- Я сделал глупость, вернувшись домой после прибытия "Иты", лег и проспал до сих пор. Дайте-ка мне выпить, надо идти работать.
      Насиб, как всегда, подал ему смесь вермута с кашасой.
      - Ну, как косенькая, а? - Ньо Гало усмехнулся. - Вы вчера были великолепны, араб, просто великолепны. - Затем он констатировал: Ассортимент женщину нас явно улучшается, в этом нет никакого сомнения.
      - Я еще не встречал такой искусной бабенки... - Насиб шепотом рассказал о подробностях.
      - Не может быть!
      С ящиком для чистки обуви появился негритенок Туиска; сестры Рейс передали через него, что все в порядке, Насиб может быть спокоен. К вечеру они пришлют подносы со сладостями и закусками.
      - Кстати, о закусках - дайте мне чего-нибудь заморить червячка.
      - Разве вы не видите, что у меня ничего нет? Будет только вечером. От меня кухарка уехала.
      Ньо Гало принял насмешливый вид.
      - Почему бы вам не нанять Машадиньо или мисс Пиранжи?
      Он намекал на двух известных в городе гомосексуалистов. Первый был мулат Машадиньо, прачка по профессии, отличавшийся чистоплотностью и аккуратностью, его нежным рукам семейные люди доверяли льняные и парусиновые костюмы, тонкие рубашки, крахмальные воротнички. Второй страшный негр, служивший в пансионе Каэтано, которого можно было встретить ночью на берегу моря, где он бродил в поисках порочных наслаждений. Мальчишки кидали в него камнями и дразнили: "Мисс Пиранжи! Мисе Пиранжи!"
      Получив этот издевательский совет, Насиб разозлился:
      - Пошли вы... в навозную кучу!
      - Туда и направляюсь. Буду делать вид, что работаю. Немного погодя я вернусь, и если б вы рассказали про вчерашнюю ночь - все до мельчайших подробностей...
      Бар заполнялся народом. Насиб увидел, как со стороны набережной появился Мундиньо Фалкан между капитаном и доктором. Они оживленно беседовали.
      Капитан жестикулировал, время от времени его прерывал доктор. Мундиньо слушал, кивая головой. "Они что-то замышляют..." - подумал Насиб. Что, черт возьми, делал экспортер дома (ибо он наверняка шел оттуда) в такой час в компании этих двух приятелей? Приехав сегодня, после почти месячного отсутствия, Мундиньо должен был сидеть у себя в конторе, принимать полковников, обсуждать дела, покупать какао. Но поступки Мундиньо Фалкана были неожиданными, он делал все не так, как другие. Вот он шагает с беспечным видом и с величайшим оживлением обсуждает что-то с двумя приятелями, будто у него нет серьезных дел, требующих разрешения, клиентов, которые его ждут и которых надо отпустить. Насиб оставил кассу на Вико Фино и вышел из бара.
      - Ну как, достали кухарку? - спросил капитан, уезживаясь.
      - Я обошел весь Ильеус. И хоть бы одна...
      - Коньяку, Насиб. И настоящего! - крикнул Мундиньо.
      - И пирожков с треской...
      - Будут только вечером...
      - Эй, араб, что это у вас происходит?
      - Так можно растерять клиентуру. Мы сменим бар... - рассмеялся капитан.
      - К вечеру все будет. Я заказал сестрам Рейс.
      - Хорошо хоть так...
      - Хорошо? Они же дерут безбожно... Я терплю убытки.
      Мундиньо Фалкан посоветовал:
      - Вам, Насиб, нужно модернизировать свой бар.
      Привезти холодильник, чтобы всегда был лед, установить современное оборудование.
      - Сейчас мне прежде всего нужна кухарка...
      - Выпишите из Сержипе.
      - А пока она приедет?
      Наблюдая за друзьями, у которых был вид заговорщиков, Насиб заметил довольную улыбку капитана, а также то, что они внезапно прервали разговор при его приближении. Подошел Разиня Шико с бутылкой вина на подносе. Насиб подсел к столику друзей.
      - Сеньор Мундиньо, чем вы досадили полковнику Рамиро Бастосу?
