Несколько неохотно, как и Эзекиел, судья согласился оформить расторжение брака без шума, не возбуждая иска против Тонико, который предстанет как честный и порядочный нотариус, обманутый Габриэлой, в результате чего он будет фигурировать в деле как жертва ее хитрости. Судья не симпатизировал Тонико, подозревая, что галантный нотариус вместе с Пруденсией, которая почти два года была любовницей почтенного юриста, украсил рогами и его голову, Насиб же ему нравился, и судья хотел ему помочь. Когда они выходили, он спросил:
      - А как Габриэла? Что она будет делать? Теперь она свободна и не связана никакими обязательствами.
      Если бы я не устроился так хорошо... Кстати, она должна прийти поговорить со мной. Сейчас все зависит от нее. Если она не согласится...
      Жоан Фулженсио, прежде чем вернуться домой, отправился повидать Габриэлу. Ее приютила дона Арминда. Габриэла была на все согласна, ничего не требовала, не жаловалась на побои и даже хвалила Насиба:
      - Сеньор Насиб такой хороший... Я не хотела обидеть сеньора Насиба.
      Таким образом, в результате бракоразводного процесса, который от первоначального иска до постановления судьи проводился самыми ускоренными темпами, араб Насиб снова оказался холостым. Он был женат, не будучи на самом деле женатым; он попал в члены братства святого Корнелия, не став в действительности рогоносцем; и достойное общество мужей, примирившихся с изменами жен, осталось в дураках. А сеньора Саад снова стала Габриэлой.
      ЛЮБОВЬ ГАБРИЭЛЫ
      В "Папелариа Модело" обсуждали случившееся.
      Ньо Гало заявил:
      - Это гениальное решение проблемы. Но кто бы мог подумать, что Насиб гений? Он мне и раньше нравился, а теперь стал нравиться еще больше. Наконецто в Ильеусе появился цивилизованный человек.
      Капитан спросил:
      - Как вы, Жоан Фулженсио, объясните поведение Габриэлы? Судя по тому, что вы рассказываете, она действительно любила Насиба. Любила и продолжает любить. Вы говорите, что разрыв она переживает гораздо тяжелее, чем он, и тот факт, что она наставила ему рога, ничего не значит. Но как же так? Если она его любила, то почему обманывала? Как вы это можете объяснить?
      Жоан Фулженсио взглянул на оживленную улицу, увидел сестер Рейс, завернувшихся в мантильи, и улыбнулся:
      - Зачем? Я ничего не хочу объяснять. Ни объяснять, ни определять. Невозможно определить поступки Габриэлы и объяснить движение ее души.
      - Красивое тело, а душа - как у птички. Да и есть ли у нее душа? произнес Жозуэ, думая о Глории.
      - Возможно, у нее душа ребенка, - доискивался истины капитан.
      - Как у ребенка? Может быть. Но не как у птички, Жозуэ. Это ерунда. Габриэла - добрая, великодушная, порывистая, чистая. Можно перечислить ее достоинства и недостатки, объяснить же их нельзя. Она делает то, что ей нравится, и отвергает то, что ей не по душе.
      Я не хочу объяснять ее поступки. Для меня достаточно видеть ее, знать, что она существует.
      В доме доны Арминды, согнувшись над шитьем, вся в синяках от побоев Насиба, размышляла Габриэла.
      Утром, до прихода служанки, она перепрыгнула через забор, вошла в дом Насиба, подмела и убрала комнаты. Какой он хороший! Он побил ее, он очень разозлился, но она сама виновата - зачем согласилась выйти за него замуж? Чтобы гулять под руку с ним по улицам, с обручальным кольцом на пальце. А быть может, из опасения потерять его, из страха, что настанет день, когда он женится на другой и прогонит ее, Габриэлу. Да, наверняка из-за этого. Она поступила плохо, ей не надо было соглашаться. Ёедь раньше ей было так весело.
