Теперь, когда за нашими спинами раненые товарищи, отступать было нельзя. Это поняли, видимо, и фашисты. Их натиск усилился. Отбивая их наскоки, заметил, что рядом нет Сусика. Когда он отстал, не видел.
      Бой длился какие-то минуты, но мне казалось, что он продолжался долго. Мы отбивались из последних сил, когда со стороны железнодорожного моста раздались дружные артиллерийские залпы.
      Я не мог понять, куда бьют артиллеристы. Вдруг слева и справа раздалось "ура". Атаковавшие нас фашисты дрогнули, побежали. Вскинув винтовку, нажал курок - выстрела не последовало: магазин был пуст. Загнав в магазин новую обойму, я бросился вслед за отступавшими.
      Мы позволили фашистам оторваться метров на шестьдесят - семьдесят. Этим немедленно воспользовались вражеские пулеметчики. Хлестнули кинжальным огнем, и наша цепь, подобно морской волне, набегающей на пологий песчаный берег, прокатилась по траве и затихла.
      Усиливающийся с каждой минутой пулеметный и минометный огонь противника вынудил нас отползти. Разгорелась ожесточенная огневая дуэль. Наступление застопорилось.
      Осмотревшись, я понял, почему отступила фашистская пехота: три танка, которым удалось прорваться в наш тыл, догорали. Славно поработали артиллеристы!
      Отправив Охрименко и Федю на розыски Сусика, бросил взгляд на Стольникова. Заметив мое удивление, политрук сказал:
      - Всю гимнастерку, гадюки, изрешетили, придется просить старшину достать другую: эту невозможно починить.
      - Рана серьезная? - с тревогой спросил я.
      - Нет, осколком царапнуло. Вот Папченко, бедный, много крови потерял.
      - Как же вы пропустили танк? - не удержался я от упрека.
      - Три связки израсходовали, а под гусеницу не попали, - виновато ответил Стольников. - Плохо натренированы.
      Стольников повел санинструктора к Папченко, чтобы выяснить: нужно ли старшего лейтенанта немедленно отправлять в тыл? Я направился следом, но неожиданно появился комбат.
      Надо сказать, что из-за отсутствия проводной связи во время боя нам ни разу не удалось переговорить.
      - Доложите обстановку, лейтенант! - крикнул он, спрыгнув в окоп и с трудом переводя дыхание.
      - На вашем лице кровь, товарищ старший лейтенант, - сочувственно заметил я.
      - Ранка небольшая, а кровоточит... Ну, давай о деле. Почему не преследовали врага?
      Я доложил, что мы были остановлены сильным пулеметным и минометным огнем. Комбат спросил:
      - Какие потери в роте?
      - Не успел еще уточнить, - ответил я.
      - Уточняйте скорее и присылайте донесение о числе бойцов, оставшихся в строю, о неизрасходованных боеприпасах. - Закурив папиросу, Грязев сказал с горечью: - Наделали вы беды, пропустили танки в тыл.
      - Только один сумел проскочить через позиции роты, - оби-женно уточнил я и рассказал, что третий взвод использовал все связки гранат, а подорвать танк не смог.
      - Мало тренировали людей! - не скрыл огорчения комбат. - Нелегкое дело - забросить связку точно под гусеницу... Тут не только сила и сноровка нужны. И стальные нервы тоже. - Помолчав, бросил недокуренную папиросу на дно окопа и, с силой растоптав ее, сказал: - Танки натворили дел: сровняли с землей штаб батальона и уничтожили батальонный пункт боепитания. Погибли комиссар и начальник штаба. Мне повезло. А вот раненые... - Комбат скрипнул зубами. - У, гады!.. Танк ворвался на батальонный медпункт и начал давить беззащитных раненых... Маша Зарубина, санитарка, встала на его пути и, пытаясь защитить раненых, в упор метнула гранату. Она не сдвинулась с места, когда танкист хладнокровно направил машину прямо на ее хрупкую фигурку...
      Слушая комбата, я стиснул руками голову, с трудом сдерживая рвущийся из груди стон.
