ЖОРЖИ АМАДУ
      Старые моряки
      Необычайная кончина Кинкаса Сгинь Вода
      Новелла
      Пусть о своем погребении
      каждый заботится сам.
      На свете нет ничего невоз
      можного.
      (Последние слова Кинкаса
      Сгинь Вода, по свидетельст
      ву Критерии, находившейся
      возле него.)
      I
      Обстоятельства смерти Кинкаса Сгинь Вода остаются не вполне ясными до сего дня. В рассказах очевидцев, полных противоречий и странных подробностей, кое-что сомнительно, а о многом вообще умалчивается. Относительно места и часа смерти, а также последних слов покойного показания расходятся. Семья Кинкаса при поддержке соседей и знакомых упорно отстаивает версию, согласно которой он скончался утром, тихо, без свидетелей и при этом не произносил никаких громких фраз. Эта смерть произошла почти за двадцать часов до той, нашумевшей, вызвавшей столько толков романтической его гибели среди ночи, при свете луны, поднимавшейся над морем, когда таинственные события разыгрывались у входа в гавань Салвадора. Последние слова Кинкаса, произнесенные им в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, обсуждались по всем улочкам и закоулкам; люди говорили, что это было не просто прощание с миром, а прорицание, пророчество, полное глубокого смысла, как выразился один молодой современный писатель.
      Несмотря на свидетельства людей, заслуживающих доверия, - среди них были Рулевой Мануэл и Пучеглазая Китерия, женщина отнюдь не болтливая, находятся все же лица, подвергающие сомнению достоверность не только великолепной предсмертной фразы, но и всех других событий той памятной ночи, когда Кинкас Сгинь Вода в час, который трудно определить точно, и при обстоятельствах, до сих пор вызывающих споры, погрузился в пучину моря, отправившись в вечное странствие, из которого никто не возвращается. Таков наш мир, населенный скептиками и маловерами; подобно быку в ярме, эти люди сгибаются под игом порядка и законности, им понятны только заурядные поступки, они верят только бумаге с печатью. С торжествующим видом показывают они свидетельство о смерти Кинкаса, подписанное врачом около полудня, и этой жалкой бумажкой - только потому, что на ней напечатаны буквы да налеплены гербовые марки, - думают умалить значение предсмертных часов Кинкаса, Сгинь Вода, столь славно им прожитых, перед тем как отправиться в последний путь по собственной доброй воле, о чем он громко и членораздельно объявил друзьям и всем присутствовавшим.
      Семья покойного: его достойная дочь, добропорядочный зять - чиновник с видами на хорошую карьеру, тетя Марокас и младший брат - торговец со скромным кредитом в банке, - утверждает, что вся эта история - просто грубое надувательство, измышление плутов.и горьких пьяниц, негодяев, стоящих вне закона и выброшенных из общества (всех этих приятелей Кинкаса следовало бы упрятать за решетку, вместо того,, чтобы разрешать им бродить по улицам и пляжам и шататься ночами в порту). Родственники Кинкаса без всяких оснований сваливают на его друзей ответственность за нищенское существование, которое он вел в последние годы, когда стал позором семьи и доставлял всем одни огорчения. Дошло до того, что родные Кинкаса вообще перестали упоминать его имя, о его похождениях никогда не говорили в присутствии детей - для невинных крошек блаженной памяти дедушка Жоаким давно уже скончался, вполне благопристойно, окруженный почестями и всеобщим уважением. Отсюда можно сделать вывод, что впервые Кинкас умер (если не физически, то по крайней мере морально) еще несколько лет назад и, следовательно, в общей сложности умирал трижды; последнее обстоятельство позволяет считать его, своего рода рекордсменом, так сказать, чемпионом по части перехода в лучший мир, и в то же время дает основания предполагать, что все последующие события, начиная с засвидетельствования смерти и кончая моментом погружения Кинкаса в море, представляют собою комедию, разыгранную им с целью еще больше испортить жизнь родственникам, отравить им существование, опозорить и сделать их предметом уличных пересудов. Кинкас отнюдь не был человеком уважаемым и достойным, несмотря на почтение, с которым к нему относились его партнеры отчасти за то, что ему удивительно везло в игре, отчасти за его способность потреблять кашасу в неограниченных количествах, сопровождая выпивку усладительной беседой.