      В припадке ярости Насиб побил ее, а мог даже убить. Замужняя женщина, обманывающая мужа, заслуживает только смерти. Все говорили это, и дона Арминда говорила, и судья подтвердил, что это так. Она заслужила смерть. Но Насиб был хорошим, он только побил ее и выгнал из дому. Потом судья спросил, не будет ли она против расторжения брака, если получится так, будто она и не была замужем. Он предупредил, что тогда она не сможет претендовать ни на бар, ни на деньги в банке, ни на дом на склоне холма. Все зависит от нее. Если она не согласится, то дело будет долго разбираться в суде и неизвестно, чем кончится.
      Если же она согласится... Но ведь она ничего иного и не хотела. Судья еще раз объяснил: будет так, словно она никогда и не была замужем. А лучше ничего не может быть. Потому что тогда не будет причины для страданий и обид Насиба.-На побои ей нацлевать...
      Даже если бы он убил ее, она умерла бы спокойно, ведь он был бы прав. Но Габриэлу огорчало то, что он выгнал ее из дому, что она не может его видеть, улыбаться ему, слушать его, ощущать его тяжелую ногу на своем бедре, чувствовать, как его усы щекочут ей шею, как его руки касаются ее тела. Грудь Насиба - как подушка. Она любила засыпать, уткнувшись лицом в его широкую волосатую грудь. Она любила готовить для него, слушать, как он хвалит ее вкусные блюда. Вот только туфли ей не нравились, и еще не нравилось ходить с визитами в семейные дома Ильеуса, не по вкусу ей были скучные праздники, дорогие платья, настоящие драгоценности, которые стоят больших денег. Все это ей не нравилось. Но она любила Насиба, дом на склоне холма, двор с гуявой, кухню и гостиную, кровать в спальне.
      Судья ей сказал: еще несколько дней - и она не будет больше замужем, словно никогда и не была. Никогда не была замужем. Как забавно! Это был тот же судья, что венчал их, тот, который так хотел снять для нее дом. Теперь он не говорит об этом... Но это ей и ни к чему: ведь он такой безобразный и старый. Но добрый. Если она снова будет не замужем, словно никогда прежде и не была, то почему бы ей не вернуться в дом Насиба, в заднюю комнатку, чтобы взять на себя заботы о еде, стирке, уборке дома?
      Дона Арминда говорит, что никогда больше сеньор Насиб не взглянет на нее, не поздоровается, не заговорит с нею. Но почему? Ведь они уже не будут женаты, и вообще получится так, будто они никогда и не состояли в законном браке. Еще несколько дней, сказал судья. Она задумалась: теперь она, пожалуй, сможет вернуться к сеньору Насибу. Она не хотела обидеть его, не хотела огорчить. Но она его обидела потому, что была замужем, и огорчила потому, что она, замужняя женщина, улеглась с другим в его постели. Однажды она заметила, что он ревнует. Такой большой - и ревнует! Смешно! С тех пор она стала вести себя осторожнее, потому что не хотела причинять ему страдание.
      Как глупо и совершенно непонятно: почему мужчины так страдают, когда женщина, с которой они спят, ложится с другим? Она не понимала. Если сеньору Насибу угодно, пожалуйста, пусть ложится с другой и засыпает в ее объятиях. Габриэла знала, что Тонико спал с другими, дона Арминда рассказывала, что у него очень много женщин. Но если ей, Габриэле, хорошо лежать с ним и забавляться, то разве станет она требовать, чтобы у него не было больше женщин? Она этого не понимала. Ей нравилось спать в объятиях мужчин. Но не любого. Красивого, как Клементе, Тонико, Нило, как Бебиньо и, ах, как Насиб. Если молодой человек испытывает желание, если он смотрит на нее молящими глазами, если он улыбается ей и подмигивает, то почему она должна отказывать, почему должна говорить нет? Если оба они - и он и она хотят одного и того же? Она не знала почему. Она понимала, что сеньор Насиб, ее муж, злился и был взбешен. Есть закон, который не разрешает женщине изменять. Мужчина имеет право на измену, а женщина нет. Знать-то она это знала, но разве можно было устоять? В ней пробуждалось желание, и она иногда уступала, даже не задумываясь о том, что это не дозволено. Она старалась не обидеть Насиба, не сделать ему больно, но никогда не думала, что это его так обидит и огорчит. Через несколько дней брак будет расторгнут, она не будет его женой, да она и не была ею. Зачем же Насибу на нее сердиться?
