Папченко приглашает меня в дом. Входим. Высокая, широкая в кости старуха, одетая в черную кофту и юбку с многочисленными складками, растапливает огромную печь. На мое вежливое "здравствуйте, хозяйка" она не отвечает и молча продолжает возню у печки.
      - Все еще сердится, - шепчет Панченко и показывает на дверь, ведущую во вторую половину дома: - Проходите, там мы и размещаемся.
      Входим в чистую, светлую комнату, в углу которой стоит высокая кровать с целой горой пуховых подушек. Пол застлан домоткаными половиками, у окна стол, покрытый вышитой скатертью.
      - Вот здесь, - говорит Папченко, кивая на пол у противоположной стены, - спим мы, командиры. Если возражаете, мы разойдемся по взводам.
      Сказав, что вместе веселец, прошу показать список личного состава роты. Папченко вытаскивает из полевой сумки блокнот и, раскрыв, подает мне. Присев у стола, изучаю список, который давал полное представление о возрасте бойцов и командиров, их военной специальности, о наличии у них боевого опыта. Отныне под моим командованием будет свыше ста двадцати пяти бойцов и командиров, что в два с половиной раза больше, чем мне довелось командовать в первые недели войны. Следовательно, и ответственность возрастет. Сто двадцать пять бойцов и командиров - сила немалая, и если мои новые товарищи по оружию окажутся столь же хорошо подготовленными, как минометчики, то мы еще покажем фашистам, где раки зимуют.
      Возраст бойцов и командиров колебался от 20 до 30 лет. Самым "пожилым" был Папченко, которому исполнилось 34 года. Остальные командиры взводов оказались моими ровесниками. Политруком роты числился Стольников, с которым мне еще не довелось встретиться.
      На вопрос об экипировке роты Папченко ответил без энтузиазма. Не хватало даже винтовок, а из автоматического оружия пока всего один ручной пулемет; не было ни саперных лопат, ни противогазов, ни ротных минометов все это надо добывать, а времени в обрез: в любую минуту могут поднять по тревоге.
      Не медля ни минуты, спешу со списком недостающего оружия и снаряжения к комбату. Тот встречает меня в тесном окружении командиров. Из весьма оживленных переговоров понял, что все командиры пришли с аналогичными просьбами. Во всех ротах ощущается нехватка самого необходимого для боя. Комбат сообщает, что подал рапорт в штаб о недостающем вооружении и плохой экипировке батальона. Остается ждать решения полковника Бурча.
      Подходя к дому, в котором обосновались командиры, я увидел красноармейцев, выстроившихся в две шеренги.
      Заметив меня, Папченко надрывно кричит:
      - Пожалуйста, равня-а-йсь! Смир-р-но! - и степенно, медленно, по-гусиному, не сгибая ног, приближается ко мне: - Товарищ командир роты! Первая стрелковая рота построена в составе ста восемнадцати бойцов и командиров, остальные в наряде и больные. Докладывает старший лейтенант Папченко.
      Командую:
      - Вольно!
      Папченко повторяет и снова добавляет "пожалуйста".
      Обходя взводные шеренги, внимательно всматриваюсь в лица бойцов, вместе с которыми, может быть, через несколько часов предстоит идти в бой.
      Смотрю на них и думаю: "Все они уже опалены порохом войны.-Не внесло ли отступление смятения в их души?" Встречаюсь с прямыми, твердыми взглядами, в глазах не замечаю ни страха, ни подавленности и успокаиваюсь.
      - Ваша фамилия, товарищ? - спрашиваю у синеглазого красноармейца, на лице которого застыла задорная усмешка.
      - Красноармеец Сечкин! - вытягиваясь, звонко чеканит боец.
      - В боях участвовали?
      - Так точно! - И, смутившись, добавил: - В основном... отступал.
      - Ничего, - успокоил я, с удовольствием оглядывая бойца, стройная фигура которого выделялась свежевыстиранным обмундированием и чистыми, блестевшими от дегтя сапогами, - за битого двух небитых дают. Научимся и мы наступать.
