уехала из города тайком, чтобы мой парень ничего не заподозрил, иначе он устроил бы страшный скандал. Только Зизи знала, она да моя сестра Тереза. Сошла я здесь с чемоданом и свертком… Положила их рядышком с собой…

Оталия приближалась к кульминационному пункту своей истории. Именно поэтому она сделала паузу, и негр Массу воспользовался ею, чтобы снова обратиться к Ветрогону:

— Ты в самом деле заказал столько мулаток?

— Целое судно. В среду придет из Франции. Француженки лучше всех других женщин.

— Кто это тебе сказал?

— Доктор Менандро.

— Тс-с… — Курио поднес палец к губам, когда заметил, что Оталии опять мешают.

— Так вот, поставила я чемодан рядышком с собой, — продолжала Оталия. — Сверток положила на чемодан, чтобы не раздавилась вещь, которой я очень дорожила… Не то чтобы она была ценная… Платья, туфли, ожерелье, что подарил мне тот парень, когда начал за мной ухаживать, — все было в чемодане. В свертке же была только дорогая мне вещь… Мне еще в поезде захотелось в уборную, но туда невозможно было войти из-за ужасной грязи. А на перроне мне совсем стало невтерпеж, и когда неподалеку остановился господин, похожий на лорда, и стал глядеть на меня, я его попросила присмотреть за моими вещами. Он ответил: «Можете не беспокоиться».

Оталия немного помолчала и протянула пустую рюмку Алонсо. Негр Массу наклонился к Ветрогону.

— Чем же ты будешь расплачиваться? — в его голосе чувствовалось недоверие.

— Я их купил в долг… — ответил Ветрогон.

Отхлебнув кашасы, Оталия продолжала.

— Я пошла в уборную, которая оказалась очень приличной, но когда вернулась, то ни мужчины, ни чемодана, ни свертка уже не было. Я обегала всю станцию.

Видно, не суждено было Оталии спокойно кончить свой рассказ. На этот раз вошел рулевой Деусдедит с парусника «Цветок волн» и спросил Жезуино Бешеного Петуха. Но поскольку того все еще не было, Деусдедит заявил, что его вполне могут заменить негр Массу, Курио и Ветрогон. Деусдедит, который прибыл из Марагожипе, имел к ним поручение.

— Я искал и вас, сеньор Массу. Меня просили в первую очередь найти Бешеного Петуха, но если его не будет, обратиться с поручением к кому-нибудь из вас…

— Поручением?

— Да, и срочным… От Капрала Мартина…

Посетители с интересом повернулись к рулевому, сразу забыв об Оталии и Ветрогоне с его мулатками.

— Ты видел Мартина? — взволнованно спросил негр.

— Не далее как вчера. Он пришел, когда я грузил свой парусник, и мы с ним выпили пива. Он велел передать, что вернется через несколько дней. Я предложил довезти его, но он сказал, что у него еще есть дела, которые надо уладить…

— А он здоров? — поинтересовался Курио.

— Вполне. К тому же он женился в Марагожипе на красотке…

— Опять с бабой спутался. Мулатка? — полюбопытствовал Ветрогон.

— Что ж, теперь ясно, почему он задерживается… — сказал Ипсилон, который считал, что только безнадежный глупец станет торопиться, повстречав на своем пути красивую женщину.

— Вы меня не поняли. Он женился…

— Женился? Они поселились вместе?

— Именно так он мне и сказал. «Деусдедит, брат мой, это моя жена, я женился, обзавелся семьей. Человеку без семьи грош цена. И тебе советую последовать моему примеру».

— Мне он говорил то же самое.

— Ага… A потом попросил разыскать вас, рассказать вам о своей женитьбе и предупредить, что он приедет с женой на следующей неделе. Ох, и хороша у него жена, дружище! На такой и я бы женился… — в наступившей тишине он вдруг вспомнил темную родинку на плече супруги Капрала.

Молчали все, будто подавленные этой новостью. Ни приятели Капрала, ни остальные посетители, словом, никто, ни один человек не мог произнести хотя бы слово. Все как-то растерялись. В конце концов нарушил молчание Ветрогон.

— Так ты говоришь, Мартин женился? А я не верю. Я ему дам шестнадцать мулаток…

Деусдедит испугался:

— Шестнадцать мулаток? А откуда ты их возьмешь?

— Как откуда? Из тех четырехсот, которых я выписал из Франции.

Понемногу все стали приходить в себя.

— Видно, тут уж ничего не поделаешь… — сказал Массу.

Оталия не могла не почувствовать, что случилось что-то важное, и все же ей не терпелось продолжить свой рассказ. Однако, увидев смятение собравшихся, она решила посоветоваться с негром Массу, которого приняла за вожака, наверно, благодаря его высокому росту и широким плечам.

— Можно мне продолжать?

— Подожди, дона, подожди немножко…

Оталия поняла, что произошло событие гораздо более серьезное и значительное, чем исчезновение ее вещей.

— Карамба! — поразился сам Алонсо. — Мартин надел себе петлю на шею?

Ветрогон заметил печальный вид Оталии, которая совсем растерялась в этой необычной обстановке, к тому же ей никак не удавалось досказать свою историю. Он сунул руку в карман и вытащил оттуда белую мышку, положил ее на пол, щелкнул пальцами, и мышка забегала, а потом улеглась на спинку в ожидании, когда ей почешут брюшко.

— Какая прелесть… — вздохнула Оталия, и глаза ее заблестели.

Ветрогон был доволен. Эта девушка оценила его умение. Жалко, что она не настоящая мулатка.

— Мышка такая умная, только что не говорит… Но у меня был кот, который умел говорить. Мы с ним часто беседовали. Он даже немного знал по-английски.

Оталия понизила голос, чтобы не услышали остальные.

— Ты и эти двое, — она указала на Курио и негра, — циркачи?

— Мы? Откуда ты взяла?..

Мышка поднялась и вытянула мордочку, вдыхая запах трески, вяленого мяса, сыра и колбасы.

— Это правда, — продолжала расспрашивать Оталия, — что ты послал судно за мулатками?

— Да, во Францию. Оно придет сюда в среду. Француженки лучше всех женщин на свете, доктор Менандро это выяснил. — И Ветрогон сообщил Оталии под большим секретом то, что до этого хранил про себя и не говорил ни негру, ни Курио: — Они — мулатки даже под мышками…

Он щелкнул пальцами, мышь снова забегала и привлекла внимание Курио, Ипсилона, Жасинто и других. Деусдедит даже расхохотался, настолько забавным показался ему этот послушный зверек. Негр Массу обдумывал создавшуюся ситуацию. Надо было что-то делать, принять какое-то решение. Вечер только начался, а уже произошло столько событий: исчез багаж Оталии, Ветрогон выписал из Франции четыреста мулаток и, наконец, поступило совершенно невероятное известие о женитьбе Капрала Мартина. Для Массу это было слишком много, только Жезуино Бешеный Петух мог справиться со всеми этими историями, распутать все эти клубки. Но где шатается этот старый бесстыдник?

И вот наконец он, улыбаясь, появился в дверях, в руке поношенная фетровая шляпа, волосы растрепаны, из дыры в ботинке выглядывает палец. Он здоровается с друзьями. Теперь негр Массу может вздохнуть свободно и отблагодарить Огуна[12], своего святого. Бешеный Петух здесь, теперь все разъяснится, все устроится, распутаются все клубки.

Жезуино подошел и, добродушно посмотрев на Оталию, поинтересовался:

— Откуда взялась здесь такая красотка?

Курио коротко передал ему историю девушки, и Жезуино поцеловал ей руку. Она тоже поцеловала ему руку и попросила у него благословения. При первом взгляде на Жезуино она поняла, что он либо бабалан, либо бабалориша[13], может быть, даже Оба[14], Шанго[15] и, уж конечно, старый оган[16], один из тех, кого приветствуют барабанами на ритуальных празднествах.

— Двойную порцию, Алонсо, сегодня ночь дождливая, да, кстати, отпразднуем прибытие этой девушки.

Алонсо подал кашасу и зажег свет. Глаза Жезуино улыбались, он казался очень довольным. Капли воды блестели на его пиджаке с обтрепанными рукавами и на седых лохматых усах. Смакуя с видом знатока кашасу, Жезуино отпивал ее громкими большими глотками.

Негр Массу, как бык, наклонил свою большую голову.

— Тут столько новостей, папаша, что и не представляю, с чего начать. Или с вещей этой девушки, которые то ли потеряны, то ли украдены, или с мулаток, уж и не знаю, сколько их там… Слыхал, Бешеный Петух, какое несчастье произошло? Мартин женился…

— Большую глупость сделал, — вмешался Ветрогон, убирая мышку в карман пиджака. — А я-то собирался предложить ему шестнадцать мулаток на выбор… — и доверительно сообщил Жезуино: — По моему заказу из Франции прибудут четыреста мулаток. Если хочешь, могу уступить тебе одну…

3

Женитьба Мартина в период июньских дождей дала пищу для долгих разговоров. Неожиданное и невероятное известие, сообщенное рулевым Деусдедитом, тут же разнеслось повсюду и стало единственной темой всех бесед и споров. Газеты были заполнены важными событиями, но там, где знали Капрала, говорили только о его женитьбе.

Долго стояла отвратительная погода, тропические ливни перемежались с мелким, надоедливым дождем, который, казалось, проникал до костей. Реки выходили из берегов, потоки воды смывали дома, люди лишались крова, улицы покрылись толстым слоем жидкой грязи. В эти дни резко увеличилось потребление кашасы, ибо, как уже доказано, в дождь и холод нет лучшего средства от простуды, гриппа, воспаления легких. Вода продолжала потоком низвергаться с неба, а все бары, кабачок Алонсо и веселые дома были переполнены. И везде только и разговоров было, что о женитьбе Капрала.

Даже Оталия, которая совсем недавно впервые услышала имя Мартина, почти забыла о своих пропавших вещах, стараясь понять, почему столько шума из-за женитьбы этого капрала. Если б он был хотя бы лейтенантом или капитаном, еще куда ни шло… В Бонфиме, например, капитан полиции спутался с дочерью фазендейро[17] и водил ее в кусты, а потом разразился страшный скандал. Отец девушки подослал жагунсо[18], и капитан сбежал, бросив не только свою возлюбленную, но и жену с детьми, ибо он был женат и имел четырех детей. Переполох поднялся невообразимый.

Позже Деусдедит сообщил подробности: Капрал и его жена отправились в свадебное путешествие, они уже успели привязаться друг к другу и без конца нежничают: только и знают, что шепчутся, целуются на виду у всех, называют один другого ласковыми именами. Много чего порассказал Деусдедит, и эти возмутительные подробности послужили новой пищей для размышлений и пересудов.

Сплетни, как сорная трава, поползли из кабачка Алонсо по всему городу: по улицам, рынкам и ярмаркам, по бедным кварталам. В барах, где воодушевление поддерживалось водкой, обсуждения эти принимали слишком бурный характер. Вопросы следовали один за другим, но на многие из них никто не мог ответить, раздавались и предложения и, не станем скрывать, слова неодобрения, мрачные предсказания и даже проклятия.

Не будь столь могущественны божественные покровители Мартина, например старый Ошала[19] или Омолу, бог недугов и врачевания, не имей Капрал в некоторых святых домах солидных друзей, которые молились за него и обладали сильными колдовскими чарами, не будь так могуществен эбо, охранявший жилище Мартина, он, наверно, отправился бы на кладбище. Он и его жена, оба в одном гробу, потому что, если при жизни они не разлучались ни на минуту, как рассказывали видевшие их в провинции, они, разумеется, пожелали бы остаться вместе и после смерти.

Сообщение Деусдедита вскоре подтвердилось новыми подробностями. Торговцы, возвратившиеся из Санто-Амаро, приезжие из Кашоэйры, моряки из Мадре-Деуса и других городов на Парагуасу привозили ошеломляющие известия. Любовная идиллия, точно кисея, окутала все города и селения, через которые проезжали новобрачные. Они ехали рука в руке, с устремленными друг на друга глазами, глупо и счастливо улыбаясь, безразличные ко всему, что их окружало. И многих не на шутку беспокоило не только это легкомыслие молодоженов, их выставленная напоказ любовь, но и перемены, происшедшие в Капрале Мартине, которых нельзя было не заметить. Он, казалось, стад другим человеком: кое-кто даже слышал, как он говорил, что хорошо бы подыскать какую-нибудь работу. Невероятно! Все отказывались в это верить, пока собственными глазами не увидят Капрала.

Кому не известно, что любовь совершает самые странные превращения? Грустный становится веселым, общительный — меланхоликом, оптимист — пессимистом, трус — храбрецом, а робкий — человеком решительным. И все же никто не думал услышать в один прекрасный день, как Капрал Мартин, прославившийся твердостью характера и убеждений, говорит о работе. Этот отказ от нерушимых прежде основ встревожил друзей Мартина, разочаровал многих его поклонников и главное — создал опасный прецедент для молодежи, начинающей свою жизнь на Рыночной площади, базаре Агуа-дос-Менинос, площади Семи Ворот. Как закалить характер этих подростков, когда Капрал, всегда являвший собой пример, достойный восхищения опустился так низко, порвав со своим прошлым? Капрал ищет работу! В это невозможно поверить, если только не прав Массу, предположивший, что от любви Мартин помешался и уже не отвечает за свои слова и поступки.

Впрочем, разве его женитьба не является лучшим доказательством того, что он свихнулся? Никто не удивился бы, если б женился кто-нибудь другой, например Курио. Ну, поговорили бы о красоте невесты и его неизлечимом романтизме — и все. Но Капрал был сделан из другого теста. Самые солидные и уважаемые люди осуждающе покачивали головой в переулках и улочках, на афошэ и гафиэйрах[20], за игорным столом и на площадках для кандомблэ. А многие женщины в разных концах города рыдали либо скрипели зубами, клянясь отомстить Капралу. Слухи же все продолжали приносить новые подробности; поговаривали даже, что свадьба была со священником, и судьей, в церкви и муниципалитете, словом, по всем правилам брак был зарегистрирован при свидетелях, которые тоже расписались в книге. Правда, некоторые утверждали, что это путаница, речь, дескать, идет о первом замужестве Мариалвы, когда она еще невинной девушкой действительно венчалась в церкви.

Но это не помогало. Описывались все подробности, вплоть до наряда невесты с фатой и флердоранжем. Боже мой, какое кощунство!

Настало время сказать правду, ибо даже если дело касается жены друга, истину скрывать нельзя, особенно же всем известные и легко доказуемые факты. Когда Мариалва нашла Капрала Мартина, она уже успела развестись с мужем, неким Дукой, в прошлом хорошим столяром, а ныне прозябающим в Фейра-де-Сант-Ане. Он стал немного придурковатым, и теперь его можно часто увидеть близ рынка, где он напрашивается грузить туши и корзины — ни на что другое он уже не способен. Куда девались его мастерство, его смекалка и гордость? Мариалва все отняла у него и унесла с собой все, хотя это было совсем немало.

Потом она сменила трех любовников, а потом, уже в заведении Леонор Досе де Лейте, постоянного любовника у нее не было, зато было много клиентов. Но даже столь бурная биография Мариалвы не могла остановить некоторых людей, выдумавших, будто бы она венчалась с Капралом в фате и флердоранже, символе невинности, которую хранят за семью замками. Смешно было бы предполагать, что нынешняя супруга Капрала непорочна, хотя бы потому, что на левом плече у нее темнела на редкость соблазнительная родинка. Такая же родинка была у всех сестер Мариалвы. Она знала силу этой родинки и носила декольтированные платья. Неосторожный поклонник бросал взгляд на родинку и тотчас терял голову. Так наверняка случилось и с Капралом, когда он встретил Мариалву. К тому же в это время он был одинок, вдали от друзей, которые не могли ему помочь. В июне в столице штата шли веселые праздники, и Мариалва, конечно, выставила напоказ свою родинку. А сама смотрела на Капрала робкими, умоляющими глазами, словно просила немедленно защитить ее.

Друзья в смятении качали головой. Они не знали, как оградить Капрала от этого шушуканья, от этих слухов, хотя понимали, что Мартин уже не прежний — теперь он, как щенок, привязан к бабской юбке. Жасинто да и многие другие хохотали, лишь Жезуино Бешеный Петух со своим неизменным чувством справедливости ни слова не сказал в осуждение Капрала. Тиберия также хранила непоколебленкой свою веру в Мартина, как боевое знамя, развернутое среди бури слухов и развевающееся на ветру споров. Она презирала эти сплетни. И когда Оталия спросила ее, кто такой этот Мартин, о котором столько разговоров, Тиберия погладила ее по мягким волосам и сказала:

— Другого такого нет, доченька. Без него нет жизни, нет веселья. Вот подожди, он приедет, сама убедишься.

4

Но Оталии долго пришлось ждать, прежде чем она близко узнала Капрала Мартина и убедилась в справедливости слов Тиберии. Ибо по возвращении в Баию Капрал, казалось, подтвердил своим поведением самые тревожные слухи.

В тот памятный вечер, когда Деусдедит прибыл с невероятной вестью, никто не поверил в изменения, которые будто бы произошли с Капралом, хотя все сразу принялись кричать и горячиться. Друзья наперебой рассказывали Оталии о Мартине: кто какую-нибудь забавную историю, кто о его нраве и проделках. Таким образом Оталия узнала о нем раньше, чем его увидела, и это, возможно, объяснит в какой-то степени последующие события или по крайней мере поможет их понять; какие именно события, вы узнаете позже. Тогда же Оталия плохо представляла себе, кто такой Мартин, она лишь уяснила из рассказов его приятелей, что он всегда избегал каких бы то ни было уз, ревниво оберегая свою свободу. А раз так, то почему он женился, стал строить домашний очаг и превратился в образцового мужа?

Чтобы лучше понять и правильно оценить случившееся, пожалуй, стоит рассказать о предшествующих этой истории событиях. Да и Оталия не смогла, бы составить себе представление о Мартине, если б не услышала рассказы его друзей. Разобраться в этой истории может лишь тот, кто знает ее истоки, корни, ее породившие, на которых она разрослась, дав густую тень и плоды. Оталия, захваченная этими рассказами, внимала им, не пропуская ни слова, совсем забыв о пропавших вещах. А такому слушателю и рассказывать приятно. Симпатичная девушка эта Оталия…

Ей объяснили, что Мартин уже более двух месяцев разъезжает по штату, демонстрируя свое мастерство в тихих городках на реке Парагуасу, где время течет спокойно и медленно. Туда, в эти городки, Мартин словно приносил с собой мимолетный отблеск прогресса, шумной и опасной столичной жизни.

Он не мог пожаловаться на то, что его там плохо принимают. Наоборот, обстановка для демонстрации его мастерства была самая подходящая, интерес публики велик, денег сколько угодно. Но ему не хватало того, что он оставил в Баии: песен в звездную ночь, веселого смеха, доброго глотка кашасы и задушевной беседы, бескорыстной, братской дружбы. Без него прошли июньские праздники, в частности праздник Ошосси, совпавший в этом году с днем святого Антония, без него на святого Жоана жгли костры, ели канжику[21] и пили ликер из женипапо[22]. Мартин не смог выполнить обеты, данные Шанго, не сделал жертвоприношений. Но все эти грехи ему прощались, ибо и друзья и боги знали весьма основательные причины его добровольной эмиграции. Он никогда не поступил, бы так, если б не тяжелая необходимость. Друзья скучали по Капралу, вспоминали о нем каждый день, и Тиберия грозилась не праздновать дня своего рождения, если он не приедет. «Без Мартина нет радости», — говорила она.

Разумеется, если бы Капрал, всеми уважаемый, желанный гость в любой компании и в любом веселом доме, оставался в привычной обстановке, среди друзей, он никогда не женился бы, дав столь обильную пищу для пересудов. Но, оказавшись один в чужом городе, наедине с грустными воспоминаниями о праздниках Баии, он повстречал Мариалву — в декольтированном платье, с прелестной родинкой на левом плече — и капитулировал. Сертанежо[23] были отомщены.

Ведь именно из-за этих неблагодарных сертанежо ему пришлось поспешно бежать из Баии. Застарелая антипатия полицейских агентов к Мартину возросла пропорционально щедрым подношениям потерпевших сертанежо, его повсюду разыскивали, чтобы схватить любой ценой и на время задержать. Мартину оставалось только срочно уехать, даже не взяв с собой вещей и покинув безутешную Далву, которая была в то время его возлюбленной.

А все потому, что Мартин не привык придавать значение иногда возникающим претензиям некоторых своих партнеров по карточной игре. Впрочем, претензии эти почти всегда излагались весьма невнятно, и очень редко какой-нибудь нахал осмеливался поднять голос. Но если это случалось, компания Мартина получала лишний повод для веселья.

Капрал не скрывал своей точки зрения на игру и неоднократно провозглашал кратко и недвусмысленно сформулированные концепции. Их было две: «Кто не умеет играть, тому и не везет» и «Если ты ставишь, ты либо выиграешь, либо проиграешь». И когда возникали сомнения и споры, он мягко и спокойно излагал свои принципы. Мартин был не из тех, кто выходит из себя по малейшему поводу, он был человеком воспитанным, воспитанным настолько, что его обходительность нередко претила его друзьям, не привыкшим к разным церемониям. Он не любил ссориться, и, чтобы разозлить его, нужно было оскорбить его воинскую честь. Когда-то Мартин действительно был капралом и с тех пор свято соблюдал свой долг по отношению к «славной армии» — впрочем, он сводился лишь к соблюдению чести мундира, которую Мартин ревниво оберегал. Так, он не терпел некоторых оскорблений, потому что, по его мнению, они затрагивали не только его лично, но и всю воинскую, корпорацию, от солдат до генералов. Он был убежден, что тот, кто оскорбляет его, оскорбляет армию. Впрочем, подобная точка зрения, как известно, характерна для генералов и полковников, а это роднит Капрала Мартина со столь избранным обществом.

Компания Капрала особенно веселилась, если вдруг появлялся какой-нибудь вспыльчивый субъект, новичок в этих краях, не представлявший, с кем имеет дело, и не знакомый с военным прошлым Мартина. Капрал долго сохранял выдержку, не выходил из рамок, предписанных хорошим тоном. И новичок, обманутый его мягким голосом, его вежливостью, принимал воспитанность Мартина за трусость, начинал горячиться и переходил к оскорблениям:

— Правду говорят, свяжешься с мошенником, так…

Капрал отвечал спокойно:

— Знаешь что, братец? Катись-ка ты к такой-то матери…

Мартин не давал партнеру опомниться, делал короткий жест, и новичок растягивался на земле. Мартин был признанным мастером капоэйры, мало чем уступающим прославленным Керидо до Деусу, Жувеналу, Траире, Пастинье. Глаз радовался, когда воскресными вечерами он выступал на площади Позорного Столба или на Дороге Свободы, уступив просьбам поклонников или желая повеселить какую-нибудь смуглянку. На одном из таких представлений знатная дама из Сан-Паулу, приехавшая в Баию, влюбилась в Капрала и наделала глупостей. Мартин в совершенстве владел ангольской игрушкой[24].

Без дыхания, с вытаращенными глазами падал партнер, возмущавшийся игрой Капрала, и многим из них доводилось любоваться, как блестит на солнце его знаменитый нож, прозванный «Раймундой» в честь ревнивой негритянки, которая попыталась отомстить сопернице, отбившей у нее Мартина.

Эта самая Раймунда, чье имя теперь носил принадлежавший ей прежде острый, как бритва, нож, была воинственной почитательницей Янсан. Получив неопровержимые доказательства близких отношений между Капралом и горничной Котиньей, она заявила как-то на гафиэйре, что терпеть не может рогов, что такой женщине, как она, не идет это ветвистое украшение, от которого у нее болит голова, да и ее покровительница Янсан не одобряет подобное. Она выпила несколько бокалов пива и несколько рюмок кашасы и встала у входной двери в ожидании Капрала. Не будь тот так ловок, ходить бы ему с изуродованным лицом. Бедная Котинья оказалась менее ловкой; впрочем, шрам, оставшийся после того, как затянулась рана, выглядел даже пикантно — уголок губ был приподнят, будто девушка все время улыбалась. Пока Котинью отвозила скорая помощь, Капрал дал Раймунде несколько затрещин, этого лучшего лекарства для успокоения нервов, и отобрал у нее нож. Но когда он уводил Раймунду от места происшествия, ему пришлось удерживать ее, крепко сжимая в объятиях, и Мартин в конце концов позабыл бедную Котинью, ожидавшую его в больнице с тремя швами на губе. Негритянка Раймунда, почитательница богини Янсан, была красоткой, однако больше всего она напоминала молодую кобылку, которая только и ждет, когда ее укротят и оседлают.

Впрочем, история с Раймундой не имеет никакого отношения к женитьбе Капрала, и, пожалуй, не было необходимости излагать ее Оталии. Но так уж получается: начнешь рассказывать что-нибудь да незаметно для себя и приплетешь совсем другую историю, а когда спохватишься, оказывается, что говоришь вовсе не о том, о чем хотел рассказать, — новая история увела тебя далеко в сторону, нить рассказа потеряна.

А вот история, связанная с тремя сертанежо, имеет прямое отношение к женитьбе Капрала. Мартин, как известно, не выносил оскорблений, и именно поэтому партнеры его постоянно менялись. Как это ни странно, слухи насчет подозрительных карт, которыми он играл, и ловкости его рук увеличивали число его партнеров и его авторитет. Капрал честно зарабатывал себе на жизнь и в тот момент, когда его вовлекли в ссору эти трое сертанежо.

По всей вероятности, эти типы появились на Агуа-дос-Менинос совершенно случайно. Они, наверно, прогуливались по городу, бродили по улицам, заходили в церкви — в церковь св. Бонфима, чтобы выполнить обет, в церковь св. Франциска, чтобы полюбоваться золотой росписью, словом, посещая разные достопримечательные места, они забрели на рынок Агуа-дос-Менинос. На них были широкополые шляпы, точно на ковбоях в кино, и они курили сигары.

Капрал, как обычно, спокойно и уверенно сдавал карты торговцам, своим старым партнерам, с которыми играл каждый день по маленькой, скорее для интереса. У этих добрых приятелей он, как правило, выигрывал лишь несколько крузадо[25] на вечернюю выпивку, демонстрируя свою ловкость, которая встречала скорее одобрение, чем порицание. Это не было серьезной игрой, партнеры шутили, смеялись, обстановка была дружеской, едва ли не семейная. Шоферы и грузчики из остановившихся неподалеку машин наблюдали за игрой, а мальчишки, толпившиеся тут же, учились у Капрала. Они уважали и высоко чтили Мартина, перенимали его манеры, пили из источника его разнообразных знаний, не отрывая глаз от ловких его рук. Это был их университет, их школа жизни, где нет каникул, где Капрал Мартин, почтенный профессор, бесплатно и щедро делился своими знаниями. Пожалуй, лишь Жезуино Бешеный Петух в силу своего возраста, мудрости и того, о чем будет рассказано в свое время, пользовался большим, нежели Мартин, уважением. Но мы не станем спешить, ибо нет ничего хуже, чем сумбурный, поверхностный, торопливый рассказ.

Итак, по Агуа-дос-Менинос с разинутыми ртами шли трое сертанежо; они даже не подозревали, что есть на свете такие огромные рынки. Вот они увидели Капрала, устроившегося в тени дерева, его партнеры сидели на ящиках и табуретках, мальчишки стояли вокруг, шоферы наблюдали за игрой из кабин грузовиков. Сертанежо остановились, пораженные виртуозностью Мартина. В конце концов один из них решился; сняв шляпу и почесав затылок, он сунул руку в карман брюк и извлек оттуда пачку денег, которая едва умещалась в ладони. Купюры были достоинством в сто, двести и пятьсот крузейро, поэтому у Капрала загорелись глаза, а один из мальчишек, уже довольно рослый, с двумя приводами в полицию, даже вздохнул. Сертанежо помусолил ассигнации и выбрал бумажку в сто крузейро.

Мартин прикинул, чем он располагает: банк был маленьким, зато кредит обширным. Он обратился за помощью к кое-кому из своих приятелей — рыночным торговцам, с которыми играл до прихода сертанежо. Увеличив банк, Капрал улыбнулся, его открытая улыбка как бы говорила сертанежо, что они не раскаются, оказав ему доверие. Если они хотят научиться играть, им никогда не найти ни лучшего случая, ни лучшего учителя, исполненного лишь бескорыстия и доброй воли.

Разумеется, первые ставки положили в карман сертанежо. Воспитание Капрала не позволяло ему снимать банк в начале игры. «Первая кукуруза — цыплятам», — обычно говаривал Мартин. В мгновение ока он проиграл почти два конто[26], и торговцы забеспокоились о своих деньгах. К этому времени все трое сертанежо уже вступили в игру, и банк постепенно увеличивался: были сделаны крупные ставки. Мальчишку послали за холодным пивом, чтобы немного освежиться в эту адскую жару. Неизвестно откуда принесли еще несколько табуреток, и сертанежо расположились со всеми удобствами, видимо намереваясь просидеть за игрой до вечера.

Они все время ставили на даму, как будто не знали, сколь коварны и вероломны женщины. Благородная сеньора изменила им как раз в тот момент, когда один из трех сертанежо положил в банк пятисотенную бумажку. А потом произошло то, чего следовало ожидать.

В тот вечер Мартин подарил Далве, капризной, жеманной и истеричной мулатке из заведения Тиберии, ожерелье из золоченого бисера. А самой Тиберии, с которой он был связан узами верной дружбы, — превосходное золотое колье, приобретенное у Шалуба по себестоимости. Кроме того, все расходы по импровизированному празднику были оплачены Капралом, или, если быть точнее, сертанежо.

Они обещали прийти и на следующий день; таким образом, пока эти растяпы будут в Баии, Мартин рассчитывал прожить легко и беззаботно. Они хотят научиться играть в ронду? Что ж, Капрал пожалуй возьмется расширить их образование. Так что в ближайшее время у него не будет недостатка в деньгах и развлечениях, не говоря уже о холодном пиве, которое так приятно в жару. В тот праздничный вечер Мартин был полон самых радужных планов, и никого, даже медиума Антонио Гарсиа, увлекающегося спиритизмом, не тревожило ни малейшее предчувствие. Все были веселы, поджидая сертанежо и подсчитывая, сколько времени потребуется на то, чтобы выкачать все деньги.

Сертанежо пришли утром, раньше условленного часа, и привели с собой полицию. Не родись Мартин в рубашке — а кто родится в рубашке, тот всю жизнь пользуется покровительством Ошалы, — пришлось бы ему побывать в тюрьме. Агенты не скрывали своих намерений они во всеуслышание заявили, что пора раз и навсегда проучит профессиональных игроков, которые наводнили город краплеными колодами и обирают на ярмарках и рынках трудовой народ и честны крестьян, приехавших из глухой провинции. Одним из первых было названо имя Капрала, по мнению полицейских, самого опасного шулера, самого презренного негодяя; уж его-то в самом ближайшем будущем они обязательно упрячут в тюрьму и досыта накормят ударами палаша. Особенно неистовствовал некий Мигел Шаруто, высокомерный и грубый тип, он, как никто другой, жаждал крови Капрала, и все знали почему… Мигел был влюблен в смуглянку Кларинду с раскосыми глазами; другую такую бесстыдницу вряд ли можно было найти на свете. На деньги, которые он воровал у народа, Мигел содержал ее, оплачивая стол и квартиру. Но в один прекрасный день обнаружил, что в его фирме появился новый компаньон — Капрал Мартин, капитала у компаньона не было, и он участвовал в деле иным вкладом. Поговорить с Мартином по-мужски у Мигеле не хватило смелости, теперь же он решил воспользоваться представившейся возможностью и с лихвой рассчитаться с Капралом.

Тут Оталия спросила, не киноактер ли Капрал, раз женщины все подряд сами бросаются ему в объятия? Или это преувеличение? Но друзья Капрала не могли объяснить, почему так нравится женщинам этот худой и длинный субъект. Да и вообще, кто может понять женщин? На киноактера походил скорее Мигел Шаруто с блестящими от бриллиантина волосами, тростью и модной прической. Своей удачей Капрал был обязан бахвальству рогоносца Мигела, который так кричал о своей храбрости и скором отмщении, что только глухой мог его не услышать. Тотчас были приняты меры для своевременного предупреждения Капрала. К счастью, он опаздывал после вчерашней вечеринки и бурных объятий Далвы.

Мальчишки, рыночные торговцы, шоферы, торговки с подносами разошлись по окрестным улицам, установив наблюдательные посты на всех путях, по которым с беспечной улыбкой мог пройти ни о чем не подозревающий Мартин.

Он был предупрежден и вовремя исчез. Агенты еще долго бродили по рынку, желая оправдать щедрость сертанежо, но были вынуждены в конце концов признать бесполезность этой затеи. Поругав напоследок скрывшегося Мартина, они заявили, что все равно его найдут, ему, дескать, от них не спрятаться. Мигел Шаруто ушел позже всех и только после того, как обыскал все парусники и палатки.

Мартин, получив позднее полный отчет о событиях на рынке и проанализировав их в компании друзей за рюмкой кашасы, не придал большего значения суетне полицейских. По его мнению, это была лишь буря в стакане воды; его не испугали ни гнев возмущенных сертанежо, ни демагогия полицейских агентов. Сертанежо, должно быть, наслушались разговоров о том, что Капрал играет нечисто, а люди они подозрительные и вместе с тем доверчивые, как все крестьяне. Они поверили сплетням, подняли крик, побежали в полицию, и полицейские явились на рынок. Но скоро они успокоятся, вернутся домой к лопате и мотыге, в загоны и на пастбища, там они навсегда исцелятся от картежной страсти. Когда злость пройдет, они спокойно поразмыслят над случившимся и еще будут благодарны Мартину. Правда, он хотел верить, что исцеление это не будет окончательным, что сертанежо вскоре забудут урок и вернутся к приятному пороку. Было бы великолепно поиграть с ними хотя бы еще раз. Капрал искренне сожалел о том, что так скоро прервались установившиеся накануне сердечные отношения, которые, как он надеялся, могли перейти в крепкую дружбу.

Но Жезуино Бешеный Петух не соглашался с Мартином — дело не представлялось ему столь простым. В противоположность Капралу Жезуино не верил, что все забудется на следующий день после того, как Мартин проведет сутки в заведении Тиберии, в горячих и радушных объятиях Далвы.

Сертанежо — люди упрямые и мстительные. Они так легко не отступают от намеченной цели, упорно и непреклонно стремясь к ней. Чтобы подкрепить это мнение, Жезуино привел два-три случая из своего богатейшего жизненного опыта. Это были поистине назидательные истории, одну из которых нельзя было слушать без содрогания. Он рассказал о сертанежо, который полтора года преследовал по всей стране наглеца, соблазнившего его дочь, хотя у девушки и прежде были возлюбленные. Но далее это обстоятельство, значительно уменьшавшее вину парня, не охладило пыл оскорбленного отца. Он гнался за парнем по сертану, и так они мчались — один по следам другого — до границ Мато-Гроссо, где соблазнитель остановился совсем ненадолго, успев за это время обесчестить другую девицу. Однако в разгар любовной страсти он был оскоплен разъяренным сертанежо, который увез доказательства мести с собой в сертан — его честь таким образом была восстановлена. Он помирился с дочерью, к тому времени устроившейся к викарю в качестве прислуги за все, и жил, окруженный уважением, как человек достойный и набожный.

Но даже эта история не поколебала спокойной уверенности Капрала: разве можно, заявил он, равнять девичью честь с несколькими конто, проигранными в карты, когда тебе не повезло. Он никого не обесчестил, никого не убил, через день-другой случившееся станет для сертанежо забавным воспоминанием. Но еще больше позабавится Маргин, когда узнает, кто тот грязный сплетник, что подло оклеветал его перед сертанежо, уж Капрал научит его скромности!

Жезуино скептически покачал своей серебряной головой, его длинные волосы закрывали уши, спадали на лоб; толстая Магда в минуты нежности любила играть этими непокорными прядями. Жезуино продолжал считать поведение Мартина легкомысленным. По его мнению, положение было весьма серьезным: сертанежо готовы пойти на любые расходы, полиция поставлена на ноги, Мигел Шаруто жаждет мщения, поэтому Капралу следует вести себя осторожно.

Мартин пожал плечами, не слушая предостережений Бешеного Петуха, будто мнение Жезуино ничего не значило. И утром следующего дня отправился на рынок Модело, где собирался поговорить о предстоящем празднике с торговцем Камафеу, которому отводилось не последнее место в карнавальном шествии. Правда, до карнавала было еще далеко и все эти переговоры были лишь предлогом для Капрала, не упускавшего случая посидеть в кабачке, полюбоваться алтарем Ошосси и Йеманжи, одним из самых красивых в городе, сыграть на беримбау[27], пошутить с друзьями, обсудить последние новости.

На рынке, который кишел агентами, Мартина чуть не арестовали, то же было и на Агуа-дос-Менинос, на площади Позорного Столба, у Семи Ворот и в других местах, где Капрал обычно демонстрировал свое мастерство. Будто полиции нечем было больше заняться, будто ей не надо было раскрывать преступления, охранять богатые магазины, покровительствовать грязным политиканам и преследовать честных маклеров. Будто все деньги, собранные с налогоплательщиков, должны были пойти лишь на охоту за Капралом Мартином. Таким образом, как мы видим, было бы неправильно согласиться с Жезуино, который не скрывал своей ненависти к полиции и поносил ее повсюду последними словами.

Мартин не мог даже вернуться в заведение Тиберии, ибо Мигел Шаруто и еще какой-то отвратительный тип торчали там, досаждая девушкам, особенно Далве, и угрожая хозяйке. А упрямые сертанежо подстрекали агентов, обещая хорошее вознаграждение, если те сумеют вернуть им проигрыш и засадить Капрала в тюрьму. Хорошо еще, что Мартин обыграл их в карты — сертанежо сочли бы себя удовлетворенными, увидев его за решеткой. Но если бы он обесчестил девушку, они кастрировали бы его.

К этому выводу пришли друзья Мартина, когда встретились в мастерской Алфредо, изготовлявшего изображения святых и уже давно обосновавшегося в Кабесе. Собрались все, включая Тиберию и Далву, чтобы разработать план бегства Капрала и выпить на прощание по стакану кашасы. Ветрогон принес бутылку, Камафеу поставил другую, Алфредо первую и последнюю, по долгу и праву хозяина дома. Беседа затянулась, и кто-то вспомнил историю, рассказанную Жезуино. Курио, который по молодости лет не всегда соблюдал приличия, заметил:

— Представьте себе, что будет, если они оскопят Мартина…

Этого нелепого предположения было достаточна, чтобы у Далвы вырвался жалобный крик; так кричит раненый зверь или человек, у которого хотят отнять самое дорогое, то, для чего он существует. Красотка уже собиралась наброситься на Курио и расцарапать ему лицо, и лишь Тиберия смогла ее удержать.

Что ж, девушка была по-своему права, и, хотя нелегко вообразить себя на ее месте, все же можно ее понять и извинить. На что годился бы, с женской точки зрения, Мартин, если бы сертанежо подвергли его этой операции? Подумайте только — оскопленный Капрал!

Однако в тот час прощания, когда печальная Далва, вся в слезах, висела на шее у Мартина, клянясь ему в вечной любви, бедняжка и не помышляла, что поездка Капрала будет иметь для нее не менее роковые последствия, чем предполагаемая месть сертанежо. Разве могли она и ее друзья, собравшиеся в мастерской Алфредо, представить себе, что Капрал, который тайком уедет в то утро на паруснике Мануэла, вернется через два месяца, в период дождей, под руку с Мариалвой, выставляющей напоказ свою пресловутую родинку? Несчастная Далва справедливо полагала, что Капрала оскопили морально. Но даже и тогда, когда друзья рассказывали Оталии историю Капрала, они еще не догадывались о размерах постигшего их несчастья. Только по возвращении Капрала они в полной мере ощутили последствия этого брака: Мартин, целиком поглощенный семейной жизнью, даже не заглядывал в заведение Тиберии.

Поэтому в тот вечер, когда приятели вышли на поиски багажа Оталии, они еще смеялись и шутили, деля между собой четыреста мулаток, которых выписал из Франции Ветрогон.

5

Уже было поздно, когда довольные и торжествующие, они прибыли в заведение Тиберии. Немало кашасы было выпито в ту беспокойную ночь, сначала в таверне Алонсо, где они пережидали дождь, затем по пути к Песчаной дороге и, наконец, во время волнующих поисков вещей Оталии. Дождь все еще моросил, иногда усиливаясь, порывистый ветер набрасывался на запоздавших прохожих.

На поиски вещей отправились сразу же после того, как было рассказано о событиях, предшествовавших женитьбе Капрала; теперь Оталия имела о нем полное представление. К этому времени невероятная новость, выбравшись из кабачка Алонсо, облетела город, вызывая различные догадки, сплетни и слухи. Ветер завывал в старых полуразрушенных домах, а друзья, снова укрывшись в кабачке, попросили Оталию повторить свою историю. Жезуино Бешеный Петух пожелал услышать все подробности, начиная с момента, когда за девушкой стал ухаживать сын судьи города Бонфим и кончая кражей чемодана и свертка на станции Калсада. Оталия выполнила эту просьбу. Особый интерес Жезуино проявил к свертку, пытаясь узнать, что в нем было, но Оталия уклонилась от ответа.

— Так, пустяки… Ничего ценного…

— Пустяки? Но ты сказала, что предпочла бы потерять чемодан…

— Не надо придавать этому значения… Просто там была вещь, которая дорога мне…

Она смущенно улыбнулась, и Жезуино прекратил свои расспросы, хотя любопытство все больше разбирало его.

Пока Оталия беседовала с Жезуино, Ветрогон, дав своей мышке погрызть печенье, сунул ее в карман пиджака и заснул. Негр Массу и Эдуарде Ипсилон уже спали крепким сном, причем от храпа Массу дребезжали стаканы и бутылки. Все посетители, несмотря на дождь, разошлись, им не терпелось разнести по городу известие о женитьбе Капрала. Только Курио не спал, сидя перед Оталией; он не спускал с нее глаз, у парня что-то щемило в груди и сладостно замирало сердце, а это были верные признаки того, что начинается новое увлечение.

Поняв, что Оталия почему-то не хочет говорить, что было в свертке, Жезуино попросил подробно описать господина, который остался присмотреть за вещами, пока Оталия удалилась, как он выразился, «по неотложным личным делам».

И едва Оталия сообщила, что это был приличный господин, одетый с иголочки, в белом, тщательно отутюженном костюме, чилийской шляпе и галстуке бабочкой, в глазах Бешеного Петуха загорелись искорки. Он посмотрел на Курио, как бы желая убедиться в правильности своих подозрений, но парень сидел с отсутствующим видом, его взор был прикован к лицу Оталии. Он, казалось, слушал, но ничего не понимал из того, что здесь говорилось: чувство его росло с каждой минутой. Уж таков был Курио, сердце его всегда было открыто для любви, он не мог оставаться равнодушным к красоте и грации женщин.

— Так, значит, одет с иголочки… Может, еще что-нибудь вспомнишь?

— Еще? — Оталия подумала. — Он смотрел на меня, как этот молодой человек… — и она рассмеялась в лицо Курио, однако без злобы, просто ей было смешно, возможно, от выпитой кашасы.

Курио стало не по себе, он отвел взгляд и начал внимательно слушать. Он вообще легко приходил в замешательство, так как был робким от природы.

— Такой смешной, — не унималась Оталия, — и щеки нарумянены… тот щеголь на станции точно так же ел меня глазами… Да! — вдруг вспомнила она. — У него в петлице была красная гвоздика…

.Жезуино громко рассмеялся и подмигнул Курио, довольный собой: значит, он не ошибся. Тот кивнул головой, соглашаясь с Бешеным Петухом. Да, сомнений не оставалось.

— Пошли, — сказал Жезуино.

— Куда? — спросила Оталия.

— За твоими вещами… Чемоданом и свертком…

— А вы знаете, где они?

— Конечно. Едва ты начала его описывать, мне все стало ясно, — не без хвастовства заявил Жезуино.

— Так вы догадались, кто украл?

— Он не украл, доченька, а просто пошутил…

С трудом разбудив Массу, Ветрогона и Ипсилона, Курио передал им описание внешности господина, которому Оталия доверила свои вещи, и все согласились с Жезуино: это мог быть только Зико Гвоздика.

— Он мой кум… Большой любитель пошутить.

Взять вещи у друзей, нагнать на них страху было любимой шуткой этого прожигателя жизни. Но тут Оталия робко напомнила, что она не подруга веселого Зико и совсем его не знает, только, и видела его несколько минут на станции. Жезуино сунул руку в свои непокорные волосы и твердо заявил:

— Неважно, что он не друг тебе, зато он наш друг — мой и Тиберии, я даже крестил одного из его мальчишек, он, правда, умер, бедняжка… Зико пошутил…

Оталия несколько растерялась и хотела что-то сказать, поскольку никак не могла решить, прав или не прав Жезуино… Воспользовавшись ее молчанием, Жезуино снова заговорил, желая рассеять недоверие Оталии. Пока они спускались по площади Позорного Столба, он принялся пространно объяснять ей, что шутника Зико постоянно преследуют неудачи. Они направились на Песчаную дорогу, где жил Гвоздика со своей многочисленной семьей.

Спустились по Табуану, пересекли несколько улочек; бедные, растрепанные женщины радостно приветствовали Жезуино Бешеного Петуха, который, судя по всему, был широко известен в этих местах. Иногда они останавливались отдохнуть в еще открытых барах, и Бешеный Петух после каждой новой рюмки становился все красноречивее в своих похвалах по адресу Зико, а потом с искренним огорчением рассказал о бесконечных неприятностях и невезении этого «образцового отца семейства», о том, как несправедливо он преследуется полицией.

Да, Зико — поистине образцовый отец семейства, обремененный заботами о детях, к тому же у него слабое здоровье. Оталия, наверно, заметила, как он худ. Он непригоден не только для службы в армии, но и для тяжелых работ, требующих физической силы. Нелегко приходится Гвоздике — человек он на редкость чувствительный, умеет, как и Капрал Мартин, отлично играть на гитаре, нежно любит жену и детей, а вынужден целыми днями искать работу, ведь надо и семью содержать, и за аренду дома заплатить, и за свет, за воду, еды купить. Он ходил повсюду, и везде предлагали то, что ему не под силу: по восемь-десять часов в день таскать туши и ящики или обслуживать покупателей в передвижных лавках. Все это вынуждало честного и работящего человека быть бездельником, тунеядцем. Уже более четырех лет, с тех самых пор, как несправедливо закрыли игорные дома, Зико бродит по улицам в поисках куска хлеба. Пока казино были открыты, у него всегда была работа, трудно было найти лучшего крупье, к тому же всегда подтянутого, опрятного. Это занятие подходило для его слабого здоровья, так как позволяло отсыпаться в течение дня. Да и кто не знает, что работать ночью легче — не так жарко и народу меньше. А теперь Гвоздике в лучшем случае удавалось иногда подрабатывать несколько мильрейсов в местах, где играли нелегально, это был случайный заработок, особенно опасный для человека, который на заметке у полиции. Полиция почему-то проявила недоброжелательство к Зико Гвоздике, добавив его портрет к галерее тунеядцев и мошенников, агенты частенько забирали его без всякой причины, просто по подозрению.

Зико страдал от всего этого: человеку, который дорожит репутацией, тяжело видеть свое имя запятнанным, он считал себя жертвой невезения, несправедливо подвергающейся преследованию полиции, однако не унывал, сохраняя твердость духа, веселость и неизменно хорошее настроение. Никто не знал столько анекдотов и не умел лучше их рассказывать. Подумать только, этот достойный человек, ни в чем не виновный, этот весельчак, душа любой компании, вынужден терпеть гнусный произвол полицейских.

Жезуино Бешеный Петух не любил полиции. Он тоже не раз становился жертвой ее агентов, комиссаров и инспекторов, что дало ему возможность до тонкостей изучить психологию полицейских, и в результате он их возненавидел. Столько разных профессий на свете, рассуждал Жезуино, столько всяких специальностей: одни легкие, другие трудные, одни требуют знаний, хитрости, ума, другие — лишь силы и мужества. И уж если кто выбирает профессию полицейского, чтобы преследовать ближних своих, арестовывать их, пытать, значит, он ничего не стоит, не годится даже на то, чтобы собирать мусор на улицах. Значит, это человек низкий, без чести и совести.

— А между тем, — возбужденно спрашивал Жезуино у Оталии после очередной рюмки кашасы, — кто правит в этом мире, кто хозяева, кто господа положения, кто поставлен над правительствами и правителями, над всеми режимами, идеологиями, экономическими и политическими системами? Во всех странах, при любом режиме, при любой системе правления кто правит на самом деле, кто господствует, кто держит народ в страхе? Полиция, полицейские! — И Бешеный Петух презрительно сплюнул. — У последнего полицейского инспектора власти больше, чем у президента республики. Чтобы держать народ в страхе и подчинении, власть имущие все больше и больше увеличивают мощь полиции и в конце концов сами становится ее пленниками. Полиция ежедневно чинит насилие, несправедливость, жесточайшие преступления, направляя удары против бедняков и против свободы. Видел ли кто-нибудь хоть раз полицейского, осужденного за совершенное им преступление?

Бунтарь Жезуино всем своим пламенным сердцем, всей своей вольной душой восстающий против любой власти, считал, что на земле будет хорошо только тогда, когда не станет на ней солдат и полицейских. А пока все люди, даже короли и диктаторы, не говоря уже о бездомных бедняках, зависят от полиции — власти, которая превыше всех властей в мире. Пусть же Оталия представит себе, какая огромная сила обращена против достойного отца семейства — Зико Гвоздики. Он, конечно, умеет выпить и как никто заговорить зубы, но совершенно неспособен противостоять насилию. Он хочет лишь одного — жить спокойно, но ему не дают полицейские агенты, и вообще его преследует невезение. Поэтому Оталия не должна торопиться с выводами и плохо судить о том, кто является лишь игрушкой в руках судьбы.

Так за разговорами, заглядывая то в один, то в другой бар выпить рюмочку кашасы, наконец добрались они до плохо освещенного переулка, где обитал неудачник Гвоздика. Они миновали асфальт, брусчатку, улицы, мощенные булыжником, и оказались на утрамбованной земле. Дом Зико стоял в стороне от остальных, в глубине переулка, перед ним был разбит маленький палисадник, засаженный гвоздикой. На листьях и цветах еще дрожали капли недавнего дождя.

— Он обожает гвоздики и каждый день вдевает одну себе в петлицу… — объяснил Курио, и это как бы дополнило портрет Зико, подлинный, а не тот, что столько раз появлялся в газетах, фотография арестанта с номером на груди.

Но тут Оталия, оказавшись перед закрытыми дверями спящего дома, в тишине глухого переулка, которую нарушали лишь цикады, укрывшиеся среди гвоздик, Оталия, у которой гудели от усталости ноги, а голова шла кругом после нескончаемых разговоров, похвал Гвоздике и многих рюмок кашасы, предложила прекратить поиски и вернуться в заведение Тиберии. Однако Жезуино, не желавший допускать даже малейшего сомнения в честности Зико, полагал, что пора положить конец этому затянувшемуся недоразумению.

— У всякой шутки должны быть границы…

Пока Ипсилон хлопал в ладоши у двери, Жезуино, пробравшись через гвоздики, направился к задней стене дома. Никто не откликался. Курио и Ветрогон тоже похлопали — никакого ответа. Будто в доме все вымерли. Тогда негр Массу ударил кулаком в дверь, крыша и стены задрожали. Тем временем Бешеный Петух зашел за дом и увидел Гвоздику, который, выскользнув из кухни, побежал к кустам.

— Постой, кум… Куда ты? Это мы…

Услышав знакомый голос, Гвоздика откликнулся, однако не приближаясь:

— Это ты, кум Жезуино?

— Я, Массу, Ветрогон, Ипсилон… Возвращайся и открой нам дверь…

— Какого черта вы являетесь так поздно? Только людей пугаете.

Гвоздика вылез из кустов и, ловко перепрыгивая через лужи, подошел к Жезуино. Как всегда, он был в отлично отутюженном белом костюме, чилийской шляпе, галстуке бабочкой, только цветок в петлице уже завял.

— Я привел девушку…

— Девушку? — подозрительно переспросил Зико.

В доме зажегся свет, из двери в кухню высунулась детская головка, потом еще две, живые глазенки с любопытством всматривались в ночной мрак. Друзья Жезуино тоже подошли к черному ходу, пробравшись через клумбы с гвоздиками.

— Да, девушку. А ты куда так торопился?

— Я думал… То есть я шел в аптеку купить детской муки для малыша…

Теперь уже вся семья была на ногах. Оталия никогда не видела столько детей, один за другим они появлялись из двери.

— Что ж, заходите… — пригласил Гвоздика.

Из кухни были видны две комнаты — спальня и гостиная. В спальне на одном матраце и нескольких циновках, разложенных на полу, очевидно, спали семеро из восьми детей. Самой старшей, красивой девочке, было около двенадцати лет, и в очень скором времени она обещала стать прелестной девушкой. Младшей было всего полгода, она плакала на руках у матери, чье лицо, до времени увядшее, появилось в открытых дверях гостиной, где спали супруги. Женщина смотрела на пришельцев усталыми глазами.

— Здравствуй, кума, — сказал Бешеный Петух.

Другие тоже поздоровались, в том числе и Оталия.

— Здравствуй, кум… Зачем пришел?..

— Не видишь разве, что эту девушку взяла под опеку Тиберия? Вот я и пришел с ней. — И, обращаясь к Зико, спросил: — Где чемодан, кум?

— Какой чемодан?

— Тот, что ты взял на вокзале. Девушка уже знает, что ты пошутил… Я объяснил ей.

Гвоздика обвел взглядом незваных гостей.

— Нет, я не пошутил… Да и как я мог догадаться, что она из заведения Тиберии, если она сама напрашивалась, чтобы ее обворовали? Сунула мне вещи, попросила за ними присмотреть и пошла в одно место. Так было, девушка?

Гвоздика исчез в гостиной и вернулся с чемоданом, но чемодан был пуст.

— Итак, прошу прощения, ошибся…

— Но, кум, чемодан-то пустой…

— Ну и что? А ты уверен, что там что-нибудь было?

Оталия указала на женщину, стоявшую в дверях.

— На ней моя ночная рубашка…

Женщина ничего не сказала, лишь посмотрела по очереди на Жезуино, Оталию и остальных. Дети, перешептываясь и пересмеиваясь, наблюдали за происходящим из спальни. Вторая дочь Гвоздики, девочка лет десяти, была в штанишках, слишком больших для нее.

— Эти штаны тоже мои…

— Кум!.. — призвал Жезуино.

И тут заговорила жена Гвоздики монотонно, спокойно, без раздражения, но и без тепла:

— Разве я не предупреждала тебя, Зико, что все это напрасно. Ты ни на что не годишься, ни к чему не способен. — И, повысив голос, приказала детям: — Отдайте вещи девушке!

Потом закрыла за собой дверь в гостиную и тут же приоткрыла ее, чтобы бросить рубашку Оталии. Вскоре она вернулась, одетая в старое, заштопанное платье.

Ботинки, домашние туфли, два платья были брошены на единственный в квартире стул.

— Знаешь, кум, — принялся объяснять Гвоздика, — очень трудно с одеждой. Девочек, бедняжек, жалко до слез…

Его жена тем временем поставила стаканы на старый железный поднос и пошла за бутылкой. Теперь уже Зико торопил детей, чтобы поскорее кончить с этим неприятным делом. Собрались друзья, значит, надо отметить встречу. Рано постаревшая жена Гвоздики молча, с безразличным видом наливала кашасу.

Чемодан как будто был уже полон, и негр Массу хотел закрыть его, но тут Оталия обнаружила, что не хватает ее самого красивого нарядного платья.

Женщина взглянула на старшую дочь, та, опустив голову, пошла в спальню и принесла оттуда пестрое платье с оборками. Это был подарок сына судьи, который он сделал, начав ухаживать за Оталией, когда отец еще давал ему карманные деньги. Девочка медленно приблизилась к Оталии, не в силах отвести взгляд от платья, такая печальная. Оталии стало жаль ее, и она спросила:

— Оно тебе нравится?

Девочка только кивнула головой, кусая губы, чтобы не расплакаться.

— Ну так оставь его себе.

Девочка взглянула на Гвоздику.

— Можно, отец?

Зико ответил с достоинством:

— Что ж поделаешь, если ты такая попрошайка. Но что о нас подумает эта девушка?

— Бери его себе, — повторила Оталия. — Не то я рассержусь.

Девочка хотела улыбнуться, но глаза ее наполнились слезами, и, прижав платье к груди, она убежала в гостиную.

А Гвоздика принялся горячо благодарить Оталию:

— Большое, большое спасибо. Раз вы так настаиваете, я разрешил ей принять это платье, нельзя быть невежливым… Поблагодари девушку, Доринья… Ты невоспитанная девчонка…

В это время жена Гвоздики подала кашасу, и Оталия взяла малыша, чтобы освободить ей руки.

— Сколько ему?

— Шесть месяцев… И уже другой в животе…

— Этот Зико не теряет времени… — сказал Ипсилон.

Все рассмеялись. Гвоздика решил пойти вместе с гостями — нужно было купить детской муки для грудного ребенка и извиниться перед Тиберией. Они уже выходили, когда Оталия спросила:

— У меня еще был сверток, помните?

— Сверток? Да-да, помню. Но там не было ничего стоящего… Не знаю, что детишки с ним сделали… Куда вы его дели? — крикнул он в спальню.

Десятилетняя дочь Гвоздики принесла пакет — он был спрятан в углу комнаты. Бумага развернулась, и все увидели куклу, старую, замызганную. Оталия бросилась, схватила куклу и прижала ее к груди, потом попросила бумаги, чтобы снова завернуть ее. Все смотрели на девушку, ничего не понимая, только Ветрогон сказал:

— Кукла… — и, обращаясь к Оталии, спросил: — Почему столько шума из-за куклы? Понимаю, если бы это был зверек…

Дети не спускали с девушки глаз Она встала, подошла к чемодану, положила в него сверток. Массу помог ей закрыть чемодан.

Наконец они вышли. Массу нес чемодан. Жена Гвоздики, которая с малюткой на руках осталась стоять в дверях кухни, крикнула:

— Не забудь принести муки!

— У малыша понос… Его можно кормить только детской мукой, а у меня ни гроша… — сказал Гвоздика.

Друзья тут же собрали деньги, кто сколько мог. Зико протянул руку, но Жезуино сунул деньги в карман.

— Я сам куплю, кум… Так будет лучше.

— Ну что ж… Как хочешь.

— Просто ты можешь забыть.

Жезуино знал, как совсем маленькие умирали дети Гвоздики, когда не на что было купить муки. Он знал также, что его кум забывчив и, кроме того, может не устоять против соблазна попробовать удачи в игре. Рано утром, до того как откроются аптеки, он может завернуть на рынок и при своем невезении в игре оставить там скудную сумму, которую наскребли друзья, отказав себе в кашасе.

Когда они пришли в заведение Тиберии, там уже было тихо. Усталые девушки удалились к себе одни или с гостями. Огни в большом зале были погашены, радиола молчала. Тиберия сидела в столовой, ее огромное тело свисало с качалки. Это была толстая мулатка лет шестидесяти, с громадными грудями, спокойным, твердым и добрым взглядом. В этот поздний час ее лицо, обычно веселое и приветливое, было мрачным, как если бы случилось что-то неприятное. Она нехотя пробурчала приветствие. Однако Жезус, ее муж, что-то подсчитывавший за столом, дружески улыбнулся пришедшим.

Жезус Бенто де Соуза, наполовину негр, наполовину индеец, с прямыми волосами и бронзовым лицом, шил сутаны священникам. Он был моложе Тиберии лет на десять. Познакомились они почти тридцать лет назад, она была тогда пышной, но еще стройной женщиной в бальзаковском возрасте, королевой карнавалов, зарабатывающей на жизнь в заведении Аниньи, он — молодым учеником в портновской мастерской, любившим веселые вечеринки и сочинявшим песенки под гитару. Они встретились на каком-то празднике и первую же ночь провели вместе, обезумев от страстной любви, которая с годами превратилась в нежное прочное чувство.

Через десять лет совместной жизни Тиберия открыла собственное заведение, Жезус тоже открыл небольшую, но процветающую мастерскую — «Ножницы господни», где шились сутаны и прочие одеяния для священнослужителей; бессменный и многоопытный секретарь братства Кармо, он неоднократно переизбирался на этот пост, на котором пребывал и сейчас. Они повенчались, оформив брак у судьи и падре. Дату гражданского бракосочетания им удалось сохранить в тайне, о ней знали лишь самые близкие, что же касается церемонии, назначенной на воскресенье в церкви Портас де Кармо, близ площади Позорного Столба, утаить ее было невозможно. Церковь оказалась заполненной друзьями, разодетыми в пух и в прах, девушками легкого поведения, членами братства Кармо в красных накидках. Падре Мело, прослуживший сорок лет, увидев толпу раздушенных, по-праздничному сияющих проституток в кружевах и цветах, заявил, что не помнит столь пышной и многолюдной свадьбы. Тиберия казалась королевой в платье с длинным шлейфом и диадемой в волосах. Жезус, с годами похудевший, немного сутулившийся, был в безупречном белом костюме. Падре Мело, может, и видел свадьбы богаче, но ни одна не предвещала такого согласия, счастья и покоя, как эта, соединившая портного, который обшивал священников, с хозяйкой публичного дома.

Нет, слово «хозяйка» не подходило Тиберии. «Мамочка» — вот как называли ее девушки из заведения. Уже не одно поколение сменилось в этом доме, девушки приходили и уходили, веселые и грустные, любящие и ненавидящие свое тяжкое ремесло, но все они знали, что могут положиться на Тиберию, прижаться головой к ее полной груди, излить ей свои горести и разочарования — она всегда поможет в трудную минуту. Тиберия умела найти нужное слово, которое утешало и излечивало от тоски. «Мамочкой» ее называли и многочисленные друзья; среди них были люди богатые, с положением в обществе, но и они готовы были пойти на убийство и на смерть ради Тиберии. Она пользовалась большим влиянием, уважением и любовью.

Капрал Мартин был одним из самых близких и верных друзей Тиберии. Он ежедневно приходил в заведение повидать ее, независимо от того, была у него там любовница или нет. Он приходил поговорить с Тиберией, помогал ей, если это было нужно, выпивал свое пиво и уходил. Исключение составляли те случаи, когда он являлся в компании друзей, чтобы взять девочек и отправиться с ними на вечеринку.

Не удивительно поэтому, что Тиберия была настроена так мрачно и едва поздоровалась с Жезуино и прочими: до нее уже дошли в несколько искаженном виде слухи о женитьбе Мартина, и она пыталась переварить эту невероятную новость, но никак не могла.

Тиберия сурово посмотрела на поздних гостей.

— Подходящее вы выбрали время.

— Мы искали вещи Оталии… — объяснил Бешеный Петух садясь за стол.

— Нашли?

Массу поставил чемодан на пол.

— Зико хранил его у себя, чтобы не украли.

Тиберия задержала взгляд на Гвоздике.

— Все еще не играешь? А жена как поживает? Обратись к Лоуривалу, у него есть для тебя работа. Он собирается открыть дело…

— Завтра схожу к нему…

Жезус поднял глаза от тетради.

— Правда, что Капрал женился?

Тиберия взорвалась прежде, чем ему успели ответить.

— Не верю! Не верю этому, и конец! И никому не разрешу в моем доме плохо говорить о Мартине. Кто хочет чесать язык, пусть убирается отсюда к чертовой матери!

Потом возмущенная Тиберия встала и подала знак Оталии, чтобы та следовала за ней.

— Возьми свой чемодан, комната тебе приготовлена… — и, уже выходя, проворчала: — Мартин женился! Ну кто поверит в подобную глупость?

В зале остались мужчины. Жезуино взъерошил волосы и заметил:

— Женитьба Капрала взбудоражила нас, словно революция.

Жезус согласно кивнул головой.

— Помоги нам, господи… Когда пришла эта весть, я подумал, что теперь даже дети могут взбунтоваться… Прямо светопреставление!

И встал, чтобы налить всем по стопке кашасы.

6

Через две недели после той дождливой ночи, когда Оталии были возвращены ее вещи, ясным солнечным утром на причале у рынка высадился Капрал вместе со своей женой Мариалвой. За это время слух о женитьбе Мартина достиг самых далеких окраин Баии и даже соседних городов. В Аракажу горько плакала Мария да Граса, служанка с прелестными томными глазами, щедро одаренная природой и другими прелестями. Она никак не могла забыть прошлогодний бурный роман; увидев Мартина, демонстрировавшего свое мастерство на одной вечеринке, она не задумываясь, бросила работу и жениха и на какое-то время стала спутницей Капралу в его легкомысленной, бездомной и беспорядочной жизни.

Тиберия по-прежнему отказывалась верить этим нелепым, как она полагала, слухам. Жезуино Бешеный Петух, впрочем, как и Жезус Бенто де Соуза, не осуждал Капрала; больше того, они его защищали, стараясь найти объяснение этому его поступку, который для них представлялся вполне вероятным. Только Тиберия занимала столь непримиримую позицию, считая все это клеветой, злобными домыслами врагов и завистников, превративших одну из обычных скоропалительных связей Капрала в законный брак. Тиберия знала о многих его прежних увлечениях и романах с девушками из ее заведения. Капрал всегда был безумно влюблен и клялся, что не может ни мгновения прожить вдали от любимой женщины, что привязался к ней навсегда. Однако встречалась другая, и Капрал тут же терял голову, появлялась третья, и он бросался к ней, будто и вправду хотел перелюбить всех женщин на свете. А сколько ссор, перебранок и даже драк между девушками, влюбленными в Мартина, повидала Тиберия!

Она знала и о Марии да Граса, такой смазливенькой и невинной, любящей жениха, настоящего испанца, имевшего хорошую, с самыми выгодными перспективами работу в столярной мастерской своего земляка. Мария бросила все — место няньки в доме доктора Селестино, где к ней относились, как к дочери, жениха с обеспеченным будущим — и пошла за Мартином. Капрал лишил ее невинности, он тоже казалось, был охвачен пылкой страстью, не раз обещал жениться на Марии и, уж во всяком случае, не оставлять ее. Мартин был тронут: эта девочка, с виду такая застенчивая, кинула все, чтобы быть с ним, и ничего не просила взамен. К тому же она была так мила, так нежна и послушна! Мартин поселил ее в районе Кабулы, и Тиберия впервые поверила в то, что он привязался к женщине.

И вот, когда все думали, что Капрал полностью захвачен свежим и глубоким чувством Марии — не прошло и месяца после их первой встречи, — на Мартина с ножом набросился сапожник и ранил его в плечо. Сапожник был предупрежден сварливой старой девой, проживавшей по соседству. Он работал, когда сплетница посоветовала ему заглянуть домой. Сапожник схватил нож, которым резал кожу, и побежал. Разумеется, Мартина и свою неверную жену он застал в постели. И это среди бела дня! Сапожник всадил нож в плечо Мартину, и только соседи помешали ему убить жену и покончить с собой — он хотел кровью смыть позор. В результате этого скандала все его участники угодили в полицию, а в газетах появилась заметка, в которой Капрал Мартин был назван «соблазнителем». Он очень гордился этим и хранил вырезку из газеты в кармане, чтобы показывать ее любопытным.

Мария да Граса, узнав о случившемся, сложила свои вещи и ушла так же молча, как и пришла. Она не сказала ни слова жалобы или упрека, но и не стала слушать Капрала, умолявшего простить его. Тогда Мартин устроил попойку в одной из задних комнат заведения Тиберии.

Так, если Капрал не остался верным даже Марии да Граса, если ее нежность и преданность не победили его ветреного сердца, над которым ни одной женщине не удалось надолго сохранить власть, неужели под влиянием Мариалвы он так переменился, что заговорил о работе? Нет, Тиберия, женщина опытная, много пожившая и уже двадцать лет держащая заведение с девушками, не станет верить в подобные выдумки.

Жезуино Бенто де Соуза пожал плечами: почему, собственно? Каждый мужчина, даже самый отчаянный бабник, в конце концов попадается, когда поймет, что пора остановиться на какой-нибудь одной женщине, построить домашний очаг, осесть и пустить корни, которые потом дадут плоды. И Капрал не должен составлять исключение. Он женился, хочет найти работу, у него родятся дети, и конец прежнему Мартину, не признающему законов и хозяев, шулеру и мастеру капоэйры, лучше которого никто не танцевал и не играл на гитаре, беримбау и атабаке, «соблазнителю», о котором мечтали все смуглянки. Настало время обзаводиться детьми и работать, теперь этого не избежать. Вот и он, Жезус Бенто де Соуза, разве не был завзятым гулякой, любимцем женщин? Разве не соперничали они из-за него? Портной с улыбкой смотрел на Тиберию. Газеты в свое время не называли его соблазнителем только потому, что он не дал им повода, а вовсе не потому, что уступал хоть в чем-то Мартину. И тем не менее, сойдясь с Тиберией, он переменился, с головой ушел в работу, занял определенное положение в обществе, словом, стал другим человеком.

Но Тиберию отнюдь не растрогала эта речь, напротив, разозлила еще больше.

— Ты, кажется, сравниваешь меня с этой вшивой девкой?

— Зачем ты так говоришь, Мамочка, ты ведь не знаешь этой девушки.

— Не знаю, и никто не знает, но мне уже все уши прожужжали, будто она красотка, какой свет не видывал, будто другой такой женщины нигде не сыщешь. Да, я ее не знаю, но могу тебе точно сказать, что не тот это цветочек, который приятно пахнет.

Жезус понимал, что лучше с Тиберией не спорить. Веселая и добродушная, она выходила из себя, если кто-нибудь упоминал о женитьбе Мартина или сообщал новую подробность, подтверждавшую это событие. Для нее Мартин всегда был и оставался сейчас озорным, безрассудным мальчишкой, которого она любила и баловала, как мать. А матери терпеть не могут женщин, к которым привязываются их сыновья. В эти трудные для нее дни единственным развлечением Тиберии была новенькая — молоденькая провинциалка, еще совсем девочка. Подумать только, она так боялась потерять куклу! Ведь в том таинственном свертке у нее была спрятана кукла, старая, замусоленная. Тиберия водила Оталию гулять, показывала ей город, сады, площади.

Только заботы об Оталии немного отвлекали ее, и если б не эти заботы, трудно сказать, что было бы с Тиберией, когда она узнала, что Мария Клара, жена рулевого Мануэла, сняла для Капрала и его жены домик в Вила-Америке. Мартин передал ей поручение и деньги через Мануэла, когда его парусник грузился кирпичом в Марагожипе. Он попросил также купить мебель: стол, стулья, широкую солидную кровать и большое зеркало. В поисках зеркала — заказ Мариалвы, — о котором особенно пекся Капрал, Мария Клара обошла пол-Баии. Оно влетело в изрядную сумму, но Мартин денег не жалел, чтобы свить гнездышко, достойное своей супруги. Тиберия, узнав о хлопотах Марии Клары, рассердилась на нее; какого черта она сует нос в чужие дела или ей нечем больше заняться? Ну, ничего, пусть только ей попадется! Однако агрессивное настроение Тийерии несколько смягчилось, когда она узнала доверительно переданное ей мнение Мануэла об этой Мариалве. Рулевой сообщил жене, что супруга Капрала, жеманная и высокомерная, не оставила у него хорошего впечатления. Разумеется, она красива, этого никто не станет отрицать, и влюблена в своего мужа, но страшная ломака и нудна до чертиков — в общем, препротивная особа. Хуже всего, что Мартин, кажется, без ума от ее плаксивого голоса, ее жеманства и высокомерия. Вцепился в ее юбку и на других женщин даже не смотрит. Все мулатки штата Баия, призывно улыбаясь, могут выстроиться перед ним, он и внимания не обратит. Только и знает, что ворковать со своей Мариалвой; в этом образцовом муже ничего не осталось от прежнего Капрала. Тиберия сама убедится, когда он приедет через несколько дней.

И тут Тиберия снова озверела. Она рычала на Марию Клару и Мануэла, будто они были виноваты в случившемся. Она опять не желала ни во что верить: пусть ей приводят самые убедительные доказательства, она останется непреклонной, пока сама не увидит все это своими собственными глазами.

— Через неделю они будут здесь… — Мария Клара растопила плиту, чтобы приготовить кофе. Рулевой Мануэл молча сидел на борту парусника и покуривал свою глиняную трубку.

Из всего услышанного Тиберию заинтересовало только известие о скором приезде Капрала. Она ожидала его ко дню своего рождения.

Это важное событие пышно и торжественно отмечалось всеми, кто обитал на площади Позорного Столба, рынке Агуа-дос-Менинос, площади Семи Ворот и площади Пятнадцати Тайн. Причем с каждым годом празднество становилось все более многолюдным и роскошным. Сначала месса в церкви св. Бонфима, потом завтрак, состоящий из вкуснейшей фейжоады[28], а вечером бал, который заканчивался лишь к утру.

Тиберию тревожило то, что знаменательная дата приближается, а Мартин, без которого праздник немыслим, все еще разъезжает по провинции с этой женщиной. Тиберия не могла допустить даже мысли, что Мартин не прибудет на торжества.

Впрочем, не только Тиберия ждала Капрала. Все больше становилось любопытных, которые неторопливо прогуливались по Вила-Америке с единственной целью — узнать, не появилась ли счастливая чета в домике, снятом Марией Кларой; они чувствовали себя обманутыми при виде закрытых окон и запертой двери. Даже Жезуино Бешеный Петух, казалось, стоявший выше этой суеты, не мог скрыть волнения. Однажды он даже вспылил:

— В конце концов, что думает Мартин? Неужели нам нечего больше делать, как только говорить о нем и ждать, когда он наберется смелости появиться здесь с этой особой? Пускай не считает нас дураками…

Был тот неопределенный час, когда ночь еще не ушла, а утро еще не настало. Друзья вернулись с праздника Огуна, любимого святого Массу, который был очень оживленным и продолжался всю ночь. Прямо с кандомблэ они пришли в таверну Изидро до Батуалэ. Как обычно, разговор, повертевшись вокруг различных новостей, возвратился к Мартину и его женитьбе.

А Мартин в этот сумрачный час плыл с Мариалвой на паруснике Мануэле, приближаясь к Баии. Лодка шла быстро, подгоняемая свежим ветерком. Мариалва спала, положив голову на руку, Мария Клара грела воду для кофе, Мануэл стоял у руля, посасывая трубку, а Мартин пытался с кормы рассмотреть далекие огни Баии, бледные в тусклом свете занимающейся зари. Лицо его было спокойно, но сердце отчаянно колотилось.

Он взглянул на спящую красавицу жену: грудь ее мерно вздымалась, чувственный рот был полуоткрыт, словно для поцелуев, распущенные волосы шевелил ветер, и на плече темнела родинка. Мартин отвернулся и снова стал смотреть вперед: там на зеленой горе над морем была Баия, его друзья, его радость и жизнь. Огни умирали в утренней заре. Еще немного, и город проснется.

7

Негру Массу довелось познакомиться с ней раньше других, и никогда ему не забыть того утра, которым он впервые увидел Мариалву. Она показалась ему жительницей другого мира, чудесного мира книг и кино, сказочной принцессой, а негр обожал сказки о феях, великанах, принцессах и гномах; кинозвездой, которую, раз увидев на экране, долго не можешь забыть и видишь во сне чуть не каждую ночь; или недостижимой обитательницей заведения на пляже Питуба, скрытого от любопытных глаз кокосовыми пальмами, которые посещали лишь миллионеры и крупные политические деятели Женщин туда привозили из Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу и даже из Европы, это был высший класс, nec plus ultra[29]. Несколько раз Массу случалось смотреть издали на этих женщин — белокурые, длинноногие, с нежнейшей кожей, надушенные тонкими духами, либо в дорогих мехах, либо в каких-то воздушных одеждах, они выходили из роскошных автомобилей. Сладостное, мимолетное видение… Эх, поваляться бы с одной из них на песке!.. Негр Массу проводил рукой по своему черному животу, он чувствовал там холодок при одной мысли об этом. И Мариалва со своей пикантной родинкой на плече, по его мнению, ни в чем не уступала этим женщинам. Разве можно было остаться равнодушным, увидев ее лицо, ее глаза, ее улыбку? Массу сразу же охватило безмерное, безнадежное желание; как и при виде тех сказочных красавиц, похолодело в животе. Если б он коснулся темной родинки на ее левом плече, он стал бы ее рабом. Массу склонил свою большую, как у быка голову и ждал, готовый выполнить любое ее приказание. А она лишь улыбнулась нежнейшей улыбкой и пристально посмотрела на него робким взглядом беззащитного создания. Мускулистая могучая грудь негра напрягалась под дырявой майкой, улыбка Мариалвы стала еще нежнее, глаза полузакрылись. После того как Массу был представлен Мариалве, она начала извиняться, что не может пригласить его в дом, где еще не убрано, да и сама она в столь ранний час еще не одета и не готова к приему гостей. Капрал Мартин с гордостью наблюдал за этой сценой, как бы спрашивая негра, есть ли у кого-нибудь в Баии такая красивая, такая замечательная жена. А негр уже лежал у ног сеньоры Мариалвы, распростершись в пыли.