      Кое-что ей нравилось, и даже очень. Она любила утреннее солнце, когда еще не очень жарко. Холодную воду, белый пляж, песок и море. Цирк, луна-парк.
      И кино. Гуяву и питангу. Цветы, животных. Любила готовить, есть, ходить по улицам, смеяться и разговаривать. Высокомерных сеньор она не любила. А больше всего ей нравились красивые молодые люди и нравилось спать в их объятиях. Это она любила. Любила она и Насиба, но иной любовью. Не только потому, что в постели она целовала его, вздыхала, умирала и рождалась вновь, а также потому, что спала, положив голову ему на грудь, и видела во сне солнце, капризного кота, песок на пляже, луну на небе, еду, которую надо готовить, и чувствовала на своем бедре тяжелую ногу Насиба. Она его очень любила и очень страдала оттого, что его сейчас нет с ней, она украдкой наблюдала из-за двери, чтобы увидеть, как он возвращается ночью домой. Он приходил очень поздно, иногда навеселе. Ей так хотелось снова быть с ним, положить ему на грудь свою красивую головку, услышать от него нежные слова, услышать его голос, шепчущий на чужом языке:
      "Биэ!"
      Ведь все это случилось только потому, что он застал ее в тот момент, когда она, лежа на постели, улыбалась Тонико. Неужели это так много для него значило? Ну стоит ли так страдать из-за того, что она лежала с молодым человеком? Ее от этого не убыло, она не стала другой и по-прежнему любила его больше всего на свете. Да, больше всего на свете! Наверное, нет в мире женщины, будь то сестра, дочь, мать, любовница или жена, которая любила бы сеньора Насиба так, как она. И надо же поднять такой шум только из-за того, что у нее было свидание с другим! Но ведь она не стала поэтому любить его меньше, желать его меньше и меньше страдать от разлуки. Дона Арминда клялась, что сеньор Насиб никогда не вернется и Габриэла никогда его не обнимет. Ах, она была бы рада хотя бы стряпать для него. Где он будет есть? И кто теперь станет готовить закуски и сладости для бара? А ресторан, который должен скоро открыться? Да, она была бы рада хотя бы стряпать для него.
      И как ей хотелось увидеть улыбку на его добром и красивом лице. Чтобы он улыбнулся ей, обнял, назвал Биэ, пощекотал усами ее душистый затылок. Нет в мире женщины, которая бы так любила, которая бы так вздыхала по своему возлюбленному, как вздыхает по Насибу Габриэла, умирая от любви.
      В магазине канцелярских принадлежностей продолжался спор.
      - Верность - лучшее доказательство любви, - сказал Ньо Гало.
      - Это единственная мера, которой можно измерить ее силу, - поддержал капитан.
      - Любовь не доказывается и не измеряется. Она, как Габриэла, существует - и все... - сказал Жоан Фулженсио. - Если какое-либо явление нельзя понять или объяснить, это еще не значит, что его не существует. Я ничего не знаю о звездах, но я их вижу на небе, они краса ночи.
      ОБ УДИВИТЕЛЬНОЙ ЖИЗНИ
      В ту первую ночь без Габриэлы Насиб мучительно ощущал ее отсутствие и страдал от воспоминаний. Не было ее улыбки, но были изматывающее унижение и твердая уверенность, что это не кошмар, что действительно произошло то невероятное, чего он никогда не мог себе представить. Габриэла ушла, но зато нахлынули воспоминания и страдания. Насиб снова и снова видел Тонико, сидевшего на краю кровати. Ярость, печаль, сознание, что все кончилось, что ее нет, что она принадлежит другому и никогда больше не будет принадлежать ему, овладели Насибом. Опустошающая, утомительная ночь, будто земля всей своей тяжестью легла ему на плечи, ночь, конец которой так же далек, как конец света. Этому никогда не будет конца. Этой глубокой боли, этой пустоте, нежеланию что-то делать, жить, работать. Глаза без слез, грудь, пронзенная кинжалом. Насиб, не в силах заснуть, уселся на краю кровати. Он не заснет этой только что начавшейся ночью, и ночь эта продлится всю жизнь. От Габриэлы остался запах гвоздики, пропитавший простыни и матрац. Этот запах у него в ноздрях. Он не мог смотреть на кровать, так как видел на ней обнаженную Габриэлу - ее высокую грудь, округлые, бархатистые бедра, гладкий живот. На ее теле цвета корицы - на плечах, на груди - губы Насиба оставляли лиловые пятна. День кончился навсегда, а эта ночь в его душе продлится всю жизнь, его усы навсегда опустились, горькая складка залегла у губ, которые никогда больше не улыбнутся!