      Не знаю, удастся ли мне полностью раскрыть тайну смерти Кинкаса Сгинь Вода (или его последовательных смертей), однако я предприму эту попытку; ведь и сам покойник не раз говорил, что главное - это пытаться что-либо сделать, даже невозможное.
      II
      Бездельники, болтавшие всюду - на улицах, площадях, в переулках, на базаре Агуа-дос-Менинос - о последних минутах Кинкаса, оскорбляли тем самым память умершего. Появилась даже книжонка с бездарными стишками, воспевавшими его смерть, сочиненная местным рифмоплетом, и на нее долгое время не прекращался спрос. А ведь память об умершем, как известно, священна и существует вовсе не для того, чтобы пьяницы, игроки и контрабандисты, торгующие маконьей, оскверняли ее, а также не для того, чтобы служить темой пошлых куплетов, распеваемых уличными певцами у входа в подъемник Ласерды [Подъемник Ласерды - большой лифт, служащий для подъема пешеходов в верхнюю часть города Салвадор], где бывает столько приличных людей, включая сослуживцев Леонардо Баррето, добропорядочного зятя Кинкаса. После смерти чедовек вновь обретает всеобщее уважение, каким некогда пользовался, даже если он и совершал в своей жизни безумства. Невидимая рука смерти стирает все пятна, и память покойного сверкает, как бриллиант. Таково было мнение семьи Кинкаса, и его всецело разделяли соседи и друзья. Они считали, что Кинкас Сгинь Вода после смерти снова стал прежним, всеми уважаемым Жоакимом Соаресом да Кунья - человеком из хорошей семьи, с размеренной походкой, гладко выбритой физиономией, образцовым чиновником налоговой конторы, носившим черный альпаковый пиджак и портфель под мышкой. Соседи, бывало, почтительно выслушивали его мнения о погоде и политике, в баре его никогда не видели, ибо он пил только дома и в весьма умеренных дозах. Проявив усердие, достойное всяческих похвал, семья Кинкаса сумела добиться того, что в обществе в последние годы считали его умершим и хранили о нем светлую память. Если почему-либо приходилось вспоминать Кинкаса, о нем говорили в прошедшем времени. Однако, к несчастью, время от времени то кто-нибудь из соседей, то один из сослуживцев Леонардо, а то болтливая подруга Ванды (его опозоренной дочери) встречали Кинкаса или слышали рассказы о нем. Получалось так, будто мертвый вставал из могилы, чтобы запятнать собственную память: его видели пьяным среди бела дня у входа на рынок, грязного и оборванного, иногда он играл засаленными картами на паперти церкви Пилар или бродил по Ладейре-де-Сан-Мигел в обнимку с бесстыдными негритянками и мулатками, распевая хриплым голосом бог знает что. Какой ужас!
      И вот наконец однажды утром торговец фигурками святых с Ладейры-до-Табуан пришел в небольшой, но уютный домик семьи Баррето и с грустью сообщил дочери Кинкаса Ванде и его зятю Леонардо, что старик протянул ноги в своей жалкой конуре. У супругов вырвался дружный вздох облегчения. Наконец-то бродяга Кинкас перестанет безобразничать, тревожить тень отставного чиновника налоговой конторы Жоакима Соареса да Кунья и втаптывать в грязь его имя. Настало время заслуженного отдыха. Теперь можно свободно говорить о Жоакиме Соаресе да Кунья, отзываться о нем с похвалою, как об образцовом чиновнике, супруге, отце и гражданине, приводить детям в пример его добродетели, учить их уважать память деда, не опасаясь какого-либо подвоха.
