- Сдадите, лейтенант, никуда не денетесь, - холодно парирует майор.
      Заметив острый взгляд, брошенный майором на висевший у меня на груда немецкий автомат, я понял, что его больше всего интересует. Автоматов у нас в то время было мало. Каждый командир мечтал заполучить их для своего подразделения. Охотно пользовались трофейными.
      Строго попросив Воронова "не вмешиваться в разговор старших", предлагаю майору забрать у нас все трофейное оружие и боеприпасы, а наше штатное оружие оставить: иначе с чем же мы явимся в родную дивизию?
      - Ладно! - Майор решительно махнул рукой. - Винтовки можете взять с собой, остальное оружие сложить вот здесь, у этой землянки.
      Когда мы сдали трофеи, майор передал нам распоряжение: следовать в штаб 19-й армии, а артиллеристов вместе с пушкой направить в Смоленск. Он объяснил, что в Смоленск ворвались фашистские танковые и моторизованные дивизии. Незначительные силы советских войск, оказавшиеся в районе Смоленска, атакуют фашистов, пытаясь выбить их из северной части города. Они остро нуждаются в противотанковой артиллерии.
      С сожалением прощаюсь с полюбившимся мне степенным и невозмутимым сержантом, проделавшим вместе с нами нелегкий путь. Однако нет худа без добра: без пушки наш маленький отряд обрел еще большую подвижность. Теперь не составляло труда на попутной машине за несколько часов добраться до деревни Кардымово, где, по словам майора, размещался штаб 19-й армии. Прошу майора помочь отправить в госпиталь раненых. Майор обещал сопроводить их в ближайший полевой госпиталь.
      На следующее утро мы были в Кардымово.
      Большая деревня под Смоленском выглядит оживленной и шумной, как во время ярмарки. Везде стоят машины, повозки, привязаны кони, толпятся люди, дымятся кухни. С тревогой поглядываю в малооблачное небо, понимая, что в любой момент могут появиться фашистские самолеты. С трудом разыскав дежурного по штабу, докладываю ему о своем отряде и прошу указать дальнейший путь следования. Молодой артиллерийский капитан в новом, еще не помятом обмундировании выглядит не по-фронтовому свежо. Позвякивая шпорами, он энергично шагает от телефона к большой карте, разложенной на гладко выструганных досках, концы которых опирались на подставки, сколоченные из свежеотесанных толстых жердей. Подозвав меня, капитан ткнул карандашом в небольшой населенный пункт, расположенный примерно в четырех километрах от Вязьмы:
      - Вот здесь, лейтенант, район сбора частей 162-й стрелковой дивизии. Топайте туда. Транспортом обеспечить не могу.
      И мы потопали. Свободных попутных машин, на нашу беду, не оказалось. Лейтенант Воронов по привычке шагает несколько впереди отряда. За ним с трудом поспевают пять самых выносливых бойцов. Всего в отряде осталось вместе со мной девятнадцать человек. Мой взгляд с особой грустью задерживается на бойцах минометной роты. Кроме Воронова от нее уцелело еще одиннадцать человек. Тяжело шагают Василь Сероштан и Федор Браженко: после ухода артиллеристов миномет снова лег на их плечи тяжелым грузом. Петренко загрустил: его медицинская сумка пуста. Лысов, Поливода, Востриков, Шлевко держатся кучкой. Отощавший Миша Стогов следует за мной неотступно, словно тень. Бедный Хома Сусик высох за эти трудные июльские дни так, что гимнастерка болтается на нем, как на вешалке. Он все время отстает, но Федя заботливо и настойчиво подталкивает его, не позволяя замедлить шаг. Приуныл Охрименко. Продовольствие, захваченное после разгрома фашистского десанта на лесной поляне, съедено подчистую. В штабе армии ничего не удалось получить. Дежурный направил к коменданту штаба, а последний потребовал продовольственный аттестат, как будто мы находились в командировке. Торопясь в свою дивизию, мы не стали терять времени на хождение по хозяйственным инстанциям. И вот теперь заботливый старшина, который всегда болезненно переживал, когда бойцы вовремя не получали паек, ломал голову над тем, где накормить голодных людей. Его верный помощник Федя предлагает сделать привал в ближайшей деревне и попросить в правлении колхоза выдать нам что-нибудь из съестного. Одобряем его предложение.