      - Полковнику? Ровным счетом ничем. А что?
      Насиб сдержанно ответил:
      - Да ничего, просто так...
      Капитана заинтересовали слова Насиба, и он хлопнул его по спине:
      - Выкладывайте, араб. В чем дело?
      - Сегодня я встретил его - он сидел напротив префектуры, греясь на солнце. Поговорили о том, о сем, я рассказал, что сеньор Мундиньо приехал сегодня и что скоро прибудет инженер. Старик прямо озверел. Спросил, при чем здесь сеньор Мундиньо, зачем он, мол, суется туда, куда его не просят.
      - Видите? - прервал капитан. - Мель...
      - Нет, не только мель. Потом подошел учитель Жозуэ и сказал, что колледж получил официальный статут, полковник так и подпрыгнул. Видно, он сам обращался с ходатайством к правительству, но не сумел ничего добиться. Рассердившись, он даже стукнул палкой по земле.
      Насиб остался доволен молчанием друзей и впечатлением, которое на них произвело то, что он рассказал.
      Он отомстил им за конспиративный вид, с которым они сюда явились.
      Скоро он узнает, что они замышляют. Капитан сказал:
      - Так вы говорите, он разозлился? Ну, ничего, скоро он еще больше взбесится, этот старый колдун.
      Он думает, что он тут один хозяин...
      - Для него Ильеус как собственная фазенда.
      А нас, ильеусцев, он считает своими батраками... - заметил доктор.
      Мундиньо Фалкан молча улыбался. В дверях кинотеатра показались Диоженес и чета артистов. Они увидели друзей за столиком у бара и направились к ним.
      Насиб сказал:
      - Именно. Сеньор Мундиньо для него "чужак".
      - Он так и сказал? - спросил экспортер.
      - Да, это его выражение.
      . Мундиньо коснулся руки капитана.
      - Можете договариваться, капитан. Я решил. Старик еще попляшет под нашу музыку. - Последнюю фразу он сказал для Насиба.
      Капитан поднялся, допил свою рюмку, чета артистов была уже близко. "Что они, черт возьми, замышляют?" - соображал Насиб. Капитан стал прощаться:
      - Извините, мне нужно идти, срочное дело.
      Мужчины поднялись из-за столика, задвигали стульями. Анабела, держа раскрытый зонтик, кокетливо улыбалась. Принц, зажав длинный мундштук во рту, протягивал свою худую, нервную руку.
      - Когда премьера? - спросил доктор.
      - Завтра... Мы договариваемся с сеньором Диожеиесом.
      Хозяин кинотеатра, как всегда небритый, пояснял своим унылым и жалобным голосом псаломщика:
      - Думаю, он будет иметь успех. Ребятам нравятся фокусы. И даже взрослым. Но она...
      - А почему вы боитесь за нее? - спросил Мундиньо, пока Насиб подавал аперитивы.
      Диоженес почесал подбородок.
      - Всем известно, что Ильеус - еще отсталая провинция. На танцы, которые она исполняет почти обнаженная, семьи не пойдут.
      - Зал заполнят одни мужчины... - заверил его Насиб.
      Но у Диоженеса была наготове куча отговорок.
      Ему не хотелось признаться, что он сам, протестант и целомудренный человек, шокирован смелыми танцами Анабелы.
      - Это больше подходит для кабаре... Для эстрады в кинотеатре такие танцы не годятся.
      Доктор очень вежливо и изысканно извинялся перед улыбающейся артисткой за свой город: - Сеньора, простите нас. Отсталый край здесь, передового искусства не понимают. Такие танцы у нас считаются безнравственными.
      - Но это же высокое искусство, - произнес замогильным голосом фокусник.
      - Конечно, конечно... Но все же...
      Мундиньо Фалкан потешался:
      - Однако, сеньор Диоженес...
      - В кабаре она может больше заработать. Будет в кинотеатре помогать мужу, а по вечерам танцевать в кабаре.
      При упоминании о большом заработке глаза принца загорелись. Анабела спросила Мундиньо:
      - А вы как думаете?
      - По-моему, это неплохо. Иллюзионистка в кинотеатре и танцовщица в кабаре...-Прекрасно!
