"Бей!!" И он бьет. Пару раз со злости я даю сдачи, но он вошел во вкус и боли не чувствует.
      Теперь сын, приходя из садика, кричит воинственно, как индеец: "Бокс!"
      Чтобы он не вырос лежебокой и, как я, не проспал жизнь, каждое утро я начал подымать его в семь утра, делать с ним гимнастику, поражаясь эластичности детских косточек.
      Чтобы он не простужался так часто, как я, после гимнастики принимаем душ. Горячий - и резко холодный! Задыхаясь от холода и восторга, сын хохочет, топочет ногами, пока я растираю его повизгивающее тельце, согреваясь сам. Странно, после этой процедуры я чувствую себя целый день бодрым.
      Когда он при мне профессионально ударил девочку и назвал ее "дурой", мы провели беседу. "Бить девочек нехорошо. Они вырастут, станут мамами, у них будут такие же мальчики, как ты. Девочек надо уважать, защищать". Он насупился и сказал: "Ты сам кричал на маму, назвал ее дурой, тебе можно?" Пришлось перестать называть жену дурой, разговаривать с ней вежливо, мыть посуду и пол, чтобы у сына выработать джентльменские навыки. Не знаю почему, но жена после этого начала относиться ко мне иначе, и временами кажется, что она снова та нежная девушка, в которую я влюбился семь лет назад.
      Другие дети шпарят наизусть всего "Мойдодыра"! Этот не может по памяти связать двух слов!.. Как, впрочем, и я. Когда меня знакомят с кем-то, я мгновенно напрочь забываю имя и потом мучительно жду, когда к нему обратятся и назовут, чтобы вспомнить и тут же забыть.
      Пришлось учить с ним стихи. Читаю ему: "Жили-были два соседа, два соседа-людоеда. Людоеда людоед приглашает на обед..." Повтори! Ну?!" Он пытается разжать пальцы, слепленные пластилином, и говорит: "Жили-были два человека. Одного звали людоед, второго сосед..." Он все рассказывает своими словами, хоть ты его убей! Зато я теперь запросто отбарабаниваю всего "Мойдодыра", "Муху-цокотуху", а "Федорино горе" я, несколько выпив, исполнил перед гостями, чем вызвал восторг! Теперь меня могут знакомить с кем угодно! Недавно я запомнил с первого раза такое словосочетание, как Феофил Апполинарьевич Кукутузов!
      Чтобы он клал вещи на место, пришлось показать, как это делается личным примером. Теперь у нас дома образцовый порядок, и я сам знаю, где мои носки, а где записная книжка...
      Прошел год, и я с уверенностью могу сказать, что занимался сыном не зря! За год я стал другим человеком. Появился цвет лица. В конце концов появилось лицо. В том, как я стал одеваться, двигаться, разговаривать, появилась уверенность в себе. Почувствовал я это потому, что на меня начали смотреть женщины, а они это чувствуют, как никто.
      Недавно в троллейбусе дал хулигану по морде, чего не делал лет десять. Иначе поступить я не мог, со мной был сын. Кстати, удар получился великолепный!
      К вечеру я чувствую усталость от того, что сделал за день, а не от того, что ничего не сделал. Отношения с женой временами приобретают чуть ли не первозданную прелесть. Оказывается, жить интересно! Наконец стало некогда. Я не успеваю сделать то, что хочу. А хочу много. Поэтому, скажу честно, заниматься сыном теперь некогда. Да к тому же, когда человеку пять лет, его не переделаешь! Он по-прежнему сторонится детей, не хочет читать, хотя знает все буквы, включая "ы". Но меня это не волнует. Я занят собой. Надо столько успеть, а времени осталось гораздо меньше, чем у моего сына.
      Но я за него спокоен. Когда-нибудь и у него будет сын. Я уверен, что с моими генами в сына вошло самолюбие. Он наверняка захочет сделать из своего сына человека. И тогда станет человеком сам. А пока пусть живет.
      Лебедь, рак да щука
      ...Воз по-прежнему оставался на том же месте. Хотя рак добросовестно пятился назад, щука изо всех сил тянула в воду, а лебедь в поте лица рвался в облака. Всем троим приходилось нелегко, зато они были при деле.
      Но вот однажды ночью местные хулиганы перерезали постромки и скрылись.
      Едва рассвело, рак привычно попятился назад, щука, изогнувшись, рванула в воду, а лебедь замахал белыми крыльями.
      И рак, ничего не понимая, полетел в воду. Щука, не успев толком обалдеть, по самый хвост увязла в речном иле. Лебедь испуганно взмыл в облака. Воз, предоставленный сам себе, укатил.
      Теперь все трое часто встречаются в одном водоеме. Лебедь опустился и здорово сдал. Щука на нервной почве жрет всех подряд. А в глазах рака временами появляется прямо-таки человеческая тоска по большому настоящему делу.