      Когда я поднялся по ступенькам дома, где находился сельсовет, дверь распахнулась и на крыльцо вышли двое мужчин с искаженными от гнева лицами.
      - А вам что здесь надо?! - столкнувшись со мной, закричал рослый мужчина с замотанной льняным полотенцем рукой. - В сельсовете нечего грабить! Мародеры!!!
      Я был огорошен таким приемом, но, сдержавшись, спокойно ответил, что не понимаю, чем заслужил оскорбление. Мужчина с перевязанной рукой сразу сник. Его товарищ выступил вперед:
      - Моя фамилия Нефедов. Я секретарь райкома партии. Группа мародеров в военной форме взломала склад райпотребсоюза и похитила центнер сыра.
      Случай из ряда вон выходящий. Не допускаю и мысли, чтобы красноармейцы могли совершить такое. Ясно, бесчинствуют переодетые уголовники. На вопрос, куда скрылись грабители, секретарь райкома показал на дорогу, ведущую на восток:
      - Далеко не могли уйти. Пытались угнать машину, милиционеры не дали.
      Появилось острое желание во что бы то ни стало догнать мародеров. Воронов и Охрименко одобрили мое предложение. Отбираю девять самых надежных бойцов и вместе с секретарем райкома, его спутником, оказавшимся председателем сельсовета, и двумя милиционерами катим на полуторке вдогонку за преступниками.
      Не проехали и трех километров, как увидели группу красноармейцев, расположившихся на лужайке, за которой темной стеной высился лес. Машина останавливается. Секретарь райкома с криком "Они!" спрыгивает с подножки и решительно устремляется к лужайке. На ходу приказываю Воронову отрезать мародерам путь отхода к лесу, обгоняю секретаря райкома и напрямик бросаюсь к отдыхающим, крича:
      - Товарищи! Вы из какой дивизии?
      Сидевшие схватили винтовки. Подбежав ближе, замечаю разбросанные головки сыра, бутылки с водкой. Двенадцать человек в красноармейской форме стоят в настороженных позах вокруг длинноногого и длинноволосого молодого человека. Длинные пряди закрывают низкий лоб, падают ему на глаза. Пытаясь откинуть их со лба, он нервно дергает головой и кричит:
      - Чего надо?! Чего надо?! Я молча продолжаю идти.
      - Стой! Будем стрелять! - истерично взвизгивает он и командует: Приготовьсь!
      Я весь дрожу от переполняющей меня ярости и не представляю, как поступлю, но ничто уже не могло меня остановить: ни щелканье затворов винтовок, ни нацеленный в мою грудь револьвер.
      Длинноволосый с заметной растерянностью выкрикивает угрозы, однако какая-то неведомая сила помимо моей воли несет меня прямо на него. Когда между нами остается последний шаг, я буквально задыхаюсь от водочного перегара.
      - Ну чего тебе? Чего тебе?! - истерично повторяет он, размахивая револьвером перед моим носом.
      И такое омерзение охватывает меня, что я, не думая о последствиях, изо всей силы ударяю по револьверу. Раздался выстрел, пуля просвистела над моей головой, пьяный с визгом валится навзничь. Падаю на него, теряя с головы каску и одновременно сознание от тупого удара по затылку. Очнулся от жгучего теплого спирта, который пытались влить мне в рот. Это заботливый Петренко расходует на меня остатки своих медицинских запасов.
      - Жив! - улыбается сидящий возле меня на корточках секретарь райкома. - Спасибо, лейтенант, за помощь. Идти можешь? Или донести до машины?
      Молча поднимаюсь. В голове шумит. Ни пилотку, ни каску надеть невозможно - такое количество белых полосок от нательной рубахи накрутил на мою бедную голову санинструктор. Оказывается, меня "угостили" прикладом, из глубокой ссадины на затылке все еще сочилась кровь. Потоптавшись и удостоверившись, что могу идти, направляюсь к машине. Прохожу мимо обезоруженных мародеров, сбившихся в кучу. Охрименко что-то гневно им выговаривает.