Мартин сошел на берег у рыночного причала в полчетвертого утра. В кармане его брюк позвякивали ключи от домика, снятого Марией Кларой. Впервые, вернувшись в Баию из дальней поездки, он не отправился тут же в заведение Тиберии. Прежде он обязательно привозил ей подарки, рассказывал, что с ним случилось за время путешествия. Они выпивали в честь его возвращения, завтракали или обедали, и всегда находилась девушка, готовая приютить его в своей постели, согреть на своей груди. Чуть ли не больше всего на свете Мартин любил после непродолжительной разлуки вновь оказаться в теплой и сердечной обстановке заведения Тиберии, вновь увидеть втиснутые в качалку ее обширные телеса, ее самое, по-матерински приветливую, окруженную девушками, и Жезуса, сидящего за столом со своими приходно-расходными книгами. Для него они были единой дружной семьей, к тому же единственной, которую Мартин знал и к которой был привязан.

На этот раз, однако, Капрал не пошел на площадь Позорного Столба, где стояло заведение Тиберии. Теперь у него был свой дом, свой очаг. В сопровождении тележки, нагруженной чемоданами и кое-какими вещами, привезенными из провинции, он отправился в Вила-Америку. Соседи, которые рано проснулись в то утро, видели, как супруги поднимались по склону. Капрал сгибался под тяжестью большого чемодана, а Мариалва вертела в руке зонтик и бросала вокруг любопытные взгляды. Возчик, толкавший тележку с багажом молодоженов, шумно дышал, преодолевая крутой подъем. Выкрашенный в синий цвет домик, в котором предстояло, жить Мартину и его жене, стоял на вершине холма, внизу расстилалась долина с банановыми плантациями и высокими манговыми и хлебными деревьями.

Мартин опустил на землю тяжелый чемодан, отпер замок и вместе с возчиком внес вещи. Мариалва остановилась перед домом, будто бы осматривая окрестности, а на самом деле давая возможность соседям, появившимся в дверях и окнах, увидеть ее и прийти в восхищение от ее красоты.

Один из соседей и сообщил новость Массу. Около восьми утра негр по обыкновению делал ставку в «жого до бишо»[30], когда Робелино посоветовал ему:

— Если хочешь выиграть, ставь на медведя… Десять и девяносто…

— А почему? У тебя что, предчувствие или сон видел? — поинтересовался Массу, который в этот день в силу многих обстоятельств намеревался поставить на козу.

— Девяносто — номер дома Мартина. Сегодня рано утром я вышел на порог своей лачуги пополоскать зубы и увидел, как Мартин открывает дверь соседнего дома, а на ней номер, написанный красной краской. Номер моего дома сто двадцать шесть, так что у него должен бы быть девяносто два, тебе не кажется?

У Массу перехватило дыхание:

— Ты хочешь сказать, что Мартин приехал?

— Именно… Он тащил чемодан, согнувшись под его тяжестью. Коли там были платья этой доны, то даже у жены губернатора не наберется столько нарядов…

— Какой доны?

— Той, что с ним; говорят, он там женился, разве ты не слыхал? Ведь вы такие друзья… Он пришел с ней, опустил чемодан, отпер дверь, и я увидел номер его дома, а раньше не замечал. Девяносто… Тут меня осенило, и я решил поставить на медведя.

Робелино понизил голос и доверительно сообщил:

— Какая женщина! Словно святая, которую несут на носилках во время процессии. Чем мог Мартин так угодить богу? Просто диву даешься…

Массу на всякий случай поставил два тостана[31] на медведя и отправился в Вила-Америку. Он хотел первым обнять Мартина, рассказать ему все новости, узнать, как он жил это время, и познакомиться с его женой, о которой было столько разговоров.

По дороге он заметил бар с большим выбором кашасы. В нем он предложит Мартину отпраздновать его возвращение. Этот день друзья, собравшись вместе, должны отметить доброй выпивкой, которая окончится лишь на рассвете в рыбацкой гавани.

Капрала негр застал за починкой оконной рамы. Он энергично стучал молотком, но, увидев Массу, бросил работать, обнял друга и принялся его расспрашивать, как поживают Бешеный Петух, Ветрогон, Курио, Ипсилон, Алонсо и прежде всего Тиберия со своим мужем Жезусом. Тыльной стороной руки Капрал вытер пот со лба и снова взялся за молоток. Массу поглядывал вокруг — на дом, на работающего друга. Он думал, что пора бы пригласить Мартина в тот бар у подножия холма. Но Капрал так увлекся работой, ему так хотелось поскорее починить окно, что Массу решил обождать: «Пускай кончит, тогда и отправимся туда опрокинуть по стопке кашасы». Он уселся на камень у порога, вытащил зубочистку из жестких курчавых волос и принялся ковырять в своих белоснежных, крепких зубах.

Мартин, продолжая чинить раму, рассказывал о том, что увидел в Кашоэйре и Сан-Фелисе, Марагожипе, Куритибе и Крус-дас-Алмасе — везде, где он побывал. Массу тоже рассказал ему новости: о празднике Огуна, состоявшемся прошлой ночью, о лихорадке, на десять дней свалившей Ипсилона в постель. Болезнь эту не могли вылечить никакие лекарства, но она сейчас же исчезла, как только позвали Мосинью. Старуха начала молиться за Ипсилона примерно в одиннадцать утра, а в четыре часа дня он был уже на ногах и просил есть. Такой знахарки, как Мосинья, в Баии еще не было. Мартин согласился с этим и даже на мгновение оторвался от рамы, чтобы похвалить Мосинью. Интересно, сколько может быть лет тетке Мосинье? Наверно, за восемьдесят, если не все девяносто. А ведь она еще пляшет в хороводе кандомблэ и за несколько километров носит больным свои чудодейственные травы. Бойкая старуха эта Мосинья!

Еще рассказал Массу о том, как пропали вещи Оталии и как им из-за этого шутника Гвоздики пришлось идти всей компанией на Песчаную дорогу. Мартин поинтересовался, как поживает Зико и его семья, его друзья-игроки, Лоуривал и приятели с Агуа-дос-Мениноса. Массу ответил, но тут же вернулся к Оталии: хорошенькая девочка, хотя немного чудная, Курио влюблен в нее. Она соглашалась спать с Курио, как и с многими другими, но даже слышать не хотела о любви или просто длительных отношениях, она не привязалась ни к Курио, ни к какому другому мужчине. Оталия отправлялась куда-нибудь на праздник, или гафиэйру, или прогулку на парусниках, брала под руку первого, кто обращал на нее внимание, оставалась с ним до конца праздника, а потом отдавалась ему со страстью, которая почти всегда казалась искренней. Но проходила ночь, и она даже не смотрела на своего любовника, будто между ними ничего не было. Особенно доставалось от нее Курио, она смеялась над его влюбленными взглядами, печальными вздохами, над его старым фраком и раскрашенной физиономией. И то, что он иногда, отмыв лицо и сняв этот фрак, надевал обтрепанный пиджак и выливал на голову не один пузырек бриллиантина, пытаясь пригладить свои мелкие жесткие кудри, ее не трогало. Не помог и новый пиджак, и даже изысканные стихи, которые он сложил в ее честь и в которых Оталия рифмовалась с талией, а также говорилось о любви и страданиях. Оталия по-прежнему принимала гостей в заведении, а потом выходила прогуляться в порт — она обожала корабли. Да, похоже, эта Оталия немного тронутая. Она и Жасинто заставила бегать за собой; Мартин, наверно, его помнит — этот парнишка, ставший игроком, всегда ходит при галстуке. Так вот, Жасинто предложил Оталии свою любовь, ни больше, ни меньше, а она ему ответила, что не станет спать с ним даже как с клиентом, даже если Тиберия прикажет — ни за какие деньги в мире, она скорее вернется в Бонфим. И сейчас Оталия, девушка простая, бойкая на язык, хорошенькая, складненькая, хотя и не красавица, стала своего рода приманкой в заведении. Тиберия привязалась к ней, Жезус тоже, он даже купил ей новую куклу, большую, целлулоидную, вместо той замызганной, которую она привезла из Бонфима завернутую в коричневую бумагу. Представь, она до сих пор играет в куклы, как девочка. Да она и есть девочка, такая молоденькая, что иногда жалко смотреть, как она сидит в зале и поджидает мужчин. Когда она приехала сюда, она сказала, что ей восемнадцать лет, но Тиберии удалось добиться у нее правды: Оталии едва исполнилось шестнадцать.

Не надо думать, что в это солнечное утро Массу хотел вызвать друга на серьезный разговор о нелегкой судьбе Огалии. Негр был далек от подобной мысли и говорил о девушке потому, что она ему нравилась, он не мог оставаться равнодушным к тому, что ей приходится заниматься таким ремеслом. Однако Массу с удивлением заметил безразличие Капрала, который продолжал заколачивать гвозди и прилаживать раму, лишь улыбкой поддерживая разговор. И не трудно было догадаться, что и улыбается он только из вежливости, ибо всем известна вежливость Капрала. Да, пожалуй, Мартин действительно переменился — сплетники были правы. В прежние времена у него глаза загорелись бы, он подробно расспросил бы Массу и уж, конечно, не стал бы терять время на починку рамы, а отправился посмотреть на Оталию. А он слушал негра невнимательно, казалось, одним ухом, другим же словно старался уловить малейший шум внутри дома.

До сих пор еще ни слова не было сказано о Мариалве, и не Массу был в этом повинен — ему до смерти хотелось услышать о ставшей уже знаменитостью жене Капрала, ради которой тот решил отказаться от прежней жизни. Но негр не чувствовал себя вправе перевести разговор на эту деликатную тему. Начать следовало Мартину, самому сообщить о браке, рассказать о жене или по крайней мере сделать какое-нибудь замечание, какой-нибудь намек, за который негр мог бы ухватиться. А пока Мартин или молчал, или говорил о чем угодно, только не о том, что действительно интересовало Массу, и тот не мог затронуть волнующего его вопроса, не нарушив элементарных правил вежливости.

Кто знает, может, когда Капрал кончит возиться с рамой и они спустятся в бар, он бросит играть в молчанку и обо всем подробно расскажет. Так размышлял Массу, когда заметив, что Мартин меняется в лице. Негр, сидевший спиной к дому, повернулся: перед ним, как бы обрамленная дверным наличником, стояла Мариалва и пристально смотрела на него. Едва, однако, негр повернулся, как взгляд ее утратил свою суровость и недоверчивость, и Мариалва превратилась в хрупкую, нежную девушку, которой грозит опасность и которая вдруг увидела героя, способного ее защитить. Перемена эта была столь мгновенной, что Массу тут же забыл о холодном, недоверчивом взгляде Мариалвы, с которым столкнулся в первую минуту. Мелодичный, робкий голосок усиливал очарование этой женщины.

— Ты меня представишь, Мартин?

Массу встал и протянул руку. Мартин сказал:

— Ты, наверно, слышал, что я женился? Так это моя хозяйка. — И добавил, обращаясь к Мариалве: — А этот молодец — Массу, мой лучший друг и брат.

Маленькая ручка Мариалвы исчезла в огромной ручище негра, который любезно улыбался, показывая недавно вычищенные зубы.

— Очень рад, дона. Я уже знаю о вас, молва вас опередила, здесь только и разговору было, что о женитьбе Мартина.

— И много об этом толковали?

— Даже слишком много… Ни о чем другом и не говорили…

— Почему же было столько разговоров на эту тему?..

— Да знаете, Мартина никто не предполагал увидеть когда-нибудь женатым. Думали, он просто не способен на это…

— А он женился, и женился очень удачно, если это вас интересует. Кто сомневается, пусть придет и посмотрит…

— Мариалва! — оборвал ее Мартин сердито.

Всего на какую-то секунду голос женщины стал резким, в глазах зажглась злость, но, едва Мартин прервал ее, Мариалва вновь приняла вид испуганной козочки, заговорила сладеньким голоском и смотрела застенчиво, как слабое создание, нуждающееся в ласке и защите от жизненных невзгод. И об этой вспышке негр забыл так же быстро, как о холодном взгляде, которым она его мерила, когда он вдруг повернулся. «Прав был Робелино, — подумал Массу, — сравнивая Мариалву со статуей святой». Негр был готов в экстазе опуститься перед ней на колени.

А Мариалва уже опять превратилась в скромную и радушную хозяйку дома.

— Жалко, что у нас еще не прибрано, — объясняла она, — поэтому я не приглашаю вас войти. Но Мартин сказал мне, что сегодня вечером хочет позвать друзей на чашку кофе. Надеюсь, вы придете… Я буду ждать вас.

— Обязательно приду.

Мартин снова улыбался. Когда Мариалва сорвалась, желая показать свою власть в этом доме, он нахмурился, но сейчас горячо подтвердил слова Мариалвы, попросив Массу передать приглашение друзьям, и заключил с улыбкой, легонько стукнув молотком по животу негра:

— Ты должен жениться, Массу, чтобы понять, как это здорово…

Мариалва застенчиво опустила взгляд. Она шагнула к Мартину, а тот подошел к ней, обнял ее, прижал к груди и поцеловал в губы. Мариалва закрыла глаза, а Массу смотрел на эту сцену, немного растерявшись.

В этот момент сверток, с силой брошенный откуда-то сверху, пролетел мимо них и упал недалеко от дому. Когда сверток ударился о землю, бумага разорвалась, бечевка лопнула; в свертке оказались черная курица без головы, которая наверняка осталась у ног Эшу, жаренная в масле маниоковая мука, кусок старой рубашки Мартина и несколько монет. Мартин побежал к оврагам, но увидел лишь чью-то тень, исчезнувшую за холмом.

Мариалва в оцепенении смотрела на эбо. Массу запустил пятерню в свои жесткие кудри, дотронулся до земли и, поднеся руку ко лбу, прошептал: «Это Огун», потом он стал молиться, прося святого защитить их от заклинания.

И снова глаза Мариалвы загорелись холодным гневом, как это бывает у расчетливых, рассудочных людей. Она подошла поближе к свертку и заявила:

— Можете колдовать, как вам вздумается, Мартин теперь мой, и я делаю с ним, что хочу.

Мартин вернулся вовремя; не дав Мариалве коснуться эбо, Капрал собственными руками забросил его подальше.

— Ты с ума сошла! Хочешь, чтобы мы умерли? Я приглашу мать Донинью, она лишит заклинание силы и очистит наши тела. Ты не позовешь ее к нам, Массу?

— Можешь на меня положиться, я приведу ее.

Но прежде чем уйти, негр вспомнил о баре внизу, было жарко, и глоток вина совсем не помешал бы.

— Ты не возражаешь, — сказал он, — если я угощу тебя для начала стопкой кашасы? Внизу как раз есть подходящий бар…

Мартин улыбнулся:

— Что ж, пойдем…

Он взял Массу под руку, могучую, как ствол дерева, и друзья пустились в путь, но их остановил голос Мариалвы:

— Подождите, я с вами…

Мартин с недовольным видом остановился. Он взглянул на приближавшуюся жену и хотел что-то сказать, потом в нерешительности посмотрел на Массу; однако самоуверенность Мариалвы положила конец его колебаниям.

— Нет, ты не пойдешь. Место замужней женщины дома, разбирай пока вещи, а мы скоро вернемся…

Друзья спустились по склону холма, и Мариалва услышала, как Мартин со смехом что-то говорил негру. «Ничего, он мне еще за это заплатит», — подумала она, и глаза ее снова стали холодными.

8

Святая сошла с носилок; по счастью, ее сейчас не видели ни негр Массу, ее новый поклонник, ни Робелино, автор этого сравнения. Лицо Мариалвы нахмурилось, она поняла, какая жизнь ждет ее в Баии, совсем не та, что во время путешествии по провинции. Они еще не успели приехать, а Мартин уже осмелился распоряжаться ею, оставив ее сидеть дома, а сам отправился в бар пить кашасу. Смех Мартина затих где-то внизу, и в ответ раздался раскатистый хохот Массу. Мариалве почудилась какая-то угроза в этом хохоте, в солидном и спокойном Массу, даже в воздухе города, в зеленых банановых плантациях, куда пестрыми пятнами вторглись дома — синие, желтые, красные, розовые. Ей предстоит покорить всех их, знаменитых приятелей Мартина, они должны быть у нее под башмаком. Дважды в это утро, первое их утро в Баии, Капрал повышал на нее голос, а ведь они только-только начали здесь устраиваться. Где же тот Мартин, который не мог оставить ее даже на минуту, безмерно влюбленный, ползающий в пыли у ее ног?

Значит, пришло время его взнуздать и, если понадобится, ранить шпорами ревности так, чтобы кровь отлила от сердца. Мариалва была достаточно опытна в вещах подобного рода: она любила командовать мужчинами, укрощать их, подчинять своему очарованию. И чем больше их было, тем острее переживала Мариалва наслаждение своей безграничной властью. Она делала все, чтобы завоевать их, казалась смущенной и робкой, нежной и беззащитной. А когда без нее уже не могли жить, она отнимала у мужчины волю и решимость, чтобы потом выбросить, как мусор, того, кто уже ничего не стоил, все отдав ей, вплоть до своей мужской гордости. Теперь такой мужчина мог только вспоминать Мариалву, мечтая еще раз лечь в ее постель, мог даже проклинать и ненавидеть ее, но забыть не мог. Она родилась, чтобы порабощать мужчин, подобно царице, попирающей своих рабов, или святой, перед которой толпа верующих покорно опускается на колени. Мариалва была настоящей пожирательницей мужских сердец.

До сих пор все ее планы полностью претворялись в жизнь. Она уже давно задумала оставить маленькие провинциальные города и отправиться на завоевание столицы штата. Однако никак не предполагала, что ей так повезет и она прибудет туда под руку с Капралом Мартином, его возлюбленной и повелительницей. Но это случилось, и Мариалва не собиралась выпускать Мартина из рук. Наоборот, теперь ее власть должна быть как никогда крепкой. Она держала на поводке мужчину, который еще никому не отдавал своей свободы, по которому напрасно вздыхали женщины. Именно поэтому его женитьба вызвала столько разговоров. Что ж, пусть они увидят Мартина, подчиненного ее воле, а для этого его нужно держать в узде. И если бы он вздумал вырваться, она знает, как снова укротить его: достаточно улыбнуться кому-нибудь другому, показать, что она им заинтересовалась. Она сумела завоевать Мартина, сумеет и удержать — влюбленного и покорного, ловящего каждый жест, каждое слово Мариалвы. Для этого бог дал ей красоту, хитрость и властолюбие.

Задолго до приезда Мартина в провинциальных городах было известно о нем как о замечательном игроке, шулере и покорителе женщин, с которым никто не мог сравниться. В Кашоэйре женщины легкого поведения судачили о нем на улицах, в дешевых барах и на ярмарках. То из одного, то из другого города, где он был проездом, доходили невероятные слухи о похождениях Мартина, от которых сладко замирало сердце. Мариалва, находившаяся в то время в заведении Леоноры Досе до Коко, тоже услышала о Мартине, о том, сколько слез пролили из-за него несчастные женщины, умолявшие его лишь о ласковом слове, о поцелуе. Он спал со многими из них, но не привязывался ни к одной и скоро всех забывал. Мариалва поклялась покорить Капрала, если он появится в Кашоэйре. Она превратит Мартина в послушное орудие своей воли, а потом бросит его, как уже бросила Дуку, Артура, Тоньо да Капелу, Жуку Минейро, многих любовников и приятелей, которыми ненадолго увлекалась. Но с Мартином, пользующимся славой отличного парня и любимца женщин, она поступит еще более жестоко. Он будет в ее свите, в процессии, идущей за ее носилками, она покажет ему и всем другим, чего стоит Мариалва.

Дело оказалось совсем нетрудным: едва Капрал появился, как сразу же обратил на нее внимание. Возможно, его планы не шли дальше одной ночи, но у Мариалвы был свой расчет. Она сразу поняла, что Мартина грызет тоска по родному городу, привычной обстановке, друзьям. В эти июньские праздники он топил в кашасе свое одиночество и развлекался с женщинами. Капрал легко выманивал деньги у провинциалов и тут же проматывал их в кабаре и барах, пытаясь забыть Баию, откуда был вынужден бежать.

Мариалва тотчас заметила одиночество Капрала, возможно потому, что сама боялась одиночества и ненавидела его. Она окружила Мартина нежной заботой — ведь она умела быть по-матерински ласковой и исцелять любые страдания. А разве сама она не нуждалась в ласке и защите? Разве не об этом говорил ее робкий взгляд невинного создания, жертвы несправедливой судьбы. Мартин почувствовал, как его обволакивает тепло, в котором растворяются одиночество и грусть. Утешившись, он погрузился в тайны тела Мариалвы, отдавшей ему свою душу.

О, лишь очень немногие женщины могли с ней сравниться! Независимо от того, принесла ли она счастье или несчастье тем, кто провел с ней одну-единственную ночь, они становились существами избранными, отмеченными судьбой. Пожалуй, тем, кому выпало такое счастье или несчастье, следовало бы объединиться, создать братство, священный орден и собираться всем хотя бы раз в месяц в условленный день в условленном месте, чтобы вспоминать Мариалву, рыдая и скрежеща зубами. Да, очень немногие женщины могли сравниться с Мариалвой: буря страсти сменялась спокойствием медленных вод, безмятежный отдых на ее груди — новой бурей, а потом — нежный лепет, воркование голубки. Тот, кто хоть раз спал с Мариалвой, не знал ни отдыха, ни веселья, пока снова не ложился с ней, чтобы утолить ее голод. Один моряк провел с ней ночь и на другой день отплыл в Баию, где стояло его судно. Но вспоминания о Мариалве продолжали преследовать его и в открытом море, он сошел с корабля в первой же гавани и вернулся к ней, умоляя о новом свидании. Один падре тоже провел с ней ночь и с тех пор навсегда остался проклятым.

И Мартин испытал на себе власть тела Мариалвы. Это тело было полно тайн, а сердце, вместившее все его одиночество и давшее ему радость, — материнской доброты. Когда он встретил Мариалву, ему показалось, что он нашел свою вторую половину, женщину, которую искал во всех других, свою единственную и теперь принадлежащую ему навечно.

Преданная, покорная, влюбленная Мариалва. Мартин с волнением принимал эту преданность, эту покорность, эту безмерную страсть. Пылкая, чувственная и в то же время застенчивая и робкая, она говорила ему, что только с ним, Мартином, она познала истинную любовь, а все, что было раньше, было мелко и бессмысленно. Мартин испытывал то же, чувство их росло с каждым днем, и вот однажды, как настоящие молодожены, они отправились в свадебное путешествие по штату. Мартин казался себе странствующим рыцарем, спасающим от проституции эту жертву несправедливой судьбы, женщину, которая рождена, чтобы любить и принадлежать единственному мужчине и всегда даже после смерти, быть его верной рабой.

По ночам они точно с ума сходили. Нет, ни у одной женщины на свете не было такого золотистого тела, таких душистых волос. Тысячу раз он со стоном умирал на ее груди и тысячу раз воскресал, и благодарный взгляд Мариалвы наполнял его гордостью. Она пожирала Капрала медленно — это была ее самая большая добыча; она приедет в Баию его женой, его повелительницей, хозяйкой его жизни. Еще никогда не взлетала так высоко дочь кухарки из Фейра-де-Сант-Аны, ибо ни богатство, ни слава не привлекали ее, она хотела одного: повелевать мужчинами, видеть их у своих ног, покорными каждому ее слову, каждому ее жесту. Мариалва стала супругой Капрала Мартина, короля бродяг Баии, и теперь он был в ее власти.

Однако едва они высадились у рыночного причала, едва он ступил на камни набережной, как Мариалва почувствовала в нем какую-то перемену. Мариалва насторожилась. Тем же утром, уже дома, он дважды повысил на нее голос и не разрешил пойти в бар вместе с ним и Массу. Надо поставить его на место, он должен снова валяться у ее ног.

Сейчас, стоя на пороге дома и слушая смех Мартина и Массу, Мариалва набирается сил для предстоящей борьбы, готовится выйти с честью из создавшегося положения. Она смотрит на домики и сады, на улицы, поднимающиеся по горе и уходящие к морю: здесь она бросит Мартина к своим ногам.

А Мартин тем временем, спускаясь к бару, расхваливал супружескую жизнь. Никогда он не думал, что брак может принести столько счастья. Да, он влюблен в Мариалву, гордится тем, что она принадлежит ему, дарит ему свою любовь, однако это никак не должно сказаться на его отношениях с друзьями. Дело в том, что во время медового месяца она приобрела дурную привычку ходить за ним повсюду, не отпуская его от себя ни на мгновение. Этому пора положить конец. Массу, наверно, заметил, как он прикрикнул, на нее? Иногда жене полезно напомнить о ее правах и обязанностях, от этого она станет только послушнее, преданнее. Массу нужно знать это, потому что рано или поздно он тоже женится, обзаведется семьей и будет наслаждаться прелестями домашнего очага.

9

А в том, что сам Капрал наслаждается ими, друзья с завистью убедились вечером. Завидовали ему все без исключения. Впрочем, кое-кто, не станем скрывать, испытывал и другие чувства, в которых обычно не сознаются. Например, у Гвоздики глаза загорелись при виде столовых приборов. И уж, разумеется, никто из собравшихся (за исключением Марии Клары, конечно) не посмел бы сказать, какого рода чувства вызывала жена Мартина. Мариалва рассыпалась в любезностях, расхаживая от одного гостя к другому. Эта первая встреча, демонстрирующая семейное счастье хозяев, без сомнения, принесла им успех. Для Мариалвы он был двойным: мужчин покорила ее красота и скромность, и они пополнили ряды поклонников, следующих за носилками со своей святой.

Однако уходя — а было это за полночь, — Жезуино Бешеный Петух, жизненный опыт и здравый смысл которого были всем известны, покачал головой, наморщил лоб и сделал пессимистическое предсказание:

— Все это слишком хорошо, чтобы могло продолжаться долгое время…

Но никто ему не поверил. Наоборот, в глубине души завидуя Капралу, все считали, что счастье его прочно и вечно. В этот вечер все мечтали о таком браке, даже Гвоздика, человек женатый и отец многочисленного семейства. Если б ему повстречалась женщина, подобная Мариалве, он, несмотря на свои скудные средства, женился бы на ней и еще наплодил детей; двоеженство не казалось Гвоздике чем-то предосудительным. Итак, все, включая и Жезуино, завидовали Капралу. Как величественно он развалился в качалке! Мартин был в белых брюках, полосатой пижамной куртке и с подчеркнутой аккуратностью стряхивал пепел сигареты в пепельницу. Друзья поглядывали на Капрала, наблюдали его семейную идиллию и строили планы, каждый по-своему, но сходные в одном: женой у всех была Мариалва.

Только Жезуино был исключением; он, как и другие, завидовал Капралу и желал Мариалву, но о женитьбе не помышлял. Жезуино не любил говорить о прошлом, а ведь когда-то давно он был женат. И уж неизвестно почему, но все считали, что брак его не был счастливым. Шепотом высказывались разные предположения об этой тайне Бешеного Петуха. Единственное, что совершенно достоверно, так, это то, что, когда он появился на улицах Баии, у него уже не было ни семьи, ни домашнего очага. На его совести, как утверждали сплетники, осталась смерть молодого любовника его жены. Но никто не знал, правда ли это. Если правда, то Бешеный Петух никогда не испытывал необходимости хотя бы на мгновение избавиться от этого груза, разделить свое бремя с друзьями. А кому неизвестно, что такое иметь на совести покойника, особенно если ты в порыве ненависти прикончил его ударом ножа или кинжала? Да, нелегко изо дня в день таскать с собой эту тяжесть. Руки покойника постоянно стискивают твою шею, давят грудь, гнут поясницу, твои волосы седеют раньше времени, сердце не ведает покоя. И вот настанет день, когда больше не выдерживаешь, сбрасываешь покойника с себя и признаешься в убийстве — за столиком в баре, в постели незнакомой женщины, на рынке, посреди улицы. Даже если тебе грозит тюрьма или месть родственников убитого.

Так, что если Бешеный Петух и таскал с собой этот страшный груз, то не страдал от этого и никогда ни с кем не делился, даже когда пьяный падал под стол в баре Изидро до Батуалэ или у стойки в кабачке Алонсо. Но трудно было поверить, хоть речь и идет о таком человеке, как Жезуино, чтобы он столько лет мог терпеть столь тяжкое бремя, повсюду таскать за собой покойника, каждую ночь видеть его во сне. Вероятно, все это просто выдумали в портовой гавани: будто бы он нанес четырнадцать ударов ножом — семь любовнику и семь жене — и будто бы парень умер на месте, а жена выжила, но на лице ее, разрезанном снизу доверху, остался шрам. Наверно, Жезуино лишь оскопил кота, а затем, перепугавшись, удрал.

Именно в силу этих причин Бешеный Петух, хоть и завидовал Капралу, не радовался вместе со всеми. Впрочем, как и Тиберия.

Последняя вообще отвергла приглашение Мартина, переданное через Массу. Тиберия не поскупилась на весьма резкие выражения и даже ругательства, когда негр явился в ее заведение.

Тиберия в этот тихий вечер сидела в своем кресле, у ее ног расположилась Оталия, которой хозяйка причесывала пушистые волосы. Она заплела их в косы, повязала на концах банты — с этой прической Оталия еще больше напоминала девочку. Кто бы мог подумать, что она занимается таким ремеслом? Негр вошел, поздоровался, посмотрел на обеих женщин — толстую хозяйку заведения и девочку-проститутку. Они похожи на мать и дочь, решил Массу, и ему показалось несправедливым то, что они здесь, в зале дома терпимости. Почему — он и сам не сумел бы объяснить, это было лишь смутное, но достаточно сильное чувство, и негр, мало привычный к размышлениям подобного рода, на минуту подумал о том, что мир устроен абсурдно и нуждается в переменах. В этот момент он готов был немедленно взяться за его переустройство, если бы только знал, как это делается. Оталия положила голову на полные колени Тиберии и жмурилась от ласковых прикосновений ее рук.

Тиберия улыбнулась Массу, которого очень любила, и пригласила его сесть, но негр остался стоять.

— Я ненадолго, мне надо еще кое-куда. Я пришел передать вам приглашение, Мамочка. Знаете, кто вернулся и послал меня сюда? Мартин со своей женой…

Тиберия оставила волосы Оталии, оттолкнула ее голову от себя и вскочила:

— Вернулся? Когда?

— Сегодня утром… Я как только узнал, пошел туда. Мартин чинил раму. Они послали меня пригласить вас, Мамочка…

— Они? Кто они?

— Мартин и его жена, ее зовут Мариалва, она прекрасна, как святая на носилках, я не видел таких красавиц… Они просили, чтобы сегодня вечером вы пожаловали к ним в гости…

Оталия первый раз видела Тиберию в ярости, хотя та прославилась своей вспыльчивостью ничуть не меньше, чем добротой и великодушием. Когда Тиберия приходила в бешенство, она теряла голову, могла даже накинуться с кулаками и избить. Правда, теперь это случалось редко, наверно, ее стареющее сердце уже не было способно на сильные чувства. С годами Тиберия будто стала мягче, снисходительнее, терпимее.

Однако когда она услышала приглашение Капрала, все ее огромное тело, не стянутое в этот час поясом или корсетом, ее грудь заколыхались, лицо покраснело, она шумно задышала и начала было почти спокойным голосом, но затем перешла на крик:

— Ты хочешь сказать, что он приехал с этой коровой, а я должна наносить ему визит? И ты осмелился явиться ко мне с подобным предложением? Как же тебе не стыдно, ничтожный ты человек!

— Но я…

— И ты еще сравниваешь эту шлюху со святой…

— Это Робелино придумал…

Но Тиберия не желала слушать никаких оправданий. Она бушевала. Оталию била дрожь, а негр Массу, размахивая руками, пытался доказать, что он ни в чем не виноват. Значит, продолжала кричать Тиберия, так относится Мартин к своим старым верным друзьям, к ней и Жезусу? Он ведь всегда хвастался своим воспитанием, был такой любезный, изъяснялся вежливо и почтительно. Как же он мог решиться послать Массу с подобным поручением? Это ему следовало прийти, как он это делал раньше, поздороваться, узнать новости, спросить о ее здоровье, обнять Жезуса. Нет, никогда ее ноги не будет в доме Мартина, где поселилась эта шлюха, которую он подобрал на свалке, грязная сифилитичка, дерьмо. Если они хотят ее видеть, пусть приходят в заведение, но эта вшивая девка должна вымыться, прежде чем переступит порог ее дома, А еще лучше будет, если Мартин придет без этой грязнули, она, Тиберия, не будет огорчена ее отсутствием. Но если ему так хочется, он может привести ее, раз уж потерял стыд и вкус, связавшись с этой грязной посудиной. У себя Тиберия их примет, если они заявятся. Она человек воспитанный и не станет высказывать этой особе, какого она о ней мнения, встретит ее, как полагается порядочной женщине. Но лезть в гору, чтобы увидеть Мартина и эту прокаженную, которая выдает себя за замужнюю женщину? Нет, нет и нет! И что только думает Мартин? Тиберия ему в матери годится и, кажется, заслуживает большего уважения…

Она наконец остановилась, чтобы передохнуть, так как от волнения запыхалась, у нее началось сердцебиение. Встревоженная Оталия прибежала со стаканом воды. Держась за сердце, Тиберия снова уселась, отстранила стакан и приказала слабым голосом:

— Открой бутылку пива и принеси два стакана — для меня и для этого наглеца, который осмелился явиться с таким поручением…

Гнев прошел, теперь Тиберия выглядела подавленной и печальной. Подумав немного, она спросила:

— Как по-твоему, Массу, Мартин имел право поступить так со мной? Со мной и Жезусом? Разве не он должен был навестить меня?.. — И чуть не плача добавила: — Ты же знаешь, что в следующую субботу день моего рождения… Если Мартин не придет меня поздравить, клянусь, он никогда больше не переступит порог моего дома. Пусть на глаза мне тогда не показывается. Этого я ему никогда не прощу.

Массу молчал. Оталия наполнила стаканы; в этот тихий час из задних комнат заведения слышался щебет птиц.

Тем же вечером в доме Мартина так же щебетала птичка, и Массу тоже пил, но только кашасу. Это была канарейка, которую разбудил свет и шум, она раздраженно верещала, пока Мариалва подавала гостям кофе и водку.

В тот вечер было три особенно волнующих момента. Первый, когда Мариалва взяла с серванта кофейник и все заметили, что на полках расставлены чашки, стаканы и рюмки. Да, рюмки, а не стопки. Из них и пили после кофе кашасу. Гости от изумления рты разинули — такой был в этом доме порядок, такая мебель, такой комфорт. Неважно, что сервант был хромой, что не хватало двух блюдец и у нескольких кофейных чашечек не было ручек, а рюмки были все разные. Главное, что эти рюмки и чашечки придавали уют домашнему очагу Мартина. А кофейник? Когда они пришли, он стоял на серванте как украшение. Большой, фарфоровый, правда, маленький кусочек был отбит, но этой стороной кофейник повернули к стене. Красота! На плите в банке кипела вода, Мариалва готовила кофе.

— По чашке кофе перед кашасой, чтобы согреться… — предложила Мариалва, и все согласились, даже Массу, который предпочел бы приступить к кашасе немедленно.

В комнате запахло кофе — это Мариалва процеживала напиток через ситечко, похожее на женскую грудь. Глаза Ипсилона заблестели: Капрал стал настоящим лордом, у него даже есть кофейник. Ветрогон не смог удержаться от восхищенного возгласа. Мартин улыбнулся, а Мариалва скромно потупила взор.

Она готовила кофе так, будто это было обычным для нее занятием: сначала налила в кофейник черный ароматный кофе, а потом принялась обносить гостей, держа кофейник в одной руке, а поднос с чашечками, блюдцами и сахаром — в другой. Она каждого спрашивала, сколько класть сахара, и к сахару добавляла взгляд, улыбку, кокетливый жест. На кофейнике красовались выпуклые розы. Шикарная вещь!

Мартин, сидя в качалке, прихлебывал кофе и с нежностью следил за Мариалвой. Он почти ощущал зависть, которая читалась в глазах друзей, она все росла, охватывая всех присутствующих. Капрал укутывался в эту зависть, как в простыню, безраздельно отдавшись радостям домашнего очага. Потом Мариалва вернулась с подносом, чтобы собрать чашки, потом снова пришла с бутылкой кашасы и рюмками. Она остановилась перед Курио и выбрала для него рюмку — темно-синюю, самую красивую из всех. Взгляд Капрала неотступно следовал за женой, он как бы спрашивал друзей, встречали ли они еще где-нибудь такую красивую и умелую хозяйку. Настоящий лорд в своих белых брюках, домашних туфлях и полосатой пижамной куртке, лорд, отдыхающий в комфорте и роскоши.

Пришли друзья Мартина, которых он пригласил, и несколько проныр, которых никто не звал. Жезуино Бешеный Петух, Ветрогон, Курио, Массу, Ипсилон, Гвоздика, Жасинто, Нелсон Дентадура, один торговец с Агуа-дос-Мениноса, рулевой Мануэл и Мария Клара. И все они были в восторге, даже Жезуино, хотя он и не высказывал своего восхищения столь бурно, как другие. Все были так поглощены Мариалвой и шикарной обстановкой, что поддерживать разговор никто и не думал. Гости только и делали, что пожирали глазами хозяйку и улыбались ей в ответ.

Вторым острым моментом было следующее: поставив бутылку с кашасой и рюмки на стол, Мариалва уселась, и при этом ее узкое платье поднялось, обнажив ноги выше колен. Мартин сразу заметил, какая напряженная тишина наступила, как заблестели увлажнившиеся от желания глаза гостей. Капрал кашлянул, Мариалва опустила платье и выпрямилась, гости отвели глаза от ее ног, а Курио встал со своего места и в волнении подошел к окну. Только Ветрогон продолжал с улыбкой смотреть на Мариалву.

— Вам обязательно надо будет купаться… — сказал он.

Мариалва рассмеялась, разумеется, если он позволит, показала она на Мартина. Разговор стал оживленнее, на столе появилась новая бутылка кашасы и в конце концов Капрал не смог больше бороться против искушения показать гостям спальню. «Наше гнездышко», — сказал он. Ипсилон пришел в восхищение, чего нельзя было сказать о Жезуино. Где это слыхано, называть спальню гнездышком? Мартин совсем потерял голову, он стал невыносим. Однако остальные не разделяли возмущения Жезуино. Это была тесная комната, в которой едва умещалась тахта с волосяным матрацем и лоскутным одеялом, но на стене над маленьким столиком, где лежали щетки, гребни и стояли флаконы с духами и бриллиантином, висело огромное зеркало. Мартин улыбнулся.

— Здесь по утрам хозяйка причесывается, наводит красоту, а вечером готовится ко сну…

Мариалва осталась в большой комнате, она собиралась подать пирог из кукурузной муки, но все увидели ее в спальне перед зеркалом. Никто ничего не сказал, лишь негр Массу не смог удержаться от широкой улыбки, когда представил себе Мариалву в ночной рубашке, с распущенными по плечам волосами. И другие думали о том же, но не улыбнулись, затаив дыхание и грешные мысли. Курио закрыл глаза и увидел ее обнаженной, с темной родинкой на плече и роскошной грудью, которая была словно две чаши, полные золотистого меда. Видение не исчезало, и Курио поспешно покинул спальню — ему было необходимо немного подышать свежим воздухом.

Но в большой комнате он увидел Мариалву, высокую и спокойную, она словно поджидала его. Он улыбнулся ей. Мариалва смотрела в глаза Курио, как бы вопрошая и в то же время догадываясь обо всем, что происходило в его сердце. И вот ее взгляд стал робким, умоляющим, просящим защиты и дружбы; так может смотреть только чистая женщина, одинокая и покинутая, никем не понятая. Бедняжка! Разве не рассказывал ему Массу, как утром Мартин прикрикнул на нее? Стоило для этого привозить ее из провинции и жениться на ней! А грустные глаза все глядели на Курио, как бы умоляя его о капле нежности, о чистой, платонинеской дружбе, братской ласке и дружеском понимании. Но губы Мариалвы почему-то были приоткрыты, показывая белые зубы и красный кончик языка, полные губы, которые так хорошо, должно быть, целовать…

Курио даже поднес руку ко рту, словно испугавшись своих мыслей, но не смог удержаться от вздоха, вздохнула и Мариалва, и оба эти вздоха как бы соединились и умерли вместе. В комнату вошли остальные. Ах, если бы Курио мог, он распростерся бы перед Мариалвой, как перед святой, он целовал бы следы ее ног.

Все, кроме Курио, сели, Мартин расположился в своей качалке.

— А вы знаете, — спросил Ветрогон — что в глубине моря есть небо, точно такое же, как над землей? Со звездами, солнцем и луной. Только в нем звезд еще больше и все время полнолуние.

Мариалва стала разносить пирог. Курио наполнил темно-синюю рюмку и выпил ее залпом.

10

«Ах, Мартин, брат мой! Ты мне не только брат по вере, ибо мы оба сыновья Ошалы, но и друг, верный в радости и в горе, ради тебя я пойду на все. И разве могу я смотреть на твою жену, твою настоящую жену, хозяйку твоего дома иначе чем друг, разве могу я питать к ней иные чувства, кроме чистых братских чувств? Мартин, брат мой, твой брат — подлец!» Такие мысли начали терзать Курио сразу же после его визита к Мартину и терзали вплоть до празднества в честь дня рождения Тиберии.

Горькие, мрачные думы, неясные, противоречивые чувства одолевали его. В последний раз он видел Мариалву как-то утром в воскресенье, она кивнула ему из окна и неизвестно зачем показала свой язычок. Курио охватила холодная дрожь. «Ах, брат мой, у меня нет больше сил! Ошала, отец мой, спаси меня! Я попрошу молиться за меня, чтобы быть сильнее, чтобы не поддаваться колдовству этой женщины». Он стоял в дверях магазина «Дешевый мир», но работа у него не ладилась. Курио прекрасно понимал, что поведение Мариалвы и его лихорадочный трепет говорят о чувствах отнюдь не братских; они лишены чистоты, присущей отношениям между братом и сестрой и, больше того, носят сомнительный, греховный характер. «Ах, брат мой, где же это видано, чтобы сестра кивала брату, показывая кончик красного языка между полуоткрытыми в страстном ожидании устами? А брат чтобы дрожал, точно в ознобе, ощущая, как кровь приливает к лицу при виде полных губ сестры и ее языка, который шевелится подобно змеиному?» Если Курио и Мариалва — брат и сестра, как они называют друг друга, то подобные чувства можно счесть кровосмесительными. Курио сжимал голову руками. Как быть?

Мы уже упоминали о чрезмерном романтизме, отличавшем Курио, о его бесчисленных увлечениях, сопровождавшихся пылкими посланиями и обещаниями жениться; он постоянно был у ног той или иной красавицы, которую, как правило, вскоре покидал. Так что не было ничего удивительного в том, что он влюбился в Мариалву. Все, за исключением Ветрогона, в большей или меньшей степени были увлечены женой Капрала. Ветрогон же был чрезвычайно требовательным по отношению к мулаткам. Слишком светлая Мариалва оказалась вне узкого круга настоящих мулаток, который был очерчен ветрогоном. И все же он сделал для нее небольшую уступку, предложив ей белую мышку и пообещав зеленую жабу.

Все были влюблены в Мариалву, но платонически, даже не помышляя о греховной связи. Ведь Мариалва жена Мартина. Это было лишь немое обожание преданных рабов, готовых выполнить любое ее приказание, но не больше. Они приходили навестить ее, выпить немного кашасы, послушать Мариалву, полюбоваться темной родинкой на ее плече, ее телом, но дальше этого не шли.

С Курио было иначе, страсть сломала границы дружеского долга. Курио понимал, что пересекает линию, за которой начинаются неблагодарность, вероломство, ложь. Он переживал страшные дни, голова раскалывалась от противоречивых мыслей, сжималась грудь, болело сердце. Он чувствовал себя как утопающий, отчетливо видящий и сознающий, что происходит, но неспособный удержаться на поверхности и погружающийся на дно. Где его честь? Он клялся себе, что не сдастся, ведь на свете много других женщин, клялся быть достойным дружбы Мартина, однако достаточно было одного взгляда Мариалвы, чтобы разрушить всю его решимость. Он становился совершенно безвольным.

Подавленное состояние Курио сказывалось на работе, и Мамеду приходилось требовать, чтобы он энергичнее рекламировал товары.

— Эй, Курио, ты кажется, думаешь зарабатывать деньги, ничего не делая? Где покупатели?

Ах, Мамед, разве ты можешь понять мои переживания? Курио хотелось прислонить голову к плечу араба, рассказать ему все, выплакать свои горести.

Для привлечения покупателей Мамед иногда нанимал Курио — профессионального зазывалу, или «шефа коммерческой пропаганды». Он становился у дверей магазина, выходящих на Байша-до-Сапатейро, и принимался расхваливать замечательные достоинства грубошерстных или хлопчатобумажных брюк, продаваемых в «Дешевом мире» по весьма дорогой цене. В поношенном фраке, в цилиндре, с лицом, раскрашенным, как у клоуна, Курио вопил на всю улицу, превознося бесчисленные преимущества сенсационной распродажи, о которой сообщалось на огромном полотнище, украшавшем фасад дома:

По крайней мере два раза в год под самыми различными предлогами Мамед избавлялся от завалявшегося товара, обновляя свои запасы. И Курио играл не последнюю роль в этой коммерческой операции. На нем лежала обязанность сообщать публике о доброте араба, столь невероятной, что она казалась безумием, о возможности приобрести великолепные товары по смехотворно низким ценам, почти даром. Люди, проходившие мимо с безразличным видом, не выказывали ни малейшей заинтересованности, ни признательности к щедрому Мамеду. Поэтому Курио должен был изощряться в шумной рекламе, пытаясь остановить прохожих. Иногда он пересаливал, хватая кого-нибудь и насильно затаскивая в магазин. Впрочем, его рвение объяснялось прежде всего желанием заработать.

Вот почему Мамед удивлялся, видя Курио таким унылым. Куда девалось его обычное остроумие, его бесчисленные присказки и прибаутки, которые заставляли прохожих задерживаться, собираться вокруг него, а некоторых даже заходить в магазин. Эти неосторожные сейчас же попадали в руки Мамеда и без покупки не уходили. Но в то утро Курио был вялым, апатичным, даже грустным. Может быть, он нездоров, подумал араб.

— Ты что, болен или с похмелья?

Курио не ответил и принялся кричать на всю улицу:

— Заходите! Заходите! Араб Мамед спятил и распродает все ниже себестоимости! Он закрывает магазин и уезжает в Сирию! Заходите! Пользуйтесь случаем! Торопитесь, пока не кончилась распродажа!

Он не мог ответить, не рассказав всего. Страсть пожирала Курио, он ни на секунду не переставал думать о Мариалве, она так и стояла перед ним, эта бедная жертва Мартина, и умоляюще смотрела на него. Жертва? Курио жаждал обнаружить хоть что-нибудь, что подтверждало бы плохое отношение Капрала к жене, и не находил ничего. А ведь жестокость Мартина была бы великолепным средством для успокоения нечистой совести Курио.

Он понимал, о чем говорят глаза страдалицы Мариалвы: она была жертвой, Мартин держал ее силой, и кто знает, на что пустился хитрый Капрал, чтобы завоевать ее? Она ничего не сказала Курио, она лишь смотрела на него. До сих пор Курио избегал откровенного разговора, взаимных признаний, хотя Мариалва не раз старалась остаться с ним наедине. Курио боялся.

Так от кого же просила защитить себя Мариалва, как не от Мартина? И хотя Курио не слышал от Капрала ни одного дурного слова о жене, хотя видел его постоянно нежным и влюбленным, исполняющим все капризы Мариалвы, он не представлял себе, что кто-нибудь еще может угнетать бедную женщину.

И все же не было оправдания Курио. Даже если бы Капрал бил Мариалву, таскал ее за волосы, она была его женой, и он мог обращаться с ней, как ему заблагорассудится. А если она не хочет мириться с этим, может уйти от него, покинуть мужа и семейный очаг. И тогда, по прошествии некоторого времени, Курио выставит свою кандидатуру. Но когда она в доме Мартина, целуется с ним, кокетливо садится к нему на колени, а Мартин с величайшей охотой, как поистине образцовый муж, удовлетворяет все ее желания, чем объяснить ее взгляды, ее дрожь, соблазнительно приоткрытый рот? Курио не имел право даже в мыслях желать ее, как и Мариалва его.

Охваченный отчаянием, Курио вовсю рекламирует распродажу в «Дешевом мире». Его голос разносится по Байша-до-Сапатейро, он сыплет своими обычными прибаутками, отпускает плоские шуточки, неизменно имеющие успех. Но под белилами и кармином, покрывающими его лицо, выступает краска стыда, стыда от того, что он готовится предать друга. «Ах, Мартин, брат мой, твой брат — подлец!» Реплики Курио становятся все менее остроумными, жесты какими-то механическими, его обычное веселье гаснет. До сих пор любовь всегда была для него радостью. Сейчас же, когда он чувствует, что полюбил на всю жизнь, неизмеримо больше и полнее, чем прежде, его терзают печаль и угрызения совести. Ах, если бы он мог забыть Мариалву, если бы мог вырвать ее из сердца и смело смотреть в глаза Мартину, быть достойным его дружбы!

Да, он должен навсегда вырвать ее из сердца, изгнать из мыслей. Даже если для этого ему придется не видеть ее больше, не бывать в доме Капрала, даже не пойти на день рождения Тиберии, где он обязательно встретит Мариалву и Мартина. Тиберия, разумеется, никогда не простит ему этого. Но и Мартин поступил бы так же, если бы не над ним, а над Курио нависла подобная опасность. Курио вдруг вспомнил случай, который доказывал верность Капрала в дружбе. Когда-то он ухаживал за рыжей метиской, они были чуть ли не помолвлены, во всяком случае, считались женихом и невестой, когда Мартин, ничего об этом не зная, пригласил метиску танцевать и сделал ей нескромное предложение. Она, бесстыдница, так и растаяла и тут же согласилась, хотя перед Курио разыгрывала комедию, выдавая себя за невинную девушку из хорошей семьи. Сговорившись с Мартином о встрече после бала, она, однако, предупредила его, что надо будет поостеречься Курио, потому что она его невеста, и, если он что-нибудь заподозрит, Мартин сам понимает, чем это может кончиться.

Вероломная метиска никак не ожидала, что Мартин тут же, в зале, покинет ее, и осталась стоять с глупым видом. Значит, невеста Курио готова отдаться первому встречному? До крайности циничная и бесстыдная, неужели она не знала, что Курио — брат Мартина по вере, что он его лучший друг? Не прошло и двух недель, как они оба совершили жертвоприношение и спали, как спят два кровных брата, в одной кровати. Не будь они на празднике, Капрал надавал бы ей пощечин, чтобы научилась уважать своего возлюбленного.

А когда пришел Курио в отутюженном новом костюме, Мартин рассказал ему про подлость рыжей метиски, которая робко наблюдала за ними издалека. Курио хотел тут же учинить скандал и порвать с метиской, выказав ей свое презрение, но Мартин, опытный в таких делах, удержал друга. Пусть Курио сначала прикинется взбешенным, посоветовал он, затем великодушно простит, но потребует, чтобы девчонка легла с ним в ту же ночь. И только потом выставит потаскуху за дверь. Курио так и сделал, хотя ему претило разыгрывать эту комедию. Никогда он не сможет стать покорителем женщин вроде Мартина из-за своей неизлечимой сентиментальности.

Итак, Курио, если он не хотел поступить как самый недостойный из друзей, оставалось только вырвать эту любовь из своего сердца, никогда больше не смотреть на Мариалву, не говорить с ней. Он знал, знал совершенно определенно, что если встретит ее, если взглянет в ее умоляющие глаза, то не устоит, признается ей в своей любви, предаст друга, брата по вере. Курио замолчал, он решился: никогда не видеться с Мариалвой, не говорить ей ни слова о чувствах, пылавших в его груди; пусть до конца дней своих он будет страдать от сознания, что потерял Мариалву, пусть больше не полюбит ни одну женщину и навсегда останется несчастным, но достойным дружбы Мартина. Ах, Мартин, брат мой, пусть я погибну, но поступлю как истинный друг! Взволнованный Курио чувствовал себя героем. Он бросил взгляд на улицу и вдруг увидел ее: она стояла у входа в кино, закрытого в этот утренний час, и улыбалась ему, потом подняла руку и помахала. Курио решил, что у него галлюцинации, закрыл глаза, снова открыл. Мариалва улыбнулась еще шире, еще энергичнее помахала рукой, а Курио уже ничего, кроме нее, не видел; без следа исчезли самые твердые его намерения, самые героические решения. Где-то далеко возник образ Мартина, но Курио прогнал его. В конце концов разве предосудительно поздороваться с женой приятеля, немного поболтать с ней? Наоборот, его нежелание видеть ее, разговаривать с ней могло показаться подозрительным. Все это пронеслось в голове Курио в какие-то доли секунды. Придерживая цилиндр, он бросился на другую сторону улицы, не обращая внимания ни на трамвай, ни на грузовик. Мамед вскрикнул, решив, что Курио задавило, но Курио каким-то чудом уцелел. Что с ним сегодня происходит? Сначала какая-то апатия, теперь этот внезапный припадок безумия. Охваченный любопытством, араб вышел на улицу и увидел Курио, который заворачивал за угол, оживленно разговаривая с красивой женщиной. Мамед покачал головой: этот Курио не теряется. И поскольку трудно было ожидать скорого возвращения зазывалы, он с характерным восточным акцентом принялся сам расхваливать преимущества сенсационной распродажи товаров по баснословно дешевым ценам.

11

Невозможно было привыкнуть к изменениям, происшедшим в жизни Капрала. Теперь, чтобы увидеть его, нужно было идти к нему домой, он уже не появлялся там, где постоянно бывал раньше, и поймать его стало чрезвычайно трудно. Правда, он вернулся в свои излюбленные места, где по-прежнему демонстрировал великолепную игру для развлечения и в назидание молодежи. Однако много выиграть он не стремился, зарабатывал лишь на самое необходимое: на фасоль, солонину, муку и масло. Обычно же сидел дома, наслаждаясь семейным уютом.

Находились такие, что считали Капрала пропащим человеком, которого уже невозможно спасти, раз он в полном подчинении у Мариалвы, раз она им командует и держит его под башмаком. Долго не влюблялся Капрал, боясь расстаться со свободой, но когда это случилось, отдался семейным радостям без остатка. Друзья и знакомые вспоминали прежнего Мартина — вольного как ветер, любителя выпить, азартного игрока, превосходного танцора, открывавшего все праздники. Этот Мартин исчез навсегда, вместо него появился робкий супруг, строго соблюдающий домашний распорядок дня.

Однако с ним может случиться и кое-что похуже, если принять во внимание слухи насчет того, что слишком часто стали видеть его жену вместе с Курио, которые оживленно о чем-то беседуют, весело смеясь и переглядываясь. Правда, Мартин и Курио — близкие друзья и даже братья по вере, поэтому, возможно, приятельские отношения его жены и друга диктуются обычной вежливостью. И все же большинству они казались подозрительными. Только Мартин словно ничего не замечал, целиком поглощенный своей страстью и прелестями супружеской жизни.

Однако надо заметить, что многими из тех, кто порицал Капрала или сочувствовал ему, руководила зависть.

Зависть эта не была уже столь сильной, как в первые дни, когда все втайне мечтали о женитьбе. Брачный пыл постепенно охлаждался ограничениями, на которые пошел Мартин, и все же порядок и комфорт домашнего очага порой продолжали волновать воображение Ипсилона и негра Массу, не говоря уже, разумеется, о Курио, ибо последний только и мечтал о том, чтобы жениться, и жениться, конечно, на Мариалве.

В этом-то и состояла основная трудность. Их нежные чувства друг к другу все росли с того дня, когда они встретились на Байша-до-Сапатейро у магазина «Дешевый мир» и пошли вместе, неловкие и немного смущенные. Некоторое время молчали, не зная, с чего начать.

Шли рядом и смотрели под ноги, то улыбаясь, то становясь серьезными. Наконец Мариалва взяла инициативу на себя и тихо сказала:

— Я хотела поговорить с вами…

Курио поднял глаза и встретился с открытым и грустным взглядом Мариалвы.

— Со мной?

Чтобы попросить вас кое о чем… Уж и не знаю…

— Так просите… Я готов сделать для вас все, что потребуется…

— Обещаете?

— Обещаю…

— Так вот я хотела… — пролепетала она робко и стала совсем грустной.

— Что? Говорите…

— Хотела попросить вас, чтобы вы не приходили к нам больше.

Курио словно кто-то ударил в грудь. Он ожидал чего угодно, только не этой просьбы, разом покончившей с его надеждами. И хотя он сам незадолго до этого решил не появляться больше в доме Капрала, слова Мариалвы ранили его в самое сердце. Лицо Курио исказилось гримасой отчаяния, он ничего не мог сказать и остановился посреди улицы. Мариалва тоже остановилась, сочувственно глядя на юношу. Затем коснулась его руки и сказала:

— Если вы будете ходить к нам, к добру это не приведет…

— Почему?

Мариалва опустила глаза.

— Значит, вы ничего не замечаете… Мартин в конце концов начнет подозревать, он уже и сейчас чувствует что-то неладное…

Новый удар в грудь. Неужели Мартин уже догадывается? Что делать? Ах, брат мой, какой ужас!

— Но ведь между нами ничего нет…

— Именно поэтому нам лучше не видеться… Пока ничего нет… Потом будет тяжелее…

Вот тогда-то ошалевший от страсти Курио, забыв, что они стоят на шумной многолюдной улице, взял руку Мариалвы и спросил сдавленным голосом:

— И ты считаешь, что…

Она снова опустила глаза.

— Как ты, не знаю… Что же касается меня…

— Я не могу без тебя жить…

Она снова зашагала.

— Пойдем, а то люди оборачиваются…

Мариалва объяснила Курио, что между ними ничего не может быть. У нее обязательства по отношению к Мартину, он ее привез, дал ей все, он безгранично добр и безгранично предан, он с ума по ней сходит и способен ради нее даже на преступление. Она не может покинуть Капрала, хотя и не любит его, хотя ее сердце бьется для другого. Они оба, она и Курио, должны пожертвовать своим чувством, чтобы не ранить Мартина, не причинить ему боли. И вот она решила, как ей это ни тяжело, не видеться больше с Курио. И он должен поддержать ее, он ведь друг Мартина, у их любви нет будущего. Поэтому она и пришла к нему, чтобы он, пообещал ей никогда больше не стараться увидеть ее.

Курио заявил, что он глубоко тронут, Мариалва — святая, и он недостоин ее любви. Она помогла ему снова стать честным человеком и верным другом. Пусть он будет мучиться, как осужденный гореть на вечном огне, но не станет искать встреч с нею, он задушит эту преступную любовь, вернет утраченное достоинство. В груди у Курио бушевало пламя, а Мариалва искоса поглядывала на него. Он поклялся, поцеловав крест, сложенный из пальцев, и ринулся прочь, чтобы не подвергаться искушению. Мариалва посмотрела ему вслед и улыбнулась. А потом пошла сквозь толпу, наполнявшую Байша-до-Сапатейро, с удовольствием ловя возгласы и свистки, которыми наиболее дерзкие молодые люди выражали ей свое восхищение. Она не оборачивалась, а лишь сильнее покачивала бедрами. Курио бегал по переулку в поисках бара. Буря страстей сломила его, и он был похож на судно, потерпевшее кораблекрушение, с порванными парусами, со сломанным рулем.

Три дня бродил Курио по городу, терзаемый своими мучениями, своим самопожертвованием и героизмом. Друзья терялись в догадках относительно причин его запоя — то ли начало, то ли конец романа, может быть, помолвка, а может быть, неверность любовницы. Толком от него ничего нельзя было добиться, в его страданиях ощущалась какая-то горделивая сдержанность. Жезуино, посетивший Капрала, чтобы обсудить с ним предстоящий петушиный бой, рассказал об отчаянии Курио, который пьяный валяется на улицах и с видом мученика толкует о самоубийстве.

— Курио пора жениться… — заявил Мартин.

Мариалва, слушавшая этот разговор, стоя в дверях комнаты, улыбнулась. Мартин продолжал:

— Женщина рождена для того, чтобы служить мужчине… — и, обращаясь к Мариалве, добавил: — Ну-ка, красавица, налей Бешеному Петуху и своему мужу… Отменная кашаса…

Мариалва вошла в комнату, чтобы наполнить рюмки.

На другой день, когда Курио, небритый и грязный, сидел в баре Изидро до Батуалэ, дожидаясь первой порции кашасы, к нему подошел какой-то мальчишка и шепнул:

— Молодой человек, одна дона хочет поговорить с вами. Велела мне вас вызвать.

— Не хочу я ни с кем говорить… Пошел вон…

Но любопытство все же взяло верх, и он выглянул на улицу. Невдалеке стояла она. Курио бросился к ней.

— Мариалва!

— Боже мой, в каком вы виде… Никогда бы не подумала…

Как впоследствии говорила Мариалва, именно в этот момент, увидев его грязным и небритым, она отступила перед своей преступной любовью. Мариалва заплакала, и ее слезы омыли душу Курио, а через несколько часов он омыл и тело, что принесло ему приятное облегчение.

За этим свиданием последовало много других. Мариалва была одержима страстью, о Курио же и говорить нечего. Они ненадолго — из страха перед Мартином — встречались в церквах, в порту, торопливо обменивались несколькими словами. В окрестностях дома Мариалвы было решено не встречаться. Когда она могла, она приходила к магазину, где он работал, и они вместе шли по улице, спускались по Табоану, заглядывали в магазины. Двое безумно влюбленных, две родственные, однако благородные души.

Благородные, ибо они решили не предавать Мартина. Они справятся с этой безмерной, безграничной страстью, поборют греховные желания, их любовь останется платонической. Да, они любят друг друга, и ничего с этим не могут поделать, это сильнее их. Но они никогда не позволят себе перейти границы чистой дружбы, они будут сопротивляться, и желание никогда не возьмет верх, они не предадут Мартина. Курио все это время пребывал в волнении, и друзья не знали, что и думать.

Мариалва поверяла ему свои горести. Всю жизнь она так несчастна. Никогда ничего хорошего не видела; словно судьба отметила ее, ее постоянно преследует невезение. И разве то, что происходит сейчас, не лучшее тому доказательство? После стольких невзгод счастье, наконец, улыбнулось ей, она встретила свою любовь, но увы, встретила, когда уже связана узами благодарности и дружбы с человеком, которого она не любит, но уважает. И Курио тоже друг этого человека. Нет, видно, никогда не быть ей счастливой.

Она поведала ему историю своей жизни. Стоило послушать этот рассказ, в котором люди и события претерпевали странные превращения. Так, столяр Дука, человек кроткий и молчаливый, становился извергом, истязавшим бедную пятнадцатилетнюю девочку, проданную этому бандиту злой мачехой. Дука — бандитом, добрая Эрмелинда, любовница отца Мариалвы, безропотно переносившая проделки падчерицы, — жестокой мачехой из сентиментальной драмы, подвергавшей несчастную сироту преследованиям и в конце концов продавшей ее, и так далее и тому подобное. Ясно, что в этом варианте у невинной страдалицы Мариалвы не было мужчин, кроме Дуки и Мартина. Куда-то исчезли, будто и не существовали вовсе, толстый Артур, ризничий Тоньо до Капела, лавочник Жука Минейро. Не менее решительно расправилась Мариалва и с временами, когда она зарабатывала на жизнь в доме терпимости, принимая клиентов на ночь или на время. Оказалось что, после того как она, влача жалкое существование, готовила и стирала для горького пьяницы Дуки, он выбросил ее на улицу. Чтобы не стать проституткой, пришлось наняться прислугой в богатую семью. Здесь ее и нашел Мартин и навсегда завоевал ее привязанность. Дело в том, что к тому времени у нее стала, болеть грудь, очевидно, началась чахотка. Мартин был добр к ней, привел врача, купил лекарств и ничего не требовал взамен. А когда она окончательно поправилась, предложил отвезти ее в Баию и поселиться вместе. Она согласилась, хотя и не любила его. Но она была ему благодарна, и, кроме того, ее страшила мысль о возвращении к корыту и утюгу. С господской кухни для нее была одна дорога — в больницу для бедных. Такова печальная история ее жизни.

Курио страдал, слушая Мариалву, в нем все больше росла нежность к ней. Они под руку прогуливались по порту (и это отнюдь не говорило о готовящейся измене, а лишь о солидарности, духовном родстве двух благородных созданий) и мечтали о том, как было бы хорошо, если бы два одиноких существа могли соединиться, забыв прежние разочарования и скинув мрачные одежды прошлого, вместе начать новую жизнь. Опираясь друг на друга, поддерживая друг друга. Но они не могли этого сделать, между ними стоял Мартин, добрый замечательный человек, уже доказавший свою верность, друг Мартин и брат Мартин — брат по вере, столь же близкий, как и брат по крови. О Мартин! Какого дьявола этот сукин сын связался с Мариалвой?..

12

Накануне дня рождения Тиберии ситуация на супружеском фронте Капрала Мартина, по словам очевидцев, была следующей: Капрал, по-господски развалившись в своей качалке, производил впечатление счастливейшего из мужей и, хотя не дошел еще до такой глупости, чтобы искать работу, все же отказался от прежней жизни; Мариалва, хлопотавшая по дому, заботливо сновала вокруг мужа, вызывая зависть соседских девушек; Курио, верный друг, вздыхающий от безнадежной страсти, пожертвовал своим чувством ради брата по вере; многочисленные друзья сожалели о потере Мартина, который в любое общество вносил оживление, однако признавали, что он обрел покой и счастье, и немного завидовали ему. И только Жезуино непоколебимо стоял на своем: он был уверен, что эта комедия продлится недолго.

Но было ли все так благополучно, как казалось? Что до Капрала, то он стал снова выпивать во время своих вылазок в поисках заработка, а потом подолгу молчал, размышляя, правильно ли он поступил, женившись? Несомненно, он был счастлив, даже слишком счастлив… Счастлив до тошноты.

Краешком глаза он наблюдал за Мариалвой, которая хлопотала по дому: то она вытирала пыль, то чистила столовые приборы и кофейник, то перемывала рюмки и делала все это не только для того, чтобы содержать дом в порядке и чистоте, но и для того, чтобы показать, какая она чудесная жена. Да она и была чудесной женой, только при виде ее он почему-то чувствовал позывы к рвоте.

Иногда странная мысль приходила Мартину: почему, собственно, он связал свою судьбу с Мариалвой? И ведь такое с каждым может случиться. В определенных обстоятельствах берешь на себя какое-то обязательство, начинаются толки, пересуды, а когда спохватываешься, ты уже в сетях и тебе остается лишь продолжать взятую на себя роль. Нельзя сказать, чтобы Мартину не нравилась роль счастливого мужа: у него была красивая жена с родинкой на левом плече, жена, с которой в любви не могла сравниться ни одна женщина; хорошая хозяйка — в доме порядок, еда подается вовремя. Чего же еще желать Мартину? И кто сказал, что тяжело быть идеальным супругом, счастливейшим из мужей? Некоторое время он жил припеваючи, однако теперь он пресытился столь невероятным благополучием, порядком в доме и образцовой женой.

Он встретил ее в Кашоэйре, в публичном доме, в момент, когда нуждался в ком-нибудь, кто бы мог согреть теплом нежности его одиночество. Он заглянул в глаза Мариалвы, и у него мелькнула мысль: а не соединиться ли им? Он предложил ей это мимоходом, но она поймала его на слове, быстро уложила свои пожитки и взобралась ему на круп. Мартин так нуждался в дружеском участии, что решил взять ее с собой на несколько дней и расстаться до возвращения в Баию. Однако он не учел опыта Мариалвы, ее умения быть необходимой. Мартин чувствовал, что любовь его становится все сильнее, как и благодарность к этой женщине, для которой он был самой жизнью, положенной к ее ногам. Время шло, и когда Мартин очнулся, то оказался прикованным к ней, с кандалами на руках и ногах. Кто решил возвращаться в Баию? — спрашивал он себя, сидя в качалке и подводя итоги. Кто решил снять дом, купить мебель? Кто разнес повсюду известие о его женитьбе, придумав даже подробности? Кто решил, как теперь будет жить Капрал Мартин? Мариалва, она, и только она. С очаровательной снисходительностью женщины, которая позволяет себя любить, она заставляла его соглашаться со всеми своими решениями, поддерживать все свои предложения. Вот как было, и когда Капрал спохватился, он уже был женат и имел домашний очаг, приносящий ему бесчисленные радости.

Потом еще какое-то время его забавляли удивление друзей, их зависть, гнев Тиберии, накаленная атмосфера, создавшаяся вокруг его женитьбы, слухи и пересуды, пари, эбо, которые бросали к его дверям — все это как бы дополняло картину семейного счастья. Но вот оно стало его утомлять; жизнь шла своим чередом, в мире происходили интереснейшие события, а Мартин в них не участвовал, он уже не был командиром, знаменосцем, человеком, с которым считались. Никто не приходил звать его на праздники. Достаточно сказать, что его забыли пригласить на выборы главы афошэ. Поэтому Камафеу не был избран, и последствия столь серьезной ошибки общеизвестны: их афошэ не заняло в этом году первого места. А ведь Мартин, прежде чем уехать из Баии, выдвинул кандидатуру Камафеу; благодаря своему авторитету, дружеским связям и ловкости Капрал возглавил избирательную кампанию, чтобы обеспечить победу Камафеу, который много сделал для клуба, был активен и пользовался уважением. Валдемару де Согре, почти пожизненному председателю, уже было трудно руководить афошэ, теперь весьма многочисленным; это бремя было ему не по силам. Однако его продолжали держать на посту председателя, чтобы не обидеть, а также потому, что не было другой подходящей кандидатуры. Но Капрал назвал имя Камафеу и встретил общую поддержку. Все шло хорошо, пока он не был вынужден удрать из Баии в провинцию. Вернулся Мартин лишь незадолго до выборов. Без него кандидатура Камафеу оказалась неспособной противостоять кандидатуре Валдемара да Согре. К тому же Мартин был настолько поглощен своей женитьбой и семейной идиллией, что никто, даже сам Камафеу, не вспомнил о том, что надо его пригласить на выборы. Капрал не голосовал, и о результате выборов узнал через несколько дней.

Стало Мартина утомлять и совершенство супруги, поэтому время от времени он пробирал ее, чтобы, она чувствовала в нем хозяина. Разумеется, делал он это с глазу на глаз, когда у них никого не было. Мартин по-прежнему казался страстно влюбленным, преданным и заботливым мужем. Ему нравилось читать зависть в глазах друзей, зависть его счастью и благополучию. Курио, например, готов был подхватить первую попавшуюся на улице девчонку и из подражания Мартину жениться на ней.

Все это было забавно, но начинало надоедать… Он все чаще стал уходить из дому, «чтобы раздобыть денег», и задерживался все дольше. Капрал возмутился бы, если бы кто-нибудь намекнул ему, что он теряет вкус к семейной жизни или высказал предположение о близком конце столь нашумевшего брака. Ибо он еще не думал о разрыве, о том, чтобы бросить Мариалву, разрушить семейный очаг. Вообще ни о чем подобном. Просто все было так прекрасно, что утомляло. Неужели можно уставать от слишком большого счастья?

Мариалва же прекрасно видела, что происходит, от нее не ускользнул ни один даже самый деликатный зевок Мартина. Она, казалось, читала его мысли, знала, что у него на сердце: Капрал был не тот, что в провинции. Она почувствовала это в первый же день, как они прибыли в Баию, во время утреннего визита негра Массу, и с тех пор раздражение Мартина растет с каждым часом; ему начали надоедать эта жизнь и она, Мариалва. Она ощущала это по тому, как поспешно он целовал ее и по тому, как не торопился лечь к ней в постель. Однако Мариалва делала вид, что ничего не замечает. Она не боялась потерять Мартина и лишиться семейного уюта — с ней это уже случалось. Одного любовника потеряет, другого найдет, подумаешь, какое событие! Но она не допускала и мысли, что инициатива будет принадлежать Мартину, что он выкинет ее на улицу, как выкидывал своих прежних любовниц. Если кто и бросит кого, так это она, Мариалва, бросит Мартина и сама решит, когда и как.

Она чувствовала, как он понемногу отстраняется от нее, так незаметно и мягко, что другая, менее проницательная женщина, и внимания бы не обратила. Мариалва, однако, не была расположена позволить Мартину отыграться за ее счет. Она не даст ему больше скучать и не допустит, чтобы в один прекрасный день Мартин ушел, оставив ей дом, мебель, рюмки и кофейник… Мариалва наметила свой план действий: она ранит его тщеславие, швырнет его на землю, заставит рыдать у своих ног, вымаливая прощение. Этого она умела добиваться от мужчин и не знала лучшего оружия, чем ревность. Мариалва еще докажет свою власть над Капралом, и для этого ей понадобится Курио. Пожалуй, трудно найти более подходящую фигуру. Близкий друг, брат по вере, оба, и Мартин и Курио, — сыновья Ошалы… Мартин поплатится за свою дерзость — за то, что устал от ее тела и от ее улыбок, за то, что она надоела ему. Никогда еще ее не прогонял ни один мужчина, это она гнала их от себя, страстно влюбленных, униженных. И прежде чем она надоест Мартину окончательно и он решит уйти от нее, Мариалва предстанет перед ним под руку с новым любовником и прикажет ему убираться на улицу, откуда он явился. В своем доме и в своей постели она будет спать с мужчиной, которого изберет, для этого мужчины Мариалва и прихорашивалась перед большим зеркалом в спальне.

Курио не ведал ни о коварных замыслах Мариалвы, ни о пресыщении Капрала, который, как он полагал, любит свою жену все так же безумно, — и это, кстати, подтверждала сама Мариалва во время недолгих, тайных встреч на портовой набережной, — не ведал он и о решении Мариалвы отомстить Капралу. Курио, как все, кто любит по-настоящему, переживал то муки ада, то райское блаженство. Мариалва приходила к нему в трагическом смятении и оставляла его терзаться страхами и желанием. Она была такой робкой, так боялась потерять свою репутацию, а может, и жизнь, поэтому их встречи были совершенно невинными: тихие разговоры, неопределенные планы, несмелые рукопожатия и нежные взгляды. Однако желание Курио росло, и он был уже близок к безумию.

Она рассказывала ему о безрассудной любви Мартина, который ни минуты не мог прожить без нее; лишь когда он уходил раздобыть денег, она могла повидаться с Курио, но совсем недолго, и тут же бежала домой. А ночью, в постели, между бурными объятиями — Курио от ненависти скрипел зубами — Мартин угрожал убить ее, если она когда-нибудь хотя бы в мыслях изменит ему, бросит его, уйдет с другим. Мартин клялся зарезать ее, задушить соперника и в довершение драмы покончить с собой. Теперь понятно, как она рискует ради того, чтобы немного поговорить с Курио, пожать его руку, посмотреть ему в глаза. Достоин ли Курио такой любви, любит ли и он ее с такой же силой, не обманет ли ее, не злоупотребит ли ее доверием, ее добротой? Она совсем потеряла голову и, как безумная, думает только о том, чтобы повидаться с ним, хотя у их любви нет будущего, нет перспектив. Так долго продолжаться не может, всех троих ждет смерть и бесчестие. Если только Мартин заподозрит…

Так говорила Мариалва и, будто не в силах удержаться, предавалась упоительным мечтам: если б они были свободны и ничто им не угрожало, как хорошо было бы жить вдвоем и любить друг друга. Их дом Мариалва обставила бы еще лучше, повесила бы занавески на окнах, положила бы коврик у дверей. Она заботилась бы о Курио, наконец соединившись со своим любимым. Он оставил бы работу у араба, открыл бы собственную торговлю лекарствами или предметами домашнего хозяйства, они вместе разъезжали бы с товаром по провинции… Она мечтала, хотя это были неосуществимые, безумные мечты, но она не могла примириться с ужасной действительностью, с невозможностью принадлежать ему, и только ему, чего бы это ни стоило…

Мариалва уходила внезапно, якобы опасаясь того, что Мартин вернется раньше нее, не застанет ее дома и начнет требовать объяснений, где она была, с кем виделась, о чем говорила. И если она настолько забудется, что расскажет ему все, хотя и рассказывать-то нечего или почти нечего, Мартин, без сомнения, вообразит, что она ему наставила рога, и тут же прикончит ее кухонным ножом. Она покидала Курио в отчаянии, раздираемого бесконечным спором между верностью другу и настойчивыми требованиями страсти; желанию Курио противостоял романтизм, любовь к благородным драматическим жестам. Мариалва была для него чистой, несправедливо страдающей женщиной. Как вырвать ее из тюрьмы, в которую запер ее Мартин, и заполучить к себе в постель?