      Но несколько дней спустя он все же улыбался, слушая, как в баре "Везувий" Ньо Гало поносит священников. Трудными были первые недели, бесконечно пустые, заполненные лишь ее отсутствием. Все вещи, все люди напоминали ему о ней. Он смотрел на стойку бара - она стояла там с цветком в волосах. Он смотрел на церковь и видел, как она входит туда в домашних туфлях. Он смотрел на Туиску и видел, как Габриэла танцует и поет. Приходил доктор, говорил об Офенизии, а Насибу казалось, что он рассказывает о Габриэле. Играли в шашки капитан и Фелипе, а в баре звенел ее хрустальный смех. Дома было еще хуже - Насиб видел ее повсюду: вот она хозяйничает у плиты, вот уселась на солнце у порога, надкусывает плод гуявы, прижимает к лицу морду кота, показывает в улыбке золотой зуб, ожидает его в задней комнатке, залитой лунным светом. Он еще не осознал одной особенности этих воспоминаний, неделями преследовавших его в баре, на улице, дома: он никогда не вспоминал этого во время их супружеской жизни (или связи: ведь он объяснял всем, что между ними была обычная связь).
      Теперь он вспоминал только прежнюю Габриэлу, Габриэлу-кухарку, и воспоминания эти заставляли его страдать, но все же они были приятны. Но когда он представлял ее в объятиях другого, они уязвляли его душу, его мужское самолюбие, задеть его супружескую честь они не могли, поскольку супругом ее он не был.
      Трудными и пустыми были эти первые недели, внутри у него все умерло. Из дому в бар, из бара домой. Иногда он заходил потолковать с Жоаном Фулженсио, послушать новости.
      В один прекрасный день друзья чуть не силой затащили его в новое кабаре. Насиб много выпил, даже слишком много. Но он был нечеловечески вынослив и остался совершенно трезвым. На другой день он снова пошел в кабаре. Познакомился с Розалиндой, блондинкой из Рио, которая была полной противоположностью Габриэле. Он начал оживать и постепенно забывал свою любовь. Самым трудным оказалось спать с другой женщиной. Он видел только Габриэлу: она улыбается, протягивает к нему руки, подсовывает бедро под его ногу, кладет голову ему на грудь. Ни у одной не было ее вкуса, ее запаха, ее тепла, страсти, которая убивала и от которой она сама умирала. Но и это стало понемногу проходить. Розалинда напоминала ему искусную в любви Ризолету. Теперь он приходил к ней каждый вечер, за исключением тех дней, когда она спала с полковником Мануэлем Ягуаром, который платил за ее комнату и стол в заведении Марии Машадан.
      Как-то вечером не хватило партнера в компании, собравшейся играть в покер. Насиб сел играть и проиграл допоздна. Потом он подсаживался к столикам, беседовал с приятелями, играл в шашки и триктрак, обсуждал новости, спорил о политике, смеялся над анекдотами и сам их рассказывал. Говорил, что в стране его отца бывало и похуже того, что происходит в Ильеусе, бывало и пострашнее. Габриэла уже не мерещилась ему повсюду, он уже мог спокойно спать в постели, которая еще хранила запах гвоздики. Никогда прежде его не приглашали так часто на завтраки, обеды, ужины к Машадан, на вечеринки с женщинами в кокосовых рощах Понтала. Казалось, его полюбили еще больше и больше стали уважать.