      Из объяснений секретаря райкома стала ясна картина происшедшего. Пока все внимание пьяной компании было направлено на меня, Воронов с бойцами отрезал путь к лесу. И в тот момент, когда мародеры сгрудились вокруг меня, бойцы окружили их, а Воронов, сделав предупредительный выстрел, своим металлически звонким голосом закричал:
      - Бросай оружие, изменники!
      Все тут же повернулись к нему, и какой-то верзила выпалил в лейтенанта. К счастью, пуля, посланная пьяной рукой, прошла над головой Воронова. Метким выстрелом Воронов уложил бандита, остальные, мгновенно протрезвев, бросили винтовки.
      Первым рейсом милиционеры увезли арестованных. С ними уехали и секретарь райкома с председателем сельсовета. Потом полуторка доставляет меня и бойцов прямо к сытному обеду.
      После обеда секретарь райкома предлагает отвезти меня на станцию Издешково, где, по его словам, находится военный госпиталь. Решительно отказываюсь, заявив, что последую со своими бойцами в дивизию. Тоща он вызвал из города Сафонова грузовую машину и поручил шоферу доставить нага отряд в Вязьму.
      Мы так устали, что, усевшись в машину, молча помахали нашим гостеприимным хозяевам и тотчас уснули. Часа через четыре прибыли в указанный нам пункт под Вязьмой. Штаб разыскали без труда, так как всюду были расставлены стрелки-указатели: "К пункту сбора". У входа в здание, где разместился штаб, сталкиваюсь с худощавым и очень подвижным голубоглазым майором. Выслушав меня и внимательно оглядев наш отряд, он предложил мне следовать за ним. Мы вошли в просторную светлую комнату. Справа, у окна, над разложенной на столе картой склонились капитан и лейтенант. По комнате, словно тигр в клетке, мечется полковник лет сорока пяти. Дойдя до стены, он отработанным движением, как на строевых занятиях, поворачивается кругом и быстро шагает к противоположной стене, что-то объясняя на ходу внимательно слушавшим его подполковнику, батальонному комиссару, интенданту 2 ранга и майору-артиллеристу. Не обращая внимания на вошедших, полковник продолжает говорить:
      - Значительная часть бойцов приходит в район сбора без оружия. Словом, не скоро нам удастся сколотить вполне боеспособную часть...
      - Товарищ полковник, пополнение прибыло - девятнадцать человек, и притом все с оружием. Привел их лейтенант. - Майор подталкивает меня вперед.
      Строевым шагом подхожу к полковнику, представляюсь. Полковник подробно расспрашивает о батальоне, о капитане Тонконоженко, заставляет повторить рассказ о бое, в котором роту отрезали от батальона. На вопрос полковника, по какому маршруту намеревался следовать капитан Тонконоженко, называю несколько населенных пунктов и район сбора в лесу севернее озера Каспля, где впоследствии батальона не оказалось. По расспросам я понял, что батальон наш еще не прибыл и о его судьбе полковнику ничего не известно. Получив ответ на все интересующие вопросы, полковник сказал:
      - Ну, показывайте своих орлов! - и стремительно направился к выходу. Вслед за нами вышли и остальные собеседники полковника.
      Увидев начальство, Воронов подает команду "Смирно, равнение на середину!" и становится на правый фланг, приложив руку к каске. Полковник, выйдя на середину, громко приветствует:
      - Здравствуйте, товарищи!
      Услышав дружное и бодрое ответное "здравствуйте...", он улыбается и, подав команду "Вольно", медленно обходит строй, пристально вглядываясь в лица бойцов и командиров. Зная от меня о подвигах Воронова, полковник, подойдя к нему, спрашивает:
      - Воронов?
      - Так точно, товарищ полковник, Воронов.
      Лейтенант, как всегда, невозмутим. Полковник протягивает ему руку. Впервые замечаю на лице своего невозмутимого взводного краску смущения.