      - А это заинтересует хозяина кабаре?
      - Сейчас узнаем... - Мундиньо обратился к Насибу; - Насиб, сделайте одолжение, пошлите мальчика за Зекой Лимой, я хочу поговорить с ним. Только побыстрее, пусть немедленно придет.
      Насиб крикнул негритенку Туиске, который тут же выбежал из бара Мундиньо давал хорошие чаевые.
      Араб обратил внимание, что голос экспортера звучал властно и напоминал голос полковника Рамиро Бастоса, когда тот был моложе, - это был голос человека, привыкшего повелевать, диктовать законы. Нет, чтото должно произойти.
      Оживление в баре возрастало, подходили новые посетители, за столиками становилось все более шумно, Разиня Шико носился как угорелый. Снова появился Ньо Гало и присоединился к компании. Подошел и полковник Рибейриньо и стал пожирать глазами танцовщицу. Анабела блистала в мужском обществе.
      Принц Сандра, сохраняя по-прежнему вид голодающего факира, сидел весьма чинно и прикидывал в уме, сколько тут можно заработать. Стоило задержаться в этом злачном месте, чтобы выкарабкаться наконец из нищеты.
      - Это вы неплохо придумали с кабаре...
      - А в чем дело? - поинтересовался Рибейриньо.
      - Она будет танцевать в кабаре.
      - А в кино?
      - В кино будут только фокусы. Для семейных.
      В кабаре же она исполнит танец семи покрывал...
      - В кабаре? Отлично... Там будет полно... Но почему она не танцует в кино? Я думал...
      - У нее новейшие танцы, полковник. Покрывала спадают одно за другим...
      - Одно за другим? Все семь?
      - Семейным может не понравиться.
      - Да, пожалуй... Одно за другим... И все? Тогда действительно лучше в кабаре... Там веселее.
      Анабела рассмеялась, она смотрела на полковника обещающим взглядом. Доктор повторил:
      - Отсталый край, где искусство загнано в кабаре. - Даже кухарку здесь не найдешь, - пожаловался Насиб.
      Пришли учитель Жозуэ и Жоан Фулженсио. Наступил час аперитива. Бар был переполнен. Насибу пришлось самому обслуживать посетителей. Многие требовали закусок и сладостей, а араб повторял все те.же объяснения и ругал старую Филомецу. Русский Яков, потный, с растрепанной рыжей шевелюрой, поинтересовался, как обстоит дело с завтрашним банкетом.
      - Не беспокойтесь. Я не уличная девка, не надуваю.
      Жозуэ, человек весьма воспитанный, поцеловал Анабеле руку. Жоан Фулженсио, который никогда не посещал кабаре, запротестовал против пуританства Диоженеса:
      - Никакого скандала не будет. Этот протестант просто ханжа.
      Мундиньо Фалкан посматривал на улицу, поджидая капитана. Время от времени он переглядывался с доктором. Насиб наблюдал за их взглядами и заметил, что нетерпение охватило экспортера. Его они не обманут - что-то замышляется. Подувший с моря ветер вырвал раскрытый зонтик из рук Анабелы, он упал рядом со столиком. Ньо Гало, Жозуэ, доктор и полковник Рибейриньо бросились поднимать его. Только Мундиньо Фалкан и принц Сандра остались сидеть. Однако поднял зонт подошедший Эзекиел Прадо, его взгляд был мутным от пьянства.
      - Примите с уважением, сеньора...
      Глаза Анабелы, окаймленные длинными черными ресницами, перебегали с одного мужчины на другого, задерживаясь на Рибейриньо.
      - Какие воспитанные люди, - сказал принц Сандра.
      Тоиико Бастос, пришедший из нотариальной конторы, с подчеркнутым дружелюбием бросился в объятия Мундиньо Фал кану.
      - Ну, как Рио? Как вы его нашли? Вот где жизнь...
      Он изучал Анабелу взглядом испытанного покорителя сердец и самого неотразимого мужчины в городе.
      - Кто меня представит? - спросил он.