      Торговец фигурками святых, худощавый седой старик, пустился в подробности: некая негритянка, продавщица мингау [Мингау - сладкая каша из пшеничной или маниоковой муки], акаражё [Акаражё - блюдо из вареной фасоли, поджаренной в пальмовом масле], абара [Абара - блюдо, приготовляемое из вареной фасоли, приправленной перцем и маслом пальмы дендэ] и других яств, пришла в то утро к Кинкасу по важному делу. Он обещал ей раздобыть редкие травы, крайне необходимые для кандомбле [Кандомбле - негритянский религиозный обряд, сопровождаемый танцами и пением]. Негритянка явилась за травами, они ей были срочно нужны, так как приближалось время священных празднеств в честь Шанго [Шанго могущественное божество из негритянской мифологии]. Дверь комнаты на верхней площадке крутой лестницы была, как обычно, отперта. Кинкас давно уже потерял свой огромный старый ржавый ключ. Говорили, что в один из злополучных дней, когда ему не везло в карты, он продал , его туристам под видом священного ключа от какой-то церкви, рассказав при этом длинную историю, строго придерживаясь хронологии и уснащая повествование живописными деталями. Негритянка окликнула Кинкаса, но не получила ответа и, решив, что он еще спит, толкнула дверь. Кинкас улыбался, растянувшись на койке, на черной от грязи простыне, в ногах - истрепанное одеяло. Улыбался он приветливо, как всегда, и негритянка не заметила ничего особенного. Она спросила об обещанных травах. Кинкас улыбался и молчал. Из дырявого носка выглядывал большой палец, рваные ботинки стояли на полу. Негритянка хорошо знала Кинкаса и привыкла к его чудачествам. Она уселась к нему на кровать и сказала, что торопится. Ее удивило, что старик не протянул руки, чтобы ущипнуть или погладить ее. Взглянула еще раз на торчащий палец... и ощутила какое-то беспокойство. Потом дотронулась до тела Кинкаса, взяла его холодную руку в свои, отбросила ее, вскочила и в тревоге выбежала на улицу, чтобы рассказать о случившемся.
      Дочь и зять без всякого удовольствия слушали всю эту историю. Негритянка, травы, щипки, кандомбле...
      Они качали головами и торопили торговца; однако тот был человек обстоятельный и рассказывал со вкусом, входя в детали. Он один знал о существовании родственников Кинкаса - как-то вечером, во время большой попойки тот рассказал ему о себе, и вот теперь торговец пришел сюда. Он сделал сокрушенное лицо, выражая свое "глубокое соболезнование".
      Леонардо пора было идти на службу. Он сказал жене:
      - Иди туда, я зайду в контору и тотчас приду тоже. Надо только расписаться в табеле. Я поговорю с начальником...
      Торговца ввели в гостиную и усадили на стул. Ванда пошла переодеться. Старик принялся рассказывать Леонардо о Кинкасе: на Ладейре-до-Табуан все любили его как родного. Но все-таки почему же он, человек из хорошей, обеспеченной семьи - в чем торговец получил теперь возможность сам убедиться, удостоившись чести познакомиться с его дочерью и зятем, предпочел жизнь бродяги? Какая-нибудь неприятность? Должно быть, так, без сомнения. Может быть, супруга наставила ему рога? Это ведь нередко случается. Торговец приставил пальцы ко лбу, изображая рога, и развязно осведомился, угадал ли он.
      - Дона Отасилия, моя теща, была святой женщиной!
      Торговец поскреб подбородок: тогда в чем же дело? Но Леонардо не ответил, Ванда окликнула его из спальни.
      - Надо сообщить...
      - Сообщить? Кому? Зачем?
      - Тете Марокас и дяде Эдуарде... Соседям. Пригласить на похороны.."
      - Зачем же сразу сообщать соседям? Люди и так им скажут. А то начнутся всякие разговоры...
      - Но тете Марокас...
      - Я зайду по дороге из конторы, поговорю с нею и Эдуардо... Иди скорее, а то этот тип, что пришел известить нас, пойдет болтать направо и налево...
      - Подумать только... Умереть так... и совсем один...
      - А кто виноват? Он сам, безумец...