      Пресса
      - "Нью-Йорк таймс" есть?
      - Я же вам говорил: не бывает!
      - Жаль. Но вдруг будет, оставьте, пожалуйста! А "Юманите Ламанш?"
      - Диманш.
      - Есть?
      - Хоть три.
      - Две. И "Пазе сера" одну.
      - Пожалуйста.
      - "Трибуну люду" и "Москоу ньюс".
      - "Трибуна люду" старая.
      - Неважно. Получите с меня.
      - Простите, а вы что, читаете на нескольких языках?
      - Да, знаете, люблю полистать газеты.
      - Вы читаете на всех языках?
      - Я листаю на всех языках. Уже без этого не могу!
      - Но вы же ничего не понимаете!
      - А зачем? Мне своих забот мало? Но когда листаешь, чувствуешь: везде черт-те что, - значит, у тебя как у людей! Будто перцовый пластырь - оттягивает. Дайте еще вон ту, название синее. Чья? Неважно. Спасибо. Культурный человек должен быть в курсе чужих неприятностей!
      Ля-мин!
      Старый приемник неизвестной марки работал прекрасно. На черт знает каких волнах он ловил бог знает что.
      Приемник занимал треть старого дубового стола и сразу бросался в глаза среди скромной обстановки бухгалтера Лямина.
      Константин Юрьевич был вечно пятидесятилетним мужчиной с незапоминающимся лицом, единственной достопримечательностью которого была бородавка налево от носа, если смотреть на Лямина в фас. Но смотреть на него в фас никому не хотелось, поэтому ни Константина Юрьевича, ни его бородавку никто не запоминал. Однако именно этот дефект лица угнетал Лямина, мешал его продвижению по службе, сводил на нет его успех среди женщин. Да и что, скажите, можно ждать от жизни, если сначала в зеркале отражалась бородавка, а потом лицо?
      Но в последнее время Константин Юрьевич смирился со своим лицом, с продвижением, которого не было, и с тем успехом, который он не имел у женщин. Другими словами, Лямин плюнул на себя, а значит, начал стареть окончательно. И осталась одна радость в жизни: посидеть вечером у приемника с кружечкой молока, покрутить ручки, послушать разнообразную музыку, тревожные точки, тире и волнующую непонятную речь. В тот вечер Константин Юрьевич поймал свою любимую станцию в диапазоне между двумя царапинами на шкале. Здесь непрерывно передавали чужие, но приятные мелодии. Лямин отхлебывал кипяченое молоко, отщипывал батон за тридцать копеек и ловко отбивал ногой в стоптанном шлепанце незамысловатый ритм.
      Что-то в приемнике затрещало. Константин Юрьевич поморщился, покрутил ручку чуть влево, потом чуть вправо и вдруг услышал женский голос: "Лямин! Лямин! Я - ласточка! Как слышите? Перехожу на прием".
      Лямин вытаращил глаза на светящуюся шкалу. Минуту было тихо, потом та же женщина спросила: "Лямин? Лямин? Я - ласточка! Как слышите? Перехожу на прием". Причем "перехожу на прием" было сказано так, что Константин Юрьевич покраснел. Женщина еще трижды выкликала Лямина нежным голоском, а на четвертый раз Лямин вскочил, забегал по комнате, натыкаясь на немногочисленную мебель. Споткнувшись о стул, упал, а в спину, проникая до сердца, ударил голосок: "Лямин! Лямин..."
      - Да здесь я! Здесь! Господи! Я и есть Лямин! Константин Юрьевич! 1925-го года рождения! Холост! Образование высшее, окончательное! Лямин! Ласточка моя, слышу отлично! Прием!! - рычал Константин Юрьевич, дубася кулаками по полу.
      Ровно четверть девятого женщина исчезла.
      - Прием! Ну, прием же!! - завопил Лямин, бешено вращая ручки приемника, причем уши у него встали торчком, как у собаки.
      "...Вода, вода! Кругом вода!" - восторженно пропел Эдуард Хиль, зарычал какой-то англичанин, - женщины, искавшей Лямина, не было. "Куда ж ты запропастилась?" - нервничал Константин Юрьевич, мучаясь странным ощущением, похожим на ревность.
      Ночью он не спал и на следующий день впервые в жизни допустил ошибку в размере нуля рублей семи копеек.
      Вечером он прибрал комнату, повесил свежие занавески, поставил в бутылку из-под кефира три красных гвоздики и в выходном старом костюме сел к приемнику.
      Ровно в восемь знакомый ласковый голос произнес: "Лямин! Лямин! Я ласточка! Как слышите? Перехожу на прием".
      - Да здесь я, ласточка, здесь! Куда денусь? Тут и живу. Квартирка, скажем прямо, не очень. Но можно и ремонт сделать, как ты считаешь? Пол лаком, да? А хочешь, пианино куплю? Пусть стоит, да?..