      Заметив слезы на моих глазах, Грязев сказал:
      - Ничего, мы им еще отплатим! Немало уложили и еще уложим! Готовься к повой атаке, я пойду в третью роту, там танки такое понаделали...
      Едва успел проводить комбата, как в окоп спрыгнули Калинин и Валежников.
      - В тыл вас придется отправлять, товарищи командиры? - огорчился я, увидев на них окровавленные бинты.
      - Если таких отправлять в тыл, в роте не останется ни одного человека, - хмуро возразил Калинин. - Кость не задета, на ногу наступать можно.
      - И я автомат удержу. Штыком вскользь распороло мышцы ниже локтя.
      - Рад, братцы, рад, что вы живы, очень рад!..
      Я действительно почувствовал, как близки и дороги мне эти люди, с которыми несколько дней назад не был даже знаком.
      Стольников, вернувшийся из третьего взвода, сообщил, что у Папченко в строю осталось 17 человек. У Калинина и Валежникова - 68 да минометчики. Всего наберется человек девяносто. Это, как я убедился на собственном опыте, большая сила. Значит, рота сохранила боеспособность. "Так что еще повоюем!" - мелькнула у меня мысль.
      - Сколько людей потеряли, командир! - горестно восклицал политрук. Сколько людей! А станцию так и не взяли..."Как же так, командир?
      Что я мог ответить? Фашисты потеряли намного больше.
      Постарался утешить Стольникова. Но разве можно найти слова, способные умерить горе утраты боевых товарищей, с которыми успели сродниться в боях?! Для каждого из нас первый бой, вид первых убитых и раненых - серьезное потрясение. Ко многому привыкаешь на войне, но к смерти товарищей привыкнуть невозможно. Только что они вместе с тобой радовались успеху, еще четверть часа назад дружески улыбались, мы называли их по имени, и вот уже лежат они, бездыханные, иногда изуродованные так, что невозможно узнать, как не узнать веселого и обаятельного Василия Сероштана в обезображенном взрывом трупе.
      Мы сидим над ним и все еще не верим, что больше не услышим его задорного голоса. Рядом с Сероштаном Хома Сусик. Федя долго ползал по лугу, прежде чем отыскал его под трупом довольно плотного фашиста. "Сколько пережито вместе! - с грустью думал я. - Сколько раз ты, Василь, отводил от меня смерть!"
      Посыльный комбата передал: "Закрепиться на достигнутом рубеже". Охрименко, радуясь передышке, незамедлительно организовал доставку в роту припрятанных где-то термосов с обедом. Поручаю ему любой ценой раздобыть патроны и гранаты, и с политруком отправляемся к командиру батальона. Мы нашли его на совершенно разрушенном танками командно-наблюдательном пункте. Старший лейтенант Грязен, поправляя бинт на голове, приказал доложить о состоянии роты. Узнав о потерях, тяжело вздохнул:
      - Могло быть хуже, если бы одновременно с танками на позиции ворвалась пехота.
      - Товарищ комбат! - заговорил раздраженно Стольников. - Нельзя же идти в атаку, когда система огня противника не подавлена, когда фашистские пулеметы не дают головы поднять...
      - Товарищ политрук, - досадливо поморщился Грязев, - запомните: чтобы надежно подавить огневую систему противника, надо не двадцать орудий и минометов на километр фронта, а по крайней мере в пять раз больше. Где их взять? В нашем батальоне, как вам известно, нет даже минометной роты.
      - Трудно в такой обстановке наступать! - не сдавался политрук.
      - Да, трудно, но необходимо! - сказал комбат. - Напоминаю, в районе Смоленска отрезано несколько наших дивизий. Им приказано пробиваться из окружения, и они могут оказаться в безвыходном положении, если мы не поможем им. Вы согласны со мной, лейтенант? - повернулся ко мне Грязев.
      - Согласен! - решительно подтвердил я и добавил: - Товарища Стольникова можно понять - это его второй бой. Я подобное уже пережил...
      Стольников с надрывом возразил:
      - Нам, командирам, понять эту необходимость нетрудно, но как объяснить красноармейцу, что он должен идти на фашистские пулеметы...