      - Старшина товарищ Охрименко! - рапортует наш бравый Николай Федорович, выпячивая колесом грудь. От смущения оп назвал себя в третьем лице.
      Полковник, оглядывая крупную фигуру старшины, ласково похлопывает его ладонью по плечу.
      - Раны серьезные? - поинтересовался полковник, поравнявшись с Сероштаном.
      - Совсем несерьезные, товарищ полковник, - пренебрежительно отмахивается Василь. - Так себе, царапины...
      - Немедленно накормить, - приказывает полковник интенданту. - Всех раненых внимательно осмотреть в медсанбате и, если необходимо, направить на лечение... Ведите, лейтенант, свою роту, размещайтесь. Место вам укажет комендант штаба.
      Командую "Направо" и, следуя указаниям лейтенанта, которого перед этим видел в комнате за картой, веду свой отряд к коменданту штаба. По дороге спрашиваю, кто этот полковник, который с нами беседовал.
      - Заместитель командира дивизии полковник Бурч, - нехотя отвечает лейтенант, всем своим видом показывая, что он не намерен вступать в разговор со случайным знакомым.
      Молча дошагали до комендантской роты, так же молча разошлись. Комендант штаба, высокий, сухощавый старший лейтенант, ведет нас на другой конец улицы и показывает на большой деревянный дом в пять окон:
      - Размещайтесь здесь. Продпаек получите у старшины комендантской роты.
      В сенях меня и Охрименко приветливо встречает молодая женщина.
      - Мама, к нам красноармейцы на постой! - кричит она, приоткрыв дверь.
      Мы входим в комнату. На деревянной лавке у стола сидит крупная худая старуха и перебирает гречневую крупу. Уцепившийся за складки ее широкой юбки малыш с любопытством разглядывает нас.
      - Здравствуйте, - ласково отвечает на наше приветствие хозяйка. Проходите, соколики, проходите в избу. Сколько же вас будет?
      - Девятнадцать, мамо, девятнадцать едоков у нас, - бодро отвечает Охрименко.
      - Дак где ж мы вас разместим всех, соколики? - пугается старуха. - Тут и половина не поместится.
      Я успокаиваю старую хозяйку, заявив, что мы, с ее позволения, спать будем в сарае. Такой вариант, видимо, старуху вполне устраивал, она сгребла со стола крупу и засуетилась, приказав молодайке тащить из погреба молоко, чтобы угостить "соколиков". Выпив по кружке молока с хлебом, мы стали устраиваться на ночлег, а Охрименко поспешил за продуктами в комендантскую роту. Натаскав в сарай свежескошенной травы, впервые за дни скитаний устраиваем для себя сравнительно уютный ночлег.
      Охрименко принес двадцать буханок пышного белого хлеба. Каждая буханка была разрезана надвое, и в середину ее вложен большой кусок сливочного масла. Увидев масло, решил попробовать снять хромовые сапоги. Раньше все попытки проделать эту нелегкую "операцию" оказывались безуспешными. Тонкий хром от воды, грязи и солнца так прикипел к коже, что отодрать его можно было, только разрезав голенища и головки сверху донизу. А мне хотелось сохранить сапоги. Под удивленными взглядами бойцов, щедро мажу сапоги быстро таявшим маслом. Воронов с интересом смотрит на мою работу. Закончив дело и помыв руки, принимаюсь с аппетитом уплетать белый хлеб, запивая его колодезной водой. Тяжело вздохнув, Воронов тоже натирает маслом свои сапоги. Спустя два или три часа началась процедура стаскивания сапог с меня и Воронова. Не знаю, что чувствовал Сергей, не произнесший ни слова, пока с его ног стягивали присохшие сапоги, но мне казалось, будто вместе с сапогами с ног сдирают кожу. Я изо всех сил крепился, чтобы не заорать, когда Охрименко, как клещами, ухватившись сильными руками за задник, стаскивал сапог. По обильным ручейкам пота на лбу он догадывается, какую нестерпимую боль причиняет мне, и от этого сам покрывается потом. Наконец сапоги сброшены. Петренко, осмотрев левую ногу, побледнел: хлопчатобумажный носок истлел и его кусочки приклеились к кровавым мозолям. Мне стыдно, что я забыл об элементарных мерах походной гигиены, которым нас настойчиво обучали в училище. Этот случай послужил мне хорошим уроком. Петренко не менее часа провозился, очищая кровавые мозоли от остатков носков и обрабатывая раны спиртом. Стиснув зубы, терпеливо переношу "экзекуцию".