      Нахмурившись, красноармеец тихо, словно делясь сокровенной тайной, выдохнул:
      - Я верю в это, товарищ командир.
      Вид нескольких бойцов вызывает раздражение. Сквозь порванное обмундирование сереет грязное нижнее белье, сапоги в засохшей грязи. А выражение лиц! На одном - безысходная тоска, на другом - застывший испуг. Эти люди не оправились еще от пережитого в боях потрясения.
      Приказав отвести роту в предназначенные ей дома, прошу командиров взводов остаться, чтобы поближе с ними познакомиться. Командиры первого и второго взводов лейтенанты Калинин и Валежников похожи бравым видом, отличной воинской выправкой и каким-то неуловимым изяществом, обычно присущим хорошим гимнастам. На их ладных фигурах даже просоленные и пропыленные гимнастерки выглядят красиво.
      На мою просьбу кратко рассказать о себе Калинин, расправив мощные борцовские плечи, с едва уловимой добродушной усмешкой басит:
      - Родился в одна тысяча девятьсот двадцать первом в деревне под Рязанью. Закончил неполную среднюю школу и ФЗУ. Райкомом комсомола направлен в военно-пехотное училище. Выпущен в июне сорок первого и 11 июля в составе 501-го стрелкового полка прибыл на фронт под Витебск. Неделю назад вышел из окружения. Вот и вся моя биография.
      В надежде получить хоть какие-нибудь сведения о судьбе нашего 720-го стрелкового полка, прошу лейтенанта Калинина подробнее рассказать о боях под Витебском. Но сообщил он немногое. Полк смело атаковал и погнал фашистскую пехоту, но на следующий день под натиском танков вынужден был отойти. В ходе боя рота, в которую входил взвод лейтенанта Калинина, была отрезана и прижата к реке. Бойцы и командиры сражались до последнего патрона. Те, кто уцелел, попытались переплыть реку под шквальным огнем противника. Противоположного берега удалось достичь лишь лейтенанту Калинину и пяти красноармейцам его взвода. О 720-м стрелковом полку он ничего не знал.
      Из лейтенанта Валежникова слова пришлось вытягивать, словно гвозди клещами. Говорит он медленно, задумываясь над каждым словом.
      - Где учились, товарищ Валежников?
      - В Киевском... пехотном.
      - Когда закончили?
      - В июне сорок первого.
      - В боях довелось побывать?
      - Довелось...
      - Каким подразделением командовали?
      - Взводом... стрелковым...
      Во время беседы подошел политрук Вадим Николаевич Стольников и с ходу забросал лейтенантов вопросами. Когда Валежников не смог припомнить фамилию одного из коммунистов, загорелое красивое лицо Стольникова омрачилось.
      - Как же так? Ведь коммунисты и комсомольцы - опора в бою. Вы должны знать каждого из них как самого себя.
      Когда у Стольникова иссякли вопросы, коротко рассказываю о себе. Затем наступает очередь политрука. Он, словно извиняясь, заявил, что в боях еще не участвовал. Военно-политическое училище окончил в 1940 году. Работал в политотделе стрелковой дивизии...
      Разговор прерывает неожиданное появление моих минометчиков, которых привел старшина Охрименко. По его команде они перестраиваются в одну шеренгу и подчеркнуто молодцевато вытягиваются под удивленными взглядами командиров.
      - Так что, товарищ комроты, увверенный вам личный состав прибыл за получением указаний! - гаркнул Охрименко, подойдя ко мне строевым шагом. Разгладив обеими руками пшеничные усы, он смотрит на меня в упор немигающими светло-голубыми глазами, в которых светится тревожное ожидание.
      Я растерялся. Стыдно было признаться, что за всеми делами, свалившимися на меня с момента вызова к полковнику Бурчу, забыл о своих верных боевых друзьях. Пока я собираюсь с мыслями, командиры с интересом разглядывают бойцов. Молчание затягивалось, и Охрименко, взволнованно кашлянув в кулак, пояснил:
      - Мне лейтенант из штаба, едят его мухи, сказал, что всех нас, старшина махнул рукой на внимательно слушавших минометчиков, - передают в резерв, а вы другую роту принимаете. Возьмите нас к себе...