      - Разъясните бойцам сложившуюся обстановку, - ответил комбат. - Они поймут...
      Разговор прервался с приходом лейтенанта Самойлова, командира второй роты, и его политрука. За ними подошел незнакомый мне лейтенант. Оказывается, лейтенант - командир первого взвода третьей роты; он единственный из оставшихся в живых командиров этой роты. Я не верил своим ушам: погиб Воронов! Сердце словно камнем придавило. Из командного состава минометной роты остался один я. Невольно мелькнула мысль: "Теперь очередь за мной!"
      Обстоятельно расспросив командиров о состоянии рот, Грязев объявил время новой атаки - семь часов утра. Расстановку рот комбат несколько изменил. Вторая рота по-прежнему должна атаковать станцию с юга, а наша и третья роты - со стороны переезда, то есть с востока.
      По дороге в свою роту предложил Стольникову заскочить на батальонный медпункт, узнать о судьбе Федора Браженко и Николая Вострикова. Я был потрясен вестью о смерти обоих, шел пошатываясь от горя. Стольников обнял меня:
      - Что поделаешь, Александр! Не рви сердце!.. Проклятая война! Проклятые фашисты!
      Ночью представители взводов собрались на участке, скрытом от наблюдателей противника высоким густым кустарником. Погибших бережно опустили в могилу. Мне вдруг захотелось закрыть глаза и представить, что все это - кошмарный сон, но голос Стольникова возвращает к действительности.
      - Дорогие товарищи! - говорит он. - Сегодня мы провожаем в последний путь наших боевых друзей. Пусть смоленская земля будет им пухом. Все они честно выполнили свой долг перед Родиной. Они пожертвовали жизнями во имя спасения бойцов и командиров, пробивающихся из окружения. Вечная слава павшим героям!
      Бросая прощальную горсть земли, я заметил, что Охрименко бережно опустил на грудь Хомы Сусика какой-то предмет. Присмотрелся. Телефонный аппарат! Это было так непохоже на нашего бережливого старшину!
      К полуночи так обессилел, что на минутку присел передохнуть и... мгновенно заснул, как говорится, мертвым сном. Очнулся оттого, что меня кто-то с силой тряс за плечо.
      - Товарищ комроты! Товарищ комроты! - гудел над ухом Охрименко, щекоча лицо усами. - Вставайте, вставайте скорее! Беда, едят ее мухи!
      - Какая беда! - вскрикнул я, хватая старшину за гимнастерку. - Что случилось? Да говори же скорее, Охрименко!
      Спросонья так трясу бедного Николая Федоровича, что тот слова не может выговорить, только мычит нечленораздельно. Наконец, придя в себя, отпускаю его.
      - Изменника, едят его мухи, поймали! Трошки не успел к фашистам удрать, гадюка! Политрук приказал доложить...
      - Где изменник?
      - Во втором взводе.
      В окопе, приспособленном Валежниковым под наблюдательный пункт, натыкаюсь на Стольникова. Перед ним какая-то скорчившаяся фигура в гимнастерке с оторванным рукавом.
      - Что случилось, товарищи?
      - А! - махнул рукой Стольников. - Я виноват, что эту сволочь, - кивнул он на перебежчика, - вчера не согласился передать в особый отдел! Пусть Валежников доложит, что произошло. Он видел все от начала до конца.
      - Да тут и докладывать нечего, - неохотно начал командир взвода. - В четвертом часу ординарец сильно толкнул меня в бок и закричал: "Товарищ лейтенант! Кто-то с белым флагом идет к немцам!" Выглянул я из окопа и вижу: на левом фланге, размахивая над головой белой тряпкой, какой-то боец идет в сторону противника и кричит: "Нихт шисс! Нихт шисс!", точь-в-точь, как кричали парашютисты, когда сдавались в плен, а наперерез ему во весь дух, как на стометровой дистанции, летит Савинов. К счастью, фашисты проспали. Пока они разобрались, в чем дело, Савинов добежал до изменника и, схватив его за шиворот, поволок назад.