      Старшина где-то раздобыл старую галошу, в которую я с трудом втискиваю забинтованную ногу. Так и хожу: одна нога в хромовом сапоге, другая - в галоше. На мое счастье, столь "экзотически" обутых бойцов и командиров немало. Одни ходят без сапог по той же причине, что и я, другие - из-за ранения, у третьих сапоги расползлись в длительных переходах, и пришлось обуться в то, что оказалось под рукой: резиновые тапочки, солдатские ботинки, галоши.
      За двое суток люди вновь обрели вполне боевой вид. Бойцы в свое удовольствие попарились в бане, побрились, выстирали обмундирование. В комендантской роте старшина добыл нитки и иголки и заставил всех тщательно заштопать гимнастерки, брюки, нательное белье.
      В дни отдыха я все чаще с грустью вспоминаю нашего душевного и энергичного Стаднюка. Трудно смириться с мыслью, что его уже нет в живых. Казалось, вот сейчас появится он с пачкой свежих газет и скажет: "Товарищи, есть хорошие новости. Слушайте..."
      Теперь я и парторг Лысов ежедневно проводим политинформации, рассказываем о положении на фронтах, о растущем отпоре, который встречает агрессор. Свежие номера армейской газеты "За честь Родины" бойцы зачитывают до дыр: в газете публиковались зловещие откровения фашистских заправил. Они вызывали у людей беспредельную ненависть к агрессору. Порой не узнаю своих товарищей, когда читаю им выдержки из пресловутой книги Розенберга "Миф XX века", в которой тот, в частности, писал: "...В великой борьбе за существование, честь, свободу и хлеб, которую ведет столь творческая нация, как германская, недопустимо считаться с поляками, чехами, русскими и тому подобными нациями, столь же импотентными и ничтожными, как требовательными и нахальными. Эти нации необходимо отбросить на восток, чтобы освободить земли, которые будут обрабатываться немецкими руками".
      Охрименко задел непонятный эпитет "импотентные". Когда я объяснил смысл этого слова, он погрозил кулаком:
      - Мы их самих, гадов фашистских, скоро сделаем импутентами.
      Большую пропагандистскую работу развернули мы в связи с изданием Указа Президиума Верховного Совета СССР "Об ответственности за распространение ложных слухов". Лысов, ознакомив бойцов с указом, рассказал, что враг специально засылает своих агентов для распространения панических слухов, желая подорвать боевой дух советских воинов. Призывая товарищей решительно бороться с распространителями слухов, он прочитал ставшее популярным стихотворение Николая Асеева:
      У страха - не глаза велики, а руки. Не потакай фантазии шаткой! Если слышишь, что кто-нибудь врет, Рот затыкай ему шапкой.
      Результаты разъяснительной работы не замедлили сказаться. Бойцы стали таскать ко мне перепуганных любителей поделиться "новостями". Они, как правило, оказывались из соседних подразделений. Только успел отправить в штаб одного паникера, "по секрету" рассказывавшего, что "немецкие танки уже на Москву наступают", как Сероштан тащит за шиворот упирающегося растрепанного красноармейца. Сероштан вытянулся и, приложив руку к каске, возмущенно доложил:
      - Товарищ лейтенант, послухайте, что брешет этот гад! Мельком окидываю рыхлую, неопрятную фигуру задержанного.
      Пристально гляжу в его испуганно бегающие белесые, словно бельмами закрытые, глаза. Стараюсь говорить спокойно:
      - Мне тоже хотелось бы услышать новости, которые вы распространяете, а также узнать, из какого источника вы их черпаете?