Да, к себе в постель, ибо как бы романтичен ни был Курио, он лелеял эту далекую и несбыточную мечту — поворковать с Мариалвой в постели, в которой теперь спит Мартин, обнимать ее, прижиматься к ее груди, зарываться лицом в ее душистые волосы, сливаться с ней в пылких объятиях.

А Жезуино Бешеный Петух, хотя и не знал всех этих подробностей, не верил слухам о безоблачном счастье Капрала. Обладая своего рода шестым чувством, он предсказывал скорый конец его семейной жизни. Своими догадками Жезуино делился с Жезусом, сидя за бутылкой холодного пива и смачивая усы в его пене.

— Долго это не продлится, сеньор Жезус… У Тиберии нет причины так огорчаться, это скоро кончится. Еще несколько дней, и Мартин снова будет распивать с нами кашасу…

Жезуино основывался лишь на своей интуиции, однако он редко ошибался в прогнозах, когда речь шла об увлечении, страсти или любви. Для него любовь была вечной только потому, что она постоянно обновляет сердца мужчин и женщин. А вовсе не потому, что длится всю жизнь, день ото дня становясь все сильнее. Прищелкивая языком, Жезуино качал головой с непокорной серебряной шевелюрой.

— Я знаю этот тип женщин, сеньор Жезус. Они любят кружить головы мужчинам, и те не успокаиваются, пока не переспят с ними. Но очень скоро после этого им хочется уйти… Потому что эти женщины к тому же любят командовать и держать мужчин под башмаком… Думаешь, Мартин такое стерпит?

Жезус ни с кем не связывал себя обязательствами. Для него женское сердце было необъяснимой, удивительной тайной. Взять хотя бы эту девчонку Оталию… На первый взгляд она казалась глупой, пустой, только что хорошенькой. А присмотришься к ней — и поймешь, что она совсем не так проста, бывает и дерзкой, и непонятной, и загадочной…

13

Жезус прав — маленькая Оталия удивительное существо. Еще совсем девочка, а может с честью выйти из самого сложного положения, что она и доказала на праздновании дня рождения Тиберии.

До сих пор по всей Баии, по пристаням, рынкам и окрестностям идет молва об этом празднике и не только потому, что там много веселились и много выпили кашасы и пива, но и потому, что там Оталия проявила твердость своего характера, когда того потребовали обстоятельства. А ведь именно в такие решающие минуты человек, будь то мужчина или женщина, показывает свое истинное лицо, предстает в истинном свете. Иногда думаешь, что знаешь человека, но возникает то или иное обстоятельство, и человек этот оказывается совсем другим: робкий — смелым, трус — отважным.

Возможно, потому, что раздражение Тиберии, вызванное женитьбой Капрала, все еще не улеглось, она решила на этот раз особенно пышно отпраздновать день своего рождения. Казалось, после приглашения, переданного ей через Массу и столь грубо ею отвергнутого, их отношения с Мартином зашли в тупик. «Тиберия не захотела прийти ко мне в гости, — обиженно говорил Мартин, — не пойду и я в ее заведение». Капрал, а он был дока по части протокола и этикета, утверждал, что Тиберия должна была первая посетить его, так как он прибыл из путешествия и к тому же с молодой женой. Друзьям следовало прийти познакомиться с Мариалвой, поздравить ее и пожелать счастья в семейной жизни. Однако эта мелочная, глупая обида, на время поссорившая старинных друзей, грозила из-за неуемной болтовни сплетников разрушить их крепкую дружбу. А ведь в мире ничего нет дороже дружбы, это соль жизни. Поэтому грустно было видеть, как гибнут добрые отношения Тиберии и Мартина. Узнав высказывание Капрала о порядке визитов, Тиберия во всеуслышание заявила, что Мариалве придется ждать всю жизнь, пока она, Тиберия, женщина честная и уважаемая, явится приветствовать эту презренную провинциальную шлюху.

Тиберия избегала разговоров о Мартине и Мариалве и притворялась веселой, но близкие друзья знали, как она обижена и огорчена, поэтому старались в день ее рождения быть к ней особенно чуткими. Они собрались в пять утра, к ранней мессе в церковь св. Бонфима. Много гостей было приглашено в полдень на фейжоаду, много пришло и вечером выпить и потанцевать. К мессе же явились только самые близкие друзья и девушки из заведения, которые сложились, чтобы заплатить падре и ризничему, купить свечи и цветы для святого алтаря. Тиберия нарочно заказала мессу на этот час, не желая собирать любопытных.

Прибыла она в такси своего кума Иларио и вышла, опираясь на руку Жезуса. На паперти ее встретили друзья во главе с Бешеным Петухом; девицы, весело щебеча, окружили хозяйку, чтобы войти в церковь вместе с нею.

Для Тиберии это был особенно торжественный момент. Ее голову покрывала черная мантилья, падающая на лицо, в руках она держала молитвенник в перламутровом переплете, свидетельствующий о набожности Тиберии, как и глухое черное платье. Когда она опускалась на колени возле первой скамьи, Жезус становился рядом с ней. Девушки размещались на других скамьях, друзья — близ чаши со святой водой.

Преклонив колена, Тиберия складывала на груди руки, опускала голову, и губы ее шевелились. Она не открывала молитвенника, словно с детства помнила все молитвы наизусть. Жезус, стоявший рядом с ней, был здесь почти своим человеком, так как обшивал служащих в этой церкви священников, а значит, их святые одежды выходили из его рук. Он бесстрастно ожидал, когда на глазах Тиберии появятся слезы, которые проливались ежегодно во время этой торжественной мессы, и с трудом сдерживаемые рыдания начнут вздымать грудь, широкую, как софа. Какие чувства волновали Тиберию в день ее рождения? Какие события и люди вспоминались ей за те полчаса, что она оставалась наедине с собой? Мысли ее уносились далеко, наверно, к дням детства и юности. И как только слезы начинали струиться из ее глаз и грудь угрожающе вздыматься, Жезус в знак сочувствия клал руку на плечо жены. А Тиберия, успокоенная этим жестом, благодарно подносила ее к губам, поднимала глаза, улыбалась и больше уже не плакала.

Итак, отпустив такси Иларио и поднявшись по ступеням церкви, Тиберия окинула взглядом присутствующих. Девицы громко смеялись, возбужденные праздничной обстановкой; они не выспались, однако забыли об этом. Так прекрасен был мир на заре! Привыкшие вставать поздно, они никогда не видели город в столь ранний час. Правда, иногда они не ложились до рассвета, но и тогда не видели рождения зари, ибо встречали ее в комнате, полной табачного дыма и винных паров, усталые после бурной ночи и искусственного веселья. А сегодня они встали чуть свет, одели свои самые скромные платья, чуть-чуть подкрасились и сейчас казались дочерьми и племянницами Тиберии, окружившими дорогую родственницу в столь знаменательный для нее день.

Они шумели и смеялись по любому поводу. Тиберия же, обнявшись с друзьями, поспешила в церковь, пытаясь при тусклом свете различить на паперти фигуру Мартина. Еще никогда не пропускал он этой торжественной мессы. Первым обнимал и по-сыновьи целовал ее в полную щеку. Появлялся он обычно в парадном белом костюме, который хрустел от жесткого крахмала, и начищенных до блеска остроносых ботинках. Заметив, что сегодня Мартина нет, Тиберия опустила голову: праздник начинался невесело.

Она встала на колени на своем обычном месте, сложила на груди руки и зашептала молитвы. Но мысли ее не потекли по привычному руслу, Тиберия не вспомнила далекую молодость, толстенькую и подвижную девицу из провинциального городка, какой она была во времена своих первых увлечений. Не удалось ей вызвать в памяти и образы родителей, которых она рано потеряла. Мартин не пришел, никогда еще она не встречалась с подобной неблагодарностью, с подобной неверностью самого близкого ей человека. Достаточно было появиться этой потаскушке, и он покинул старых и испытанных друзей. Тиберия еще ниже склонила голову, и слезы казалось, были готовы хлынуть раньше обычного.

Но тут она почувствовала, как Жезус сдавил ей плечо. Жезус знал о ее привязанности к Мартину, которая была почти материнской. Тиберия так долго ждала собственного ребенка, с таким рвением лечилась, но все безрезультатно. И вот Мартину досталась вся ее нерастраченная нежность, скопившаяся за многие годы напрасных надежд и ожиданий.

Она взяла руку Жезуса и поцеловала ее, а он сказал ей:

— Посмотри…

Тиберия повернулась: в дверях стоял Мартин, освещенный утренним солнцем, в белоснежном костюме и черных остроносых туфлях. Он улыбнулся ей. Тиберия хотела было не ответить на эту улыбку, нахмуриться, дать выход раздражению, бушевавшему в ней в эти дни, но разве могла она устоять? Мартин, продолжая улыбаться, подмигнул, Тиберия тоже улыбнулась. Затем снова склонилась в молитве, и тут к ней вернулись привычные воспоминания — молодость, отец, мать. Горячие слезы умиления потекли по ее лицу, грудь заколыхалась, Жезус снова положил руку ей на плечо.

Следует, однако, пояснить, что приход Мартина не был таким уж неожиданным, как могло показаться. Накануне вечером Бешеный Петух навестил Капрала и завел долгую беседу. Мариалва, подавая кашасу, не переставала вертеться около них и вскоре сообразила, что весь этот разговор лишь вступление, поскольку Жезуино перескакивает с одной темы на другую и не раскрывает своих карт. Только хлебнув кашасы, он сказал:

— Ты помнишь, Мартин, что завтра день рождения Тиберии?

Капрал кивнул головой, и по лицу его пробежала тень. Жезуино продолжал:

— Месса в пять утра в церкви Бонфима…

Настороженный взгляд Мариалвы впивался то в одного, то в другого. Наступило короткое молчание. Мартин смотрел в окно, но ничего не видел: ни мальчишек, гонявших тряпичный мяч, ни трамвая, скрежетавшего на поворотах, — Жезуино мог в этом поклясться. Наконец Мартин заговорил:

Знаешь, Бешеный Петух, я не пойду.

— Почему?

— Тиберия нехорошо поступила по отношению ко мне и Мариалве. Она меня обидела.

Жезуино взял пустую рюмку и заглянул в нее, Мариалва поднялась, чтобы налить.

— Спасибо… — сказал он. — Тебе виднее: если не хочешь, не ходи, дело твое… Только вот что я тебе скажу: когда мы спорим с матерью, всегда права она, а не мы.

— С матерью?..

— Ну да…

Он выпил кашасу.

— Мне кажется, — вступила в разговор Мариалва, — Мартину надо пойти. Доне Тиберии я не пришлась по вкусу, уж не знаю, почему, наверно, чьи-нибудь наговоры… Но из-за этого Мартин не должен с ней ссориться… Я уже говорила ему…

— На твоем месте я бы сходил в церковь, где собираются только друзья, а потом, уже с Мариалвой, на фейжоаду… Для Тиберии это будет лучшим подарком…

Мартин ничего не ответил, Жезуино Бешеный Петух заговорил о чем-то другом, выпил еще немного и ушел. Спускаясь по склону, он услышал, что кто-то зовет его. Он обернулся. Это была Мариалва.

— Положитесь на меня, и он пойдет, — сказала она. — Он отказывается из-за меня, но я все улажу… Он делает то, что я хочу…

Мартин пошел к мессе один, а на завтрак — с Мариалвой. Фейжоада была приготовлена в двух огромных кастрюлях, вместивших не один килограмм фасоли, языка, солонины, копченого и вяленого мяса, телятины, свиных хвостиков и ножек, грудинки, сала. Кроме того, подали рис, окорока, филе, курицу под темным соусом, жареную маниоковую муку… Таким завтраком можно было накормить целую армию.

Гостей, правда, собралось поменьше, но за батальон они наверняка управились, едоки были что надо. Кашаса, вермут и пиво лились рекой. Некоторые гости так и не дотянули до вечернего бала, свалились уже за завтраком, Курио, например, который не притронулся к еде, опорожняя рюмки с кашасой одну за другой, без остановки.

Оправившись после переживаний во время мессы, Тиберия, сидя в качалке, принимала поздравления и подарки, сопровождавшиеся объятиями и поцелуями; весело и радушно справлялась она с обязанностями хозяйки. Время от времени подзывала одну из девушек и велела угощать гостей, внимательно наблюдая за тем, чтобы у них были полные тарелки и рюмки. Жезус ходил по залу, но не забывал ухаживать за женой, накладывая ей еду и наливая вермут, ее любимый напиток, а также ласково поглаживать ее по голове. Он подарил Тиберии длинные серьги, в которых она и красовалась сейчас, напоминая огромную восточную статую.

Мариалва, войдя, направилась прямо к Тиберии; склонившись в низком поклоне, она крайне любезно поздравила хозяйку заведения и важную птицу в своем кругу. Кто знает, может быть, настанет день, когда Мариалва будет нуждаться в ней, а она была предусмотрительна. Тиберия приняла эту дань уважения, не изменившись в лице, она лишь кивала, как бы в знак согласия, и время от времени прерывала излияния Мариалвы, чтобы отдать распоряжения мальчишке, нанятому обслуживать гостей, а затем благосклонным жестом разрешала продолжать. Когда Мариалва кончила, Тиберия снисходительно улыбнулась, не выказывая, впрочем, особой радости по поводу ее прихода; она не поздравила Мариалву с браком, будто и не знала, что та вышла замуж за Капрала, не похвалила даже ее красоту, которую нельзя было не заметить. И тем не менее Тиберия сделала вид, что не заметила. Затем радушно пригласила Мариалву сесть и велела одной из девушек угостить ее. Словно Мариалва пришла с официальным визитом… Тиберия ни единым словом не коснулась нашумевшей женитьбы Капрала, его уютного домашнего очага в Вила-Америке ни в разговоре с Мариалвой, ни в разговоре с Мартином, с которым она держалась по-прежнему дружески, точно ничего не случилось, точно он и не уезжал в провинцию. Мартин попытался разрядить атмосферу, сломить барьер, воздвигаемый Тиберией, и подчеркнуто спросил:

— Как ты, Мамочка, находишь мою жену? Недурна, правда?

Тиберия притворилась, что не слышит его, обратившись к кому-то из гостей. Однако Мартин повторил вопрос, взяв Тиберию за руку.

— Каждый ест на той тарелке, которая ему нравится… — пробурчала она.

Ответ поставил Мартина в тупик, он попытался сообразить, что означает едкая ирония, заключенная в нем, и в конце концов, пожав плечами, повернулся к Мариалве, сидевшей поблизости. Тиберия не была расположена к его жене и не собиралась это скрывать, все еще помня обиду. Как долго она будет упорствовать? Мартин хорошо ее знал, она не умела долго сердиться, никогда не таила в душе злобы. Сейчас Тиберия ведет себя, как светская дама, даже несколько преувеличенно заботясь о Мариалве, которую по приказанию хозяйки девушки завалили едой и только ждали возможности броситься исполнять любую ее просьбу. Однако Мартин понимал, что Тиберией руководило не столько желание угодить Мариалве, сколько похвастаться достатком в доме, пышностью праздника, изобилием вин и закусок.

Женщины — и те, что жили в заведении, и приглашенные, — не скрывая любопытства, толпились вокруг Мариалвы, разглядывая ее платье, туфли, прическу и с усмешками обсуждали все это. Можно было считать, что состоялся первый выход Мариалвы в местное общество. И если бы на этом развеселом празднестве был репортер светской хроники, он не преминул бы отметить столь замечательное событие в соответствующих восторженных выражениях. Мариалва чувствовала себя в центре внимания и держалась высокомерно по отношению к этим продажным женщинам и раболепно и искательно по отношению к Тиберии. Она не отпускала от себя Мартина, показывая, как он ее любит и какой властью она над ним пользуется. С высоты своего положения она презрительно поглядывала на остальных женщин. Что-то шептала Мартину, покусывая ему ухо, целовала его, томно воркуя. Женщины осуждали поведение Мариалвы, но лишь из зависти.

Хотя бы потому, что мужчины больше ни на кого не глядели, в том числе и те, что познакомились с нею в доме Мартина и успели завязать приятельские отношения за чашкой кофе и рюмкой кашасы. Мариалва долго готовилась к празднику и была во всем новом; юбка и кофточка сидели как влитые, выгодно подчеркивая контуры ее тела, садясь, она старалась как можно выше показать ноги. Хорошая портниха, Мариалва сама шила себе наряды. Единственным, кто избегал ее, был Курио. Он едва попробовал фейжоаду и не переставал наливаться кашасой.

Инцидент с Оталией случился вечером, в самый разгар бала. Многие гости так и не ушли домой и прямо после еды приступили к танцам. Мариалва же уходила переодеться и вернулась в синем, сильно декольтированном платье, с распущенными волосами. Она появилась с Мартином, когда пары уже танцевали в зале, где обычно девицы поджидали клиентов. Когда Мариалва переступила порог, музыка чуть было не оборвалась, так как Андре да Флаута ошибся нотой, а Тибурсио, вытаращив глаза, положил кавакиньо[32].

Тибурсио — студент-юрист, заядлый гуляка, большой друг Тиберии и превосходный музыкант — играл сегодня вместе с двумя гитаристами, гармонистом и флейтистом, тоже друзьями дома. Мариалва, не выпуская руки Мартина, прошла через весь зал и приблизилась к качалке, где, как на троне, восседала виновница торжества в окружении своих девушек и принимала поздравления вновь прибывших гостей. Мартин и Мариалва преподнесли Тиберии отрез на платье и тут же пустились танцевать.

Все знали, как танцует Капрал, привыкший демонстрировать свое искусство на гафиэйрах. Он любил танцевать и танцевал превосходно, а теперь, после долгого перерыва, решил всех поразить. Мариалва не была для него достойной партнершей. Она часто ошибалась и компенсировала свои ошибки смелыми жестами: она то будто отдавалась, то ускользала. Ее движения были откровенными, не то что легкий, грациозный танец Мартина, напоминающий полет птицы. Но кто же не станет смотреть на стройные бедра, раскачивающиеся в такт музыки?

Когда танец кончился, Капрал оставил Мариалву, чтобы пойти опрокинуть с друзьями стопку кашасы в задних комнатах. Там собрались все: Жезуино, негр Массу, Ветрогон, Ипсилон, Гвоздика, Изидро, Алонсо и многие другие. Не хватало только Курио, который совсем напился, его, должно быть, увели куда-нибудь. Танцевали они мало, зато пили много. Капрал присоединился к друзьям, он был в отличном настроении — до сегодняшнего дня размолвка с Тиберией, как заноза, не давала ему покоя. Впервые после возвращения в Баию он пил, как в добрые старые времена — с самого утра, и ему было весело. А в зале Мариалва, развалившись в кресле, представляла всем желающим возможность восхищаться собой. Время от времени она тайком смотрела по сторонам, отыскивая Курио. Когда после фейжоады она отправлялась домой, молодой зазывала уже так набрался, что начал неприлично ругаться. Наверное, его увели отсюда. А жаль! Мариалва хотела бы видеть его сейчас, пьяным от любви, потерявшим волю, всецело в ее власти… Именно такими ей нравилось видеть мужчин: ползающими в пыли у ее ног. Она чувствовала обращенные на нее взгляды, скользившие по ее икрам, груди, шее, и скрестила ноги, приняв соблазнительную позу.

Оркестр играл самбу, одну из самых быстрых. Мариалва была бы не прочь потанцевать, но почему не возвращается Мартин? А Мартин наливался кашасой, — Мариалва поразилась бы, увидев, сколько он выпил. Зал быстро наполнялся оживленными парами. Мариалва любила самбу, потому что, танцуя ее, можно раскачивать бедрами, зажигая желание в глазах мужчин, то вспыхивающих, то гаснущих. Почему Мартин не идет пригласить ее? А другие не решаются, ведь она супруга Капрала, может получиться неприятность. К тому же никто не танцует так, как Мартин, и он принадлежит ей, только ей.

Нет, он не принадлежит только мне, решила Мариалва, увидев его вдруг танцующим с Оталией. Она не заметила, когда они пошли танцевать, когда началось это безобразие. Откуда он выкопал эту вертлявую худышку, эту сопливую девчонку с косичками? Оталия была в том же платье, что и утром в церкви, и действительно казалось провинциальной девчонкой со своими косичками, уложенными на затылке.

Она улыбалась, кружась в объятиях Мартина. Улыбался и Капрал, радостной, пьяной улыбкой. Кто не знал его близко, тот не мог заметить, насколько он уже пьян: ничто, кроме шального веселья, светившегося в его глазах, не выдавало его состояния. А ведь он уже пил с тех пор, как кончилась служба: первые несколько стопок они с Жезуино и Массу хватили неподалеку от церкви. Мартин смотрел в глаза Оталии, точно подбадривая ее; танцуя, она не покачивала бедрами, как Мариалва, она была похожа на листок, гонимый ветром, и ноги ее едва касались пола. Нежная, наконец найденная девочка, рожденная музыкой, настоящая танцовщица, она была достойной парой Капралу.

Это был чистый, строгий и красивый танец, и другие пары одна за другой покинули середину зала, предпочитая любоваться великолепными танцорами.

Мартин выпустил Оталию из своих объятий и стал танцевать перед ней все быстрее и быстрее, выделывая разнообразные па, а девушка кружились вокруг него. Потом они снова понеслись по залу, легкие, беззаботные и грациозные, как птицы. Когда мужчины любовались Мариалвой, их глаза горели желанием, теперь же и мужчины, и женщины с каким-то трепетным восхищением следили за Оталией. А Мартин все смеялся, продолжая свой стремительный танец.

Еще никогда в жизни Мариалва не чувствовала себя столь оскорбленной. Она зажмурилась, чтобы не видеть их, и сжала зубы, чтобы не закричать. Бледная, она покрылась холодным потом.

Но они все кружились и кружились перед ней, на губах Оталии играла улыбка, взгляд Мартина блестел. Глаза Мариалвы застлала пелена, больше она ничего не видела, ничего не понимала. А когда очнулась, то стояла посреди зала и кричала, наступая на Оталию:

— Убирайся отсюда, задрыга! Оставь в покое мужа!

Это было столь неожиданно, что многие гости, в частности те, что выпивали в задних комнатах, не успели вовремя подбежать и прозевали самое интересное, что было на этом празднике.

Мариалва теснила Оталию, пытаясь оттолкнуть ее от Мартина. Оталия, однако, не отступала и не прерывала танца, будто ничего не случилось. Мартин же, казалось, был доволен, очутившись между двумя женщинами, которые оспаривали его, и раскрывал объятия то одной, то другой. Гости возбужденно зашумели, предвкушая одно из самых сенсационных зрелищ — драку двух соперниц.

Мариалва на минуту замерла с разинутым ртом, у нее перехватило дыхание, но едва опомнившись, снова накинулась на Оталию:

— Шлюха! Сопля чахоточная!

Однако Оталия была настороже и, не прерывая танца, ударила Мариалву ногой, как раз когда супруга Капрала хотела схватить ее за косы. Мариалва со стоном отступила, держась за ушибленное место. Кое-кто из женщин кинулся к Оталии, но девушка вырвалась от них и, танцуя, влепила Мариалве пару пощечин. Только после этого Тиберия потребовала уважения к своему дому и к своему празднику. По мнению Жезуино, она могла бы сделать это и раньше. Бешеный Петух даже утверждал, что она помешала Жезусу, который хотел было удержать Оталию, когда та подняла руку на Мариалву. Тиберия величественно спустилась со своего трона и подозвала разбушевавшуюся Оталию:

— Пойди сюда, доченька, ты не должна равняться с этой…

Мариалву, несмотря на ее крики, оттащили. И хохочущий во все горло Мартин с помощью негра Массу и Ветрогона увел свою рыдающую супругу. Капрал пока не задумывался, что же будет дальше: отлупит ли он дома жену или простит ее и утешит. В тот вечер он не мог ни на кого сердиться. Даже на Тиберию, хотя та и бросила ему с издевкой, когда проходила мимо:

— Забери отсюда, сынок, свою растяпу. А если надумаешь снова жениться, посоветуйся прежде со мной, чтобы выбрать невесту получше…

Не сердился он и на Оталию — девчонка оказалась храброй, умеет за себя постоять. И на Мариалву тоже, ведь она приревновала. Словом, ни на кого из них не держал Капрал сердца и возвращался домой веселый. Он помирился с Тиберией, самым дорогим другом. Они повели Мариалву к трамваю, и Капрал будто только теперь вернулся в свой город; недели, прошедшие до этого, казались ему сном.

Негр Массу и Ветрогон помогли Мартину втащить Мариалву, которая упиралась, билась и даже укусила Ветрогону руку. Уже в трамвае, на потеху немногочисленным пассажирам, она пыталась вцепиться Мартину в лицо с криком:

— Собака! Связался с этой доской! Подлец! Мерзавец!

Мартин и негр Массу хохотали. Ветрогон разводил руками, с некоторым трудом удерживая равновесие, и объяснял пассажирам, кондуктору и вожатому:

— Никогда и нигде еще не было такого праздника. Ни в Германии, ни во времена Великой империи, ни в какие другие времена. Правильно я говорю?

Трамвай шел, увозя Мариалву и Капрала, хохот которого гулко разносился по пустынным в этот утренний час улицам.

14

После дня рождения Тиберии события стали разворачиваться стремительно.

В любой истории наступает момент, когда события начинают «разворачиваться стремительно», и это, как правило, волнующий момент. Уже давно было пора ускоряться событиям в жизни Капрала; по правде говоря, их за последнее время было совсем немного и происходили они в замедленном темпе. Впрочем, мы вовсе не хотим сказать, что теперь события эти начнут развиваться с головокружительной быстротой, просто они станут более напряженными. Готовилась развязка трагической любви Курио и Мариалвы.

Когда страсти улеглись и Мариалва оказалась в состоянии размышлять, она стала вынашивать планы мести. Скандал, прервавший веселье на празднике Тиберии, подтвердил худшие опасения, овладевшие ею в первый же день приезда в Баию. Она должна принять меры, иначе Капрал оседлает ее, набросит на нее узду, словом, станет хозяином положения. И в один прекрасный день уйдет, бросив ее, как ненужную, грязную тряпку. Но она этого не допустит. Она воспользуется тем, что он пока еще влюблен в нее, поставит его на колени. Мартин узнает, чего стоит Мариалва. А для этого ей очень пригодится Курио со своим безнадежным чувством. Интересно отметить, что после бурных событий в доме Тиберии Мариалва не затаила злобы ни против Тиберии, ни против Оталии. Она, конечно, хотела показать девушкам из заведения и соседкам свою власть над Мартином, показать, что она может заставить его плакать и насмехаться над ним. Злилась она лишь на Мартина, вернее, — на его глупый хохот. Вместо того чтобы немедленно покинуть эту девчонку и смиренно вернуться к Мариалве, извинившись за свою оплошность, которую никто бы не принял всерьез, он остался между ними, чуть ли не подстрекая их к драке и даже как будто довольный тем, что из-за него разгорелись страсти. О, это ему так не пройдет, она сумеет отомстить! И чем скорее, тем лучше, пока еще не забыта ссора на празднике у Тиберии. Все увидят Мартина униженным, она еще посмеется над ним и сделает так, что другие будут над ним смеяться. На него станут показывать пальцем, она навсегда положит конец его фанфаронству и тщеславию.

Однако планы Мариалвы оказались под серьезной угрозой, так как Курио не захотел помогать ей. Мариалва замышляла сделать связь с зазывалой всеобщим достоянием, в том числе и рогоносца Мартина. Но прежде надо было водрузить это ветвистое украшение на лоб Капрала, то есть стать любовницей Курио. Это казалось Мариалве вовсе нетрудным. Разве не желание иссушило Курио? Достаточно было одного ее слова или одного ее жеста, и он пошел бы на все.

Но получилось совсем не так, как она задумала. Правда, страсть Курио росла с каждым днем, и он все больше терял голову, однако стойкость его была поразительной. Он не мог предать друга и скорее бы умер от любви и желания, но не лег бы в постель с женой своего брата по вере.

Прошло два дня после событий на празднике Тиберии, и толки вокруг этого скандала еще не охватили весь город. Мартин, который, казалось, по-прежнему был заботливым супругом и домоседом, как и раньше, время от времени отправлялся добывать деньги на хозяйственные расходы. В связи с днем рождения Тиберии ему пришлось потратиться: подарок для именинницы, платье, туфли, чулки, браслеты и серьги для Мариалвы. Касса опустела, Мартину ничего не оставалось, как сунуть колоду карт в карман и пуститься на поиски партнеров. Мариалва тем временем послала мальчишку предупредить Курио, а сама принарядилась, сделала затейливую прическу, надушилась и выбрала платье, которое особенно рельефно подчеркивало ее фигуру. Затем она спустилась в Уньян и стала поджидать Курио в уединенном месте.

Курио ушел от араба. Он настолько выбился из колеи, что не искал другой работы, а бродил по городу, повсюду должая за кашасу, и, к сожалению, его многие поили в долг. В таком отчаянном состоянии его еще никогда не видели. Бедный Курио и прежде влюблялся, и прежде женщины покидали его. Однако на этот раз дело было серьезнее — влюбленность его длилась дольше обычного. Раньше достаточно бывало двух-трех дней, чтобы исцелить Курио от неудачного увлечения. Теперь же ему конца не было видно, и бедняга Курио даже заговорил о самоубийстве. Мальчишка нашел его в баре неподалеку от рынка, где он в одиночестве сидел за стопкой кашасы.

Когда он пришел в Уньян, Мариалва была уже там. Печальная и прекрасная, она стояла у причала и смотрела на море рассеянным взглядом. Курио вздохнул. Не было в мире человека несчастнее его; разумеется, он еще узнает горести, но никогда, наверно, судьба не будет к нему так беспощадна. Он любит, и ему отвечает взаимностью — он отказывается верить, что заслуживает этого! — прекраснейшая из женщин, но боже мой, столь же верная, сколь и красивая, столь же чистая, сколь и нежная. Связанная узами благодарности с нелюбимым человеком, она хранит ему верность, сдерживая желание и страсть, и не переходит границ чистого влечения, робкого, безнадежного, платонического чувства. Можно ли быть более несчастным, чем Курио? Нет и нет!

Однако после этой встречи, он почувствовал себя еще несчастнее. И все же был доволен собой и горд тем, что нашел в себе силы противостоять, когда Мариалва готова была пасть, сраженная любовью, и лоб Мартина едва не украсился рогами. Курио еще раз доказал, что он достойный и верный друг.

Едва он пришел и обменялся с Мариалвой первыми взволнованными словами, она взяла его руки в свои и заявила:

— Я больше не могу, дорогой… Будь что будет, но я хочу быть твоей… Я знаю, что это нехорошо, но ничего не могу поделать.

Курио вытаращил глаза, он не был уверен, что правильно ее понял, и попросил повторить; она повторила то же самое, уже смелее. Пламя страсти сжигало ее, она попыталась тут же броситься ему на шею и подарить первый поцелуй, в котором до сих пор отказывала.

Курио на минуту заколебался, ведь он желал ее, желал бессонными ночами и сидя за столиком бара; он представлял себе, как они, не таясь, идут по улице и она клонит голову ему на плечо; в тумане хмельных паров он раздевал ее, любовался ее прекрасным телом в темных родинках и нежным животом. Он страстно желал ее и мучился этим желанием, однако стоически сносил все это, так как Мариалва с самого начала воздвигла непреодолимую преграду между его мечтами и действительностью. Ему еще не приходилось выбирать между любовью к Мариалве и верностью Мартину, другу и брату по вере. И вот сейчас она так сразу, без всякой подготовки, предлагает себя. Она готова на все, сделает, как он пожелает: или соединится с ним навеки, или, переспав с ним, вернется домой.

Курио с головой ушел в свои переживания, он чувствовал себя кустом на ветру, парусом шхуны, унесенной в бурное море. Перед ним Мариалва — больше ему никто не нужен. Но между ним и Мариалвой стоит Мартин. Что же делать? Не мог он поднять предательский кинжал против своего брата, а тем более нанести ему удар в спину. Нет, не мог!

— Мы не можем… — зарыдал он. — Это невозможно!

Это был крик отчаяния, смертный приговор, однако ничего иного он решить не мог. Курио закрыл лицо руками; только что он погубил себя, лишился всякой надежды, но зато остался верным другом.

Этого Мариалва не ожидала, она не была готова к отказу. Она думала, что безмерно счастливый Курио сейчас же поведет ее в свою комнатушку в мансарде старинного дома у площади Позорного Столба. Она даже заранее решила, что будет сдерживать его порывы и лишь понемногу уступать, позволив в первый день только поцелуи и объятья, а доведя его страсть до предела, назначит второе свидание и уже тогда сделает своим любовником и отомстит Мартину. Но она столкнулась с нерушимой стойкостью Курио.

Нет, говорил Курио, держа ее руки в своих, это невозможно. Между ними ничего не может быть, их любовь — это самопожертвование и отречение. Они лишь тогда смогут принадлежать друг другу, когда ее и Мартина перестанут связывать какие бы то ни было обязательства. Ведь она сама не раз говорила, что у нее по отношению к Мартину существует долг, он столько для нее сделал, и она не может ему изменить. Она не имеет права терять голову, как это случилось сейчас. Ни она, ни тем более он. Его дружба с Мартином началась очень давно, когда Курио, совсем маленький, просил милостыню и бегал с уличными мальчишками. А Мартин, пользовавшийся среди них авторитетом, взял новичка под свое покровительство и не позволил старшим дразнить и преследовать его. Тогда же вскоре выяснилось, что оба они исповедуют культ Ошалы: Мартин — Ошолуфы, старого Ошалы; Курио — Ошугиана, молодого Ошалы. Они не раз совершали вместе жертвоприношения, и мать святого проливала кровь священных животных на их головы. А однажды они вместе преподнесли Ошале козла, по-братски поделив расходы. Так неужели после этого он может лечь с женой Мартина, даже если пылает к ней страстной любовью? Нет, Мартин его брат, и он скорее убьет Мариалву и покончит с собой, но не сделает этого.

Однако подобный исход отнюдь не устраивал Мариалву. Она хотела отомстить Капралу за его поведение на празднике у Тиберии, бросить его к своим ногам, унизить его, сбить с него спесь, но о смерти отнюдь не помышляла.

Внимая этой симфонии отчаяния и слез, клятв в вечной любви и угроз покончить с собой, в которой заученные фразы из «Секретаря влюбленных» мешались с самыми искренними, идущими от сердца словами, Мариалва вдруг обрела ключ к лучшему, на ее взгляд, выходу из положения.

Мариалва пыталась вдохнуть в Курио мужество, и, уязвленная в своем тщеславии, ибо впервые ее отверг мужчина (когда она пришла предложить себя, она, за которой они обычно увивались), презрительно и гневно бросила:

— Ты трус, ты просто боишься Мартина…

Курио вздрогнул. Боится? Никого на свете он не боится, даже Мартина. Он уважает его, считает своим лучшим другом. Он не может предать его, всадить ему в спину нож, тайком обмануть его. Другое дело, если б он знал о их любви, если б они от него не скрывались…

Если б он знал… Мариалва вновь заговорила сладеньким голоском, вновь прикинулась страстно влюбленной, вновь стала прежней — чистой и честной.

— А, что, если мы расскажем ему? Если ты ему все скажешь? Что мы любим друг друга и хотим жить вместе?

Эта мысль, однако, не воодушевила Курио. Он напряженно соображал, как бы ему отказаться от этого предложения. Мариалва же вдохновлялась все больше. Великолепный вариант, лучше не придумаешь: Курио сообщит Мартину о своей любви, а она будет присутствовать при этой сцене. Мартин кинется ей в ноги и, может, разъяренный набросится на Курио; двое мужчин станут ее оспаривать, готовые убить соперника и умереть ради нее… И уже отомстив Мартину, она решит, с кем из них будет жить постоянно, а с кем — только спать. Возможно, она останется с Мартином, она уже привыкла к нему, но прежде наставит ему рога. Или уйдет к Курио, взяв себе дом и обстановку, и будет иногда ложиться в постель Капрала, в конце концов он ей нравится и ей не хочется терять его. День, когда Курио переступит порог их дома и скажет обо всем Капралу станет днем ее триумфа.

Но Курио качал головой: нет, не стоит идти к Мартину и говорить ему обо всем. Зачем? Неужели Мариалва не представляет, что после этого произойдет? Как Мартин будет страдать? Как он будет безумствовать? Мариалва улыбнулась: этот план все больше нравился ей; это будет ее месть, ее победа, ее триумф. Она не отступит, и Курио не удастся отвертеться. Ему придется пойти к Мартину и сказать все, а потом оспаривать у него жену.

Она погладила Курио по голове.

— Ты сначала неправильно понял меня. Ты решил, что я хочу лечь в твою постель тайком от Мартина, обмануть его?

— А разве не так?

— Какого же ты обо мне мнения! Ты считаешь, что я способна на подобные вещи? Я хочу, чтобы ты поговорил с Мартином. Уверена, он все поймет… Немного огорчится, потому что страстно меня любит, но поймет, не может не понять. А если не захочет, все равно мои обязательства по отношению к нему кончатся, и мы сможем уйти… Как ты считаешь?

— Ты хочешь сказать, что мы уйдем, даже если он не будет согласен с нашим решением?

— Конечно.

— Он никогда не согласится.

— Мало ли что… Но мы выполним свой долг по отношению к нему. Если ты сомневаешься, спроси у Жезуино… Ты не можешь предать его, нанести ему удар в спину, и в этом ты прав, я тоже не могу. Значит, мы пойдем к нему и все скажем. А потом можем делать что угодно…

Сомнения Курио рассеялись.

— Пожалуй, ты права…

— Разумеется…

И она впервые поцеловала его долгим умелым поцелуем, так что он был вынужден силой вырваться из ее объятий.

— Нельзя, пока мы не поговорим с Мартином.

— А когда ты пойдешь?

Но Курио попросил небольшой отсрочки, он хотел свыкнуться с новой идеей Мариалвы. Это было не так легко, как ему показалось сначала.

15

Это было попросту трудно. Проблема была чрезвычайно сложной, и Курио, не справившись с бременем обрушившихся на него вопросов, решил поделиться с друзьями. Высокопарными фразами, взятыми из книг, он изложил свою историю Жезуино Бешеному Петуху, который с дружеским любопытством выслушал его. Голос Курио пресекался от волнения, жесты были порывисты, к тому же его мутило от кашасы и несвежей колбасы, единственной его пищи за весь день. Курио был бледный, осунувшийся, под глазами залегли тени, курчавые волосы растрепались. Он без обиняков все выложил негру Массу и Ипсилону и частично Ветрогону, и хотя последний никак не мог понять, спутался в конце концов Курио с красоткой Мартина или нет, все же оказал Курио молчаливую поддержку в столь трудный для него момент.

Целыми днями вели они эти волнующие беседы, продолжительно и подробно обсуждая создавшуюся ситуацию, делая предположения, давая советы, строя планы, и все это сопровождалось обильными возлияниями. Почти как на международной конференции после длительных и ожесточенных дебатов, продолжавшихся часами, они были вынуждены констатировать, что в переговорах достигнуты лишь незначительные успехи. Жезуино полагал, что это деликатное дело требует такта и опыта, здесь надо прислушаться к мнению бывалых людей и ни в коем случае не торопиться, ведь на карту поставлена старая дружба двух братьев по вере, не говоря уже о прочих мелочах вроде чести, супружеской верности, риска для жизни одного из соперников. Поэтому за советом обратились к уважаемым специалистам в подобного рода делах. И, как того хотела Мариалва, по городу пошла гулять молва. А Мариалва даже ночью просыпалась, чтобы посмеяться от переполнявшей ее радости.

Голоса разделились. Негр Массу находил планы Курио безумными, у него, дескать, всегда в голове ветер, и вообще при виде юбки он забывает все на свете. Согласно просвещенному мнению негра, у Курио было только два пути, и ни один из них не проходил через дом Капрала.

Все захотели узнать, что же это за пути, и негр Массу начал с более практичного и безопасного: Курио бросает все и отправляется на некоторое время в Алагоиньяс или Сержипе. В Сержипе отличная кашаса, и для зазывалы там всегда место найдется. Больше того, Массу знает одного человека, которому нужен коммивояжер для торговли им изобретенным чудодейственным лекарством. Этот человек большой знаток по части листьев и трав, одно время он жил среди индейцев и многому у них научился, в частности приготовлять из древесной коры и диких растений эффективное средство против гонореи.

Ему нужен помощник, который будет продавать этот препарат на провинциальных ярмарках и на праздниках. Курио, однако, отказался от подобного предложения: его опыт в торговых делах подсказывал ему не связываться с чудодейственными лекарствами. Чего доброго, в тюрьму угодишь, ведь врачи и фармацевты обязательно науськают на него полицейских. Массу возразил, что это может быть только в столице штата, где полиция получает взятки от хозяев аптек. Именно поэтому его друг хочет завоевать провинциальный рынок. Он не может развернуться в столице, так как здесь ему угрожает тюрьма. Только потому, что у него нет врачебного диплома, ему не дают патента, из зависти к его знаниям и боязни конкуренции. Потому же после анализа изобретенного им средства его единодушно объявили злонамеренным шарлатаном, место которому за решеткой. Лекарство же, как утверждалось в заключении, лишь на время облегчает болезнь, суля в будущем самые неожиданные последствия.

Однако все эти врачи — подлецы, завистники и трусы, ибо лекарство действительно обладает волшебными свойствами — от болезни и следа не остается после приема трех-четырех доз, а стоит оно гроши. Приятель Массу уже испытал его на многих больных, и результат был положительным во всех случаях. Правда, врачи все время твердят о некоем Арлиндо Бом Мосо, который в двадцатипятилетнем возрасте слег в постель, разбитый параличом; ко многим докторам он обращался, но безрезультатно, и наконец по совету друзей попробовал индейское средство: два флакона поставили его на ноги. Впрочем, через несколько месяцев его снова схватил паралич, но виноват тут ревматизм Арлиндо Бом Мосо (прозванного так[33] из-за красивой в прошлом наружности, ныне несколько поблекшей), а вовсе не лекарство сеньора Озорио Редондо. Просто недоброжелательные врачи завидовали ему. Именно из-за их преследований Озорио не мог торговать своим чудодейственным средством в столице, зато ему досталась провинция где, разъезжая с ярмарки на ярмарку, он пользовал крестьян. Но провинция велика, поэтому он ищет кого-нибудь, кто пожелал бы за приличные комиссионные помочь ему в его благородной борьбе против венерических болезней. Если Курио захочет, Массу сводит его к сеньору Озорио, который живет в районе Корта-Брасо; у него, кстати, есть специальные настойки из трав, известные только индейцам и способные сделать мужчину более выносливым и неутомимым, чем жеребец или гуляка-кот. К дону Озорио обращались за этим многие пожилые люди.

Все же Курио отказался от столь заманчивого предложения, он не хотел ни зарабатывать на жизнь в провинции, ни оставлять Мариалву, но Жезуино Бешеный Петух заинтересовался почтенным Озорио Редондо и решил, что стоит, пожалуй, зайти к нему и оказать поддержку гонимому завистниками филантропу. Жезуино тоже понимал кое-что в травах и знал секреты многих растений.

Курио спросил, что за путь еще собирается предложить ему Массу, может, он будет лучше первого? Негр не стал медлить с ответом: если Курио не хочет покинуть возлюбленную и лечить несчастных, заболевших этой распространенной болезнью, ему остается одно. Что? Собрать вещи и темной ночью исчезнуть с Мариалвой, чтобы укрыться там, где Мартин не найдет их, и никогда больше не возвращаться сюда. Забраться в глубь сертана, спрятаться в каатинге[34], затеряться на дорогах Пиауи или Мараньяна, в глухих местах на самом краю света. Потому что, это было ясно и для Курио, Мартин озвереет, если, придя домой, не найдет там свою красотку с родинкой на плече, свою добродетельную супругу. И если он поймает соблазнителя, то тому не помогут потом даже самые возбуждающие средства дона Озорио.

Таковы были советы негра Массу. Третьего пути он не видел; впрочем, Курио может явиться к Мартину с Мариалвой, признаться ему в своей преступной страсти, посмеяться над ним и вручить ему аттестат рогоносца, хотя…

Тут Курио рассердился и стал орать, что его страсть совсем не преступная, а Капрал вовсе не рогоносец. Массу оскорбил их чистую платоническую любовь и унизил достоинство Курио. Ни он, ни Мариалва не нарушили верности Капралу, они не пошли дальше нежных бесед — просто мечтали вместе, строили планы и никогда не позволили себе ничего лишнего. Именно для того, чтобы сохранить чистоту их отношений, он и решил идти к Капралу, не желая нанести ему удар в спину; они не бежали темной ночью, наоборот, они хотят во всем сознаться, раз уж их любовь оказалась такой неукротимой и всепобеждающей. И все же до сих пор им удавалось побеждать ее, настолько сильны в них дружба и чувство благодарности. Но теперь они честно признаются, что не могут жить друг без друга, и поэтому просят его уйти, оставить дом Мариалвы и самое Мариалву…

Дом Мариалвы? Ипсилон был удивлен столь решительным намерением влюбленных завладеть домом со всей его роскошной обстановкой и посудой. Разве не принадлежит все это Мартину, разве не на его деньги куплено, на деньги, заработанные в поте лица и с риском потерять свободу за незаконную карточную игру? Оказывается, Курио мало украсть у Мартина жену, он еще хочет забрать у него мебель и дом! Где же это видано?

Курио защищался. Лично ему ничего не надо; обладая Мариалвой, он будет обладать всеми богатствами мира, чего же еще желать? И все же, если хорошенько подумать, станет ясно, что вопрос о собственности на дом и мебель совсем не так прост. Ну разве было когда-нибудь у Мартина собственное хозяйство, собственное жилище? Он, правда, снимал иногда комнату для свиданий с девушками. Но можно ли назвать домом такое временное жилище, откуда он уходил, едва вступал в связь с какой-нибудь девицей из заведения и переселялся к ней, захватив с собой белье и костюмы? А сколько раз Мартин оставлял свои вещи у Курио, или Жезуино, или Массу, который жил с бабушкой, и даже в лачуге Ветрогона, построенной на пляже? А все потому, что ему некуда было их деть, когда он порывал с очередной любовницей. Он не оставлял их у Ипсилона только потому, что у того самого никогда не было своего угла и он ночевал где придется: в барах или кабачке Алонсо прямо на прилавке либо на мясной туше.

И если сейчас у Мартина были дом и мебель, то этим он обязан Мариалве. Она потребовала снять дом, купить приличную мебель, и Капрал, чтобы завоевать ее (ведь она, сколько было возможно, отказывалась с ним ехать и согласилась только из благодарности — пусть все об этом знают, если хотят справедливо судить о ней), дал ей все и дал бы еще больше, если бы она поставила целью обобрать его. Для нее, Мариалвы, а не для себя снял Мартин дом в Вила-Америке; так что фактически этот дом принадлежит ей, неужели они могут вообразить, что Мартин стал бы один жить в нем? Что касается мебели, то вопрос этот представляется еще более ясным. Капрал купил ее для Мариалвы, что бы окружить свою жену комфортом; этими подарками он стремился добиться ее привязанности, поэтому мебель принадлежит Мариалве, и, кстати сказать, больше у бедняжки ничего нет. Если не считать одежды, браслетов, сережек и прочих пустяков, которые ей тоже подари Мартин. Но разве стал бы он, если б она не захотела жить с ним, отбирать у неё туфли и платья и оставлять ее голой? Наверняка нет. Почему же тогда он должен отбирать у нее мебель и дом? Курио не нарушил дружеской верности, и у Мартина нет оснований мстить им, проявлять мелочность. У Капрала великодушное сердце, Курио не знает человека более щедрого и бескорыстного.

Однако Ипсилона не убедила эта подробная аргументация, и так как к собранию в это время присоединился Гвоздика, авторитет которого в вопросах собственности и аренды жилья был общепризнан, спросили его мнение. Он не согласился с Курио. Хозяином дома, заявил Гвоздика, его действительным владельцем является тот, кто его снял, то есть ответственный съемщик, даже если он неаккуратно вносит арендную плату. Разве не Мартин договаривался об аренде и подписывал документы? Значит, дом его, Мариалва же в этом доме гостья, приглашенная украсить собой жилье Капрала. Друзья могут не сомневаться в его словах, например, он, Гвоздика, не вносит арендную плату за дом, где живет, уже больше полугода, и все же испанцу, хозяину этой развалюхи, не удалось выселить его даже с помощью адвоката. Что же касается мебели и прочего, то все это принадлежит Мартину, куплено и оплачено им. А Курио мало того, что он разбивает жизнь друга, он еще хочет отнять у него дом и мебель. Гвоздика был поражен. Не хватало только, чтобы Курио заявил права на элегантнейший гардероб Капрала, его белье, узкие брюки и длинные пиджаки, полосатые рубашки с высоким воротничком, остроносые ботинки…

Курио прерывисто дышал — его никто не понимает… Если Мартин захочет, пусть дом, мебель и даже платья и серьги Мариалвы остаются ему. Курио, кроме Мариалвы, ничего не нужно. Они любят друг друга, не могут друг без друга жить и не могут больше подавлять в себе желание, не имея права на самую обыкновенную нежность, самую робкую ласку. Они боятся приблизиться друг к другу, чтобы не впасть в искушение. Например, ходили по пристани, обсуждая волнующую их проблему, и держались на разных сторонах тротуара…

— Да брось ты болтать, все видели, что вы гуляли, взявшись за руки, — прервал его Жезуино, который только теперь вступил в разговор, собираясь высказать свое мнение.

Но ему пришлось выслушать объяснения Курио. Может, в какой-то момент они взялись за руки, наверно когда их будущее показалось им особенно мрачным и безнадежным, когда над ними нависли «черные тучи зловещей судьбы» (фраза из «Секретаря влюбленных», удачно вкрапленная Курио в защитную речь). Когда головы их горели, а сердца отчаянно бились, возможно, они соединили свои руки, чтобы поддержать друг друга в страданиях роковой любви, «проклятой любви, разраставшейся в груди, как шторм». Кстати, знает ли кто-нибудь, что означает это мудреное слово, часто употреблявшееся в «Секретаре влюбленных»?

— Оно означает бурю, дурья башка, — объяснил Жезуино и потребовал новых подробностей. — Ты мне скажи по-честному, не зашло ли дело дальше, или вы действительно только держались за руки?

Курио был против поцелуев, против первого объятия в развалинах Уньяна, когда они решили поговорить с Мартином, и многих других, которые случились в тот же день и в последующую неделю, пока они обсуждали предстоящий визит Курио к Капралу. Мариалва в связи с создавшейся ситуацией высказала два соображения. Первое: если они будут жить вместе после того, как все расскажут Мартину, поцелуи не имеют никакого значения. Мартину от этого ни холодно, ни жарко, ведь они не спят вместе. Подобное объяснение было очень удобным, так как освобождало от угрызений совести. Но с другой стороны, и это несколько противоречило приведенному выше заявлению, поцелуи так разволновали Мариалву, что она стала требовать немедленных переговоров с Капралом, хотя до этого говорила, что поцелуи ничего не значат. Теперь же она утверждала, что это прямой путь к пропасти. А между тем целовались они все чаще и со все большим пылом, так что перехватывало дыхание и болели губы. Поцелуи их были долгими, как жизнь и смерть, и Курио уже прокладывал опасную дорожку по плечу Мариалвы к округлостям грудей.

Дольше нельзя было медлить, иначе они нанесут Капралу удар в спину. Мариалва трепетала в объятиях Курио; если он друг Мартину, он должен поторопиться со своим визитом. Прижимаясь к Курио и целуя его, она горестно вздыхала, ее мучили угрызения совести, ведь она так обязана Мартину. Но безумная любовь увлекает ее на путь бесчестья… Курио должен поспешить, иначе случится неизбежное…

Курио предпочел бы умолчать о поцелуях и некоторых других подробностях, но он знал, что Жезуино нет смысла лгать. У Бешеного Петуха был дар ясновидения, он мог читать мысли, обладая чуть ли не колдовской проницательностью. Правду от него скрывать бесполезно, все равно он ее узнает…

— Да… Поцеловал я ее несколько раз, но ничего больше не позволил…

— Куда? В лоб, лицо, губы?

И на потеху всей компании Жезуино стал подробно расспрашивать Курио, заставив его рассказать о каждом поцелуе и о дорожке, которую он проложил, в поисках родинки добравшись до груди.

— Тебе надо объясниться с Мартином сейчас же, а то дело кончится плохо. Иди и поговори с ним, будь порядочным человеком. Иначе он разозлится и не сможет здраво рассуждать.

Ипсилон считал эту затею опасной. Кто знает, как поступит Капрал: а вдруг он от гнева потеряет голову и убьет Мариалву и Курио? При этих словах Курио с мужественным и покорным видом пожал плечами: жизнь без Мариалвы для него не имела смысла. Пусть Капрал убьет его, что ж, он будет прав, ведь Курио осмелился засмотреться на жену друга и честно признавал это.

— Засмотрелся? А поцелуи?

Оказывается, именно поцелуи и имел в виду Курио, когда говорил о том, что засмотрелся на жену друга. Ни в чем другом он не мог себя обвинить, ни в чем другом он не был виноват перед Капралом. А если он и погибнет от руки Мартина, что ж, тот, кто познал вкус поцелуев Мариалвы, может и умереть.

Только тут Ветрогон по-настоящему заинтересовался рассказом Курио. Каков же вкус поцелуев этой доны? Он, Ветрогон, знал в свое время одну женщину, поцелуи которой пахли мокекой из креветок. Поразительно! Он с ней недолго встречался, но она куда-то исчезла, и никогда больше ему не приходилось ощущать этот вкус на устах другой женщины. А что напоминает поцелуй Мариалвы?

Курио не ответил Ветрогону, ему хотелось услышать мнение Жезуино. Бешеный Петух подождал, пока все замолчали, и тогда неторопливо заговорил. Он не думает, чтобы Мартин поднял стрельбу или набросился на Курио. Зачем? Ведь Курио держал себя достойно, верный священному долгу дружбы. Но разговор, конечно, будет нелегким. Если правда, будто капрал так любит эту женщину и предан ей настолько, что не может жить без нее, то удар для него будет страшным; сообщение Курио, очевидно, ошеломит его. А в таком случае действительно невозможно предвидеть, как он себя поведет.

Массу, представив себе страдания Капрала, а также вкус его кашасы, предложил, чтобы друзья сопровождали Курио в этот день и могли бы удержать Мартина от безумных поступков. Все присутствующие встретили это предложение с энтузиазмом, только Жезуино решительно воспротивился. Дело это деликатное, объяснил он, затронута честь трех людей, и посторонние не должны в него вмешиваться. Друзьям не следует идти с Курио, а надо лишь проводить его до подножия склона и в баре подождать за кружкой пива. И когда Мартин выйдет из дома, они подзовут его, посочувствуют и помогут забыться. Если же из дома послышатся шум драки или выстрелы, они побегут туда и постараются успокоить отчаявшегося Мартина.

На этом порешили, и Курио попросил друзей собраться утром следующего дня, до завтрака, когда Мартина они наверняка застанут дома. Жезуино согласился с этим — сейчас малейшее промедление могло стать роковым. Долго ли еще Курио будет в силах бороться с собой? Он на краю пропасти и в любой момент может свалиться в нее…

То же говорила и Мариалва, когда они обнимались в безлюдных уголках Уньяна. Впрочем, в тот вечер свидание было коротким. Курио пришел возбужденный и, объявив о своем решении, назначил время — десять утра. Обычно в этот час Мартин, покормив птичек, играет на гитаре.

Лицо Курио приняло трагическое выражение; назавтра ему предстояло вонзить нож в грудь своего лучшего друга. Пожалуй, он даже предпочел бы, чтобы Мартин убил его, так было бы лучше. Убил бы и его и Мариалву — платонических любовников, они лежали бы рядом в морге, и друзья отнесли бы их вместе к могиле. Курио видел себя мертвым, с цветком на груди, Мариалва рядом с ним, волосы ее распущены, горло перерезано.

16

Да, или он будет лежать мертвый, окровавленный, с ножом в груди, или останется живым, чтобы наблюдать отчаяние Мартина. Были минуты, когда он предпочитал первый вариант, настолько его ужасала возможность увидеть мужественного Мартина подавленным и потерянным, ибо без Мариалвы жизнь для него будет бессмысленным мучением.

Курио заранее представлял себе эту тяжелую сцену: он придет, посмотрит в глаза другу и расскажет все. Нет, не все, он умолчит о поцелуях, о страстных укусах, о руке, которая пробиралась к соблазнительной груди. Но скажет о любви, безумной и несчастной, вспыхнувшей вдруг, с первого взгляда, и об отчаянной борьбе, когда они пытались вырвать из сердца это безнадежное чувство. Они были как брат и сестра и не переступили границ чистой дружбы. Но разве можно противостоять любви, «когда два сердца поют в унисон священную брачную песнь» и «ни штормовые ветры, ни угроза смерти не в состоянии их разлучить», как хорошо сказано в «Секретаре влюбленных». Они не смогли подавить чувств, которые день ото дня становились все более пылкими, нашли в себе силы не оскорбить чести Мартина, она оставалась незапятнанной благодаря высокой самоотверженности двух влюбленных. Мариалва поступала так из благодарности, боясь огорчить Мартина, безумно и преданно влюбленного в нее, Курио же был движим долгом дружбы, верностью брату по вере, столь же близкому, как брату по крови. Не запятнана, чиста честь Мартина, нет на ней ни одного пятнышка, даже самого крошечного (о поцелуях он не скажет ни слова, как и о пожатии рук), однако любовь продолжает пожирать их, словно адское пламя. Больше они не смогут выносить это ужасное двусмысленное положение. Вот почему он, торжественный и серьезный, стоит здесь перед Мартином. Пусть Мартин решит судьбу всех троих. Без Мариалвы он не станет жить, предпочтет смерть. Он знает, разлука с нею будет тяжела и для Мартина, но…

Курио уже сейчас представлял страдания друга, его оскорбленное тщеславие знаменитого покорителя сердец. Ведь однажды даже в газете его назвали «соблазнителем» и полиция разыскивала его. И что же? Этот невезучий Курио, которого столько раз бросали и возлюбленные, и невесты, и любовницы, этот несчастный Курио наносит удар по его самолюбию… Однако это пустяки по сравнению с более глубокими страданиями, вызванными потерей Мариалвы. Ради нее Капрал изменил свою жизнь. Капрал, который прежде был неисправимым, беспутным повесой и закоренелым холостяком, превратился в уравновешенного, почтенного гражданина, образцового домоседа, мужа, заботливого, внимательного и нежного. Бродяга превратился в господина, чуть не в лорда. Его семейный очаг вызывал зависть всех его друзей… И вот появился Курио, брат по вере, самый близкий друг, и разрушает это счастье, отнимает Мариалву и дом, как солдат вражеской армии, захватывающий земли и города, грабящий, насилующий жен, невест и сестер, разбивающий жизнь. Нелегкую задачу предстоит решить Мартину!

Подавленный, бродил Курио по улицам, размышляя над всеми этими ужасами, и до некоторой степени ощущал себя героем. Ведь опасность для него не перестала существовать, хотя и проблематичная, и все же, может быть, завтра он мертвый будет лежать рядом с Мариалвой, а потом всю жизнь Мартина — тяжелым камнем на его совести. Курио едва не разрыдался от жалости к себе и к Мартину. Порой он даже забывал о Мариалве. Вечером его видели в баре, он цитировал на память отдельные фразы и целые разделы из «Секретаря влюбленных», наиболее сильные и чувствительные.

Друзья также готовились к завтрашнему дню; всем надо было запастись мужеством. А чтобы набрать сил и восстановить душевное равновесие, нет ничего лучше нескольких стопок кашасы, которые они и выпили в баре Изидро до Батуалэ. Неизвестно каким образом, но слухи о намерении Курио уже распространились довольно широко, и любопытные смотрели на него во все глаза. Есть вещи, которые не нуждаются в том, чтобы о них рассказывали, о них догадываются, их вдруг узнают каким-то шестым чувством. Очевидно, то же произошло и в данном случае. И уже заключались пари, что предпримет Капрал. Большинство утверждало, будто бы Мартин изобьет Курио, а несколько затрещин достанется верной, но едва не изменившей жене. Услышав об этом, Курио задрожал: подобная перспектива не представлялась ему ни приятной, ни достойной. И все же он не отступит, хотя и был не сверхъестественным героем, а лишь незначительным, заурядным человеком.

Мариалва так и светилась от радости, она распевала, убирая дом, и, казалось, окончательно забыла неприятный инцидент в заведении Тиберии, происшедший несколько дней назад. Мартин, развалившись, в качалке, обдумывал сложную комбинацию в «жого до бишо» и временами отрывался от напряженной умственной работы, чтобы взглянуть, как Мариалва расхаживает по комнате веселая, точно ребенок, и над чем-то смеется.

А Мариалва предвкушала завтрашние события. Курио явится к ним, и она увидит двух мужчин, которые сойдутся лицом к лицу, охваченные ненавистью, готовые из-за нее на убийство. Друзья с детских лет, братья по вере, поклоняющиеся Ошале, вместе совершавшие жертвоприношения, вместе орошавшие свои головы кровью петухов и козлов, поклявшиеся друг другу в верности, из-за любви к Мариалве встанут один против другого. Глаза их зажгутся смертельной ненавистью. Может быть, кровь и не прольется, но драка будет обязательно, разумеется, с перевесом на стороне Капрала, мастера капоэйры, Курио не сравниться с ним. Пускай Мартин победит, однако в сердце останется заноза, ибо его жена вела с зазывалой нежные беседы, обменивалась страстными взглядами и вскружила ему голову настолько, что он поднял руку на Мартина.

Капрал станет униженно просить ее остаться, ползать у ее ног. Победивший в борьбе, но раненный Мариалвой навсегда, он уже никогда не будет прежним Мартином.

И тогда Мариалва решит, как ей быть дальше. Продолжать ли жить с Мартином, окончательно подчиненным ее воле, иногда встречаясь с Курио, чтобы исцелять его сердце бальзамом обещаний, поцелуев, а может, и… Либо сделать своим мужем покорного и романтичного Курио, который создан для этой роли, время от времени встречаясь с Мартином, с которым, она не станет отрицать, так хорошо в постели. Так или иначе, решать будет она, и решать в зависимости от переговоров между Капралом и Курио. Мариалва, занимаясь хозяйственными делами, продолжала смеяться, так что Мартин в конце концов заинтересовался причиной столь безудержного веселья:

— Какая муха тебя укусила?

Мариалва села у ног мужа, взяла его руки в свои и обратила к нему робкий, умоляющий взгляд, взгляд жертвы. Мартин машинально погладил ее по волосам. Что она затевает? Если взгляд ее становится робким и она принимает униженный вид, значит, у нее что-то на уме, значит, она что-то замышляет. Мартин ценил эту женщину, которую он встретил в Кашоэйре в дни тоскливого одиночества, когда боялся умереть, брошенный всеми, как собака. Она делила с ним трудности бродячей жизни, а он ради ее стал нежным и заботливым мужем. Он никогда бы не поверил, что способен на такое…

— Ты любишь свою Мариалву, негр?

Мартин нежно провел рукой по ее волосам, словно отвечая на вопрос. Но мысли его были далеко — он видел перед собой молоденькое личико Оталии. Забавная девчонка… Он покачал головой и отнял руку, как бы желая освободится от всех женщин на свете. Не может мужчина перелюбить всех женщин, но стремиться к этому должен — так говорили старые моряки в порту. И Мартин стремился, хотя это было невозможно, слишком много их, и у мужчины, посвятившего себя этому, не хватит ни сил, ни времени. Он хотел снова вернуться к размышлениям над комбинацией в «жого до бишо», предполагающим спокойную обстановку, специальные знания и умение толковать сны. Но Мариалва отвлекала его внимание, требуя ласки и доказательств любви. Мартин зевнул: нет, сейчас не время — и погрузился в сложные расчеты.

Мариалва резко поднялась и вышла, возмущенно взметнув юбки. Ничего, завтра он у нее узнает, завтра он ей заплатит за сегодняшнее равнодушие, завтра утром, в десять часов.

А что, если Курио не придет? Может, для верности послать мальчишку с запиской? Но почему бы ему не прийти? Он с ума сходит по ней, ползает у ее ног, как будет ползать Мартин, когда Курио явится и все расскажет. Они встанут лицом к лицу, один против другого, как смертельные враги, два близких друга, братья по вере. Они будут сжимать в руках кинжалы желания, ревности и ненависти, готовые убить друг друга из-за любви к Мариалве — без нее они не могут и не хотят жить.

17

Приятели остались внизу, в баре. Число ожидающих исхода переговоров увеличивалось за счет заключивших пари, причем их было довольно много. Отсюда, из бара, дома Мартина не было видно, и все же в известном смысле они могли следить за событиями: они будут настороже и услышат крики, шум борьбы или револьверные выстрелы, словом, любое нарушение семейной идилии Капрала. Все были возбуждены, кое-кто похлопывал Курио по спине, подбадривая его. В особенности те, кто утверждал, что Мартин выйдет из себя, изобьет Курио, а может, и всадит нож ему в брюхо. Заказали по первой стопке для храбрости, хотели поднести и Курио, прежде чем он отправится к Капралу, но Курио отказался. Он слишком много выпил накануне, во рту было горько, язык обложило, и голова была тяжелой, а ведь сейчас как никогда ему нужна ясность мысли и свободная речь. Все подняли стаканы в честь Курио в немом, единодушном тосте. Курио медленно оглядел друзей, одного за другим, взволнованно и серьезно. Пожал руку Жезуино и торопливо зашагал по склону. Все присутствующие были так же взволнованны и серьезны, сознавая важность момента. Курио исчез за поворотом. Ветер срывал листья с акаций, и они устилали дорогу желтым ковром.

Курио приоделся, снял свое рабочее платье — поношенный фрак, полосатые брюки, рубашку с накрахмаленной манишкой, смыл с лица белила и румяна. Он был в праздничном костюме, при галстуке, но, хотя и побрился, выглядел худым и бледным, под глазами у него залегли синие тени. Он шел размеренным шагом, с серьезным лицом, печально глядя перед собой. Впрочем, вся его фигура выражала печаль и даже тоску, отчего это восхождение по склону казалось каким-то зловещим. Курио умышленно надел костюм, который надевал только в торжественных случаях, чтобы сразу же, как он придет к Мартину, тот понял, что визит Курио необычен. Вот почему едва показался домишко Мартина, Курио остановился, чтобы привести в порядок костюм, а затем придал своей походке еще больше величавости. В дверях его нетерпеливо поджидала Мариалва: часы только что пробили десять. Она сделала Курио знак, чтобы он поторопился, но Курио продолжал идти все так же медленно — не было никакой надобности спешить. Подумать, какое легкомыслие! Ведь он идет разбить жизнь друга; сердце зазывалы обливалось кровью. Может, лучше было последовать совету негра, запастись бутылками с чудодейственным средством против гонореи и отправиться в Сержипе оплакивать разлуку с возлюбленной. Стоит ему переступить порог, и Мартин сейчас же заметит его трагическую мину, а значит, догадается, что пришел он с недоброй вестью.

Но едва он достиг крыльца того дома, куда собирался проникнуть, бесстыдный и вероломный, хуже вора или убийцы, неся с собой скорбь и горе, как услышал упрек Мариалвы, процеженный сквозь зубы:

— Я уже думала, что ты струсил и не придешь…

Это было несправедливо, потому что он пришел точно в десять, как и было условленно. Еще никогда в жизни он не был так пунктуален. Друзья, оказавшие ему поддержку в столь трудный для него момент, а также заинтересованные в результатах пари, позаботились о том, чтобы разбудить Курио заблаговременно.

Лицо Мариалвы горело, ее глаза излучали странный тревожный блеск, и вся она была какой-то необычной, будто парила в воздухе, прекрасная, как фея, в красоте которой есть что-то дьявольски жестокое. Возможно, в этой перемене была виновата прическа с двумя завитками на лбу, напоминавшими рожки. Никогда Курио не видел Мариалву такой, он не узнавал ее, свою нежную Мариалву, обессилевшую от любви.

— Пойдем, он в большой комнате…

И быстро вошла, сказав:

— Мой милый, Курио хочет поговорить с тобой…

— Какого же черта он не идет? — Голос Мартина прозвучал невнятно, как если бы он говорил с полным ртом.

Необходимо, снова убеждал себя Курио, сразу же дать понять Мартину, что визит мой необычен. Поэтому он попросил разрешения войти:

— Можно?..

Никогда еще друг не просил позволения войти в дом Капрала, и Мартин должен будет догадаться о предстоящей трагедии, едва Курио твердым шагом войдет в комнату и остановится решительный, непреклонный и бледный, как мертвец. Но к разочарованию и отчаянию страстно влюбленного зазывалы, Капрал ничего не заметил. Он был всецело занят созерцанием золотистой ароматной жаки, которая лежала перед ним. Мартин только что разрезал ее, и сладкий сок стекал на газету, аккуратно постеленную на столе, Мартин не оборачивался, а Курио было все труднее сохранять трагическую позу. К тому же запах жаки проникал в ноздри и пробуждал аппетит у голодного Курио, который еще ничего не ел в это роковое утро.

— Садись, братец, съешь несколько зерен жаки, — дружески предложил Мартин. — Она великолепна.

Курио приблизился все так же неторопливо, с мрачным, напыщенным видом. Мариалва, прислонившись к дверному косяку, заняла удобную позицию, чтобы не пропустить ни единой подробности сцены, которая сейчас разыграется. Мартин положил в рот зерно жаки, комната благоухала ее ароматом. Трудно было противостоять такому соблазну, но Курио устоял. Мартин, наконец, повернулся к нему и удивился его серьезности:

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего… Просто я хотел с тобой поговорить. Надо решить одно дело…

— Так садись, я тебя слушаю, и, пожалуйста, угощайся…

— Нет, дело серьезное, лучше я подожду, пока ты поешь…

Мартин пристально посмотрел на друга.

— Ты выглядишь так, будто проглотил швабру… Но, наверно, ты прав, сначала надо расправиться с жакой, а потом потолкуем… Садись и засучивай рукава…

По пальцам Капрала стекал медовый сок жаки, ароматные золотистые зерна были так соблазнительны, а Курио еще ничего не ел; сейчас, до еды, он должен собраться с духом. Ему вдруг захотелось плакать, в горле встал комок. Однако было уже за десять, приятели разбудили его рано, намного раньше, чем было условленно. Его пустой желудок вдруг взбунтовался, требуя принять предложение Мартина.

— Садись парень… Чего ты ждешь?

А жака казалась все прекраснее — это был любимый плод Курио, медовый сок стекал по пальцам и губам Мартина, в воздухе носился опьяняющий аромат… В конце концов он может начать разговор на несколько минут позже, ничего от этого не изменится.

Курио снял пиджак, ослабил узел галстука — нельзя же есть жаку, когда ты одет по всем правилам хорошего тона. Он уселся, запустил пальцы в мякоть жаки, вытащил зерно, сунул его в рот и выплюнул кожуру:

— Хороша!

— Спелая! — поддержал Мартин. — С одного дерева неподалеку отсюда, на нем было так много плодов, что я…

Разговор друзей был прерван громким стуком хлопнувшей двери. Это Мариалва напоминала им о себе, ее глаза метали искры, а два завитка на лбу еще больше походили на дьявольские рожки.

— Разве ты не говорил мне, что у тебя есть срочное дело к Мартину? — спросила она Курио.

Мариалва была в ярости, она не ожидала такого начала разговора. Вот, значит, какова безумная и безграничная любовь Курио?! Любовь, которая не устояла перед зернами спелой жаки!

— Когда поедим, тогда и поговорю… Немного погодя…

— Всему свое время… — наставительно заметил Мартин.

Обозленная Мариалва вихрем вылетела в спальню.

— Она не выносит жаку, считает настоящими фруктами только яблоки и груши…

— Неужели?..

Курио облизал пальцы: отличная жака, особенно на голодный желудок. Как можно не любить жаку, предпочитая ей груши и яблоки, эти безвкусные фрукты? Даже сладкий картофель и тот вкуснее, не такой пресный. Высказав свое мнение по этому вопросу, Мартин с довольным видом вытер пальцы обрывком газеты, Курио насладился еще парой зерен и засмеялся от удовольствия. С жакой вообще ничего не может сравниться, а эта была на редкость хороша!

— Теперь можешь выкладывать свое дело, — начал Мартин, ковыряя в зубах спичкой.

Курио уже почти позабыл о необычной причине своего визита, жака примирила его с жизнью, расположила к неторопливой дружеской беседе о всякой всячине, которую обычно вели друзья, когда встречались. Мартин толкал его в темный душный тоннель, и через этот тоннель он должен был пройти. Курио встал.

На пороге спальни снова появилась Мариалва с горящим взглядом и раздувающимися ноздрями — беговая лошадка, готовая к старту и ожидающая только сигнала. Курио затянул узел галстука, надел пиджак и принял величественно похоронный вид, что стоило ему теперь больших усилий. Он был сыт и уже не горечь похмелья, а аромат жаки ощущал во рту, поэтому мысли о самоубийстве и смерти стали далекими. И все же Курио удалось достичь неплохих результатов, так что Мартин, вернувшийся в качалку и приготовившийся слушать друга, удивился перемене, в нем происшедшей.

— Ты будто на похоронах…

Курио вытянул руку в торжественном жесте и срывающимся голосом начал. Он очень напоминал одну из статуй знаменитых государственных деятелей, которые ставятся на площадях для обозрения гражданами. Мартин был так поражен позой Курио, что едва расслышал первые слова его пламенной речи.

Мартин должен его понять, ораторствовал Курио, хотя это, без сомнения, очень трудно, но делать нечего. Речь была подготовлена заранее при помощи «Секретаря влюбленных» и Жезуино Бешеного Петуха. На свете нет второго столь верного друга, как он, Курио. Верного, но гибнущего от любви к Мариалве, этой святой женщине, «целомудренной и чистой девственнице», тоже верной своему мужу. Их жизни разбила страшная игра случая, несчастливый рок, им адски не повезло. Игрушки в руках судьбы, они оказались беззащитными против ее ударов.

Стоявшая в дверях спальни Мариалва не могла больше владеть собой, в это решающее мгновение ей было трудно притворяться жертвой, гонимой злой судьбой. Лицо ее приняло победоносное выражение. Ее взгляд перебегал с одного мужчины на другого, она готовилась попрать их обоих, когда они начнут оспаривать ее с оружием в руках. Мартин силился понять напыщенные излияния друга, так и сыпавшего всякими мудреными словами. Любит же этот Курио читать разные книжонки! Капрал хмурился от напряжения, но Мариалва решила, что он в отчаянии, а Курио — что в ужасе перед предательством друга. На самом же деле он пытался уследить за словоизвержением Курио, за его речью, щедро приправленной красотами, заимствованными из проповедей и словаря. В этом-то и крылась причина неуспеха Курио у женщин: виноват был его книжный язык, ни одна девушка не могла долго выдержать цветистые речи зазывалы. Однако ценой больших усилий, улавливая иногда смысл отдельных слов, а иногда целой фразы, Мартин начал постепенно понимать, в чем дело. Украдкой поглядывая на Мариалву, которая стояла в дверях спальни с отрешенным выражением лица, он наконец догадался, почему Курио так загадочно ведет себя и почему он так вырядился. Похоже, что этот дурак по уши втюрился в Мариалву… Неужели, святой Бонфим, Ошала, отец мой? Неужели?! И она, видимо, тоже… Разве не на это намекает Курио своими красивыми рассуждениями о душах-близнецах, о платонической любви и разбитых жизнях? Да, он понял: Курио безумно влюблен в Мариалву, но, уважая честь Капрала, не стал наставлять ему рога. Молодец, Курио!