      - Ну и напрасно, - заметил я, с трудом сдерживая ярость. - Надо было пристрелить подлеца, как бешеную собаку!
      - За что? За то, что я ненавижу войну и не желаю проливать человеческую кровь! Я - пацифист, как мой отец и братья, которые живут в Англии!
      Неожиданный выпад изменника буквально ошарашил всех.
      - Вот те на, - нарушил молчание Стольников. - Все мы, выходит, убийцы, а он столь "человеколюбив", что даже на фашиста руку поднять не может. Повернувшись ко мне, Стольников заключил: - Этот мерзавец пытается оправдать измену некой "политической" платформой, отправим его в тыл, пусть там разберутся.
      Спустя час к нам пришел комбат, увидев меня и Стольникова, он вместо приветствия воскликнул:
      - Эх вы, гуманисты! Нашли время заниматься изучением мотивов измены. Трус и изменник всегда остается трусом и изменником. Надо было расстрелять гада на месте, а не задавать работу трибуналу... А сейчас слушайте задачу...
      * * *
      Плотные дождевые тучи закрыли горизонт, и серое небо низко-низко опустилось к земле. Приближение дождя радовало. Мы невероятно устали от июльского зноя.
      Первые залпы пушек и минометов взметнули высокие фонтаны дыма и пыли в расположении противника. Казалось, там не уцелеть ни одной огневой точке. И в самом деле, из вражеских окопов не раздалось ни пулеметных, ни автоматных очередей.
      Взмахнув над головой трофейным автоматом, бегу вперед. На правом фланге роты замечаю Стольникова, почти одновременно со мной выскочившего на бруствер окопа. Не успели мы пробежать и тридцати метров, как пыль над передней линией вражеских окопов стала оседать и вокруг засвистели пули. Фашистские пулеметчики стреляют длинными очередями. Коротким клекотом вклиниваются автоматы. Чувствую, как будто провели раскаленным прутом по левой руке. "Неужели серьезно задело?" - обжигает мысль, но, встряхнув левой рукой, сразу успокаиваюсь: царапина, как, бывало, говорил Василий Сероштан. Словно наткнувшись на невидимое препятствие, падают бойцы. Внезапно роняет из рук автомат лейтенант Калинин.
      Поняв, что при таком огне добежать до вражеских окопов удастся немногим, я кричу во весь голос:
      - Ложи-и-и-сь!
      Осмотревшись, понял, что третья рота залегла еще раньше. Лишь на левом фланге бойцы лейтенанта Самойлова короткими перебежками передвигаются к линии немецких окопов: там пулеметы почему-то молчат.
      Передаю по цепи: "По-пластунски, вперед!" - и первым пашу носом землю. Каждый шаг вперед стоит огромных физических усилий. Гимнастерка пропитывается потом, он стекает по распаренному лицу, разъедает глаза, начинает саднить раненая рука. Смахиваю пот пыльным рукавом и продолжаю ползти, шепчу про себя: "Вперед, вперед". Пронзительно нарастающий свист мины заставляет инстинктивно вдавиться в землю. Земля вздрагивает, осколки дзинькают по каске, комья поднятой в воздух высохшей земли барабанят по телу. Стреляют из 81-миллиметрового миномета. К счастью, подавляющее большинство мин ложится позади роты. Хорошо, что мы продвинулись. Еще один урок: чем ближе к противнику, тем в большей безопасности от его артиллерии и минометов.
      Командир батальона пытается помочь залегшим ротам. Залпы 45-миллиметровых пушек достигли цели: умолкли ближайшие пулеметы, не дававшие нам поднять головы. Заметив, что в двух десятках метров впереди нас стали рваться вражеские гранаты, догадываюсь, что до фашистских окопов осталось не больше семидесяти метров. Выждав, когда вся рота подтянулась поближе, крикнул лежавшим рядом со мной Поливоде и Лысову:
      - Передайте: "Приготовиться к атаке!"