      Волна признательности захлестнула мое сердце. Подхожу к минометчикам и с нежностью всматриваюсь в их взволнованные лица. Стоявший правофланговым Сидор Петренко машинально перебирает ремень санитарной сумки. Встретившись с укоризненным взглядом санинструктора, перевожу глаза на старшего сержанта Степана Поливоду, в серых усталых глазах которого читаю: "Нельзя бросать боевых товарищей, лейтенант". Его сосед Востряков обиженно раздувает свои и без того пухлые щеки. Федор Браженко, вытянув по швам необычайно длинные руки, шмыгает утиным носом. Смуглое лицо Лысова, на котором твердые частицы угольной пыли оставили неизгладимые следы, как всегда, спокойно, а его глаза словно бы говорят: "Ну куда ж ты без нас, командир". На круглом курносом лице высокого узкоплечего Шлевко спокойствие и добродушие. Увидев в шеренге бывшего учителя Павла Митина из стрелковой розы, с остатками которой в последних боях объединились уцелевшие минометчики, искренне радуюсь. Он единственный из стрелков, кто остался с минометчиками. Встретившись с ним взглядом, дружески улыбаюсь. Мне определенно нравится этот интеллигентный человек, не терявший самообладания в самые трудные минуты боевой обстановки. Но особенно меня радует перспектива заполучить в роту бойца, сносно владеющего немецким языком. Мой верный ординарец Миша Стогов выражает свою обиду, буравя сердитым взглядом землю под ногами. Только маленький Хома Сусик, положив худенькие руки на свой неизменный полевой телефонный аппарат, смотрит на меня с детски открытой улыбкой. Нелепое одеяние Феди, стоявшего последним, невольно заставляет и меня улыбнуться. На нем домашние полосатые штаны, заправленные в неумело накрученные обмотки, и огромные солдатские ботинки. Широкие плечи обтягивает видавшая виды солдатская гимнастерка с кавалерийскими петлицами. Она явно мала для этого богатыря. Из коротких рукавов смешно высовываются крупные руки, воротник не застегивается. Казалось, Федя боится вдохнуть полной грудью - того и гляди гимнастерка разлезется по всем швам. А на голове его по-прежнему домашний картуз из коричневой материи, только над козырьком уже сверкает красная звездочка. В таком виде Федя похож на анархиста времен гражданской войны, какими их нередко показывают в кинофильмах.
      - Кто это тебя так вырядил? - удивился я.
      - Сам, - отвечает Федя горделиво.
      - Товарищ Охрименко! - стараюсь говорить как можно суровее. - Почему Федя не передан в распоряжение штаба?
      - Не берут, едят его мухи. Оказали, щоб шел вин в Вязьму и обратился там в военкомат... Вот бурократы! - сердито разводит руками добряк старшина.
      Я напрасно ищу сержанта Сероштана. Его нет. Словно опережая мой вопрос, Охрименко огорченно сообщает:
      - А Василя увезли в медсанбат...
      Еще раз внимательно оглядев своих товарищей, глубоко вздыхаю, невольно перебирая в памяти короткий, но трудный и опасный путь, пройденный вместе с ними. Не могу я смириться с мыслью, что придется идти в бой без испытанных боевых друзей. Я твердо решил: не расстанусь с ними, во что бы то ни стало добьюсь, чтобы их включили в мою новую роту.
      Когда рассказал об испытаниях, выпавших на нашу долю. Стольников горячо воскликнул:
      - Я вместе с тобой, командир, пойду упрашивать комбата, чтобы включил этих молодцов в нашу роту!
      Дав подробные наставления командирам взводов о подготовке к предстоящим боям, отпускаю их. Вспомнив неуставную манеру Папченко подавать команду, останавливаю его и говорю, что слово "пожалуйста" при подаче команды звучит нелепо.
      - Извините, пожалуйста, - отвечает он со смущенной улыбкой, - сила привычки. Это слово выскакивает помимо моей воли.