      В гостиной торговец статуэтками святых любовался писанным масляными красками портретом, изображавшим Кинкаса пятнадцать лет назад - хорошо одетый, розовощекий сеньор, в высоком воротничке и черном галстуке, с закрученными усами и напомаженными волосами. Рядом, в такой же раме, дона Отасилия, в черном платье с кружевами, с пронзительным взглядом и сурово поджатыми губами. Торговец долго вглядывался в ее кислую физиономию:
      - Нет, она не из тех, что обманывают мужей... Наоборот, это был, как видно, крепкий орешек... Святая женщина. Даже не верится...
      III
      Когда Ванда вошла в каморку Кинкаса, несколько обитателей Ладейры стояли вокруг койки и глазели на покойника. Торговец сообщил шепотом:
      - Это его дочь. У него ведь есть дочь, зять, брат и сестра. Приличные люди. Зять - чиновник, живет на Итапажипе. Один из лучших домов...
      Они пропустили ее вперед и с любопытством ожидали трогательного зрелища: дочь, обливаясь слезами, бросится на труп отца, обнимая его, может быть, даже рыдая. Кинкас Сгинь Вода лежал на койке в старых, заплатанных штанах, в рваной рубашке и широченном засаленном жилете. Он улыбался, как бы забавляясь.
      Ванда стояла неподвижно и смотрела на небритое лицо старика, на его грязные руки, на палец, вылезающий из дырявого носка. Она не в силах была разразиться рыданиями. Слез больше не было, довольно она пролила их в прежние годы, когда делала безуспешные попытки вернуть отца домой. Ванда стояла и смотрела на труп, красная от стыда.
      Вид у покойника и вправду был весьма непрезентабельный: бродяга бродягой, умерший внезапно, - ни благопристойности, ни внушительности. И при этом он еще цинично усмехался, конечно, он смеялся над нею, над Леонардо, над всей семьей. Труп для анатомического театра, таких отправляют на полицейском катафалке в университет, где на них практикуются студенты-медики, а потом их зарывают без холма, без креста, без надписи. Кинкас Сгинь Вода, пьяница, скандалист и игрок, не имевший ни семьи, ни дома, лежал мертвый, и вокруг него не видно было цветов, не слышно молитв. Ничего общего с Жоакимом Соаресом да Кунья, благообразным чиновником налоговой конторы, вышедшим на пенсию после двадцати пяти лет безупречной и честной службы, образцовым супругом, которому каждый, сняв шляпу, спешил пожать руку!
      В пятьдесят лет покинуть семью, дом, старых знакомых, привычный уклад жизни и начать скитаться по улицам - грязным, обросшим, пьянствовать в дешевых кабаках, посещать публичные дома, жить в сырой конуре, спать на жестком топчане! Ванда не находила этому объяснения. Когда умерла Отасилия - Кинкас даже по поводу такого важного события не согласился увидеться с родственниками, - Ванда с мужем не раз говорила о поступке отца, пытаясь понять, в чем дело.
      Кинкас не был помешан, а если и был, то не настолько, чтобы помещать его в сумасшедший дом, - врачи пришли на этот счет к единодушному мнению. Чем же тогда объяснить его поведение?
      Но теперь все позади, конец многолетнему кошмару, тяготевшему над семьей, стерто пятно с их имени.
      Ванда унаследовала от матери известный практицизм, способность быстро принимать и выполнять решения.
      Разглядывая покойника, эту отвратительную карикатуру на отца, она соображала, как действовать дальше. Прежде всего надо позвать врача, чтобы тот выписал свидетельство о смерти. Потом прилично одеть покойника, перевезти домой и, наконец, похоронить рядом с Отасилией. Похороны следует устроить не слишком пышные - ведь времена нынче тяжелые, - однако все же они не должны производить дурное впечатление на соседей, знакомых и сослуживцев Леонардо. Тетя Марокас и дядя Эдуардо, вероятно, помогут. Размышляя так, Ванда не сводила глаз с улыбающегося лица Кинкаса. Потом она вспомнила об отцовской пенсии.
      Перейдет ли она к ним по наследству или они получат только страховку? Леонардо, наверно, знает...