      Ньо Гало и доктор сели за столик для игры в триктрак. За другим столиком кто-то рассказывал Насибу чудеса о какой-то кухарке. Вторую такую нигде не найдешь... Только она живет в Ресифе, служит в семье Коутиньо влиятельных в городе людей.
      - Так на кой же черт она мне сдалась?
      ГАБРИЭЛА В ПУТИ
      Пейзаж изменился. Негостеприимная каатинга [Каатинга - пустынная зона с редкими низкорослыми деревьями и колючими кустарниками] сменилась плодородными землями, зелеными пастбищами, густыми, труднопроходимыми лесами с реками и ручьями. То и дело лил дождь. Переселенцы заночевали недалеко от винокуренного завода в зарослях сахарного тростника, качавшегося на ветру. Какой-то батрак подробно объяснил им, как идти дальше. Еще день пути - и они будут в Ильеусе, кончится трудное путешествие, начнется новая жизнь.
      - Обычно беженцы располагаются лагерем неподалеку от порта, за железной дорогой в конце базара.
      - А разве не нужно сразу идти искать работу? - спросил негр Фагундес.
      - Лучше обождать. Очень скоро вас придут нанимать на какаовые плантации и для работы в городе...
      - Для работы в городе? - заинтересовался Клементе, лицо которого было нахмурено и озабочено; он шел, повесив гармонику на плечо.
      - В городе, в городе. Берут тех, у кого есть специальность: каменщиков, плотников, маляров. В Ильеусе строят очень много домов...
      - Значит, там только такая работа?
      - Не только, есть работа на складах какао, в доках.
      - Что касается меня, - сказал крепкий, уже немолодой сертанежо [Сертанежо - житель сертана.], - то я наймусь расчищать лес. Говорят, там можно накопить денег.
      - Когда-то было так, но теперь труднее.
      - Я слышал, что человека, умеющего стрелять, в городе тоже неплохо принимают... - сказал негр Фагундес, ласково поглаживая ружье.
      - Когда-то было так.
      - А сейчас?
      - Да как сказать, спрос, конечно, есть...
      Клементе не был обучен ремеслу. Он всегда работал в поле; сажать, полоть, собирать урожай - больше он ничего не умел. Он хотел устроиться на какаовую плантацию, - ведь он столько слышал о людях, которые, подобно ему, бежали из сраженного засухой сертана, чуть не умирали с голоду, а потом быстро разбогатели в этих краях. Так рассказывали в сертане. Слава об Ильеусе распространялась по всему свету, слепцы под гитару воспевали его изобилие, коммивояжеры рассказывали, будто в этих богатых краях, населенных отважными людьми, можно устроиться очень быстро, ибо не было более доходной сельскохозяйственной культуры, чем какао. Множество переселенцев прибывало из сертана, спасаясь от засухи. Они покидали бесплодную землю, где падал скот и гибли посевы; уходили, пробираясь прорубленными в чаще тропами по направлению к югу. Многие погибали в дороге, не вынеся ужасов похода, другие умирали в районе дождей, где их подстерегали тиф, малярия, оспа. Оставшиеся брели, измученные, полумертвые от усталости, но сердца их бились в ожидании последнего дня пути.
      Еще небольшое усилие - и они достигнут богатого города, где так легко устроиться, они придут в край какао, где деньги валяются на улицах.
      Клементе шел изрядно нагруженный. Помимо своих вещей - гармоники и полного лишь наполовину дорожного мешка, он нес узелок Габриэлы. Шли беженцы медленно, так как среди них были и старики, впрочем, и молодые уже едва переставляли ноги и двигались из последних сил. Некоторые еле плелись, ведомые одной лишь надеждой.