      Мы с политруком спешим к комбату. Старший лейтенант, выслушав нашу просьбу, решительно отказывается идти к полковнику Бурчу, заявив, что перевести минометчиков в стрелки тот не разрешит. Стольников резонно возражает, что среди бойцов нашей сводной роты есть даже саперы и артиллеристы. После долгих уговоров комбат сдается и обещает решить этот вопрос. Считая включение минометчиков в состав роты делом решенным, Охрименко развил бурную организационную деятельность, совершенно оттеснив степенного сержанта Востокова от исполнения обязанностей старшины роты. Последний покорно ходит по пятам за энергичным украинцем и беспрекословно соглашается с его распоряжениями. Вскоре хозяйственный Охрименко раздобыл три термоса, наполненных бензином, натащил разнокалиберной стеклянной тары и организовал "производство" самодельных противотанковых средств. Узнав, что старшина комендантской роты тоже украинец, Охрименко навестил его и вскоре притащил ворох различного поношенного обмундирования, которое весьма пригодилось. Подобрали по росту гимнастерку и брюки Феде. Только пилотки для него не нашлось. Вместо пилотки Охрименко надвинул ему на голову огромную каску, в которой Федя выглядел бывалым солдатом.
      В спешке приготовлений мы совсем забыли, что судьба минометчиков еще не известна. Поэтому появление посыльного, передавшего приказ мне и политруку прибыть к комбату, вызвало тревогу: а вдруг отказ! Как же я объявлю об этом моим боевым друзьям? Отгоняя беспокойные мысли, почти бегу к дому, где разместился комбат. Стольников едва поспевает за мной. Ввалившись в избу, молча козыряю и вытягиваюсь в ожидании. Комбат, видимо поняв причину моего волнения, с улыбкой объявляет:
      - Лейтенант! Все минометчики остаются в твоей роте: полковник удовлетворил ходатайство...
      "Только минометчики, - мелькает в голове, - а Митин? А Федя? Ведь о них-то я и забыл доложить комбату".
      Когда я рассказал о Митине, комбат решительно махнул рукой:
      - Одним больше, одним меньше - какая разница!
      После некоторого раздумья комбат разрешил оставить и Федю, приказав зачислить в список роты с указанием точного адреса родных.
      - Мало ли что может случиться в бою, - пояснил он. - Нельзя, чтобы родные не узнали о его судьбе. Как только выполним задание к вернемся в дивизию, представим необходимые сведения о нем в штаб.
      Возвращаюсь в роту. Радуюсь, что навстречу новым испытаниям пойду плечом к плечу с проверенными боевыми товарищами. Мое сообщение о согласии полковника Бурча зачислить минометчиков в состав сводного батальона они встречают ликованием.
      Тем временем на улице стемнело. Ночную тишину изредка нарушают окрики часовых. Надо хоть немного поспать. Убедившись, что недостающее оружие получено и роздано, что боеприпасами рота обеспечена, что люди накормлены, объявляю "Отбой".
      Это было под Ярцево
      Ночью батальон подняли по тревоге. Комбат Грязев коротко сообщил, что мы выступаем в район города Ярцево, чтобы ликвидировать воздушный десант, сброшенный в ближайшем тылу наших войск. Всем подразделениям надлежит быть в полной боевой готовности. О численности десанта и его местонахождении комбат не сказал. Возможно, такими сведениями он не располагал.
      Потрепанные ЗИСы натужно ревут. Бойцы тревожно посматривают по сторонам, готовые немедленно вступить в бой. Темной стеной огораживает дорогу лес. Ночью он кажется особенно таинственным. Где-то в его чащобе скрывается враг. Каждый кустик, отдельно стоящее дерево заставляют пристальнее всматриваться и вслушиваться, чтобы сквозь шум моторов уловить посторонние звуки. Но лес, окутанный темнотой, безмолвен.
      Я сижу в кабине идущей впереди машины. Изредка высовываю голову, чтобы убедиться, что остальные машины идут следом, и каждый раз вижу передние ряды сидящих в кузове бойцов. Придвинувшись к Сероштану, они слушают его неистощимые байки. Появился Василь за четверть часа до посадки на машины, без оружия, с непокрытой головой и... в галошах, привязанных бечевкой.