      Тело мое невольно напрягается, обретает силу сжатой пружины: казалось, распрямись она - и тело в неожиданном рывке преодолеет смертельную зону. Лежавший справа от меня командир отделения Степан Поливода, видимо, заметил мои приготовления к броску. Он вдруг вскакивает во весь свой немалый рост, совершает три стремительных прыжка, с диким криком бросает гранату и, с усилием поворачиваясь ко мне искаженным гримасой от боли лицом, медленно оседает, держась за живот. Сердце рванула тупая боль. Я понял, что теряю еще одного из боевых друзей.
      Поднялась вся рота. В такие мгновения невольно становишься сильнее и смелее, чувство самосохранения улетучивается, все мысли концентрируются на одном желании: поскорее добежать до врага. Множество одновременно возникших целей рассеивают его внимание, а разрывы гранат вносят в ряды обороняющихся смятение. Этим только и можно объяснить тот факт, что огонь, который они ведут почти в упор, наносит нам меньше потерь, чем в начале атаки. И поэтому я могу призывно кричать и, кинув на бегу гранату, бежать на врага, строча из автомата. Несколько поредевшая цепь атакующих с криком "ура-а-а-а!" врывается во вражеские окопы.
      Из головы не выходит приказ комбата: "Не задерживаться. Немедленно прорваться к станции". Но я медлю подавать ставшую уже привычной команду "В атаку! За мной, вперед!": все командиры взводов ранены, и лишь Валежников еще держится на ногах, и плотный пулеметный и автоматный огонь с окраины станции не дает возможности высунуть голову из окопа. Особенно ожесточенная перестрелка слышится со стороны шоссейной и железной дорог, над которыми постоянно висят фашистские самолеты.
      Неожиданно появляется рослый сержант с автоматом. Он подает свернутый лист бумаги:
      - От командира батальона.
      Развернув лист, вырванный из школьной тетради, я прочитал: "Командиру 1-й роты. Части 38-й стрелковой дивизии и батальон московских коммунистов успешно отражают уже третью контратаку. Приказываю: не задерживаться. Немедленно прорваться к станции".
      Однако "немедленно прорваться к станции" я не смог. Возникла неустойка на стыке с соседом справа. Стольников, постоянно находившийся в третьем взводе, сообщил, что на позиции соседней с нами роты прорвались около шестидесяти фашистов, которые оттеснили ее и угрожают ударить в тыл вашей роте. Сообщив об этой угрозе, Стольников поднял взвод в атаку и помог третьей роте отразить контратаку. Возвратившись, огорченно махнул рукой:
      - В третьей роте уже некому продолжать атаку: танки нанесли ей невосполнимые потери. Хорошо, если она удержится на занимаемых позициях...
      Если справа от нас, в районе железной и шоссейной дорог, продвижение наступающих заметно застопорилось и каждый метр там доставался после ожесточенного боя, то на левом фланге рота Самойлова и второй батальон ополченцев прорвались к окраине пристанционного поселка и с боем продвигались к станции. Спешно собираю роту, чтобы продолжать атаку. Неожиданно появляется командир батальона. Левая рука его висит на повязке. Лицо выражает крайнее раздражение и усталость.
      - Почему остановились?! - кричит он. - Почему не атакуете? Самойлов с ополченцами уже к станции подходят. Надо помочь им.
      Выслушав мой доклад, Грязев здоровой рукой взял меня за рукав:
      - Очень прошу тебя, Алтунин, поднимай всех, кто может держать оружие, и немедленно выбей противника с переезда. Это поможет и ополченцам, и Самойлову.
      Смертельно уставший Грязев тяжело опускается на землю, а мы со Стольниковым готовим людей для новой атаки. Заметив, что он морщится от боли, которую ему причиняет наспех перевязанная сквозная пулевая рана в предплечье, предлагаю ему отправиться в медпункт, но политрук молча покачал головой и побежал в третью роту, чтобы поднять ее в атаку одновременно с нашей.