Однако надо выяснить все сразу. Коснувшись своего незапятнанного лба, он прервал речь Курио в особенно волнующем месте.

— Ты попробовал ее?

Курио вздрогнул: напрасно он тратил свой талант и свою эрудицию, Капрал его не понял, не оценил чистоты его намерений.

— Нет! — решительно возразил он. — Разве не об этом я тебе толкую вот уже несколько минут. — Но тут же добавил: — Не пробовал, хотя мне очень хотелось этого.

— Хм, хотелось. А ей тоже хотелось?

Курио воспользовался этой репликой, чтобы вернуться к своей речи, он не желал вступать в этот унизительный и не предусмотренный им разговор. Да, Мариалва отвечала ему взаимностью, но именно она, честнейшая из жен, воздвигла между ними барьер…

Мартин растроганно улыбнулся, верность Курио восхищала его, сердце его начало таять. Он знал, как сильно страдает Курио, влюбляясь. Можно представить, как он мучается и сейчас, когда между ним и Мариалвой стоит он, Мартин, страдает, но не предает брата по вере. Такая самоотверженность достойна награды, и Капрал, человек воспитанный и не привыкший оставаться в долгу, не может уступить Курио в доказательствах дружбы. Они ведь братья по вере, Курио напомнил ему это, они не раз вместе совершали жертвоприношения, и поэтому Курио так страдал, не желая предать его, страдал, как бешеная собака, раздираемый адскими муками… Да, он заслуживает награды, Мартин не может отстать от него в этом благородном соревновании. Их дружба была под угрозой, но одержала победу.

— Ты ее в самом деле любишь? По-настоящему?

В торжественной тишине, когда у Мариалвы захватило дыхание, ибо пробил час ее триумфа, Курио склонил голову и после долгих колебаний еще раз подтвердил, что любит.

Мартин взглянул на Мариалву, стоящую в дверях спальни. Она сияла, эта царица, у ног которой ползают мужчины, отдавшие ей свои безумные сердца, ее несравненная роковая красота смиряла самых сильных из них. Полная жестокой решимости, она была готова к любым вопросам Мартина: уклоняться от ответа она не собиралась.

Капрал, однако, ничего не спросил. Он лишь смотрел на нее оценивающим взглядом — да, роковая и жестокая женщина, рожденная для того, чтобы пожирать сердца мужчин, пополнять ими свою свиту, такова была Мариалва, красавица с родинкой на левом плече. Кто мог спастись от ее чар? Правда, иногда она немного надоедает, даже, пожалуй здорово надоедает. Курио заслуживает ее; Мартин казался себе великодушным и добрым, как рыцарь. Благородные чувства распирали его существо, несколько обремененное недавно съеденной жакой.

Голос Капрала прозвучал в торжественной тишине комнаты, продуваемой легким ветерком.

— Итак, брат мой, я все понял: ты любишь и страдаешь. Прекрасно! Ты доказал свою верность братскому долгу. Поэтому я тебе говорю: если кто и заслуживает ее, так это ты… Можешь забирать Мариалву. Она твоя. — Он повернулся к двери в спальню: — Мариалва, укладывай свои вещи, ты пойдешь с Курио. — И улыбнувшись другу, добавил: — Ты заберешь ее сейчас же, не стоит оставлять женщину в моем доме, раз я пользуюсь такой дурной славой…

Курио обалдело разинул рот и так остался стоять. Он ожидал всего: криков, проклятий, отчаяния, угроз оружием, быть может, драки, рыданий, самоубийства, убийства, трагедии, о которой будут кричать все газеты, словом, всего, только не этого решения Мартина. И когда он снова обрел дар речи, был все еще как пьяный:

— Забрать ее? Сейчас? Как же так?

Бледная Мариалва неподвижно стояла в дверях.

— Сейчас, потому что отныне она твоя. И не хорошо, если…

Но Курио еще пытался образумить Мартина:

— Ты же потом, когда останешься один, будешь страдать… И я предпочитаю…

Мариалва сжала зубы, ее глаза расширились, стали круглыми.

— Ты уже и так страдал из-за меня… — великодушно продолжал Мартин. — Старался ничем не оскорбить. Теперь моя очередь… Я тоже имею право страдать ради друга, не ты один…

Подобная самоотверженность возводила друзей к вершинам мировой славы, оба чувствовали себя необычайно взволнованными. Мариалва отходила куда-то на второй план.

— Конечно… Но ты ее муж, может, справедливее будет, если страдать буду я. Я уеду в Сержипе продавать чудодейственное лекарство, меня приглашали туда, и больше у вас не появлюсь… Чтобы ты не мучился… Оставайся с Мариалвой, а я уйду один, уйду сейчас же. Прощай навсегда… навсегда…

Он уже было направился к дверям, но крик Мартина остановил его.

— Куда ты уходишь, брат мой? — взволнованно заговорил Капрал. — Не торопись, ты пойдешь, но вместе с ней, ведь она тебе нравится, а ты ей, я не хочу стоять между вами! Зачем есть блюдо, которое желает другой? Так бери Мариалву, бери сейчас же… Что касается меня, то я не хочу ее больше…

Курио оказался в безвыходном положении.

— Мне даже некуда ее повести…

— Пусть это не будет препятствием к вашему счастью, брат мой… — сказал Мартин, который становился все более великодушным и непреклонным. — Вы останетесь здесь, а я уйду… Забудусь в заведении Тиберии, если у нее найдется свободная красотка… Я скажу Тиберии, чтобы она не ожидала тебя вскорости, так как ты женился, а женатому человеку не пристало шляться по публичным домам… Я оставлю вам все, возьму только свою одежду…

— Все? Я…

— Все… Стол, кресло, кровать и зеркало, я оставлю вам даже кофейник, который мне особенно дорог…

— А что я буду с ним делать? Нет, я не могу принимать от тебя все это. Ты великодушен, но…

Мариалве уже не хотелось кричать либо расцарапать им лица. Кровь отхлынула от ее щек, волосы неряшливо падали на лоб, глаза погасли, она как бы стала меньше ростом. Все же она очень нудная, Курио скоро раскается в своем выборе.

Он уже раскаивался.

— Знаешь, брат, что я тебе скажу?

Мартин церемонно поднялся с таким видом, будто он был здесь гостем.

— Ну говори…

— Будем считать, что я тебе ничего не сказал, пусть все останется, как было. Мариалва мне не нравится больше…

— Но так не годится, брат мой! Ты пришел за ней, ты с ней и останешься. Мне же она не нужна ни как жена, ни как служанка. Ты не представляешь, какая она скучная. Просто тоска берет…

— У меня было такое подозрение. Уж слишком она страстная. Я тебе больше скажу: она непорядочная женщина. Если бы от нее зависело, ты бы давно был рогатым, как бык…

Мартин улыбнулся и указал на Мариалву, стоявшую в дверях, вернее, на жалкие останки Мариалвы.

— И эта подлая баба хотела сделать нас врагами, нас, более близких друг другу, чем братья… А мы посмеемся над ней…

И он весело рассмеялся своим безудержным и раскатистым смехом, который вновь обрел, теперь уже навсегда. Курио тоже рассмеялся, хохот друзей покатился по склону, а в баре те, кто держал пари, пытались понять, что означают эти странные звуки, доносившиеся из дома Капрала.

— Выпьем? Это надо отметить… — предложил Мартин.

— Да ведь мы поели жаки, плохо будет.

— Пожалуй. Кашаса с жакой — наверняка желудок расстроится.

— Жаль… — посетовал Курио.

Друзья посмотрели на остатки спелой жаки. Ее золотистые зерна заманчиво блестели.

— Лучше покончим с ней. А вечером выпьем…

Курио сорвал с себя пиджак и галстук, его похоронный вид исчез без следа. Друзья снова набросились на жаку.

А Мариалва тем временем собирала в спальне свои вещи. Капрал и Курио, казалось, забыли о ней. Они и не заметили, когда она прошла через комнату.

— По-моему, пари никто не выиграл… — заявил Курио. — Значит, деньги остались целы, и вечером их можно будет истратить… Поедем есть мокеке на паруснике Мануэла…

— И возьмем с собой девочек из заведения Тиберии. Не знаешь, Курио, та с косичками, что танцевала со мной на празднике, еще там?

— Оталия? Там…

Мариалва спустилась по склону, компания в баре видела, как она прошла мимо, и переглянулась. Из дома Капрала все еще доносились раскаты хохота. Сомнений не было, это смеялись Мартин и Курио. Решили подняться и узнать, почему так весело кончилась женитьба Капрала.

Положив свой узел на землю, бедная проститутка Мариалва, робко съежившись, ждала багажного трамвая, который отвезет ее в заведение Тиберии.

Интервал

для крещения Фелисио,

сына Массу и Бенедиты,

или

кум Огуна

1

У мальчика были длинные белокурые волосы и голубоватые глаза. Голубыми их назвать было нельзя. «У него глаза как небо», — говорили сплетницы, но это была неправда. Они были голубоватые, но не голубые; поэтому намеки на отцовство гринго были лишь грязной выдумкой недостойных людей, готовых злословить по любому поводу.

Впрочем, совсем нетрудно было доказать ложность этого слуха: ведь когда Бенедита родила мальчика и показала его соседям, о голубоглазом гринго, питающем большое пристрастие к кашасе, в порту никто не слышал, он еще не появлялся там. Но даже и потом никто не замечал, чтобы между гринго и Бенедитой была любовная связь, возможно даже, они вообще не были знакомы, так как через несколько месяцев после своего появления в порту, которое наделало столько шума, девушка неожиданно уехала и вернулась снова уже с ребенком. Однако и тогда она задержалась совсем ненадолго — чтобы бросить бедняжку, сообщив, что он не крещен, ибо даже на это у нее не было средств. Потом она снова исчезла, не оставив ни адреса, ни какого-нибудь следа, по которому ее можно было бы разыскать. Ходили слухи, что она уехала в штат Алагоас, откуда была родом, и что якобы там умерла, но эти сведения ничем не подтверждались.

Они основывались на плачевном состоянии здоровья Бенедиты после ее возвращения. Тощая, как кляча, с ввалившимися щеками, она непрерывно кашляла. Неужели она стала бы привозить ребенка и оставлять его на руках у негра, если бы не была уверена, что приговорена к смерти? Вот почему, утверждали соседи, о Бенедите можно сказать все что угодно: что она легкомысленная, пьянчужка, распущенная, но никак не обвинить в том, что она плохая мать и бросила ребенка, которому еще не было и года. Более добрую и любящую мать, пожалуй, трудно было найти. Более заботливую и преданную. Когда малыш чем-то отравился, Бенедита дни и ночи проводила у его постельки, она все время плакала и была рядом, едва у бедняжки начинался очередной приступ боли.

Когда ребенок родился, она подумывала даже бросить веселую жизнь и наняться официанткой либо пойти в прачки. Бенедита голодала, лишь бы крошка ни в чем не знал недостатка. Покупала ему дорогое белье с вышивкой и кружевами, как сынку какого-нибудь буржуа.

И уж если Бенедита приехала, чтобы оставить ребенка на воспитание чужим людям, заключали некоторые, то только потому, что чувствовала приближение конца, ее болезнь зашла уже далеко, бедная девушка начала харкать кровью. И поскольку во время своего скоропалительного приезда она успела сказать одной знакомой, что боится умереть, не повидав родных мест, многие решили, что она отправилась в Алагоас, в селение Пилар.

Впрочем, не исключено, что на самом деле она умерла в Баии, в больнице для бедных, как утверждала некая Эрнестина, бывшая подруга Бенедиты, у которой в этой больнице лежала мать. Как-то отправившись навестить ее, Эрнестина будто бы в палате для безнадежно больных увидела Бенедиту. Та была настолько худа, что Эрнестина сначала не узнала ее; она кашляла, лежа на кровати, если можно было назвать кроватями топчаны, стоявшие в палате. Бенедита расспросила подругу о ребенке и умоляла никому не говорить о своем состоянии. Она не хотела, чтобы кто-нибудь ее видел в столь отчаянном положении, и заставила подругу поклясться, что та будет молчать.

Трое суток Эрнестина держала слово, но накануне дня, когда разрешалось посещать больных, нарушила обещание и рассказала обо всем Тиберии и негру Массу.

На следующий день все трое отправились в больницу, захватив с собой фрукты, хлеб, пирожки и лекарства, которые им дал д-р Филинто, друг Тиберии, врач заведения и очень добрый человек. Они обсудили, следует ли взять с собой ребенка, и решили, что не стоит, лучше подождать, поскольку это может явиться для больной слишком сильным потрясением, которого она не перенесет.

Но Бенедиту в больнице они уже не нашли, и никто не мог толком сказать, что с ней случилось. Сестры и врачи куда-то спешили, отвечали с недовольным видом и не знали ничего определенного. Поскольку это была больница для бедных, а не частная лечебница, смешно было бы требовать порядка и внимания. Так им и не удалось узнать, выписалась ли Бенедита (хотя и это не означало бы, что она выздоровела, а скорее, что ее невозможно вылечить) или же оказалась в числе трех женщин, которые скончались за последние несколько дней.

А потом о веселой Бенедите, такой обаятельной и легкомысленной, не поступало больше никаких известий, она могла умереть, а могла быть жива, потому что в конце концов никто не присутствовал на ее похоронах. Как знать, может, в самый неожиданный момент она появится и потребует назад своего ребенка, если только — что более вероятно, как утверждала Тиберия, — она действительно не умерла, оставив мальчика сиротой. Тиберия, договорившись с Жезусом, хотела по возвращении из больницы взять ребенка от Массу и унести его к себе. Но негр не пожелал даже обсуждать этот вопрос, он буквально озверел, он и его бабка, негритянка Вевева, столетняя старуха, которая могла еще, однако, танцевать в хороводе кандомблэ, а тем более присматривать за ребенком. Она тоже пришла в ярость: забрать у них ребенка, сына Массу?! Нет, никогда этому не бывать! Те, кто говорят, что Бенедита забеременела от белокурого гринго, когда вернулась уже тяжелобольная, а потом подбросила сына Массу, просто сплетники, готовые выдумывать о других всякие небылицы. Голубые глаза могут быть у любого ребенка, даже если отец у него негр, ибо в жилах обитателей Баии смешалось множество кровей. У мулатов может родиться светловолосый ребенок, а у белых родителей — негритенок. И ничего в этом нет удивительного, слава богу!

По словам Бенедиты, ребенок пошел в деда по материнской линии, белокурого великана-иностранца, рыночного геркулеса, поднимавшего гири и огромные шесты на удивление приезжих крестьян. Объяснение было, разумеется, вполне правдоподобным, и только злонамеренные люди упорно не желали прислушаться к нему и приписывали мальчику другого родителя, будто тому мало было Массу, любящего и заботливого отца, достойного и уважаемого человека, с которым никто не посмел бы шутить. Не говоря уже о бабке, старой негритянке Вевеве, которая смотрела за ребенком. Сама Тиберия, женщина строгая и решительная, произнесла приговор, когда ей не дали усыновить ребенка: он находится в хороших руках и лучше не может быть устроен, ему не найти более преданного отца, более нежной бабки.

И уж кому, как не Массу и Бенедите, знать, кто отец ребенка. Ведь когда девушке пришлось расстаться с крошкой, чтобы спокойно умереть, она не пожелала иного отца для своего сына, значит, она знала, что делает. И у Массу никогда не возникало ни малейшего сомнения о своем отцовстве. Прежде чем исчезнуть на время, Бенедита оповестила всех подруг, что беременна. Так почему же не думать, что она зачала от Массу, когда они лежали на песке возле портового склада в ту сумасшедшую ночь?

Бенедита постоянно бывала в обществе мужчин, достаточно было позвать ее, и она приходила, пила, пела, танцевала и иногда спала с кем-нибудь из них. Поговаривали о некоем Отониэле, торговом служащем, бледнолицем глуповатом типе, который будто бы был ее возлюбленным. Однако ничего определенного никто не знал. Бенедита была свободна и проводила время, как ей заблагорассудится, очевидно, этот Отониэл не имел для нее большого значения.

Случилось так, что в ту ночь, когда было выпито столько кашасы, что все свалились — даже неутомимый Жезуино Бешеный Петух, — на ногах остался лишь негр Массу, который никогда не терял ясности рассудка и силы. С ним и отправилась на песчаный берег Бенедита и ему отдалась. Причем бедняжка ничего не знала о тайной страсти Массу, давно сохнувшего по ней. Они улеглись на песок, и Бенедита приняла его с радостью, она всегда была весела и готова к ласкам.

Встречи с другими мужчинами не оставляли заметного следа в ее жизни. По-иному получилось с Массу. Не только следы своих поцелуев оставил он на ее теле, он требовал полного подчинения Бенедиты своему страстному желанию, своей ревности.

Уже на следующий день он назначил свидание на берегу и, не найдя ее там, пришел в ярость, грозя разнести бар Изидро до Батуалэ. Его удержали с трудом. А потом, узнав, что она виделась с Отониэлом, приказчиком из магазина хозяйственных товаров в Сан-Педро, он помчался туда как безумный. Вытащил Отониэла из-за прилавка и швырнул прямо на кухонную утварь, затем избил еще двух приказчиков и управляющего, а под конец обратил в бегство и самого хозяина. Лишь четверо полицейских смогли утихомирить его; избив негра ножнами палашей, они потащили его по улицам.

Бенедита, воспользовавшись тем, что Массу посадили в кутузку и после бурных событий наступили спокойные дни, объявила о своей беременности и исчезла. Исчез и Отониэл, но не вместе с Бенедитой — он еще не сошел с ума и не желал рисковать жизнью, поскольку Массу угрожал убить его, если он еще раз полезет к девушке. Получив рекомендательное письмо, Отониэл отправился в Рио-де-Жанейро, чтобы попытаться там устроить свою жизнь. Массу, выпущенный наконец на свободу благодаря вмешательству майора Косме де Фариа, не нашел и следа Бенедиты. Некоторое время негр ходил злой, на всех кидался, но в конце концов успокоился, забыл Бенедиту и ночь на песчаном берегу. Снова стал добрым и отзывчивым Массу с площади Семи Ворот и уже больше не вспоминал о девушке.

И вот однажды вечером она появилась у него в доме с ребенком на руках. Малыш смешно топал, делая первые шаги, падал, снова поднимался, цепляясь за юбку Вевевы и забавно улыбаясь. Это дитя было зачато Массу, ведь они несколько месяцев назад были любовниками — возможно, бабушка Вевева не знала об этом. Неужели ей никто не говорил? Так вот, она забеременела от Массу, а потом он оставил ее. У нее родился ребенок, этот ангелочек, и она не подумала бы бросать его, если бы не заболела и не нуждалась в больничном лечении. Где же ей в таком случае оставить ребенка, как не в доме отца? Она твердо знает: Массу добр, он не покинет сына в беде.

Именно в это время Массу вернулся домой. Он принес бабке немного денег, чтобы та купила еды. Услышав слова Бенедиты, он взглянул на ребенка, ползающего по полу. Вот малыш шлепнулся и, посмотрев на Массу, засмеялся. Негр вздрогнул: где же скиталась Бенедита, что стала такой худой и некрасивой, такой изможденной, с костлявыми, как у скелета, руками? Но мальчик выглядел здоровым и сильным, у него были крепкие ручки и ножки. Это, разумеется, его сын. Правда, было бы лучше, если б он был не такой белый и более курчавый. Но, в сущности, какое это имеет значение?

— Он весь в моего деда по матери, который был блондином с голубыми глазами и говорил на чужом языке. Он получился белым, но мог получиться и черным, просто победила моя кровь. Но сложение у него в точности твое. И смеется он, как ты…

— Смеется, как я? Да это же чудесно! — Негр присел на корточки, мальчик подполз, встал у него между ног, сказал «папа», затем повторил еще раз. Массу захохотал так, что задрожали стены. Бенедита улыбнулась и ушла успокоенная. Слезы, выступившие у нее на глазах, были вызваны разлукой с сыном, а отнюдь не страхом за его будущее.

Пожалуй, еще никто не видел отца и сына, которые были бы так дружны. Массу сажал малыша к себе на спину и скакал с ним по комнате. Оба смеялись, смеялась и бабушка Вевева.

Но ребенка надо было крестить. Где это видано, говорила Вевева, мальчику уже одиннадцать месяцев, а он все еще не крещен?

2

Крещение ребенка может показаться весьма простым делом, но вы увидите, что это далеко не так, наоборот, дело это сложное и ответственное; кто думает, что достаточно взять ребенка, собрать знакомых, отправиться с ними в первую попавшуюся церковь, договориться со священником и все будет в порядке, тот глубоко заблуждается. Если бы дело обстояло так, не было бы никакой проблемы. А между тем падре и церковь нужно выбрать заблаговременно, учитывая интересы ребенка, а также набожность родителей, волю божеств и колдунов, с которыми они связаны, нужно подготовить одеяние для младенца, подобрать крестных, приготовить угощение для друзей, раздобыть денег на предстоящие расходы. Все это весьма трудно и хлопотно.

Старая негритянка Вевева ничего не желала слушать: она не допустит, чтобы мальчик дожил до года некрещеным, как какой-то звереныш. Она возмущалась легкомыслием Бенедиты, ее пренебрежением к ребенку. Дала младенцу имя, назвала его, неизвестно почему, Фелисио[35], и все. Имя в общем неплохое, но если бы пришлось выбирать ей, Вевева предпочла бы назвать внука Асдрубалом или Алсебиадесом. Впрочем, Фелисио тоже годится, любое имя годится, лишь бы ребенок был крещен и ему не грозила смерть без причастия и возможность никогда не вкусить райского блаженства, предварительно побывав в чистилище — месте влажном и дождливом, как представляла себе Вевева.

Массу обещал сделать все необходимое. Но торопиться он не станет, мальчик, слава богу, не умирает, а поспешность может только повредить его будущему. Массу посоветуется с друзьями и начнет приготовления. Вевева дала ему сроку две недели.

Сначала негр решил, что это слишком мало, однако Жезуино Бешеный Петух, с которым он посоветовался, счел все же срок разумным, учитывая, что вскоре у мальчика будет день рождения, поэтому постановили: крещение и день рождения отпраздновать вместе, это будет более торжественно и менее накладно. Мудрое решение Бешеного Петуха восхитило Массу — Жезуино молодец, всегда найдет наилучший выход. И вот начались длительные совещания друзей, сопровождавшиеся обильной выпивкой, на которых обсуждались различные проблемы, связанные с крещением Фелисио.

Поначалу особых затруднений не возникало. Жезуино обязательно предлагал тот или иной выход, приводя разумные доводы, и если приятели не разрешили всех вопросов за один вечер, то лишь потому, что это оказалось бы слишком утомительно для некоторых из них, в частности для самого Жезуино и Гвоздики. Последний и Эдуардо Ипсилон активно участвовали в дискуссии наряду с Ветрогоном, Капралом Мартином и Курио. Ветрогон открыл заседание:

— Если бы моя воля, я бы крестил его во всех церквах: в католической, баптистской, у свидетелей Иеговы, у прочих протестантов и спиритов. Так мы застрахуем ребенка сразу по всем линиям, и тогда он обязательно попадет в рай.

Однако этот любопытный тезис не был принят во внимание. И Ветрогон на нем не настаивал. Он выступал со своими предложениями не ради того, чтобы их обсуждали, хвалили или порицали, не ради того, чтобы блеснуть. Он желал лишь бескорыстно помочь другу. Ветрогон же оплачивал кашасу в тот вечер, так как остальные сидели на мели, даже у Капрала гроша за душой не было. Вообще-то, когда он играл, деньги у него водились. Но в тот вечер он гулял с Оталией и накупил ей журналов, а потом они ходили смотреть свадьбу — Оталия обожала это занятие.

В первый вечер приятели справились с большинством обсуждавшихся вопросов: одежду для крещения преподнесет Тиберия, деньги на угощение соберут друзья. Крестить младенца будут в церкви Розарио дос Негрос на площади Позорного Столба: не только потому, что там тридцать с лишним лет назад крестили самого негра, но и потому, что тамошний ризничий — сеньор Иносенсио до Эспирито Санто, чопорный мулат, в свободные часы занимавшийся маклерством, был их хороший знакомый. Он носил темные очки и повсюду таскал с собой подарок одного священника — молитвенник, между страниц которого он прятал списки держателей пари. Сеньор до Эспирито Санто пользовался у последних большим доверием, так как неизбежно спасался от полицейских облав, к тому же он был превосходным ризничим с более чем двадцатилетним стажем. Время от времени он вставлял в разговор латинские фразы, вроде: «Deo gratis»[36] или «Per omnia sekula sekulorum»[37], что возвышало его в глазах слушателей. У дона Иносенсио просили советов, поговаривали даже, что он обладает даром провидения, но подтверждений этому не было. Однако, несмотря на свой лицемерно благочестивый вид, темные очки и молитвенник, он был человеком компанейским, любителем вкусно поесть и поволочиться, хотя боялся постороннего глаза, ибо заботился о чистоте своей репутации. В этом отношении он был целиком солидарен с Мартином, который в любом оскорблении себе усматривал оскорбление всей славной армии. Иносенсио тоже не отделял свою репутацию от репутации католической церкви вообще. Пятно на репутации ризничего ложилось на всех христиан. Поэтому он был осторожен и не путался с кем придется.

Уже этого было достаточно, чтобы они остановили свой выбор на церкви Розарио дос Негрос, но к тому была еще одна серьезная причина: сеньор до Эспирито Санто был обязан Курио и до известной степени негру Массу — они помогли ему спасти репутацию.

Массу представил Курио своему другу — фармацевту-любителю, знавшему толк в травах и изобретателю чудодейственного средства для лечения венерических болезней. Курио получил от него флаконы с этим лекарством для продажи в предместьях и один флакон уступил сеньору Иносенсио.

Дело в том, что ризничий был горько обманут в своих лучших чувствах к одной из тех красоток, что прикидываются святошами. Девица каждое утро являлась в ризницу, якобы молиться, и кидала на Иносенсио кроткие, ангельские взоры. Как-то раз Иносенсио осмелился коснуться ее ягодиц, она не отодвинулась, тогда он позволил себе большее. Девица для порядка немного пожеманилась, но Иносенсио перешел в атаку. Он был в восторге от этого приключения: девушка была не очень молода, зато горяча, изящна, из хорошей семьи. Иносенсио настолько разобрало, что на следующий день он не пошел к мулатке Кремилдес, у которой с давних пор бывал каждый вторник. А через три дня стало ясно, что святоша наградила его дурной болезнью. Перед ризничим встал выбор: либо подвергнуться всеобщему осуждению, отправившись к одному из врачей-специалистов, которые держали лечебницы в Террейро и Сэ, либо гнить молча. Само собой разумеется, едва кумушки увидят, что он входит в один из этих кабинетов, как слух о его болезни разнесется повсюду. Он может даже потерять работу.

Как раз в это время Иносенсио услышал в таверне Алонсо чей-то рассказ о чудодейственном лекарстве, которым торгует Курио. Иносенсио знал зазывалу, они поддерживали дружеские отношения и неоднократно встречались на площади Позорного Столба. Ризничий воспрял духом: наконец-то он увидел выход из создавшегося положения.

Он отыскал Курио и рассказал ему весьма запутанную историю: будто бы один его друг, человек из приличной семьи, заразился дурной болезнью и не может вылечиться. Он постеснялся обратиться к Курио и попросил сделать это Иносенсио. Но Иносенсио в свою очередь просит Курио никому не говорить о его участии в этом деликатном деле, иначе сплетницы выдумают всякую ерунду и разнесут слух о том, что это он, Иносенсио, нуждается в снадобье. Курио не только обещал сохранить все в строгой тайне, но и уступил ризничему флакон по более дешевой цене. И Иносенсио уже через неделю смог вернуться, смущенный и пристыженный, к своей Кремилдес, чьими чистыми простынями он пренебрег.

Таким образом, ризничий, обязанный Курио и его приятелям, наверняка сделает все, чтобы крещение сына Массу прошло как можно торжественнее. Он лично поможет в организации церемонии и замолвит словечко падре Гомесу. Фелисио будет крещен по всем правилам и даже с некоторой роскошью.

После того, как были выбраны церковь, ризничий и падре, осталось самое трудное: выбрать крестных. Решение этого сложного вопроса перенесли на другой вечер.

Надо сказать, что когда приступили к обсуждению возможных кандидатур, Жезуино замолчал. Впрочем, по его поведению было сразу видно, что он считает себя наиболее подходящим для этой почетной роли. Разве не он вот уже много лет оставался близким другом Массу? И не раз ему помогал, не говоря уже о его вкладе в данное дело.

Он заявил, что не хочет оказывать давление на Массу, поэтому не станет принимать участия в дискуссии. Крестного и крестную в конце концов выбирают родители и никто не смеет совать нос в это дело. Это должны быть преданные друзья, уважаемые люди, которым родители многим обязаны. Крестные — это близкие родственники, и никто не имеет права критиковать решение родителей крестника или высказывать недовольство. Вот почему, подавая пример лояльности, Бешеный Петух вышел из дискуссии и посоветовал остальным поступить так же, проявить такое же благородство. Это была единственно достойная позиция, которую надлежало занять каждому: предоставить отцу и матери возможность свободно выбирать и самим отвечать за свое решение. Впрочем, в данном случае только отцу, так как матери, блаженной памяти Бенедиты, к несчастью, уже не было в живых. Будь она жива, Бешеный Петух заранее мог бы сказать, кто был бы избран. Но, увы…

И все же никто не пожелал уйти, даже Жезуино, несмотря на все свое красноречие, поэтому обсуждение совсем запуталось в туманных намеках и многозначительных фразах; Ипсилон даже пробормотал что-то насчет того, что он привык одаривать своих крестников по-королевски. Присутствующие могли на это лишь скептически улыбнуться: все знали, что Ипсилону негде даже голову приклонить, а крестников, которых он мог бы одаривать, у него никогда не было. Жезуино сейчас же высказал мнение, что намек этот недостойный и совершенно неуместный, рассчитывая, что его протест будет поддержан остальными.

Негр Массу очень скоро понял: все без исключения — Жезуино, Мартин, Ветрогон, Курио, Ипсилон, Гвоздика и даже испанец Алонсо — надеются быть крестными. В настоящий момент кандидатов было семеро, но завтра их могло стать десять или пятнадцать. Сначала Массу был явно польщен — все добивались чести стать крестным его сына, будто он, негр, был политиком или коммерсантом. Если б его воля, он пригласил бы всех, и у мальчишки было бы несчетное множество крестных: семеро присутствующих здесь, а также все его друзья из порта, с рынков Семи Ворот и Агуа-дос-Менинос, из религиозных сект и хороводов капоэйры. Но кандидатов много, а крестный должен быть один, его надо было избрать среди желающих, и тут только Массу отдал себе отчет в сложности этого неразрешимого вопроса. Пожалуй, стоит его отложить на завтра… Иначе сегодняшняя выпивка может кончиться плохо. Уже скрещивались враждебные взгляды, слышались двусмысленные намеки, раздраженные возгласы.

Чтобы не портить вечера, пока пришли к соглашению лишь относительно крестной: это будет Тиберия. Ей не удалось стать матерью Фелисио, когда она хотела усыновить его, пусть теперь подарит ему одежду для крещения. Это было справедливо, и никто не стал возражать. Правда, Мартин назвал было имя Оталии, а Ипсилон — негритянки Себастьяны, своей возлюбленной, но едва выдвинули кандидатуру Тиберии, все прочие кандидатуры были тотчас сняты. Оставалось только пойти в заведение и сообщить Тиберии приятную весть. Может, растрогавшись, она нальет им кашасы или холодного пива, чтобы выпить за здоровье кума.

Из кабачка Алонсо вышли друзьями, и все же как бы разделенные невидимым лезвием — острый вопрос о кандидатуре крестного так и не был решен. Массу время от времени встряхивал своей крупной головой, словно желая освободиться от этой нелегкой заботы: неделю он будет думать, в конце концов нет никакой необходимости спешить. Вевева дала ему две недели, а они на первом совещании разрешили большинство вопросов.

3

Большинство, но не самый трудный. И когда через три дня после первой, казалось бы, удачно завершившейся дискуссии положение не изменилось и ребенок все еще оставался без крестного, Массу окончательно убедился в сложности этого вопроса.

Впрочем, положение не только не изменилось, оно даже ухудшилось. Не было сделано ни шага вперед, а над приятелями уже нависла угроза раздоров. Внешне все как будто оставалось по-прежнему: друзья выпивали, вели беседу, однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что их речь и жесты становятся все более раздраженными, что все чаще воцаряется вокруг гнетущее молчание. Они словно боялись обидеть друг друга и поэтому держались церемонно, без той простоты, которая установилась в их кругу за многие годы.

Однако к Массу все были очень внимательны и предупредительны. Негр ни на кого не мог пожаловаться и, если б срок, установленный старой Вевевой, не был так короток, он ничего иного не мог бы пожелать для себя. Роль отца, окруженного множеством претендентов на звание крестного, пришлась ему по душе.

Гвоздика угощал его черными крепкими сигарами высшего сорта фирмы «Крус дас Алмас». Курио принес ему амулет, который защитит мальчика от лихорадки, злого рока и змеиных укусов. Ипсилон пригласил Массу к негритянке Себастьяне на сарапател[38] с кашасой и там пытался напоить его, возможно с целью повлиять на его решение в благоприятном для себя смысле. Массу ел и пил вволю, но первым все же свалился Ипсилон. Массу не упустил случая прижать несколько раз негритянку Себастьяну, но дальше этого не пошел из уважения к другу, который хоть и был пьян, но находился тут же. Пришлось соблюдать приличия.

Капрал проявлял поразительную заботу. Встретив негра, который, обливаясь потом под палящим солнцем, нес на голове огромную плетеную корзинку с покупками и большой глиняный кувшин под мышкой, Мартин подошел к нему и предложил помочь. Любой на его месте поторопился бы завернуть за угол, чтобы избежать встречи. Мартин же взял кувшин и пошел рядом с Массу, сократив его неблизкий путь своей всегда приятной и поучительной беседой. Массу был ему благодарен не только за то, что Капрал освободил его от громоздкого кувшина, который было неудобно нести, но и за беседу, поднявшую его настроение. До встречи с Мартином негр проклинал свою жизнь. Все чаще приходилось подрабатывать, вот и сегодня он взялся снести покупки одной элегантной доны, а она запаслась продовольствием на целую неделю. Вевева требовала денег на муку для малыша. Этот паршивец обожал жаренные в муке бананы и обжирался ими, а Массу, как назло, не везло в «жого до бишо».

Мартин с кувшином под мышкой (он не хотел нести его на голове), шагал, рассказывая новости. Он не пришел накануне потому, что был на празднике Ошумарэ[39], более роскошного праздника невозможно представить… Капрал за всю свою жизнь не видел столько святых — одних Огунов явилось семеро, причем один лучше другого…

Массу остановился: он сам был сыном Огуна и его оганом. А Мартин все рассказывал о празднике, о танцах и песнях, и Массу, несмотря на полную корзину, стоявшую у него на голове, сделал несколько па. Мартин тоже стал раскачиваться, пританцовывая, и запел кантигу в честь божества.

— Вот он, Огун! — вдруг воскликнул Массу.

В ослепительном сиянии, как если бы жестокое, карающее солнце вспыхнуло вдруг желтым пламенем, он увидел в зарослях кустарника Огуна во всем его великолепии. Огун улыбнулся ему и сказал, чтобы негр был спокоен, так как он, его отец, решит вопрос о крестном. Массу только должен обратиться к нему. Сказал и исчез, а от видения осталась лишь светящаяся точка — неоспоримое доказательство происшедшего.

Массу повернулся к Капралу и спросил:

— Ты видел?

Мартин снова зашагал.

— Какая красотка! Какие бедра!.. — он улыбнулся, проводив взглядом величественную мулатку, повернувшую за угол.

Массу, однако, был далек от подобных вещей, он еще не оправился от случившегося.

— Я о другом… Это очень серьезно…

— О чем, братец? И есть ли что-нибудь серьезнее женской юбки?

Массу рассказал о видении, об обещании Огуна решить вопрос о крестном и о приказании обратиться к нему. Мартин был поражен.

— Ты и в самом деле видел его, негр, или насмехаешься надо мной?

— Клянусь тебе… У меня до сих пор в глазах красные пятна…

Мартин подумал, и у него появилась некоторая надежда. Ведь он как раз говорил о празднике Ошумарэ, об Огунах, танцевавших на площадке Арминды. Так что вполне возможно, что Огун намерен указать именно на него, Мартина.

— Знаешь, братец, по-моему, нужно поторопиться… С кем ты будешь советоваться?

— Как с кем?.. С матерью Дониньей, конечно…

— Ну что ж, тогда иди поскорее…

— Схожу сегодня же…

Но мать святого Донинья, у которого Массу был одним из наиболее чтимых оганов, а Жезуино пользовался большим уважением, в тот день не смогла ни принять негра, ни даже переговорить с ним. Она беседовала с одной из своих дочерей, прибывшей из провинции, и велела передать Массу, чтобы он пришел завтра в любое время.

Вечером, собравшись в баре Изидро до Батуалэ, друзья наконец услышали из уст негра рассказ о случившемся. Правда, Мартин уже сообщил им кое-что, но все хотели узнать, как было дело, от самого Массу.

Негр рассказал, что он шел с Мартином по дороге в Барру, с тяжелой корзиной на голове, когда послышалась музыка и священные песни. Вначале совсем тихо, а потом звуки стали нарастать и музыка заиграла громко, как на празднике. Мартин может подтвердить, он не даст солгать.

Мартин подтвердил и добавил еще кое-что: перед этим они как раз говорили о празднике в честь Ошумарэ, а когда упомянули имя Огуна, им показалось, будто святой ударил их по затылку, и они начали приплясывать, как в ритуальном хороводе. Мартин даже почувствовал дрожь в ногах.

Тем временем музыка играла все громче и громче, и вот в зарослях кустарника появился Огун. Он был огромный, ростом около трех метров, пышно разодетый, и голос его заглушал музыку. Он подошел и обнял Массу, своего огана, и сказал ему, чтобы тот не беспокоился больше о крестном, потому что он сам решит этот вопрос, освободив негра от мучительных затруднений, раз он любит всех друзей одинаково и не знает, на ком остановить выбор. Ведь так было, Мартин?

Мартин подтвердил слова Массу, однако высказал сомнение относительно роста святого, возможно, он был и больше, пожалуй, метра три с половиной. А голос? Такой голос может заглушить даже рев урагана… Приятели искоса посмотрели на Капрала: сразу видно, что он хочет польстить Огуну, представляя его таким гигантом.

Итак, Огун сам решит вопрос о крестном, с довольным видом заключил свой рассказ Массу. А кто осмелился бы оспаривать выбор могущественного божества? Только безумный может пойти на это, ведь Огун не снесет оскорбления.

Все почтительно молчали, но всех тревожила одна и та же мысль: не было ли все это подстроено Капралом, не внушил ли он простодушному негру это странное видение среди бела дня? Все знали хитрость Мартина, он вполне мог придумать такое. Сначала Огун будто бы дал обещание выбрать крестного, а потом снова появится, разумеется, когда никого из друзей не будет поблизости, и заявит, что избрал Мартина. И все это, конечно, лишь в воображении негра, распаленном Капралом. Взгляды друзей перебегали с Массу на Мартина, беспокойные взгляды, не скрывавшие подозрений. Наконец заговорил Жезуино:

— Ты хочешь сказать, что выбирать будет Огун? Прекрасно! Но как это произойдет? Он тебе сказал, чтобы ты обратился к нему… Где и как ты это сделаешь?

— Посоветуюсь со знающими людьми. Я уже ходил сегодня.

— Уже?! — в голосе Бешеного Петуха звучала тревога. — С кем же ты советовался?

Жезуино боялся, что с самим Мартином или с кем-нибудь, кого тот подучил.

— Я ходил к матери Донинье, но она была занята и не смогла меня принять, примет завтра.

Жезуино облегченно вздохнул, остальные тоже. Мать Донинья была вне всяких подозрений и заслуживала полного доверия; никто не посмел бы хоть немного усомниться в ее честности, тем более в ее могуществе и близости к божествам.

— К матери Донинье? Ты правильно поступил, для такого серьезного дела только она и годится. А когда ты снова пойдешь к ней?

— Завтра.

Только Ветрогон продолжал упорствовать.

— На твоем месте я бы крестил малыша у падре, у спирита, словом во всех церквах. Их больше двадцати, и всюду разные обряды крещения, и для каждого крещения я подобрал бы крестного…

Решение это могло показаться практичным и радикальным, но было неприемлемым. Неужели, черт возьми, мальчишка только и будет делать всю свою жизнь, что бегать из церкви в церковь? Хватит с него католической религии да кандомблэ, которые, как известно дополняют друг друга… Креститься надо у падре, а искать защиты у негритянского божества. Зачем еще другие религии?

На следующий день после обеда Массу отправился на вершину холма Ретиро, где находилась площадка Дониньи, одна из самых больших в городе. В густых зарослях кустарника стояли алтари различных божеств, домики для дочерей и сестёр святого и для гостей, барак для празднеств и дом оганов.

Донинья была в доме Шанго, которому принадлежала площадкеа, там она и переговорила с Массу. Она дала ему поцеловать руку, пригласила сесть и, прежде чем они перешли к делу, потолковала с ним о разных вещах, как это положено у воспитанных людей. Наконец после небольшой паузы Донинья попросила одну из женщин принести им кофе, скрестила руки и слегка наклонила голову в сторону Массу, показывая, что готова его слушать.

Массу начал свой рассказ, описав прибытие Бенедиты с ребенком, хорошеньким, толстеньким, но некрещеным. Бенедита никогда не проявляла набожности, напротив, была легкомысленной, ни к чему не относилась всерьез. Бедняжка умерла в больнице, во всяком случае, это можно предполагать, хотя никто не присутствовал ни при ее кончине, ни на ее похоронах.

Мать святого слушала Массу молча, кивая головой, и лишь время от времени что-то бормотала на своем наречии. Это была негритянка лет шестидесяти, толстая и медлительная, с необъятной грудью и живыми глазами. На ней была широкая юбка, белый халат и кожаные туфли, у пояса четки, на шее множество ожерелий, на запястьях браслеты; держалась она величаво и уверенно, как человек, сознающий свою власть и мудрость.

Массу говорил без страха и колебаний, с полным доверием — ведь между ним и матерью святого, как между нею и остальными неграми кандомблэ, существовали тесные, почти родственные узы. Он рассказал об озабоченности Вевевы тем, что ребенок растет некрещеным, и Донинья признала, что это беспокойство имеет основания. Вевева была ее сестрой по вере, одной из самых старых; итак, она дала негру две недели на устройство всех дел, ибо не хотела, чтобы ребенок оставался некрещеным, когда ему исполнится год. И все шло хорошо — уладили многие вопросы, выбрали крестную (все согласились с кандидатурой Тиберии), однако ничего не могли решить в отношении крестного. Общительный по натуре Массу имел много близких друзей, не говоря уже о приятелях, и было невозможно выбрать среди них одного-единственного. В особенности среди тех пяти-шести самых близких, с которыми он встречался каждый вечер, ведь они ему были ближе братьев. Массу уже перестал спать по ночам, взвешивая достоинства друзей, но выбора не сделал. Никогда раньше он не знал, что такое головная боль, а теперь виски сдавливало, словно обручем, в ушах шумело, голова разламывалась. Он уже представлял себе, как все они перессорятся и разойдутся. А разве можно жить без дружеского тепла, чувствовать себя изгнанником в родном краю?

Донинья понимала отчаяние Массу и участливо кивала. Наконец Массу подошел к вмешательству Огуна:

— Я шел по дороге, нагруженный, как осел, Мартин шел рядом. Мы разговаривали, когда вдруг появился отец мой Огун, громадный, как великан, ростом в пять с лишним метров — выше уличного фонаря Я сразу его узнал, потому что он явился в своем пышном одеянии, а также по его улыбке. Он приблизился и сказал, чтобы я повидал тебя, мать, и что он сам решит насчет крестного. Я должен положиться на него в этом вопросе. Поэтому я и приходил вчера и пришел сегодня. Когда он кончил говорить, то снова засмеялся и вознесся к солнцу, а когда проник в его нутро, произошел взрыв и все стало желтым, словно начался золотой дождь.

Массу кончил свой рассказ, и Донинья ответила ему, что все это не является для нее неожиданностью, ибо накануне случилось нечто поистине странное. Как раз в тот момент, когда Массу приходил к ней, она бросала раковины, прося Шанго ответить на вопросы одной женщины. Однако вместо него появился Огун и наговорил ей много неприятного (как она решила тогда). Донинья, ничего не ведая о затруднениях Массу, отказалась от вмешательства Огуна и требовала появления Шанго. Она даже сочла, что это проделки Эшу, который выдает себя за Огуна, только чтобы позлить ее. Донинья и без того была озабочена делами женщины, ради которой старалась, а эта неразбериха совсем смутила ее. Неужели ей недостаточно своих забот?

Именно в тот момент Донинья почувствовала присутствие кого-то постороннего и послала одну из женщин узнать, кто пришел. Женщина сообщила, что Массу желает повидаться с ней, Дониньей. Тогда она не связала приход Массу с появлением Огуна и велела сказать негру, чтобы он явился на следующий день, — она не могла принять его, находясь в смятении.

Но едва Массу ушел, Огун исчез и все пошло как обычно. Шанго обещал удовлетворить просьбы женщины, бедняжка, очевидно, будет довольна…

Но потом, поразмыслив над случившимся, Донинья начала догадываться, что появление Огуна, видимо, было связано с приходом Массу, и стала поджидать его. Даже сейчас, когда они беседовали, она ощущала чье-то присутствие в воздухе и готова была поклясться, что Огун находится где-то поблизости и слушает их разговор.

Донинья тяжело поднялась, положила руки на бедра, огромные, как волны бурного моря, и велела Массу подождать. Она обещала немедленно все выяснить и направилась к алтарю Огуна. Появилась одна из дочерей святого, неся поднос с чашками и кофейником. Прежде чем предложить Массу горячего душистого кофе, она поцеловала ему руку, и негр впервые за несколько дней почувствовал себя приободренным и почти спокойным.

Донинья отсутствовала недолго, а вернувшись, села и передала Массу указания Огуна. В четверг, когда стемнеет, негр должен принести двух петухов, пять голубей и побольше акараже[40] и абара[41], чтобы накормить его, и тогда он ответит насчет крестного.

Донинья взялась заказать акараже и абара, и Массу дал ей денег. Петухов и голубей он принесет завтра, в среду. В четверг же он явится с друзьями, они вкусят священную еду вместе с Дониньей и ее помощницами, которые здесь будут. Следует приготовить и алуа[42].

Оставшиеся два дня прошли в напряжении, все спрашивали себя, кто же будет избран Огуном как наиболее достойный быть крестным отцом мальчика. Вопрос приобрел совсем иной характер. Одно дело, когда выбирает негр Массу, он легко может ошибиться, решить несправедливо. Но Огун не ошибется, его решение будет единственно правильным. Он изберет действительно самого лучшего, самого достойного друга Массу. Каждый чувствовал, как сжимается его сердце теперь, когда в игру вступили могучие силы, не подвластные чьей-либо хитрости или влиянию. Даже сам Жезуино был бессилен против них. Огун — бог металлов, его воля тверда, как его огненная шпага.

4

Вдалеке зажглись огни города, среди зарослей у площадки для кандомблэ сгущались сумерки. Друзья шагали молчаливые и задумчивые. Тиберия шла вместе с ними, она настояла на своем присутствии при решении столь важного вопроса, поскольку считала себя непосредственно заинтересованной в этом деле. Козы с козлятами, прыгая по крутым склонам, возвращались домой. Мрак опускался на деревья, и казалось, впереди встает черная стена.

На площадке для кандомблэ стояла тишина, огни были потушены, но в домах, где жили дочери святого, слышалось легкое движение. Красноватый свет масляных коптилок пробивался сквозь щели дверей и окон. Перед алтарем Огуна горели свечи. Когда они вошли в калитку, одна из дочерей Ошалы, вся в белом, как было положено, появилась из темноты и прошептала:

— Мать Донинья ждет вас. В доме Огуна…

Отодвинув ситцевую занавеску, закрывавшую вход, друзья один за другим вошли, в дом, склонились перед алтарем божества, а затем встали у стены. Мать Донинья сидела на табуретке, перед ней стояло блюдо с орехами. Она протянула им руку для поцелуя. Темнота медленно наползала на поля. Так как помещение было маленьким, все в нем не смогли поместиться: внутри остались только Массу с Дониньей, Тиберия и Жезуино. Остальные столпились снаружи, занавеску пришлось поднять.

Одна из женщин подошла и, преклонив колена перед матерью Дониньей, подала ей глиняное блюдо с двумя большими остро наточенными ножами. Другая принесла двух петухов. Донинья запела кантигу, дочери ей подтягивали. Жертвоприношение началось.

Донинья взяла первого петуха и, поставив рядом с ним глиняный сосуд, перерезала петуху горло. Хлынула кровь. Затем Донинья вырвала несколько перьев и бросила их в кровь.

После этого был принесен в жертву второй петух. В ночной тишине раздавались кантиги во славу Огуна, они плыли по склонам холмов к Баии.

Третья женщина принесла белых испуганных голубей. Их кровь была собрана в другой сосуд, и туда тоже бросили перья.

Донинья поднялась, взяла жезл и, махнув им, распорядилась, чтобы музыканты играли, затем с надлежащими словами положила мертвых птиц у алтаря. Массу и Жезуино склонились в поклоне. Смоченными в крови пальцами Донинья дотронулась до лба каждого из пришедших, и дочери святого унесли мертвых птиц, чтобы приготовить священную трапезу.

Потом все вышли на площадку и остались на ней поговорить, а между тем на кухне началась суета. Наступила ночь, на небе появились несчетные звезды. Никто не поминал о том, что привело их сюда, и казалось, что это друзья собрались для приятной беседы. Донинья рассказывала истории из своего далекого детства, вспоминала людей, которых уже не было в живых, Тиберия — всякие интересные случаи. Так они беседовали, пока не объявили, что трапеза готова.

Пришли женщины с блюдами, на которых были всевозможные кушанья — абара, акараже, шиншим[43]. Принесенные в жертву птицы превратились в аппетитно пахнущую, соблазнительную еду. Донинья выбрала куски для Ошалы, блюда поставили на алтарь, женщины запели, Донинья тоже.

Потом она стала бросать раковины. Друзья внимательно наблюдали за Дониньей. Вот она позвала Огуна. Тот не рассердился и сразу пришел со смехом и шутками. Он приветствовал всех, и особо мать Донинью и своего огана Массу.

Донинья поблагодарила Огуна и спросила, правда ли, что он намерен помочь Массу в его трудном деле. Огун ответил, что за тем и явился, чтобы поблагодарить Массу за угощение из петухов и голубей и сообщить свое решение, которого все ждут.

Наступила очередь Массу благодарить Огуна и сердечно приветствовать его. Без помощи Огуна он не может выбрать крестного для сына, хорошенького и смышленого малыша, такого подвижного и капризного, как дьяволенок. Массу не хочет обидеть своих достойных друзей, указав на одного из них. Для этого он и принес петухов и голубей, как велел Огун.

Огун согласился, что все это истинная правда. Он увидел, как озабочен его сын Массу, и пришел ему на помощь. Значит, Массу не хочет обидеть никого из своих друзей и не знает, что делать, не так ли?

Массу подтвердил это и попросил сообщить ему решение, которое принял Огун. Ответа ждали в напряженной тишине.

И вдруг раздался звон железа и стали, ударяющейся о сталь, ибо Огун — бог войны. Послышался его веселый смех; он скакал на одной из своих дочерей, которая, распахнув дверь, приветствовала Донинью, стала у алтаря и громко возвестила:

— Я решил. Никто из друзей Массу не будет крестным отцом мальчика. Крестным буду я сам, Огун. — И он опять рассмеялся.

Донинья захотела получить подтверждение.

— Вы сами, отец мой?

— Я сам, и никто больше. А Массу отныне будет моим кумом. Прощайте все, я ухожу, готовьтесь к празднеству, я явлюсь на крещение.

И он ушел, не дождавшись прощальной кантиги.

— Никогда не видела и не слышала ничего подобного, — сказала мать Донинья. — Бог будет крестным и кумом…

Массу прямо раздулся от гордости: подумать только, крестным его сына станет Огун.

5

Все были довольны мудрым решением. Никто не был избран, все оказались одинаково достойными дружбы Массу. Выше их стоял только Огун, брат Ошосси[44] и Шанго. И все же, по правде говоря, вопрос о крестном не был разрешен полностью.

Больше того, создалось новое, непредвиденное затруднение: получалось, что Огун должен отправиться в церковь Розарио дос Негрос и принять участие в католическом обряде. С другой стороны, Огун не был человеком и не мог передать свои полномочия одному из друзей Массу. Так что, по существу, они вернулись к исходному положению: кому-то надлежало представлять Огуна. И этот избранник в известной степени будет считаться крестным отцом ребенка. Но это тотчас было отброшено.

Мать Донинья тоже не знала, как выйти из положения. Слух о том, что Огун будет кумом Массу, распространился по всему городу. Люди обсуждали это невероятное событие: Огун пожелал крестить ребенка. Негр Массу сразу вырос в глазах общества, все хотели присутствовать на крещении его сына, видеть, что предпримут отец ребенка и его друзья, чтобы Огун смог явиться на церемонию. Огун провозгласил себя крестным, и перед Массу, Дониньей, Жезуино, Тиберией, Мартином и остальными встали новые трудности.

Матери Донинье уже надоело призывать Огуна, стуча в барабаны атабаке и распевая кантиги. Ведь он обещал явиться лишь в день крещения и, по всей видимости, намеревался сдержать свое слово. Донинья пользовалась доверием богов и была одной из самых могущественных жриц. И все же, хоть она и взывала к Оссани, принесла Огуну в жертву козла, она не сумела заставить его вернуться, чтобы получить указание, как им действовать. Огун исчез, посеяв панику среди своих дочерей и оганов, ибо не ответил ни на один призыв, не пришел ни за приготовленной для него едой, ни за принесенными ему в жертву животными.

Гремели атабаке, лилась кровь петухов, голубей, уток, баранов и козлят, дочери святого кружились в хороводе, звучали кантиги, самые старые и мудрые жрецы бросали ожерелья и раковины. Огун не отвечал. По всей Баии разнеслась новость, передававшаяся из уст в уста: Огун, решив стать крестным сына Массу и покойной Бенедиты, удалился, чтобы вернуться лишь в день крещения. Оно должно было состояться через неделю, в день, когда мальчику исполнится год, в церкви Розарио дос Негрос на площади Позорного Столба. Крестная Тиберия готовила для ребенка богатые одеяния из льняного полотна и батиста темно-синего цвета — цвета Огуна. Девушки из заведения хотели принять участие в празднике и тоже готовили подарок для младенца. Крещение Фелисио становилось событием. С тех пор как пришло известие о браке Капрала Мартина с прекрасной Мариалвой, ныне звездой кабаре на Ладейра-да-Прасе, где она показывает свою родинку и выдает себя за певицу, ничто не возбуждало такого любопытства.

Новость взволновала даже почтенных ученых мужей, исследователей афро-бразильских культов, хотя все они — и выдающиеся этнографы, и шарлатаны — считали абсурдом всю эту историю. Цитируя английских, американских, кубинских и даже немецких авторов, они доказывали, что категория кума в иерархии кандомблэ нет ни в Бразилии, ни в Африке. И все же непременно хотели присутствовать при крещении, поэтому подлаживались к влиятельным людям секты, чтобы обеспечить себе приглашение в церковь.

А Массу распирало тщеславие, никто, не мог в эти дни с ним разговаривать, так заносчиво он вел себя. Но друзьям пришлось вернуть его к горькой действительности. Надо было как-то выходить из положения.

Крестный должен присутствовать при обряде, держать свечу, читать католическую молитву. Разве мог Огун сделать это? Массу качал своей огромной, как у быка, головой, смотрел по очереди на присутствующих, ожидая услышать от кого-нибудь спасительный совет, ибо у него никаких идей не возникало, и он не знал, что предпринять.

Донинья перепробовала все и в один прекрасный день признала себя побежденной. Ее усилия оказались тщетными, она не сумела установить связь с Огуном. Ведь только он мог им помочь, а она бессильна, Массу должен ее простить.

Опять удивил всех Жезуино Бешеный Петух, предложивший мудрый выход. Надо признать, что остальным было далеко до него. Превосходство Жезуино было настолько очевидным, что все, нисколько не обижаясь, согласились с ним. И хотя Бешеный Петух в то время еще не развернулся в полную силу, как это произошло позже, все же нельзя было не отдать ему должное. А между тем Жезуино предложил очень простое решение, о котором никто другой не подумал.

Массу только что вернулся, выслушав обескураживающее заявление Дониньи: нечего больше пытаться, все равно Огун явится только на крещение. И тогда негр решил отложить его и все же ждать указаний Огуна. Эта отсрочка, конечно, огорчит старую Вевеву, столь озабоченную крещением внука, однако Массу не видел иного выхода. Так он и объявил друзьям в кабачке Алонсо.

— По-моему, я кое-что придумал… — сказал вдруг Жезуино.

Однако он захотел говорить только в присутствии Дониньи, ибо от ее согласия зависело успешное выполнение плана. Взволнованные друзья тут же поторопились отправиться к ней.

Жезуино сначала спросил: не показалось ли им странным поведение Огуна, когда к нему обратились за советом? Сперва он отвечал заочна, а затем явился, воплотившись в одну из своих дочерей, правильно? Устами этой женщины он заявил, что берет на себя обязанности крестного и вернется только в день крещения. И разве не были все удивлены тем, что он исчез, оставив их мучиться над вопросом, который все считали неразрешимым. А между тем Огун указал, как они должны поступить.

Все недоуменно переглянулись, и Ветрогон сказал, выразив общее мнение:

— Я ничего не понял, как если бы ты говорил по-немецки.

Жезуино сделал жест, означавший, что надо быть умнее. И все же никто не мог сообразить, только мать Донинья, немного посидев с закрытыми глазами, догадалась, что имел в виду Жезуино. Устроив поудобнее свое толстое тело в кресле, она открыла глаза и улыбнулась Бешеному Петуху.

— Ты хочешь сказать…

— Ну…

— …что Огун в день крещения воплотится в одну из своих дочерей и она исполнит роль крестного, но на самом деле это будет он…

— Разумеется! Чего уж проще, правда?

Это было слишком просто, поэтому никто не понял, и Жезуино пришлось объяснять: в церковь отправится одна из дочерей Огуна, проводница его воли.

Лица осветились довольными улыбками. Да, хитер этот Жезуино, нашел-таки выход. Женщина придет в церковь и будет крестным…

— Но как женщина станет крестным отцом?.. — удивился Курио.

— Отцом она не может быть… Она будет крестной матерью…

— Крестная уже есть — Тиберия, — напомнил Массу.

— Да и Огун не согласится стать крестной, — запротестовала Донинья. — Он бог и не захочет воплощаться в женщину. Нет, крестной он не может быть…

Снова они оказались все в том же тупике. Но Жезуияо не сдавался.

— Значит, поручим это одному из сыновей Огуна.

Вот ведь как все оказалось просто, а они-то растерялись, считая положение безвыходным. Но теперь, без сомнения, проблема решена.

Только в данный момент не было под рукой ни одного из сыновей Огуна. Были те, кто ему поклонялся, вроде Массу, но они не годились, ибо не общались с ним непосредственно. А два полноправных помощника Дониньи уехали из Баии, один в Ильеус, другой в Масейо.

— Надо поискать на других площадках для кандомблэ… — предложил Курио.

Предложение всем показалось разумным, но Донинья не согласилась с ним. Огун, наверно, будет против того, чтобы они обращались на другие площадки. Ведь Массу принимал участие в кандомблэ, здесь, в Мейя-Порта, а не где-нибудь еще. И Огун объявил свою волю сначала устами Дониньи, а затем одной из своих дочерей, которые тоже здесь участвуют в кандомблэ.

Они снова задумались, когда у дома, где они беседовали, кто-то хлопнул в ладоши и спросил мать Донинью.

— Мне знаком этот голос, — сказала жрица. — Кто там?

— Мир вам, мать моя…

В дверях появился старый Артур да Гима, ремесленник, живущий в Ладейра-до-Табуан, их общий друг. Все очень обрадовались, увидев его, и если бы друзья не были так расстроены, то обязательно горячо обняли бы Артура и похлопали его по спине.

— Нет, вы только подумайте! — сказал он. — Я взбираюсь по этим горам, чтобы поцеловать руку матушки Дониньи и узнать у нее, правду ли говорят, будто Огун будет крестным отцом, а застаю здесь всю компанию Привет тебе, мать моя, привет вам, братья!

Он поцеловал Донинье руку, та взглянула на Жезуино, Мартин улыбнулся. Капрал был близким другом Артура и его партнером по игре в кости, которой Аргур отдавался безраздельно. Приход друга показался Мартину знамением, и он взволнованно сказал:

— А ведь Артур — сын Огуна и свой человек…

Сначала все застыли пораженные, а затем начались объятия, рукопожатия, радостные возгласы.

Ибо Артур да Гима был не только сыном Огуна, но уже более сорока лет одним из вожаков секты, и рукоположила его не Донинья, а покойный Додо. Вот почему, перебирая в уме сыновей Огуна, Донинья забыла об Артуре, которого сейчас привел сюда сам Огун — в этом не могло быть сомнений. Их не оказалось и у самого Артура, когда Жезуино все ему подробно объяснил.

Как старейший и наиболее почитаемый член секты, Артур появлялся тут только в исключительных случаях. Приходя, он обычно садился в кресло позади матери Дониньи, и она просила его спеть две-три кантиги. Артур скромно соглашался, он не любил выставлять себя напоказ, подчеркивая свое положение и возраст. Иногда Аргур танцевал в хороводе. Но это происходило очень редко, он был тяжел на подъем.

Донинья и Жезуино переглянулись, мать святого была в восхищении, хотя повидала в своей жизни чудеса. Значит, Жезуино в некотором смысле был сообщником Огуна, был посвящен в его планы и содействовал их осуществлению, немного гордясь этим.

— Сын Огуна и старейший участник кандомблэ… — повторила Донинья.

— Уже более сорока лет… — подтвердил Артур да Гима. — Скоро сорок один будет… Мало осталось моих ровесников…

— Мне тогда было всего тринадцать… — вспомнила Донинья. — А через два года я приняла посвящение.

— Почитатели Огуна живут дольше других людей… — заметил негр Массу.

Артур да Гима согласился с ним, однако нехотя, ибо, как уже говорилось, был человеком скромным и стеснительным, тихо жил в своем домишке, откуда выходил только поиграть в кости, причем почти всегда проигрывал, но отказаться от этого удовольствия не мог. Ему Огун являлся редко, месяцами не показывался и только время от времени требовал для себя пищи. И тогда Артур, веселый, общительный и дружелюбный, приходил на площадку для кандомблэ, приветствуя и обнимая знакомых, своих помощников и вожаков секты. Он широко улыбался и танцевал до упаду — Огун был замечательный святой, а не какой-нибудь завалящий божок, и, когда он появлялся, вся секта приветствовала его с воодушевлением. Однако Артур да Гима потребовал присутствия Дониньи на церемонии в церкви: только она была способна влиять на Огуна, когда он начинал скандалить и шуметь, Артур же не брал на себя такой ответственности. Достаточно вспомнить, что с ним случилось несколько лет назад. В воскресенье, во второй половине дня, он ожидал автобуса на остановке, чтобы ехать в Фейра-де-Сант-Ану, куда его призывало важное дело. Ради этого дня он не пошел на праздник Огуна. Но Огун явился на остановку, схватил Артура, и когда тот очнулся, то был уже на площадке для кандомблэ — он пересек весь город со святым на закорках. Для начала Огун отколотил его, чтобы Артур научился уважать его праздники, швырнул его наземь и бил головой о брусчатку. А потом с криками и смехом отправился на спине Артура на кандомблэ. Артуру потом рассказали обо всем этом, сам он ничего не помнил.

Таким образом он узнал строптивый нрав Огуна и теперь просил Донинью наблюдать за его поведением в церкви.

Впрочем, сейчас не время обсуждать подобные мелочи: все радовались, что вопрос наконец решен, и торопились сообщить старой Вевеве, что крещение состоится в назначенный день.

6

Дед падре Гомеса, Ожуаруа, был невольником, из числа тех, что последними совершили путешествие на невольничьем судне. У себя на родине он был вождем племени, а здесь сбежал с сахарной плантации в Пернамбуко, зарезав надсмотрщика, и укрылся в поселке беглых негров-рабов; потом бродил по лесам и, сойдясь в Баии со свободной мулаткой, родившей ему трех дочерей, кончил жизнь владельцем зеленой лавки.

Старшая его дочь Жозефа уже после освобождения вышла замуж за молодого приказчика, красивого португальца, безумно влюбившегося в крутобокую, белозубую девушку. Старый Ожуаруа застал их лежащими у стены, сдавил мошеннику горло и не отпускал, пока не договорились о свадьбе.

Для парня с этим браком, казалось, рухнули все надежды на будущее, так как его хозяин и земляк, бездетный вдовец, прочил его в мужья своей двоюродной сестре — единственной его родственнице, проживавшей в деревне. Хозяин ценил приказчика и, чувствуя себя обязанным по отношению к двоюродной сестре, которой время от времени посылал немного денег, мечтал поженить их, чтобы после его смерти процветающая лавка осталась в верных руках. Жозефа нарушила эти планы. Рассвирепевший португалец пригрозил тем, что вызовет двоюродную сестру, женится на ней сам — он был еще крепким в свои шестьдесят четыре года — и оставит ей все.

Жозефа, однако, не желала терять ни лавки, ни расположения ее хозяина. Она, когда надо, умела быть приветливой — пригласила португальца посаженным отцом на свадьбу и стала всячески обхаживать его, заигрывала с ним и даже звала его тестем. И торговец в конце концов не написал письма, которым угрожал, и не вызвал к себе двоюродную сестру. Ее портрет он показал Жозефе, и та покатилась со смеху: ее посаженный отец достоин лучшей невесты, не то что эта — настоящая доска. Неужели ему, такому красивому и сильному, хочется глодать эти кости… Португалец посмотрел на Жозефу, на ее стройное тело, упругую грудь, роскошные бедра и согласился с ней.

Так Жозефа помогла красавцу мужу, весьма недалекому, однако усердно исполнявшему свои обязанности за прилавком и в постели, стать компаньоном хозяина и единственным владельцем лавки после его смерти. А когда у Жозефы родился первый сынишка, хозяин совсем потерял голову, растроганный крошкой, который ластился к нему, как к отцу. Впрочем, сплетницы не видели в этом ничего странного: даже если старый португалец и не был отцом мальчика, без его участия все же в этом деле не обошлось. Разве он не переселил супружескую чету в свой просторный дом и не проводил там время наедине с Жозефой, пока ее муж трудился в лавке? Жозефа пожимала плечами, когда кто-нибудь передавал ей эти сплетни; она стала толстой и ленивой мулаткой, которой удавалось ублажать обоих португальцев: молодого — горячего, как жеребец, и старого — похотливого, как козел.

Старик, еще когда была жива его жена, очень хотел иметь ребенка, даже дал обет: если родится мальчик, послать его учиться в семинарию и сделать священником. Однако жена так и не порадовала, его, она не доносила до срока ни одного ребенка, скинула четырех или пятерых, от частых беременностей и выкидышей быстро постарела и в конце концов умерла от гриппа. Теперь у португальца появилась возможность выполнить свою клятву: участь мулатика была решена. Что же касается его матери, то она исповедовала культ Омолу[45], поэтому будущего падре ребенком не раз водили на языческие праздники. И если бы он не поступил в семинарию, наверняка стал бы жрецом Огуна, как решила Жозефа, едва он родился.

В семинарии мальчик забыл пестрые макумбы, плавные языческие хороводы, звуки барабанов, ритуальные танцы, забыл даже имя своего деда, поскольку теперь его дедом был португалец, хозяин лавки, посаженный отец на свадьбе его родителей и его крестный отец.

Жозефа тоже перестала посещать кандомблэ и в большой тайне выполняла свои обеты старому Омолу. Негоже было матери семинариста плясать на площадках для кандомблэ. Еще до того, как ее сын стал отцом Гомесом, получил приход и отслужил первую мессу, она окончательно покинула старого Омолу, не приносила больше ему пищи и обетов не выполняла.

Кроме сына, у нее была еще дочь — Тереза, умершая в одиннадцатилетнем возрасте от оспы. Вскоре после этого умерла от черной оспы и сама Жозефа. Старые тетки сказали тогда, что эго ее покарал Омолу, бог здоровья и хвори, властитель оспы и чумы. Разве не принадлежали они обе, мать и дочь, старому Омолу, и разве не приходил он требовать, чтобы его молодая лошадка приняла его? Однако Жозефа, уважая сына-семинариста, готовившегося стать падре, не соглашалась отдать девочку в секту и восстала против предрассудков. Она сама, прежде так ревностно служившая своему святому, теперь совершенно к нему охладела, перестала совершать жертвоприношения и уже несколько лет не танцевала на его праздниках. Так говорили старые тетки, знавшие все тайны, близкие к богам и жрецам.

А потом умерли оба португальца, компаньоны по торговле и постели, родители недавно посвященного падре. Гомес продал лавку, приобрел на эти деньги два дома в Санто-Антонио, один для себя, другой решил сдавать внаем. Впрочем, несколько лет, пока он жил в провинции, внаем сдавались оба дома. Впоследствии падре никуда не выезжал из Баии и незаметно состарился в церкви Розарио дос Негрос, пользуясь уважением верующих и помощью сеньора Иносенсио до Эспирито Санто. Он служил мессы, крестил, венчал, оставаясь своим человеком среди этой разношерстной и шумной толпы ремесленников, докеров, проституток, бродяг, приказчиков, людей без профессии или запрещенных профессий. Он отлично ладил со всеми, этот добродушный баиянец, далекий от всякого догматизма.

Если кто-нибудь напоминал ему, что его дед по материнской линии поклонялся Шанго, а мать — Омолу, он не верил этому — с годами раннее детство совсем улетучилось из его памяти. Гомес, правда, помнил мать — толстую, симпатичную мулатку, очень добрую и очень набожную, не пропускавшую ни одной мессы. Но не любил вспоминать ее последние дни, когда она лежала в постели распухшая, с язвами на руках и ногах и что-то все время шептала. Она погибла от черной оспы. Сейчас Гомес возмутился бы, если бы какая-нибудь тетка стала бы ему объяснять, что болезнь матери — дело рук рассерженного Омолу, скакавшего на своей лошадке в последнее для нее путешествие.

Падре Гомес отлично знал — и как он мог этого не знать? — что те самые верующие, которые заполняют его церковь во время воскресной мессы и ревностно почитают католических святых, не менее ревностно чтят языческих богов и отплясывают каждый вечер в ритуальных хороводах. Они усердно посещают церковь и носят носилки со статуей святого во время процессий и в то же время состоят в языческих сектах, не видя существенного различия между христианскими святыми и африканскими божками. В молельнях, он тоже это знал, изображения католических святых висят рядом с фетишами.

Для его паствы церковь являлась как бы продолжением молельни, а он, падре Гомес, — служителем «богов белого человека», как они называли католических святых, имея в виду их общность с африканскими божествами и в то же время отличие от них. И все же падре Гомес пользовался у верующих меньшим уважением, чем матери и отцы святого, жрецы и старейшины секты. Он понимал это, но не огорчался, проявляя истинно христианскую терпимость. В конце концов все они добрые люди и хорошие католики, даже если и путают католических святых и языческих божков.

Однажды падре Гомес удивился, увидев, что церковь заполнена людьми, одетыми в белое. В белом были все — мужчины, женщины, даже дети. Он спросил Иносенсио, случайно ли это или есть какая-нибудь особая причина, и ризничий напомнил ему, что сегодня первое воскресенье св. Бонфима, совпавшее с праздником Ошалы, когда все должны быть в белом.

Повнимательнее взглянув на ризничего, падре Гомес с некоторым удивлением убедился, что и тот с ног до головы во всем белом. Неужели он тоже поклоняется языческим божествам? Впрочем, падре Гомес предпочел не заострять этого вопроса.

И уж конечно, он не мог не заметить необычайного стечения народа на утреннюю мессу в тот день, когда было назначено крещение сына Массу. Это был обычный будничный день, не церковный праздник и не воскресенье. Церковь была полна или, вернее, начала заполняться спозаранку, а когда в половине седьмого пришел падре Гомес, на паперти уже беседовало довольно много народу. Собравшиеся там негры, мулаты и белые, которые были как-то празднично оживлены, тепло приветствовали священника. Большинство женщин было одето в яркие национальные костюмы, а некоторые мужчины носили на лацкане пиджака синюю ленту[46].

В самой церкви тоже было полно, широкие юбки баиянок с шелестом мели пол храма, по которому женщины в своих мягких туфлях скользили бесшумно, как в танце. Жрицы, старые и толстые, или худые, аскетического вида, с белыми курчавыми волосами, сидели на скамейках, их руки были украшены браслетами и четками, на шее висели тяжелые ожерелья. И казалось, церковь освещена пестрыми, красочными нарядами женщин, а не тусклым пламенем свечей. Падре Гомес нахмурился, видно, была какая-то причина для этого сборища.

Он обратился к Иносенсио, но тот успокоил его. Просто на сегодня назначено крещение, и вся эта толпа пришла поглазеть.

Крещение? Тогда родители ребенка, должно быть, очень богатые, высокопоставленные люди. Отец, наверное, политический деятель или банкир. Впрочем, детей банкиров обычно не крестили в церкви Розарио дос Негрос на площади Позорного Столба. Скорее всего, какой-нибудь политический деятель решил крестить своего сына в ее убогой купели из демагогических побуждений.

Однако отец ребенка не был ни политиком, ни банкиром, ни лавочником, ни даже портовым докером. Он жил на случайные заработки, нанимаясь носильщиком или посыльным, когда у него не оставалось ни гроша. Кроме того, он любил поудить рыбу с Ветрогоном, поиграть в кости и карты с интересным партнером, поболтать с ним и выпить во время партии. Мать ребенка, как мы знаем, была веселой, хорошенькой и доброй девушкой, жившей беззаботно, подобно птичке, и умершей от чахотки в больнице.

Но почему все-таки собралось столько народа? — продолжал недоумевать падре, когда услышал об этих подробностях. Что привело их сюда, если Массу был бедняком, который ничем не мог их отблагодарить, даже денег не мог им дать взаймы?

Падре Гомес не знал, каким уважением пользуется Массу среди этих людей. Хоть он и не был ни политическим деятелем, ни банкиром, он многих выручал из беды. Каким образом? А вот каким. Например, однажды какой-то франт из тех, что околачиваются в Коридоре-да-Виториа, воображая, что они хозяева мира только потому, что их кошелек набит папашиными деньгами, набросился на шестнадцатилетнюю девчонку, дочь Гвоздики.

— Что за Гвоздика?

— Это прозвище… Вы его знаете, он всегда ходит с гвоздикой в петлице.

Так вот, этот тип повстречал девочку вечером, ее послала мать разыскать отца по срочному делу. Девочка торопилась, ее отец тогда работал… ну, в общем, кем-то вроде ночного сторожа в одном торговом заведении. Франт увидел, что девочка одна, и набросился на нее… ну, короче говоря, пытался ее изнасиловать… Ему не удалось обесчестить бедняжку только потому, что она закричала, сбежались люди, и он удрал, но был опознан, так как уже не впервые был замечен в подобных гнусностях. Этому мерзавцу мало своих потаскух, так он лезет к дочерям бедняков… Девочка явилась к отцу вся растерзанная и плачущая, а негр Массу как раз там был и все слышал.