      Он никогда не думал, что будет так. Ведь он нарушил закон. Вместо того чтобы убить ее, он дал ей уйти. Вместо того чтобы выстрелить в Тонико, он удовлетворился пощечиной. Когда это случилось, он решил, что отныне его жизнь превратится в ад. Разве не постигла эта участь доктора Фелисмино? Разве не перестали с ним здороваться? Не прозвали его мерином?
      Не вынудили уехать из Ильеуса? Потому что он не убил жену и любовника и не выполнил закона ильеусцев. Правда, он, Насиб, расторг брак с Габриэлой, зачеркнул настоящее и прошлое. Но он никогда не думал, что его пойдут, с ним согласятся. Ему уже мерещился пустой, без единого посетителя бар, он представлял себе, как друзья перестанут подавать ему руку, видел, как все будут насмешливо улыбаться, поздравлять Тонико, похлопывать его по спине и издеваться над ним, Насибом.
      Этого не произошло. Напротив, с ним никто не заговаривал о случившемся, а если вдруг и касались этой темы, то хвалили его хитрость, ловкость, находчивость, с которой он вышел из затруднительного положения. Да, все смеялись и издевались, но не над Насибом, а над Тонико, высмеивали нотариуса и отдавали должное мудрости араба. Тонико перебрался в "Золотую водку" и там пил теперь свой горький аперитив.
      Поэтому даже Плииио Араса получил возможность подтрунивать над тем, как его обставил Насиб. А уж пощечина была прокомментирована и в прозе и в стихах. Жозуэ посвятил ей эпиграмму. Но о Габриэле никто не говорил. Ни хорошо, ни плохо - будто о ней не стоило говорить, будто ее вообще не существовало. Голоса против нее никто не поднял, а некоторые даже были на ее стороне. В конце концов девушка на содержании имеет право немного развлечься. Ведь фактически она была не замужем, поэтому вина ее невелика.
      Габриэла продолжала оставаться в доме доны Арминды. Насиб больше не видел ее. От акушерки он узнал, что Габриэла шьет для преуспевающего ателье Доры. А от других - что ее засыпали подарками, записками, письмами, визитными карточками. Плинио Араса велел передать Габриэле, что назначит ей хорошее жалованье. Мануэл Ягуар и Рибейриньо снова взялись за старое. Судья собирался порвать со своей содержанкой и снять дом для Габриэлы. Стало известно, что даже араб Малуф, такой серьезный на вид, оказался в числе претендентов. Но странное дело - ни одно предложение не соблазнило Габриэлу. Ни дом, ни счет в магазине, ни плантации, ни деньги. Она шила для ателье Доры.
      Разрыв с Габриэлой нанес бару серьезный ущерб.
      Служанка готовила плохо. Закуски и сладости снова пришлось покупать у сестер Рейс, а это обходилось очень дорого. К тому же сестры не скрывали, что делают Насибу большое одолжение. Он не нашел кухарки и для ресторана, выписал повариху из Сержипе, но она еще не прибыла. Насиб нанял нового официанта, мальчишку по имени Валтер, который еще нигде не работал и не умел обслуживать посетителей. Дела Насиба шли неважно.
      Что же касается ресторана, то Насиб чуть не послал его к черту. Некоторое время он вообще не заботился ни о баре, ни о ресторане. Приказчики освободили верхний этаж, когда Насиб еще находился в первой стадии отчаяния, когда воспоминания о Габриэле были единственной реальностью, наполнявшей его пустые дни. Но когда прошел месяц после того, как выехали приказчики, Малуф прислал Насибу квитанцию на арендную плату. Насиб заплатил, и волей-неволей ему пришлось подумать о ресторане. Тем не менее он продолжал откладывать его открытие. Однажды Мундиньо прислал Насибу записку с приглашением зайти к нему в контору. Экспортер, который уже давно не появлялся в баре и разъезжал по провинции, готовясь к выборам, принял араба дружелюбно. Как-то Насиб встретился с ним в кабаре, но они едва перекинулись несколькими словами, поскольку Мундиньо танцевал.
      - Как жизнь, Насиб? По-прежнему процветаем?
      - Живем понемножку. - И, чтобы предотвратить неприятные вопросы, добавил: - Вам, должно быть, известно, что со мной произошло. Я ведь теперь снова холостой.