      "Информатор" пристально разглядывает носки своих ботинок. Повторяю вопрос, Задержанный упрямо молчит. Крупные капельки пота, стекающие со лба, скапливаются на кончике его картофелеобразного носа. Теряя терпение, сердито говорю:
      - Доставь, Василь, этого подлеца в штаб. Доложи, какие он слухи распространяет.
      Встрепенувшись, красноармеец бросает быстрый злобный взгляд на Сероштана и плаксиво вопит:
      - Да ничего я не брешу! Это он все выдумывает!
      - Ах ты, гнида! - замахивается на него сержант, отчего тот в испуге приседает. - А кто нашим бойцам только что брехал, что все наши командиры изменники, что ты, гадюка, лично расстрелял при отступлении трех полковников, нескольких капитанов и лейтенантов?! Спросите, товарищ лейтенант, у наших бойцов! - Сероштан поворачивает ко мне побагровевшее от гнева лицо.
      - Вы действительно говорили все это? - спрашиваю я, крайне удивленный услышанным.
      Задержанный угрюмо отводит глаза в сторону. Повторяю приказ сдать распространителя ложных слухов в штаб. А вечером произошло событие, подтвердившее своевременность работы по повышению бдительности. Мы с Вороновым сидели в избе за столом. Только успели проглотить по ложке гречневой каши с молоком, которой нас угостили заботливые хозяйки, как дверь неожиданно распахивается и в комнату стремительно входит незнакомый пехотный капитан, а за ним вваливаются Охрименко и два бойца с винтовками наперевес.
      - Что случилось, товарищ старшина? - строго спрашиваю я, недовольный тем, что прервали ужин.
      Но капитан не дает Охрименко рта раскрыть.
      - Как вы смеете, лейтенант, так распускать подчиненных! - кричит он, брызгая от ярости слюной. - Вы за это ответите. Я требую немедленно арестовать старшину за оскорбление старшего командира, иначе вы горько пожалеете о случившемся.
      Оторопевший от неожиданного нападения, наш добродушный старшина что-то невнятно бормочет, чаще обычного повторяя любимое "едят его мухи".
      Выйдя из-за стола, подхожу к растерянному Охрименко. Положив руку на его плечо, ободряюще говорю:
      - Успокойтесь, Николай Федорович, доложите вразумительно, что произошло.
      Охрименко распрямляет могучие плечи и с обидою в голосе рапортует:
      - Товарищ лейтенант, извиняйте, но хлопцы задержали вот их. - Старшина кивнул в сторону капитана. - Они, едят их мухи, ходили по деревне и собирали у ребят письма. Нам такой "почтальон" показался подозрительным. Раз они, - старшина снова кивает на капитана, - оказались в нашем расположении, я попросил показать документы. Они отказались и обозвали меня дураком. Обидно, товарищ лейтенант: мы действовали по приказу...
      - Прекратите балаган, лейтенант, - язвительно перебил задержанный. Ваши шерлоки холмсы явно перестарались. Но, учитывая тревожную обстановку, я прощаю их. А вам советую принять меры, чтобы подобные глупости не повторялись.
      Тон задержанного, его манера говорить действовали мне на нер вы. А главное, этот самозваный "почтальон" казался подозрительным. Подойдя к нему, по всей форме представляюсь и прошу предъявить документы. Высокомерно поглядывая на меня, капитан неторопливо достает из кармана шерстяной гимнастерки непромокаемый футляр, вытаскивает из него какой-то документ и с презрительной усмешкой протягивает мне.
      - Ваши подчиненные, лейтенант, переусердствовали. Я хотел помочь им отправить письма родным, поскольку сейчас выезжаю в Вязьму. А ваши солдаты вместо благодарности арестовали меня. Это глупо, лейтенант.
      - Надеюсь, товарищ капитан, бойцы не грубили вам?
      - Нет, - капитан снисходительно махнул рукой, - они просто перестарались, я прощаю их.
      - Вот и хорошо, - заключил я. - Проверим сейчас ваши документы и на этом закончим формальности.