      Она оглянулась - все эти людишки по-прежнему глазели на "ее. Жалкий сброд. Кинкас находил удовольствие в их компании. Что они тут делают? Неужели им непонятно, что с Кинкасом Сгинь Вода навсегда покончено, и покончено с той самой минуты, как он испустил последний вздох? Это же было дьявольское наваждение, дурной сон! Жоаким Соарес да Кунья возвращается в свою семью, там, в комфортабельном, приличном доме, он снова обретет прежнюю респектабельность. Час настал, и на этот раз Кинкас не рассмеется в лицо дочери и зятю, не пошлет их ко всем чертям, не раскланяется насмешливо и не уйдет из дому, насвистывая. Он неподвижно вытянулся на койке. Кинкасу Сгинь Вода пришел конец.
      Ванда подняла голову, обвела присутствующих торжествующим взглядом и спросила голосом, напоминавшим Отасилию:
      - Вам что-нибудь нужно? Если нет, можете идти.
      Затем обратилась к торговцу статуэтками:
      - Не можете ли вы оказать мне услугу - позвать врача? Чтобы засвидетельствовать смерть.
      Торговец кивнул, он был ошеломлен. Все тихонько вышли, и Ванда осталась наедине с покойным. Кинкас Сгинь Вода улыбался, из дыры в носке торчал палец, казалось, он рос...
      IV
      Она поискала глазами, куда бы сесть. В комнате, кроме койки, стоял только пустой деревянный ящик из-под галет. Ванда перевернула его, смахнула пыль и уселась. Сколько времени придется ждать врача?
      А Леонардо, как он там? Она представила себе мужа, он, наверно, в затруднительном положении, ведь приходится рассказывать шефу о неожиданной смерти тестя. Начальник Леонардо знал Жоакима еще в те добрые времена, когда тот служил в налоговой конторе.
      Да и кто тогда не знал его, кто не питал к нему уважения и кто мог себе представить, что с ним станется?
      Леонардо приходилось нелегко, когда он вынужден бывал беседовать с шефом о безумствах старика и придумывать какие-то объяснения. А теперь хуже всего будет, если новость распространится среди сослуживцев: начнут шептаться, передавать ее от стола к столу с ехидными улыбочками, дурацкими пояснениями, пошлыми остротами. Папаша - тяжкий крест, возложенный на них судьбой, - превратил их жизнь в сплошную муку. Но теперь они дошли наконец до вершины Голгофы, нужно лишь еще немного терпения. Ванда искоса взглянула на мертвеца. Кинкас улыбался: похоже, все это ужасно смешило его.
      Грешно питать злобу к покойнику, тем более если это твой отец. Ванда сдержалась: она была религиозна, аккуратно ходила в церковь и верила во второе пришествие. Да и какое значение может иметь теперь эта усмешка Кинкаса? Наконец-то власть в руках Ванды, и в самом скором времени Кинкас вновь станет Жоакимом Соаресом да Кунья, безупречным тихим обывателем.
      Вошел торговец, он привел врача - молодого человека, видимо, только что окончившего университет, судя по тому, как он старательно изображал из себя весьма опытного специалиста. Торговец указал пальцем на мертвеца, врач поздоровался с Вандой и открыл блестящий кожаный чемоданчик. Ванда поднялась с ящика.
      - Отчего он умер?
      Объяснять взялся торговец?
      - Его нашли мертвым, вот так, как сейчас.
      - - Он чем-нибудь болел?
      - Не могу сказать, сеньор. Я его знаю лет десять, и всегда он был здоров как бык. Только, может, вы, доктор...
      - Что такое?
      - Может, вы считаете это болезнью, если человек любит кашасу. Так вот насчет опрокинуть стаканчик - это он мог...
      Ванда предостерегающе кашлянула. Доктор обратился к ней:
      - Он служил у вас, сеньора?
      Короткое, тяжелое молчание и потом приглушенное:
      - Это мой отец.
      Доктор был молод, у него совсем не было житейского опыта. Он смотрел во все глаза на Ванду, на ее нарядное платье, на туфли на высоком каблуке, на всю ее опрятную подтянутую фигуру. Взглянул на нищенскую одежду покойника, обвел глазами жалкую конуру...