      - Да, мне говорили. Вы поступили замечательно, как настоящий европеец лондонец или парижанин. - Мундиньо смотрел на Насиба с симпатией. - Но скажите, это, конечно, останется между нами: душа-то ноет немножко?
      Насиб насторожился. Почему он спрашивает об этом?
      - Я знаю, как это бывает, - продолжал Мундиньо. - Со мной ведь произошел не скажу подобный, но до известной степени сходный случай. Из-за него я и приехал в Ильеус. Постепенно шрам зарубцовывается. Но время от времени дает себя знать. Перед дождем, да?
      Успокоенный Насиб согласился. Конечно, история, приключившаяся с Мундиньо Фалканом, напоминает его историю. Любимая женщина изменила ему. Но разве они тоже разводились? У Насиба чуть не вырвался этот вопрос, он почувствовал себя в подходящей компании.
      - Так вот, мой дорогой, я хочу поговорить с вами о ресторане. Пора бы нам его открыть. Правда, оборудование, заказанное в Рио, еще не прибыло. Но оно уже в пути, его отгрузили на пароход "Ита". Я не хотел вас беспокоить по этому поводу раньше - вы были в расстроенных чувствах, но ведь прошло около двух месяцев, с тех пор как последние жильцы выехали со второго этажа. Настало время подумать о деле. Может быть, вы отказались от нашей идеи?
      - Нет, сеньор. Почему вы так решили? Вначале я действительно ни о чем не мог думать. Но теперь все прошло.
      - Ну что ж, очень хорошо, тогда можем действовать дальше: начать отделку зала, получить оборудование из Рио. Надо подумать, не сумеем ли мы открыть ресторан в начале апреля.
      - Будьте спокойны, откроем.
      Вернувшись в бар, Насиб послал за каменщиком, маляром и электромонтером. Он обсудил с ними планы переоборудования и снова воодушевился, когда подумал о деньгах, которые заработает. Если все пойдет хорошо, самое большее через год он сможет приобрести плантацию какао, о которой давно мечтает.
      Во всей этой истории только сестра Насиба и ее муж вели себя недостойно. Едва пронюхав о случившемся, они явились в Ильеус. Сестра заявила с издевкой: "Ну что, не говорила я тебе?" А у ее мужа-бакалавра было такое кислое лицо, словно у него болел живот. Они всячески поносили Габриэлу и жалели Насиба. Насиб молчал, испытывая сильное желание выгнать их из дому.
      Сестра перерыла шкафы, пересмотрела все платья, туфли, белье, нижние юбки, шали. Некоторые платья Габриэла так и не успела надеть. Сестра восклицала:
      - Оно совсем новое и как на меня шито!
      Насиб ворчал:
      - Оставь. Не трогай эти вещи.
      - Как, опять?! - обиделась сеньора Саад де Кастро. - Что, ее вещи священные, что ли?
      Потом они уехали в Агуа-Прету. Жадность сестры напомнила Насибу о том, что на платья, туфли и драгоценности он истратил немало денег. Драгоценности можно было отнести туда, где он их покупал, и вернуть с небольшим убытком, а платья и две пары новых, ни разу не надеванных туфель продать в магазине дяди. Вот что он должен сделать. Впрочем, на некоторое время Насиб забыл про это и даже не подходил к шкафам.
      Однако на следующий день после разговора с Мундиньо он положил драгоценности в карман пиджака, запаковал в два свертка платья и обувь и отправился к ювелиру, а затем в магазин дяди.
      О СТЕКЛЯННОЙ ЗМЕЕ
      Вечером, в нескончаемых сумерках, тени в лесах и какаовых рощах становились мрачными и таинственными, ночь спускалась медленно, словно желая продлить тяжелый трудовой день. Фагундес и Клементе закончили посадку.
      - Погребли в земле четыре тысячи какаовых саженцев, чтобы полковник разбогател еще больше, - рассмеялся негр.
      - И чтобы мы года через три могли купить здесь участок, - ответил мулат Клементе, губы которого разучились улыбаться.