      Только Габриэла, казалось, не чувствовала тягот пути, ее ноги легко ступали по тропе, зачастую только что прорубленной в дикой чаще ударами мачете. Для нее будто не существовало камней, пней, переплетенных лиан. Пыль дорог покрыла лицо Габриэлы таким толстым слоем, что черты его невозможно было различить, и волосы уже нельзя было расчесать обломком гребня - столько пыли они в себя вобрали. Сейчас она походила на сумасшедшую, бесцельно бредущую по дороге. Но Клементе знал, какой она была на самом деле, он помнил все ее тело: и кончики пальцев, и кожу на груди. Когда их группы встретились в начале путешествия, лицо Габриэлы и ее ноги еще не были покрыты пылью, а ее волосы, распространявшие приятный аромат, были закручены на затылке. Но и теперь, несмотря на покрывавшую ее грязь, он представлял ее такой, какой увидел в первый день, - стройная, с улыбающимся лицом, она стояла, прислонившись к дереву, и кусала сочную гуяву [Гуява - весьма распространенный в Бразилии фрукт].
      - По тебе не скажешь, что ты идешь издалека...
      Она рассмеялась:
      - Идти осталось немного. Теперь уже совсем близко. Как хорошо, что мы скоро доберемся.
      Его мрачное лицо стало еще мрачнее.
      - Не нахожу.
      - Почему ж это ты не находишь? - Она подняла к суровому лицу мужчины глаза, глядевшие то робко и наивно, то дерзко и вызывающе. - Разве ты пустился в путь не для того, чтобы наняться на какаовую плантацию и заработать деньги? Ты ведь только об этом и говоришь.
      - Ты сама знаешь почему, - проворчал он гневно. - Я бы мог идти по этой дороге всю жизнь. Для меня не имеет значения...
      В ее смехе послышалась некоторая горечь, но не печаль, Габриэла покорно, словно примирившись с судьбой, сказала:
      - Всему наступает конец - и хорошему, и плохому.
      Гнев, яростный гнев рос в нем. Он снова, сдерживаясь, повторил вопрос, который уже не раз задавал ей на дорогах и бессонными ночами:
      - Так значит, ты не хочешь отправиться со мной в леса? Вдвоем работать на плантации, сажать какао?
      Очень скоро мы бы обзавелись своей землей и зажили бы по-новому.
      Габриэла ответила ласково, но решительно:
      - Я уже говорила тебе о своих намерениях. Я останусь в городе, не хочу больше жить в лесу. Наймусь кухаркой, прачкой или прислугой... - Она добавила, с удовольствием вспомнив: - Я уже работала в доме у богатых и научилась готовить.
      - Так ты ничего не достигнешь. А если бы ты согласилась работать со мной, мы могли бы накопить денег и чего-нибудь добились...
      Габриэла не ответила, прыгая по ухабам. Растрепанная, грязная, с израненными ногами, едва прикрытая лохмотьями, она казалась безумной. Но Клементе видел ее стройной и прекрасной, длинноногую, с высокой грудью, с распущенными волосами, обрамлявшими тонкое лицо.
      Клементе нахмурился еще больше; как бы он хотел чтобы она всегда была с ним. Как он станет жить без тепла Габриэлы? Когда в начале похода их группы встретились, он сразу заметил девушку. Она шла с больным дядей, который совсем выбился из сил и задыхался от кашля. В первые дни Клементе наблюдал за ней издалека, не решаясь даже приблизиться. А она подходила то к одному, то к другому, разговаривала с людьми, помогала им, утешала.
      По ночам в каатинге, где много змей и где человека невольно охватывает страх, Клементе брал гармонику, и звуки ее прогоняли тоску и одиночество. Негр Фагу идее рассказывал о подвигах и похождениях бандитов - он раньше был связан с жагунсо и убивал людей. Фагундес подолгу смотрел на Габриэлу своими серьезными кроткими глазами и поспешно вскакивал когда она просила его сходить за водой.
      Клементе играл для Габриэлы, но не осмеливался обратиться к ней. И вот однажды вечером она подошла к нему танцующей походкой и, сверкнув своими невинными глазами, завела разговор. Ее дядя неспокойно и прерывисто дышал во сне. Габриэла прислонилась к дереву. Негр ФагУндес рассказывал:
      - С ним было пять солдат - пять макак, которых мы прикончили ножами, чтобы не тратить зря патронов...
      В темноте жуткой ночи Клементе остро чувствовал близость Габриэлы, но не находил сил даже взглянуть на дерево, к которому она прислонилась. Звуки гармоники затихли, голос Фагундеса громко раздавался в тишине. Габриэла прошептала:
      - Продолжай играть, иначе они заметят.