Пока Гвоздика ходил с девочкой выполнять поручение жены, Массу отправился на Террейро-де-Жезус и соседнюю с ней улицу, чтобы отыскать этого юного столпа общества, в будущем почетного гражданина. Негр увидел его в кабаре на Театральной площади. Массу не хотели пускать туда, потому что он был в тапочках и без галстука. Однако Массу оттолкнул полицейских, а один из них — его знакомый — счел благоразумным вообще удалиться. Негр ворвался в кабаре и схватил франта, даже музыка оборвалась. Как он его бил, отец мой, как бил! Еще никогда ни одного франта так не били в Баии, и когда негр кончил, то, верите ли, все ему аплодировали — и женщины легкого поведения, которые недолюбливали этого типа, так как он привык пользоваться их услугами и не платить, и музыканты, и посетители. Когда появилась поздно вызванная полиция, Массу уже выпил пива и скрылся, полицейским оставалось лишь подобрать избитого и увезти его домой. Родители юнца пригласили врачей и подняли шум, ругая на чем свет стоит этот город, полный бродяг, где полиция бездействует и скромный молодой человек из хорошей семьи, этот сукин сын (извините за грубость, господин священник!), не может вечером спокойно прогуляться. Вот почему все знают и любят Массу, вот почему у него так много друзей. Не менее известна и крестная мать, одна из самых добрых и отзывчивых женщин, у которой самый широкий круг знакомых, в том числе и весьма уважаемые люди — доктора, судьи, депутаты. Это дона Тиберия, хозяйка… то есть жена портного Жезуса, владельца мастерской «Ножницы Господни» — падре Гомес наверняка его знает. Да, падре Гомес знал сеньора Жезуса, ибо в молодости истратил все свои сбережения на сшитую им сутану. Это был его первый и последний заказ в дорогой мастерской, которая, может быть, и по карману монсеньерам и каноникам, но не бедному приходскому священнику. Знает он и дону Тиберию, разве не делает она крупных пожертвований на церковные праздники? Очевидно, рассчитывает получить отпущение грехов, искупить свое безнравственное ремесло. Иносенсио покачал головой, он никогда не противоречил падре.

И чтобы переменить тему, он заговорил о старой негритянке Вевеве, бабке Массу, которую все уважали за ее мудрость.

— Боже, но что может знать невежественная негритянка?! А кто крестный отец? Тоже популярная личность?

Эх, если бы так… Иносенсио стал заикаться, история с крестным ему не очень нравилась. Однако надо что-нибудь сказать священнику. Неужели падре Гомес его не знает? У него лавчонка на Табуане, в которой он торгует своими искусными изделиями, вырезанными из камня, мрамора, дерева.

— На Табуане? Может, и знаю… Как его зовут?

— Как зовут? Антонио де Огун.

— Де Огун? Что означает — де Огун? Какое-то странное имя.

— Он человек обходительный и замечательный мастер. Большинство игральных костей в нашем городе… то есть, я хочу сказать… он очень хорошо режет по кости…

Однако падре казалось, что когда-то давно он слышал это имя.

— Огун… Кажется, он мне знаком…

Это принято у негров, объяснял Иносенсио, они иногда дают своим детям экзотические африканские имена. Падре Гомес не знает, например, Изидро до Батуалэ, хозяина бара на площади Семи Ворот?

Впрочем, откуда падре его знать. Итак, у негров попадаются имена самые нелепые, и хотя крестный не негр, а мулат и издали даже может сойти за белого, имя у него негритянское. Иносенсио вспомнил некую Марию де Ошун, которая торговала кашей на Ладейра-да-Прасе.

Падре Гомес подошел к двери ризницы и увидел, что церковь теперь битком набита, но продолжают подходить баиянки в широких юбках и женщины легкого поведения с покаянным выражением на лицах. Падре не оставляло какое-то смутное беспокойство, он никак не мог припомнить, где и когда слышал имя крестного. Однако он немного успокоился, когда заметил, как уверенно и смело держится Иносенсио, не зная, впрочем, что на самом деле тот до смерти боится (встречи падре Гомеса и Артура да Гимы. Ведь падре обязательно полюбопытствует, почему Артур да Гима стал Антонио де Огужам?

Первым этот вопрос поднял Ипсилон, который требовал строжайшего соблюдения воли божества. И когда он наложил свои сомнения, все с ним согласились. Он считал, что Артур да Гима, хотя и будет всего лишь олицетворять Огуна на крестинах, для большинства станет настоящим крестным ребенка. Истинная подоплека дела известие лишь немногим и с течением времени будет вовсе позабыта, ребенок вырастет и тоже будет считать своим крестным Артура да Гиму.

Даже Артур не стал возражать против этого. Разумеется, крестному надо дать имя Огуна. Но как это сделать? Вопрос решил все тот же Жезуино Бешеный Петух. Ведь Огун то же самое, что свитой Антоний. Значит, ребенка нужно назвать Антонио де Огун. Единственное затруднение в том, что Иносенсио знает Артура да Гиму. Курио, благодаря которому ризничий спас свое здоровье и репутацию, было поручено переговорить с ним.

Иносенсио поначалу колебался, но в конце концов согласился стать их сообщником. Разве мог он поступить иначе, если был в долгу у Курио? Он только боялся, что падре тоже знает Артура да Гиму. Артур, которого спросили, так ли это, заявил, что не может сказать, знает ли его падре, но он отлично знает священника. Приходилось идти на риск. На всякий случая Иносенсио приготовил метрику заранее, как крестный отец в ней фигурировал Антонио де Огун.

Стоя в дверях ризницы, падре Гомес продолжал наблюдать за людьми, наполняющими церковь, каждую минуту их становилось все больше. Ему показалось даже, что среди присутствующих он узнал д-ра Антонио Баррейраса Лиму, светило медицинского факультета. Неужели он тоже явился на крестины сына негра Массу?

Падре уже собирался облачиться к мессе, после которой следовали крестины, когда на площади перед церковью появилась небольшая, медленно двигавшаяся процессия. Должно быть, несли ребенка. Падре заторопился.

— Этот праздник вызовет много разговоров, — сказал Иносенсио, помогая священнику.

— Какой праздник?

— Да крестины. Ведь расходы оплачивает дона Тиберия, Алонсо, Изидро и другие друзья Массу. Будет потрясающее каруру[47]. Вот я и хотел попросить вас отпустить меня после полудня, я приглашен на обед.

— А у нас ничего не назначено на это время?

— Нет, сеньор.

— Ну что ж, тогда идите. Никак не могу вспомнить, где я слышал имя крестного…

Он недолго подумал и пошел в алтарь, тихо бормоча:

— Огун… Огун…

А Огун в это время, приплясывая, пересекал площадь; он был в отличном праздничном настроении и испускал крики, от которых дребезжали окна старых домов и вздрагивали баиянки, собравшиеся в церкви. Ребенок безмятежно улыбался на руках Тиберии, негритянка Вевева медленно шагала рядом с Огуном, а Массу, одетый в теплый костюм из синего кашемира, сиял от гордости и обливался потом. Но вот Огун вырвался из рук Дониньи и вышел вперед, направляясь к церковной паперти.

7

Накануне крещения Тиберия, Массу и Артур да Гима ночевали в молельне. Мать Донинья заранее предупредила, что они должны совершить обряд бори — очистить тело и накормить божество.

Они пришли засветло. По дороге в Сан-Гонсало носились тени, опускаясь на таинственные убежища Эшу. Эшу выглядывал из густых зарослей то в образе молодого красивого негра, то в образе старого нищего с посохом. Его лукавый и радостный смех уносил к вершинам деревьев легкий вечерний ветерок.

Тиберия, Массу и Артур пришли не одни, их друзья пожелали присутствовать при обряде. Мать Донинья пригласила помогать нескольких женщин, которых сама выбрала. Они приготовили омовения, разожгли большой костер, наточили ножи и покрыли чисто выметенные полы листьями питангейры. Все было готово для торжественного обряда.

Однако, кроме приглашенных, явились любопытные, и площадка загудела от голосов, словно ожидалось большое празднество.

Сразу же после семи мать Донинья, заранее недовольная тем, что завтра придется вставать на рассвете, велела звонить в колокольчик, и все собрались в доме Огуна. Народу оказалось слишком много, так что некоторым пришлось остаться снаружи.

Донинья окинула их взглядом.

— Никто не звал, сами пришли, пусть теперь устраиваются, где хотят.

Артур да Гима и Массу уже ожидали в молельне — помещении, где были сложены фетиши святого, его одежда, оружие, пища, в общем, все его имущество. Негр и Артур приняли настоенную на листьях ванну, теперь им был не страшен дурной глаз, зависть и прочие напасти. Потом надели чистые белые одежды: Артур — пижаму, Массу — брюки и рубашку и уселись на циновках, постеленных на полу.

Тиберия, тоже только что совершившая омовение, вышла в сопровождении жрицы. Закутанная в широкие белые одежды, она пахла лесными травами и кокосовым мылом. Она осталась в комнатушке рядом с молельней и также уселась на циновку, свободно разместив свои не стесненные корсетом телеса. Тиберия сейчас напоминала гигантского идола, однако доброго и веселого. Жезус, ее муж, скромно затерявшийся среди зрителей, довольно улыбался, наблюдая за отдыхающей женой.

Снова зазвонил колокольчик. Мать Донинья взяла простыни, сначала покрыла ими обоих мужчин, потом женщину. Все трое сидели в ритуальных позах, Донинья со вздохом тоже уселась на табурет — завтра ее ожидало много дел. Она запела кантигу во славу Огуна, дочери святого тихо подпевали ей.

Затем чистой водой из глиняных кувшинов мать Донинья окропила пол и смоченными в ней пальцами коснулась ног, рук и головы сначала Массу и Артура, потом Тиберии. Нарезала трав и, отложив немного для обряда, дала всем троим пожевать.

Огун отозвался, объявив, что готов к завтрашнему дню. Донинья может не волноваться, все пройдет хорошо, он знает, что она тревожится, и хочет успокоить ее. Затем Огун настойчиво порекомендовал сделать на рассвете жертвоприношение Эшу, чтобы тот не испортил праздника. В ту ночь Эшу разгуливал по окрестностям, пугая путников на дорогах: нужно задобрить его. Однако мать Донинья, женщина предусмотрительная и опытная, уже припасла курицу для жертвоприношения Эшу, которое совершится, едва займется заря. Эшу сам выбрал эту курицу несколько дней назад. Огун пожелал всем счастья, особенно своему куму Массу, и удалился, пообещав вернуться, когда пища будет готова.

Когда куры были принесены в жертву, их кровью Донинья помазала головы обоих мужчин и женщины. Теперь они освободились от зла и уже совсем были готовы к завтрашнему дню.

Пока дочери святого готовили трапезу для Огуна, собравшиеся беседовали на разные темы, избегая, однако, говорить о церемонии. Наконец угощение было подано — шиншим из курицы, абара, акараже. Сначала отложили для святою его любимые куски, затем угостили Массу, Артура и Тиберию, а потом всех остальных. Еды было вдоволь, кроме того, Жезус принес две оплетенные бутыли с пивом, прохладительные напитки и несколько бутылок сладкого вина. Поев и выпив, расходиться не торопились, однако мать Донинья напомнила, что завтра надо рано вставать и вообще день предстоит нелегкий.

В маленькой молельне у ног Огуна остались Массу, Артур и Тиберия, закутанные в простыни, вымазанные кровью принесенных в жертву птиц, с куриными перьями, приклеенными кровью к пальцам ног, рук и голове, с кусками священной пищи в волосах, покрытых белой тканью. Артур и Массу спали, лишь Тиберия бодрствовала. Она лежала под своей простыней, с ожерельями на огромной груди, и улыбалась.

Их друзья попросили разрешения переночевать тут же на площадке, но Донинья не позволила. Чем меньше народу будет сопровождать Огуна в церковь, тем лучше; им не стоит привлекать к себе внимание. Она сделала исключение только для Жезуса: велела постелить ему циновку в столовой. Человек умный и осторожный, он может пригодиться, если вдруг случится что-нибудь непредвиденное. Донинья торопливо попрощалась с Мартином и Ветрогоном, Ипсилоном и Курио. Мартину и Оталии поручили привести в церковь старую Вевеву и ребенка. Встретиться договорились завтра в семь утра на площади Позорного Столба.

Однако указания матери Дониньи выполнены не были, и еще до восхода солнца дороги к площадке заполнили дочери святого, оганы, негры, мулаты и белые — все хотели участвовать в празднике с самого начала. И ни за что не пропустить небывалое зрелище — ведь языческое божество войдет в христианский храм и будет крестить ребенка. Никогда еще и никто такого не видел. Люди торопливо поднимались по покрытым росою склонам, где среди утренних теней бродил Эшу, неуклюжий мальчик, ожидающий своего жертвоприношения.

Женщины бросали лотки с акараже и абара, кастрюли с кашей из пубы[48] и тапиоки[49], сковороды с арату[50] и выбегали на угол посудачить с прохожими. Другие покидали разожженные очаги в богатых домах, где они показывали чудеса кулинарного искусства. Третьи уходили от своих семейных обязанностей. Они взбирались вверх по склонам, одетые в самые пестрые и яркие платья, особенно нарядились дочери Огуна. У многих на руках сидели малыши.

Явились также и важные лица. Например, жрец из Марагожипе, к которому часто обращались за советом. Он тоже специально для того, чтобы присутствовать при столь необычном событии, приехал на такси вместе с не менее известным отцом Ариано да Эстрела д'Алвой, которому эта история не очень нравилась. Прибыла и Агрипина, жрица Ошумарэ, торговка кашей на Ладейра-да-Прасе, крупная, красивая, великолепно сложенная женщина с кожей медно-красного цвета. Агрипина отлично танцевала, особенно удачно имитируя движения змеи, ползущей по земле. Какая-то балерина из театра в Рио-де-Жанейро научилась ее танцам и имела большой успех у зрителей и критиков.

Донинья встала очень рано, задолго до рассвета, и позвала свою помощницу Стелу. Они разбудили дочерей святого, надо было сделать жертвоприношение Эшу. Массу храпел в молельне, как паровой котел. Донинья в сопровождении Стелы и других дочерей Огуна направилась к дому Эшу. Одна из женщин пошла за курицей и вернулась в тревоге: курица сбежала; непонятно, как она могла освободиться от бечевки, которой была привязана к дереву.

В то самое время, когда женщина рассказывала Донинье о случившемся, из зарослей вдруг послышался дерзкий, раскатистый хохот. Мать святого и Стела, переглянувшись, вздрогнули. Так мог смеяться только Эшу, глупый мальчишка, насмешник и сорванец. Он столько раз надувал людей, что его часто принимали за дьявола. Все его боялись и всегда посвящали ему первую церемонию на праздниках и первые кантики. Раз он потребовал курицу себе в жертву, теперь ничем другим не удовлетворится. И еще, чего доброго, будет мешать им в этот знаменательный день.

Мать Донинья послала за тремя белыми голубками, сидевшими в клетке, рассчитывая задобрить ими Эшу; она принесла их в жертву вместо курицы. Эшу как будто согласился их принять, ибо смех его стих и вообще стало поспокойнее. Coвершив жертвоприношение, Донинья вернулась в молельню Огуна, чтобы закончить обряд бори — снять простыни с головы Массу, Артура и Тиберии, перья с их рук и ног и пищу с волос.

Когда в сопровождении их троих Донинья вошла в большой барак, еще окутанный предрассветным туманом, туда уже набилось полно народу. Мать святого нахмурилась, ей не понравилось это. Она предполагала, что Огуна поведут в церковь лишь четыре-пять женщин, не считая ее самой. Да, такое сборище ни к чему. А тут еще курица сбежала, и Эшу почему-то хохотал. Она озабоченно покачала головой. Ей было известно, многие осуждали ее за то, что она взялась за столь спорное дело. Может, они и правы. Но теперь уже поздно раздумывать: она должна это дело довести до конца. И вообще она выполняет волю божества. Огун не оставит ее.

Она пересекла барак с гордо поднятой головой, направляясь к креслу, к спинке которого была привязана красная лента, символизирующая цвет Шанго. На этом кресле могла сидеть только Донинья, заслужившая эту честь своим положением и авторитетом. Дочери Огуна подошли к ней и опустились на пол, поцеловав ей руку.

Зазвучали атабаке, образовался хоровод. Он чем-то отличался от обычных хороводов, хотя и не сразу можно было понять, чем именно. Донинья запела, за ней дочери святого. В центре хоровода Артур да Гима начал свой танец. Общее оживление стало еще более бурным, женщины толкались, беспричинно хохотали и, едва хоровод закружился и зазвучали первые кантиги, появилась резвая Янсан, которая буквально кидалась на стены. Ее воинственные крики пробудили спавших еще птиц, рассеяли утренний сумрак. Дочери Огуна захлопали в ладоши, танец все убыстрялся. Донинья с тревогой ощущала это необычное возбуждение, когда может случиться все что угодно.

Она отослала Янсан: никто ее не звал сюда, это не ее праздник… Пусть Янсан простит Донинью, однако будет лучше, если она уйдет. Но Янсан не желала слушать мать святого и продолжала носиться по бараку и дико кричать. Она твердо решила остаться и даже вызвалась сопровождать Огуна в церковь и, если понадобится, заменить Тиберию. Мать Донинья была вынуждена воздействовать на нее своей мудростью и властью.

В конце концов Янсан нехотя удалилась, но едва она ушла, как впали в транс две дочери святого. Чтобы избежать осложнений, Донинья разрешила им один танец, один-единственный, а затем велела увести их в молельню, и поскорее, потому что Янсан пригрозила вернуться.

Веселье между тем росло, дочери святого танцевали все более темпераментно, оркестр играл, все громче, Агрипина кружилась легко и красиво. Мать Донинья по-прежнему нервничала. По договоренности с Огуном все должно было проходить тихо, почти что в тайне, а не с этими безумными плясками в бараке, переполненном народом. Святой в данном, случае был против суматохи, скопления верующих, шума. Но почему он так долго не появляется? Если он еще задержится, то начнут прибывать другие святые, и когда их окажется слишком много, Донинья не сможет уследить за ними и отослать их обратно.

Артур да Гима танцевал в центре хоровода., возраст не позволял ему слишком порывистых движений, поэтому его танец был преисполнен достоинства. Донинья решилась: покинула свое кресло и вышла танцевать в паре с Артуром. Все присутствующие встали и аплодисментами приветствовали мать святого.

Донинья держала в руках орудия Огуна и легонько касалась ими затылка Артура. Ремесленник дрожал всем целом. А когда она дотронулась до его темени, Артура да Гиму словно потряс сильный порыв ветра.

Кружась вокруг Артура, Донинья отстегнула пояс, обвила им Артура, и теперь он танцевал рядом с ней, подчиняясь ее ритму. Вот Артур вздрогнул, точно по его телу пробежал электрический ток, вырвался из рук матери Дониньи и бросился вприпрыжку в большой барак. Наконец-то в него вселилось божество, оно оказалось свирепым, буйным и скакало, как конь. Артур стонал, хохотал, бился о стены, катался, по земле — никогда еще Огун не был столь грозным. Мать Донинья помогла Артуру подняться на ноги.

Под, громкий смех присутствующих божество швырнуло ботинки Артура в заросли и стало танцевать. Танец, его был прекрасен, воинственный и торжественный, хотя и несколько плутоватый. Словно освободившись от бремени лет и бессонных ночей, проведенных за игрой в кости, Артур да Гима снова стал юношей в расцвете сил и быстро кружился в виртуозной пляске. Он даже обнял мать Донинью, горячо прижав ее к своей груди. Она высвободилась, немало удивленная пылом Огуна, явно воодушевленного ролью крестного отца. Затем Огун обнял Массу и станцевал перед ним, что служило доказательством его дружбы, обнял также Жезуино Бешеного Петуха, Тиберию и кое-кого еще. А потом, снова вошел в хоровод и, потанцевав перед Агрипиной, притянул ее к себе и ущипнул. Агрипина нервно засмеялась, Донинья была поражена: никогда ей не доводилось видеть божество, щиплющее девушку!

Когда оркестр замолк, Огун, побродив немного по бараку, остановился перед матерью святого и потребовал свое праздничное одеяние — самое богатое и красивое, а также своё оружие. Праздничное одеяние? Оружие? Уж не сошел ли он с ума? — недоумевала мать Донинья. Неужели он не знает, что нельзя входить в церковь в праздничном одеянии, потрясая оружием?

Святой упрямо топнул ногой, недовольно скривился и повторил свое требование. Терпеливо, но твердо жрица напомнила ему о причине его появления в это утро: ведь он сам решил стать крестным отцом сына Массу. Зачем же тогда ему понадобились праздничные одежды и оружие? Пора идти в церковь, и пусть он постарается вести себя так, чтобы ни падре, ни ризничий, ни присутствующие на мессе не догадались об их хитрости и не узнали Артура да Гиму. Он должен держать себя скромнее, не шуметь, ничем не выдавая своего присутствия. Только так им удастся крестить ребенка. Пусть он представит себе, какую физиономию скорчит падре, если узнает крестного. Крестины сорвутся, мальчик останется некрещеным, и не будет никакого крестного.

Огун вроде согласился с этим. Он заявил, что в церкви будет вести себя так, что никому и в голову не придет, кто он на самом деле. Но здесь, в бараке, он хотел поозорничать со своими сыновьями и дочерьми, с друзьями и кумом. Пусть Донинья прикажет, чтобы пели кантиги и играл оркестр, он желает еще немного потанцевать.

Но Донинья не разрешила этого. Они и так опаздывают, пора идти, хватит петь и плясать. Времени уже много, а им еще предстоит изрядный путь — и пешком, и в трамвае. Огун, однако, продолжал топать ногами и грозить.

Донинья рассердилась: пусть делает что угодно, только потом никого не винит в том, что из этого получится. Пусть, сколько хочет, танцует, надевает праздничные одежды, но на нее пусть больше не рассчитывает. Он один пойдет в церковь и сам все устроит.

Услышав эти угрозы, Огун неохотно подчинился, и все же лишь с трудом удалось заставить его обуться. Он ни за что не желал надевать ботинки. Обутое божество — да где это видано? Наконец удалось достичь соглашения: он обуется, когда дойдет до трамвая.

По дороге к трамвайной остановке он трижды сбегал, и его подолгу искали в зарослях. Мать Донинья, которая уже не на шутку тревожилась, давала обеты святому Бонфиму, прося его, чтобы все обошлось. Еще никогда не доводилось ей иметь дело со столь капризным и строптивым Огуном. Даже если учесть то обстоятельство, что языческое божество впервые направлялось в христианский храм крестить ребенка, вело себя оно очень странно.

8

И никогда еще по рельсам города Салвадоро-да-Баия-де-Тодос-ос-Санто не бегал такой веселый трамвай, как тот, что появился в то утро в начале седьмого со стороны Кабулы. Он направлялся в Байша-до-Сапатейро и был набит женщинами в цветастых юбках, надетых поверх накрахмаленных нижних, в пестрых тюрбанах, ожерельях и браслетах.

Среди них без устали крутился какой-то беспокойный субъект, как будто бы пьяный; он все время порывался танцевать, забравшись на скамейку. Неугомонного гуляку пыталась утихомирить толстая тетка, в которой многие узнавали мать святого Донинью.

Вагоновожатый, сильный молодой негр, почти не управлял трамваем, но это его мало беспокоило. Трамвай то тащился, как улитка, будто для него не существовало расписания, то мчался с бешеной скоростью, нарушая правила уличного движения. Кондуктор, косоглазый мулат с жесткими волосами, безмятежно названивал ритуальные мелодии, отказываясь получать за проезд. Кто-то из веселых пассажиров хотел было заплатить за всех, но кондуктор вернул ему деньги. «Проезд бесплатный, за счет Компании», говорил он смеясь, будто сегодня на трамвайных линиях распоряжались вагоновожатые и кондукторы, подчиняясь положению о всеобщей радости и повсеместном дружелюбии.

Город был окутан голубой дымкой. Люди на тротуарах улыбались, глядя на этот странный трамвай.

…Они вышли на Байша-до-Сапатейро и направились к площади Позорного Столба. К небольшой группе прибывших сразу присоединилось много любопытных. Трамвай опустел и остался стоять на рельсах, так как и кондуктор, и вагоновожатый покинули его и примкнули к процессии. Вскоре образовалась пробка, вызвавшая большое смятение, ибо в этом районе было много торговых и промышленных предприятий. В тот же час некоторые шоферы неожиданно побросали свои грузовики и поспешили в церковь Розарио дос Негрос. Многие рабочие после короткого совещания тоже решили не выходить в этот день на работу и отправились смотреть крестины.

Огун между тем в величайшем возбуждении двигался по площади Позорного Столба, пытаясь вырваться из рук Дониньи и выделывая различные коленца. Время от времени он раскатисто хохотал, и все смеялись вместе с ним. «Где же твои обещания?» — спрашивала его Донинья, но Огун уже не обращал на нее внимания, чувствуя себя хозяином города.

На площади встретились две процессии: сопровождавшая Огуна и сопровождавшая ребенка. В первой группе, кроме матерей и дочерей святого, были вагоновожатый, кондуктор, несколько шоферов, двое полицейских и один солдат, Жезуино Бешеный Петух, скульптор Мирабо Сампайо и его жена, дона Норма, которой очень хотелось сплясать перед святым. Было еще много любопытных, не говоря уже о мальчишках.

Впереди второй группы ехала повозка со старой Вевевой, ребенком и Оталией. За повозкой шли Мартин, Курио, Ветрогон, Ипсилон, соседи негра Массу, приятели с рынка Модело, Диди и Камафеу, Марио Краво с рулевым Траирой, рыбаки и проститутки, музыканты с кавакиньо и гармошками и знаменитая гадалка мадам Беатрис, недавно прибывшая в город и кем-то рекомендованная Курио.

Процессии встретились как раз против школы, где обучали капоэйре. Рулевой Пастинья и Карибэ помогли Вевеве сойти с повозки. Тиберия, вся в шелках, обшитых километрами сержипских кружев, взяла мальчика на руки. Мартин протянул руку Оталии, и девушка грациозно соскочила с повозки, сорвав аплодисменты некоторых мальчишек. Огун довольно смеялся.

Он вышел вперед, приветствуя всех медленным торжественным танцем. Танцуя, он подошел к старой Вевеве, намереваясь ее обнять, однако она опустилась к ногам святого и стала бить поклоны в знак глубокого к нему уважения. Тогда Огун поднял ее и трижды прижал к груди. Донинья облегченно вздохнула: Огун был ласков и почтителен со старой негритянкой. Пока все шло хорошо. Но как он будет держать себя в церкви? Она ни за что не могла поручиться и чувствовала себя обманутой.

Огун, продолжая танцевать, остановился около Тиберии, испустил хриплый возглас и, вытащив спрятанное под рубашкой оружие, коснулся им головы мальчика. Процессия направилась к церковной паперти. Сомнения снова одолели Донинью — зачем Огун щипал Тиберию за зад, почему проявил такое неуважение к ней? Мать святого шла с трудом, готовая в любую минуту предотвратить скандал. Жезуино шагал рядом и вполне разделял ее дурные предчувствия.

Оказавшись на паперти, среди людей, приветствовавших его вытянутыми вперед ладонями, божество расхохоталось столь насмешливо и по-мальчишески легкомысленно, что не только Донинья, но и многие другие перепугались не на шутку. Лишь ребенок в сильных руках Тиберии мирно улыбался буйному Огуну.

9

Когда божество со своей свитой переступило порог церкви Розарио дос Негрос, месса уже кончилась, и падре Гомес, переодеваясь в ризнице, спросил Иносенсио, пришли ли люди, заказавшие крестины. Он хотел начать как можно скорее, поскольку у него была язва желудка и он не мог оставаться долгое время без пищи.

Иносенсио, несколько обеспокоенный необычным оживлением в церкви и шумом толпы на площади, отправился выяснить, в чем дело, и, если надо, принять меры. Как раз в этот момент орган испустил хриплый звук, несмотря на то, что был заперт и на хорах никого не было.

Падре Гомес подошел к двери и взглянул на пустые хоры и запертый орган. Будто бы все как обычно, только в церкви, хоть месса и кончилась, слишком много народу. Наверно, от старости, подумал падре Гомес, начались слуховые галлюцинации. Он грустно покачал головой, однако толпа в церкви привлекла его внимание. Баиянки в праздничных пестрых одеждах оживляли мрачное помещение; мужчины были в синих костюмах или с синими ленточками в петлицах. Да, народу очень много; пожалуй, дружба дороже богатства и выше общественного положения, решил священник. Ведь сегодня крестили сына бедного негра, а людей собралось, как на крестины сына банкира или государственного деятеля, даже больше. Только бескорыстные чувства могли заставить всех их явиться сюда.

Вокруг купели уже стояли Огун, Тиберия, Массу, Вевева, Донинья, Оталия, Жезуино Бешеный Петух, Капрал Мартин, Ветрогон, Курио и еще кое-кто.

Люди вытягивали шеи, чтобы видеть происходящее, а те, кто не сумел попасть в церковь, теснились на площади, куда каждую минуту подходили новые любопытные, многие с музыкальными инструментами, явно настроенные повеселиться. А Огун тем временем все пританцовывал, насмешливо улыбаясь и порываясь выйти на середину церкви. Донинья дрожала от страха. Только теперь она, Бешеный Петух и еще немногие, наконец, ясно поняли, что их ждет.

Падре Гомес подошел к купели, Иносенсио подал крестному отцу свечку. Священник помазал миром лоб младенца, не сводившего с крестного глаз и улыбавшегося ему, затем взглянул на стоявшую перед ним группу.

— Кто отец?

— Я, отец мой…

— А мать?

— Господь взял ее к себе…

— Ах да… Простите… А крестная мать?

Он посмотрел на Тиберию, она как будто ему знакома… Но откуда? Эту женщину с добрым и благородным лицом он мог видеть талька в церкви. Гомес ободряюще улыбнулся ей и тут вдруг вспомнил, кто она, однако улыбаться не перестал, настолько просветленной и набожной выглядела сейчас Тиберия.

— А крестный отец кто?

Он явно пьян, подумал падре. Глаза крестного блестели, он покачивался и смеялся коротким, нервным смешком. Это значит, и есть тот ремесленник с Ладейра-до-Табуана, у которого такое странное имя. Священник не раз видел его в дверях мастерской, но не предполагал, что его зовут так необычно. Но как? Какое-то негритянское имя. Посмотрев на крестного строгим, осуждающим взглядом, он спросил:

— Как тебя зовут?

Тот словно только этого и ждал. Озорной, насмешливый хохот разнесся по всей церкви, эхом прокатился по площади, и, казалось, по всему городу, от него задребезжали стекла, поднялся ветер, животные испугались.

Огун сделал три прыжка и громогласно заявил:

— Эшу, и я буду крестным. Я — Эшу!

В церкви, на площади и соседних улицах воцарилась мертвая тишина. Даже город будто замер. Только Огун блуждал по онемевшей церкви.

И вот тут произошло неожиданное: падре Гомес вздрогнул, встрепенулся, потоптался на месте и закрыл глаза. Жезуино Бешеный Петух заметил состояние священника; как и Донинья, и те, кто стоял поближе, он понял, в чем дело.

Падре что-то пробормотал, мать Донинья почтительно приблизилась к нему и обратилась на своем наречии.

Оказалось, Огун опоздал в это утро, задержался на шумном празднике в Сантьяго на Кубе, а когда прибыл в барак, то его коня Артура уже оседлал его легкомысленный брат Эшу. Эшу посмеялся над Огуном, передразнивая его, и пожаловался, что ему не преподнесли обещанной курицы. Поэтому он решил устроить скандал и сорвать крестины.

Огун, как сумасшедший, понесся по Баии в поисках кого-нибудь из сыновей, в которого он мог бы воплотиться и поставить все на свое место: прогнать Эшу и крестить мальчика. Дочери, правда, ему попадались, но ему был нужен мужчина. В отчаянии бродил он по городу, в то время как Эшу бесчинствовал в трамвае. И только что на площади Огун наблюдал нелепые выходки Эшу. Он видел, как тот обманул всех, усыпил бдительность Дониньи, почтительно подняв Вевеву с земли.

С величайшим волнением он вошел в церковь вслед за Эшу, хотел разоблачить его, поскорее выставить, но как это было сделать, если здесь не было ни одного из его коней, ни одного молодца, на котором он мог бы скакать?

Огун кружил по храму, когда падре начал задавать свои вопросы. И, поглядев на священника, вдруг узнал его: это был его сын Антонио, родившийся от Жозефы, дочери Омолу, внук Ожуаруа, жреца Шанго. В него он может воплотиться, он и станет его конем. Святой отец в сутане — его сын. К тому же не было иного выхода, и Огун проник в голову падре Гомеса.

Твердой рукой он дал Эшу пару пощечин, чтобы тот научился вести себя. Лицо Артура да Гимы покраснело от оплеух, а Эшу понял, что явился его брат и его проделкам настал конец. Хватит, он и так поозорничал, отомстил за то, что ему не дали курицы. Торопливо покинув Артура, он в последний раз расхохотался, а затем спрятался за алтарем святого Бенедикта.

Огун так же стремительно покинул падре и воплотился в своего знакомого коня, то есть в Артура да Гиму, на котором и должен был прибыть в церковь, если бы не впутался Эшу. Все произошло так быстро, что заметили это только самые осведомленные люди. Этнограф Баррейрос, например, видел лишь, как падре награждает Артура да Гиму пощечинами, решив, видимо, что тот пьян. «Крестины не состоятся, — подумал он. — Падре сейчас выгонит крестного…»

Однако падре быстро пришел в себя. Как ни в чем не бывало, он открыл глаза и заявил:

— У меня что-то закружилась голова…

— Стакан воды? — предложил обеспокоенный Иносенсио.

— Не надо. Уже прошло.

И, повернувшись к крестному, еще раз спросил:

— Как, стало быть, твое имя?

Неужели этот человек был только что пьян? Сейчас он твердо стоял на ногах, держался совершенно прямо и даже браво.

— Антонио де Огун, — ответил он с улыбкой.

Падре взял в руки священный елей.

Позднее в ризнице, когда падре по окончании крестин подписывал метрику, он поздравил отца, крестную мать и старую прабабушку. А когда дошла очередь до крестного, Огун приблизился пританцовывая и трижды обнял падре Гомеса. Неважно, что падре не знает того, что он сын воинственного Огуна, бога железа, стали и заряженного оружия. Огун привлек его к своей груди и прижался щекой к щеке падре — своего любимого и достойного сына.

10

Так прошли крестины сына Массу. Много возникло трудностей, но все они были преодолены, прежде всего с помощью Жезуино Бешеного Петуха, затем матери Дониньи и, наконец, самого Огуна.

В доме негра и повсюду в Баии событие это было отмечено с большой пышностью, танцы продолжались до утра. Только на площади Позорного Столба Бешеный Петух насчитал более пятидесяти танцующих огунов, которые явились, чтобы отпраздновать крестины сына Массу и Бенедиты.

Укрывшись в алтаре святого Бенедикта, Эшу еще некоторое время хихикал, вспоминая свои проказы. Потом заснул, и спящий очень напоминал мальчика, ничем не отличающегося от других: если бы вы видели его таким, никогда бы не подумали, что это божество дорог и путников, настолько строптивое и коварное, что его отождествляют с дьяволом.

Вот как Массу стал кумом Огуна, и это сделало его еще более авторитетным и достойным уважения. Однако он продолжал оставаться все тем же добрым негром, который жил со своей столетней бабкой и с сынишкой.

Многие потом приглашали разных богов быть крестными их детей. Особенно большим спросом пользовались Ошала, Шанго, Ошосси и Омолу, а также Йеманжа, Ошума[51], Янсан и Эуа. Ошумарэ же, который одновременно и мужчина и женщина, приглашали быть сразу крестным и крестной. Однако ни одно божество не дало своего согласия, возможно опасаясь проделок Эшу. Поэтому и по сей день только негру Массу удалось стать кумом бога Огуна.

Захват холма

Мата-Гато,

или

друзья народа

1

Мы не станем подразделять их на подлецов и героев — да разве можем мы, подозрительные бродяги с рыночного холма, судить о делах, выходящих за пределы нашего разумения? Захват земель Мата-Гато вызвал шумиху в газетах, правительственная партия и оппозиционеры поносили друг друга, восхваляя лишь себя и стремясь извлечь, наибольшую выгоду из этой истории. С самого начала, еще до того, как произошло вторжение, никто, казалось, не противостоял захватчикам, никто не выступал против, них, а у некоторых, например у депутата от оппозиционной партии Рамоса да Куньи и журналиста Галуба, взявших их сторону, были серьезные неприятности.

Мы не суд, и никого не обвиняем, но никто не пытался установить виновного или виновных в смерти Жезуино Бешеного Петуха — слишком все были заняты тем, чтобы достойно почтить его память, Однако мы не примем участия в хоре похвал губернатору и оппозиционерам, владельцу этих участков — старому испанцу Пепе Два Фунта, он же Хосе Перес, владелец нескольких пекарен, скотоводческих ферм и крупных земельных участков, а также доходных домов. Его превозносил в своих стихах Куика как человека великодушного и благородного, способного пожертвовать своими интересами ради блага народа. Можете себе представить?! Изрядную сумму, должно быть, получил поэт, в общем неплохой парень, ничего против него не скажешь, только всегда он готов расхвалить или изругать кого угодно, если ему кинут монетку. А ему, бедняге, обремененному огромной семьей, нужно зарабатывать на жизнь. И мог он это делать, исключительно прибегая к помощи своего интеллекта. Он писал истории в стихах, некоторые из них получались удачными, сам набирал и печатал свои творения, рисовал обложки и торговал книжками на рынке и в порту, выкрикивая названия и расхваливая их достоинства.

Итак, он превозносил испанца Пепе Два Фунта, забыв упомянуть, почему тот получил свое прозвище, а получил он его благодаря килограммовым гирям в своих магазинах и булочных, в которых на самом деле было всего восемьсот граммов и которые положили начало его богатству. Еще Куика превозносил губернатора, вице-губернатора, депутатов и муниципальных советников, всю прессу, и в частности бесстрашного репортера Галуба:

Куика восхвалял всех или почти всех, кто ему платил, а с Пепе Два Фунта, наверно, сорвал солидный куш. И все же он был единственным из всей огромной армии журналистов, кто упомянул о Бешеном Петухе и его выдающейся роли в этой истории. Газеты и радио ни слова не сказали о нем. Они рассыпались в похвалах губернатору, депутату Рамосу да Кунье, отважным полицейским, начальнику полиции, осторожному и в то же время мужественному и т.д. и т.п. О Жезуино же ни слова! Только Куика в своей брошюре «Захват земельных участков Мата-Гато, где народ за двое суток построил целый квартал» посвятил ему волнующие строки, ибо Куика, хотя и исказил истину, все же знал, как в действительности разворачивались те или иные события, если отбросить хвалебную болтовню и последующие попытки приукрасить происходившее. Бедняга Куика нуждался в деньгах, и ему приходилось поступаться правдой.

К чему осуждать его? Он был популярным на рынке поэтом, сам торговал своими нескладными виршами с убогими, подчас ужасающими рифмами, среди которых иногда сверкала жемчужина подлинной поэзии. Его убеждения менялись в зависимости от того, кто ему платил. Но разве не поступают так же многие крупные популярные поэты, которым даже ставят памятники? Разве не приспосабливаются они к сильным мира сего, не продают им свое перо? Такова истина и пусть она будет сказана здесь в полный голос. Разве не отказываются они от своей литературной школы, своих тенденций, убеждений, мировоззрения за те самые деньги, за которые менял свои взгляды Куика? За деньги или власть, роскошь или солидное положение, за премии, рекламу, хвалебные отзывы, не все ли равно?

Мы никого не обвиняем, мы здесь не для этого, а для того, чтобы рассказать историю, разыгравшуюся на холме Мата-Гаю, ибо в ней, как во всякой история, есть забавное и печальное и об этом все должны знать. Мы не станем лить воду на чью-либо мельницу, просто мы были там и знаем правду.

На фоне этих важных событий началась связь (впрочем, началась ли?) Капрала Мартина и Оталии, а также страсть чувствительного Курио к знаменитой индийской факирше мадам Беатрис (родившейся, кстати, в Нитерои[52]). Мы намерены рассказать и об этих любовных историях и постараемся связать романтические увлечения Капрала и Курио с захватом земельных участков, принадлежавших ранее командору Хосе Пересу, видному столпу испанской колонии, достопочтенному сыну церкви, пользующемуся влиянием в различных сферах баиянской жизни, и выдающемуся гражданину, простите, если здесь вперемешку будут упоминаться губернатор и Тиберия — хозяйка дешевого публичного дома, депутаты и бродяги, солидные политики и озорные мальчишки, депутат Рамос да Кунья и Ветрогон, журналист Галуб и Капрал Мартин, впрочем произведенный тогда в сержанта Порсиункулу. Иначе поступить мы не можем, события перемешали их всех — бедных и богатых, беззаботных и серьезных, людей из народа и людей, которых в газетах называют друзьями народа. Повторяем, однако: мы никого не хотим обвинить.

Хотя бы потому, что никто не поинтересовался, кто повинен в смерти Жезуино Бешеного Петуха, чтобы можно было наказать виновного… Оказалось, что все очень заняты тем, чтобы достойно почтить его память. Говорят, будто губернатор, у которого глаза на мокром месте, расчувствовался и всплакнул, обнимая депутата Рамоса да Кунью, своего политического противника, автора законопроекта об отчуждении земель. Однако просиял, когда показался на балконе, чтобы поблагодарить за аплодисменты собравшуюся на площади толпу.

2

Куика допустил поэтическое преувеличение, когда в длинном названии своей книжки упомянул, будто квартал был построен за двое суток. На самом деле потребовалась неделя, чтобы холм, захваченный первым в Баии, приобрел вид городского квартала. Ныне же Мата-Гато ничем не отличается от других кварталов, там, в частности, высится нарядный фасад пекарни «Мадрид», принадлежащей Пене Два Фунта — как раз напротив домика негра Массу. Впоследствии были успешно осуществлены захваты других земельных участков, выросли новые кварталы в районе Дороги Свободы, на северо-восток от Амаралины, был захвачен также холм Шимбо у Красной Реки, где вырос поселок. Надо же и беднякам где-то жить, нельзя вечно оставаться под открытым небом; всем нужна крыша, но не все могут платить за аренду.

Ведь и мы, гуляки-полуночники, время от времени должны отдохнуть у себя дома. Нельзя жить без собственного угла, и даже Ветрогон, человек легкомысленный, без определенных занятий, зарабатывающий на продаже лягушек, мышей, змей, зеленых ящериц и прочего зверья, привыкший к ветру и дождю и к ночевкам на песчаных пляжах вместе с мулатками, по которым сходит с ума, даже Ветрогон, который и сам, как животное, быстро ко всему приспосабливается, почувствовал необходимость иметь какую-нибудь нору, чтобы укрываться в ней. Он явился, если можно так выразиться, предтечей вторжения.

На холме Мата-Гато из листьев растущих там кокосовых пальм, реек, досок, ящиков и других бросовых материалов он соорудил себе подобие хижины и бродил по окрестностям в поисках добычи. В ближайшем овражке не было недостатка в лягушках и жабах, надо было только пройти немного к устью реки. Мышей всех сортов и размеров водилось неподалеку тоже вполне достаточно, в особенности в лачугах вдоль дорог. А в зарослях кустарника на окрестных холмах он мог найти ящериц, ядовитых и неядовитых змей, гусениц, тейю, иногда даже зайцев и лисиц. Кроме того, он ловил для себя вручную и морскую рыбу, раков и креветок.

Долгое время Ветрогона никто не тревожил. Здесь, вдали от города, у него мало кто бывал, разве что он иногда приводил приятеля полакомиться рыбой или девушку полюбоваться луной. Ни разу Ветрогон не попытался узнать, принадлежат ли кому-нибудь эти заброшенные земли и не совершил ли он незаконного акта, воздвигнув там свою жалкую лачугу.

Именно так он и сказал Массу, когда тот пришел однажды по приглашению Ветрогона отведать ухи. Ветрогон отлично стряпал, особенно ему удавалась мокека из морского окуня, красной рыбы, карапебы и гароупы, которых он сам ловил. Он не раз носил в подарок Тиберии и рулевому Мануэлу большие рыбины весом в четыре-пять кило или связки сардин, спрутов и скатов и готовил, мокеку на паруснике Мануэла, перебрасываясь шуточками с Марией Кларой, либо в окружении девушек на кухне заведения Тиберии. Уха, сваренная Ветрогоном, всегда получалась такой, что пальчики оближешь!

Иногда он готовил ее у себя в лачуге на Мата-Гато и приглашал полакомиться приятеля. Обычно же он ел кусок вяленого мяса, немножко муки и рападуры[53]. Ветрогон довольствовался малым, а ведь был в его жизни период, когда у него не было даже вяленого мяса — одна рападура да мука. В те времена он бродил по провинции и занимался благочестивой профессией — помогал помирать.

Знаете, как бывает: иные упрямцы, готовящиеся перейти в лучший мир, долго тянут со смертью, отравляя существование родственникам и друзьям. Возможно, это объясняется тем, что они должны расплатиться за грехи и нуждаются в молитвах. И Ветрогон помогал этим медлительным людям переступить через порог иного мира, оставив в покое семью, погруженную в подобающую случаю скорбь и приготовления к похоронам, а также закуски и выпивки для ночных бдений у гроба. Усопших, как правило, поминали на широкую ногу — наедались и напивались до отвала.

Те, у кого оказывался такой приговоренный к смерти упрямец, не желающий умирать и цепляющийся за светильник жизни, знали, что делать: посылали за Ветрогоном, который прежде всего договаривался об условиях оплаты, — он не был рвачом и добросовестно относился к делу. Ветрогон садился у постели больного и начинал читать молитвы, воодушевляя умирающего.

— Давай-давай, ведь тебя сам бог ожидает. Бог и вся его небесная свита, — а потом своим низким голосом он запевал: — ora pro nobis…[54]

Были, конечно, и другие молельщики и молельщицы, но никто из них не добивался столь быстрых и надежных результатов, как Ветрогон. Через полчаса, максимум через час умирающий отдавал концы и отправлялся наслаждаться прелестями рая, обещанными Ветрогоном. Обычно тот выдвигал семье, которой предстояло надеть траур единственное, но непременное условие: оставить его на время с умирающим и не мешать своим присутствием. Все выходили, и из комнаты, где был Ветрогон, некоторое время до них доносились молитвы и наставления.

— Умирай в мире, брат, да будут с тобой Иисус и Мария…

Однажды какой-то любопытный родственник заглянул в двери и воочию убедился, насколько серьезна помощь Ветрогона, которая отнюдь не ограничивалась молитвами. Он помогал умирающему также локтем, давил ему на живот, отчего бедняга совсем переставал дышать.

Родственник, разумеется, не стал молчать, и карьера Ветрогона кончилась. Угроза мести заставила его переехать в столицу штата. Тут он построил свою лачугу на Мата-Гато и познакомился с Жезуино Бешеным Петухом, предложив свои услуги его куме, муж которой никак не хотел покидать бренной земли. В то время Ветрогон еще не посвятил себя науке и не сотрудничал в лабораториях.

Однако интересное и богатое событиями прошлое Ветрогона не имеет никакого отношения к захвату холма Мата-Гато. Мы упомянули о нем лишь потому, что Ветрогон в то время, еще задолго до появления там Массу, был единственным жителем этого района.

Негр Массу, растянувшись на песке, попивал кашасу и, вдыхая аппетитный запах мокеки, любовался пейзажем: голубым морем, белым берегом, кокосовыми пальмами; он спрашивал себя, почему до сих пор не поселился здесь, в этом прекрасном уголке, лучше которого, пожалуй, и не сыщешь.

Положение негра Массу в тот момент было весьма серьезным. Хозяину барака, где он обитал уже несколько лет вместе со своей столетней бабкой и маленьким сыном, наконец надоело требовать плату за жилье. Четыре года и семь месяцев — ровно столько, сколько негр проживал в этом бараке, — он не платил ни гроша. И не потому, что был мошенником, наоборот, мало нашлось бы еще столь серьезных и обязательных людей, как он. Не платил Массу лишь потому, что к концу месяца у него никогда не оставалось денег. Иногда Массу удавалось скопить несколько монет, которые он планировал отдать хозяину, но обязательно возникали какие-нибудь непредвиденные обстоятельства или надвигался праздник, поглощавший все его скудные сбережения.

Однажды хозяин барака, он же владелец находившейся по соседству мясной лавки, сам пришел за деньгами. Он застал только старую Вевеву, которую у него не хватило духа выгнать, и оставил Массу записку. В другой раз он застал Массу, который чинил дырявую крышу барака; негр разбушевался — крыша ни к черту; барак — дерьмо, а плату требуют большую, этот мясник еще смеет орать, думает, ему сейчас же выложат денежки. Задыхаясь от ярости, негр спустился с крыши, его мускулистое тело блестело на солнце. Массу совсем разошелся, и хозяин, отказавшись от дальнейших переговоров, пообещал прислать рабочего заделать дыры.

И вот недавно мясник относительно дешево продал и участок и барак какой-то компании, так как не мог ни получить с Массу за аренду, ни выселить его.

Эта компания собиралась строить фабрику, приобрела много земли, стала сносить дома и бараки, дав всего месяц на выселение и предложив желающим работу сначала на стройке, а потом на фабрике. Негр Массу понял, что должен подыскать себе новое жилье, иного выхода у него не было.

Развалившись на песке и поедая превосходно приготовленную рыбу, он спросил Ветрогона:

— А кому принадлежит этот участок?

Ветрогон задумчиво ответил:

— Не знаю… Здесь нет хозяина…

— Ну, это положим!.. Ты когда-нибудь видел землю без хозяина? Все в мире имеет хозяина…

— По-моему, она принадлежит правительству…

— Ну что ж, отлично, если правительству, значит и нам…

— А разве это одно и то же?

— Конечно! Ведь правительство это и есть народ!

— И ты этому веришь? Правительство заодно с полицией, это я знаю точно.

— Ничего ты не знаешь. А я это слышал на митинге. Ты вот не ходишь на митинги, поэтому ничего не понимаешь…

— А зачем мне понимать? Какой в этом толк?

У негра Массу жир тек по подбородку… Какая вкусная, уха! И какой чудесный уголок нашел Ветрогон.

— Знаешь, Ветрогон, я буду твоим соседом… Построю здесь себе лачугу и поселю в ней Вевеву с малышам…

Ветрогон сделал широкий жест.

— Места тут всем хватит, пальмовых листьев тоже…

И через несколько дней негр Массу пришел на холм вместе с Мартином, Ипсилоном, Гвоздикой и Жезуино Бешеным Петухом. Он привез на тележке кое-какие материалы, пилу, молоток, гвозди. Помощь Ветрогона выразилась в том, что он сварил для друзей уху. Не пришел только Курио, в то время он был по уши влюблен в мадам Беатрис.

Массу соорудил домишко, который казался даже красивым. Гвоздика, бывший в молодости маляром, выбрал колер для дверей и окон — голубой и розовый — и взялся за кисть, но исключительно для того, чтобы помочь другу. В глубине души он чувствовал непреоборимое отвращение к труду.

Ипсилон, набив живот рыбой, наблюдал за тем, как Гвоздика красит окна и двери, а Массу, Мартин и Жезуино возводят глинобитные стены.

— Я даже смотреть устал, как вы работаете… — наконец вздохнул он.

Таков уж был Ипсилон: что бы ни случилось, он никогда не оставлял друзей, всегда был с ними, готовый помочь советом и участием. Этот эрудированный и культурный человек, читающий журналы, однако, обладал хрупким телосложением и быстро уставал.

Всем очень понравилось местечко, где поселился Массу. Вечером, ужиная в заведении Тиберии, Жезуино расхваливал Мата-Гато.

Когда Массу переехал, Тиберия пришла навестить его и повидать крестника; они с Жезусом тоже были очарованы красотой тамошнего пейзажа.

За много лет тяжелой работы (она управляла заведением, он кроил и шил сутаны для священников) они не сумели скопить денег на покупку дома, где могли бы поселиться на старости лет. Так почему бы им не построиться здесь, исподволь приобретая кирпич и известь, немного камня, немного черепицы?

По существу, со строительством этих двух жилищ — глинобитной хижины Массу и кирпичного дома Жезуса — и начался захват холма.

Как об этом узнали люди, неизвестно. Но через неделю после того как Жезус принялся возводить дом, на Мата-Гато уже стояло около тридцати лачуг из самых разнообразных материалов, и в каждой была куча детей всех цветов и возрастов. Ежедневно продолжали прибывать тележки с досками, ящиками, жестяными банками, листами старого железа, — словом, всем, что годилось для постройки.

Ветрогон скоро переселился подальше, оставив свою лачугу, куда сразу же въехала дона Фило, торговка, которую преследовала полиция и суд по делам несовершеннолетних за то, что она торговала детьми, впрочем своими собственными. Их у нее было семеро, самому младшему исполнилось всего пять месяцев, и она давала их напрокат знакомым нищим. С маленьким ребенком гораздо легче растрогать прохожих. Фило рожала каждый год, и никакие средства не могли помешать этому. Она знала всех отцов своих детей, но никого из них не беспокоила, предпочитая зарабатывать на жизнь с помощью детей. Самый старший был уже настолько хорошо подготовлен, что его однажды арестовали за налет на кондитерскую.

Так начался захват холма.

3

На землях Мата-Гато царило необычайное оживление — все строили лачуги на склоках, откуда открылся очаровательный вид на море и где постоянно веял легкий ветерок, смягчавший жару. Лишь Капрал Мартин не поддался этой горячке. Все его друзья суетились, выбирая место для жилья, он им, чем мог, помогал, но не больше. После печально окончившегося брака с коварной красавицей Мариалвой Мартин не помышлял о домашнем очаге, тем более о постройке дома. Ему навсегда опротивела семейная жизнь, и он довольствовался крохотной комнатушкой в большом доме на площади Позорного Столба.

А ведь он был сейчас влюблен как никогда… Страсть буквально пожирала Мартина, он совсем потерял голову, ходил как дурак, вроде этого сумасшедшего Курио, когда тот влюбляется, — помните случай с Мариалвой? Капрал Мартин, этот опытный и тщеславный соблазнитель, сейчас мало чем отличался от Курио. Все уже, конечно, знали предмет его страсти: это была Оталия, приехавшая из Бонфима, чтобы обосноваться в публичном доме Тиберии.

Она не выходила у Мартина из головы с того самого дня, когда праздновалось рождение Тиберии и Оталия, танцуя с ним, схватилась с Мариалвой. Некоторое время он ее не видел, но часто вспоминал, не сомневаясь, что в один прекрасный день они встретятся и наступит конец его временному одиночеству. После того как Мариалва решила покинуть поле боя и уйти из домика в Вила-Америке, Мартин вскоре уложил вещи, облачился в свой лучший костюм, начистил до блеска ботинки, причесался, изведя довольно много бриллиантина, и отправился к Оталии.

Эта Оталия была очень своенравной и капризной девчонкой, и в заведении у нее была своя клиентура. Она нравилась пожилым господам, так как была нежная и хрупкая, словно девушка из благородной семьи. Тиберия любила ее как дочь. Кроме клиентов, она ни с кем не имела дела, не была привязана ни к одному из друзей дома, которым, подобно Мартину, кое-что перепадало от девушек и которые иной раз разыгрывали трагические сцены. Например, Теренсио выхватил однажды кинжал и прикончил тут же, в заведении, Мими с кошачьей мордочкой. И все из-за дурацкой ревности.

Оталия не привязалась ни к кому; если она не чувствовала себя уставшей, то спала с тем, кто выбирал ее, а на праздник отправлялась под руку с тем, кто был ей по душе. Бедная девочка была очень нежна и позволяла за собой ухаживать, не то что Мариалва, которая все делала напоказ. Оталия к тому же была очень молода, ей видимо, не исполнилось еще и шестнадцати.

Капрал Мартин без труда нашел к ней подход. Оталия, казалось, ждала его, и, когда он, чтобы произвести соответствующее впечатление, явился с томным лицом, изображая покинутого мужа с разбитым сердцем, жаждущим утешения, она приняла его спокойно, будто встреча с ним была предначертана судьбой. Мартин даже подумал, что, пожалуй, она слишком доступна, и это его несколько обеспокоило.

Капрал, разумеется, не собирался тратить время на ухаживания за Оталией и говорить ей нежности, на которые был так щедр Курио. Но, с другой стороны, ему не понравилось бы, если бы она легла с ним, едва он этого пожелает; он заявил, что ему наплевать на Мариалву, так как с того дня, когда он танцевал с Оталией, он только и думает о ней и не смотрит на других женщин. Он сам прогнал Мариалву, наверное, она слышала об этом? Сделал он это ради того, чтобы снова стать свободным и прийти к Оталии.

Оталия улыбнулась и сказала, что знает обо всем. Знает о страстной любви Курио — кто в городе не знает о ней? — и его отчаянии, о планах мести, которые вынашивала Мариалва, о решающем свидании друзей, она знает все и о многом догадывается. Она видела, как Мариалва пришла в заведение с унылой, как у лошади под дождем, мордой и, не произнеся ни слова, заперлась с Тиберией в гостиной, а потом отправилась в заднюю комнату, освободившуюся после отъезда Мерседес в Ресифе. С тех пор Оталия стала поджидать Мартина, она была уверена, что он придет. Но она и раньше ждала его, даже раньше, чем они познакомились, еще с тех пор, как она услышала толки о его женитьбе. Это было в первый же день ее приезда в Баию, куда она бежала из Бонфима от преследований судьи; его сын сошелся с ней, мать подняла шум, отец тоже. А едва она приехала в Баию, у нее украли вещи… Потом оказалось, что это якобы пошутил Гвоздика, как объяснил ей Жезуино. Так вот, в тот день только и разговоров было, что о Мартине и его свадьбе с Мариалвой. Кстати сказать, Мариалва и сейчас видеть не может Оталию, а когда входила в заведение, так на нее посмотрела… Но Оталия не сердится на нее, она не злопамятна. Что касается Мартина, то она наверняка знала, что он никуда не денется, рано или поздно бросит эту куклу и придет к ней, Оталии. Откуда знала? Не спрашивайте, такие вещи нельзя объяснить, как и многое другое на этом свете.

Она протянула ему руки и губы для поцелуя и улыбнулась своей чистой детской улыбкой. Уж слишком доступна, подумал Мартин, даже неприятно.

Но оказалось, что Капрал, столь опытный в сердечных делах, ошибся. Оталия взяла его под руку, и они отправились прогуляться. Она обожала гулять. Капрала такая программа устраивала, постель останется на потом когда она закончит работу. Он придет в заведение окало полуночи, закусит с Жезусом, выпьет бутылку пива, поговорит о том о сем. А когда Оталия отпустят последнего клиента, примет ванну, переоденется в домашнее платье и снова станет наивной маленькой девочкой, они отпразднуют свою первую ночь любви. И далее это слишком скоро, обычно Мартин ухаживал три четыре дня. Но было бы хуже, если бы она пригласила его в постель сразу, едва Мартин заговорил с ней. Поначалу он решил, что так и будет, настолько покладистой она показалась — не прикинулась недотрогой или ничего не понимающей дурочкой, а без обиняков сказала, что он ей нравится и что она уже давно ждет его.

Они прогулялись по берегу бухты, пособирали раковины. Ветер развевал пушистые волосы Оталии, она бегала по песку, он ее догонял, а догнав, обнимал и целовал в губы.

Они вернулись к вечеру — Тиберия была строгой хозяйкой, и если Оталия не работала после обеда, она никак не могла пропустить вечер. Мартин договорился встретиться с ней после полуночи.

Он отправился на поиски партеров — за игрой и время пройдет быстрее и немного деньжат можно заработать на подарок для Оталии.

Но в эти дни новый начальник полиции, зловредный и хитрый тип, решивший покончить с азартными играми, яростно преследовал «жого до бишо», многих маклеров посадил в тюрьму, наводнил агентами места, где играли в карты или кости, словом разошелся вовсю. Правда, он не совался в притоны богачей — в их отели и фешенебельные дома, где играли даже в бакарра и рулетку. На это он закрывал глаза, считая противозаконной лишь игру бедняков.

Поэтому Мартин с трудом нашел себе партнеров, у которых и выиграл в кости несколько монет. Больше остальных проиграл Артур да Пима, ему не везло в тот вечер, и его святой не раз уже приказывал ему бросить кости, но страсть к игре одерживала верх.

Было уже за полночь, когда Мартин вернулся в заведение. Оталия ждала его в гостиной, сидя за столом с Тиберией и Жезусом. Мартин принес кулек шоколадных конфет и всех угостил. Жезус налил ему стакан пива, выпили. Немного погодя Жезус отправился спать, Тиберия пошла проверить, все ли гости ушли.

— Пойдем, красотка, и мы? — предложил Мартин,

— Что ж, пойдем прогуляемся… Луна очень красиво светит.

Мартин, разумеется, имел в виду совсем не прогулку. В этот час он ложился в постель, а не отправлялся гулять. Но ничего не сказал — каждая женщина имеет право покапризничать, и он был готов удовлетворить прихоть Оталии. Они вышли на улицу и стали любоваться луной, клянясь друг другу в своих чувствах и вечной верности, нежно воркуя, как настоящие влюбленные. Женщины столь нежной и искренней Капрал еще не встречал и всей душой наслаждался этой прогулкой при луне, этими объятиями в подворотнях, этими поцелуями.

Наконец они вернулись в заведение, и у двери Оталия протянула Мартину на прощание руку:

— До завтра, мой негр.

— То есть как это до завтра? — удивился Мартин.

Он все же попытался войти в дом, однако Оталия осталась непреклонной. Они должны немного подождать — день, другой… А сегодня она очень устала и хотела бы отдохнуть, побыть одной, чтобы вспоминать снова и снова проведенные с ним часы, этот долгий и счастливый день. Она протянула ему для поцелуя губы, на миг прижалась всем телом, затем убежала к себе в комнату и заперлась. Пораженный Мартин остался стоять, ощущая на губах вкус поцелуя Оталии, тепло ее тела, все еще отказываясь верить в то, что произошло.

— Кто там? — донесся изнутри строгий голос Тиберии.

Мартин ушел взбешенный, твердо решив не видеться больше с этой сумасшедшей девчонкой, вздумавшей посмеяться над ним, и проклиная ее.

Снова Мартин был недоволен. Сначала ему была неприятна мысль, что Оталия слишком доступна и роман с нею будет лишен всякой поэзии. А теперь, когда он увидел, что попасть к ней в постель не так легко, что девушка хочет, чтобы он какое-то время за ней поухаживал, он обозлился и яростно отшвыривал камни, попадавшиеся ему под ноги.

Проклиная все на свете, Мартин отправился разыскивать приятелей, но нашел только Жезуино Бешеного Петуха, который сидел в баре «Сан-Мигел» и с кем-то разговаривал. Мартин тоже сел и заказал вина. Однако кашаса казалась ему безвкусной в эту ночь. Он все еще чувствовал губы Оталии на своих губах, ее тело в своих руках, его ноздри вдыхали ее аромат. И больше для него ничего не существовало.

Жезуино, ничего не знавший о последних событиях, был поражен: неужели уход Мариалвы настолько расстроил Капрала, что тот утратил хорошее настроение и вкус к выпивке? Однако Мартин заверил его, что совсем не переживает из-за Мариалвы, этой наскучившей ему до тошноты бабы, пошла она к черту! Курио же остался ему другом и братом, и их родство сильнее, чем родство кровных братьев, рожденных одной матерью. Он взбешен по другой причине. Но Жезуино не стал домогаться, почему именно… Когда люди поверяли ему свои горести и надежды, затруднения и мечты, он внимательно слушал и старался помочь. Однако никогда не вырывал признаний насильно, даже если умирал от любопытства. Кроме того, он был очень заинтересован разговором со своим собеседником.

Итак, Мартин решил не возвращаться к Оталии, но вся его решимость испарилась к вечеру следующего дня. Когда он явился, Тиберия, завидев его, рассмеялась:

— Влюблен? Наверно, в нашу девочку?

Капрал услышал в ее голосе одобрение. Тиберии нравилось покровительствовать увлечениям Мартина, она всегда следила за его связями. А Оталию любила как дочь. Это совсем иное дело, нежели женитьба на Мариалве, состоявшаяся тайком от нее, когда Капрал забыл даже о самых верных своих друзьях.

Оталия приняла его все с той же нежной улыбкой, так же доверчиво и восторженно, счастливая от того, что любима и любит.

— Почему ты так поздно? Куда мы пойдем сегодня?

У Мартина было твердое намерение сегодня же покончить с этим делом и во что бы то ни стало уложить девчонку в постель. Но перед ее наивным простодушием его мужество отступило; обезоруженный ее бесхитростностью, он ничего не сказал, и они снова пошли гулять. В тот день был праздник с кермесой на церковной площади и оркестром. Когда они вернулись, Оталия снова простилась с ним поцелуем.

Мартын был в замешательстве: сколько же это продлится? Без сомнения, больше, чем он предполагал. Шли дни, их прогулки становились все длительнее, они бродили по городу, посещали праздники, кандомблэ, пирушки, балы и всюду появлялись, взявшись за руки, влюбленно глядя в глаза друг другу. У двери заведения они прощались. Оталия не спала с Капралом, но и ни с кем другим из своих поклонников, она просто работала, и не было иного мужчины в ее жизни, кроме Мартина.

Даже с невинной девушкой у Мартина не бывало более целомудренного флирта. Прямо удивительно! Ведь он ухаживал за продажной женщиной, проституткой, тело которой доступно для каждого, кто за него заплатит.

А между тем отношения их с каждым днем становились все более чистыми. С другими, даже приличными женщинами, ласки день ото дня нарастали крещендо, пока Капрал не добивался своего. С Оталией же получилось наоборот. Наиболее успешным был для него первый день, когда он смог ощутить ее маленькую грудь, округлость ее ягодиц, тепло ее бедер. В последующие же дни она пылко целовала его и прижималась в момент расставания, но и только…

И чем дальше, тем сдержаннее вела себя Оталия. Между ними крепли доверие, нежная дружба, росла близость, однако Мартину и шагу не удалось сделать по направлению к постели Оталии, к ее желанному телу. Самое большое, чего он добивался во время долгих прогулок или на веселых праздниках, — это поцелуя в губы либо в затылок, иногда ему разрешали дотронуться до груди, поиграть волосами.

Так продолжалось больше месяца, и друзья Мартина уже начинали возмущаться. Оталия же сделала своей поверенной Тиберию: рассказывая ей о своей любви к Мартину, о своей бесконечной нежности, она называла себя его невестой.

Однако жених и не помышлял о том, чтобы построить дом на Мага-Гато. Домашним очагом он навсегда был сыт по горло. Один или вместе с Оталией он приходил на холм помогать друзьям. Тиберия тоже строила себе дом, и уже издали было видно, что это лучший дом в поселке: кирпичный, крытый настоящей черепицей, оштукатуренный. Курио тоже сооружал себе лачугу, не говоря о Массу, который давно переселился сюда с вещами, бабкой и малышом. Иногда Мартин приносил с собой гитару и пел.

Быстро росло число лачуг. Беднякам нечем было платить за аренду домишка или комнаты даже в самых грязных и ветхих хибарах, даже в вонючих домах старого города, где семьи ютились в тесных и темных клетушках. Здесь по крайней мере у них были море и песчаный берег с кокосовыми пальмами. И все же эти бедняки из бедняков, люди, у которых не было ни кола, ни двора, живущие случайными заработками или работающие непосильно, не смирились. Они старались побороть нищету, не предавались отчаянию, не горевали и не теряли надежды. Наоборот, в своем тяжелом положении они не утратили способности смеяться и веселиться. Быстро воздвигались крошечные убогие лачуги из соломы, досок, кусков жести. А по вечерам жизнь здесь кипела, били барабаны, стонали самбы. Атабаке звали на праздник богов беримбау, на ангольскую игру капоэйру.

Только к концу первой недели, в субботу, когда на холме уже стояло около двадцати хижин, Пепе Два Фунта, владелец всей этой прибрежной полосы и холма Мата-Гато, узнал от своего управляющего о захвате небольшого участка и появившихся там сооружениях из жести и досок.

Пепе купил эти земли за гроши много лет тому назад. Он месяцами не вспоминал не только о холме Мата-Гато, но и о более крупных своих владениях, хотя у него и был план разбить их на участки для строительства жилого квартала, если город станет разрастаться в сторону океана. План недурной, но осуществить его удастся нескоро, так как прежде будут осваиваться пустующие участки в районе гавани, на горе Ипиранга, на Грасе, на берегу бухты и только потом строители доберутся до дороги, ведущей к аэропорту. Тогда эти земли повысятся в цене.

Но как бы там ни было, он не мог допустить, чтобы на его землях кто-то строился и селился, тем более эта шайка бродяг. Он прикажет снести эти грязные лачуги, испортившие красивый пейзаж.

В один прекрасный день здесь вырастут настоящие дома, а не жалкие хибары. То будут просторные особняки с большими верандами и многоквартирные дома, спроектированные знаменитыми архитекторами, изящно отделанные, из самых дорогих материалов. Дома и квартиры для богатых людей, которые в состоянии хорошо заплатить за земельные участки Пепе и построить красивые и комфортабельные здания. Что же касается холма Мата-Гато, то он думал оставить его внукам — Афонсо, который изучал право, и Кате, изучавшей философию. Чудесные ребята с левыми взглядами, как подобает их возрасту и эпохе, а их чувству независимости весьма способствуют собственные автомобили и яхты.

Здесь вырастут сады, холеные женщины будут расхаживать среди цветов; в купальных костюмах они станут загорать на пляже, купаться в море, чтобы их тела были еще более желанными, более гибкими и соблазнительными.

4

Прекрасна стройная мулатка Дагмар! Ее появления на субботних танцах всегда с нетерпением ожидали все мужчины. В последнее время ее любовником был Курчавый, призванный мастер капоэйры, а в свободные часы — каменщик. До того как к Дагмар пришла любовь и она вступила во внебрачную связь, она была горничной или нянькой в богатых семьях. Но Курчавый, считавший, что отныне он несет ответственность за совершенную красоту мулатки, не разрешил ей портить фигуру и терять грацию, вытирая пыль с мебели в доме какого-нибудь подлеца, либо терпеть выходки невоспитанных и плаксивых мальчишек. Он не хотел, чтобы у его возлюбленной были издерганные нервы.

Из любви к Дагмар он взялся за мастерок и сложил глинобитную лачугу на Мата-Гато. А потом помогал другим: за небольшую плату тем, у кого были деньги, и даром остальным; он был великолепным каменщиком и охотно протягивал руку тому, кто в нем нуждался. Вот и сейчас, в воскресное утро, пока Дагмар, которой надоело его ждать, загорала на пляже, Курчавый помогал Эдгару Шевроле, бывшему таксисту, ушедшему на покой после несчастного случая, лишившего его правой руки и левого глаза.

На пляж отправилась и дона Фило с пятью из семерых своих детей. По воскресеньям она не давала их напрокат, сколько бы денег ей ни предлагали. Воскресенье было ее днем, который она с утра до вечера проводила с детьми: купала их, причесывала, выбирая насекомых, наряжала во все чистое. Приятно было смотреть на семью, сидевшую за вкусным завтраком, приготовленным самой Фило, а потом она рассказывала ребятам сказки. Так Фило вознаграждала себя за неделю, проведенную без них: в будни дети бродили с нищими по улицам, стояли на папертях, заходили в рестораны и бары, грязные, оборванные, с голодными глазами. Два старших мальчика играли сейчас в футбол на импровизированном поле позади лачуг. Младший из них подавал надежду: он не пропускал в ворота ни одного мяча; так что, если будет на то божья воля, в один прекрасный день он станет профессиональным игроком, зарабатывающим большие деньги.

Утро стояло мягкое, солнечное, не очень жаркое; листья кокосовых пальм шевелил ветерок, море было спокойно, по небу плыли редкие облака. По шоссе в аэропорт неслись автомобили, и многие юноши оборачивались, чтобы полюбоваться смуглым телом Дагмар. Вдруг в стороне Амаралины взвыли сирены полицейских машин. На холме и на пляже никто не обратил на это внимания — наверно, едут в Итапоа.

Жезуино, Мартин и Ипсилон пришли сегодня к Массу с утра. Не хватало только Курио, его дом был еще недостроен, а сам он улаживал дела мадам Беатрис, которая готовилась предстать перед публикой Баии с сенсационным номером: заживо погребенная, она месяц пролежит в гробу без еды. Мартин перебирал струны гитары, устроившись на ящике, голова Оталии, сидевшей на земле, покоилась у него на коленях. Из всех, кто еще строился, работал в воскресенье только Эдгар Шевроле. Остальные отдыхали, растянувшись прямо на земле.

Три большие машины, которые везли свыше тридцати полицейских и агентов, не проследовали на Итапоа. Перед Мата-Гато они свернули с шоссе на глинистую дорогу и остановились у подножия холма. В зарослях кустарника новоселы уже проложили несколько тропок.

Все произошло внезапно и быстро. Полицейские поднялись на холм, вооруженные топорами и кирками, некоторые несли канистры с бензином. Начальник отряда, свистнув, дал сигнал. Этого типа, который приобрел печальную известность после событий на Мато-Гато, звали Шико Ничтожество, и он действительно был ничтожеством, как мы увидим дальше.

Полицейские прошли к баракам, не сказав ни слова. Впрочем, это, пожалуй неправда: когда отряд автоматчиков остановился против бараков, Шико Ничтожество предупредил:

— Если кто-нибудь попытается мешать нашей работе, получит пулю в живот… Тот, кто хочет жить, должен вести себя разумно…

Другой отряд направился к лачугам, топорами и кирками полицейские стали крушить все подряд — и дома, и мебель, если только ящики, колченогие столы, стулья, дырявые матрацы и старые скамейки можно было назвать мебелью. Но иной здесь ни у кого не было.

Третий отряд принес канистры с бензином, который вылили на доски, солому, тряпье и подожгли. Взметнулось пламя, один за другим разгорались костры. Отовсюду бежали ничего не понимавшие люди; они хотели спасти свое имущество, но, отступив перед автоматами, сбились в кучу. Их глаза сверкали гневом и ненавистью.

Негр Массу словно обезумел от ярости, не обращая внимания на автоматы, он видел перед собой только Шико Ничтожество с его свистком. Массу бросился на него, но был схвачен пятью агентами и, поскольку продолжал драться, был избит. «Проучите хорошенько этого наглого негра!» — приговаривал Шико.

С берега моря прибежали Дагмар и дона Фило с пятью ребятишками. Но уже было поздно: полицейские выполнили свою славную миссию, и от двадцати с лишним домишек со всевозможной утварью остались только кучки пепла, на которые налетал ветерок. Фило смогла лишь крикнуть:

— Сволочи! Черти собачьи!

Шико Ничтожество приказал:

— Взять и ее!..

Два агента втащили Фило на тот же грузовик, где полицейские держали скрученного Массу. Но когда они захотели уехать, это оказалось невозможным: все до единой шины были проколоты. Постарались мальчишки. Изгнанные из домов люди наблюдали, как полицейские в ярости мечутся около ставших ненужными грузовиков, а Шико Ничтожество стоит на шоссе с поднятой рукой. Агенты, которым угрожала опасность возвращаться в город пешком, остановили наконец машину, ехавшую порожняком из аэропорта. В начавшейся сутолоке они отпустили Массу и дону Фило, решив, что и потом будет достаточно поводов арестовать их. Полицейские и агенты набились в машину, несколько человек осталось караулить грузовики, пока не подвезут новые баллоны.

Люди с холма Мата-Гато все еще не пришли в себя. Огонь, уничтожив их лачуги, перекинулся было на редкий кустарник, но вскоре потух. Наступило тяжелое, полное бессильной злобы молчание, которое прерывалось рыданиями женщины. У нее впервые в жизни был дом, но простоял он всего два дня.

И тут Жезуино Бешеный Петух шагнул на середину выгоревшего участка и сказал:

— Не надо унывать, друзья! Они снесли наши дома, но мы выстроим новые…

Женщина перестала плакать.

— А если они опять их разрушат, мы опять восстановим. Посмотрим, кто кого.

Негр Массу, по лицу которого еще струилась кровь, прокричал:

— Ты прав, папаша, как всегда прав! Я отстрою свой дом заново и буду настороже. Пускай ко мне сунется хоть один полицейский и попробует разрушить мой дом, я его так проучу…

С выражением твердой решимости негр подошел к старой Вевеве, державшей на руках ребенка. Он был один, но грозен, как целое войско.

Люди тут же принялись сооружать себе жилье — ведь им негде было жить. Трудились все: и красавица Дагмар, и Оталия, и дона Фило со своими детьми, и другие мальчишки. Даже Ипсилон, усталый от рождения[55], работал. Мартин играл на гитаре, остальные пели. Сегодня праздничный день, и вечером можно будет устроить танцы.