      Глаза капитана сузились от злости, но он продолжает со снисходительной усмешкой поглядывать на меня. Раскрыв протянуты!! мне документ, убеждаюсь, что это почти новенький партбилет, выданный на имя Конькова Ивана Васильевича. Меня удивило, что капитан предъявил не удостоверение личности, а партбилет, но он объяснил, что сдал удостоверение в штаб для замены, так как при переправе через Днепр оно было испорчено. Внимательно разглядываю партбилет: все в порядке. Однако фотография настораживает. Партбилет был выдан в 1935 году, а на фотографии капитан выглядел таким, каким я видел его перед собой, даже гимнастерка была такой же. Перехватив настороженный взгляд Воронова, вежливо извиняюсь за задержку и, сославшись на приказ, прошу капитана следовать за мной в штаб. Смутное подозрение не покидает меня, но почему-то стесняюсь проявить открытое недоверие к старшему по званию. Поэтому самонадеянно махнул рукой Охрименко: оставайтесь, мол, один пойду. И эта самонадеянность чуть не стоила мне жизни.
      Мы шагаем с капитаном почти рядом. Держусь настороженно, готов в любую секунду выхватить из кобуры револьвер. Однако совсем забыл, что кобуру нужно расстегнуть. Это обстоятельств, видимо, не осталось незамеченным моим спутником. И когда мы повернули в глухой проулок, ведущий к штабу, он по-кошачьи прыгает в сторону. В его руке матово блеснул ТТ. Ясно сознаю, что промахнуться на таком расстоянии невозможно, и, выхватывая оружие, надеюсь лишь на то, что сумею выстрелить до того, как револьвер выпадет из моих рук. Но нажать курок не успеваю: почти одновременно раздаются два выстрела, пуля просвистела возле моей головы, а капитан, со стоном схватившись за руку, роняет пистолет. Обернувшись, вижу непонятно откуда появившегося Сергея Воронова. Подняв пистолет, он насмешливо цедит сквозь зубы, глядя на "капитана" в упор:
      - Плохо тебя учили стрелять, гадюка, долго целишься.
      - Как ты здесь оказался, Сергей?
      - Вы же запретили следовать за вами Охрименко, а не мне, - лукаво улыбается Воронов и, нахмурившись, добавляет: - Почему-то не понравился мне его взгляд, брошенный на застегнутую кобуру.
      Поняв, что лишь чудом избежал смерти, испытываю огромное чувство признательности к своему спасителю. Однако на фронте мы быстро привыкаем к сдержанности. Подойдя к Воронову и крепко пожав его сильную руку, произношу лишь одно слово:
      - Спасибо!
      - Не стоит.
      Мы отвели "капитана" в штаб, доложили о случившемся. В первом часу ночи меня вызвали в особый отдел. Майор, потирая усталые глаза, попросил меня подробнее рассказать, почему "капитан" вызвал у нас подозрения. Объясняю. Внимательно выслушав, майор улыбнулся:
      - Молодцы и бойцы ваши, и вы, лейтенант. Действовали правильно. Поздравляю. Капитан липовый. Абвер поручил ему собирать сведения о резервах в ближайшем тылу.
      Слушаю майора и размышляю о том, какой поучительный урок преподала мне судьба.
      - Может, согласитесь перейти к нам? - неожиданно предложил майор. Видите, какая обстановка в прифронтовой полосе? Нам очень нужны бдительные люди.
      Поблагодарив за доверие, ответил, что чувствую себя более подготовленным для встречи с фашистами в открытом бою.
      - Жаль, лейтенант. - Майор протягивает мне руку. - Я все же прошу подумать над предложением. Завтра доложите свое решение.
      Однако мне не пришлось раздумывать. Утром нас с Вороновым вызвали к полковнику Бурчу. Встречи с ним дожидались не знакомые мне командиры и политработники. Мы поприветствовали собравшихся. Я хотел поинтересоваться у рядом стоявшего лейтенанта о причине вызова, но в этот момент дежурный пригласил всех к полковнику. Когда мы вошли в просторную комнату, заместитель командира 162-й стрелковой дивизии полковник Бурч нервно расхаживал по комнате. Дежурный доложил, что все вызванные командиры прибыли. Испытующе посмотрев на нас, полковник объявил:
      - Товарищи командиры, в районе города Ярцево идут ожесточенные бои с выброшенными там воздушными десантами. Для их ликвидации не хватает сил, поэтому командующий девятнадцатой армией приказал выделить для борьбы с десантом всех, кто может выступить немедленно. Мы формируем сводный батальон...
      Вытащив из кармана гимнастерки лист бумаги, он зачитал приказ о назначении командного и политического состава сводного батальона.
      Батальон возглавил старший лейтенант Грязев, комиссаром назначен старший политрук Степченко, чем-то напомнивший мне батальонного комиссара Панченко, адъютантом старшим, а попросту говоря, начальником штаба, лейтенант Васильев. Второй старший лейтенант, одетый в мешковато сидевшую на нем хлопчатобумажную гимнастерку и непомерно широкие синие галифе, стал командиром второй роты. Мне выпала доля командовать первой ротой, Воронову - третьей. Зачитав приказ, полковник стал знакомиться с каждым из назначенных командиров. Дойдя до меня и заметив на левой ноге галошу, полковник удивился:
      - Вы, лейтенант, в таком виде собираетесь в бой?
      - Нет, - отвечаю я и чувствую, что краска стыда бросилась мне в лицо, - надену сапог.
      - А сможете? - В голосе полковника слышится недоверие.
      - Смогу, обязательно смогу!
      Выйдя от полковника Бурча, комбат собрал всех командиров и политработников под навесом хозяйственного двора. Окинул собравшихся быстрым изучающим взглядом карих глаз.
      - На долгое знакомство времени нет, - заявил он. - Узнаем друг друга в бою. Сегодня до пятнадцати ноль-ноль примите людей по спискам, а также получите оружие и снаряжение. Готовность к выступлению - восемнадцать ноль-ноль. Вопросы есть?
      Вопросов, естественно, было много. Комбат терпеливо отвечал на них. В заключение комиссар батальона рекомендовал до выступления в поход обязательно провести в подразделениях короткие партийные и комсомольские собрания. Когда стали расходиться, он вручил каждому пачку номеров армейской газеты и "Правду", которую мы не получали с начала войны.
      Не теряя времени, направляюсь к домам, в которых разместилась первая рота. Около одного из них дымила походная кухня. Узнав у возившегося возле топки красноармейца, что командир роты находится в доме, медленно поднимаюсь на крыльцо. Дверь стремительно распахнулась, и в ее проеме появился высокий худой старший лейтенант. Одернув дочти новую хлопчатобумажную гимнастерку и поправив сползающий поясной ремень, он вежливо осведомился:
      - Вы к кому, товарищ лейтенант?
      Узнав, что я назначен командиром первой стрелковой роты, он, стараясь пошире развернуть узкие плечи, отрекомендовался:
      - Старший лейтенант Панченко, командую третьим взводом и, как старший по званию, временно исполняю обязанности командира роты. - Облегченно вздохнув, добавил: - Принимайте, пожалуйста, роту: не по Сеньке шапка, у меня и со взводом хлопот полный рот. Я по профессии преподаватель русского языка и литературы, привык дело иметь с детьми, а не с великовозрастными шалунами. Вот только что красноармейцы такое учудили! Вытащили из сарая хозяйскую свинью, приклеили ей длинную челку из выкрашенной в черный цвет пакли, нарисовали углем усики, на лбу свастику и в таком виде затащили бедную хавронью на импровизированную трибуну. Вся рота расселась перед трибуной, а красноармеец Кочерыгин стал дергать свинью за хвост. Она, естественно, возмущенно захрюкала, потом завизжала, а зрители, слушая ехидные комментарии красноармейца Елкина, неистово хохочут и бурно аплодируют. Уж очень живо хавронья напомнила им полученную вчера карикатуру на Гитлера. Хозяйка, услыхав отчаянный визг свиньи, выбежала из дома и такой крик подняла! Обиделась, что ее животину уподобили извергу Гитлеру. Еле упросил ее не ходить в штаб с жалобой. Долго растолковывал ей, какую важную пропагандистскую роль сыграла ее хавронья.