      - Ты откуда, Василь? - удивился я. - Сбежал из медсанбата?
      - Как можно, товарищ лейтенант?! - с едва уловимой усмешкой возразил он. - Бегают дезертиры, а я отпросился на передовую... Правда, очень торопился и кое-что позабыл в медсанбате...
      Только я хотел высказать свое мнение по этому поводу, как запасливый Охрименко уже сунул Сероштану пилотку и стоптанные солдатские ботинки.
      - Садись в машину, сержант! - решительно сказал я. Когда доложил комбату о возвращении Сероштана, он приказал начальнику штаба в очередном донесении сообщить, чтобы не разыскивали сержанта.
      На рассвете мы беспрепятственно вышли в назначенный район. Заскрежетали тормоза. Машины остановились. По колонне разнеслось:
      - Выгружа-а-а-айсь!
      Командиры развертывают подразделения, высылают охранение. Ротные окружили комбата, возле которого стоит пожилой мужчина, одетый в полосатый пиджак и такие же брюки, заправленные в сапоги. Несмотря на теплое летнее утро, в руках незнакомца шапка-ушанка, которую он, волнуясь, нещадно тискает крепкими сухими пальцами.
      - Вот, товарищи командиры, - говорит Грязев, - местный житель Степан Тимофеевич Воротников видел вооруженных до зубов фашистов между шоссейной и железной дорогами.
      По просьбе комбата Степан Тимофеевич повторил рассказ: под вечер около десяти самолетов выбросили десант. Воротников, знавший в районе каждую тропку, пробрался в глубь леса и на одной из больших полян насчитал более сотни парашютистов.
      - Обстановка ясна? - Грязев обвел взглядом присутствующих.
      - Ясна, - ответил за всех лейтенант Воронов, - но хотелось бы уточнить, чем вооружены парашютисты.
      - Повторите, товарищ Воротников, какое оружие у парашютастов, попросил комбат.
      - Почти у всех вот такие штуки. - Воротников показал на автомат комбата. - Только у них они короче и все железные. Некоторые несли вдвоем длинную железяку на рогульках.
      - Из рассказа уважаемого Степана Тимофеевича нетрудно понять, что большинство парашютистов вооружены автоматами, - подчеркнул Грязев. Имеются у них и пулеметы. Это обстоятельство вы должны хорошенько запомнить. У них - автоматы, у нас - винтовки. Поэтому будьте осторожны. Главный расчет на внезапность, засады и меткий огонь. Помните: без разведки - ни шагу... - Комбат развернул карту, жестом пригласил подойти ближе. Смотрите. Судя по рассказу Степана Тимофеевича, нам надлежит прочесать вот этот участок. - Он обвел красным карандашом лесной массив к югу от шоссе. Мы погоним фашистов к железной дороге, вдоль которой заняли оборону подразделения одной из наших частей. Если парашютисты не примут боя, они напорются на этот заслон. Если они не смогут пробиться через этот заслон, тогда мы окажемся объектом их атак. Возможно, они попытаются прорваться через наши боевые порядки. Напрашивается вывод: позади боевого порядка каждой роте надо иметь сильный резерв - не менее трети всех сил.
      Дав ряд рекомендаций по организации боя, Грязев распределил между ротами полосы леса для прочесывания. Нашей роте предстояло действовать на правом фланге, поэтому комбат мне и командиру левофланговой роты приказал принять необходимые меры, чтобы противник не обошел нас.
      Стремясь сэкономить время, подробно разъясняю сложившуюся обстановку и полученную задачу одновременно командирам взводов и отделений. Попутно выясняю, есть ли в роте охотники. Охота вырабатывает наблюдательность и умение метко стрелять по внезапно появляющейся цели, к тому же охотники, как правило, передвигаются бесшумно и хорошо ориентируются в лесу. К моему удивлению, первыми объявили себя "охотниками" почти все мои минометчики.