Полицейские, стоявшие у подножия холма, рядом со своими грузовиками, наблюдали за кипевшей наверху работой. Это было любопытное зрелище, и оно заинтересовало журналиста Галуба, репортера оппозиционной газеты. Он возвращался из аэропорта, проводив своего приятеля, когда густой дым, а также мечущиеся из стороны в сторону фигуры привлекли его внимание. Галуб остановил автомобиль и отправился спросить, что тут происходит. Жезуино Бешеный Петух подробно рассказал ему о подвигах полиции.

Во вторник сенсационный репортаж появился на восьмой полосе «Газеты до Салвадор» органа оппозиции, который после поражения на выборах весьма нуждался в деньгах и читателях. Директор газеты Айртон Мело, баллотировавшийся кандидатом в федеральные депутаты, угробил на избирательную компанию немалые средства, в основном чужие, а заодно и газеты. Он не был избран, получил пост лишь четвертого заместителя депутата и еще не сумел найти достойный способ примкнуть к правительственной группировке. Разглядывая фотографии жителей Мата-Гато (куда Галуб вернулся в понедельник с фотографом), этот честный журналист, «страж общественных доходов» (как называла его газета во время избирательной кампании), скривился при виде изображения доны Фило, растянувшей в широкой улыбке свой беззубый рот, и ее детей, вцепившихся в мать.

— Пожалуй, не мешает немного потрясти испанскую колонию, — сказал он. — Эти галисийцы становятся все более жадными, не дают нам теперь ни гроша. Прижмите этого мошенника Переса, связав эту историю с восьмисотграммовыми гирями. Однако не надо клеветать на испанцев вообще, поэтому порассуждайте о благородстве большинства из них. Увидите, они сразу подожмут хвосты, а нам это и нужно. Дела идут туго, сеньор Жако…

— А правительство?

Айртон Мело улыбнулся: он считал себя тонким и чрезвычайно ловким политиком, наследником принципов старых баиянских бонз.

— Ударьте и по правительству, мой дорогой. Ударьте крепко, рук не жалейте. Но, — понизил он голос, — пощадите губернатора. Взывайте к его совести, он, мол, должен знать, что творится вокруг и тому подобное, в общем, вы и сами умеете разводить турусы на колесах. Потом ударьте по начальнику полиции! Он ведь поклялся искоренить все азартные игры, в том числе и «жого до бишо». К сожалению, мы не могли выступить в защиту маклеров, но эта история с Мата-Гато позволит нам ударить по начальнику полиции Нестору Альбукерке и даже свалить его. А средства на эту кампанию мы получим от заправил «жого до бишо»…

Он закурил сигару и, выпустив клуб дыма, ласково посмотрел на Жако.

— Если дело выгорит, мой дорогой, я вас не забуду. Вы знаете, что я не забываю услуг…

Директор был настроен великодушно, поскольку появилась возможность получить солидную сумму. Жизнь на два дома стоила ему недешево, как и соревнование «кто больше потратит» между его женой Ритой и любовницей Розой. Пара грызунов, как он сам называл их немного цинично, но остроумно, уничтожала его заработки.

Жако Галуб взглянул на директора, развалившегося в кресле. Может быть, на свой лад он и был великим человеком, но если бы Галуб доверился его обещаниям и стал ожидать его щедрот, то умер бы с голоду. А Жако Галуб с голоду умирать не собирался. Он был тщеславен, играл на свой страх и риск и если не отказывался от скудного жалованья, которое ему платил Айртон Мело, то лишь потому, что использовал страницы газеты в своих интересах. Он был энергичным и умным человеком, хорошим, опытным журналистом и считался одним из лучших репортеров в городе, лишенным всяких предрассудков, а также ненужной чувствительности. Галуб был хладнокровен, несмотря на внешнюю горячность; он мечтал создать себе имя и уехать в Рио-де-Жанейро, а там, завоевав большую прессу, заработать побольше денег и основать собственное дело… Он был уверен, что достигнет этого. Отвечая «честному журналисту», Галуб тоже улыбался.

— Можете быть спокойны, мы организуем шумную кампанию. Престиж газеты сразу возрастет, тираж тоже. Я сам возглавлю это мероприятие.

— Вложите в репортаж как можно больше души, заставьте читателей плакать от жалости к этим беднякам, не имеющим ни гроша, к этим бездомным людям…

— Можете на меня положиться…

Как только Галуб вышел, Айртон Мело снял телефонную трубку, быстро набрал номер и стал с нетерпением ждать, когда ему ответят. Тогда он сказал:

— Отавио тут? Это Айртон Мело.

Отавио Лиму, хозяина «жого до бишо» в столице штата и близлежащих городах, подозвали к телефону.

— Это ты, Отавио? Нам нужно встретиться, дорогой. У меня наконец появилась возможность свалить Альбукерке…

Выслушав собеседника, он продолжал:

— На этот раз козыри у меня… Могу объяснить только при личной встрече…

Директор улыбнулся предложению собеседника.

— В твоей конторе? Да ты с ума сошел?! Если меня там увидят, сразу пустят слух, что ты купил мою газету… Давай у меня…

Снова пауза.

— Где именно? — переспросил журналист и, подумав, предложил: — У Розы, я думаю, нам будет спокойнее.

Итак, во вторник репортажем, подписанным Жако Галубом и занявшим всю восьмую полосу с крупно набранным, броским заголовком на первой, где сияла беззубой улыбкой многодетная дона Фило, сделавшая душераздирающее заявление, «Газета до Салвадор» начала кампанию «в защиту бездомных бедняков, вынужденных занимать пустующие земли», и кампанию, которая стала эпохой в баиянской печати.

Первую неделю Жако Галуб трудился не покладая рук. Большую часть времени он проводил на Мато-Гато, воодушевляя тамошних жителей и заверяя их, что теперь, когда в их поддержку выступила «Газета до Салвадор», они могут строить сколько угодно. И действительно, репортажи сыграли роль приманки. Первыми на холм вторглись Массу, Жезус, Курио, Курчавый — все они были друзья или просто знакомы между собой, а то и родственники. Но после того как туда прибыла полиция, а затем стали публиковаться репортажи в «Газете до Салвадор», люди потянулись со всех концов города. Они везли с собой доски, ящики — все, что было пригодно для постройки. Через десять дней домов уже насчитывалось больше полсотни, но и на этом строительство не кончилось.

В своих репортажах Жако точно следовал указаниям Айртона Мело. Удар по правительству: начальник полиции, применивший силу и превысивший полномочия, подкуплен испанской колонией. В первом репортаже, основываясь на рассказах Жезуино и других обитателей холма, Жако описал, как все началось: бездомные люди нашли эти заброшенные земли и стали сооружать там лачуги. Потом в полицию поступила жалоба от Пепе Два Фунта — «миллионера Хосе Переса, уже много лет известного под этим метким прозвищем», — и были предприняты насильственные действия, которыми руководил Шико Ничтожество — опытный истязатель, действовавший по распоряжению Альбукерке, «начальника полиции, этого невежественного и недалекого фанфарона». Избиение Массу было описано во всех деталях: негр защищал свое жилище, жизнь своей столетней бабушки и своего сына, а полицейские скрутили его и подожгли его дом. Все это имело место, хотя в изображении Жако Массу был избит прежде, чем набросился на полицейских. Об этом репортер умолчал, что не понравилось Массу. Он выглядел беззащитным бедняком, который покорно стерпел насилие. Жако стоило большого труда уговорить обидевшегося негра.

Однако, нападая на правительство и в особенности на начальника полиции, журналист пощадил губернатора. Он даже воздал должное его доброте и мягкосердечию, а также его патриотизму. Правительству пора вспомнить, писал Жако, что мы живем в независимой стране, а не в испанской колонии. Хотя многочисленная испанская колония состоит в большинстве своем из честных и трудолюбивых людей, которые много сделали для прогресса штата, там процветают еще отдельные мошенники, нажившие состояния незаконным путем. И это «Газета до Салвадор» берется доказать в следующей серии репортажей. В Бани существует испанская колония, но Баия не должна превращаться в колонию испанской колонии — это две разные вещи. Однако начальник полиции г-н Альбукерке, король зверей, прозванный так из-за своих яростных преследований маклеров «жого до бишо» (интересно, с какими целями он это делает?), с готовностью выполнил просьбу Пепе Два Фунта и попытался изгнать с заброшенных, никому не нужных земель честных бразильских тружеников, которые виновны только в том, что не имеют денег. Для начальника полиции трудно придумать более тяжкое преступление, утверждал Жако, тем более если он состоит на службе у богатых галисийцев, наживающихся на обвешивании покупателей.

Давно в баиянской прессе не появлялось столь сенсационных и резких разоблачений столь важных персон. Этот номер был целиком раскуплен, и в последующие дни тираж газеты значительно возрос.

Некоторые из обитателей холма, чьи фотографии были опубликованы, сделали заявления, отредактированные Жако, например красавица мулатка Дагмар, запечатленная в купальном костюме, словно кинозвезда, за что и получила несколько затрещин от Курчавого, полагавшего, что его женщина не должна демонстрировать свои прелести на страницах газет. Получив взбучку, Дагмар обвинила фотографа в том, что он фотографировал ее без ее ведома — утверждение весьма сомнительное, чтобы не сказать ложное. Но не будем вмешиваться в их семейные дела. Сообщим только, чтобы подытожить наш опыт по части женщин, что Дагмар после пощечин стала не только скромнее, но и ласковее.

Много шума наделала дона Фило — худая и растрепанная, в черном дырявом платье, со своими семью ребятишками, облепившими ее, она казалась олицетворением нищеты. Даже журналы Рио-де-Жанейро опубликовали ее фотографии, купленные, разумеется, у фотографа. Фило же не получила ни гроша, зато ужасно гордилась своим портретом, напечатанным в газетах. Она стала брать дороже за прокат детей, поскольку теперь у нее была реклама. Жако приписал ей слова Жезуино: «Они снесли наши дома, но мы отстроим их заново», а потом эти слова стали приписывать самому Галубу, часто повторявшему их в своих репортажах. И журналист, который забыл вскоре, кто их автор, сам поверил, что знаменитая фраза принадлежит ему. Впрочем, авторство Галуба оспаривалось депутатом Рамосом да Куньей, лидером оппозиции в законодательном собрании и пламенным трибуном, сделавшим в одной из своих речей следующее заявление:

— Пользуясь всемогуществом начальника полиции, наглостью миллионера Переса и попустительством правительства, власти и их наемники могут сжечь дома. Но мы, народ, отстроим их заново. На пепелище разбойничьих пожаров мы восстановим наши дома — если понадобится, десять, двадцать, тысячу раз.

Рамос да Кунья был сложной фигурой — адвокат, сын провинциального полковника и владелец огромных латифундий, он, однако, не имел участков в столице штата, поэтому с чистой душой громил правительство. Он лишь недавно закончил университет, и отец сделал его депутатом. До тех пор пока дело не касалось аграрной реформы, юный лидер, обладавший незаурядным красноречием, оставался человеком прогрессивным, и этот эпитет часто употреблялся в прессе рядом с его именем. А в ходе компании, развернувшейся в связи с захватом холма Мата-Гато, его даже обвинили в коммунистических взглядах. И хотя обвинения эти были ни на чем не основаны и вымышлены его политическими противниками, они все же принесли ему известную популярность.

Возвращаясь еще раз к доне Фило, мы должны сказать, что, пожалуй, в репортажах Жако Галуба именно она предстала в наиболее выгодном свете. Журналист изобразил ее любящей матерью, трудящейся не покладая рук, чтобы прокормить семерых детей. Туманные упоминания о покинувшем малышей отце превращали ее в жертву негодяя мужа и социального строя. Мы не будем отрицать достоинств доны Фило, она весьма почтенная и работящая женщина, каких редко встретишь. Однако не следовало изображать ее жертвой мужа, поскольку такового у нее никогда не было; она не хотела связываться ни с одним мужчиной, которые, по ее мнению, годятся только на то, чтобы делать детей. А потом лишь прибавляют хлопот и вносят беспорядок.

Жако удалось сфотографировать всех обитателей холма, кроме Жезуино. Галуб, часто встречая там Бешеного Петуха, чувствовал, что он руководит остальными, что к нему в трудную минуту обращаются за советом, но, когда появлялся фотограф, бродяга исчезал…

Бешеный Петух не был менее тщеславен или более скромен, чем остальные. Просто он был стар и мудр, поэтому не хотел, чтобы его портрет поместили в газете. Как-то давно была опубликована его фотография: Жезуино лежал, загорая на солнце, на откосе возле рынка, с окурком сигары во рту и со счастливой улыбкой. Этот снимок иллюстрировал поэтичный репортаж известного Одорико Тавареса. А потом несколько месяцев полиция преследовала Жезуино, под любым предлогом забирала его и сажала в тюрьму. Каждый агент носил в кармане газетную вырезку со снимком Жезуино. Не помогло и то, что лирик Одорико назвал его «последним свободным человеком города», свободный человек не вылезал из кутузки. Так что хватит с него фотографий!

5

Как уже упоминалось, Курио в эти недели, пока происходили события на Мата-Гато, раздирался между постройкой лачуги, которую он сооружал с большими претензиями, и безнадежной любовью (увлечения Курио, как правило, были безнадежными) к гадалке и факирше мадам Беатрис. В результате постройка дома затянулась, у Курио на это почти не оставалось времени; он был поглощен рекламой грандиозного номера: мадам Беатрис в честь жителей Баии похоронит себя заживо и целый месяц пролежит в гробу без еды и питья. Волнующее, единственное в своем роде зрелище, настоящее чудо, и за вход — всего пять мильрейсов!

Мадам Беатрис, обладавшая медиумическими способностями и белокурыми, отливающими серебром волосами, бросила якорь в Баии, «объехав несколько зарубежных столиц», как утверждалось в афише, расклеенной на улицах Салвадора. Разумеется, Аракажу, Масейо, Ресифе — столицы штатов Бразилии — были не за границей, но ведь мы не всегда получаем то, что нам хочется. И такие крупные города, как Пенедо, Эстансиа, Проприа, Гараньюс, Каруару, тоже удостоились посещения факирши, из-за которой спорили далекая Индия («единственная в мире женщина-факир, способная месяц пролежать в гробу, ясновидящая Беатрис, уроженка Индии, в настоящее время разъезжающая по миру, как буддистский мессия», так гласила другая реклама сенсационного номера) и приятный городок Нитерои, тоже претендующий быть ее родиной. Она вернулась из недолгой и неудачной поездки в Амарозу, Крус-дас-Алмас и Алагоиньяс, где гадалкам верили, однако не могли достойно вознаградить их, поскольку финансовое состояние клиентов находилось в противоречии с этой пылкой верой. Мадам Беатрис прибыла в Баию с пустыми руками, и менее чем через неделю, когда был констатирован экономический крах, ее покинул красавец секретарь Дуду Пейшото, пернамбукский мошенник, который жил на содержании у женщин. Он встретился с мадам Беатрис в Каруару, когда та была в зените славы, и получил титул секретаря, а заодно и доступ к ее накрашенным губкам. Дуду был чрезвычайно требователен: он привык к комфорту, у него капризный желудок, и вообще он исключительно деликатный человек. Его тошнило, если он замечал клопа и если к столу подавали плохой рис. Факирша, очарованная томными глазами и черной шевелюрой Дуду Пейшото, не замечала его недостатков, она просила прощения за все неудобства, которым подвергала его, и сулила ему златые горы в более крупных и более передовых городах, где люди способны понять ее искусство.

К несчастью, граждане Салвадора-да-Баии не проявили должного интереса к знаменитой гадалке («научная точность, знания, располагающая обстановка» — говорилось еще в одной афише).

Мадам Беатрис вступила в контакт с Курио через хозяйку дешевого пансиона в Бротасе, где остановилась, старую знакомую зазывалы. Она поручила ему распространение афиш, на которые потратила свои последние деньги. Дуду гарантировал, что, едва публика ознакомится с ними, потоком хлынет к мадам Беатрис.

Как только Курио взглянул на ее серебристые кудри, почувствовал, что умирает от любви. Никогда он не видел волос прекраснее, разве только у кинозвезд. Он посмотрел на Дуду Пейшото с презрением и ненавистью. Каким образом этому типу, явному педерасту, с глазами навыкате и женским тазом, удалось обмануть такую женщину? Видно, она просто слепа, если не замечает, как этот субъект скалит зубы и вихляет бедрами. А жаль!

И все же Курио не отказался от распространения афиш, чем он и занялся, получив пока обещание, что за работу ему будет заплачено, как только появятся клиенты, а это случится, и очень скоро. Беатрис нисколько не сомневалась в эффективности рекламы, Дуду Пейшото был настроен более скептически. Но чтобы выяснить, кто из них прав, мы лучше сами прочтем афишу.

Только чрезмерно требовательный человек мог бы пожелать более ясного и четкого изложения. И если клиенты все же не появились, то виновата в том была не афиша, а наш суровый век.

Волна скептицизма и сомнения захлестнула теперь все большие города. Грубый материализм отвращает мужчин и даже женщин от хироманток, от их «честного и эффективного труда», от лекарств, которые они предлагают против духовных и физических недугов. Мы живем во времена неверия в оккультные науки, но не мадам Беатрис повинна в нем, она сама жертва этого неверия. Поэтому Дуду, у которого не было денег даже на сигареты, обвиняя ее, поступал несправедливо.

Когда Курио, движимый профессиональной добросовестностью и желанием услужить красивой женщине, в два дня распространил афиши, он явился, согласно уговору, получить плату за свои труды. С трамвая он сошел в кульминационный момент разыгравшейся драмы: томный Дуду, держа в левой руке чемодан с крикливым костюмом и шелковыми рубашками, а правой иронически помахивая на прощание, покидал неудобный пансион и удобные, пылкие объятия мадам Беатрис. Рыдающая хиромантка вовсе не была похожа на решительную и неустрашимую женщину, «обладающую замечательным талантом и помогающую в коммерческих, семейных делах и в любви». Она была вне себя, и ее торопливая речь изобиловала выражениями, не очень идущими ее приятному, одухотворенному лицу. Стоя на пороге дома, мадам выкрикивала грязные ругательства вслед этому профессиональному любовнику, утонченному и недосягаемому Дуду:

— Мошенник! Кот! Дерьмовый альфонс! Продажная шкура! Педераст ты, жулик паршивый!

Дуду, даже не взглянув на номер, впрыгнул в тот трамвай, из которого вылез Курио, и, улыбнувшись ему, сказал:

— Займись ею, если она тебе нравится. А с меня хватит!..

С превеликим удовольствием Курио дал бы ему ногою в зад или съездил по уху, но трамвай тронулся, и мерзавец принялся поглядывать на кондуктора своими масляными глазками. Конечно, педераст!

Слезы и жалобы мадам Беатрис вылила на Курио. Хозяйка пансиона, толстая, медлительная мулатка, оставила их в гостиной — ей пора было готовить завтрак, и она не могла тратить время на покинутых любовниц.

Само собой, Курио не получил ни гроша. Если бы у мадам Беатрис были деньги, и тогда он не посмел бы заговорить о столь низменной материи с бедняжкой, у которой кровоточило сердце. Курио даже дал ей кое-что, правда немного, но больше у него не было. А если бы было, он, конечно, оставил бы ей все — ради женщины с такими роскошными волосами он был готов на любую жертву. В порыве отчаяния, покинутая любовником и клиентами, мадам Беатрис решила прибегнуть к сенсационному номеру — «погребенная заживо» — и в связи с этим предложила Курио должность секретаря.

За скромную плату Курио пока в долг арендовал на Байша-до-Сапатейро магазин, пустующий после пожара. Прежде в этом магазине, носящем название «Новый Бейрут», Абдала Кури торговал по дешевым ценам цветастыми ситцами и другими хлопчатобумажными тканями, а также сатином и шелком. Он же, по единодушному мнению экспертов, присяжных и судей был признан ответственным за пожар, уничтоживший вышеупомянутый магазин. Было установлено, что он сам облил товар бензином и вызвал короткое замыкание. Абдулу посадили, а владелец дома стал хлопотать о получении страховой суммы, но страховая компания противилась, считая, что выплачивать должен виновный, тем более что он осужден всего на несколько месяцев, после чего сможет возобновить торговлю. Курио арендовал помещение на месяц и сам намалевал плакат, возвещавший о сенсационном номере, затем были отпечатаны новые афиши, сообщавшие всем о талантах мадам, ее индийском происхождении и буддистской вере. Курио лез из кожи вон.

Мадам Беатрис была в восторге и не уставала выражать ему свою признательность: бросала благодарные взгляды, иногда доверчиво протягивала руку, иногда даже склоняла на плечо Курио свою белокурую головку. Но дальше этого не шла. Курио ринулся было в наступление и однажды, прижав ее в темном магазине, впился в полные губы мадам, намазанные яркой помадой. Она как будто была не против, но потом закрыла на мгновение глаза, словно желая уйти в себя, а когда открыла их снова, то, потупившись, сказала каким-то потусторонним голосом:

— Никогда больше не делай этого… Никогда…

Никогда? Курио, как раз собиравшегося повторить поцелуй, просьба мадам поразила, как удар кинжалом.

— Почему? — спросил он, не скрывая своей досады, и Беатрис почувствовала ее в голосе Курио.

— То есть… Сейчас не надо… Сейчас мне нужно сосредоточиться…

Дело в том, что в данный момент она готовится к тяжелой работе — своему сенсационному номеру. Только при полной сосредоточенности и духовной чистоте она сможет остаться живой, пролежав месяц в гробу без еды и питья. Однажды она попробовала исполнить этот номер в Буэнос-Айресе, но лишь из-за того, что накануне в разговоре у нее вырвалось нехорошее слово, она пролежала в гробу всего две недели, поскольку осквернила себя. Она и думать не смеет о «плотских» отношениях («плотских» она произнесла почти с отвращением) до того, как встанет из гроба, на месяц отрешившись от всего земного. И тогда, быть может… Мадам вздохнула и закатила глаза.

Эту речь, пересыпанную возвышенными словами, вроде оккультизма, магнетизма, спиритизма и прочих того же ряда, Курио выслушал благоговейно. Но ему захотелось получить гарантию.

— Значит, я тебе нравлюсь? Правда?

Мадам Беатрис не ответила, однако крепко сжала руку Курио, посмотрела ему в глаза пламенным взглядом и глубоко вздохнула. Это было самое красноречивое подтверждение. Курио чуть не подпрыгнул от радости, но из грубого практицизма, о котором мы упоминали раньше, пожелал уточнить:

— Ты хочешь сказать, что, когда ты встанешь из гроба… мы будем… — и oik сделал недвусмысленный жест.

Мадам Беатрис, эту нравственную женщину, последовательницу буддистской морали, смутила непристойность Курио, и она, вновь потупившись, запротестовала:

— Нехорошо так…

— Но ведь потом… Потом мы сможем, да?

Она еще раз сжала его руку, еще раз вздохнула, и в этом вздохе Курио услышал робкое «да», впрочем, достаточно ясное, чтобы сделать его счастливым и всецело преданным мадам Беатрис. Курио с воодушевлением взялся за подготовку номера, поскольку дел еще оставалось немало. Убрать и оборудовать помещение, побывать в редакциях газет и попросить там дать сообщение об опыте мадам Беатрис, пригласить коммерсантов и других солидных людей, в присутствии которых будет запечатан гроб, а также, заблаговременно достать сам гроб и стеклянную крышку.

Труднее всего оказалось последнее. Однако Курио нашел выход: он объявил покровителями мадам Беатрис хозяина маленького похоронного бюро на Табуане и торговца стеклом и фарфором с площади Позорного Столба, которые теперь приобретали право упоминаться во всех ее афишах. Похоронное бюро предоставило ему за это старый полуразвалившийся гроб без крышки, а торговец — стекло, чтоб накрыть гроб. Артур да Гима, мастер на все руки, по просьбе Курио приладил стекло к гробу, и гроб оказался герметически закрытым, как возвещалось в афишах, которые раздавали на улицах. В головах и ногах, однако, было просверлено несколько дырок, чтобы воздух имел доступ.

Понятно, что озабоченный всеми этими делами, Курио совсем забросил строительство своей лачуги и не проявлял особого интереса к событиям на холме Мата-Гато. Он приходил туда, если у него случалась свободная минута, узнавал новости, возмущался действиями полиции, делал кое-что в своем домишке и исчезал. Мадам Беатрис, ходившая теперь с сосредоточенным видом, ожидала его обедать. Ела она много, поскольку, как она объяснила Курио, нуждалась в усиленном питании, чтобы перенести длительный пост. Курио чувствовал себя счастливым: надо потерпеть всего лишь месяц, и он станет хозяином этих белокурых волос и всего прочего.

Менее счастлив был Капрал Мартин — и в любви, и в делах, если можно назвать делами игру в карты и кости. Хотя начальник полиции, казалось, всецело занят событиями на землях Пепе Два Фунта, он тем не менее не прекращал своего упорного, повседневного преследования игроков. Полиция составила список шулеров, и в этом списке имя Капрала — Мартина Жозе да Фонсеки — было одним из первых. Ежедневно совершались облавы на притоны и вертепы, как выражалась правительственная пресса, и многие отличные игроки были посажены в тюрьму. Мартин пока ускользал, он умел это делать, когда требовалось; не показывался в своих обычных местах — на рынках у Семи Ворот и Агуа-дос-Менинос. Но как достойно заработать на жизнь, если полиция и правительство лишают тебя этой возможности?

Бедный Гвоздика тоже был арестован и предан суду вместе с восемью подозрительными типами, застигнутыми в доме Жермано за игрой в рулетку. Гвоздика вышел из тюрьмы худой и грязный, он просидел в сыром подвале восемь дней, и ему ни разу не дали помыться.

Мартин еще кое-как держался благодаря обширным знакомствам среди игроков и знанию мест, где пока можно было играть в карты и кости. Перепадали ему гроши, но он довольствовался немногим.

На Оталию Мартину почти не приходилось тратиться. Она позволяла угощать себя мороженым и лимонадом, однако отказывалась принимать подарки, угрожая порвать с ним, если Капрал осмелится купить ей на платье, туфли или какие-нибудь безделушки. Что же касается его любовных дел, то они продвигались, пожалуй, еще медленнее, чем дела Курио, которому хотя бы дали надежду на будущее, когда факирша, восставшая из гроба, откажется от воздержания. Оталия же не обещала ничего. Мартин гулял с ней по холмам, вел долгие беседы, обменивался нежными клятвами. Но дальше этого не шло. Он даже начал подозревать, что у нее есть возлюбленный, с которым она тайком встречается. Несколько ночей, после того как девушка поднималась к себе, он дежурил у заведения, караулил счастливого соперника, но тщетно. Расспросы, как и слежка, тоже ничего не дали. Все сходились в одном — никого, кроме Мартина, у Оталии нет. Разумеется, у нее были клиенты, но они не в счет. Они ложились с ней, расплачивались и уходили.

Мартин ломал голову над поведением девушки. Если он ей нравится, почему она ему не отдается? Ведь она не невинна и мужа не ищет. Иногда он решал оставить ее, исчезнуть навсегда и больше никогда не появляться. Но на другой лее день снова хотел видеть ее, слышать ее голос, смотреть в ее детское личико, касаться ее тонких волос, в прощальном объятии чувствовать тепло ее тела. Никогда с ним не случалось ничего подобного, тут было от чего прийти в отчаяние.

Мартин был мрачнее тучи: агенты угрожают ему тюрьмой, а эта притворщица и ломака Оталия помыкает им, как мальчишкой. Капрал растягивался на солнце и пытался понять эту девчонку. Теперь он, совсем как Курио, его брат по вере, страдает от неразделенной любви. Однако он не станет с этим мириться, повторял себе Мартин, и завтра же потребует от Оталии решительного объяснения. Но всякий раз почему-то откладывал этот разговор.

В ожидании, когда кончатся гонения на игроков и сумасбродства Оталии, он помогал друзьям на Мата-Гато и не только в роли подручного каменщика или плотника, но и своей игрой на гитаре и участием в собраниях наиболее активных жителей холма, обеспокоенных угрозой, нависшей над ними в последние дни. Это была серьезная угроза: начальник полиции заявил представителям печати, что любым способом покончит с анархией, подрывающей общественный порядок и выразившейся в захвате холма Мата-Гато. Он не допустит беззакония в Баии. Священное право собственности гарантировано конституцией, и он заставит уважать это право хотя бы ценою крови. Он стоит на страже закона и не позволит шайке бродяг попирать его, устанавливать царство коммунизма. Так он и сказал — «царство коммунизма». Сеньор Альбукерке питал слабость к поэзии, сочинял сонеты и любил поговорить о литературе, но сейчас он объявил войну. Войну обитателям Мата-Гато, которых уже было четыреста и у которых на новом месте уже родился ребенок. Родила его Изабел Дедо Гроссо, любовница Жеронимо Вентуры, кузнеца. Дона Фило была повивальной бабкой, она сама нарожала столько детей, что научилась этому искусству, как говорится, на собственном опыте. Жезуино Бешеный Петух помогал ей, ибо когда начались схватки, Жеронимо Вентура в панике побежал искать Жезуино, будто старый скептик был дипломированным врачом. Впрочем, на Мата-Гато Жезуино брался за все: урегулировал спорные дела, чинил стены, давал советы, писал письма, делал расчеты, решал, как действовать в тот или иной момент.

Теперь по вечерам Мата-Гато казался иллюминированным. Жезуино велел Флоренсио, безработному электромонтеру, поселившемуся на холме, подвести электричество от клуба, который был на пляже. Поставили пока фонарные столбы, подвели проводку к домишкам, но утром приехала машина электрокомпании и перерезала провода. А к вечеру Флоренсио при активной помощи обитателей холма опять соединил провода, и электрический свет снова засиял над лачугами Мата-Гато.

6

Проведение электричества на холм Мата-Гато Жако Галуб приветствовал с воодушевлением: «Трудящиеся, построившие себе дома на пустующих землях миллионера Хосе Переса, он же Пепе Два Фунта, подвергаясь преследованию со стороны полиции и не имея никакой поддержки со стороны префектуры, несмотря ни на что, продолжают благоустраивать новый квартал. Теперь они провели туда электричество, хотя и против воли компании. Смельчаки с Мата-Гато достойны всяческого уважения как истинные носители прогресса».

Даже если бы вторжение само по себе не явилось в достаточной степени нашумевшим событием, оно обратило бы на себя внимание обилием литературы, посвященной этому вопросу: репортажи Жако (за которые он был удостоен ежегодной журналистской премии), речи Рамоса да Куньи (собранные в брошюру, изданную Законодательной ассамблеей штата), слащавые корреспонденции Марокас — известной журналистки из «Жорнал до Эстадо», героико-социально-конкретная поэма Педро Жова — «С ВЫСОТ МАТА-ГАТО ПОЭТ СОЗЕРЦАЕТ БУДУЩЕЕ МИРА», представляющая собой нечто среднее между поэмами Пабло Неруды и наиболее передовых «конкретистов».

Откровенно говоря, Педро Жов никак не мог созерцать будущее мира с высот Мата-Гато, так как никогда там не был. Он создал свое творение, не выходя из бара, где он и другие молодые гении с азартом спорили о литературе и кино. Здесь-то его и подняли к небесам руки «сестры Фило с ее материнским чревом, оплодотворенным героями»; далее Фило превозносилась уже совсем неприкрыто. Он, Педро Жов, «народный поэт, воспитанный на борьбе и виски», восходит на холм, чтобы увидеть мир, рождающийся в ладонях людей, которые собрались на Мата-Гато, чтобы строить будущее. Поэма, без сомнения, была сильной, хотя местами напыщенной, зато остро памфлетной. Ее иллюстрировала гравюра Лео Фильо, на которой был изображен Геркулес, поднявший сжатый кулак и чем-то напоминавший Массу.

На холме, однако, поэма не имела успеха, какого заслуживала. Те, кто ее прочитал, ничего не поняли, даже Фило, столь возвеличенная и облагороженная в поэме: «О мадонна стали и электроники, твой холм — звездный корабль и твои замечательные сыновья — архитекторы коллектива», — не почувствовала красот этого шедевра.

И все же поэма Педро Жова и гравюра Лео Фильо были единственно бескорыстным выражением солидарности с обитателями Мата-Гато. Остальные репортажи, речи и выступления преследовали совершенно определенную цель, а именно ту или иную выгоду для автора. Педро Жов ни на что не претендовал: ни на государственный пост, ни на премию, ни на голоса избирателей, ни даже на благодарность людей, воспетых в его поэме. Он хотел лишь издать ее, увидеть напечатанной. Ни он, ни Лео Фильо не получили ни гроша. Айртон Мело не платил литераторам. Он считал, что делает поэту или художнику великое одолжение, публикуя их творения, открывает перед ними врата славы. А разве этого не достаточно? За репортажи ему приходилось платить, от этого он уклониться не мог, хотя платил скупо и неаккуратно. Но за литературные произведения — никогда, это было бы недопустимой ошибкой.

Однако через некоторое время бескорыстие Жова было вознаграждено: его поэма стала классическим произведением новой социальной поэзии. Она цитировалась в статьях, включалась в антологии, служила предметом ожесточенных дискуссий, хотя обо всем этом Жов и не мечтал, когда взялся за перо. До глубины души взволнованный репортажами Галуба, с сердцем, преисполненным сострадания к этим беднякам, гонимым полицией, Жов слагал свою поэму, и так же искренне иллюстрировал ее Лео Фильо.

Этим они и отличались от многих других, в частности от начальника полиции, борьба которого с азартными играми, в особенности с «жого до бишо», пришлась не по вкусу некоторым влиятельным людям. Однако, защищая с пылом и непоколебимой решимостью частную собственность, он надеялся прежде всего восстановить свой авторитет и укрепить свое положение.

Пожалуй, стоит рассказать поподробнее об этой кампании, направленной против игроков. Дело в том, что никогда прежде сеньор Альбукерке и не думал преследовать «жого до бишо».

Наоборот, когда стали поговаривать о возможном его назначении на пост начальника полиции при новом правительстве, то самым соблазнительным и заманчивым в этой должности ему представлялось господство над «жого до бишо», установление связей с крупными маклерами и прежде всего с Отавио Лимой, игорным королем штата. Пришла наконец, моя пора, размышлял сеньор Альбукерке, оглядывая свою многочисленную семью — жену, тещу, восемь детей, а также двух младших братьев-студентов, сидевших за обеденным столом. До сих пор его деятельность приносила ему главным образом огорчения и неприятности: все эти годы сеньор Альбукерке находился в оппозиции, а он был упрям и по-своему последователен в отстаивании своих принципов.

Он полагал, что следует установить полезные контакты с хозяевами «жого до бишо» и повысить налог, который платили полиции эти могущественные дельцы. При прежнем правительстве игра была узаконена: часть выручки, ежедневно отчислялась благотворительным учреждениям, власти же не участвовали в доходах — так по крайней мере считалось и, похоже, так оно и было. Одному из полицейских инспекторов был поручен контроль над лотереей, и за это он получал немалое вознаграждение.

Как только Альбукерке был назначен, он вошел в контакт с Лимой и изложил ему свои соображения: очевидно, маклеры предполагают и дальше действовать совершенно открыто, под контролем полиции? Пожалуйста! Однако, кроме отчислений на благотворительные цели, теперь точно такая доля должна поступать полиции. Лима заерзал на стуле: это слишком много, ни один маклер не выдержит таких расходов. Неужели сеньор Альбукерке верит будто отчисления поступают только на благотворительные учреждения? Ведь это же просто болтовня, которой дурачат губернатора, человека честного, чтобы он думал, будто покончил с системой подкупов в «жого до бишо». Однако лотерея потихоньку кормила всех — полицейских инспекторов и комиссаров, депутатов, секретарей, агентов, детективов — словом, едва ли не половину города. Повысить налог? Но полиции никакого налога не выплачивалось. Налог взимался только в пользу благотворительных учреждений, монастырей, обществ слепых, глухонемых и т. д. О каком же налоге в пользу полиции может идти речь? Если сеньор имеет в виду вознаграждение — Отавио подчеркнул это слово, как бы бросая его в лицо самоуверенному бакалавру, славившемуся своей честностью, — то вознаграждение это, выражающееся в крупной сумме, будет по-прежнему ежемесячно выплачиваться начальнику полиции.

Альбукерке почувствовал, что краснеет. Вознаграждение! Этот невоспитанный субъект, привыкший командовать своими подчиненными, в том числе и видными политиками, этот мерзавец Отавио Лима, с нахальным видом посасывающий сигару, не без умысла употребил это слово да еще подчеркнул его интонацией. Ничего, он его проучит! Ведь он, Альбукерке, один из тех, кто обеспечил новому губернатору победу на выборах, и у него сильная рука в федеральном полицейском управлении. Он кинул взгляд на «предпринимателя», самоуверенно развалившегося в кресле. Вознаграждение… Ничего, он ему покажет.

Итак, если отчисления полиции не будут увеличены до суммы, предназначенной благотворительным учреждениям, положение «жого до бишо» изменится. Его, Альбукерке, не касается, что там получают отдельные инспекторы, агенты, комиссары, детективы. Ему нужны деньги на финансирование наисекретнейших служб полиции, ведущих борьбу с подрывными элементами, суммы эти, разумеется, не будут подлежать огласке, но выплачиваться пунктуально и непосредственно начальнику полиции. Что же касается вознаграждения, о котором было упомянуто, то оно служило для того, чтобы подкупать прежних начальников полиции, он же, Альбукерке, не желает его получать.

Отавио Лима был человеком добродушным, он разбогател на игре, начав с самого низу — шулером в порту вместе с Капралом Мартином, с которым служил в армии, только повышения не получил и остался солдатом. Еще до того как стать опытным профессиональным игроком, — впрочем намного хуже Мартина, ибо у Лимы не было ни его ловких рук, ни его острого зрения, ни тем более его исключительных шулерских способностей, — он был прирожденным организатором. Сначала соорудил жульническую рулетку, затем занялся «жого до бишо», уже после смерти старого Бакурау, который двадцать пять лет держал в своих руках весь «фараон» в районе Итажипе, а состарившись и заболев, довольствовался малым.

Из Итажипе Отавио Лима отправился на завоевание всего города и завоевал его. Он прижал остальных маклеров, потом возглавил их, соединив разрозненные группы игроков в единое, крупное экономически мощное предприятие. Лима стал владельцем доходных домов, отелей, компаньоном банковских обществ. Однако основным источником его богатств оставалось «жого до бишо», существовавшее на гроши бедняков. Когда правительственным декретом казино были закрыты, положение Лимы не пошатнулось, тогда как другие игорные короли обанкротились. Никому не удалось запретить «жого до бишо», покончить с этой игрой. Лима наслаждался жизнью и женщинами — он содержал с полдюжины любовниц, и ото всех у него были дети, на воспитание которых он продолжал давать деньги, даже когда порывал с матерью. Наслаждался также выпивкой, вкусной едой и время от времени игрой в покер со старыми приятелями — игроками класса Мартина. Однако играл он все реже, все больше удаляясь от своего прошлого и от прежних друзей. Кстати, большинство из них работало на него, чтобы кое-как прокормиться. Только независимый и гордый Капрал да ленивый Гвоздика не состояли в его организации, оставаясь вольными бродягами.

Бросаясь деньгами, без сожаления тратя их, Лима знал, какую пищу дает продажным журналистам и политикам, и презирал эту свору притворщиков: государственных деятелей, интеллигентов, дам из общества, готовых лечь к нему в постель за хороший подарок. Он чувствовал себя гораздо сильнее сеньора Альбукерке. Лима, правда, не поддерживал нынешнего губернатора во время избирательной кампании, он финансировал его противника, но это не имело большого значения. Многие, даже во дворце, были готовы защищать его и «жого до бишо». Взятки он давал щедро.

Несколько небрежно и покровительственно Лима распрощался с новым начальником полиции, пообещав ему в течение ближайших суток собрать всех маклеров и сообщить им о его предложении, хотя сам он был против и не скрывал, что будет отстаивать свою точку зрения. Но другие, может быть, согласятся и, если это случится, то ему придется лишь покориться большинству. Он демократ.

Сеньор Альбукерке был человеком бесхитростным, но не настолько, чтобы поверить, будто Отавио Лима прислушивается к мнению своих подчиненных или более мелких компаньонов. Он вышел разъяренным.

Лима позвонил одному из своих друзей, близких к правительству, и поинтересовался, каково положение начальника полиции. Достаточно ли он авторитетен и силен? Друг подтвердил это, и Лима пожалел, что обошелся с ним свысока, оскорбил своим «вознаграждением» и протянул на прощание кончики пальцев. Разумеется, никаких налогов он платить не будет, но он мог бы увеличить сумму вознаграждения и уладить вопрос. Потом он велел Айртону Мело отстегать нового начальника полиции в газете. Под каким предлогом? Да под любым, для Лимы это не важно.

Вот почему на следующий день один из помощников Отавио Лимы разыскал инспектора Анжело Куйабу, близкого друга короля «жого до бишо» и, как говорили, друга Альбукерке. Он передал ему новое предложение Лимы, попросив Анжело довести его до сведения начальника. Это было роковой ошибкой.

Во-первых, между Анжело Куйабой и новым начальником полиции дружбы не существовало, они были лишь знакомы и поддерживали вежливые, но отнюдь не близкие отношения. Во-вторых, Альбукерке крайне ревниво относился к своей репутации честного человека. Он понимал, что это его основной капитал, и не хотел, чтобы полицейский инспектор был свидетелем того, как он его растрачивает. В-третьих, уже и так ходили слухи о таинственной встрече начальника полиции и короля «жого до бишо». Губернатору, тоже заинтересованному в отчислениях с этой игры, сообщили о состоявшемся свидании, и он спросил Альбукерке довольно сурово:

— Говорят, вы виделись с Лимой…

Альбукерке почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и покраснел так, будто ему надавали пощечин.

— Я решил предупредить его, что, пока я начальник полиции, «жого до бишо» в Баии не будет… — ответил он, глядя в глаза губернатору. Таким образом, Альбукерке отказался от денег, зато сохранил положение и авторитет. Но он и не догадывался, что вопрос об его отставке был решен, как только он это сделал. Губернатор молча сглотнул слюну, но не выказал своего разочарования: пропадали доходы от «жого до бишо», такие выгодные и легкие. А все потому, что он окружил себя неподкупными людьми. Он должен как можно скорее избавиться от этого Альбукерке с его дурацким бахвальством и честностью… Разумеется, уволить его немедленно нельзя, но это будет сделано при первой возможности.

— Вы поступили правильно, дорогой. Я целиком разделяю вашу позицию и предоставляю вам полную свободу действий.

Достойные всяческого доверия помощники поддержали его превосходительство: совсем неплохо начать правление с преследования «жого до бишо». Новый губернатор, таким образом, проявит себя поборником справедливости, а маклеры станут более сговорчивыми к моменту, когда начнутся переговоры о взаимовыгодном соглашении. Альбукерке, конечно, дубина, но принесет пользу, ибо он наиболее подходящая фигура для этой кампании: человек неповоротливый, твердолобый и упрямее любого осла. Маклеры не поскупятся, лишь бы избавиться от него. Да и Отавио Лиму полезно проучить, раз он финансировал во время выборов противника губернатора.

Через два дня губернатор спросил Альбукерке:

— Как идет кампания против «жого до бишо»? По-моему, игра ведется по-прежнему.

— Я и пришел во дворец, губернатор, чтобы доложить вам, что сегодня отдал распоряжение закрыть все игорные притоны.

Он не рассказал губернатору, что через инспектора Анжело Куйабу маклеры сделали ему новое предложение. Он чувствовал, что над ним нависла опасность, под угрозой оказались его столь тщательно созданная репутация и, что еще хуже, его первый высокий пост, начало его карьеры, его состояние… С негодованием выслушал он предложение Куайбы: четверть того, что он потребовал от Отавио Лимы при их встрече. Выпятив грудь, Альбукерке надел на себя маску неподкупности — жесткий, осуждающий взгляд, суровое лицо, презрительно оттопыренная нижняя губа.

— Вы меня удивляете, сеньор инспектор… — прошипел он. — Этот преступник плохо меня знает. Допустим, я довел до его сведения, что, вступив на пост начальника полиции, я покончу с «жого до бишо» и другими играми. Ну и что же? Я ничего ему не предлагал и отказался выслушивать его предложения. Пока я здесь, пока я сижу в этом кресле, «жого до бишо» в нашем штате не будет.

Анжело Куайба тут же пошел на попятную — мол, напрасно он взялся за это неприятное поручение.

— Если я и беседовал с Лимой, — продолжал Альбукерке, — то только потому, что считался с существовавшим до сих пор положением. Я не хотел действовать неожиданно, пользуясь легальностью «жого до бишо» и доверчивостью маклеров.

Анжело не оставалось ничего другого, как восхититься своим новым начальником. Он же, если и пришел с предложением маклеров, то лишь потому, что его неправильно информировали, иначе он никогда не посмел бы…

— Забудем этот инцидент, инспектор. Я знаю, что вы честный человек.

Так началась решительная ликвидация «жого до бишо», вызвавшая серьезные осложнения как для высокопоставленных особ (в частности, губернатора, от которого друзья и соратники настоятельно добивались смягчения столь строгих мер), так и для мелких агентов, которые получали взятки от маклеров и бюджет которых сразу пошатнулся. Кроме того, совершая облавы на притоны, где играли в рулетку, бакарра, кости и покер, инспектор Куйаба, которому была поручена эта часть кампании, иногда врывался в богатые дома видных граждан, где игра велась на деньги. Провоцируя скандалы, инспектор помогал похоронить дурака Альбукерке. Губернатору начинала надоедать эта свистопляска с «жого до бишо», и он лишь искал удобного случая, чтобы сменить начальника полиции, а затем договориться с маклерами. Не мог же он уволить Альбукерке только за то, что тот боролся с азартными играми. К тому же начальник полиции пользовался поддержкой духовенства, некоторых общественных организаций и имел репутацию неподкупного человека, способствующего престижу правительства.

Альбукерке, однако, чувствовал, что его авторитет поколеблен. Ежедневно губернатор сообщал ему, что на него поступает много жалоб, и говорил о гибкости, необходимой в политике; он пришел в бешенство, когда инспектор Куйаба вломился в салон сеньоры Батистини, где выдающиеся граждане отдыхали от тяжелых трудов и забот о прогрессе страны и народе, играя по маленькой в рулетку и флиртуя с красивыми женщинами. На губернатора не произвело никакого впечатления заявление Альбукерке, который со слов Куйабы охарактеризовал роскошный особняк сеньоры Батистини как «публичный дом высшего разряда», а его владелицу назвал хозяйкой этого заведения. Губернатор, конечно, знал, кто посещает этот веселый дом и кто покровительствует бойкой сеньоре, привезшей в отсталую Баию нравы цивилизованной Италии. Ее дом был одним из лучших в городе, которому она оказала честь, поселившись в нем… К тому же сеньора Батистини умела быть полезной. Кто, например, прислал ночью в апартаменты нашего министра пятнадцатилетнюю невинную девочку, когда тот посетил Баию и попросил привести к нему чистую молоденькую девушку, чтобы лучше изучить насущные проблемы страны? Услуга уважаемой сеньоры помогла министру, а значит, и государству.

Итак, когда Альбукерке начал ощущать неустойчивость своего положения и серьезную опасность, угрожавшую ему, произошел захват холма Мата-Гато. Тут для него и открылась возможность восстановить свой престиж, отвоевать утерянные позиции, возглавить другую кампанию, придав ей политическую окраску, чтобы стать потом лидером консервативных кругов, а возможно, и их кандидатом на выборах, которые состоятся нескоро, но о которых уже поговаривали. То, что богатый землевладелец, столп испанской колонии командор Хосе Перес обратился к нему за помощью, оказалось весьма кстати. Со всей энергией обрушился Альбукерке на нарушителей общественного порядка, врагов законности. Правительственные газеты не скупились на похвалы, когда он, действуя, по его собственному выражению, решительно, но разумно, приказал поджечь бараки.

Однако лачуги были тут же снова отстроены, и их число возросло, как и число их обитателей. «Газета до Салвадор» начала публиковать серию репортажей Галуба, борзописца с темным прошлым, без сомнения подкупленного маклерами. Журналист подстрекал население к подрывным действиям и требовал отставки Альбукерке, называя его палачом женщин и детей, поджигателем, баиянским Нероном…

Вся пресса откликнулась на эти события, газеты оппозиции проводили ту же демагогическую линию, что и «Газета до Салвадор», сторонники правительства поддержали действия Альбукерке, но на свой лад, немного робко, причем наиболее близкая к губернатору газета намекнула на возможность решения, которое удовлетворит всех. Альбукерке, однако, почувствовал себя несколько уверенней. Католическая ассоциация под нажимом Переса выразила солидарность с Альбукерке, именуя его «самоотверженным защитником порядка».

Однако те, кто его поддерживал, потребовали взамен, чтобы он действовал еще решительнее и разом покончил с поселком на Мата-Гато, подающим дурной пример. Если не положить конец этой скандальной истории, начнутся захваты других участков. А к чему это может привести? Кто же, как не начальник полиции, должен противостоять этому беспорядку и анархии?

Собрав подчиненных, сеньор Альбукерке проанализировал создавшееся положение. Необходимо провести новый штурм холма, снова разрушить лачуги, не оставив камня на камне, и не дать их восстановить. То есть наголову разгромить противника, обратить его в бегство и, заняв выгодные позиции, исключить его возвращение. Хосе Перес, с которым он посоветовался, одобрил этот план. Инженеры и архитекторы по заданию командора уже смотрели, как лучше разбить территорию на строительные участки. Вторжение напугало Пепе Два Фунта. Пожалуй, стоило поскорее продать эти участки и навсегда избавиться от них. В наше время только и жди забастовок, демонстраций, митингов да студенческих волнений. Представьте себе, как это ни нелепо, но даже у его внуков левые взгляды.

Альбукерке отдал необходимые приказания, одновременно распорядившись усилить кампанию против азартных игр, что было весьма неосторожно. Он атаковал на двух фронтах, чувствуя себя генералом, командующим войсками, славным полководцем. Только это не принесло ему ни желанного богатства, ни даже суммы, на которую можно было бы прокормить его большую семью… И все же он становился влиятельным лицом, понемногу приобретал имя, а значит, шел по верному пути…

7

Они не заняли выгодных позиций, никого не выселили, ничего не подожгли, не сумели даже достигнуть вершины холма. Больше того, они были с треском разбиты, тактика и стратегия начальника полиции потерпела позорный провал. Агенты и полицейские обратились в беспорядочное бегство, побросав машины. На следующее утро в своей статье Жако Галуб приветствовал храбрых жителей Мата-Гато, победителей во вчерашнем сражении.

Однако надо сказать правду: обитатели холма не были застигнуты врасплох. Слухи о подготовке новой карательной экспедиции, ставящей своей целью разрушение лачуг и захват холма, просочились, в частности в газеты, и так или иначе дошли до Мата-Гато. Одним из вестников был негр Массу. Как-то вечером он появился на холме вне себя от ярости. Кто-то из его знакомых, родственник агента секретной полиции, сообщил ему тревожную новость: через несколько дней полиция займет холм Мата-Гато и на этот раз добьется своего. Негр уселся рядом с Жезуино и заявил, покачивая своей крупной головой:

— Вот что я тебе скажу, папаша: мой дом они подожгут только после того, как убьют меня. Но прежде я постараюсь уложить одного из них. Быть беде, папаша, если они сюда заявятся…

Бешеный Петух знал, что негр слов на ветер не бросает. Он выслушал других обитателей холма и понял: они тоже готовы защищать свое добро, только не знают как. Большинство склонялось к тому, чтобы отправиться в редакцию «Газеты до Салвадор» и попросить у Галуба помощи. Курчавый, впрочем, пошел дальше: почему бы им не повидать того депутата, что так бурно протестовал против первого нападения полиции? Можно выбрать делегацию. Если они заручатся поддержкой журналистов, депутатов, муниципальных советников, полиция отступит. Больше они ничего не могли придумать. У Жезуино, однако, были другие планы. Пусть посылают делегацию, он не против, пусть обращаются к журналисту и депутату, быть может, им и удастся пресечь произвол полиции. Но он, Жезуино, сомневается в успехе. Они не должны зависеть от других, от доброй воли политиков и репортеров. Или они сами за себя постоят, или их в конце концов выгонят отсюда. Что им делать? Сейчас он скажет. Жезуино озорно улыбался, непокорные седые волосы падали ему на глаза, казалось, для него снова пришла незабываемая пора детских игр, недаром с тех времен у него остался шрам от камня, брошенного противником. Он отправился на поиски Миро, старшего сына Фило, предводителя уличных мальчишек.

Делегация, в состав которой вошла Фило с кучей своих детишек, побывала в редакциях некоторых газет и в муниципальном совете, где их принял и выслушал депутат Рамос да Кунья. Затем в сопровождении депутата и муниципального советника Лисио Сантоса делегация явилась к начальнику полиции. К этому времени она несколько уменьшилась, так как, услышав, что предстоит посетить Центральное полицейское управление, многие, в том числе и Капрал Мартин, вышли из делегации, поскольку участие в ней становилось рискованным. Остались главным образом женщины да еще Курчавый. Сеньор Альбукерке принял их в своем кабинете стоя. Пожал руки депутату и муниципальному советнику, сухо кивнул остальным. Беззубая дона Фило улыбалась, заняв со своей детворой место в первом ряду.

Депутат Рамос да Кунья в высокопарных выражениях сообщил о тревоге жителей холма в связи со слухами о готовящемся на них нападении. Он не желает сейчас обсуждать юридические права обитателей Мата-Гато, не желает также вдаваться в сложную проблему кто прав — они или командор Перес. Не это привело его к уважаемому сеньору Альбукерке. Его привел долг человечности, заповедь Христа помогать друг другу. Он пришел во главе этой делегации, чтобы призвать начальника полиции оставить бедняков в покое, призвать и его выполнить наставление великого учителя. Сеньор Рамос да Кунья кончил дрожащим голосом и вытянул вверх руку с поднятым пальцем, будто говорил с трибуны. Дона Фило захлопала в ладоши, другие женщины горячо поддержали ее.

— Тише… Если не будете вести себя как следует, всех удалим… — пригрозил им один из агентов.

Сеньор Альбукерке выпятил грудь, откашлялся и с не менее торжественным видом заговорил. Однако он не обладал таким мягким, поставленным голосом, как депутат и, волнуясь, то и дело срывался на крик.

— Если я и согласился принять делегацию от этих смутьянов, незаконно захвативших чужие земли, то сделал это, уважаемый сеньор депутат, исключительно из почтения к вам как к лидеру оппозиции. Иначе эти люди вошли бы сюда только под конвоем.

Потом он принялся пространно и горячо доказывать незаконность захвата холма. Может быть, сеньор депутат все же сочтет нужным обсудить эту сторону вопроса, единственно важную? Альбукерке знал, что депутат не станет ввязываться в спор с ним, незаурядным юристом, особенно когда дело касается этих преступников, завладевших чужой собственностью, почти все из которых имели приводы в полицию. Если бы эти подонки, опасные элементы оказались в тюрьме, общество от этого только выиграло бы. А прогнать их с Мата-Гато обязан каждый, кто занимает пост начальника полиции.

Но поскольку депутат воззвал к его совести христианина, он согласен дать захватчикам отсрочку на сорок восемь часов. В течение этого времени они должны покинуть холм, им предоставляется возможность унести свои вещи, их не станут арестовывать и судить. Задержаны и отданы под суд будут лишь те, кого полицейские найдут на холме, куда по истечении срока они непременно поднимутся, чтобы сжечь лачуги.

Театральным жестом он показал на большие стенные часы: было 15 часов 43 минуты. Значит, в пятницу, точно в 15 часов 43 минуты, ни минутой раньше, ни минутой позже, полиция поднимется на холм. Все, кто там окажется, будут задержаны и ответят перед судом. Во имя великодушия он нарушил свой долг, но сделал это из уважения к достопочтенному лидеру оппозиции, а также из христианского милосердия к ближнему.

На этом беседу ему хотелось бы кончить, так как его ждут журналисты. Но муниципальный советник Лисио Сантос, возможно намеренно обойденный начальником полиции в его пространной речи, на свой страх и риск взял слово: пришлось его выслушать. Этот господин, избранный с помощью Отавио Лимы на выручку от «жого до бишо», славился своей беспринципностью и был замешан во многие грязные делишки. По выражению Жако Галуба, он был «весьма симпатичным человеком, хорошим приятелем, хотя и не следовало оставлять поблизости от него кошелек или хотя бы бумажку в пять мильрейсов». Его странная речь, лишенная логики и смысла, лилась водопадом:

— Сеньор начальник полиции, я здесь потому, что мое присутствие здесь необходимо. Люди пришли за мной, нашли меня, и я пришел с ними. Хотите вы того или нет, вы должны меня выслушать.

Его выслушали, хотя и с явной неохотой. Неподкупный сеньор Альбукерке не скрывал своей неприязни к этому представителю политических низов, во всем ему противоположному. Они олицетворяли собой различные и непримиримые тенденции и всегда руководствовались совершенно различными принципами. За сеньором Альбукерке стояли поколения государственных деятелей, восходящие к дворянам времен империи, у него была респектабельная внешность, предполагавшая честность и благородство. У Лисио Сантоса ничего подобного не было, никто не знал о его семье, он появился из городских клоак и был избран на деньги «жого до бишо». Но в одном они были схожи: и тот и другой стремился разбогатеть с помощью политики и запустить поглубже руку в государственную казну. Впрочем, и здесь была некоторая разница: начальник полиции не желал при этом терять репутацию сурового, честного и неподкупного гражданина, а Лисио Сантос даже не пытался скрывать своей алчности, он торопливо хватался за любое дело, лишь бы оно сулило ему деньги. Они представляли в корне различные школы, являя собой различные типы политических деятелей, имеющих заслуги перед родиной. Их отличали друг от друга способы, с помощью которых они намеревались поживиться за счет государства, поэтому сеньор Альбукерке поглядывал на «крысу Лисио» (как его прозвали друзья), брезгливо сморщившись. Но мы, простые граждане, не занимающие государственных постов, не будем принимать сторону ни одного из этих двух мошенников. Ведь известно, что воруют и те и другие — благородные Альбукерке и холуи Лисио. Поэтому мы не станем критиковать образ действий одного и хвалить образ действий другого, мы сохраним нейтралитет в этом споре между великими людьми.

Крыса Лисио выкрикивал бессмысленные фразы, требуя продлить отсрочку и цитируя Руя Барбозу[56]. По правде говоря, он был не очень в курсе дела, делегация захватила его врасплох, и он отправился с ней, чтобы разнюхать, не удастся ли чем-нибудь поживиться в этой неразберихе, к тому же, как человеку Отавио Лимы, ему надлежало действовать против начальника полиции.

Остальные муниципальные советники избегали обитателей Мата-Гато: префект, друг командора Переса, был связан с испанской колонией и целиком поддерживал действия начальника полиции, большинство палаты тоже. Муниципальные советники из оппозиции, боясь вызвать недовольство крупных коммерсантов и землевладельцев, также не хотели впутываться в эту ссору. Лисио Сантосу, однако, нечего было терять, а его тесная связь с Отавио Лимой делала его союзником захватчиков, хотя, сопровождая делегацию, он не знал подробностей дела. И только в кабинете начальника полиции, слушая депутата и Альбукерке, он отдал себе отчет в важности происходящих событий и своим острым нюхом почуял огромные возможности, которые они сулят.

Лисио видел явное презрение Альбукерке, как и желание депутата Рамоса да Куньи, принадлежавшего к той же школе государственных деятелей, отмежеваться от него, но только мысленно ухмыльнулся — ведь он мог засунуть их в карман, мог заставить их есть из своих рук, если бы пожелал.

Его речь становилась все более взволнованной и резкой. Он требовал отсрочки по крайней мере на неделю, а то и две, чтобы компетентные люди нашли за это время решение, которое могло бы удовлетворить справедливые притязания владельца и не менее справедливые притязания бедняков. Знает ли, между прочим, начальник полиции, что такое голод? «Голод, сеньор начальник полиции, это нечто весьма неприятное», — провозгласил Лисио.

Сеньор Альбукерке воспользовался драматической паузой, чтобы прервать его. Он еще раз повторил, что дает 48 часов и ни минуты больше. Что же касается притязаний этих смутьянов, то, да будет известно сеньору муниципальному советнику, они противоречат законам.

— Закон и преступление, собственность и воровство, порядок и анархия несовместимы… И либо мы пресечем подрывные действия, либо падем их жертвой…

Этим страшным пророчеством и кончилась беседа. Когда делегация уходила, дона Фило вытянулась по-солдатски, щелкнула каблуками старых ботинок и отдала честь начальнику полиции. Даже агенты рассмеялись, а сеньора Альбукерке едва не хватил удар — эта нищенка посмела оскорбить власть!

Фило не попала в кутузку лишь благодаря своим отпрыскам, которые со всех сторон вцепились в нее. Начальник полиции задыхался от гнева: не будь ребятишек, никакие просьбы, никакое вмешательство не помогли бы ей.

Известие о сорокавосьмичасовой отсрочке, которую предоставили захватчикам, чтобы они покинули холм, было встречено различными людьми по-разному.

Раймос да Кунья, выйдя из полиции, отправился к Жако Галубу. Это дело обещало депутату известный престиж в столице, где у него до сих пор не было избирателей. Он хотел поговорить с журналистом об усилении кампании против полиции, которая, конечно, не даст практических результатов. Дело кончится тем, что бедняки будут выселены, но он и Жако заработают популярность. А это было бы кстати: тогда он сможет создать в столице базу для своего политического будущего. Что же касается Галуба, то его репортажи пользовались очень большим успехом, они нашумели даже за пределами Баии. Один журнал, издающийся в Рио-де-Жанейро, запросил у него материалы об этом деле и фотографии. На предстоящих выборах Галуб, судя по всему, сможет выставить свою кандидатуру в муниципальный совет.

Лисио Сантос вышел из полиции с задумчивым видом и тут же отправился поговорить с Отавио Лимой. У него зародился смелый план. Лисио слегка улыбался, вспоминая неприязненное лицо сеньора Альбукерке. Эта каналья прикидывается порядочным человеком, но Лисио знает цену его показной честности, он был в курсе беседы начальника полиции с королем «жого до бишо», который подробно рассказал ему об этом разговоре. И этот мерзавец еще имеет наглость обрывать его и смотреть на него свысока? Лисио задумчиво улыбался: нужно использовать эту историю и хорошо заработать на ней. А заодно свалить с поста начальника полиции эту язву Альбукерке с его лжечестностью и глупой спесью.

Жезуино Бешеный Петух, узнав о сроке, нашел его достаточным. Оборонные работы продвигались успешно. Миро поддержали все мальчишки. С их помощью Бешеный Петух и возводил оборонительные сооружения; он рассчитывал еще и на женщин и в последнюю очередь на мужчин. Жезуино всех заразил своим энтузиазмом: ребята были просто в восторге, взрослым его план тоже начинал нравиться. А когда что-нибудь делаешь с охотой, всегда получается хорошо.

В пятницу, ровно в 15 часов 43 минуты, агенты под моросящим нудным дождем высадились из машин. На этот раз, чтобы избежать сюрпризов, машины оставили на дороге, рядом с пляжем, и к холму шли пешком.

Несмотря на дождь, шедший всю ночь и утро, отчего окрестности холма превратились в болото, явилось несколько журналистов, а Жако Галуб в порыве храбрости даже поднялся на холм, чтобы стать рядом с жителями поселка — пусть и его арестуют вместе с ними. Радиостанция установила свой пост, чтобы информировать слушателей о событиях, и дикторы взволнованно сообщали о каждом передвижении агентов. До этого было передано заявление доны Фило, которая держалась на редкость твердо и мужественно; она сказала, что готова умереть вместе со своими семью детьми, защищая свою лачугу. Подошел к микрофону и тщеславный Мартин, одетый в мундир с погонами капрала; он разразился угрозами. Но Жезуино сказал, что это было ошибкой, и был прав, как мы убедимся позднее. А пока торопиться нам некуда, будем двигаться вперед потихоньку, у нас еще есть время, раз из перегонных кубов льется кашаса…

Шико Ничтожество в непромокаемом плаще тоже дал интервью по радио. Он прибыл во главе своих людей выполнить приказ начальника полиции: снести с лица земли эти грязные лачуги и охранять участок, чтобы не допустить нового вторжения. Полиция и так проявила снисходительность, предоставив захватчикам время для того, чтобы они убрались отсюда, но они не пожелали. Поэтому сейчас на дороге в ожидании груза стоят три машины. Полиция уже начала следствие по этому делу. Будет ли арестован журналист Жако Галуб? Будет арестован даже сам дьявол, если он окажется на холме.

Две крутые, почти отвесные тропинки вели на вершину холма. Из-за дождя они стали скользкими. Обе тропинки были проложены на той стороне холма, которая была обращена к пляжу, другая его сторона была обращена к гнилому, вонючему болоту, поросшему низким кустарником. Только самые отчаянные мальчишки рисковали пробираться по этой топи. Таким образом, агенты, нагруженные канистрами с бензином, могли рассчитывать лишь на крутые тропинки, размытые дождем. Начали потихоньку подниматься.

Им удалось сделать несколько шагов, когда из примитивных окопов, вырытых на холме Бешеным Петухом и мальчишками, на них обрушился град камней. Мальчишки оказались меткими стрелками: одному из агентов камень угодил прямо в лоб, полицейский потерял равновесие и скатился с холма, вывалявшись в грязи. У другого была до крови расцарапана шея. Остальные остановились. Шико Ничтожество выхватил револьвер и стал взбираться с криком:

— Ах так, бандиты? Ну, вы у меня еще увидите!..

Он медленно, скользя по грязи, поднимался в сопровождении трех-четырех агентов. Дикторы объявили: «Комиссар Франсиско Лопес пытается взобраться на холм. Решительный и отважный с револьвером в руке, он готов преодолеть любое препятствие. Комиссар Ничтожество, то есть, извините, комиссар Лопес ведет за собой остальных». И сразу вслед за этим: «Внимание! Комиссар уже не идет впереди. Комиссар бежит обратно, за ним катится огромный, как скала, камень…»

Действительно, Массу и Курчавый подтолкнули большой камень, лежавший на вершине холма, и камень покатился в сторону Шико Ничтожества. Все побежали: агенты и любопытные, журналисты и радиорепортеры со своими микрофонами. Каменная глыба, подняв столбом грязь, тяжело плюхнулась у подножия холма.

Репортер, считавшийся лучшим комментатором футбольных матчей, закричал «Го-о-о-о-ол!», будто вел передачу об интересной встрече, и добавил: «Два ноль в пользу бандитов с холма!»

Три раза пытались полицейские подняться на холм и три раза отступали. Дикторы кричали в микрофоны: «Агенты стреляли, но без успеха, зато почти все камни достигли цели. Пострадал и наш коллега Ромуалдо Матос, который, чтобы лучше наблюдать за происходящим, приблизился к месту сражения и получил удар в плечо. Камень разодрал одежду и поцарапал кожу. И все же Ромуалдо Матос продолжает вести репортаж прямо с поля боя. Стройте дома на холме или на побережье, на купленном или захваченном участке, но обстановку приобретайте в магазине „Превосходная мебель“ на Седьмой авениде, номер…»

В восемнадцать часов пятнадцать минут, через два с лишним часа после начала штурма, прибыла правительственная машина. В ней находились полицейский комиссар, чиновник канцелярии губернатора и аккредитованный при губернаторском дворце журналист. Комиссар направился к Шико Ничтожеству, а за ним последовал чиновник; журналист остановился поболтать с группой репортеров.

Шико Ничтожество в перепачканной одежде, с измазанными в грязи руками и лицом, пылающий ненавистью и жаждущий крови, ждал, что ему на помощь прибудет военная полиция, а сам он получит приказ стрелять.

— Только так можно договориться с этой сволочью…

Губернатор действительно отдал приказ, но не тот, которого ждал Шико: он приказал прекратить начатую операцию. Полиция была вынуждена убраться с Мата-Гато.

Аккредитованный при дворце журналист рассказал, что там собрались на секретное совещание с губернатором правительственный лидер, еще два-три депутата, адвокат Торговой ассоциации и муниципальный советник Лисио Сантос. Два с лишним часа они провели за закрытыми дверями. Начальника полиции вызвали туда в середине совещания, и, когда он вышел, вид у него был не очень довольный. Губернатор лично приказал ему прекратить наступление на холм. Чувствовались какие-то новые веяния…

Побежденные полицейские расселись по своим машинам. Когда моторы заревели и автомобили сорвались с места, им вслед с вершины холма раздался оглушительный свист, к которому присоединились радиорепортеры и журналисты, а также зрители. Жезуино дирижировал. Он довольно смеялся, этот генерал оборванцев, командир уличных мальчишек; ему казалось, что и сам он стал таким же — в остроконечной шляпе, сделанной из жести и картона и полуразвалившейся от дождя, играет в бандитов и полицейских. Никогда еще он так не веселился. Ни он, ни Миро, ни адъютант Миро, худющий паренек — кожа да кости, с окурком во рту и перочинным ножиком за поясом.

Но, пожалуй, самый торжествующий вид был у Жако Галуба, «героя холма Мата-Гато», как его назвал депутат Рамос да Кунья в своей памятной речи в Ассамблее, посвященной этим событиям. «Народ не одинок, господин председатель, мы с ним, и нашим посланцем там был неустрашимый журналист Жако Галуб, герой холма Мата-Гато». Сам Жако в очередном сенсационном репортаже тоже дал понять, что его поведение на холме имело решающее значение. Взять хотя бы заголовок: «Я видел битву на Мата-Гато, я участвовал в ней». В этом репортаже он смешал с грязью Шико Ничтожество и беспощадно высмеял этого глупца. Таким образом, Галуб предстал перед читателями в ореоле героя, и его репортажи опять наделали много шума.

В тот же вечер на холме произошла новая волнующая сцена. Жители поселка еще переживали радость победы, когда там появился муниципальный советник Лисио Сантос в сопровождении нескольких заправил предвыборной кампании и фотографа из «Жорнала до Эстадо». Советник преподнес обитателям холма радиоприемник — дар крупного предпринимателя Отавио Лимы — и заверил их, что он, Лисио Сантос, полностью с ними солидарен. Он останется на их стороне и будет заодно с ними, что бы ни произошло, а если понадобится, то и умрет, защищая их очаги, которым угрожает опасность…

Жезуино Бешеный Петух не присутствовал при вручении дара, который приняла в свои руки дона Фило, как лицо уполномоченное всеми жителями. После победы Жезуино счел нужным исчезнуть на несколько дней, а сейчас отправился в заведение Тиберии выпить пива с Жезусом. На холм мог заявиться какой-нибудь агент, осведомленный о его действиях во время штурма, и увести его. Жезуино захватил с собой Капрала, чья горячность перед микрофоном показалась ему неосторожной, а также негритенка Миро, старшего сынишку доны Фило.

Он со смехом рассказал Оталии, Тиберии, девушкам и Жезусу о том, как перепугался журналист Жако, когда агенты стали палить из револьверов в воздух, и спрятался в домике Курчавого, рассчитывая найти там надежное убежище.

Таким образом, Жезуино не слышал заявления Лисио Сантоса, не видел знака симпатии Отавио Лимы и ничего не знал о поддержке жителей холма выдающимися людьми, о которой упомянул в своей речи муниципальный советник. Указав на Миро с его грязными кудрями, живыми глазками и мышиным личиком, Бешеный Петух сказал:

— Вот этот плут не дал агентам подняться на Мата-Гато Он и другие мальчишки. Когда мужчины решили, что проиграли сражение, они, не растерявшись, стали бросать камни… Если наши дома не спалили, то этим мы обязаны им.

Но Жезус пожелал защитить журналиста.

— И все же, испугался он или не испугался, он помог нам. И депутат тоже.

Жезуино пожал плечами, вертя в руках стакан с пивом. Старый бродяга был скептик и не верил ни в чье сочувствие.

— Никто нам не поможет, кум Жезус. Но мы, бедняки, вроде той травы, которую чем чаще вырывают, тем глубже она пускает корни и разрастается все пышнее.

Миро слушал его улыбаясь. И Жезуино положил слегка дрожащую от изрядной порции кашасы и пива руку на плечо мальчишки.

— Хороший малый… Настоящий молодчина!

Но Миро знал, что на самом деле всем заправлял старый Жезуино Бешеный Петух. Знали это и жители холма, хотя и не придавали этому большого значения. Как знали уже давно мудрость Жезуино, его готовность помогать всем, его самоотверженность. Как знали его страсть к кашасе и его умение разбираться в достоинствах этого напитка. Как знали его любовь к женщинам, которые, несмотря на его седину, морщины и немалые годы, предпочитали Жезуино более молодым. Старик обладал настоящей мудростью и, наверно, именно поэтому люди не удивлялись ей. И Жезуино тоже, просто захотелось ему позабавиться, и все.

Сейчас на холме все собрались у приемника. Приемник включили, и раздалась оглушительная самба. Первой не выдержала дона Фило: оставив своих детишек, она вышла танцевать, другие последовали ее примеру.

8

После провалившейся затеи полиции события, связанные с Мата-Гато, прошли две различные стадии, последовавшие одна за другой. Сначала они вызвали много шума.

В прессе без конца появлялись статьи, репортажи, передовые и заметки, авторы которых выступали за или против жителей поселка, в зависимости от политической ориентации газеты. Однако все хвалили осторожность губернатора, его гуманизм, выразившийся в том, что он распорядился приостановить штурм холма во избежание кровопролития и человеческих жертв. В Ассамблее штата лидер оппозиции депутат Рамос да Кунья произнес пламенную речь, в которой возложил на правительство ответственность за волнения и беспорядки. В ответ лидер правительственного большинства депутат Рейс Собриньо обвинил оппозицию и персонально Рамоса да Кунью. Оппозиция якобы, чтобы создать трудности для администрации и поставить правительство в невыгодное положение, поощряла этих смутьянов, эти отбросы общества. Но зная, что люди эти стали жертвами сладких речей лидеров оппозиции, и желая избавить их от еще больших страданий губернатор распорядился прекратить действия полиции и отсрочить изгнание захватчиков… Не следует, впрочем, путать великодушие со слабостью. Правительство будет твердо стоять на страже закона.

В муниципальном совете Лисио Сантос, ставший теперь самым ревностным защитником обитателей холма, под стать Жако Галубу, поднял невероятный шум. Его поддержали два-три члена муниципального совета, которые стремились создать себе рекламу, чтобы заручиться голосами избирателей.

— Позор! — ревел с трибуны Лисио Сантос. — Действия начальника полиции, этого палача игроков, этого Робеспьера, состоящего на службе у торговцев, — преступление против народа. Почему он преследует «жого до бишо»? Да потому что ему не дали крупной взятки, которую он запросил… И я не бросаю слов на ветер, я могу это доказать. Сеньор Альбукерке, эта растленная весталка, не довольствуясь пытками, которым подвергаются арестованные, решил убивать трудящихся, построивших себе лачуги на Мата-Гато. Но дом бразильца — слушайте и запоминайте, сеньор начальник полиции! — дом бразильца священ и неприкосновенен, это гарантировано конституцией…

Лисио Сантос был полон гнева. Он стремился наверстать упущенное, изображая из себя непреклонного защитника Мата-Гато. Вторжение на холм представлялось ему золотой жилой, которую надо только суметь разработать…

И вот после этих волнений, казалось потрясших весь мир, наступило полное затишье. Правда, продолжали ходить слухи, будто созываются совещания, вносятся разные предложения, ведутся переговоры, но все это оставалось в тайне. В газетах появилось было сообщение, что сеньор Альбукерке подал в отставку, недовольный соглашательской позицией губернатора, однако оно тут же было опровергнуто самим начальником полиции. Губернатор, заявил он журналистам, принял решение о прекращении штурма только после того, как посоветовался с ним, между ним и губернатором не было никаких расхождений. Что же касается новых мер, которые будут приняты с целью выселения захватчиков, то они сейчас обсуждаются и скоро будут приведены в исполнение.

Разъяренные агенты кружили вокруг Мата-Гато, не решаясь подходить близко. А некоторые жители холма наиболее отличившиеся, в частности негр Массу, избегали спускаться, чувствуя себя надежнее наверху. Агенты не простили им своего позорного поражения: того, как они скользили по крутым глинистым тропкам, были избиты камнями и освистаны.

Жезуино еще раз доказал свою осторожность и благоразумие, когда укрылся на несколько дней в заведении Тиберии, найдя там приют у толстозадой Лауры, и когда посоветовал Капралу Мартину не появляться на оживленных улицах.