      Получив от Стольникова сообщение о готовности третьей роты к атаке, поднимаю своих бойцов и веду к железнодорожному переезду. Интенсивный пулеметный огонь вынуждает нас залечь. Вдруг несколько позади нас артиллеристы на руках выкатывают 45-миллиметровую пушку и четырьмя меткими выстрелами заставляют пулеметы умолкнуть. Под ружейным и автоматным огнем мы продвигаемся короткими перебежками. Переезд как на ладони. Остались последние, самые трудные метры. Как бьется сердце! Нижняя рубашка горячим компрессом прилипла к телу, гимнастерка потемнела от пота. Перед решительным броском необходима хоть небольшая передышка. Ведь эти метры надо пробежать на максимальной скорости, после чего быть готовым схватиться с врагом врукопашную.
      Выжидаю, пока Стольников подтягивает третью роту. Передаю по цепи "Приготовиться к атаке", но поднять людей не успеваю: около восьмидесяти фашистов, подбадривая себя криками "Форвертс!", бегут на нас с винтовками наперевес.
      Контратака была неожиданной. Бойцы без команды открывают по противнику залповый огонь В действие вступают пять автоматов и два ручных пулемета. Пулеметчики удивительно расчетливо и метко распределяют короткие очереди по разорванной цепи фашистов. Лишь третья часть их преодолела половину расстояния до нашей цепи, а добежали бы, наверное, единицы. Невольно вздрагиваю, представив, какая участь ожидала нас, если бы наша атака была встречена таким же плотным и метким огнем.
      Уцелевшие гитлеровцы внезапно, словно по команде, поворачивают назад. Создался на редкость благоприятный момент для того, чтобы прорваться на переезд. Стремясь не упустить его, прыжком выскакиваю вперед и бегу не оглядываясь. Расстояние до переезда небольшое. Вот и шлагбаум, еще несколько секунд - и я проскочу его. Вдруг откуда-то сбоку под ноги падает граната, полыхнул взрыв, ослепивший меня. По инерции делаю несколько шагов - и проваливаюсь в темную бездну.
      Сознание вернулось от острой боли. Сколько времени прошло, определить трудно. Еще светло, лежу на плащ-палатке, которую ползком тащит куда-то боец. Разрывы вынуждают его поминутно припадать к земле. Бой, судя по всему, продолжается.
      - Куда ты меня тащишь?
      Думал, что я кричу, но вопрос приходится дважды повторить, прежде чем боец расслышал мой слабый голос. Повернувшись ко мне, он радостно кричит:
      - Живой, товарищ лейтенант! Живой!
      Широкое, покрытое легким юношеским пушком лицо бойца светится лаской.
      - Федя! - обрадовался я, узнав в спасителе паренька из белорусской деревушки. - Живой и здоровый?!
      - Живой и здоровый! - с гордостью подтвердил Федя. - Нас голыми руками не возьмешь. Бог не выдаст, фашистская свинья не съест.
      - Станцию взяли?
      - Взяли, товарищ лейтенант. Навалились со всех сторон и побили там фашистов видимо-невидимо. - Помолчав, Федя добавил: - И наших там полегло немало. Товарищ политрук из офицеров один остался, да и то ранен в плечо. Товарищ старшина ранен в ногу... Толстую палку я ему разыскал, шкандыбает потихоньку с ее помощью, ну совсем как мой прадед... Хо-о-ороший человек Мыкола Хведорович, - ласково улыбнулся Федя, - хотел ему помочь дошкандыбать до медпункта, а он говорит: "Ты, Хведор, командира доставь поскорее, а то, не дай бог, помрет". Это он потому, что вы в сознательное состояние не приходили...
      - С ротой что? - заторопил я замолчавшего парня.
      - Станцию заняли наши... - На мгновение Федя просиял, но тут же печально склонил голову: - Товарищ лейтенант Калинин убит... Товарищ лейтенант Валежников тоже... Товарищ старший лейтенант Папченко скончался от раны.
      - А Поливода тяжело ранен? - с тайной надеждой спросил я.
      - Помер товарищ Поливода, - тяжело вздохнул Федя и, помолчав, добавил: - Две разрывные пули в живот угодили, целый час мучился.
      - А Петренко?..