      - На какую дичь охотились, Федор Мефодьевич?
      Браженко, переступая с ноги на ногу и шмыгая утиным носом, смущенно молчит.
      - На вальдшнепов, - поспешил на помощь своему другу Сероштан.
      Но Браженко лишь подозрительно посмотрел на него, опасаясь подвоха.
      - Ну уж на курей и домашних коченят, товарищ лейтенант, наш Хведор Мефодьевич охотился наверняка, - с прежней серьезностью добавил Василь.
      Смущенный всеобщим вниманием и веселыми улыбками товарищей Браженко тихо пробормотал:
      - На разное, товарищ лейтенант, охотился...
      В общем, из беседы с добровольцами я понял, что никто из них охотой всерьез не увлекался. И все же я без колебаний поручил вести разведку своим испытанным минометчикам.
      В резерве оставляю взвод лейтенанта Калинина. Не только потому, что Калинин был наиболее опытным командиром, но и по той причине, что в составе его взвода оказались все мои минометчики. А в них я видел опору.
      Не успел я развернуть роту в боевой порядок, как появился Охрименко, за ним - шесть бойцов с термосами в руках.
      - Товарищ комроты! - Охрименко задыхается от быстрого бега. Разрешите раздать хлопцам горячий суп? Еще на ужин был приготовлен, пропадет, едят его мухи...
      Времени до сигнала оставалось менее получаса.
      - Ладно, Николай Федорович, - махнул я рукой, - быстро разливай суп, и пусть немедленно расходятся по местам.
      Миша Стогов протягивает мне слегка паривший котелок. Приглашаю Стольникова. Пшенный суп с мясом оказался не особенно горячим, и мы быстро его съедаем.
      К назначенному времени взводы развернулись на указанных им направлениях. Как всегда неожиданно, в воздух взвилась красная ракета, извещавшая о начале боя. Бойцы, перебегая от дерева к дереву, молча двинулись вперед. В лесу стоит пугающая тишина. По личному опыту знаю, что ожидание опасности значительно тяжелее действует на психику, чем встреча с ней. Невольно ускоряю шаг.
      - Скорей, скорей, - шепчу, - где же ты, притаившийся враг? Ну покажись! При одном только взгляде на тебя сердце всколыхнет ярость, которая заглушит все чувства, кроме одного - во что бы то ни стало раздавить тебя, как ядовитую гадюку...
      Первые винтовочные выстрелы раздались на левом фланге роты. Их сразу же заглушил треск автоматов. Рывком бросаюсь к толстой сосне, останавливаюсь за ней и осматриваюсь вокруг. С началом перестрелки бойцы залегли. Молча продвигаюсь вперед. Рядом перебегают Миша Стогов и Петренко, не отстающие от меня ни на шаг. Вдруг из-за ближайших деревьев метнулась фигура. С трудом сдерживаю желание выстрелить, и правильно: в бегущем навстречу человеке узнаю нашего новоявленного "охотника" долговязого Браженко.
      - Германцы... там, - прохрипел он, задыхаясь, и показал в сторону, откуда бежал, - около сорока штук...
      Сразу стало легче: враг обнаружен. То, что Браженко сосчитал фашистов поштучно, заставляет меня улыбнуться.
      Тот, кто первым обнаруживает противника, получает возможность захватить инициативу в бою. Эту истину я усвоил в годы учебы. Останавливаю передовые взводы. С ними остается политрук Стольников, а мы с лейтенантом Калининым, прихватив группу бойцов из его взвода, идем за Федором Браженко, надеясь зайти диверсантам в тыл. Однако тыла у парашютистов не оказалось: они, как сообщили разведчики, заняли круговую оборону. Наиболее плотной она была со стороны шоссейной дороги. Фашистская разведка все-таки обнаружила развертывание на шоссе батальона, и теперь парашютисты, видимо, приготовились к бою. Соседняя рота, судя но ожесточенной перестрелке, уже вступила в бой.