      - И он жил здесь?
      - Мы сделали все, чтобы он вернулся домой.
      Он был...
      - Помешанный?
      Ванда развела руками, она готова была заплакать.
      Врач перестал задавать вопросы. Он сел на край кровати и начал осмотр. Потом поднял голову и сказал:
      - Смотрите-ка, он смеется, а? Вот бесстыдник!
      Ванда закрыла глаза и сжала руки. Лицо ее пылало.
      V
      Семейный совет длился недолго. Дело обсудили за столиком в ресторане на Байше-до-Сапатейро. Веселые, оживленные люди спешили мимо - напротив ресторана было кино. Покойника поручили заботам похоронного бюро, владельцем которого был друг дяди Эдуардо (двадцать процентов скидки).
      Дядя Эдуардо пояснил:
      - Даже гроб и тот стоит дорого. А если нанять автомобили и устроить большую процессию, так тут надо целое состояние. В наше время и помереть-то недешево.
      Тут же, поблизости, купили новый черный костюм (материал не ахти какой, но, как сказал дядя Эдуардо, червям на закуску и этот слишком хорош), пару ботинок, тоже черных, белую рубашку, галстук и пару носков. Эдуардо записал все расходы в книжечку. Он был мастер экономить, и его магазин процветал.
      Покуда родственники в ресторане лакомились приготовленной на заказ рыбой и обсуждали порядок погребения, Кинкас Сгинь Вода в ловких руках служащих похоронного бюро превратился в Жоакима Соареса да Кунья.
      Спор возник из-за одной детали - откуда нести гроб на кладбище. Ванда думала привезти покойника домой, поставить гроб в гостиной и устроить велорио с пирожками, кофе и ликером. Позвать отца Роке для ртпевания. А похоронить рано утром, чтобы могло прийти побольше народу - сослуживцы Леонардо, старые знакомые, друзья семьи. Но Леонардо воспротивился. Зачем везти покойника домой? Зачем приглашать друзей и соседей и причинять беспокойство куче людей? Только для того, чтобы все снова стали вспоминать безумства умершего, его недостойную жизнь в последние годы? Зачем выставлять себя на позор перед всеми? Хватит с него сегодняшнего утра в конторе. Ни о чем другом и разговору не было. Все знали историю Кинкаса, без конца говорили о нем и хохотали. Он, Леонардо, никогда даже не представлял себе, что тесть натворил столько всяких дел. Прямо в дрожь кидает... И вдобавок ко всему многие ведь думали, что Кинкас умер и давно похоронен, а некоторые считали, что он живет себе преспокойно, где-то в провинции. А дети? Они же чтят память добродетельного дедушки, почившего в мире! И вдруг родители явятся с трупом бродяги под мышкой и сунут его под нос невинным малюткам. Не говоря уж о хлопотах и о расходах, которые придется еще нести (как будто мало того, что они оплатили и похороны, и новый костюм, и ботинки). Ему, Леонардо, самому давно уже нужны новые туфли, а он вынужден экономить и без конца отдавать в починку свою единственную пару. А тут вдруг такие затраты! Когда он теперь сможет купить себе ботинки?
      Тетя Марокас, весьма пышная дама, отличавшаяся особым пристрастием к заказным рыбным блюдам, придерживалась другого мнения:
      - Самое лучшее, сказать всем, что он умер в провинции, что мы получили телеграмму. А на седьмой день устроить панихиду. Кто захочет, тот и явится, и нам не придется никого возить за свой счет на кладбище.
      Ванда подняла вилку:
      - Как бы то ни было, он мой отец. И я не желаю, чтобы его закопали, как какого-нибудь бродягу. Если бы речь шла о твоем отце, Леонардо, тебе бы это понравилось?
      Дядя Эдуардо не любил сантиментов.
      - А кем же он был, по-твоему, не бродягой, что ли? Самым поганым во всей Баие. Хоть он мне и брат, а я не могу не признать этого.