Капрала губила страсть к саморекламе. В день штурма, например, он выступил по радио только ради того, чтобы порисоваться. Он не мог устоять перед соблазном сказать в микрофон несколько слов. В микрофоне вообще есть какая-то притягательная сила — подойдя к нему, человек сразу начинает болтать. Таким же свойством обладает и фотоаппарат: появляется репортер с лампой-вспышкой, и ты принимаешь позу, скалишь зубы. Мудрый Жезуино не только не дал себя фотографировать, но и не стал болтать перед микрофоном, не то что Мартин. Не подумав о последствиях, он, которому больше, чем всем остальным следовало бы держаться в тени, наговорил бог знает что, ругал полицию, рассказал (и это было совсем глупо) о том, как однажды на танцах избили Шико Ничтожество.

Мартин не внял совету Жезуино, когда тот порекомендовал ему скрыться. В результате он чуть было не попал в руки полиции. Это случилось близ церкви Розарио дос Негрос на площади Позорного Столба, где состоялось крещение сына Массу. Мартин выходил из бара Алонсо после решающего свидания с Оталией.

Преследуемый полицией и без денег, поскольку играть было негде и все его партнеры были вынуждены исчезнуть из-за беспощадной кампании против азартных игр, — никогда он так не нуждался в конкретных доказательствах любви. Об этом он и заявил Оталии с грустным видом, облокотившись на стойку бара, перед пустым стаканом. Он и так был слишком терпелив, но больше это продолжаться не может. В конце концов Оталия не робкая девственница, а он не привык оставаться в дураках…

У Оталии задрожали губы, она заморгала и, казалось, была готова заплакать. Мартин же едва не раскаялся в резкости своих слов. Не Оталия не заплакала, а снова подтвердила свое решение не ложиться с ним в постель, во всяком случае так скоро. Капрал потерял голову и схватил ее в объятья. В этот час в баре не было ни одного посетителя, Алонсо находился в задней комнате. Однако Оталия оказала сопротивление, и когда ей удалось высвободиться, спросила жалобным голосом:

— Неужели ты не понимаешь?

Нет, он не понимал, он только желал ее, а она издевалась над, ним.

— Если это не случится сегодня же, всему конец…

Она молча повернулась и ушла. Мартин бросился к двери и увидел, как она огибает угол, направляясь к заведению. Прежде чем уйти, он выпил еще стакан кашасы, недовольный всем на свете: тем, что не было денег, тем, что его преследовала полиция, Оталией и самим собой.

Едва сделав несколько шагов по улице, он наткнулся на агента, который сейчас же подошел к нему и объявил, что он арестован. Капрал быстро оглянулся по сторонам; не заметив поблизости ни шпиков, ни полицейских, он сильно ударил агента и скрылся. Когда тот поднялся и стал звать на помощь, Мартин уже исчез, сбежав вниз по склону.

Вечером, безмерно страдая от того, что ему, судя по всему, наставляют рога, и с трудом заставив себя не ходить к Оталии, он, забыв всякую осторожность, направился к Карлосу Вонючему Мулу, чьё игорное заведение было одним из немногих, еще не разгромленных полицией. Между тем именно этот притон нужно было бы уничтожить в первую очередь. Он был настоящей западней. Вонючий Мул, прозванный так потому, что от него всегда воняло потом, работал грубо, пользуясь меченными колодами и костями, которые не могли обмануть даже слепого. Мартин знал об этих махинациях, сам Артур да Гима, искуснейший мастер, рассказал ему, как изготовлял кости для Вонючего Мула, конечно меченые. Артур даже показал их Мартину. Отличная работа.

Итак, Капрал пошел в притон Вонючего Мула не за тем, чтобы рискнуть несколькими монетами, одолженными у Алонсо. Он хотел убить время, поболтать, посмотреть на фокусы хозяина притона, возможно, так ему удастся забыть Оталию и упрямую страсть к ней. В конце концов мужчина должен быть хозяином своего слова. Он не желает больше ее видеть, он ей не игрушка, все кончено. К тому же, может, найдутся желающие сыграть партию ронды, с колодой Мартина, конечно.

Притон Карлоса Вонючего Мула находился в заднем помещении механической мастерской. По вечерам вход туда охранялся. Обязанности караульного уже некоторое время выполнял Гвоздика. Мартина встретили, как всегда, хорошо, хозяин притона уважал его.

Несколько человек сидели за столом и играли в кости. Банк держал Вонючий Мул, но кто мог выиграть его шулерскими костями? Каково же было удивление Мартина, когда он заметил среди игроков Артура да Гиму, ремесленника, который своими руками изготовил эти кости. Что он, сумасшедший или работает на хозяина притона, исполняя роль приманки? Ответив на любезное приветствие Вонючего Мула и отвергнув приглашение рискнуть на небольшую ставку, Мартин незаметно показал ему на Артура, как бы спрашивая, что это означает. Вонючий Мул пожал плечами и, немного погодя закончив игру, отпустил партнеров, заявив, что должен поговорить с Капралом. Артур да Гима удалился с угрюмым видом, что-то бормоча себе под нос.

— По-моему, он обругал себя дураком и еще почище.

Вонючий Мул рассмеялся, объяснив Мартину, что он не виноват перед этим сумасшедшим Артуром. Ну где это видано? Человек сам изготовляет кости для его притона, разумеется, знает об их особенностях и все же садится играть и ставит деньги! Да разве можно его удержать. Он попытался было сделать это, но Артур, будто спятил, в драку полез. Совсем на игре помешался. А поскольку играть сейчас было негде, он пришел сюда и подсел к столу. Если бы он был один, Вонючий Мул мог бы ему проиграть. Но ведь за столом были и другие партнеры и в конце концов Артура никто не заставлял являться сюда. Он ведь не мальчик, давно уже вышел из детского возраста… А теперь, наверно, бьется головой о фонарные столбы и проклинает себя.

Потом они посетовали на трудные времена, и Мартин согласился выпить стопку кашасы. Вонючий Мул посоветовал Мартину немного подождать, возможно, его удастся подключить к партии в покер, которую Мул собирался сорганизовать. Есть тут трое растяп из конторы по экспорту табака, только один из них что-то смыслит в игре, двое других едва знают комбинации. Правда, много с ними не выиграешь — не очень-то они богаты, да и рисковать не любят, но лучше хоть это, чем ничего. Мартин потер руки. Он сидит без гроша и согласен на все.

Действительно, полчаса спустя пришли трое простофиль. Мартин был представлен им как военнослужащий, находящийся в отпуску, и они уселись вокруг стола. Однако едва начали играть, как нагрянула полиция. Гвоздика не успел даже крикнуть, как агенты схватили его и бросили в полицейскую машину. Однако Вонючий Мул, который всегда был начеку, вовремя услышал подозрительный шум и успел крикнуть Мартину:

— Сюда, дружище!

За шкафом была потайная дверь, выходившая на пустырь позади мастерской. В нее они и выскочили, а агенты схватили и стали загонять в машину трех простаков из конторы, награждая их пинками и оплеухами.

Мартин попросил приюта у своего кума Зебедеу, докера, живущего в Барбальо. Кум одолжил ему денег, но посоветовал уехать из города. Полицейские усиленно разыскивали Мартина; сегодня, например, они заявились к торговцу Алфредо и спрашивали о Капрале. Его ищут повсюду, шпик Мигел Шаруто, заклятый враг Мартина, действует заодно с Шико Ничтожеством, получив специальное задание схватить Мартина и засадить его в тюрьму.

Лишь теперь Капрал понял всю серьезность своего положения. С помощью Зебедеу и рулевого Мануэла он перебрался на остров Итапарику и велел о своем местонахождении сообщить только Жезуино. На Итапарике он стал именовать себя сержантом Порсиункулой, не уточняя, впрочем, служит ли он в армии или в полиции. Устроился на острове Мартин неплохо. Здесь игроков не преследовали и, хотя сейчас был не сезон и большого оживления не наблюдалось, все же на жизнь он зарабатывал. А вскоре красивая мулатка Алтива Консейсан до Эспирито Санто помогла ему забыть Оталию и ее нелепое упрямство. И все же иногда он вспоминал о ней и, желая ее, скрипел зубами. Тогда он накидывался на Алтиву, которая очень напоминала ему русалку, и говорил под шелест ветра в кокосовых пальмах, поглаживая ее медно-красный живот:

— Ты похожа на Йеманжу…

— А ты разве спал с Йеманжой, черный развратник?

В Баии свирепствовал полицейский разгул. Ветрогон угодил в кутузку, хотя и покинул Мата-Гато задолго до первого налета полиции. Его побили резиновыми дубинками и освободили только благодаря вмешательству одного из его клиентов, д-ра Менандро, которому срочно понадобились лягушки и он, начав разыскивать Ветрогона, обнаружил беднягу в тюрьме спящим глубоким сном.

Еще избили Ипсилона. Но его также освободили, ибо сеньор Абилафия, тюремный адвокат, по распоряжению муниципального советника Лисио Сантоса потребовал соблюдения habeas corpus для граждан, арестованных без предъявления обвинения. Все освобожденные не преминули отдать свои голоса Лисио Сантосу.

Если не считать этого усиления полицейских репрессий, достоин упоминания, пожалуй, еще один факт, связанный с вторжением на холм Мата-Гато. Один из крупных юристов города от имени командора Хосе Переса возбудил судебный иск, требуя восстановить командора в правах на земельные участки, захваченные третьими лицами. Адвокат требовал также, чтобы полиции было отдано распоряжение немедленно принять решительные меры против нарушителей закона и конституции.

9

И только Курио держался в стороне и сохранял полное безразличие ко всей этой суматохе. Он вообще не реагировал бы на кампанию против азартных игр, если бы она не затронула таких его друзей, как Мартин. Мы уже знаем твердые принципы Курио в отношении дружбы, а Мартин был для него больше, чем друг. Вот почему Курио все же забеспокоился, хотя игра никогда его не интересовала.

— Моя слабость — женщины… — говорил он, когда ему предлагали сигарету или приглашали сыграть в покер. В таких случаях он забывал о кашасе, возможно считая, что пьют ее не из слабости, а по необходимости, как верное средство от различных недугов, в том числе и любовных.

Без Мартина жизнь его друзей изменилась. Хотя, по правде сказать, это случилось раньше, до того, как Мартин превратился в сержанта Порсиункулу, проводящего на побережье Итапарика медовый месяц с Алтивой Консейсан до Эспирито Санто. После вторжения на Мата-Гато неразлучные прежде друзья стали собираться реже, чтобы решать сообща, что делать вечером; праздники были забыты, наступил разброд.

Даже самые бурные события на холме оставили Курио равнодушным, будто он не собирался жить там и не начал сооружать свой домик, кстати сказать, самый вычурный из всех. Если бы не бдительность Жезуино и Массу, этот домик, выстроенный наполовину, уже давно был бы занят бездельниками, всегда ищущими, чем поживиться. Курио не видел ничего, кроме мадам Беатрис, феноменальной факирши, сейчас лежавшей в застекленном гробу на Байша-до-Сапатейро и голодавшей, за что каждый посетитель платил пять мильрейсов.

Жезуино привык к любовным перипетиям Курио, кончавшимся, как правило, неудачно; Бешеного Петуха уже не удивлял его слащавый романтизм, его иллюзии и разочарования. Но даже Жезуино, великолепно изучивший Курио, отказывался понимать подобную наивность: Курио действительно верил, что Беатрис постится, даже не пьет, и так пролежит целый месяц, он клялся в этом душой своей матери и готов был сунуть руку в огонь. Жезуино покачивал головой. Курио должен успокоиться и простить его, но он в это не верит. Человек не может месяц ничего не есть, а тем более не пить, он не выдержит и недели… Пусть Курио перестанет валять дурака и скажет, в чем состоит фокус, в конце концов, ему нет никакого смысла обманывать друзей, они не станут болтать. Правильно, Ветрогон?

Ветрогон, знаток по части поста, подтвердил: никто не продержится месяц. Змея жибойя может, но только проглотив теленка, которого будет долго переваривать. Люди же на это не способны, они не могут жить без еды, без выпивки и без женщин. Говорят, есть мужчины, которые способны месяц обходиться без женщины, он слышал о таких невероятных случаях. Что же касается его, Ветрогона, он уже через пять дней становится раздражительным и угрюмым и готов наброситься на первую попавшуюся женщину. Кстати, а как эта дамочка? Она тоже целый месяц будет воздерживаться или Курио ночью залезает в гроб и развлекает покойницу? Нет, Беатрис не только в течение месяца не ест, не пьет и не имеет дела с мужчинами — а что это так, каждый может убедиться, взглянув на герметически закрытый гроб, — но уже недели за три до этого начинает морально готовиться к длительному испытанию, на которое способна только она, любимая ученица буддистов…

— А это что за чертовщина?..

— Индийская религия, буддисты вообще не едят и лишь раз в полгода выпивают каплю воды. Они ходят в набедренных повязках.

— Враки это все… — решительно заявил Ветрогон.

— А я как-то читал книгу, где рассказывалось об этом. Они живут в Тибете, на самом краю света, — вставил Ипсилон.

— Враки… — повторил Ветрогон. — Набедренные повязки носят индейцы, а они едят очень много…

Но Курио стоял на своем. Как она может есть или пить, если он не носит ей ни пищи, ни воды, а кроме него, ее личного секретаря, никто к ней не приближается. Разве не торчит он целыми днями в старом магазине Абдалы, продавая входные билеты и поднимая полог перед посетителями, впрочем немногочисленными и не проявляющими особого энтузиазма, чтобы они могли видеть красавицу Беатрис лежащую в гробу?

Вопрос этот не на шутку заинтересовал Жезуино.

— А когда ты уходишь выпить глоток кашасы, кто остается вместо тебя?

Он действительно каждый день уходит после обеда часа на два, чтобы съесть что-нибудь (в полдень он довольствуется сандвичем и несколькими бананами) и повидать друзей. А у дверей магазина остается хозяйка пансиона, мулатка Эмилия Каско Верде, хорошая знакомая Беатрис, которая вызвалась им помогать.

— Эмилия Каско Верде? Та, что живет на улице Джованни Гимараэнс и держала ларек на рынке до того, как сошлась с турком и открыла пансион?

— Она самая…

— Ну тогда и голову нечего ломать… Она носит ей еду и питье…

Курио продолжал не соглашаться, но червь сомнения все же зашевелился у него в душе. Неужели они правы? Неужели мадам Беатрис, за которую он головой ручался, способна на такое жульничество? Неужели она могла усомниться в нем и доверилась Эмилии? А если это так, нельзя верить и ее словам, сулившим ему счастье, когда кончится этот пост.

Вот какие заботы помешали Курио участвовать в последних волнующих событиях. Он только раз поднялся на Мата-Гато, чтобы побывать у Массу и старой Вевевы и повидать малыша.

Между тем недостатка в новостях не было. Пока иск Пепе Два фунта, выигранный в первой инстанции, ожидал нового судебного разбирательства в Трибунале, депутат Рамос да Кунья, поддержанный оппозицией, представил законопроект, в котором правительству предлагалось произвести отчуждение земельных участков на холме Мата-Гато и сделать их собственностью штата, чтобы граждане могли строить там дома. Проект встречен с интересом, который оппозиция использовала в своих целях. На Соборной площади был созван большой митинг, где выступили многие ораторы, в том числе автор законопроекта, журналист Жако Галуб, муниципальный советник Лисио Сантос и кое-кто из жителей Мата-Гато.

Мы не станем утверждать, как это сделала одна официозная газета, что «демагогическая шумиха оппозиции по поводу штурма холма Мата-Гато провалилась, так как широко разрекламированный митинг собрал лишь полдюжины зевак». Но и не станем поддерживать экзальтированное сообщение «Газеты до Салвадор», в котором говорилось, будто бы десять тысяч человек собрались, «чтобы послушать пламенные речи Айртона Мело, Рамоса да Куньи, Лисио Сантоса, Жако Галуба и горькие сетования обитателей холма». Не было ни того, ни другого! Тысячи полторы людей, среди которых были и участники митинга и случайные прохожие, ожидавшие трамвая или автобуса, слушали ораторов и аплодировали им. Особенно бурными аплодисментами были награждены зачастую бессмысленные, но неизменно звучные тирады Лисио Сантоса. Его витиеватая речь гармонировала с пышным барокко Соборной площади. Жителей холма на митинге, собственно, не было. Они не решились прийти, опасаясь провокаций со стороны полиции. Только Фило, за которой сходил Галуб, поднялась на трибуну, чтобы показаться народу вместе со своими детьми, причем двое младших сидели верхом у нее на бедрах. Ее появление было встречено одобрительным гулом. От имени жителей Мата-Гато все же выступил Данте Веронези, честолюбивый портной из Итапажипе, тесно связанный с Лисио Сантосом, своим политическим боссом. Речь Данте Веронези была великолепна и вполне соответствовала этому месту, где когда-то падре Виейра[57] призывал к сопротивлению голландскому владычеству. Портной не пожалел красок для описания нищеты жителей холма: лишенные домашнего очага и крова, они обречены мокнуть под дождем вместе со своими женами и ребятишками. Картина эта была вполне достойна сурового итальянского тезки Веронези, но и он, гражданин современной Бразилии, непосредственно ощущал на себе бремя этих ужасов. И вот бедняки решили построить себе лачуги на заброшенной земле миллионера-испанца, который нажил свое богатство, обвешивая честных людей. Но пришла полиция… Далее следовало описание полицейской расправы и страданий народа. К счастью, не перевелись еще такие люди, как Айртон Мело, уважаемый директор «Газеты до Салвадор», репортер Жако Галуб — «герой Мата-Гато» и депутат Рамос до Кунья, выступивший с освободительным законопроектом, и, наконец, муниципальный советник, Лисио Сантос, отец бедняков, защитник голодных, мужественный гражданин, которого можно сравнить лишь с великими людьми прошлого — Александром Македонским, Ганнибалом, Наполеоном, Жозе Бонифасио[58]…

Право, хотя Данте Веронези и не принимал непосредственного участия в захвате холма, вряд ли можно было сказать лучше и убедительнее. Даже дона Фило, женщина, закаленная в жизненных невзгодах и отнюдь не сентиментальная, почувствовала, как у нее наворачиваются слезы, когда Данте Веронези торжественным жестом указал на нее, свою соседку и мать двенадцати детей, которая день и ночь убивает себя у корыта и гладильной доски, чтобы прокормить семью. Многие годы она влачит жалкое существование, питаясь со своими несчастными сиротами чем бог пошлет; эта честная вдова ни у кого ничего не просила, а своими собственными руками да руками бедняжек детей построила домишко на холме Мата-Гато. И разве не преступление выселять эту горячо любящую мать, эту святую женщину?

Фило была растрогана громом аплодисментов, которые раздались по ее адресу. Это был настоящий успех.

Законопроект Рамоса да Куньи, получивший поддержку на митинге, взволновал самые различные круги. Губернатор, довольный тем, что обрел популярность, не хотел уступать завоеванные рубежи какому-нибудь демагогу из оппозиции. В свою очередь Трибунал под нажимом адвоката Пепе Два Фунта, профессора факультета права Пиньейро Салеса, а также торговцев и землевладельцев назначил дату пересмотра судебного иска командора. Суд уже решил в его пользу, вынеся постановление в четыре строки, которое предлагало полиции выселить бедняков с холма. Поговаривали, что решение это обошлось кое-кому в пятнадцать конторейсов, а в те времена это была изрядная сумма, не то что теперь, когда и пятидесяти конто не хватит на то, чтобы купить хотя бы полсвидетеля, не говоря уже о целом судье. Но тут адвокат Абилафия, защищавший интересы жителей холма, обратился в Трибунал с кассационной жалобой и таким образом помешал исполнению приговора. Судьи Апелляционного трибунала, в руках у которых оказалась эта горячая картошка, принялись маневрировать, оттягивая решение. Они знали, что оно представляет широкие возможности для политических спекуляций, и хотели сначала выяснить, куда дует ветер. Однако после законопроекта Рамоса да Куньи и выступлений на митинге адвокату командора Переса, поддержанному коммерческими и консервативными кругами, удалось добиться от Трибунала назначения точного срока рассмотрения кассационной жалобы. От председателя Трибунала адвокат вышел в весьма радужном настроении, полагая, что дело уже выиграно. Ибо основная трудность как раз и состояла в том, чтобы вопреки уверткам Трибунала, весьма чувствительного к интересам партий и общественных деятелей, все же заставить его назначить дату судебного разбирательства.

Именно потому было столь велико удивление юриста, когда сообщив радостную весть командору Пересу, он не встретил со стороны своего могущественного клиента особого энтузиазма. Пепе Два Фунта, считавший благоразумной медлительность Апелляционного трибунала, ожидавшего развития событий, не торопился сделать поворот на сто восемьдесят градусов. Проект Рамоса да Куньи встревожил адвоката Салеса и вынудил его нажать на председателя Трибунала, и вдруг позиция командора в этом деле меняется, он даже не поносит захватчиков на своем ломаном португальском языке. Адвокат несколько раз выругался про себя, он ничего не понимал.

Да и откуда ему было знать, что несколько часов тому назад главный инженер одной крупной конторы по планировке и строительству жилых зданий вручил Пепе схему разбивки участков на холме Мата-Гато и прибрежной полосе. Чертежи были выполнены великолепно, и вообще контора заслуживала полного доверия. И вот, когда были закончены все исследования и составлены планы, инженеры единодушно высказали сомнение в успехе предприятия. Они полагали, что понадобится ждать еще очень долго, возможно десятки лет, прежде чем стоимость этих участков повысится и их можно будет продать по выгодной цене. Если командор все же собирается настаивать на немедленной реализации земель, то ему придется продавать их за гроши, но и при этом условии вряд ли удастся найти покупателей…

Чертежи и схемы остались на столе у Пепе Два Фунта. Они лежали рядом с «Диарио да Ассамблея», где был опубликован проект Рамоса да Куньи. А не может ли адвокат дать делу обратный ход? Неплохо бы подождать несколько дней, чтобы посмотреть, куда приведут все эти запутанные ходы. В конце концов он, Хосе Перес, не хочет прослыть жестоким человеком, врагом народа, когда некоторые, сидя у него на шее, только и думают, как бы поживиться за его счет. Ведь даже его внуки, эти невыносимые, но славные ребята, называют его реакционером и эксплуататором трудящихся. Его, Пепе Переса, который всю жизнь только и знает, что работать, работать, как лошадь или вол, лишь бы обеспечить детям и внукам приличное существование. Да, он, эксплуататор, работает не покладая рук. Он и сейчас, уже старый и немощный, встает в четыре часа утра и начинает работать в пять, когда так называемые трудящиеся спят мертвым сном. Это он трудящийся, а его эксплуатирует множество никчемных людей, болтунов, вроде этого адвоката, которые стоят ему очень дорого да к тому же ничего не знают, а только и думают, как бы прикарманить его деньги…

10

Возможно, именно с этого переломного момента в триумфальной карьере профессора Пиньейро Салеса, когда, спрятав поглубже свое самолюбие и поджав хвост, он вернулся к достопочтенному председателю Трибунала и заявил ему — с каким лицом он это делал? — что изменил мнение и что его клиент вовсе не торопится, быть может, именно с этого злосчастного момента события, связанные с захватом холма, стали напоминать фарс.

Впрочем, председатель Трибунала, старый хитрец, имевший большой опыт в различных политических маневрах и грязных махинациях правительственных кабинетов, сразу учуял в воздухе, как говорил его зять, будущий прокурор, «запах падали», которую клюют урубу… И в самом деле, профессор Пиньейро Салес в своем черном костюме и рубашке с накрахмаленной грудью и стоячим воротом напоминал сейчас грустного урубу с поникшим хохолком. Но где же гниющая падаль? Почтенный председатель догадывался, что в этой запутанной истории что-то неладно, что она дурно пахнет. Почему, черт возьми, профессор Салес, обычно высоко задирающий нос, вернулся, понурившись, в его кабинет и просит отложить разбирательство дела, хотя накануне рычал, требуя назвать точную дату. И вдруг, оказывается, это не так срочно. Нет, тут что-то не так…

Заботясь о сохранении своего высокого престижа, а также желая в какой-то мере отомстить профессору Салесу, председатель отказался удовлетворить его просьбу: дата была назначена по согласованию с адвокатом и по его просьбе, теперь уже поздно ее менять. Он не допустит, чтобы Трибунал подчинялся прихотям адвокатов и противных сторон и тем более рисковал оказаться замешанным в какие-нибудь махинации. Председатель оставил в силе намеченную накануне дату рассмотрения кассационной жалобы.

Разбор дела в суде стал очередной сенсацией. Газеты много писали и о суде, и о «чудовищном митинге», и о готовящейся мощной демонстрации, организуемой муниципальным советником Лисио Сантосом и другими «народными руководителями», как они именовались в манифесте, который распространялся по городу. Среди последних был уже знакомый нам Данте Веронези, взявший на себя роль представителя жителей Мата-Гато, их глашатая. Демонстранты, то есть жители холма и солидарные с ними горожане, должны были собраться у Дворца юстиции и «потребовать от досточтимого Трибунала приговора, который обеспечил бы народу всю полноту его прав» (формулировка Лисио Сантоса).

Уж кто никогда не забудет этой демонстрации, так это Курио! И не потому, что его избили, но и потому, что вслед за этим его любовь неожиданно увенчалась успехом.

Невиданный номер мадам Беатрис приближался к своему окончанию, истекали тридцать дней строгого поста погребенной заживо факирши. Впрочем, если говорить откровенно, то уже на одиннадцатый день объявление на дверях возвестило о том, что мадам Беатрис голодает 26 дней. Цифра, указывавшая число дней, прошедших с момента положения во гроб, менялась каждое утро. Однако уже на пятый день, после того как накануне побывало лишь шесть равнодушных посетителей, уплативших всего тридцать мильрейсов, Курио, вместо того чтобы написать 5, поставил 15, и на этом они выиграли целых десять дней. Мадам Беатрис на десять дней меньше предстояло голодать, Курио тоже, хотя его голод был иным. На восьмой день он прибавил еще три дня, так как число любопытных резко упало: в тот день у них побывало всего двое мальчишек и солдат, который как военнослужащий не заплатил.

Не смотря на подстрекательства Жезуино, Курио не хотел выяснять деликатный вопрос, касающийся профессиональной честности мадам Беатрис, все свои сомнения он похоронил в непоколебимой вере в несправедливо подозреваемую факиршу. Однако, поглядывая на нее через стекло, он каждый раз убеждался, что мадам превосходно выглядит и у нее отличный цвет лица, не слишком соответствующий недельному посту. При этом она улыбалась Курио и многообещающе закатывала глаза, поэтому все его сомнения тотчас улетучивались, ему становилось стыдно, что по наущению приятелей он пытался шпионить за ней.

Впрочем, когда она оставалась наедине с Эмилией Каско Верде, Курио вновь охватывали неясные сомнения. А что, если он вдруг вернется? Жезуино, завидев его, обычно спрашивал:

— Ну как, разоблачил обманщицу?

Но Жезуино, как известно, был скептиком, никому не верил, даже таким людям, как муниципальный советник Лисио Сантос, депутат Рамос да Кунья или честнейший Данте Веронези, который был настолько любезен, что заказал для Курио несколько стопок кашасы и выпил вместе с ним, пригласив его на демонстрацию.

С помощью Фило, щеголявшей в платье, подаренном ей сирийцем, хозяином магазина на Байша-до-Сапатейро, Данте всячески старался обеспечить успех демонстрации. Против ожиданий, Бешеного Петуха эта идея не воодушевила, он не пожелал возглавить людей, как это бывало раньше, и остался в стороне.

— Ты пойдешь? — спросил он Курио. — Я лично нет. Маленький человек не должен вмешиваться в дела больших людей. Иначе нам придется платить за разбитую посуду… Одно дело, когда мы на холме, другое здесь, внизу.

И все же Курио явился польщенный приглашением, исходящим от лидера Веронези. Вообще народу собралось мало, пришло несколько студентов-юристов которые случайно оказавшись в этом месте, решили принять частое в демонстрации, а один из них даже произнес пламенную речь. С холма спустились лишь немногие, большинство же до решения суда осталось наверху.

Может быть, демонстрация и увенчалась бы успехом, как заявил Лисио Сантос репортеру «Газеты до Салвадор», если бы председатель Трибунала, который узнав о сборище у ворот величественного храма правосудия и увидев студента, повисшего на ограде и подстрекающего этот сброд, не потребовал срочного вмешательства полиции для поддержания порядка, гарантирующего Трибуналу свободу волеизъявления.

Вслед за этим агенты и конная военная полиция набросились на собравшихся. Без предупреждения и каких бы то ни было объяснений полицейские стали избивать людей резиновыми дубинками, в результате чего через пять минут демонстрация была разогнана. Курио получил несколько сильных ударов по спине и от тюрьмы спасся только чудом.

Муниципальному советнику Лисио Сантосу удалось прорваться в здание Трибунала, он проник в зал судебных заседаний и пытался протестовать против действий полиции, но председатель прервал его и пригрозил выгнать, невзирая на его депутатскую неприкосновенность. Что же касается нашего дорогого трибуна Данте Веронези, то он оказался в тюрьме. Ему не помогло даже то, что он закричал:

— Я секретарь муниципального советника сеньора Лисио Сантоса!..

Один из агентов сказал другому:

— Это и есть их вожак, хватай его.

И его забрали. Взяли также двух студентов, остальные продолжали еще некоторое время шуметь, улюлюкая и освистывая солдат. Однако скоро им это надоело и они разошлись. Жители холма тоже отправились восвояси, еще раз убедившись, что Жезуино был прав.

Курио, спина которого горела от ударов, заторопился на Байша-до-Сапатейро. Перед уходом на демонстрацию он попросил Эмилию Каско Верде заместить его на то время, пока он выполняет свой гражданский долг.

Неожиданное возвращение Курио вызвало панику. Дверь он нашел запертой, табличка была перевернута. Курио сильным пинком распахнул дверь. Он был в ярости, уже предвидя, что старый мудрый Жезуино и тут оказался прав.

Удобно усевшись в гробу (стеклянная крышка была снята и поставлена рядом), мадам Беатрис, которой прислуживала Эмилия, с аппетитом уписывала фасоль с жареной мукой и мясом. Связка серебристых бананов дожидалась своей очереди. Оказывается, в кожаной сумке Эмилия приносила с собой миску, котелок, еду, ложку и вилку, прикрыв все это шерстью для вязания и старыми журналами Она не забыла даже о щеточке, чтобы смахивать крошки, что говорило об отличной организации дела. Кроме того, в сумке была бутылка пива и два стакана. Курио задохнулся от злости.

Эмилия выскочила на улицу с легкостью, которую трудно было предполагать в человеке ее комплекции, а мадам Беатрис оставила миску, закрыла лицо руками и разразилась рыданиями.

— Клянусь, что это в первый раз…

У нее и в мыслях не было обманывать публику, тем более Курио, она действительно хотела поститься целый месяц. Но из-за Курио…

Курио был разъярен, спина у него горела, а вид розовых круглых щек мадам Беатрис, которая за эти дни прибавила по меньшей мере килограмма два, совсем взбесил его. Курио не был расположен выслушивать ее объяснения, однако насторожился, когда она обвинила его. Интересно, как далеко может она зайти в своем цинизме…

Да, из-за Курио. Слабая, совсем без сил, запертая в этом гробу, она смотрела через стекло, как Курио ходит, улыбается ей, и помимо воли у нее начали возникать дурные мысли, она стала представлять себе, будто лежит рядом с ним, и эти грешные желания сломили высокую духовную сосредоточенность — она не могла больше поститься…

В других обстоятельствах эта ложь, может быть, и тронула бы Курио, наполнив его глаза слезами жалости, заставила бы его нежное сердце забиться, но он был взбешен, избит полицейскими и счел подлостью издевки этой особы, которая рассказывала басни о бесстыдных мыслях будто бы вызвавших у нее голод… Он сам жил впроголодь, во всем урезая себя и почти целиком отдавая свои скудные заработки Эмилии, которую мадам Беатрис уполномочила ведать ее финансами и набивать ей брюхо. Даже пиво она пила, значит, ни в чем себе не отказывала. В жизни Курио было много трагических увлечений, на своем веку он встречал немало бесстыжих женщин, но такой, как эта, никогда.

Спина его болела, руки были в ссадинах, плечо вывихнуто. Курио с грохотом захлопнул дверь и отвесил мадам звонкую пощечину, потом вторую. Одухотворенная индианка испустила крик, схватила Курио за руку и стала просить прощения, но он вцепился ей в волосы. Тогда она повисла у него на шее и, получив третью пощечину, принялась бешено его целовать. Курио почувствовал вдруг, что сливается с ней в бесконечном поцелуе. Наконец-то эта женщина — и какая женщина! — влюбилась в него, она покорно отдавалась ему, сломленная своей страстью. Курио выпустил ее волосы, торопливо разорвал на ней платье из красного тюля, имитирующее индийское сари, и здесь же в гробу разговелся после длительного поста. Наконец-то Курио был вознагражден за все: за злобу и отчаяние, за голод и побои. Но гроб, сделанный для мертвых, не выдержал пыла живых, и его старые доски рассыпались. Любовники упали на пол, стеклянная крышка разлетелась на тысячи осколков, а они ничего не услышали, ничего не заметили. На дереве и стекле они утолили свой голод, посмеялись над простодушными зрителями и снова запылали, как два горящих костра.

После подробного обсуждения провала сенсационного номера мадам Беатрис они решили закрыться в тот же вечер и отдать ключ приказчику соседнего магазина. Не осталось даже гроба, в котором можно было бы продолжать пост. Курио достроит свой домишко на холме, мадам Беатрис отдохнет там, восстановит силы после изнурительного номера. Для Курио работа всегда найдется, а она займется гаданием по руке либо на картах; на холме, где уже есть бар и что-то вроде лавки, у нее будут клиенты.

Пока Курио шел к победе столь бурными и сложными путями, Трибунал, свободный от давления извне, собрался, чтобы вынести решение по иску командора Хосе Переса против захватчиков Мата-Гато. Прокурор, хотя и выразил сожаление по поводу краткости постановления суда и чрезвычайной сжатости его обоснований, все же признал иск справедливым. Два члена Трибунала проголосовали «за». Однако третий пожелал подробнее ознакомиться с материалами дела, в результате чего окончательное решение было отложено на неделю. Профессор Пиньейро Салес облегченно вздохнул: просьба третьего члена Трибунала спасла его в последний момент, когда он считал, как это ни нелепо, все потерянным, хотя дело практически выиграл. Так начали запутываться нити клубка этой истории с холмом Мата-Гато и запутываться так, что потом никто уже не мог их распутать, отличить дурное от хорошего, здравый смысл от глупости, вреда от пользы.

Жако Галуб и Лисио Сантос вышли из суда, возбужденно обсуждая необходимость срочных мер, ибо уже сейчас была ясна тенденция Трибунала: через неделю жители холма будут выселены из своих лачуг. Лисио торопился — настало время собирать посеянный урожай. В Ассамблее штата депутат правительственного большинства разгромил проект Рамоса да Куньи, назвав его демагогическим и антиконституционным, и сообщил палате о решении этого большинства провалить проект, если он будет поставлен на голосование.

Что же касается профессора Пиньейро Салеса, то он не знал, выиграл ли он этот процесс или проиграл. А может, даже вдвойне выиграл… Однако его клиент, невежественный и грубый испанец, выслушав его отчет, заявил:

— В общем это хорошо, что решение отложено. Наверно, недели мне хватит. А вы, сеньор, можете теперь дело передать мне, я сам им займусь.

На столе у командора Хосе Переса лежала визитная карточка Лисио Сантоса с просьбой о встрече. Муниципальный советник жил в одном из доходных домов командора и иногда не платил ему за квартиру по пять-шесть месяцев. Ловкий тип, бывали у него иной раз осложнения, но вообще он популярен и в этой истории с земельными участками может оказаться не менее полезным, чем Рамос да Кунья или Айртон Мело, а обойдется наверняка дешевле… Хосе Перес позвал секретаря и послал записку Лисио Сантосу.

11

За неделю, минувшую между двумя заседаниями Трибунала, на которых разбирался иск двухфунтового командора против жителей Мата-Гато, произошло более четкое разграничение позиций, занимаемых в этой истории, а также усиление кампании в печати и Ассамблее. Казалось, готовится настоящая война, обе партии угрожающе росли, сеньором Альбукерке вдруг все стали интересоваться, как кинозвездой.

Все это производило на обывателей большое впечатление, и уже некоторые предсказывали важные, чуть ли не трагические события, выражая опасение за судьбу штата и безопасность режима. Однако наблюдательный человек, умеющий читать между строк и прислушиваться к шепоту на пленарных заседаниях палат, а не к речам, произносимым с трибун, пожалуй, не поддался бы подобному пессимизму. Никогда еще не звучали столь решительные обвинения и угрозы по адресу захватчиков, и в то же время никогда еще кампания солидарности с обитателями холма, организованная журналистами, депутатами, народными лидерами и даже целыми партиями, кампания, в которую были вовлечены также студенчество и профсоюзы, не достигла такой мощи. Но, может быть, весь этот шум, вся эта полемика и угрозы кровопролитием должны были заглушить шаги посредников и их голоса? Впрочем, не нам, стоящим в стороне от всех этих переговоров, поскольку мы не занимаем ни политической платформы, ни видного общественного положения, не нам разоблачать эту кампанию в пользу мира и спокойствия, в которых в конечном счете были заинтересованы все.

Единственным исключением был поэт Педро Жов; в пьяном виде он заявил, что это — «всеобщее жульничество» за счет жителей Мата-Гато. Но мы-то знаем цену резким выступлениям поэтов, к тому же пьяных. Может быть, раздражение Жова объяснялось тем, что он повздорил с Галубом из-за одной девушки из заведения Дориньи на Ладейра-да-Монтанье? Ей он посвятил вдохновенный лирический шедевр, гениальный, по мнению его близких друзей и завсегдатаев бара: «Девственная блудница, забеременевшая от поэта и проповеди». Но пока Жов работал над поэмой, «имевшей подлинно революционный резонанс», как выразился критик Неро Милтон, журналист позвал к себе девицу, оставив поэту славу и боль от выросших рогов.

Чтобы дать представление о полемике, развернувшейся вокруг Мата-Гато в течение недели, предшествовавшей финальным событиям, стоит упомянуть о трех-четырех фактах, взволновавших общественное мнение. Первый это позиция, занятая вице-губернатором штата, крупным старым дельцом, любимцем консервативных кругов. Правда, некоторые не очень-то считаются с вице-губернатором, рассматривая его пост как более или менее почетный, и только. Но представьте, что дух губернатора расстается с его бренным телом и возносится на небо во славу божью… Кто тогда занимает место губернатора, кто начинает издавать и отменять приказы, распоряжаться служебными постами и казной?

Избранный оппозицией, вице-губернатор мало интересовался общественными делами и важными проблемами, избегая разногласий с губернатором. К тому же его тесные связи с коммерческими кругами, где он был видной фигурой, позволяли думать, что он разделяет официальную позицию правительства, выражавшуюся в «лишении захватчиков воды и хлеба», как сказал начальник полиции сеньор Альбукерке в своем интервью, о котором мы еще расскажем. Каково же было всеобщее изумление, когда канцелярия Его превосходительства вице-губернатора опубликовала ноту солидарности с жителями Мата-Гато. Нота, конечно, не одобряла вторжения, наоборот, в ней критиковался ошибочный метод, с помощью которого бедняки хотели разрешить мучительную и острую проблему жилья. А что проблема эта существует, отрицать было невозможно, она-то и явилась причиной захвата участков командора Переса, и, значит, дело должно рассматриваться и решаться в совокупности всех вопросов. Придя к таким выводам, вице-губернатор выразил свою солидарность с жителями Мата-Гато и понимание их позиции. Захватчики, говорилось в ноте, не должны считаться преступниками, поскольку не являются таковыми. Они достойны уважения, с которым относятся к мятежникам, хотя их действия не подчиняются обычной логике и здравому смыслу. Однако не вторжение самая острая проблема (возможно, именно поэтому вице-губернатор здесь не предлагал никакого решения), а отсутствие жилья. И для этой важнейшей социальной проблемы, угрожающей нормальной жизни города, он предложил справедливое решение. Правительству следует изучить вопрос о скорейшем строительстве дешевых и комфортабельных домов для трудящихся — ведь пустующих земель на окраинах сколько угодно, хороших специалистов тоже достаточно. Работать на стройках могут будущие обитатели этих домов. В ноте излагался подробный проект будущего строительства, заслуживший всеобщую похвалу, в нем чувствовался ум государственного деятеля и руководителя. Очень многие убежденно заявили: «Был бы он губернатором, все наши вопросы были бы решены». Нашлись, разумеется, и вечно недовольные злопыхатели, намекавшие на какие-то махинации, которые будто бы крылись за проектом вице-губернатора. А кому, спрашивали они, принадлежит крупная строительная фирма, специализирующаяся на постройке фабрик и рабочих поселков? Что ж, вице-губернатор действительно осуществлял контроль над этой фирмой, но нечестно приписывать ему столь низменные намерения, когда он печется лишь о благе общества. Заканчивалась нота выражением солидарности с захватчиками холма и заверением в том, что сердце вице-губернатора бьется в унисон с сердцами этих простых людей.

Тем временем в Ассамблее штата депутаты правительственного большинства наседали на Рамоса да Кунью, резко критикуя его проект отчуждения земель. Никогда будто бы не существовало более демагогического проекта, и как вообще можно пойти на отчуждение земель, захваченных народом? Представляете себе, что получится? Если депутаты создадут прецедент, хотя бы один-единственный, то потом, пока не кончится срок их полномочий, они только и будут заниматься тем, что утверждать проекты отчуждения земель. Ведь бездомные бродяги и всякие мошенники тут же начнут строить себе дома на пустующих землях. Пройдет немного времени, и лачуги появятся у маяка в бухте и возле статуи Христа на набережной порта. Какой ужас! Желая показать себя преданным другом народа, лидер оппозиции забыл о здравом смысле и представил проект, преследующий единственную цель — популяризировать имя его автора, известного, быть может, в Бурити-да-Серре и среди избирателей глухого сертана, но не в столице штата. А именно известности, и ничего больше, хотел добиться автор этим проектом.

Рамос да Кунья снова возвращался на трибуну и снова отстаивал свой проект. Он демагогичен? Тогда почему правительство не представит лучший, который сможет разрешить проблему? Он с удовольствием поддержит такой проект. Правительственная фракция может осыпать его оскорблениями, высмеивать, пытаться поссорить с народом, но этим она ничего не добьется. Честные труженики, вынужденные из-за своей нищеты строить дома на холме Мата-Гато, знают, на кого они могут положиться, знают, кто их друзья и кто враги. Он, Рамос да Кунья, друг им. Многие ли из его политических противников найдут в себе смелость утверждать то же самое? Суровые критики его проекта наверняка нет. А может быть, они хотят получить на выборах поддержку крупных землевладельцев или даже угодить некоторым иностранным колониям? И если он, Рамос да Кунья, стремится, по утверждению его противников, завоевать расположение народа, то те, которых большинство, стараются выслужиться перед отечественными и чужеземными магнатами…

— Да разве можно называть трудящимися эту шайку разбойников, обосновавшихся на холме? — это вышел на трибуну другой депутат и стал поносить Рамоса да Кунью, а также жителей Мата-Гато, называя их сборищем воров, профессиональных шулеров, нищих, проституток, бродяг и подонков.

Разумеется, на холме можно было встретить людей, не очень любящих работать, но было бы преувеличением считать лентяями всех жителей. Там поселились каменщики, кузнецы, плотники, вагоновожатые, возчики, электромонтеры, ремесленники. На каком же основании сеньор депутат называет их подонками? Какая бы ни была профессия у трудящегося человека, он достоин уважения. Разве легок труд проститутки? Может быть, он и не очень почетен, но большинство женщин не выбирают эту профессию по доброй воле, их толкает на это жизнь. А что касается виртуозной работы Мартина, то она не только тяжела, но и настолько красива, что ею можно любоваться. Многие ли из господ депутатов, даже из тех, у кого самый тонкий нюх и самая легкая рука, смогли бы сдавать карты или бросать кости с таким высоким мастерством, как Мартин? Поэтому, как мы уже сказали, мы не будем становиться на чью-либо сторону или обвинять кого-нибудь, мы просто хотим рассказать о вторжении на холм Мата-Гато, которое послужило фоном для любовных историй (являющихся нашей главной темой) — Мартина и Оталии, Курио и знаменитой гадалки мадам Беатрис. Но признаемся, нам нелегко хранить молчание, когда какой-нибудь депутат, без сомнения занимающийся темными махинациями, грабящий казну и живущий за наш счет поносит честных граждан и уважаемых гражданок. Лучше бы эти депутаты на себя посмотрели.

Вот какие бурные дебаты развернулись в Ассамблее во время обсуждения вопроса о холме Мата-Гато. Проект Рамоса да Куньи, похоже, был окончательно похоронен, и отношения между депутатами настолько обострились, что дело уже доходило до угроз.

В частности журналист Жако Галуб выступил на страницах «Газеты до Салвадор» с заявлением будто бы ему угрожает полиция и жизнь его в опасности. Агенты и комиссар Шико Ничтожество на всех углах изрыгали ругательства по его адресу, не скрывая своей решимости «проучить» журналиста. И Жако, поддержанный профсоюзом журналистов, возлагал ответственность на начальника полиции сеньора Альбукерке в случае если с ним что-нибудь случится. «У меня жена и трое детей — писал он. — Если я подвергнусь нападению со стороны Шико Ничтожества или других полицейских, то буду действовать как мужчина. Если же я останусь лежать, сраженный врагами народа, начальник полиции штата сеньор Альбукерке будет виновен в том, что дети мои станут сиротами, а жена вдовой».

Начальник полиции созвал журналистов и заявил, что Жако Галуб может спокойно ходить по городу, полиция на него нападать не станет. Вообще никто из полицейских никогда не угрожал журналисту, лучше пускай остерегается шайки, с которой он связался. Они могут напасть на него, а свалить это на полицию. Эти люди, по его личному мнению и мнению его подчиненных, недостойны «хлеба и воды», а чтобы окончательно изгнать их с Мата-Гато, полиция ждет лишь решения уважаемого Трибунала. Тогда никто не сможет говорить о насилии или превышении власти. С этим сбродом, попирающим закон и моральные устои, скоро будет покончено. Он, сеньор Альбукерке, уже ликвидировавший азартные игры и «жого до бишо», окажет городу еще одну важную услугу пресечет опасную и подозрительную попытку нарушить порядок, конечная цель которой, очевидно, — разложение общества. Смириться с этим бесчинством означало бы создать условия для хаоса, восстания, революции… Революция (трагическая дрожь в голосе и взгляд, полный ужаса) — вот о чем мечтают те, кто стоят за кулисами этих событий, инспирируя захват чужой собственности, митинги, демонстрации…

Итак, для правительственного большинства жители холма Мата-Гато были подонками. А для сеньора Альбукерке, трусливого и недалекого бакалавра, который не успел еще воспользоваться преимуществами своего положения, запутавшись с самого начала в переговорах с маклерами, и сейчас пытался выпутаться из этой истории, показывая себя защитником интересов городских землевладельцев, — грозными революционерами. Правда, поэтому они не переставали быть бандитами, бродягами и развратниками. Просто кутались в плащ революционной романтики. Сеньор Альбукерке так много говорил об этом, что под конец сам убедил себя. Ему уже на каждом углу и в каждом переулке мерещилась революция и большевики с ножом в зубах, готовые выпустить ему кишки. С тех пор минул не один год, свершился не один захват чужих земель, над манговым болотом вырос целый город свайных домов, события на Мата-Гато уже всеми забыты, и только мы вспоминаем о них, потягивая кашасу, но еще и сегодня сеньор Альбукерке продолжает страшиться революции. Причем страх его день ото дня растет, и сеньор Альбукерке предсказывает, что революция произойдет в самое ближайшее время, если у правительства не хватит здравого смысла призвать его снова возглавить полицию. О, если бы он вернулся на этот пост, он не стал бы валять дурака, преследуя «жого до бишо».

Мы не станем тревожить ни муниципального советника Лисио Сантоса, ни директора «Газета до Салвадор» сеньора Айртона Мело, ни других менее известных лиц, поскольку все они заняты важным делом: носятся из конторы Хосе Переса во дворец, из дворца в Ассамблею, из Ассамблеи в дом вице-губернатора, где подают превосходное виски, из дома вице-губернатора к Отавио Лиме — он угощает не только виски, но и французским коньяком и итальянским вермутом, ибо умеет и о себе позаботится и гостей принять. Пусть они занимаются своими тайными переговорами, не будем только потому, что переговоры эти не освещаются в данный момент на страницах газет или на заседаниях палаты, сомневаться в их решимости защищать жителей холма и в том, что они подлинные друзья народа!

И командор Хосе Перес тоже? А почему бы нет? Если мы углубимся в биографию этого выдающегося столпа частной собственности, то убедимся, что в свое время он оказывал обществу различные услуги, — факт, нашедший отражение в печати, — и некоторые из них были значительными… Разве не он внес крупную сумму на сооружение церкви св. Гавриила в квартале Свободы, густо населенном рабочими, ремесленниками, торговцами и прочим бедным людом? В квартале ведь еще не было церкви, в которой ощущалась такая нужда, ибо до щедрого пожертвования командора здесь процветали секты спиритов и язычников. Пепе Два Фунта, который нынче держит в этом квартале и его окрестностях пять пекарен, сунул руку в карман, вытащил деньги и помог верующим беднякам. Какие еще услуги он оказал обществу? А разве не довольно сооружения церкви? Впрочем, он еще помогал своими пожертвованиями испанским миссионерам в Китае и обращению в христианскую веру диких африканских племен. Неужели мы лишены гуманной солидарности и можем остаться бесчувственными к страданиям язычников на других континентах?

12

А как жители холма Мата-Гато, эти пресловутые захватчики, ставшие центром всеобщего внимания? Что поделывают они, как реагируют на весь этот шум? Не забыли ли мы о них, уделяя слишком много внимания командорам, депутатам, журналистам, политическим деятелям и коммерсантам? Может быть, мы против воли поддались тщеславию, вступив в близкие отношения с известными людьми, имена которых мелькают на столбцах светской хроники? Кто же в конце концов наши герои? Разве не захватчики земель командора — негр Массу и Курчавый, дона Фило и Дагмар, Миро и старый Жезуино Бешеный. Петух, а также многие другие? Разве не они подлинные герои нашей истории? Так почему же они забыты, когда столько страниц посвящается депутату Рамосу да Кунье, муниципальному советнику Лисио Сантосу и прочим политическим ловкачам и продажным журналистам? Хотите знать, чем объясняется это?

Мы не говорим о них потому, что нам нечего рассказать; на холме не происходило никаких событий, которые могли бы представить интерес. К тому же эти люди меньше всего были склонны к рассуждениям и разглагольствованиям. Они просто жили в своих лачугах, и все тут. Жили без каких-либо высоких стремлений, без волнений, без показного героизма. Кто-то решал прогнать их с холма, кто-то их защищал, кто-то называл бандитами, подонками, бунтовщиками, кто-то — достойными добрыми людьми, терпящими гнет и унижение (в зависимости от направления газеты и взглядов комментатора), а они добились главного: сумели жить, когда все было против них. Как говорил Жезуино, бедняк, который умудряется жить в этой нищете и лишениях, борясь с болезнями и нуждой, в условиях, подходящих разве что для смерти, делает огромное дело, хотя бы потому, что не умирает. Да, они живут, эти упрямые люди, и не дают себя уничтожить. Свою закалку против нищеты, голода, болезней они получили давно, еще на рабовладельческих судах, а в рабстве достигли невероятной выносливости.

Жизнь мало радовала их, но жили они весело. Чем хуже шли дела, тем больше они смеялись, играли на гитарах и гармониках, пели, и песни эти разносились по холму Мата-Гато, кварталу Свободы, Ретиро, по всем бедным районам Баии. Они смеялись над своей нищетой и продолжали жить. Детишки, если не умирали в грудном возрасте по воле божьей либо из-за болезней, голода, недосмотра, то получали воспитание в трудной и веселой школе жизни, наследуя от родителей выносливость и способность смеяться в любых обстоятельствах. Они не сдавались, не гнулись под ударами судьбы, гонимые и презираемые. Наоборот! Они сопротивлялись, смело шли навстречу трудностям, не боялись голода и холода. Их жизнь была полна смеха, музыки и человеческого тепла, они никогда не теряли своей приветливости, этого ценного качества всех баиянцев.

Таковы эти обыкновенные, привыкшие к лишениям люди, таковы мы, простые бразильцы, народ веселый и упорный. Не то что вялые и апатичные представители высшего общества, от скуки занимающиеся психоанализом, страдающие комплексами Эдипа и Электры, считающие, что быть гомосексуалистом или заниматься другими подобными безобразиями изысканно.

А вот жители холма не стали страдать бессонницей от шумихи, которая поднялась вокруг них. Когда полиция появилась в первый раз и сожгла их лачуги, некоторые хотели было уйти с Мата-Гато, поискать себе другое место. Однако Жезуино Бешеный Петух, из-за своей мудрости пользующийся большим уважением, заявил: «Отстроим лачуги заново». Так они и сделали. Сопротивляться и жить было формулой их существования. Они последовали совету Жезуино, потому что верили ему. Старик всегда решал правильно.

Люди все приходили, строились новые лачуги. Полиция еще раз появилась на холме. Жезуино и мальчишки вырыли игрушечные окопы, запаслись камнями, подкопали уступы, чтобы их легче было обвалить. Полиция отступила, это было забавно, и они смеялись и торжествовали.

Постепенно весь город оказался вовлеченным в это дело, вокруг него велись нескончаемые споры, полиция стала охотиться за жителями холма, бросая в тюрьму невинных людей, избивая их; газеты подняли шум; затем последовал законопроект Рамоса да Куньи, иск Хосе Переса и еще черт знает что. А они жили по-прежнему. Если бы полиция попыталась снова напасть на них, они оказали бы сопротивление. Жезуино снова принял на себя командование мальчишками, они проложили тропу через манговое болото, приготовились еще раз сразиться с агентами и судьями Апелляционного трибунала.

Люди строили лачуги, они были упрямы и оставались в них, несмотря на все угрозы. И никто не пытался покончить с собой, если не считать негритянки Женовевы, которая облила керосином платье и подожгла его, но виновата тут была любовь — мулат Сириако, игравший на кавакиньо, бросил ее ради другой. Нужно было жить, не падать духом, не предаваться отчаянию. Они смеялись и пели, в одной из лачуг по субботам и воскресеньям устраивались многолюдные балы, по вечерам смотрели капоэйру, поклонялись своим божествам, выполняли религиозные обряды. Они жили и любили. Курчавый грозился перерезать горло Лидио, красавчику с внешностью киноактера, если тот посмеет еще раз подмигнуть Дагмар.

Жасинто, парень довольно пустой, но с претензиями, о котором мы уже упоминали, тоже построил себе лачугу на Мата-Гато и поселился в ней с Марией Жозе, девушкой нестрогого нрава. Но очень скоро произошел скандал, так как Мария Жозе, вызвавшись помогать Вевеве присматривать за ребенком, спуталась с Массу. Негр не мог спускаться с холма, поскольку его внизу поджидали агенты. Лишенный возможности свободно разгуливать, видеться с приятелями, бывать в барах, тавернах, доках, Массу напоминал зверя в клетке. Именно поэтому утешение Марии Жозе пришлось как нельзя кстати. Однако Жасинто нарушил их лирический дуэт. Вместо того чтобы возгордиться успехом своей подруги, которой удалось пролить бальзам на страждущее сердце Массу, видного человека, кума Огуна, он вошел в раж, выпил несколько стопок кашасы, схватил нож и явился требовать сатисфакции. Негру Массу, хотя и умиротворенному ласками Марии Жозе, эта шутка не понравилась — он не любил, когда на него орали. Этот грубиян Жасинто дурно обращался с девушкой и еще, видите ли, пришел ругаться с Массу; соседи были возмущены. Негр поволок Жасинто к широкой тропе, наиболее удобной для спуска, дал ему пинок под зад и посоветовал больше не возвращаться, а при разделе имущества оставить лачугу Марии Жозе. Тем более, что Жасинто получил рога довольно крупного размера.

Однако через несколько дней, когда на холме появилась Оталия, Жасинто вернулся. К Оталии он уже давно был неравнодушен, с того самого времени, как она приехала в Баию, а еще точнее — с того самого вечера, когда Гвоздика, пошутив, спрятал ее вещи. Ему ни разу не довелось лечь в ее постель, потому что не было подходящего случая, как думал он. Он издали следил за перипетиями флирта Оталии и Мартина, о котором было столько разговоров в порту и на вечеринках. Жасинто, не обладающему большим воображением и не склонному к романтизму, эта платоническая идиллия казалась смешной. Не станет же он верить подобным басням! Ведь он хорошо знает Мартина и даже стремился подражать ему в отношениях с женщинами: держаться высокомерно и позволять любить себя, не давая им воли. Этой басне, которую он слышал повсюду, будто бы Капрал помирает от любви и гуляет держась за пальчик возлюбленной, Жасинто ни на йоту не верил. Хотя понимал, что Оталия ему не достанется, пока не надоест Мартину и тот не бросит ее.

И вот ему неожиданно повезло. Правда, Мартин не бросил Оталию, но его стала преследовать полиция, и он исчез куда-то. Во всяком случае, Жасинто не удалось узнать это, хотя он и расспрашивал всех знакомых. Жасинто не хотел лезть к Оталии, если Капрал где-то поблизости — Мартин не из тех, которые готовы принять в долю незваного компаньона. Но когда Оталия, чтобы поправить здоровье, на время поселилась в домике Тиберии, Жасинто снова стал появляться на холме, всегда при галстуке; держался он подчеркнуто вежливо.

Тиберия и Жезус построили этот домик, чтобы жить в нем, когда они совсем состарятся и не смогут работать. Пока же они иногда отдыхали там сами или посылали отдохнуть девушек из заведения либо прятали их от какого-нибудь скандалиста, надоевшего любовника или назойливого поклонника. Только для этих целей служил сейчас домик Тиберии; впрочем, после случая с Оталией она настолько огорчилась, что хотела даже продать его чуть ли не даром.

Как только Мартин был вынужден исчезнуть — а известил об этом всех друзей и знакомых Жезуино, — здоровье Оталии пошатнулось. Ее болезнь нельзя было ни вылечить, ни объяснить: она чувствовала слабость в ногах и во всем теле, глаза стали тусклыми; Оталия могла лежать целыми днями, ничем не интересуясь. Не хотела видеть своих постоянных клиентов, даже таких щедрых и почтенных, как сеньор Агналдо, хозяин аптеки в Террейро-де-Жезусе, неизменно приходивший к ней каждую среду вечером. А между тем сеньор Агналдо не только хорошо платил, но всегда приносил какой-нибудь подарок — коробочку таблеток от кашля, флакон сиропа, кусок мыла. Оталия дала отставку также старому Милитану из нотариальной конторы, богатому филантропу; доктору Мисаэлу Невесу, стоматологу, имевшему кабинет на Соборной площади, и многим другим случайным клиентам; она не принимала никого. Девушка никуда не выходила, с трудом заставляя себя спускаться в столовую, где едва притрагивалась к еде. Она лежала в постели со своей куклой, устремив глаза в потолок, бледная, без кровинки в лице.

Тиберия всполошилась. Недаром девушки звали ее Мамочкой, она и вправду заботилась о них, как о дочерях. Но ни к одной из них она так не привязалась, ни одну из них так не любила, как маленькую Оталию, совсем еще девочку, такую наивную и бесхитростную и уже обреченную заниматься ремеслом проститутки.

Старый Батиста, ее отец, владелец небольшой плантации близ Бонфима, был строгих правил и, когда узнал о том, что сын судьи лишил его дочь невинности, то, озверев, схватил палку и избил бедняжку до полусмерти. А затем заявил, что не желает держать в своем доме потаскуху. Оталия отправилась к сестре, которая уже два года занималась проституцией, но попала в публичный дом не из отчего дома. Сначала она вышла замуж, муж ее бросил, уехал на юг, и тогда ей пришлось торговать собой, чтобы как-то прожить. А вот Оталия шагнула на панель прямо из-под отцовской крыши: старый Батиста, взбешенный тем, что его красивая, как картинка, пятнадцатилетняя дочь лишена невинности и годна теперь только на то, чтобы стать шлюхой, выгнал ее.

Многое из этого Капрал услышал лишь потом от Тиберии, женщины почтенной, лучшей в Баии хозяйки публичного дома. Не подумайте, что мы хвалим Тиберию из дружеских или родственных чувств. Кто же не знает Тиберии и не восхищался ее достоинствами? Трудно найти более известную и уважаемую сеньору; в ее заведении все жили одной семьей, а не каждый для себя. — Мамочка никогда бы этого не потерпела. Единой семьей, в которой Оталия была младшей дочкой, балованной и кокетливой.

Когда сын судьи, красивый студент, обесчестил Оталию, ей не исполнилось и пятнадцати лет, но грудь и фигура у нее были, как у сформировавшейся женщины, однако женщиной она казалась только внешне, оставаясь в душе девочкой. Даже в заведении она продолжала играть в куклы, шила им платья, укладывала их спать и мечтала о том, как обручится с Мартином, станет его женой. Такова была Оталия.

Студент впервые увидел ее на улочке, где она жила, и после этого несколько раз приходил туда. Он угощал ее глазированными фруктами и однажды сказал: «Ты уже созрела для замужества, девочка. Хочешь, я буду твоим мужем?» Ей хотелось, правда, чтобы сначала состоялась помолвка, это было бы так красиво, но все же она дала свое согласие и только попросила подарить ей фату и флердоранж. Бедняжка не знала, что молодой человек выражается иносказательно, что среди интеллигентных, светских людей это означало попросту лишить девушку невинности на берегу реки. Вот почему Оталия и по сей день ждет фату и флердоранж, а пока получила побои старого Батисты и оказалась выгнанной на улицу. Что ей оставалось еще, как не отправиться по пути своей сестры Терезы, ставшей на редкость раздражительной и злобной?

И все же Оталии удалось каким-то чудом сохранить душу невинного ребенка, не ведающего никакой мерзости; она мечтала лишь о почтительных ухаживаниях Капрала, о прогулках с ним рука об руку, пока не настанет день помолвки.

Но Капрал исчез, преследуемый полицией, а также потому, что ему надоел этот платонический роман. Он не знал ее истории и считал Оталию не совсем нормальной: ну где это видано, чтобы проститутка влюблялась, мечтала об обручальном кольце и венчании, прежде чем лечь с мужчиной и отдаться ему?! Итак, в силу этих двух причин Мартин снялся с якоря и, чтобы вернее обезопасить себя, сменил имя и произвел себя в сержанты. А Оталия, когда узнала об его исчезновении, совсем пала духом, слегла в постель и с каждым днем слабела все больше. Тиберия сочла за лучшее на время удалить ее из заведения и поселить в домике на холме, где жили ее друзья — негр Массу, Курио, у которого сейчас был роман с крашеной блондинкой-ясновидящей, не говоря уже о Жезуино, который не имел ни кола, ни двора, однако, взяв на себя обязанности главнокомандующего, руководил обороной и нападением, что весьма развлекало его.

Жасинто же, едва прослышал, что Оталия появилась на холме, тут же пришел в надежде завоевать ее любовь своей самоуверенностью и красотой. Но девушка, казалось, ни на кого не обращала внимания, поглощенная игрой в куклы и воспоминаниями о своем возлюбленном Мартине, с которым она должна была обручиться, а потом обвенчаться. Оталия не отлучалась из дома и целыми днями лежала на топчане, ничем не интересуясь, и только когда сынишка негра Массу приходил поиграть около нее, она ласкала его и улыбалась. С Оталии хватило бы и замужества, а о таком счастье, как иметь ребенка, она и мечтать не смела.

Что ж вам еще рассказать об обитателях холма? В общем они живут, а это уже немало, если ты беден и полиция угрожает поджечь твой домишко. Живут, как могут, не придавая большого значения шумихе, поднятой политиками, журналистами и всеми прочими людьми. Живут и ладят друг с другом.

Итак, ничего особенного на холме не случилось, впрочем, пожалуй, стоит упомянуть об одном событии. Уже некоторое время, быть может из-за различного рода осложнений, население Мата-Гато перестало увеличиваться, новые дома перестали строиться. Одной из причин тому была нехватка воды: колодец, вырытый жителями холма, не мог удовлетворить потребности даже уже поселившихся на Мата-Гато; то же было и с электричеством — тусклый свет устраивал только влюбленных. Однако к концу бурной недели, прошедшей между двумя заседаниями Трибунала, на Мата-Гато появились каменщики и плотники с лопатами, отвесами, пилами и принялись строить. Грузовики управления коммунального обслуживания подвозили к подножию холма мешки с цементом, кирпичи и черепицу. Очень быстро были построены изящные, совершенно одинаковые домики, побеленные снаружи и внутри, с нарядными голубыми дверями и рамами. Никто не знал ни владельцев этих домиков, ни производителя работ — молчаливого человека, который если и мог решить загадку, то не желал никому об этом сообщать. Но ведь должен же быть у этих домов хозяин! Посматривая на грузовики, Ветрогон высказал предположение, что домики принадлежат государству и, наверно, в них будут жить семьи чиновников. А может быть, поселятся мулатки. Ветрогон все еще ожидал своих красавиц, заказанных во Франции некоторое время тому назад, но уже опасался, что произошло кораблекрушение или девушек — в общей сложности более четырехсот — по дороге украли…

Ветрогон выдвинул свою версию, главным образом чтобы удовлетворить любопытство Жезуино, которому не терпелось узнать, кто хозяин новых построек. Неугомонный старик вместе с Миро и другими мальчишками снова собирался как следует встретить полицию, когда Трибунал вынесет решение. Он с недоверием поглядывал на эти дома, которые были совсем как настоящие, покачивал головой, однако не прекращал своих приготовлений на случай внезапной атаки. «Холм Мата-Гато будет защищаться до последнего человека, — писал Жако Галуб, возлагая ответственность за все, что может случиться, на правительство. — У губернатора еще есть время сменить начальника полиции и удовлетворить требования народа». А Жезуино размышлял, расхаживая в своей странной шляпе. Он знал, что белые люди там внизу, белые, то есть богатые, ибо они совсем не всегда были белыми, в конце концов договорятся между собой, и тогда начнется потеха. Они ведь все важные персоны, а важные персоны всегда договариваются друг с другом, ссора между ними не может быть долгой.

И Ветрогон был с ним согласен. После того как его поколотили в полиции, он очень хотел помочь Жезуино обратить полицейских в бегство. Бешеный Петух раздобыл бог знает где металлическую каску, вроде той, в которых ходят инженеры, и напялил ее, однако его седые растрепанные волосы выбивались со всех сторон, и это не позволяло ему принять воинственный вид; он скорее напоминал поэта.

Легкий ветерок шевелил листья кокосовых пальм на холме, заселенном упрямыми людьми, которые, несмотря ни на что, продолжали жить, смеяться, петь, работать, плодить детей. Теперь, когда были построены новые дома, Мата-Гато превратился в городской квартал.

— Ведь вот какой мы народ… — говорил Ветрогон. — Не так давно здесь была пустошь да еще рос колючий кустарник, а сейчас настоящий город. Вот мы какие, и этих сукиных сынов прогнали…

Жезуино смеялся своим хриплым от простуды и табака смехом. Ему определенно нравилась вся эта заваруха, и он уже начинал подумывать об участках за Дорогой Свободы. Может быть, кто-нибудь из его приятелей захочет строиться там? Почему бы Ветрогону не сходить вместе с ним посмотреть эти участки?

— А мулатки там есть? Настоящие?

Если есть, он сходит, но жить там не станет. Ветрогон любил одиночество и покой.

13

Начало связи Курио и мадам Беатрис, гадалки, для которой будущее не представляло никаких тайн, совпало с первым заседанием Трибунала, созванным для пересмотра иска командора Хосе Переса, или Пепе Два Фунта, старого мошенника, обвешивавшего покупателей, а ныне ставшего столпом общества и блюстителем нравственности, ворующим на электронных весах; второе заседание Трибунала, на котором был вынесен решающий приговор, совпало с женитьбой Капрала Мартина на Оталии.

Оталия умерла ранним вечером, когда приговор был вынесен, но его оставалось еще переписать начисто и передать начальнику полиции для исполнения. Тиберия пришла в свой домик на Мата-Гато накануне днем, Жезус же появился к вечеру и тоже остался там. Девушки подошли позднее, когда врач уже сказал, что надежды нет. Вечером, воспользовавшись присутствием Жезуса и тем, что Оталия забылась неспокойным сном, Тиберия отправилась на поиски Жезуино. Старый бродяга спустился в город выпить кашасы, ибо завтра, поскольку Трибунал вынес постановление выселить их всех с Мата-Гато, он не сможет покинуть холм. Тиберия без труда нашла Жезуино, так как знала, где он обычно бывает. Ей нужен был адрес Мартина, чтобы послать ему записку.

Поначалу Жезуино с невинным лицом твердил, что ему ничего не известно о Капрале, но когда Тиберия объяснила ему причину своего прихода, рассказал, что Мартин, ставший теперь сержантом Порсиункулой, живет на острове Итапарика, как говорят, с прекрасной мулаткой Алтивой Консейсан до Эспирито Санто. Жезуино взялся отправить записку Тиберии и немедленно пошел к рулевому Мануэлу, чтобы тот выехал на рассвете и привез Мартина. А потом Жезуино возвратился на холм и уже не вспоминал о заседании Трибунала, назначенном на вторую половину дня, им овладели горькие мысли. Он так любил бедняжку Оталию, и вот она умирает, хотя на свете столько стариков и злых людей, смерть которых никого не огорчила бы и по которым никто не стал бы лить слезы. Так почему же умирает именно она, такая веселая, нежная, грациозная, кокетливая, любящая смех и танцы? Она, которая едва начала жить, когда осталось столько подлецов, заслуживающих смерти! Это было вопиющей несправедливостью, а старый Жезуино Бешеный Петух ненавидел всякую несправедливость.

Сержант Порсиункула получил записку после обеда. Он как раз вернулся из плавучего клуба, который основали в открытом море рыбаки. У этого клуба не было ни помещения, ни казны, единственным его достоянием было несколько карточных колод. Узнав об этом, сержант поспешил примкнуть к любителям-спортсменам, чтобы оказать им квалифицированную помощь.

Возвращаясь в Баию на паруснике Мануэле, он неподвижно стоял у руля, крепко стиснув зубы, его лицо выражавшее тревогу, походило на застывшую маску. Мартином владело одно желание: поскорее добраться до Баии, взбежать на холм и, взять руки Оталии в свои, молить ее, чтобы она не умирала. Как-то она его спросила: «Неужели ты не понимаешь?» Тогда он не понимал. Задавая этот вопрос, она смотрела ему в глаза, а он хотел лишь добиться своего и злился на ее глупое упрямство. Мартин бежал не только от полиции, но и от Оталии, желая забыть ее. На горячей груди Алтивы Консейсан до Спирито Санто сжег он воспоминания о девочке Оталии, о ее невинных поцелуях. Торопясь забыть ее, он наполнял свои дни азартной игрой, а ночи любовью на берегу при свете звезд. Но сейчас он все понял, глаза его открылись, он чувствует, как его сердце сжимается и страх потерять Оталию все растет. Почему не дует ветер, почему так медленно движется парусник?

Когда в сумерках он наконец прибыл на холм Мата-Гато, Оталия уже не могла говорить и только искала его взглядом. Тиберия передала Капралу просьбу девушки, понимавшей, что час ее пробил: Оталия хотела, чтобы ее похоронили в подвенечном наряде, с фатой и флердоранжем. Тиберия знала, что, ее жених Капрал Мартин, с которым она решила обвенчаться в июне.

Безумное желание! Где это видано, чтобы проститутку хоронили в подвенечном наряде?! Но желание это было предсмертным, и его нельзя было не исполнить.

Увидев Мартина, Оталия снова обрела дар речи; еле слышным шепотом она повторила ему свою просьбу: у нее никогда не было праздничного платья, тем более подвенечного. Мартин не знал, как устроить это: во-первых, понадобится много денег, во-вторых, уже вечер и магазины закрыты. Но неужели он не сможет найти выход? Умирающая Оталия ждала, глядя на него. И тогда женщины — девушки из заведения Тиберии, соседки, старые, изможденные проститутки — взялись тут же сшить подвенечное платье с фатой и смастерить венок из флердоранжа. Быстро собрали деньги на цветы, раздобыли материю, кружева и вышивки, достали туфли, шелковые чулки, даже белые перчатки! И закипела работа.

Даже мадам Беатрис никогда не видела столь роскошного подвенечного платья с такой изящной фатой, а ведь гадалка не только много путешествовала, но и знала толк в подобных вещах. До того как заняться утешением скорбящих, она держала ателье в Нитерои.

Потом женщины одели невесту; шлейф платья спускался с постели, красиво падая на пол. Комната была полна народу, Тиберия принесла букет и вложила его в руки Оталии. Подушку положили повыше, приподняв больную. Никто никогда не видел невесты красивее, нежнее и счастливее.

Капрал Мартин сел на край кровати и взял руку своей невесты. Замужняя Клариса со слезами сняла обручальное кольцо и дала его Мартину. Тот медленно надел его на палец Оталии и посмотрел ей в глаза. Оталия улыбалась; никто бы не поверил, что она при смерти, глядя на ее довольное, озаренное радостью лицо. И тут жених и невеста услышали голос Тиберии, превратившейся в священника, одетой, как полагается при венчании, с венцом и всем прочим; она подняла руку, благословляя новобрачных. Мартин склонил голову и поцеловал Оталию в губы, едва уловив ее замирающее дыхание.

Оталия попросила всех выйти, в последний раз улыбнувшись счастливой улыбкой, и все тихо вышли, за исключением Мартина, которого она держала за руку. Оталия с трудом отодвинулась, освобождая для него место рядом с собой. Капрал лег, но был не в силах говорить — что он станет делать без Оталии, как сможет жить без нее? Оталия приподняла голову, медленно положила ее на широкую грудь Капрала и закрыла глаза.

За дверью Тиберия разразилась рыданиями, но Оталия продолжала улыбаться.

14

К вечеру следующего дня, когда полицейские машины, которых было столько, будто готовилось генеральное сражение или штурм неприступной крепости, приближались к холму Мата-Гато, по его крутым склонам спускалась похоронная процессия с гробом Оталии. Агенты и полицейские, возглавляемые Шико Ничтожеством и Мигелем Шаруто, были вооружены пулеметами, винтовками, бомбами со слезоточивым газом и охвачены жаждой мести. На этот раз они не отступят, они твердо решили не оставить от поселка камня на камне и до отказа набить свои машины этими бунтарями.

Жезуино Бешеный Петух, стоя на вершине холма, наблюдал за исчезающей вдали похоронной процессией и прибывающими полицейскими отрядами. Он был в своей невероятной шляпе, превращенной теперь в каску. Рядом с ним стоял Миро, его адъютант, и ожидал приказаний. Вчера вечером мальчишки наносили груды камней и сейчас расхаживали между ними. Часть ребят жила на холме, однако большинство пришло снизу, с самых дальних улиц, собираясь сразиться с полицией из солидарности с обитателями холма. Этой многочисленной и могущественной корпорации без устава и выборного руководства многие побаивались. Одетые в лохмотья беспризорные мальчишки с худыми крысиными мордочками обучались на улицах Баии трудной науке жить и смеяться над нищетой и отчаянием. Это их журналисты, судьи и социологи именовали врагами города.

Похоронная процессия, в которой участвовала Тиберия и ее девушки, шла довольно быстро: женщины провели у гроба минувшую ночь, но никак не могли терять еще одну. Сумерки спускались на море, Оталия совершала свою последнюю прогулку, одетая в подвенечное платье с фатой и цветами флердоранжа. Она лежала в гробу, вся в белом, и несли ее Капрал Мартин и Жезус, Ветрогон и Курио, Ипсилон и Гвоздика.

Это были первые похороны на холме Мата-Гато, родилось же там за это время четверо малышей — три девочки и один мальчик. Накануне вечером журналист Жако Галуб приходил сюда вместе с этим симпатичным Данте Веронези и сказал, чтобы они не обращали внимания на рычание начальника полиции, дело будет решено к общему удовлетворению: никого с холма не выселят и ни один домик не будет снесен. Почему же тогда появились полицейские? Бешеный Петух и мальчишки, предчувствуя недоброе, заняли свои посты. Один из мальчишек был послан предупредить Жако.