      После неудачи с Аристотелесом Мелк обрушился на Фагундеса ("Я думал, ты действительно умеешь стрелять. А ты, оказывается, никуда не годишься"). Тот выслушал это молча (что он мог ответить? Промазал черт знает почему!). Вознаграждение Фагундес получил скудное ("Я тебя нанимал прикончить человека, а ты промазал. Я вообще мог бы тебе не платить") и согласился взяться за этот подряд вместе с Клементе. А свой промах он объяснил следующим образом:
      - Видно, не пришел еще день его смерти. У каждого есть свой день, который назначили там, наверху. - Фагундес указал на небо.
      Они должны были вырубить десять тареф [Тарефа - бразильская (неофициальная) сельскохозяйственная мера площади, различная в разных штатах] леса, выжечь и расчистить их, посадить по четыреста какаовых саженцев на каждой тарефе и следить в течение трех лет за их ростом. Между какаовыми деревьями они посадили для себя маниоку, кукурузу, сладкий картофель. Этот крошечный огород будет кормить их в течение трех лет. А потом за каждое принявшееся дерево полковник заплатит им по пятнадцать мильрейсов. На эти деньги Клементе мечтал купить участок земли, чтобы они вдвоем могли посадить свою собственную маленькую плантацию. Но какой участок удастся им купить на эти деньги? Совсем пустячный - клочок плохой земли. Негр Фагундес считал, что, если вооруженные стычки не возобновятся, им будет трудно, очень трудно приобрести даже такой участок. На маниоке, кукурузе, сладком картофеле, айпиме [Айпима - сладкая маниока.] долго они не протянут. Этого едва хватает на еду, но не на то, чтобы отправиться в поселок, переспать с самой дешевой девкой, устроить попойку и пострелять в воздух.
      Приходилось брать у плантатора вперед. К концу третьего года эмпрейтейро получали окончательный расчет, который иногда не достигал и половины платы за работу. Почему прекратились эти вооруженные стычки, которые так хорошо начались? Снова наступило спокойствие, о столкновениях даже не говорят. Наемники полковника Мелка вернулись на рассвете в лодке вместе с Фагундесом. Полковник стал мрачным, он тоже разучился смеяться. Фагундес знал почему.
      И на плантации знали, они услышали об этом в Кашоэйре-до-Сул. Дочь Мелка, эта гордячка, которую Фагундес видел не раз, влюбилась в женатого человека и убежала из школы. Женщина - паршивая тварь, только жизнь изгаживает. Не жена - так дочь, не дочь - так сестра. Разве Клементе не ходил теперь понурившись, не надрывался на работе, не сидел по ночам на камне у порога глинобитной хижины, уставившись в небо? Таким он стал с тех пор, как узнал от Фагундеса, что Габриэла замужем за хозяином бара, что она превратилась в настоящую сеньору, носит на пальце кольцо, вставила себе золотой зуб и распоряжается служанками.
      Негр рассказал, как ему удалось бежать, об охоте на холме, о том, как он перепрыгнул через стену, как встретился с Габриэлой и как та спасла ему жизнь.
      Они выжигали лес: от огня убегали вспугнутые животные. Кабаны, кайтиту [Кайтиту - американская разновидность лесного кабана.], паки, тейу [Тейу большая ящерица] и жаку [Жаку - птица из семейства куриных, употребляется в пищу], и различные ядовитые змеи - гремучие, жарарака и сурукуку.
      Расчищать лес им приходилось с осторожностью, так как в зарослях скрывались змеи, предательски притаившиеся и готовые укусить. А их укус нес смерть.
      Когда они начали сажать хрупкие саженцы какаовых деревьев, полковник вызвал негра к себе. Стоя на веранде, он похлопывал плеткой по голенищу. Этой плеткой он избил дочь, после чего она и уехала. Полковник окинул Фагундеса взглядом, который, с тех пор как сбежала Малвина, стал задумчивым и грустным, и раздраженно сказал:
      - Готовься, негр! На днях я опять повезу тебя в Ильеус. Мне понадобится там парень с метким глазом.
      Не для того ли, чтобы убить мужчину, который увез его дочь? А как знать, может, и саму девушку? Она была гордая, ни дать ни взять - святая. Но Фагундес не убивает женщин. А может, снова начнутся вооруженные столкновения? Фагундес спросил:
      - Опять драка? - и засмеялся. - На этот раз я не промахнусь.