      Тетя Марокас икнула. Желудок ее был переполнен, сердце тоже:
      - Бедняжка Жоаким... У него был хороший характер. Он поступал плохо вовсе без злого умысла.
      Просто ему нравилась такая жизнь. У каждого своя судьба. Он и в детстве был такой. Один раз - ты помнишь, Эдуардо? - он чуть не убежал с цирком. Ну и выдрали его тогда! Чуть шкуру не спустили... - Марокас похлопала по колену сидевшую рядом с ней Ванду и добавила как бы в оправдание: - Ведь твоя мать, дорогая, была немного деспотична. Вот он в один прекрасный день взял да и ушел из дому неизвестно куда.
      Мне он сказал, что хочет стать свободным, как птичка. По правде сказать, он не был лишен остроумия.
      Однако никто не счел это остроумным. Ванда нахмурилась:
      - Я не стану его оправдывать. Он причинил нам много страданий - мне и моей матери, которая была порядочной женщиной. И Леонардо тоже. Но все-таки я не хочу, чтобы его похоронили, как бездомную собаку. Что скажут люди? И потом, раньше ведь он был уважаемым человеком, И похоронить его надо как следует.
      Леонардо смотрел на нее умоляюще. Он не умел спорить с Вандой, она всегда оказывалась победительницей и поступала по-своему. Так было и у Жоакима с Отасилией до того дня, когда Жоаким бросил все и вырвался на волю. Неужели нет другого выхода и надо тащить покойника к себе домой, извещать знакомых и друзей, сзывать их по телефону, потом сидеть всю ночь и слушать истории о Кинкасе, сопровождаемые приглушенными смешками и подмигиванием, пока наконец не вынесут тело? Тесть отравил ему существование, причинил ужаснейшие неприятности. Леонардо жил в постоянном страхе, каждую минуту ожидая, что кто-нибудь расскажет про очередной фокус Кинкаса; он боялся раскрыть газету, боялся увидеть в ней сообщение об аресте Кинкаса - так уж случилось однажды. Ему не хотелось даже вспоминать о том дне, когда он по настоянию Ванды ходил из одного полицейского участка в другой, пока наконец не обнаружил тестя в подвале центральной тюрьмы, где тот преспокойно играл в карты с ворами и мошенниками. И после всего этого, когда Леонардо надеялся вздохнуть наконец свободно, он должен будет в своем собственном доме сидеть у трупа тестя целый день и целую ночь...
      Эдуардо тоже не соглашался с Вандой, и, поскольку он вызвался разделить с племянницей и ее мужем расходы по похоронам, с его мнением приходилось считаться.
      - Все это очень хорошо, Ванда. Надо похоронить его по-христиански, со священником, в новой одежде и с венком из цветов. Что тут говорить, ничего этого он, конечно, не заслужил, но в конце концов он твой отец и мой брат. Все это так. Но зачем тащить его в дом?
      - Зачем? - повторил Леонардо, как эхо.
      - Причинять людям беспокойство, нанимать шестьвосемь машин. Знаешь, сколько это стоит? А перевозить покойника с Табуана на Итапажипе? Да на это уйдет целое состояние! Почему бы не устроить вынос тела прямо отсюда? Провожать его на кладбище будем мы, значит, хватит одной машины. Потом, если сочтете нужным, можно будет на седьмой день пригласить всех на панихиду.
      - Объявите, что он умер в провинции. - Тетя Марокас никак не хотела расстаться со своей идеей.
      - Можно и так сделать. Почему нет?.
      - А кто будет дежурить у гроба?
      - Да мы же! Зачем тебе еще кто-то?
      Кончилось тем, что Ванда уступила. Действительно, подумала она, везти его к себе домой - это уж слишком. Столько труда, расходов, возни... Не лучше ли похоронить Кинкаса по возможности скромнее, а потом сообщить о его кончине друзьям и пригласить их на панихиду на седьмой день? На том и порешили и заказали десерт. Поблизости надрывался громкоговоритель, прославляя необычайные выгоды, которые сулит каждому приобретение земельного участка через посредство компании по продаже недвижимости...