      Вопросы, словно занозы, застревают на языке, который уже не слушался меня. Пытаюсь смахнуть капельки пота, но пальцы почему-то становятся красными. Последнее, что вижу, испуганное лицо Феди - и снова теряю сознание.
      "Капитальный ремонт"
      Словно сквозь сон слышу мужской голос:
      - А с этим что?
      - Лейтенант ранен в голову и руку, - отвечает женщина. - Осколком повреждена черепная коробка. Задет ли мозг, установить не удалось: раненый в сознание не приходил.
      - Лейтенанта в операционную, немедленно.
      Мужчина продолжает отдавать какие-то распоряжения, а я, приоткрыв глаза, пытаюсь определить свое местонахождение. Темно. Тихо шелестит листва. Над головой мерцают звезды. Лежу на чем-то мягком. Где-то я прочитал: "Мыслю - значит, живу". Спешу удостовериться, насколько "жива" моя телесная оболочка. Пытаюсь согнуть ноги - поддаются. Поднимаю поочередно руки - левую, забинтованную, пронизывает боль. Голова налита свинцом, под черепной коробкой будто молоточки по наковальне стучат: "тук-тук, тук-тук..." Скосив глаза, вижу неподвижные фигуры. Слышится протяжный стон. Заметив мои "упражнения", ко мне устремляется женщина в белом халате и косынке.
      - Проснулись, лейтенант? - спрашивает она, наклонясь.
      - Проснулся, - охотно подтверждаю я.
      - Сейчас вас возьмут на перевязку. Постарайтесь больше не засыпать... Ладно?
      - Ладно, - обещаю с готовностью, - не буду.
      Четверть часа спустя лежу в операционной. Ярко светит электролампочка. Невольно зажмуриваю глаза. Чувствую, как, бережно приподняв мою голову, снимают толстый слой бинтов, пропитанных кровью. От сознания, что это моя кровь, мутит. С трудом припоминаю, сколько литров ее в человеческом организме. Кажется, около семи. Сколько же я потерял? От слабости незаметно засыпаю.
      Очнулся на рассвете. С трудом приподнял голову. Чувствую легкое головокружение. Опираясь на здоровую руку, медленно отрываю туловище от ватного матраца, встаю на колени, неуверенно выпрямляюсь. Боясь упасть, робко делаю шаг, второй, третий... Так же осторожно возвращаюсь. В палатку вбегает худенькая девушка в белом халате.
      - Что вы делаете, раненый?! - всплескивает она руками, заботливо обхватив меня за талию, строго добавляет: - Вам нельзя вставать.
      - Ничего, сестренка, - пытаюсь отшутиться. - Туда, куда царь пешком ходил, я в состоянии самостоятельно добраться.
      Медсестра сердится, считая мой шутливый тон неуместным.
      - Больше не вставайте, если что понадобится, позовите меня.
      - А как вас звать?
      - Катя... - И тут же, вздернув курносый, покрытый веснушками носик, поправилась: - Екатерина Ивановна. Буду сопровождать вас в эвакогоспиталь.
      Принесли кружку крепкого сладкого чая с бутербродом. Есть не хочется, хотя со вчерашнего утра во рту ни крошки не было, зато чай пью с наслаждением.
      Не успел покончить с завтраком, как, запыхавшись, прибежала Екатерина Ивановна.
      - Товарищи раненые! - закричала она. - Сейчас начнется погрузка. Первыми грузим лежачих, ходячих потом.
      Меня почему-то зачислили в лежачие. Два пожилых санитара подняли меня в кузов грузовой машины, заваленный свежим сеном, и привалили спиной к переднему борту кузова. Рядом посадили старшего сержанта с перебитой ногой. Красноармейца, у которого осколком был задет позвоночник, оставили на носилках. Остальные раненые расположились кто где смог.
      Проверив, все ли удобно размещены, Катя звонким голосом скомандовала:
      - Поехали!
      Водитель осторожно ведет машину по лесной дороге. На каждый толчок раненые реагируют такими выражениями, которых я в свои девятнадцать лет и не слышал. Вскоре тряска прекратилась, машина выбралась на асфальт, и раненые, вытирая вспотевшие лбы, разговорились.