      Он заиграл мелодию сертана, горло у него перехватило, сердце замерло. Девушка тихонько запела. Уже была глубокая ночь, и угли костра умирали, когда она легла рядом с ним так, будто в этом не было ничего особенного. Ночь была такой темной, что они почти не видели друг друга.
      С той чудесной ночи Клементе жил в постоянном страхе потерять ее. Поначалу он думал, что, раз так случилось, она уже не бросит его, пойдет с ним искать счастье в лесах края какао. Но вскоре он начал тревожиться. Она держалась, словно ничего между ними не произошло, вела себя с ним так же, как и с остальными. Габриэла всей душой любила смех и веселье, шутила даже с негром Фагундесом, всем улыбалась, и никто не мог ей ни в чем отказать. Но когда наступала мочь, она, уложив дядю, приходила в далекий уголок, где устраивался Клементе, и ложилась рядом, будто весь день она ни о чем другом и не думала.
      На другой день, когда Клементе почувствовал, что привязался к Габриэле еще больше, когда ему казалось, что она стала частицей его самого, он хотел поговорить с ней о планах на будущее, но она лишь рассмеялась, чуть не издеваясь над ним, и ушла к дяде, который за последние дни все сильнее уставал и страшно похудел.
      Однажды после полудня им пришлось остановиться: дядя Габриэлы был совсем плох. Он харкал кровью и уже не мог идти. Негр Фагундес взвалил его себе на спину, как мешок, и нес часть пути. Старик задыхался, и Габриэла не отходила от него. Он умер к вечеру, когда у него пошла горлом кровь. Урубу кружили над его трупом.
      И вот Клементе увидел ее сиротой, грустной и одинокой, нуждавшейся в помощи. Впервые ему показалось, что он понял ее: она просто бедная девушка, почти девочка, которую нужно поддержать. Он подошёл к ней и долго говорил о своих планах. Ему много рассказывали о крае какао, в который они идут. Он знал людей, вышедших из Сеары без единого тостана, а всего через несколько лет приезжавших погостить домой битком набитыми деньгами. Так будет и с ним. Он хочет вырубать лес, сажать какао, иметь собствешгую землю, прилично зарабатывать. Только бы Габриэла пошла с ним, а когда там появится падре, они поженятся. Она покачала головой, она уже не улыбалась насмешливо, а лишь сказала:
      - На плантацию я не пойду, Клементе.
      Еще многие умерли в пути; тела их остались на дороге на растерзание урубу. Каатинга кончилась, начались плодородные земли, пошли дожди. Габриэла попрежнему ложилась с Клементе, по-прежнему стонала и смеялась и спала, припав к его голой груди. Клементе становился все мрачнее. Он рисовал ей радужное будущее, но она только смеялась и качала головой, опять и опять отказывая ему. Однажды ночью он грубо оттолкнул ее от себя:
      - Ты меня не любишь!
      Внезапно, откуда ни возьмись, появился, сверкая глазами, негр Фагундес с ружьем в руке. Габриэла сказала:
      - Ничего, Фагундес.
      Она ударилась о пень, возле которого они лежали.
      Фагундес наклонил голову и ушел. Габриэла засмеялась, злоба в душе Клементе росла. Он подошел к ней, схватил ее за запястья, она упала на кустарник, оцарапав лицо.
      - Я готов убить тебя, да и себя тоже...
      - Почему?
      - Ты не любишь меня. - Дурак ты...
      - Но, боже мой, что мне делать?
      - Все это неважно... - сказала она и притянула его к себе. Сейчас, в последний день похода, растерянный и страстно влюбленный, он наконец решился: он останется в Ильеусе, откажется от своих планов - ведь ему нужно только одно: быть рядом с Габриэлой.
      - Раз ты не хочешь идти на плантации, я постараюсь устроиться в Ильеусе. Правда, у меня нет ремесла, я ничего не умею, умею только землю обрабатывать.
      Она неожиданно взяла его за руку, и он почувствовал себя счастливым победителем.
      - Нет, Клементе, не оставайся. Зачем?
      - То есть как зачем?