      Василь Сероштан разжился немецким автоматом. Я поинтересовался, от кого он "получил такой подарок". Оказывается, он, Лысов и Браженко, пробираясь подлеском, выползли на немецкий пост, расположившийся несколько впереди линии обороны. Пока парашютисты прислушивались к шуму, поднятому Лысовым и Браженко, Сероштан незаметно прополз по неширокой канавке и оказался позади зазевавшихся немцев. Дальнейшее было минутным делом, как выразился Сероштан: он "отобрал у них оружие, чтобы не баловались".
      Двумя автоматами можно вызвать немалый переполох, если действовать изнутри вражеского кольца. Следовало воспользоваться "щелью", пробитой разведчиками, пока ее не обнаружили фашисты. Прикинув, сколько на это уйдет времени, посылаю связного к Стольникову с распоряжением поднять роту в атаку через сорок минут.
      Возглавляемая Сероштаном группа благополучно достигла "щели": над канавкой торчат ботинки со стершимися подковками - ноги убитого парашютиста. Сержант по-змеиному скользнул в канавку, мы ползем вслед за ним. Тянутся томительные минуты. Мы затаились в кустах, опасаясь, что будем преждевременно обнаружены. Чем это грозило нам, нетрудно представить. Однако неугомонный Сероштан и тут не смог усидеть на месте. Не успел я оглянуться, как он исчез. Вернулся так же неслышно, как и уполз. По его словам, впереди нас в трех лесных ямах находится временный склад боеприпасов, охраняемый часовыми. За такую приятную весть простил ему самодеятельную разведку.
      К нашему счастью, унтер-офицер, обходивший расположение парашютистов, обнаружил убитых слитком поздно. Едва успел он поднять тревогу, как Стольников начал атаку. Фашисты открыли отчаянную стрельбу. Воспользовавшись разгоревшейся перестрелкой, мы кинулись к складу. Глубокие заросшие ямы, забитые ящиками с патронами и гранатами, оказались прекрасными естественными укрытиями. К тому же наше вооружение пополнилось автоматами, снятыми с убитых часовых и унтер-офицера. Теперь нужно попытаться лишить фашистов их огневого "пайка".
      Вскоре к складу устремились подносчики боеприпасов и наткнулись на пули. Обнаружив, что склад боеприпасов захвачен, парашютисты сосредоточили против нас автоматный и пулеметный огонь. Головы не дают высунуть. Пришлось взяться за гранаты. Парашютисты залегли. Они, видимо, не поняли, что нас всего горстка. Нервы их сдали. Они начали отходить в глубь леса, откуда доносились "лающие", как метко заметил Стольников, очереди немецких автоматов. Прячась за деревьями, мы преследуем отступающих и лицом к лицу сталкиваемся с бойцами своей роты, впереди которых бежит Стольников с винтовкой наперевес. Увидев меня, он поднимает винтовку вверх и торжествующе кричит:
      - Победа! Фашисты драпают...
      Нескольким бойцам поручаю собрать с убитых все автоматы и захватить обнаруженные боеприпасы, остальным приказываю продолжать преследование. Однако рой разрывных пуль, вызвавших невероятную трескотню в лесу, вынуждает нас остановиться и укрыться за надежными стволами деревьев. Выбрав между высоко возвышающимися над землей толстыми корнями могучей сосны довольно сухое местечко, устланное опавшими высохшими иглами, приглашаю к себе Стольникова и командиров взводов, чтобы посоветоваться и уточнить план дальнейших действий. Неожиданно появляется комбат Грязев в сопровождении лейтенанта Калинина и группы бойцов. Перебегая от дерева к дереву, он прыжком приземляется рядом со мной. В редких рябинках на лице Грязева блестят капельки пота, глаза сверкают, старший лейтенант тяжело дышит:
      - Докладывай обстановку, лейтенант!
      Выслушав, как нам удалось разгромить окопавшихся парашютистов, Грязев спросил:
      - Сколько уничтожил фашистов?
      - Не считал, товарищ комбат, - усмехнулся я, - времени не было, но не меньше двадцати - двадцати пяти штук уложили.
      Слово "штук" вызвало на губах Грязева веселую усмешку.
      - А сколько "штук" в плен взяли?