После решения Трибунала события стали разворачиваться очень быстро. А как же вели себя люди, занимавшие столь непримиримые позиции? Ради любви к народу, ради твердой защиты его интересов и требований были преодолены все трудности и разногласия, противники примирились. Это было подлинное торжество патриотизма, объединявшего оппозиционную и правительственную группировки, представителей консервативных кругов и народных лидеров, сердца всех забились, подчиняясь одному ритму — любви к народу. Простите, что мы так часто повторяем эти слова, но если любовь действительно велика, если все преисполнены этой любви и живут ею, мы не видим причины, почему бы не повторять это слово даже в ущерб стилю. В конце концов мы не классики, и не следует требовать от нас чрезмерной чистоты и изысканности языка. Мы просто хотим рассказать свою историю и похвалить того, кто заслуживает похвалы, а чтобы никого не забыть, самое лучшее — хвалить всех без исключения.

Примирение стольких выдающихся людей, разделенных политическими разногласиями, было основной темой всех многочисленных речей, статей и передовиц, произнесенных или написанных в заключительной фазе событий на Мата-Гато.

«Наша кампания увенчалась успехом! Народ и „Газета до Салвадор“ одержали значительную победу!» — горделиво возвещал крупный заголовок, подкрепленный изображением сирены, созывающей всех и вся. А изображение это появлялось лишь в самых важных случаях, когда публиковались сверхсенсационные новости.

Нашумевший конфликт на холме Мата-Гато разрешен к общему удовлетворению, писала газета, менее чем через двое суток после постановления Трибунала, то есть в рекордно короткий срок, которого еще не знала парламентская практика. Воистину любовь к народу творит чудеса. Молодому поколению, зараженному экстремистскими идеями, не мешало бы последовать этому незаурядному примеру патриотизма. Честная журналистика, стоящая на службе народа, победила.

Председатель Трибунала, хитрый старикашка, был полностью информирован о ведущихся переговорах, в которых участвовали заинтересованные лица: уважаемый командор Хосе Перес, непримиримый лидер оппозиции Рамос да Кунья, губернатор, вице-губернатор, префект, муниципальные советники, в том числе неутомимый Лисио Сантос, крупный издатель Айртон Мело, а также отважный Жако Галуб, репортерская деятельность которого заслуживала не только похвал, но и вознаграждения. Не говоря уже о видном бизнесмене, очевидно, единственно по-настоящему популярном человеке — Отавио Лиме, присутствие которого на переговорах могло бы показаться странным. Но никто не удивился. Так почему же должны удивляться мы и искать объяснение этому факту? К чему нам проявлять любопытство, если его не проявили столь выдающиеся личности, вовлеченные в это дело? Присутствие Отавио Лимы было воспринято с абсолютным спокойствием, больше того, мы можем утверждать, что именно он определил успех переговоров, ибо при решении этого сложного вопроса губернатор, следуя своим демократическим взглядам, пожелал выслушать самые различные мнения.

Не выслушали лишь обитателей холма, но это и не было нужно. Разве не в их интересах организовывались все эти встречи и собрания? Разве не участвовало в них, и к тому же участвовало активно, столько искренних патриотов, преданных друзей народа? Например, скромный и обаятельный Данте Веронези, уже всеми признанный представитель и вожак жителей Мата-Гато, лучшим подтверждением чему были недавно построенные хорошенькие домики, которые он сдавал внаем. В перерывах между заседаниями Данте бегал на холм и убеждал Жезуино и его друзей в бесполезности их приготовлений. «Эти люди решат все вопросы». Не баррикады, траншеи, камни и бидоны с кипятком он советовал готовить, а флажки, приветственные плакаты, шутихи и фейерверки для празднования на площадях города. Полиция оцепила холм, однако Данте Веронези бесстрашно пробирался между машинами и пулеметами. По инициативе и за счет молодого лидера был написан плакат со следующим лозунгом:

Как мы видим, конкретно не указывалось, куда именно и от кого он выдвигается. Дело в том, что Данте, вдохновленный успешным ходом событий, начал серьезно подумывать о своем избрании в депутаты Ассамблеи штата. Конечно, вернее было бы попытаться стать муниципальным советником, но, как знать, может, удастся и депутатом… Словом, так или иначе, а он уже был кандидатом, и дона Фило, у которой Данте согласился крестить младшего сына, занималась агитацией в его пользу.

Итак, председатель Трибунала был в курсе всего этого; разумеется, мы не имеем в виду трогательного единства между Данте и Фило, но беседы и переговоры, имевшие столь важное значение. Председатель был вовсе не дурак, не то что наглец Альбукерке, пребывающий на посту начальника полиции, и хорошо понимал ответственность Трибунала, а также свою собственную ответственность и свой долг: стоять на страже закона и в особенности конституционной статьи, гарантирующей неприкосновенность частной собственности. А уж улаживать это дело он предоставлял политикам, они знают, как за это взяться, для того и существуют и занимаются своими махинациями. Трибунал же обязан защищать священные права землевладельцев и сурово осудить тех, кто пытался их попрать — захватчиков Мата-Гато. Постановление Трибунала являло собой шедевр юрисдикции и хитрости. Правосудие слепо, говорилось в нем, однако к этому избитому изречению было добавлено несколько слов, выражающих сожаление по поводу судьбы таких людей, как несчастная дона Фило, любящая мать многочисленных детей, лишенных крова. Итак, правосудие слепо и судьи должны быть глухи к голосу сердца. Представителям законодательной и исполнительной власти — вот кому надлежит заняться решением проблемы, чтобы, не нарушая права собственности, гарантированного конституцией, удовлетворить интересы этих бедняков. Трибунал верит, что бог в своей безграничной мудрости поможет правителям и депутатам найти способ воздействовать на полицию — за невозможностью сделать что-либо иное, — на которую возложено исполнение приговора: выселить захватчиков с холма и возвратить земли их законному владельцу.

Поистине блестящее постановление! Трибунал еще раз напоминал всем, что бдительно охраняет частную собственность и в то же время намекнул на необходимость решить этот вопрос политически. А значит, любое соглашение, которое будет принято впоследствии, можно будет рассматривать как вытекающее из мудрого постановления Трибунала. Председатель отлично знал, что губернатор и депутаты строят козни за спиной правосудия и полиции. Начальник полиции — самонадеянный дурак, но он, председатель Трибунала, не даст себя провести: приняв свое хитроумное постановление, Трибунал показал, что допускает возможность любого компромиссного решения данного вопроса. Председатель велел чиновникам не отправлять постановления в полицию вплоть до его особого распоряжения.

Только тщеславный и чопорный Альбукерке мог не заметить явного оживления в полемике вокруг холма Мата-Гато. Никогда его положение не казалось ему столь прочным. Совсем недавно, желая проверить некоторые слухи, просочившиеся в печать, он получил от губернатора еще одно подтверждение полного доверия ему, Альбукерке. Его превосходительство сказал, что проблема Мата-Гато совершенно не входит в компетенцию губернатора, решать это дело обязан Трибунал, полиция же должна проследить за исполнением судебного постановления. Сеньор Альбукерке вышел из дворца окрыленным. В дверях он столкнулся с Лисио Сантосом и сухо ответил на его панибратское приветствие. Не пользуйся этот мерзавец депутатской неприкосновенностью, он бы засадил его в тюрьму.

Начальник полиции вполне серьезно считал, что, изображая его человеком жестким и волевым, оппозиционные журналисты, сами того не сознавая, оказали ему большую услугу: консервативные круги теперь увидели в нем нужную им фигуру. Пока другие колебались, заискивая перед чернью и желая завоевать лишние голоса, он проявил себя непреклонным защитником землевладельцев. Так кто же теперь может стать лидером тех, кто боится революционных волнений и социализма, о котором, согласно просвещенному мнению сеньора Альбукерке, возвестили горны с вершины холма? В критический момент кто лучше и тверже сможет править штатом? Сидя в своем кабинете и ожидая постановления Трибунала, сеньор Альбукерке уже рисовал себе, как в губернаторском дворце он разносит Отавио Лиму, стоящего перед ним с униженным и покорным видом.

Впрочем, отнюдь не один сеньор Альбукерке был удивлен последующим развитием событий. Не подозревали о том, что готовится, и некоторые депутаты, а также секретари штата, имеющие обыкновение витать в облаках. К тому же все произошло так быстро, что, например, депутат Полидоро Кастро — бывший сутенер — попал в смешное положение. В студенческие годы он пользовался скандальной славой и не раз оказывался в полиции нравов, а потом удрал в провинцию, женился там на дочери фазендейро и стал добропорядочным человеком. В столицу штата он вернулся изрядно облысевший, с полномочиями первого заместителя депутата от правительственной партии, чтобы исполнять его обязанности, так как сам депутат, к общему удовольствию отправился путешествовать по Европе за счет Ассамблеи. Кастро мнил себя великим оратором, и законопроект Рамоса да Куньи расценивал как повод блеснуть своим даром. Он стал самым дотошным и свирепым критиком этого проекта, громил каждый его параграф с навязчивой эрудицией провинциального адвоката и картезианской логикой любителя немолодых французских потаскух, разнося в клочья эту «груду демагогических глупостей нашего пылкого Мирабо из сертана…» Его жара хватило на три длинные речи, оставшиеся без ответа.

На следующий день после решения Трибунала он произносил третью речь; упиваясь своей аргументацией, своими цитатами, иногда латинскими, своим голосом, он рассуждал о «мудром уроке, преподанном Трибуналом». Как раз в это время лидер правительственного большинства, вернувшийся от губернатора, вошел в зал. Взглянув искоса на оратора, он пошептался с некоторыми депутатами, а затем направился к Рамосу да Кунье, который готовил ответ Полидоро, и они, усевшись в стороне, принялись о чем-то говорить. Полидоро Кастро, весь во власти собственного красноречия, даже не посмотрел на лидера и не заметил, как тот подошел к столу президиума и что-то сказал на ухо председателю. Очнулся от своего опьянения Кастро лишь тогда, когда прозвенел звонок и председатель предупредил:

— Время уважаемого депутата истекает…

Не может быть, у него в запасе было два часа, а еще не прошло и часа, председатель ошибся. Нет, ошибается уважаемый депутат, его время действительно истекло. Возмущенно повернувшись к председателю, Полидоро бросил взгляд на лидера и понял, что тот собирается сделать какое-то важное сообщение. Для этого ему и понадобилась трибуна. Ну что ж, придется произнести четвертую речь.

— Сейчас заканчиваю, сеньор председатель…

Он пообещал уничтожить своего противника в следующем выступлении. Но Рамос да Кунья почему-то улыбнулся, услышав эту угрозу. А потом даже сел рядом с Кастро, чтобы выслушать лидера большинства, который уже откашливался в наступившей тишине. Разгромленный почти на голову, Рамос да Кунья спокойно поглядывал в потолок; видно, из толстокожих, решил Полидоро.

Лидер правительственного большинства попросил у своих коллег внимания, он прибыл из дворца и будет говорить от имени губернатора, в напряженной тишине слова эти прозвучали особенно внушительно. Он прибыл из дворца, повторил лидер еще раз, наслаждаясь воспоминанием о залах и коридорах, куда он был вхож в любое время, пользуясь правом не согласовывать аудиенцию заранее. Он только что вместе с сеньорами губернатором, вице-губернатором, префектом столицы штата, секретарем путей сообщения и общественных работ, а также другими представителями власти участвовал в заседании, на котором сложный вопрос о холме Мата-Гато рассматривался в различных аспектах.

Лидер сделал паузу, торжественно подняв руку. Губернатор штата — выдающийся государственный деятель, продолжал он, именно его в высшей степени гуманному вмешательству обязаны мы тем, что не пролилась кровь людей, которые оказались вынужденными захватить Мата-Гато. Теперь же Его превосходительство, всегда чутко относящийся к народным нуждам, связан по рукам и не имеет возможности воспрепятствовать действиям полиции, обязанной привести в исполнение решение Трибунала. Его превосходительство, этот выдающийся государственный деятель, этот гуманист — депутат не прекращал грубо льстить, — опираясь на постановление, в котором исполнительной и законодательной власти рекомендуется найти политическое решение данной проблемы, еще раз доказал свое великодушие, свою объективность и свою любовь к народу. В Ассамблее штата, здесь, в этом доме, где неуклонно соблюдаются интересы Закона и Народа, сейчас обсуждается законопроект отчуждения земельных участков Мата-Гато, автором которого является уважаемый лидер оппозиции сеньор Рамос да Кунья; и надо сказать, что талантом и эрудицией этого депутата может гордиться не только оппозиционное меньшинство, но вся Ассамблея, весь штат Баия, вся Бразилия (аплодисменты, одобрительные возгласы, и голос Рамоса да Куньи: «Это уже слишком, уважаемый коллега!»). Так вот: от имени сеньора губернатора он сообщит Ассамблее о поддержке правительственной фракцией, то есть большинством депутатов, патриотического проекта уважаемого лидера оппозиции. Когда дело касается интересов народа, депутаты должны забыть о своих разногласиях. Так сказал сеньор губернатор, и лидер правительственного большинства повторил эти замечательные слова. А теперь он, лидер большинства, вручит сеньору председателю ходатайство о немедленном голосовании по данному вопросу, подписанное им и лидером оппозиции. В заключение ему еще раз хотелось бы подчеркнуть: он счастлив быть соратником столь выдающейся личности, как нынешний глава правительства. Его замечательный и великодушный акт может сравниться лишь с актом принцессы Изабел Освободительницы, издавшей декрет об отмене рабства. Да здравствует сеньор губернатор — наша принцесса Изабел, наш Освободитель! Под бурные овации оратор спустился с трибуны.

Еще не стихли аплодисменты, еще кое-кто обнимал оратора, а проворный Полидоро Кастро вернулся на трибуну, вызвав замешательство среди депутатов. Некоторые подумали, будто главный критик проекта настолько безрассуден, что готов порвать с правительством и остаться изолированным от большинства и меньшинства.

— Сейчас начнется заваруха… — оживился Мауро Фильо, сидевший на скамье для журналистов.

А на трибуне гремел Полидоро Кастро:

— Сеньор председатель, я хочу первым поздравить достопочтенного сеньора губернатора с историческим, я бы сказал, бессмертным решением, о котором уважаемый лидер большинства торжественно сообщил палате. Я подробно проанализировал законопроект коллеги Рамоса да Куньи, талант которого как утренняя звезда блистает на небе Отчизны, и если и оспаривал его с этой трибуны, то никогда не пытался умалить его высокие достоинства. Сеньор председатель, я целиком поддерживаю этот проект и пользуюсь случаем выразить свою безоговорочную солидарность с сеньором губернатором.

— С этим Полидоро не так легко справиться. Недаром он ухитрялся добывать деньги у француженок. С ним шутки плохи… — прошептал Мауро Фильо.

Приступили к голосованию. В редакциях газет началась суматоха: журналистам понравился смелый образ лидера большинства, сравнившего губернатора с принцессой Изабел. Некоторые удивились горячей тираде Полидоро Кастро. Но кто мог помешать ему выразить свой патриотический пыл?

Вскоре стало известно, что техники и эксперты секретариата путей сообщения и секретариата общественных работ совещаются с командором Хосе Пересом, его адвокатами и инженерами. Соглашение относительно цены на земельные участки все еще не было достигнуто. Эксперты указывали на то, что они расположены далеко от города, еще не налажено сообщение, нет коммунальных услуг, а также на то, что спрос на земли этого района невелик. Но командор Хосе Перес, опираясь на планы и проекты, не соглашался со смехотворно низкой ценой, определенной посредниками. Они хотят изображать из себя добряков? Хотят аплодисментов и голосов? Хотят похвал в прессе? Пожалуйста! Но не за его счет, он за это платить не собирается. Как они могут называть столь низкую цену, когда все исследования проведены, расчеты и планы готовы и уже назначена дата начала торгов? А знают ли они, во сколько обошлось ему решение Трибунала? Должен же он как-то оправдать свои расходы!

Лисио Сантас так и вился вокруг командора и экспертов, он всегда был там, где пахло деньгами, и от каждой взятки, от каждого тостана, переходившего из одного кармана в другой, получал процент. Он сновал от губернатора к вице-губернатору, от префекта к председателю Ассамблеи, от Айртона Мело к Жако Галубу, выполнял поручения Отавио Лимы, поскольку вместе с вопросом о земельных участках на холме решалась судьба «жого до бишо». В это же время формировался единый фронт, в который вошли различные партии, оказавшие поддержку правительству. Рамоса да Кунью и Айртона Мело называли как возможных кандидатов на правительственные посты и уже поговаривали о новом начальнике полиции.

К концу дня первый тур голосования был закончен. Оба лидера обратились с ходатайством о внеочередном созыве совещания юридической и финансовой комиссий, чтобы тем же вечером проголосовать проект в последней инстанции и на следующий день обнародовать.

Нервничая и уже теряя терпение, сеньор Альбукерке ожидал постановления Трибунала. Он не понимал, почему оно до сих пор не у него в руках, если вынесено сутки тому назад. Нерасторопность чиновников или что-нибудь похуже?.. Новости поступали тревожные, и он попытался связаться с губернатором, но Его превосходительства не было, и никто не знал, где его найти. Тогда сеньор Альбукерке сам решил ускорить события.

Он приказал оцепить холм. Вооруженные до зубов отряды, прибыв на машинах, расположатся бивуаком вокруг Мата-Гато и не дадут никому сойти вниз. Первый, кто спустится, будет задержан и брошен в машину, предназначенную для перевозки арестованных. А едва будет получено постановление Трибунала, отряды займут холм и разрушат бараки. Ждать этого придется самое большее день. Шико Ничтожество, которому поручалось возглавить эту операцию, спросил, как далеко простираются его полномочия.

— Вы должны действовать с максимальной твердостью. Если они попытаются оказать сопротивление, применяйте силу. Резко пересекайте любую попытку напасть на полицию или деморализовать ее. Я не желаю, чтобы нарушители порядка еще раз посмеялись над нами…

— Будьте покойны, теперь ничего подобного не случится.

Почти у самого холма агенты встретили похоронную процессию.

Шико Ничтожество осклабил в улыбке свои гнилые зубы и сказал Мигелу Шаруто, сидевшему рядом с ним в машине:

— Если они начнут дурить, придется им потаскать покойников…

А Мигел Шаруто мечтал засадить Капрала Мартина в тюрьму. И еще было бы здорово разбить ему физиономию!

Он не знал, что Капрал исчез, едва вышел с кладбища. Мартин пожал руку друзьям, поцеловал полное, сразу постаревшее лицо Тиберии. Большой трехмачтовый баркас Милитана ожидал его, готовый поднять паруса. Милитан направлялся в Пенедо, в штате Алагоас, и взял Капрала по просьбе рулевого Мануэла. Но Мартин уже не был прежним Мартином, в его суровом окаменевшем лице ничего не осталось от былой плутоватой веселости. Сухие, не пролившие ни единой слезы глаза утратили свою живость и тепло. Навсегда он расстался со своим званием. Капрал Мартин перестал существовать. Среди пустынного ночного моря одинокий Мартин все еще ощущал голову покойницы у себя на груди, прикосновенье ее шелковистых волос и подвенечной фаты. Как он станет жить без Оталии?

Он приедет в незнакомый город и начнет все сначала. Его руки будут так же ловки, взгляд так же остр, по-прежнему мастерски он будет метать карты и бросать кости, но лукавство и обаяние никогда не вернутся к нему. Плечи сержанта Порсиункулы согнутся будто под тяжким бременем — этим бременем, от которого он ни на миг не захочет отдохнуть, станет смерть Оталии. Никогда и никому он не расскажет своей истории, никогда ни с кем не поделится ею, но всегда будет помнить мертвую Оталию, одетую в подвенечный наряд.

15

Данте Веронези свободно поднялся на холм, прошел мимо вооруженных полицейских, мимо наведенных на Мата-Гато пулеметов. Агенты не попытались остановить его и ничего ему не сказали. Но когда Веронези и производитель работ, ведущий строительство новых домов, захотели вернуться в город, их схватили и бросили в машину. Они просидели бы там всю ночь, если бы Мигел Шаруто не узнал Данте и не шепнул что-то на ухо Шико Ничтожеству. Тот решил отвести его в полицию — пусть сам начальник решит, что с ним делать.

Жители холма видели сверху, как был арестован их лидер. Вернувшись на боевые позиции, Жезуино послал одного из мальчишек в город сообщить о случившемся Жако Галубу. Мальчишка отправился по недавно проложенной среди болота тропинке, он тихо крался, прячась меж кустов, и ни один полицейский на свете не мог бы поймать его в топкой болотной грязи. Немного погодя паренек уже бежал по шоссе, а потом прицепился к попутному грузовику.

Но раньше чем мальчишка вернулся, — он задержался в редакции «Газеты до Салвадор», где его сфотографировали и взяли интервью, — на холм поднялся муниципальный советник Лисио Сантос, принесший известие об освобождении Данте Веронези и прораба, о которых он будто бы хлопотал, а распоряжение отдал сам губернатор. Он сообщил также, что законопроект да Куньи был принят Ассамблеей единогласно. Сейчас проект рассматривают юридическая и финансовая комиссии. Завтра они проголосуют, губернатор подпишет закон об отчуждении земель, и жители холма станут хозяевами своих лачуг. Лисио Сантос был счастлив сознанием того, что словом и делом помогал этой победе народа, другом и истинным представителем которого он всегда себя считал.

Все это он взволновано изложил, стоя на пороге одного из домиков, построенных Данте. На дверях этого домика красовалась следующая надпись:

Жители холма собрались послушать его, и Лисио сыпал не только туманными фразами в кондорском[59] вкусе («поэт рабов уже сказал, что земля принадлежит народу, как небо кондору»), но и шутками («а я говорю, что холм принадлежит народу, как кость собаке»). Люди смеялись. Потом советник обрушился на начальника полиции и объявил о его неминуемой отставке, которая, возможно, уже состоялась; Альбукерке получил под зад коленкой.

Но Альбукерке был еще на посту. Правда, распоряжение губернатора об освобождении Данте Веронези было получено вместе с настоятельным советом: действовать против обитателей холма весьма осторожно, и начальник полиции впервые почувствовал, что почва под ним заколебалась. Он велел освободить Веронези из тюрьмы. Ему доложили, что пришел Лисио Сантос, но Альбукерке отказался его принять и поспешил во дворец Ему необходимо было повидаться с губернатором и переговорить с ним. Однако дворец был погружен в темноту; после утомительного дня Его превосходительство отправился прогуляться, не сказав, куда пойдет и когда вернется. Начальник полиции немного подождал и решил возвратиться в управление, оставив губернатору записку: он будет всю ночь ждать приказаний в своем кабинете. Однако до двух часов никаких приказаний не последовало, и сонный Альбукерке с мрачным видом направился домой. На сердце у него было неспокойно. На углу он увидел группу агентов, которые со смехом что-то обсуждали. При его приближении подчиненные замолчали, чтобы приветствовать начальство, но он успел уловить конец фразы, произнесенной инспектором Анжело Куйабой:

— .. поговаривают о депутате Мораисе Нето, он все же лучше нашего болвана…

Альбукерке сел в машину с таким чувством, будто прочел некролог о себе. Так он и не получил ни денег от маклеров, ни признания консервативных кругов. Однако падал он с достоинством. «Я падаю стоя», — сказал он жене, которая, не ложась спать, ждала его, встревоженная болтовней соседок.

И все же у него осталось еще доброе имя и репутация неподкупного человека. Но жена, уставшая от этих высокопарных заявлений и бесполезного тщеславия, возразила, что падать стоя очень трудно, а неподкупность, хоть и добродетель, однако обеда из нее не сваришь. Сеньор Альбукерке сел на край кровати и закрыл лицо руками.

— А по-твоему, что я должен делать?

— Постарайся хотя бы опередить события и сам подай в отставку.

— Ты думаешь? А если положение изменится и губернатор вдруг решит не снимать меня с этого поста? Зачем торопиться?

Жена пожала плечами. Она устала, и ей хотелось спать.

— Если ты не подашь в отставку, то у тебя не останется даже достоинства… Ты лишишься последнего.

— Я подумаю и завтра решу…

На следующее утро его разбудила жена: пришли от губернатора, который просил начальника полиции немедленно явиться. Когда жена сказала об этом Альбукерке, он так взглянул на нее, что ей стало жаль своего беднягу мужа, такого самоуверенного и такого недалекого. Уж она-то знала, как никто, истинную цену его бахвальству. Но у него был такой несчастный вид, что она не выдержала и подошла к нему. Сеньор Альбукерке опустил голову — это была катастрофа.

— Губернатор хочет тебя видеть.

— В такой час это может означать только одно…

— Не расстраивайся… Как-нибудь проживем… В конце концов ты выполнил свой долг.

Но он знал, что на самом деле думает о нем жена. Не стоило снова заводить разговор о честности, становиться в позу героя, все равно ее не обманешь, ни в чем не убедишь.

— Эта банда одолела меня…

Жена не поняла, говорит ли он о губернаторе и депутатах или о жителях холма. Она помогла ему одеться — сеньор Альбукерке все еще носил туго накрахмаленные воротнички.

Губернатор горячо заверил его в своем почтении, выразил благодарность и заявил, что хочет по-прежнему видеть в правительстве столь честного и уважаемого человека, но на другом посту. На каком именно, они потом обсудят. А начальником полиции сейчас, когда настало время примирения и взаимных уступок, должен быть человек менее принципиальный и непреклонный, чем сеньор Альбукерке. Эта его непреклонность является ценным даром, которым может гордиться не только правительство, но вся баиянская общественность. Сеньор Альбукерке всегда будет служить примером для грядущих поколений. Однако у политики свои законы, она не всегда остается честной, прибегает к лавированию, уступкам, соглашательству, иногда даже требует сделок с совестью. А уважаемый друг губернатора не такой человек, он не способен на компромиссы.

Сеньор Альбукерке опустил голову: что ему эти похвалы? Он уходит, как и пришел, с чистыми руками, хотя у него были свои планы и, как ему казалось, весьма реальные… Честный, непреклонный, неподкупный болван, размазня. Он смотрел на губернатора, который, любезно улыбаясь, расточал ему похвалы: чистые руки, образец добродетели. Ему хотелось послать губернатора, а также свою честность, непреклонность и неподкупность к чертовой матери.

Он поднялся, застегнул пиджак и склонился перед губернатором:

— Ваше превосходительство, через полчаса вы получите мое прошение об отставке.

Губернатор тоже встал, горячо обнял Альбукерке и еще раз почти искренне, выразил ему свою признательность.

— Спасибо, дорогой…

В прошении об отставке бывший начальник полиции не упомянул ни о «жого до бишо», хотя инспектор Анжело Куйаба, едва он прибыл в управление, поторопился сообщить о скорой отмене запрета на эту игру согласно достигнутой вчера вечером договоренности между губернатором и Отавио Лимой, ни о событиях на холме Мата-Гато. В тщательно отредактированном документе Альбукерке ссылался на пошатнувшееся здоровье, необходимость отдыха и лечения: «Я не раз просил освободить меня от доверенной мне нелегкой работы, однако, не получив отставки, не мог не последовать призыву Вашего превосходительства продолжать службу, хотя это было в ущерб моему здоровью. И все же сейчас…»

Губернатор незамедлительно удовлетворил ходатайство Альбукерке и в своем послании не преминул похвально отозваться о бывшем шефе полиции как о знатоке законов и образце честности. А журналист, которому Альбукерке когда-то помог устроиться, готовя передачу последних известий по радио, дал благоприятное для бывшего шефа полиции объяснение отставки, исполнив таким образом долг благодарности. Альбукерке, дескать, покинул свой пост, поскольку не хотел впутываться в новый скандал, но с его уходом правительство окончательно погрязнет в игорных страстях и махинациях «жого до бишо».

Мата-Гато весть об отставке начальника полиции достигла почти в полдень и была встречена с одобрением. Один из мальчишек, исполнявший обязанности связного между осажденными обитателями холма и городом, принес записку от Лисио Сантоса. В ней сообщалось, что начальник полиции снят, законопроект да Куньи одобрен комиссиями и теперь будет обсуждаться на внеочередном пленарном заседании, после чего его наверняка обнародуют. А жители холма пока должны готовиться к массовой демонстрации в поддержку правительства и митингу перед губернаторским дворцом, о которых их оповестят газеты и радио.

И действительно, утренние газеты призвали население города своим участием в митинге на Муниципальной площади выразить одобрение благородной акции губернатора. В «Газете до Салвадор» был опубликован вдохновенный репортаж Жако Галуба, посвященный ужасам последней осады холма Мата-Гато, проводившейся по распоряжению стервятника Альбукерке, там же в трагическом тоне повествовалось об аресте Данте Веронези и воспроизводилось заявление Пика Пау, доставившего записку от Жезуино, а также фотография этого бойкого и симпатичного мальчишки со спадающими на лоб волосами и окурком во рту. Помимо репортажа, сообщавшего об окончании возмутительного гонения на бедняков, газета поместила передовую статью, подписанную директором Айртоном Мело, который вообще редко ставил свое имя. Но в это утро и он хотел приветствовать великодушный жест сеньора губернатора, своего политического противника. Айртон Мело ценил благородство, даже если его проявлял враг. А Его превосходительством восхищался весь штат. Вот почему Айртон Мело согласился выступить на митинге, который наметили провести после обеда.

Жители холма готовили для демонстрации плакаты, флаги, лозунги, приветствующие губернатора. Мальчишек послали узнать новости, и они спустились с холма, оцепленного полицией, бесшумно, как кошки, прокрались через кусты, растущие на болоте, а когда агенты спохватились, были уже далеко на шоссе и просились на попутные грузовики.

Теперь единственной трудностью, которую еще осталось преодолеть, была цена на земли Мата-Гато. Командор Хосе Перес твердо стоял на своем, поэтому кое-кому пришлось вмешаться и устроить встречу губернатора со столпом испанской колонии. Только после этого соглашение было достигнуто. Командор Хосе Перес тоже пожелал облагодетельствовать бедняков на холме и сделал незначительную уступку или пошел на большие жертвы — это уж кто как расценит, сообразуясь со своими интересами и вкусами. Эксперты изменили первоначальное заключение. Впрочем, один из них отказался подписать новый документ, находя сделку слишком скандальной. Многие подкормились из этой кастрюли, и уж наверняка Лисио Сантос, по-прежнему отлично настроенный и неутомимый.

А между тем холм Мата-Гато продолжала осаждать полиция, о которой позабыли в суматохе; выполняя распоряжение своего бывшего начальника, она хватала и бросала в машины всех, кто осмеливался спускаться. Три человека уже было арестовано, однако Жако и Лисио обещали освободить их, как только найдут для этого время. А сейчас они были по горло заняты подготовкой к демонстрации, которая обязательно состоится к концу дня; о точном часе жителям холма сообщат позднее.

Жезуино, поскольку надобность в военных играх отпала, руководил теперь подготовкой массовой демонстрации, что забавляло его ничуть не меньше. К тому же Лисио Сантос пообещал выставить кашасы и пива вдоволь, чтобы как следует отметить победу. Бешеный Петух, профессию которого никто не знал и который слыл непримиримым врагом всякой работы, собирался теперь стать захватчиком земель, как он со смехом заявил Миро, когда они мастерили картонные, на длинных рейках плакаты. Жезуино уже замышлял новое вторжение: на земли за Дорогой Свободы, носящие странное название Впадина Турчанки.

В два часа дня в обстановке большого подъема депутаты одобрили окончательную редакцию законопроекта Рамоса да Куньи. Председатель хотел было выделить делегацию, которая отнесет ее губернатору, но Полидоро Кастро предложил пойти во дворец всем. Подписание декрета было назначено на шесть вечера, так что еще оставалось время для подготовки демонстрации.

Все радиостанции через каждые пять минут призывали власти и население собраться в шесть часов на Муниципальной площади перед дворцом, чтобы присутствовать при историческом акте обнародования принятого Ассамблеей закона об отчуждении земель Мата-Гато. В числе ораторов будут лидеры правительственной и оппозиционной фракций, журналист Айртон Мело, муниципальный советник Лисио Сантос и сам губернатор. Для добровольной народной демонстрации были мобилизованы все средства, префектура предоставила в распоряжение горожан свои грузовики.

16

Итак, за массой дел и хлопот — заседаниями во дворце, переговорами, совещаниями, обсуждениями кандидатур на пост начальника полиции и переформированием кабинета — совсем забыли о полицейских, в боевой готовности оцепивших холм, и о самих жителях холма. Муниципальная площадь уже была заполнена народом, из автобусов и грузовиков высаживались все новые демонстранты с плакатами и лозунгами; в одном автомобиле прибыли забывшие о разногласиях лидеры правительственной и оппозиционной фракций, прибыли и члены этих фракций, последовавшие их примеру; сеньор префект уже спустился по лестнице муниципалитета, чтобы перейти площадь и присоединиться к губернатору, когда Жако Галуб в одном из залов дворца вдруг вспомнил о людях на холме. С ним был Лисио Сантос.

— А как же те, с холма?

— Э! Надо скорей послать за ними.

Тогда Жако вспомнил о мальчишке, сидевшем в редакции в ожидании поручений. «Хоть бы телефон работал». Ему удалось соединиться с редакцией, и несколько минут спустя мальчишка мчался в такси с запоздалым приглашением Жако. Для перевозки жителей холма был предоставлен грузовик, им только надо поскорее спуститься.

Потом вспомнили о полицейских. Отправились на поиски нового начальника полиции, вступившего на этот пост всего полчаса назад. Это был один из депутатов Ассамблеи, кузен супруги губернатора и друг Отавио Лимы. Таким образом, судьба «жого до бишо» будет теперь решаться в семейном кругу. Новоиспеченный начальник испугался: холм оцеплен? Да, он что-то читал в газетах. Но, по правде говоря, не очень был в курсе дела, поскольку отдыхал в Крус-дас-Алмасе на своей фазенде, когда губернатор срочно вызвал его. Они могут быть спокойны, он примет необходимые меры, впрочем, какие именно, он не знал… Все очень просто, сказали ему. Надо послать туда инспектора или комиссара, чтобы полицейские вернулись в управление. По распоряжению этого болвана Альбукерке они уже более суток осаждают холм, питаясь одними бутербродами, которые запивают кипятком. Агенты уже начинали роптать.

Хотя это, пожалуй, слишком сильно сказано, просто им страшно надоело сидеть там, и, полуголодные, невыспавшиеся, искусанные москитами, они были злы. Полицейские все еще ничего не слышали о готовящемся празднестве и, изнывая от скуки, мечтали, чтобы кто-нибудь из этих негодяев спустился, а уж они тогда набросятся на него и изобьют. Накануне, правда, удалось схватить троих, они до сих пор сидят в душной машине, томясь от голода и жажды. Шико Ничтожество ходил вокруг холма, задыхаясь от ненависти, а Мигела Шаруто все еще не оставляла мысль поймать Капрала Мартина и проучить его.

В это время на холме появилась толпа. Шико Ничтожество показалось, будто у людей какой-то угрожающий вид, вооружены они палками и камнями, а впереди с дубиной в руке идет Жезуино Бешеный Петух. На самом деле жители холма шли к грузовику, который должен был отвезти их на Муниципальную площадь, Жезуино же нес свернутый плакат.

Мальчишка, посланный Жако, вышел из такси, не доехав до холма, пробрался через болото, незаметно поднялся на Мата-Гато и передал поручение журналиста и Лисио. Жезуино сейчас же собрал людей, которые, взяв лозунги и плакаты, последовали за Бешеным Петухом, снова надевшим свою устрашающую каску.

— Они собираются напасть на нас… — Мигел Шаруто указал на спускавшихся людей.

Тогда Шико Ничтожество выхватил револьвер и напомнил полицейским о распоряжении Альбукерке. Сейчас они рассчитаются с ними за прошлое поражение, за москитов, за жару, за плохую еду и грязную, теплую воду. Они вознаградят себя за все.

Жители холма исчезли за поворотом дороги. Но скоро они будут хорошо видны. Шико Ничтожество довольно засмеялся. Мигел Шаруто занял позицию, не оставляя своей мечты поймать эту собаку Мартина.

Фигура Жезуино Бешеного Петуха четко вырисовывалась на красноватом небе. «Огонь!» — скомандовал Шико Ничтожество, и пулеметная очередь, срезав ветви кустов, пробила грудь Жезуино. Он покачнулся, схватился было за голову, но тут же рухнул и, ударяясь о выступы скалы, упал в болото, которое поглотило его. Остальные отступили на вершину холма. Плакат, который нес Жезуино, остался висеть на скале. «ДА ЗДРАВСТВУЮТ ДРУЗЬЯ НАРОДА!» — было написано на нем.

Вскоре — почти одновременно — прибыли автомобиль с инспектором Анжело Куйабой и грузовик для жителей Мата-Гато. Инспектор привез приказ снять осаду, освободить арестованных, если таковые имеются, и немедленно ехать в управление полиции. Однако все желающие, добавил он, могут принять участие в демонстрации.

Затем инспектор поинтересовался, как обстояли дела. Шико Ничтожество сообщил, что все шло нормально, арестовали трех человек, когда те пытались спуститься с холма, сейчас он их освободит. Кроме того, несколько минут назад местное население попыталось напасть на полицию, он приказал дать пулеметную очередь, чтобы попугать их, и они отступили.

— Раненых не было? А убитых?

— Не было…

Полицейские машины уехали. Кое-кто из жителей холма снова взял лозунги и плакаты, возглавила колонну дона Фило со своими детьми. Впрочем, двое старших не пошли. Миро спустился к болоту.

Митинг на площади был в разгаре. Речь лидера правительственной фракции имела бурный успех, так как он, снова прибегнув к полюбившемуся сравнению, назвал Его превосходительство принцессой Изабел нашего времени. Не меньший успех имели выступления Айртона Мело и Рамоса да Куньи. А губернатор, подписавший на балконе дворца под аплодисменты собравшихся декрет об отчуждении земель Мата-Гато, не смог удержаться от слез. И со слезами в голосе он начал свою речь, надолго всем запомнившуюся. В соседнем окне, посасывая ароматную сигару, улыбался Отавио Лима, довольный энтузиазмом толпы, в которой было немало его знакомых и подчиненных, снова получивших возможность свободно заниматься своим ремеслом. Дисциплинированный народ, все пришли как один.

Что же касается волнующей сцены, когда губернатор, глава штата и отец бедняков, обнял дону Фило, пробравшуюся на балкон со своими детьми, то описать ее и увековечить было бы под силу только Камоэнсу.

Праздник продолжался до глубокой ночи. Отавио велел угощать народ пивом и кашасой, а на подмостках, сооруженных на Соборной площади, были устроены танцы.

Ночь стояла темная, безлунная, небо было затянуто облаками, душный воздух предвещал грозу. Мальчишки во главе с Миро длинными палками искали в вонючем болоте тело Жезуино Бешеного Петуха. Им помогали Ветрогон, Курио, Ипсилон, Гвоздика и еще кое-кто. Искали всю ночь, но так и не нашли. Грязь поглотила Жезуино, и при слабом свете коптилок не удалось обнаружить даже места, где он упал. Нашли лишь его невероятную каску, в которой он хотел походить на командира, однако из-за непокорных седых волос напоминал поэта.

17

Так всенародной демонстрацией, кончившейся веселым праздников с танцами и выпивкой, завершился захват холм Мата-Гато. Ничего не скажешь, хороший конец или, как выражается теперешняя молодежь, «хеппи энд». Все остались довольны, все были вознаграждены по заслугам.

Губернатор — горячей народной любовью, вылившейся в никем не подготовленную (по словам Отавио Лимы) и искреннюю демонстрацию. Не говоря уже о поддержке оппозиции, которую он теперь будет кормить из рук и держать на короткой узде. Рамос да Кунья — постом секретаря сельского хозяйства, Айртон Мело — секретаря юстиции. Правительство упрочило свое положение, заключив перемирие между фракциями.

Командор Хосе Перес, продав земли по очень хорошей цене, подарил внукам, заядлым бунтарям и теоретикам, новый автомобиль. Лисио Сантос, по своему обыкновению, не упустил случая поживиться, раз уж была такая возможность. Он стал популярным человеком и, судя по всему, скоро будет избран в Ассамблею штата. А его друг Данте Веронези — муниципальным советником. Этого выдвинут захватчики чужих земель, ибо, хотя нет в живых Жезуино Бешеного Петуха, их становится все больше. И в каждом новом поселке на захваченных землях Данте строит свои дома. Жако Галуб, герой холма Мата-Гато, назначен редактором бюллетеня законодательной Ассамблеи и, как уже было сказано, удостоен премии за репортажи о событиях на Мата-Гато.

Что же касается обитателей холма, то они упрямо продолжают жить, как жили, несмотря ни на что. Дона Фило теперь занимается политикой, она возглавляет избирательную кампанию, агитируя за Данте. Умей она читать и писать, сама стала бы депутатом.

А как сеньор Альбукерке? Неужели этот неподкупный знаток законов оказался единственным, кто проиграл? Можем сообщить хорошую весть: он тоже в некоторой степени был вознагражден. В кредитном суде штата открылась вакансия, и, хотя претендентов на это место было множество, губернатор вспомнил о бывшем начальнике полиции. Пусть в истории с Мата-Гато, в отличие от друзей народа, он вел себя как отъявленный бандит, было бы несправедливо забыть его, когда все позади. Занимая высокий пост советника кредитного суда, он ждет, что в один прекрасный день консервативные круги выдвинут его в правительство штата либо снова поручат руководить полицией. Он предпочел бы последнее, поскольку «жого до бишо» продолжало оставаться бельмом на его глазу. Ходили слухи, будто губернатор и его семейство наживаются на выручке с этой азартной игры. Сеньор Альбукерке, все еще носивший туго накрахмаленные воротнички, задыхался от возмущения.

Что же еще? Тело Жезуино так и не обнаружили. Находились такие, что вообще не верили в его смерть и уверяли, будто он, сменив имя, как Капрал Мартин, уехал. А через несколько месяцев, на праздничном кандомблэ в поселке Ангола появился никому не знакомый кабокло, сразу обративший внимание на Антонию да Асунсьон — необыкновенно красивую мулатку, у которой еще не было святого.

Он объявил, что его зовут Кабокло Бешеный Петух и начал танцевать. Танцевал Бешеный Петух великолепно и мог не отдыхать целую ночь. Кроме того, он лечил все болезни, решал все трудные вопросы и авторитетно судил о сердечных делах. А еще любил выпить и хорошо говорил.

Без сомнения, это был Жезуино, ибо Кабокло Бешеный Петух ни разу не остановил свой выбор на старой дочери святого. Он выбирал только привлекательных и молодых, нисколько не смущаясь тем, что они могли быть избранницами других кабокло. Если девушка была красива, он танцевал с ней всю ночь. Жезуино Бешеный Петух, маленький бог Баии, стал теперь божеством кабокло.

Латиноамериканская проза буквально с каждым днем завоевывает все больше и больше читателей и почитателей в мире благодаря своей оригинальности, глубине постижения объективной действительности, захватывающей художественной силе. Ромуло Гальегос и Жак Стефан Алексис, Мигель Анхель Астуриас и Хорхе Икаса, Алехо Карпентьер и Хулио Кортасар, Габриэль Гарсиа Маркес и многие другие писатели открывают нам мир, полный экзотики, красоты, социальных волнений, личных драм и трагедий, возвышающих человека чувств, мыслей, чаяний, идеалов. В общей сокровищнице мировой литературы произведения этих писателей, а также поэзия, принадлежащая таким мастерам пера, как Николас Гильен, Пабло Неруда, Габриэла Мистраль, принципиально отличаются. Первый, самый общий, ее признак — кровная связь с жизнью народов данных стран. Подчас эта литература выглядит слишком жестокой и горькой. И естественен вопрос: почему?

Убедительный ответ на этот вопрос, иными словами верное объяснение специфического характера латиноамериканской литературы, находим у одного из самых больших писателей не только данного континента, но и всего мира: «…Необъятный Американский континент рос и развивался. Мы разобрались в том, что у нас есть и чего нет.

Мы узнали, что можем дать другим и в чем испытываем нужду сами. У нас были большие богатства. Нефть, нитрит, пшеница, серебро, шерсть. Мы нуждались в том, в чем и сейчас нуждаемся позарез. Нам нужны были одежда, дома, мебель, буквари, лекарства, культура, станки, промышленные предприятия, гавани, аэропорты, дороги, машины.

Мой соотечественник, сеньор Эрнан Санта-Крус, ведающий в ООН вопросами земледелия и продовольствия, на днях сообщил, что из ста девяноста двух миллионов граждан Латинской Америки восемьдесят миллионов неграмотных; четырнадцать миллионов детей школьного возраста не учатся из-за нехватки учителей и школьных зданий; сто миллионов человек страдают от недоедания. Зато североамериканские монополии с 1956 по 1961 год получили прибыль в три миллиарда четыреста семьдесят девять миллионов долларов.

Эти сухие цифры безрадостны, и с ними трудно смириться. Они пахнут потом и содержат привкус крови. Но как положить их под сукно и забыть? Они так ужасны, что сукно лопнет. Лучше прямо посмотреть фактам в лицо. Наши книги кажутся жестокими и горькими. Но это потому, что они отражают страшную действительность»[60].

Эти слова прозвучали с трибуны Всемирного конгресса за всеобщее разоружение и мир, который проходил в Москве с 9 по 14 июля 1962 года. С тех пор многое изменилось в жизни народов Латинской Америки. Однако история этих народов продолжает складываться из фактов их борьбы за освобождение и независимость. Одним из самых красноречивых примеров этой борьбы является вооруженный конфликт между Аргентиной и Великобританией из-за Фолклендских (Мальвинских) островов.

Именно отображением этой действительно жестокой и горькой правды реальной жизни книги самых талантливых и самых преданных своим народам латиноамериканских писателей завоевывают признание миллионов читателей в разных странах. В числе их особое место занимают произведения бразильца Жоржи Амаду — коммуниста, лауреата Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами».

1

Штат Баия, в одной из красивейших местностей которого 10 августа 1912 года родился Жоржи Амаду, находится на северо-востоке Бразилии и знаменит не столько тропической удивительной красотой природы, сколько тем, что явился одним из первых центров португальской колонизации Бразилии, а этот факт предопределил бурный процесс формирования особой народной культуры. Проходило время, изменялись условия жизни людей, их религиозные и политические взгляды, их образ жизни, но никогда не уходило на второй план истинно народное искусство Баии, в первую очередь музыка, танец, народные предания. Каждый баиянский праздник — а их великое множество! — отмечен своими незаменимыми песнями, танцами, обрядами, которые являются спонтанным проявлением чувств, мыслей, чаяний широких масс народа. Это глубоко фольклорное искусство своими корнями уходит в бездну веков и, хотя в нем можно различить отдельные исходные португальские, негритянские, индейские и прочие элементы, оно представляется как единое целое, очень своеобразное — истинно бразильское. Сохранение и развитие своего глубоко национального искусства помогло бразильскому народу переносить нищету, социальную несправедливость, поддержать любовь к жизни, надежду на лучшую участь.

Читая прозу Жоржи Амаду, мы становимся как бы участниками террейро, кандомбле, карнавалов; вместе с персонажами вливаемся в широкий и бурный водоворот веселья, влюбляемся, разочаровываемся, побеждаем, терпим неудачи. Красочный и удивительный мир порта Баия!.. Как увлекательны эти праздники, как живо описывает их автор. Один из характернейших признаков большинства произведений писателя составляет фольклорная основа; наряду с другими отличительными чертами их содержания и формы она говорит о глубоком реализме писателя. В его произведениях народ — носитель истинно национального и своеобразного, составляющего сердцевину его духовного существования.

2

Жоржи Амаду родился в семье плантатора какао. Еще в раннем детстве ему довелось видеть борьбу между «хозяевами» земли и людьми, своими руками ласкающими ее, чувствовать эксплуатацию бедных крестьян, слушать легенды и песни о смелых людях, ратовавших за справедливость, за человеческую жизнь для всех. Порою борьба велась между самими плантаторами; биографы писателя утверждают, что и его отца ранили в одной схватке. У Жоржи Амаду был трудный жизненный путь. После получения начального образования он работает в качестве наборщика в типографии, а в 1930 году поступает в университет в Рио-де-Жанейро, но вынужден оставить учебу из-за отсутствия средств к существованию.

Амаду полон чувств непримиримости к власть имущим и неподдельной любви к бедным людям, и эти чувства находят свое воплощение в первых романах писателя; «Страна карнавала», «Какао», «Пот». Те же чувства и мысли приводят Амаду в 1934 году в ряды участников и руководителей I Конгресса трудящейся и студенческой молодежи Бразилии. В те же годы он становится одним из руководителей организации прогрессивных деятелей бразильской культуры, объединившихся под названием Национально-освободительного альянса — клуба Современной культуры, а также одним из редакторов издававшегося этим клубом журнала «Мовименто», который боролся за демократизацию культуры и создание передовой, подлинно народной, литературы. О месте Амаду в жизни своего народа красноречиво говорит программное заявление этого журнала, над реализацией которого работал Амаду: «Вооруженное искренностью и вдохновляемое желанием служить на пользу человечеству — не праздным любителям наслаждений, но широким массам человечества, которое своими страданиями и трудом создает новую прекрасную цивилизацию, — „Мовименто“ не станет щадить угнетателей и преклоняться перед грязными идолами или блуждать в обманчивом лабиринте метафизических размышлений. „Мовименто“ будет прославлять воду и хлеб»[61].

Участвуя в движении национально-освободительного альянса, Амаду сближается с революционными силами страны, с наиболее активными деятелями Коммунистической партии Бразилии. Писатель растет политически, начинает ясно видеть в современной ему действительности те ростки, которым принадлежало будущее, правильно понимать закономерности исторического развития, представлять себе перспективы борьбы за человеческую жизнь для всех. За свою революционную деятельность был арестован правительством Ж. Д. Варгаса, а в 1938 году вынужден был эмигрировать. О политических взглядах Амаду в годы эмиграции красноречиво говорит тот факт, что он пишет книгу «Рыцарь надежды» — о выдающемся деятеле Коммунистической партии Бразилии Луисе Карлосе Престесе. По возвращении на родину в 1942 году, Амаду работает журналистом, из-под его пера выходят статьи о героизме советского народа на фронтах Великой Отечественной войны, о необходимости мира и взаимного понимания между народами.

Победоносное окончание войны Советским Союзом в 1945 году, установление дипломатических отношений между Бразилией и нашей страной, легализация Коммунистической партии Бразилии ознаменовали начало укрепления прогрессивных сил страны. Амаду проявляет себя активным коммунистом, является членом Национального комитета Коммунистической партии, работает редактором прогрессивной газеты «Оже», выступает в качестве руководителя бразильского Института культурных связей с СССР.

В 1948 году, через год после того, как деятельность Коммунистической партии Бразилии снова была запрещена, Амаду вынужден во второй раз эмигрировать. Он продолжает свою активную деятельность борца за мир: в 1949 году участвует в подготовке и проведении Всемирного конгресса сторонников мира, прошедшем в Париже.

Растет авторитет писателя и политического деятеля. Под давлением мирового общественного мнения преследование Амаду прекращается, и в 1952 году он возвращается на родину, продолжая неутомимую борьбу за мир, оставаясь верным своим революционным идеалам, сохраняя чувства дружбы к Советскому Союзу (о котором в 1949 году написал поэму, а 1950 — книгу публицистических статей и заметок).

Эта богатая событиями жизнь и активная, целеустремленная общественно-политическая деятельность Амаду, чувства, мысли, идеалы, которые руководили им на протяжении десятков лет, нашли свое воплощение в произведениях писателя, в частности в таких известных в нашей стране книгах, как «Земля золотых плодов», «Красные всходы», «Подполье свободы» и других художественных документах о непрестанной борьбе бразильского народа за справедливость, за лучшее будущее.

3

Свою литературную деятельность Жоржи Амаду начал в разгар революционного движения в Бразилии в тридцатые годы. В самых ранних произведениях он предстает перед нами как сторонник той линии в бразильской реалистической литературе, которая характеризовалась обостренным вниманием к «региональным» факторам жизни страны и получила название «северо-восточный роман». В отличие от писателей, находившихся в тесном соприкосновении и под влиянием писателей других стран, представители «северо-восточного романа» в своих произведениях особое место отводили национальному фольклору, национальному колориту. В Баии негры свято хранят и поныне африканские языческие культы, здесь фольклористы записывают сказки, в которых европейские сюжеты обрастали тропическими деталями, а эти и другие особенности баиянской народной культуры, о которых много и убедительно говорится в ряде известных исследований латиноамериканского и бразильского романа XX века, находят свое индивидуальное преломление во всем творчестве Амаду. В его произведениях начала тридцатых годов находят искреннее и яркое воплощение его детские впечатления о распрях между плантаторами, о нечеловеческой эксплуатации бедных людей. Писатель развенчивает легенду о «сельской идиллии», показывает суровую действительность бразильской деревни, описывает пробуждение классового самосознания бедноты, наводит читателя на мысль о необходимости борьбы угнетенных против угнетателей за свои права, за свое достоинство. Особенно богаты фактами национальной жизни романы «Жубиаба», «Мертвое море», «Капитаны песка».

Острота социальных проблем, которые поднимает Амаду в этих своих произведениях, глубокое проникновение во внутренний мир созданных персонажей, страстная защита угнетенных и гневное осуждение тех, кто присваивает себе плоды чужого труда, снискали ему еще в 30-ых годах заслуженную писательскую славу.

Из других изданных у нас произведений Амаду нельзя не назвать романы «Земля золотых плодов» и «Красные всходы». В первом писатель показывает «хозяев» бескрайних бразильских какаовых плантаций, конкуренцию и борьбу местных и иностранных эксплуататоров, столкновение простого народа со своими угнетателями. В нем Амаду создает запоминающиеся образы батраков Варапау и Района, негра Флориндо и других тружеников. Их положение безвыходно, они не имеют даже крыши над головой, плоды их труда не принадлежат им. Тем не менее они, а не цивилизованные эксплуататоры, способны на глубокие человеческие чувства. Роман «Земля золотых плодов» отличается еще и тем, что в центре его — образ коммуниста Жоакина Витора, человека, который направляет ненависть тружеников какаовых плантаций в русло классовой борьбы.

«Красные всходы» — явление хорошо осознанной писателем необходимости открытой, организованной борьбы бедного крестьянства против эксплуататоров. В образах арендатора Жеронимо и его трех сыновей Амаду воплотил судьбу многочисленных тружеников, у которых не может быть другого пути, кроме пути активного сопротивления угнетателям. Жувенсио, один из сыновей Жеронимо, вступает в ряды Коммунистической партии Бразилии, страстно ищет и находит правильный ответ на вопросы, мучающие бразильское крестьянство 30-40-ых годов. Будучи проникнутым пафосом утверждения великой силы трудящихся масс, нацеливая читателя на активное сопереживание персонажам, борющимся за свои человеческие права, воспитывая его в духе непримиримости ко всему, что уродует человека, раскрывая перед ним перспективы исторического развития действительности, роман «Красные всходы» вписывается в зарубежную литературу социалистического реализма и является убедительным примером активной жизненной позиции автора.

4

Специфическим примером глубокого проникновения в самые утаенные уголки души человека, беспощадного реализма в описании отдельных сторон объективной действительности, активного гуманизма Жоржи Амаду являются романы, включенные в настоящую книгу. Все они написаны в 60-х годах, в них речь идет о жизни города. Однако творческое использование писателем самобытного бразильского фольклора и передача неповторимого колорита северо-восточной части Бразилии присущи им, как и романам, о которых шла речь до сих пор. Романы «Старые моряки», «Пастыри ночи» и «Дона Флор и два ее мужа» продолжают линию, проложенную в творчестве автора романом «Габриэла», который увидел свет в 1958 году и был признан одной из лучших работ писателя. В этих романах мы находим углубленное проникновение в интимный мир человека, острейший психологизм, здесь писатель смелее прибегает к соединению в одно целое фактов жизни и своего богатейшего воображения, тем и проблем реальной действительности и мотивов фольклорного происхождения, здесь комическое и серьезное, иногда комическое и трагическое, сосуществуют более мирно, одно как бы врастает в другое, составляя уникальную литературную симфонию.

В этих романах Амаду исследует (именно исследует!) жизнь городского «дна», людей забитых, отчасти порочных, трудно поддающихся воспитанию или перевоспитанию. Создается впечатление будто писатель стал менее активным в утверждении прекрасных стремлений человека, менее убежденным борцом за светлые идеалы. Но такое мнение полностью опровергается при ознакомлении с последней повестью романа «Пастыри ночи» — «Захват холма Мата-Гато, или Друзья народа», где четко разграничены социальные противоборствующие силы, детально и убедительно раскрыт классовый конфликт между бедными и богатыми.

Итак, что представляют собой эти три романа, составляющие настоящую книгу?

«Старые моряки» содержит две повести, подтверждающие возросшее мастерство писателя в лепке персонажей, творческом использовании фольклорных мотивов, психологическом анализе человека. Первая — «Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода» — почти невероятна, воспринимается как сказка или анекдот. Реальное и вымышленное настолько тесно переплетаются между собой, что трудно различать, где кончается одно и начинается другое. Она читается на одном дыхании, со всемерно возрастающим интересом. Первое впечатление — блестящий стиль повествования, психологическая точность диалогов, неожиданная концовка. Но это не совсем полное представление о прочитанном. Писатель показывает духовную деградацию человека в конкретных социальных условиях. Больше того, Амаду и здесь создает отдельные образы, четко указывающие на его классовую позицию: дочери и зятя Кинкаса Сгинь Вода, чурающихся человека, столь близкого им. Куда его дочери и зятю до тех чувств солидарности и взаимного понимания, которые составляют единственное богатство обитателей городского «дна»! С другой стороны, Амаду не щадит и приятелей Кинкаса, показывая их духовное вырождение, потерю ими элементарных человеческих черт.

Вторая повесть этого романа — «Чистая правда о сомнительных приключениях капитана дальнего плавания Васко Москозо де Араган» — является тем же сплавом реальности и фантазии. В центре повести образ фантазера, придумывающего разные истории о его «героической» жизни. Никакой он не капитан, этот Васко Москозо де Араган; он вполне довольствуется тем, что достал себе диплом капитана дальнего плавания. Цель Амаду — развенчание такого типа людей, писатель смеется над ними, убеждает и нас в никчемности всех тех, кто не работает или не творит, а лишь воображают будто занимаются делом.

Роман «Пастыри ночи» состоит из трех повестей. На первый взгляд Амаду просто возвращается к темам и местам, о которых писал еще в ранних романах «Жубиаба» и «Мертвое море». Но это не совсем так, возвращение к тому, о чем рассказал однажды, стало основой совершенно нового произведения, в котором чувствуется богатый опыт человека и художника. На «дне» бразильского города Амаду находит разных людей, убедительно и впечатляюще показывает их жизненные пути. «Теперь время летит быстрее… — пишет Амаду. — А при такой скорости сохранить в памяти события и людей? И никто больше — увы, никто! — не увидит таких событий, не узнает таких людей. Завтра настанет другой день, новый, только что родившийся, заря иного поколения, и в нем, в этом дне, уже не будет места прежним событиям и прежним людям. Ни голубоглазому Ветрогону, ни негру Массу, ни шулеру Мартину, ни молодому влюбчивому Курио, ни Ипсилону, ни портному Жезусу, ни торговцу образами Алфредо, ни Мамочке Тиберии, ни Оталии, Терезе, Далве, Ноке, Антониэте, Раймунде и прочим девушкам, ни другим, менее известным личностям…»

Так вот, большинство названных персонажей показаны в первой повести романа со своими неповторимыми душевными качествами, в самых невероятных жизненных ситуациях.

Бедный Ветрогон! Он собирает травы и маленьких животных, которые продает институту или супругам Кабрал. Он поймал белую мышь, дрессировал ее, но не продажи ради. Он хочет подарить эту мышь мулатке Эро, которая свела его с ума. Не только он, а и жена Кабрала уверена будто мышь — драгоценнейшая вещь. «День за днем Ветрогон учил ее одному трюку, одному-единственному, но забавному. Он щелкал пальцами, и мышка начинала бегать из стороны в сторону, а потом ложилась на спинку, задирала кверху лапки и ждала, когда ее ласково погладят по брюшку. Каждый был бы счастлив иметь такого зверька, нежного и чистого, умного и послушного». Такой дар он хочет поднести мулатке Эро. «Он целыми днями думал о ней, мечтал о ее груди, которую разглядел в вырезе платья: когда мулатка наклонялась над очагом, у Ветрогона загорались глаза. Потом она нагибалась поднять что-нибудь с пола, и Ветрогон видел ее ноги цвета меда. Последние недели он жил, охваченный желанием, мечтал о ней, со стоном произносил ее имя в дождливые ночи. Он выдрессировал мышку — этот подарок должен был подкрепить его объяснение в любви. Достаточно преподнести зверька Эро, заставить мышку побегать, почесать ей брюшко, и влюбленная мулатка покорно раскроет ему свои объятия — Ветрогон в этом не сомневался. Он уведет ее в свой домик на пустынном берегу, и там они отпразднуют смотрины, помолвку, свадьбу и медовый месяц — все сразу и вперемежку». Приносит Ветрогон приготовленный дар мулатке, а Эро отказывается от подарка и гонит парня. Не понимает он, почему девушка так обошлась с ним. И тогда «Ветрогон торопился в кабачок Алонсо. Друзья, наверное, уже там, он обсудит с ними это сложное дело… Он должен обсудить с друзьями этот важный для него вопрос…».

Такая тихая, на первый взгляд, жизнь персонажей, открытых Амаду на окраине города, оказывается впоследствии богатой бурями страстей, сильными драмами, трагедиями. Оталия, например, в шестнадцать лет уже выброшена на улицу. Живет она в заведении Мамочки Тиберии. Беззащитная девушка, каких немало в городе. Но вот случай испытывает характер простодушной, послушной девочки, хранящей, как величайшую драгоценность, свою куклу. И оказывается, что она не покорная рабыня, а достойный человек. Даже в таких жизненных условиях она не дает себя в обиду, может постоять за себя, проявляет смелость, бесстрашие. Сначала об этом догадывается портной Жезус. «Для него женское сердце было необъяснимой, удивительной тайной. Взять хотя бы эту девчонку Оталию… На первый взгляд, она казалась глупой, пустой, только что хорошенькой. А присмотришься к ней — и поймешь, что она совсем не так проста, бывает и дерзкой, и непонятной, и загадочной…».

Амаду открывает человека, его духовные силы даже в самых обыденных жизненных ситуациях. Повесть «Подлинная и подробная история женитьбы Капрала Мартина, богатая событиями и неожиданностями, или Романтик Курио и разочарования вероломной любви» дает нам повод для такого заключения. Человеческое дремлет в каждом обитателе баиянского «дна», и именно показ пробуждения человеческого в человеке униженном и забитом занимает Амаду, полностью оправдывая один из эпиграфов к роману, горьковские слова «Человек — это звучит гордо». Даже в тех, кто пал как будто навсегда, бесповоротно, в отдельных конкретных ситуациях пробуждаются совесть, чувство собственного достоинства. Убедительный пример: кто-то унес вещи Оталии, приехавшей поступить в заведение Тиберии. Завсегдатаи ее заведения, посоветовавшись, узнают «почерк» Гвоздики. Видя, что девушка бедна как и он сам, Гвоздика распоряжается вернуть Оталии платья, которые его многочисленные девочки уже успели натянуть на себя. Старшей дочери Гвоздики никак не хочется расстаться с платьем, и Оталия оставляет его девушке. А эта «…взглянула на Гвоздику.

— Можно, отец?

Зико ответил с достоинством:

— Что ж поделаешь, если ты такая попрошайка. Но что о нас подумает эта девушка?»

«Это по-чаплински смешно, — замечает Л. Осповат. — Но в смехе нашем звучит и нотка восхищения неистребимостью человеческого в человеке»[62].

В центре этой повести — история женитьбы Капрала Мартина. История, в которой ярко проявляются характеры ее главных персонажей: Мартина, Мариалвы и Курио. Особенно симпатичны мужчины. Мариалва оказывается ниже их по своим душевным и интеллектуальным качествам. Она терпит неудачу, потому что ее главная цель — «разделять и властвовать».

В целом повесть — удивительно написанная история людей, которые, даже потеряв очень многое из того, без чего трудно остаться человеком, не перестают быть людьми.

Такой вывод позволяют делать и остальные повести романа, особенно «Захват холма Мата-Гато, или Друзья народа». Здесь — то же городское «дно», отчасти те же персонажи, которые действовали в предыдущих произведениях автора. Но если в «Подлинной и подробной истории женитьбы Капрала Мартина…» в обитателях «дна» пробуждаются человеческие чувства, которых на первый взгляд у них нет, то здесь бедные наделены чувствами, более того — сознанием, своего превосходства над классовыми врагами, над властями, над эксплуататорами.

Столкновение бедняков, строящих на холме лачуги, с полицией, вызванной «хозяином» холма, дебаты вокруг захвата холма в руководящих инстанциях, поведение журналиста и других высокопоставленных людей, так или иначе связанных с «делом», описаны Амаду беспощадно. Строка за строкой все четче вырисовываются персонажи повести: и бедняки, и политиканы, готовые при случае схватить за горло своих противников или же тех, к кому они просто не благосклонны. Чего стоит, например, необъявленная война директора газеты Айртона Мело с начальником полиции Альбукерке! Амаду прибегает порой к окарикатуриванию отрицательных персонажей, добиваясь их выпуклости, яркости.

Но на первый план повести — бедные люди. Те же Массу, Капрал Мартин, Ветрогон, Оталия, Тиберия и другие. Более того, те же любовные похождения, открывающие, однако, в них новые грани характеров.

Есть в повести «Захват холма Мата-Гато…», как и в остальных произведениях Амаду, и очень смешные персонажи и ситуации, тоже окарикатуренные автором. К примеру, мадам Беатрис, поклявшуюся целый месяц не есть, не пить и не иметь дела с мужчинами. И в какую ярость пришел Курио, увидевший, как ей носят еду и питье. Тогда «Курио с грохотом захлопнул дверь и отвесил мадам звонкую пощечину, потом вторую. Одухотворенная индианка испустила крик, схватила Курио за руку и стала просить прощения, но он вцепился ей в волосы. Тогда она повисла у него на шее и, получив третью пощечину, принялась бешено его целовать. Курио почувствовал вдруг, что сливается с ней в бесконечном поцелуе. Наконец-то эта женщина — и какая женщина! — влюбилась в него, она покорно отдавалась ему, сломленная своей страстью…».

Смешение серьезного со смешным, трагического с комическим придает повести особую привлекательность.

В своих произведениях автор, едва огласив название, как бы скрывается за кулисами. Остаются лишь герои этих повестей. Но в кульминационных моментах выходит сам писатель на сцену. Он посвящает нас во все хитросплетения и махинации стоящих у власти, поясняет правду о бедняках с захваченного холма. «Они просто жили в своих лачугах, и все тут. Жили без каких-либо высоких стремлений, без волнений, без показного героизма. Кто-то решил прогнать их с холма, кто-то их защищал, кто-то называл бандитами, подонками, бунтовщиками, кто-то — достойными добрыми людьми, терпящими гнет и унижение (в зависимости от направления газеты и взглядов комментатора), а они добились главного: сумели жить, когда все было против них…» И не только просто сумели жить, а жить интересно, весело. «Чем хуже шли дела, тем больше они смеялись, играли на гитарах и гармониках, пели, и песни эти разносились… по всем бедным районам Баии. Они смеялись над своей нищетой и продолжали жить… Они не сдавались, не гнулись под ударами судьбы, гонимые и презираемые. Наоборот! Они сопротивлялись, смело шли навстречу трудностям, не боялись голода и холода. Их жизнь была полна смеха, музыки и человеческого тепла, они никогда не теряли своей приветливости, этого ценного качества всех баиянцев». А в продолжении Амаду обобщает: «Таковы эти обыкновенные, привыкшие к лишениям люди, таковы мы, простые бразильцы, народ веселый и упорный. Не то что вялые и апатичные представители высшего общества, от скуки занимающиеся психоанализом, страдающие комплексами Эдипа и Электры, считающие, что быть гомосексуалистом или заниматься другими подобными безобразиями изысканно».

В повести «Захват холма Мата-Гато, или Друзья народа» приобретает яркие контуры характер Оталии, персонажа, которого встретили в повести «Подлинная и подробная история женитьбы Капрала Мартина…». Продажная женщина, проститутка, она мечтает о чистой любви, о замужестве. Умирая, она просит, чтобы ее похоронили в подвенечном наряде, с фатой и флердоранжем. «Безумное желание! Где это видано, чтобы проститутку хоронили в подвенечном наряде?! — пишет Амаду, после чего добавляет: — Но желание это было предсмертным, и его нельзя было не исполнить». Смерть Оталии заставляет Мартина, для которого любовь — «это поваляться с женщиной на песке» — понять какое огромное чувство прошло мимо него.

Все обитатели городского «дна» остаются людьми: пьют водку, дерутся, любят, разочаровываются, но обязательно борются за жизнь, за свои права и достоинство. Вооруженные полицейские поднялись на холм и крушили все подряд, оставляя за собой дым и пепел. Но люди не отступили. «Огонь, уничтожив их лачуги, перекинулся было на редкий кустарник, но вскоре потух. Наступило тяжелое, полное бессильной злобы, молчание, которое прерывалось рыданиями женщины. У нее впервые в жизни был дом, но простоял он всего два дня.

И тут Жезуино Бешеный Петух шагнул на середину выгоревшего участка и сказал:

— Не надо унывать, друзья! Они снесли наши дома, но мы выстроим новые…

Женщина перестала плакать.

— А если они опять их разрушат, мы опять восстановим. Посмотрим, кто кого.

Негр Массу, по лицу которого еще струилась кровь, прокричал:

— Ты прав, папаша, как всегда прав! Я отстрою свой дом заново и буду настороже. Пускай ко мне сунется хоть один полицейский и попробует разрушить мой дом, я его так проучу…»

Жоржи Амаду — мастер счастливых концов. Достаточно вспомнить небывалый шторм, спасший репутацию капитана Москозо де Арагана. И если в данном случае роман оставляет какое-то щемящее чувство, то в этом есть определенный смысл.

Такие произведения, как романы «Старые моряки» и «Пастыри ночи», не только ничего не потеряли из широты охвата реальной действительности, свойственной ранним романам автора, но и очень много выигрывают в глубине раскрытия сложных жизненных проблем. Жоржи Амаду нередко поднимается на уровень бальзаковского реализма: полного, беспощадного.

Таким же выглядит его метод и в романе «Дона Флор и два ее мужа» — произведении, в котором писатель успешно подтверждает достигнутое еще в романе «Габриэла». Дона Флор отказалась выйти замуж за богатого юношу, к которому не питала глубоких чувств. Отсюда ее ссоры с матерью. Последняя еще больше злится на дочь, когда она выходит за бедного. Далее мало сказать бедного. Валдомиро дос Сантос Гимараэнс, по прозвищу Гуляка, — бездельник, завсегдатай игорных домов и притонов, мошенник. Что-то глубоко скрытое подтолкнуло дону Флор к нему. Семь лет терпела она его обиды, причем совсем незаслуженные. Семь лет он буквально обкрадывал ее, а деньги проигрывал за рулеткой. Семь лет он изменял жене. И вот он умер во время танца на карнавале.

Казалось, дона Флор станет жить наконец лучше. Но ей не лучше без Гуляки, без того, кто сумел доставить ей ни с чем не сравнимую радость. «Соберите все воспоминания о муже, кума, и похороните их глубоко в сердце», — слышит она от подруг. Но «плоть бунтует, ничего не желает знать. Дона Флор разумом соглашается с подругами; признает их правоту — пора перестать убиваться и ежедневно подвергать себя непереносимым мучениям. А плоть не покоряется и отчаянно призывает Гуляку. Она снова видит его соблазнительные усики, насмешливую улыбку, шрам от удара ножом, слышит дерзкие и прекрасные слова, которые он ей шептал. Она согласилась бы снова идти с ним по жизни рука об руку, даже если б он продолжал огорчать ее своими бесконечными проделками, лишь бы опять оказаться в его объятиях».

Второй муж доны Флор — респектабельный и порядочный, человек безупречного поведения. Он не только уважаемый фармацевт, но и любитель-музыкант, участник светского квартета. И дона Флор — женщина кроткая и замкнутая на вид, но изнутри пожираемая огнем страсти — решает, что все же лучше выйти замуж без любви, чем оставаться без мужа.

Ее отношения с новым мужем складываются нормально. Есть у нее и прекрасные вечера, даже музыкальные произведения, исполняемые в ее честь, и достаток в доме, и ласка, и внимание со стороны достойного Теодоро. Жоржи Амаду все время хвалит безупречного Теодоро и, с другой стороны, заставляет дружков Гуляки рассказывать о нем нелестные истории, словно убеждает читателя в его непорядочности, никчемности. Очень легко понять, что в человеческом плане наши симпатии на стороне безнравственного Гуляки. Этот беспутник — человек редких душевных качеств. Нам известно, что Гуляка предан своим друзьям и готов отдать им последнее. Он способен оставить удачно складывающуюся игру и разыскивать жене подарок ко дню рождения. И к тому же Гуляка такой несравненный любовник. И как сейчас доне Флор не воспылать чувствами, которые один Гуляка зажег в ней. Ведь очень нелегко приходится доне Флор с ее открытой и искренней душой жить по этой рассудочно построенной вторым мужем схеме. Так разгорается острая борьба между духом и плотью, между решением доны Флор оставаться верной своему второму супругу и ее же неистребимой тягой к Гуляке. К ней в дом появляется тень первого мужа, она гонит ее, на время Гуляка исчезает, но снова появляется. «Дона Флор нисколько не сомневалась, что Гуляке никогда не сломить ее упорства, упорства честной и верной жены. Одно дело неопытная девушка, захваченная первым чувством, другое — много испытавшая женщина, знающая цену горю и радости. Гуляка ничего от нее не добьется…»

Гуляка — этот крик самой плоти — не отступает. «Ты будешь моей в самый неожиданный для тебя момент. И знаешь почему?

— Почему?

И этот нахал объяснил:

— Потому что любишь меня и даже не подозреваешь, что того сама хочешь…»

Побеждает то, что не подчиняется доне Флор, а, наоборот, руководит ею откуда-то изнутри, из неосознанных ею глубин души и тела. «Никогда дона Флор не испытывала такой страсти, она горела, словно в лихорадке. Ах, Гуляка, если ты так изголодался, то что же говорить мне, когда все это время я сидела на строгой диете, без соли и сахара, став целомудренной супругой почтенного и умеренного Теодоро?! Что мне моя репутация, мое честное имя? Моя добродетель? Целуй меня своим пылающим ртом с запахом лука, сожги в своем огне мое целомудрие, разорви своими шпорами мою стыдливость».

Художественная правда этого произведения убеждает нас в том, что в человеческих отношениях сердечность и любовь много ценнее чувств, порожденных рассудочными соображениями о добре и зле. Уход ли это от широкой и глубокой социальной литературы? Или же смелый и проницательный взгляд на проблемы, никогда не перестававшие занимать людей? Как не вспомнить в связи с этим слова М. Горького о том, что «человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной была, есть и будет — трагедия спальни»[63].

Роман «Дона Флор и два ее мужа» социален по теме, по проблемам, поднятым автором, и, конечно, по своей идейной направленности, так как Амаду бросает вызов мещанскому представлению о любви, которому противопоставляет здоровое, народное понимание интимной жизни человека. Амаду не перестал быть социальным писателем, он просто усовершенствовал свой метод творчества.

5

Чем же было вызвано изменение творческого метода Амаду в «Габриэле» и в названных здесь романах?

«Прошло много лет. Амаду пережил трудный творческий кризис, прервал работу над трилогией, первым томом которой должен был стать роман „Подполье свободы“, — пишет известный исследователь бразильского романа XX века И. Тертерян. — Наступил час, день или год той человеческой и творческой умудренности, когда писатель захотел идти не вширь — в ширь пространства и истории, — а вглубь — в глубь человеческого общества… Тридцать с лишним лет сделали писателя неторопливее и осторожнее. Он знает теперь, что социальный мир и социальный человек не перерождаются так быстро, как это случилось с Антонио Балдуино (персонажем романа „Жубиаба“, написанного в 1935 году. — И. Ч.), что старое живуче, а новое очень долго и упорно должно бороться за свою победу…»[64] Потому романы, представленные читателю в этой книге, действительно написаны увереннее, сочнее, нежели ранние романы, и подтверждают, что художник достиг теперь высокой творческой зрелости.

И. Чокану