      - Ты мне понадобишься на время выборов. Они уже приближаются, и мы должны победить хотя бы силой оружия.
      Хорошая новость после столь длительного спокойствия. Фагундес принялся за работу с еще большим пылом. Неумолимое солнце жгло спину, как удары хлыста. Наконец работа была закончена, четыре тысячи саженцев какао посажены в землю, где до этого рос девственный лес, таинственный и пугающий.
      Возвращаясь домой с мотыгами на плече, Клементе и Фагундес разговаривали. Быстро темнело, по плантациям полз ночной мрак, а с ним всякая нечисть, оборотни, души убитых во времена борьбы за землю. Жуткие тени скользили среди какаовых деревьев, совы открывали глаза, готовились к ночной охоте.
      - На днях я снова еду в Ильеус. Это неплохо, В "Бате-Фундо" столько женщин, одна лучше другой.
      Вот погуляю. - Фагундес хлопнул себя по животу.
      - Ты поедешь?
      - Я же говорил тебе недавно, что полковник предупредил меня. Будут выборы, и нам найдется работа.
      Придется пострелять. Он мне велел быть наготове, скоро отдадут приказ отправляться.
      Клементе шел медленно, как бы обдумывая что-то.
      Фагундес сказал:
      - На этот раз вернусь с деньгами. Нет выгоднег дела, чем обеспечивать успех на выборах. Там и еды вволю, и выпивка. А потом устраивают праздник в честь победы, и деньги текут к нам в карманы. Можешь быть уверен: на этот раз я привезу мильрейсы, и мы купим клочок земли.
      Клементе остановился на не освещенном луной месте, его лицо было в тени. Он попросил:
      - А ты не можешь попросить полковника, чтобы он и меня взял?
      - Зачем? Это дело не по тебе... Ты только и умеешь, что обрабатывать землю, сажать и собирать какао. Зачем тебе ехать в Ильеус?
      Клементе, не проронив ни слова, зашагал дальше.
      Фагундес повторил свой вопрос:
      - Зачем? - И тут догадался: - Чтобы повидать Габриэлу?
      Молчание Клементе было ответом. Тени росли, еще немного - и мул без головы, выпущенный из ада в лес, начнет носиться, стуча копытами по камням, а из его перерезанной шеи вылетит огонь.
      - Ну увидишь ты ее? А дальше что? Она замужняя женщина и сейчас очень похорошела. Правда, несмотря ни на что, характера своего не изменила, говорит с нами, как раньше. И все же зачем тебе ее видеть? Все равно это ни к чему не приведет.
      - Я просто хочу посмотреть на нее. Один-единственный раз взглянуть ей в лицо, почувствовать ее запах. Полюбоваться ее улыбкой, услышать ее смех.
      - Она не идет у тебя из головы. Ты только о ней и думаешь. Я даже заметил, что об участке ты теперь говоришь как-то равнодушно. И это с тех пор, как ты узнал о ее замужестве. Зачем тебе надо ее видеть?
      Стеклянная змея показалась из зарослей и поползла по дороге. В неверном свете луны ее длинное тело блестело, она была красива, это ночное чудо плантации.
      Клементе шагнул вперед, опустил мотыгу и мощными ударами разрубил стеклянную змею на три части.
      Потом размозжил ей голову.
      - Зачем ты это сделал? Она же не ядовитая...
      И никому не причиняет зла.
      - Она слишком красива и уже этим причиняет зло.
      Некоторое время они шли молча. Фагундес сказал:
      - Мужчина не должен убивать женщину, даже если она делает его несчастным.
      - А кто говорит, что должен?
      Никогда бы Клементе не пошел на убийство, у него не хватало на это мужества и сил. Но он был готов отдать десять лет жизни и надежду на приобретение клочка земли, лишь бы увидеть ее еще раз, один только раз, услышать ее смех. Она была стеклянной змеей, у нее не было яда, но она приносила горе, она проходила мимо мужчин как тайна, как чудо. Из глубины леса доносился крик сов, они словно звали Габриэлу.