      VI
      Дядя Эдуарде вернулся в магазин: нельзя ведь полагаться на приказчиков, все они жулики. Тетя Марокас обещала прийти попозже, ей надо побывать дома, она там оставила все вверх дном - так спешила узнать новости. Леонардо по совету Ванды решил, раз уж он не пошел в контору, использовать свободное время и зайти в компанию по продаже недвижимости, чтобы кончить дело с покупкой в рассрочку участка. Настанет день, когда у них с божьей помощью будет свой дом. Договорились, что у гроба будут дежурить по очереди: Леонардо и дядя Эдуарде ночью, Ванда и Марокас днем. Ладейра-до-Табуан была не такого рода местом, где приличная женщина могла появляться вечером: эта улица пользовалась дурной славой, здесь жили воры и проститутки. Утром же вся семья соберется на похороны.
      Вот как получилось, что после обеда Ванда оказалась одна возле тела отца. Отзвуки шумной уличной жизни едва доносились сюда, на третий этаж. Кинкас лежал, казалось, отдыхая после утомительной процедуры переодевания. Служащие похоронного бюро были мастерами своего дела. Как выразился заглянувший на минутку торговец, "словно бы и не тот покойник". Выбритый, причесанный, в черном костюме, белоснежной рубашке, в галстуке и блестящих ботинках, Жоаким Соарес да Кунья покоился в великолепном гробу, с золочеными украшениями и кистями. Ванда была удовлетворена. Гроб поставили на импровизированный стол, кое-как сколоченный из досок, и выглядел он весьма эффектно и благородно. Две огромные свечи (как в алтаре, с гордостью подумала Ванда)
      горели слабым, почти невидимым пламенем. Буйное солнце Баии врывалось в окно, заливая комнату ярким светом. Этот блеск, это радостное сверкание казались Ванде неуважением к смерти, в солнечных лучах сияние свечей теряло всякую торжественность, свечи были просто не нужны. Она хотела было из экономии потушить их, но подумала, что похоронное бюро все равно возьмет те же деньги, две ли свечи сгорят или десять, и решила лучше закрыть окно и опустить штору. В комнате воцарился полумрак, пламя свечей вытянулось высоко вверх. Ванда уселась на стул, который одолжил все тот же торговец. Она была довольна - не просто довольна тем, что выполнила свой дочерний долг, нет, Ванда ощущала какое-то особое удовлетворение.
      Вздох облегчения вырвался из ее груди. Она поправила свои каштановые волосы. Теперь она окончательно справилась с Кинкасом, снова надела на него узду, которую он вырвал когда-то из сильных рук Отасилии, смеясь ей в лицо. Легкая улыбка заиграла на губах Ванды, на ее красивых полных губах, которые портили только жесткие складки в углах рта. Она отомстит ему за все, что он сделал, за все их страдания - и ее, и Отасилии, и всей семьи. За многолетнее унижение.
      Десять лет он вел эту нелепую жизнь. "Король босяков Баии", - писали о нем в полицейской хронике; десять лет он был героем очерков всех этих писак, падких на трущобную экзотику, десять лет обливал грязью семью, позорил ее своей скандальной славой. "Первый пьяница квартала", "Кинкас Сгинь Вода", "философ в лохмотьях", "король отверженных", "прирожденный бродяга" - так именовали его газеты, а иногда даже помещали его фотографию. Отец пренебрег своими обязанностями, и, боже мой, сколько страданий выпало на долю дочери, которой судьба послала такой тяжкий крест!
      Но теперь она чувствовала себя счастливой. Она смотрела на покойника: он лежал в великолепном гробу, одетый в черный костюм, со скрещенными на груди руками, весь его вид выражал благочестивое раскаяние. Поблескивали новые ботинки, пламя свечей отражалось в них. Все было прилично, за исключением, конечно, комнаты. Довольно они страдали и терпели издевательства! Ванда подумала об Отасилии - вероятно, она теперь тоже радуется там, на небесах. Ее воля наконец исполнена, благочестивая дочь снова превратила Кинкаса Сгинь Вода в Жоакима Соареса да Кунья, в доброго, робкого, послушного Жоакима.