      - Кто знает, куда нас везут? - ни к кому не обращаясь, спросил рыжеволосый боец, покачивая руку, уложенную в лубок.
      - В гошпиталь, известно, - отозвался тщедушный пехотинец, довольный тем, что остался жив, что какое-то время будет спокойная жизнь, без выстрелов и бомбежек. - Куды же еще?
      - В го-о-шпиталь, - передразнивает рыжеволосый. - Ясно, что не на живодерню. А где он находится?
      - Из слов сестры, сказанных шоферу, я понял, что везут нас в Дорогобуж, - вступает в разговор черноусый сержант с забинтованной шеей.
      - В Дорогобуж? Это сколько же верст трястись?
      - Сколько верст, не знаю, - вмешивается худой лейтенант, через раскрытый ворот гимнастерки которого виднелась забинтованная грудь, - а километров сто будет. При такой скорости, как сейчас, к обеду доберемся.
      - Если фашист позволит, - замечает старший сержант с перебитой ногой, не спуская тревожного взгляда с покрытого легкими облаками неба. - В любую минуту могут вынырнуть самолеты и... начнется такое светопреставление, не приведи господь. Посмотрите, что творится вокруг...
      По шоссе течет непрерывный встречный поток: пехота, автомашины, артиллерия, повозки. По обочине бредут беженцы, нагруженные узлами, мешками. Кто-то ведет за собой упирающуюся корову. Армейские регулировщики, стремясь поскорее пропустить спешащие к фронту автомашины, задерживают транспорт, движущийся в тыл, поэтому наша машина часто останавливается. Во время одной из остановок послышались отдаленные взрывы. Оглянувшись, видим фашистские бомбардировщики. Они сбрасывают бомбы на шоссе. Крики беженцев, бросившихся врассыпную, испуганный рев животных, жалобный плач детей действуют сильнее, чем страх перед самолетами. Из оцепенения нас вывел испуганный голос медсестры.
      - Товарищи раненые, - кричит она, откидывая задний борт, - быстрее в поле! Помогите тем, кто не может передвигаться!
      Катя ухватилась за ручки носилок, на которых лежит раненный в позвоночник боец, пытается сдвинуть их. Четверо легкораненых помогают ей. Другие стягивают с машины старшего сержанта. Он морщится, вскрикивает от боли. Отстранив лейтенанта, раненного в грудь, и усатого сержанта, старавшихся помочь мне, пытаюсь сползти с машины самостоятельно, но срываюсь и теряю сознание.
      Очнулся в редких придорожных посадках. От оглушительных взрывов сотрясается земля, валятся молоденькие деревца. Взглянул на дорогу и ужаснулся: наша машина превратилась в дымный факел. Бомбардировщики улетели, истребители поливают пулеметным огнем посадки, в которых мы укрылись. Доносятся предсмертные крики, стоны. Страх заползает в душу.
      Страх ведом всем, но в бою он подавляется сознанием долга, стремлением во что бы то ни стало уничтожить врага. Пассивное ожидание расслабляет. Стараясь не думать о себе, помогаю понадежнее укрыть старшего сержанта с перебитой ногой.
      А фашистские истребители продолжают свое черное дело: из пятнадцати раненых осталось в живых восемь.
      - Милые, давайте в поле, там не так опасно, - умоляет Катя. Поддерживая друг друга, раненые расползаются по полю. Насколько мне удалось отойти от посадок, не заметил, ибо ноги подкосились, и, обессилев, я медленно опустился в высокую траву. Дурманящие запахи луга успокоили, отвлекли от происходящего. Огороженный высокой травяной стеной, почувствовал себя изолированным от всего мира и впал в сонное забытье. Очнулся от прикосновения нежных пальцев. Раскрыв глаза, вижу встревоженную медсестру. Не допуская мысли о возможности сна в такой обстановке, она решила, что мой организм не выдержал перенапряжения. Встретив удивленный взгляд, обрадованно всплескивает руками: