Соавторы
      А. Ширвиндту
      Этой истории почти двадцать лет.
      Если сегодня перед Шурой не устоит ни одна уважающая себя женщина, то тогда перед ним не мог устоять и ни один мужчина. Я в том числе.
      Мы были немного знакомы, и вдруг во время гастролей Театра сатиры в Ленинграде звонит Александр Анатольевич и говорит: "Приходи, есть разговор!" Я обалдел. Звонок Ширвиндта уже делал меня знаменитым.
      Я влетел в гостиницу "Октябрьская". Шура сидел в кресле с трубкой, по-моему, в халате и сказал дословно следующее: "Хватит заниматься херней, пора писать пьесу!"
      Сказано было доброжелательным тоном, но мне инстинктивно захотелось щелкнуть каблуками, рявкнуть: "Служу Советскому Союзу!" и броситься писать пьесу. Раз сам Ширвиндт сказал: "Пора писать пьесу" - значит, никаких сомнений в том, что я ее напишу, у меня не возникло.
      Вдохновение, внушенное Шурой, распирало. Я вывел на бумаге магическое слово "пьеса". И началось торжество искусства над разумом. Никогда в жизни мне не писалось так легко.
      Прелесть пьесы, в отличие от рассказа, в том, что она готова вместить ваш жизненный опыт целиком. А двадцать лет назад опыт у меня еще был. Вдохновение, помноженное на отсутствие мастерства - колоссальная движущая сила. И, поверьте, никаких мук, одно творчество. Сто страниц было позади, а я еще не поделился и пятой частью жизненного опыта.
      С трудом оторвавшись от пьесы на 126 странице, я позвонил Шуре, сказал: "Все готово, отправляю почтой".
      Само собой - ценная бандероль, заказная, трижды завернутая, вся в клее и сургуче. Не дай Бог пропадет! Ведь гениальное крадут в первую очередь.
      Через неделю пришел ответ от Шуры. В письме он мягко журил, предлагал продолжить сотрудничество и просил, если можно, сократить наполовину. Сам Ширвиндт просит сократить!
      Я размахивал письмом перед друзьями с гордостью ворошиловского стрелка, награжденного буденовской саблей.
      И снова бессонные ночи. Измучившись, я с трудом ужал материал со 126 страниц до 140.
      Позвонил Шуре, доложил, что окончательный вариант готов.
      Он сказал: "Приезжай!"
      Приехал в Москву. Дом на набережной. Музей-квартира Ширвиндта. Я с восхищением наблюдал как он, добродушно матерясь, отбивается от телефонных звонков, родных, близких, домашних животных. Простой, как все великие.
      Мы сели в "Ниву", кажется, темно-вишневого цвета.
      - Куда едем?
      - Увидишь.
      Да какая мне разница! Волшебник Шура вез меня туда, где произойдет мгновенное превращение малоизвестного сатирика в крупного драматурга.
      Машина летела. Снег слепил, как будущая слава.
      Красная Пахра. Дача Зиновия Гердта. Ввалился весь в снегу Дед Мороз Эльдар Рязанов. За ним другие замечательные люди, которых и в отдельности-то вблизи за всю жизнь не увидишь, а тут сразу.
      Я понял: все пришли на читку моей пьесы.
      Стол был домашний, обильный. В большом выборе спиртные напитки.
      Жена Зиновия Ефимовича спросила, что я буду пить.
      Как драматург, я выбрал "Мартини", который видел в первый раз в жизни.
      - Белое? Розовое? Драй? Экстра драй?
      Естественно, экстра драй!
      - С чем? Тоник? Сок? Лед?
      - Чистый!
      От волнения я ничего не ел, а только глотал жутко сухой "Мартини".
      Я никогда ни до ни после не видел за одним столом столько великолепных рассказчиков. Это был словесный джемсейшен. Я бы запомнил вечер на всю жизнь, если бы не проклятый "Мартини", который с тех пор видеть не могу.
      Просыпался я долго. Вошел вечно свежий Шура и сказал:
      - Вставай, опохмелимся и перекусим.
      Я дрожащими руками достал пьесу.
      Мы сели за стол.
      Шура спросил:
      - Что нового в Питере? Чем живет богема?
      Я ответил.
      Пора было возвращаться в Москву.
      По дороге Шура, не выпуская изо рта трубки, сказал: "Если тебя не утомило наше сотрудничество, работу над пьесой продолжим. Мы на верном пути."
      Ночью в "Стреле" я пытался осмыслить прошедшие сутки.
      С одной стороны, никто моей пьесой не заинтересовался.
      Но с другой стороны, ведь никто и не сказал "прекрати!" Более того, Шура произнес волшебное слово "продолжим!"
      И тут почему-то меня начал мучить вопрос об авторских.
      Я слышал: за пьесу полагаются авторские, то есть деньги. А поскольку пьеса пойдет сразу во всех театрах, то сумма набегала нешуточная. Как делить авторские с Шурой? С одной стороны, вкалывал я, а с другой стороны, вдохновлял меня он. Как поделить вознаграждение, чтобы его не обидеть?
      Это была кошмарная ночь. Как все ленинградцы, я страдал синдромом хорошего воспитания. Сочетание щепетильности и боязни остаться в дураках. Эти два понятия тесно сплелись в диагнозе "интеллигентность", которой гордимся из последних сил, поскольку больше нечем. Если поставить рядом ленинградца и москвича, невооруженным глазом видна интеллигентность одного и потому сразу тянет к другому.
      Извертевшись на верхней полке, к утру я принял максимально интеллигентное решение: поделить по-братски. Шуре - 47%, себе - 53%. Почему взял себе больше? Прости, Шура. Жена ждала ребенка. А на те гонорары, которые я получал в "Литературке" за фразы, можно было в лучшем случае вскоре протянуть ноги.