      - Ты шел сюда, чтобы заработать денег, купить плантацию, стать фазендейро. Это тебе по вкусу. Зачем же тебе оставаться в Ильеусе и терпеть лишения?
      - Чтобы видеть тебя, чтобы мы были вместе.
      - А если мы не сможем видеться? Нет, уж лучше иди своей дорогой, а я своей. Когда-нибудь мы, может быть, встретимся. Ты станешь богатым человеком и не узнаешь меня. - Она говорила спокойно, как будто ночи, которые они провели вместе, ничего не значили, как будто они были просто знакомы.
      - Но, Габриэла...
      Он не знал, что ей возразить, забыл все доводы, все оскорбления, забыл о своем намерении побить ее - чтобы она знала, что с мужчиной нельзя шутить. Он едва смог выговорить:
      - Ты не любишь меня...
      - Хорошо, что мы встретились, путь показался мне короче.
      - Ты в самом деле не хочешь, чтобы я остался?
      - Зачем? Чтобы терпеть лишения? Не стоит. У тебя своя цель, добивайся ее.
      - А у тебя какая цель?
      - Я не хочу идти в лес, не хочу работать на плантации. Остальное одному господу богу известно.
      Он замолчал. Страдание терзало его грудь, ему хотелось убить Габриэлу и покончить с собой, прежде чем они дойдут до места. Она улыбнулась:
      - Все это неважно, Клементе.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Одиночество Глории
      (вздыхающей в своем окне)
      Отсталые и невежественные,
      неспособные понять законы но
      вого времени, прогресс и ци
      вилизацию, эти люди уже не
      могут управлять...
      (Из статьи доктора
      в "Диарио де Ильеус")
      ЖАЛОБА ГЛОРИИ
      У меня в груда огонь.
      Ах, огонь мне грудь сжигает!
      (Кто сгорит в моем огне?)
      Дал полковник мне богатства,
      дал красивый дом и сад,
      мебель во французском стиле,
      стулья хрупкие под зад,
      шелковые дал сорочки,
      пеньюары из батиста,
      только нет таких корсажей
      из атласа ли, из шелка ль,
      из тончайшего ль батиста,
      чтобы усмирили пламя
      в моем сердце одиноком.
      У меня есть яркий зонтик,
      деньги - на ветер бросать,
      покупаю в лучших лaвкax,
      все велю в кредит писать.
      Что хочу - куплю, но только
      жжет огонь, в крови бушуя:
      для чего мне всё, когда
      нет того, чего хочу я?
      Издали глядят мужчины,
      женщины отводят взгляды:
      я ведь Глория, я девка,
      я полковничья услада.
      Простыня бела льняная,
      пламя в сердце, пламя в теле.
      Одиноко мне в постели:
      груди, бедра полыхают,
      рот мой высох, истомлен,
      я от жажды умираю.
      Я же Глория, я девка,
      пламя в сердце, пламя в теле,
      и на белом льне постели
      снова одинок мой сон.
      Глаз мой - колдовской, зазывный,
      грудь моя лавандой пахнет,
      и в груди моей огонь.
      Про живот не расскажу я
      и про уголь раскаленный,
      что всечасно полнит жаром
      одиночество мое.
      Тайну Глория не выдаст,
      ничего не расскажу
      я про уголь раскаленный.
      Ах, красавчика-студента
      полюбить бы я хотела,
      ладного солдата-хвата
      я б хотела полюбить.
      Полюбить бы я хотела,
      это пламя погасить,
      одиночество избыть.
      Отворите мои двери
      я откинула засовы,
      ключ не буду я вставлять.
      Кто придет мой жар унять,
      пламя Глории принять?
      Кто слова любви мне скажет?
      Многое могу я дать.
      Кто на лен мой белый ляжет?
      У меня в груди огонь.
      Ах! Огонь мне грудь сжигает!
      (Кто сгорит в моем огне?)
      О СОБЛАЗНЕ В ОКНЕ
      Дом Глории находился на углу площади, и во второй половине дня она обычно сидела у окна, выставив напоказ свою пышную грудь и как бы предлагая себя прохожим. Это шокировало идущих в церковь старых дев и ежедневно в час вечерней молитвы вызывало одни и те же замечания:
      - Позор!