      - Ни одна фашистская зараза не попалась, - в тон ответил я. Отбиваются, как грешники, когда их черти волокут на сковородку.
      - Ну и хрен с ними, с пленными, - махнул рукой Грязев, - возись тут, людей отрывай от дела. Для меня фашист хорош только мертвый... Что ты теперь думаешь делать? Так и будешь сидеть под сосной?
      - Нет, товарищ комбат, - спокойно возразил я, - сейчас с командирами взводов разберемся в обстановке и уточним дальнейший план. Думаю, незачем лезть напролом.
      - Ну что ж, разбирайтесь, а я послушаю. - Грязев вытащил из нагрудного кармана измятую пачку "Беломора", нервно закурил.
      Из докладов командиров взводов мне стало ясно, что уцелевшие парашютисты отступили к песчаному холму, на котором возвышается несколько могучих сосен. Укрывшись за их стволами, они заняли круговую оборону. Место вокруг холма открытое, каждый метр под плотным автоматным и пулеметным огнем. Что делать? Атаковать немедленно? Но без поддержки артиллерии и минометов понесем большие потери... Что же делать?
      - Итак, какое решение назрело у командира роты? - прервал мои размышления комбат.
      Вспомнив, как облегчил нам атаку удар с тыла, решительно заявляю:
      - Скуем фашистов с фронта силами первого взвода, остальными взводами осуществим обходный маневр, чтобы затем одновременно атаковать с двух сторон. Думаю, что, если наши бойцы откроют огонь и с той стороны, куда парашютисты, по всей вероятности, намереваются ночью отступить, они драпанут. В светлое время, я думаю, они не решатся покинуть насиженное место.
      - Ну что же, - согласился Грязев, - замысел верный: бросаться под пули без надобности нет смысла. Попытайтесь отрезать парашютистам путь к отступлению, что сразу скажется на их стойкости. Одобряю, осуществляйте маневр. Только имейте в виду, что в двух километрах к востоку от этого очага сопротивления на высоте Круглая окопались остальные силы противника. Наши роты дважды атаковали высоту с южной и западной стороны, с тем чтобы преградить путь парашютистам к линии фронта, однако из-за сильного огня пришлось отказаться от продолжения атак, иначе много людей потеряем. Я решил сковать противника огнем, а с наступлением темноты нанести удар. Ночная атака - дело сложное, поэтому сейчас проводится тщательная подготовка. Поскорее кончайте здесь и присоединяйтесь к нам. Если атака не удастся, прекратите ее и готовьтесь ворваться на холм под покровом темноты. Все ясно?.. Ну, лады, я пошел.
      Пожелав нам успехов, комбат ушел, а мы детально обсудили и согласовали план действий. Рассчитав время, необходимое на осуществление обходного маневра, мы условились возобновить бой через полтора часа. Первым должен начать взвод Калинина, а когда он прикует к себе внимание противника, без излишнего шума на высоту должны прорваться бойцы Валежникова и Папченко.
      В условленный час взвод Калинина широким фронтом, под прикрытием пулеметного огня, двинулся на песчаный холм. Калинин и его бойцы, стремительно перебегая, выкрикивали команды: "Рота, вперед!", "Быстрее!", "Приготовиться к атаке!". Словом, старались создать впечатление, что против окопавшихся на холме парашютистов наступают крупные силы. Успеху "демонстрации" способствовал мелкий кустарник, близко подступавший к холму. Фашисты только слышали шум и стрельбу, а никого не видели. Однако и стрельба подействовала: не жалея патронов, парашютисты открыли по кустарнику огонь. Он оказался столь плотным, что вынудил нас прижаться к земле и выкрикивать команды лежа. А на противоположной стороне холма тишина. Я уже начал волноваться, полагая, что Валежников и Папченко опоздали и намеченная атака сорвалась, как вдруг на холме поднялась стрельба, а к нам пули стали залетать все реже и реже. "Неужели Валежников и Папченко уже прорвались?" Эта мысль подбросила меня с земли, и с криком "Вперед, в атаку!" я бросился к холму.