      - Мужчины грешат, сами того не желая. Стоит им посмотреть...
      - Ее вид совращает даже детей...
      Суровая Доротея, одетая во все черное, как это принято у старых дев, зашептала в святом негодовании:
      - Полковник Кориолано мог бы снять дом для этой девки где-нибудь на окраине. А он посадил ее на виду у достойнейших людей города. Прямо под носом у мужчин...
      - Совсем рядом с церковью. Это оскорбление для бога...
      Начиная с пяти часов вечера мужчины, сидевшие в переполненном баре, пялили глаза на Глорию, видневшуюся в окне на той стороне площади. Учитель Жозуэ, надев синюю в белую крапинку бабочку и намазав голову брильянтином, высокий и прямой ("как печальный одинокий эвкалипт", - писал он про себя в одной поэме), со впалыми чахоточными щеками, переходил площадь и шествовал по тротуару мимо окна Глории, держа томик стихов в руке.
      В дальнем углу площади, окруженный небольшим аккуратным садом, в котором росли чайные розы и белые лилии, возвышался новый дом с кустом жасмина у ворот; он принадлежал полковнику Мелку Таваресу и служил причиной долгих и ожесточенных споров в "Папелариа Модело". Дом был выстроен в стиле модерн - первое творение архитектора, которого выписал из Рио Мундиньо Фалкан. Мнения местной интеллигенции о его достоинствах разделились, и споры велись без конца. Своими четкими и простыми линиями он контрастировал с неуклюжими двухэтажными домами и низкими особняками в колониальном стиле.
      Ухаживала за цветами единственная дочь Мелка, ученица монастырской школы Малвина, по которой вздыхал Жозуэ. С мечтательным видом опускалась она на колени перед цветами и была прекраснее цветов.
      Каждый вечер после занятий и неизменных бесед в "Папелариа Модело" учитель шел прогуляться по площади; раз двадцать проходил он перед садом Малвины; раз двадцать его жалобный взор устремлялся на девушку с немой любовной мольбой. Завсегдатаи бара Насиба наблюдали это ежедневное паломничество, отпуская колкие замечания:
      - А учитель настойчив...
      - Хочет завоевать независимость и получить плантацию какао, не затрудняя себя работами по посадке.
      - Отправился на покаяние... - говорили старые девы при виде запыхавшегося учителя, который появлялся на площади. Они симпатизировали ему, сочувствовали его горячей страсти, остающейся без взаимности.
      - Да она просто ломака, хочет изобразить из себя важную особу. Что ей еще нужно, чем для нее не пара этот ученый юноша?
      - Так ведь он бедный...
      - Брак по расчету не приносит счастья. Такой хороший молодой человек, такой начитанный, даже стихи сочиняет...
      Подходя к церкви, Жозуэ умерял свой торопливый шаг и снимал шляпу, низко кланяясь старым девам.
      - Такой воспитанный. Такой изысканный...
      - Но у него слабая грудь...
      - Доктор Плинио сказал, что легкие у него в порядке. Просто он хрупкий.
      - Кривляка она, и больше ничего. А все потому, что у нее смазливое личико и у отца много денег.
      А юноша, несчастный, так страдает... - Из плоской груди старой девы вырывался вздох.
      Сопровождаемый доброжелательными замечаниями старых дев и насмешками посетителей бара, Жозуэ приближался к окну Глории. Он шел, чтобы увидеть прекрасную и холодную Малвину. Ради нее он каждый вечер совершал эту прогулку медленным шагом с книгою стихов в руках. Но мимоходом его вдохновенный взгляд останавливался на пышной, высокой груди Глории, покоившейся на подоконнике, как на голубом подносе. От груди взгляд Жозуэ поднимался к смуглому, загорелому лицу с полным, чувственным ртом и лучистыми, зовущими глазами. Мечтательные очи Жозуэ загорались грешным низменным желанием, а его бледное лицо розовело всего лишь на мгновение, ибо, миновав пользующееся дурной славой окно, оно снова становилось бледным, а взор обращался к Малвине.