      - Лямин! Лямин! Я - ласточка!..
      - Вот так-то, ласточка моя! Жалованье небольшое, зато регулярно: два раза в месяц! Премии вырисовываются! Если не кутить, то жить можно. Или нельзя? У тебя какой размер ноги? Туфельки на работе предлагали...
      - Лямин, Лямин... - грустно сказала женшина и пропала ровно в четверть девятого.
      - Ишь какая точная. Как часы! - похвалил ее Константин Юрьевич и залпом выпил стаканчик портвейна.
      Сеансы связи продолжались каждый вечер. За эти дни в Лямине произошли удивительные изменения. Он стал носить модный широкий галстук цвета свежей крови, где-то достал итальянские туфли на платформе, отчего стал казаться выше и шире в плечах. Да весь он стал какой-то другой!
      Когда звонил телефон, Константин Юрьевич уже не вздрагивал, а широким жестом снимал трубку и говорил: "Лямин слушает. Прием! " Он начал ходить на почту, без очереди просовывая голову в окошко, внятно спрашивал: "Лямину ничего нет?"
      Константин Юрьевич стал поглядывать на женщин, чего не замечалось за ним лет пять, причем смотрел с каким-то сожалением, чем смущал. Начал курить и при этом запускал такие лихие колечки, которых от него никто не ждал!
      На профсоюзном собрании очнулись, увидев Лямина на трибуне. Он решительно вскрывал ошибки в работе директора. Тот попытался что-то сказать, но Константин Юрьевич так сказал "прошу Лямина не прерывать", что директор сел на место.
      После собрания Лямин помогал надеть пальто Изабелле Барсовне, женщине необыкновенной красоты, как считали в учреждении. Она навела на него убийственные глаза, улыбнулась и прошептала: "Можете проводить". Константин Юрьевич пошатнулся, а Изабелла Барсовна, добивая глазами, сказала: "У меня есть бразильский кофе". Лямин покраснел и услышал, как говорит: "Извините, не могу, у меня через полчаса свидание".
      Без пяти восемь он был дома. Еще раз побрился, поправил перед зеркалом волосы и сел к приемнику.
      Ровно в восемь знакомый голос сказал: "Камин! Камин! Как слышите? Прием".
      - Какой Камин? Что ты несешь?! - возмутился Константин Юрьевич. А голос опять: "Камин! Камин! Я - ласточка! Как слышите? Прием". Лямин покрутил ручку тембра, но женщина стояла на своем и пронзительно кричала: "Камин! Камин!.."
      - Ласточка моя! Голубушка! - непослушными губами шептал Лямин. - Что с тобой сегодня?! Да не было у меня ничего с Изабеллой, честное слово! Только пальто на нее надел, и все! Это же я, Лямин! Не узнаешь? Что с тобой, родная?!
      "Камин! Камин! "
      - Не Ка-мин, а Ля-мин! Лямин! Что у тебя с дикцией?! Попробуй еще раз!
      "Камин! Камин!.." - отозвалась женщина.
      Лямин в сердцах саданул кулаком по приемнику, что-то хрустнуло - и стало тихо. Шкала погасла. Константин Юрьевич в ужасе оглядел опустевшую комнату и заплакал, сморкаясь в галстук.
      Спал он кошмарно. Метался по кровати, кричал:
      - Я - Камин! Я - Камин! Ласточка, разжигай! Переходи ко мне на прием!..
      Утром комната показалась ему громадной, таким маленьким и ненужным ощутил он себя, как пылинку в углу Вселенной.
      Кто-то шагал по руке. Константин Юрьевич приоткрыл глаз. Голодный комар суетливо тыкался в кожу, и наконец, проколов, принялся пить кровь. Лямин собрался прихлопнуть наглое насекомое, но уж больно здоров был комар. И Константин Юрьевич не тронул его.
      Комар, наливаясь кровью, становился все больше и больше, а Лямин все меньше и меньше...
      Очки
      У меня семь пар очков. На каждый день недели. В понедельник надеваю с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Целый день меня никто не видит. Правда, и я ни черта не вижу.
      Во вторник, обалдев от вчерашнего мрака, так хочется чего-то чистого, яркого - синего неба хочется! Надеваю синие очки. И в любую погоду - синее небо! Все синее. Трава синяя. Огурцы свежие синющие! Не ели синие огурцы? Бр-р! Гадость!
      Естественно, в среду хочется настоящих зеленых огурцов с весенним запахом и без очереди! Зеленые очки! И все такое зеленое, молодое, что скулы сводит! Какие огурцы, когда вокруг зелененькие женщины и, честное слово, каждой семнадцать лет! "Простите, вас как зовут, зеленоволосая?" И они не краснеют, а зеленеют, причем не от злости - от радости. Еще бы! В этих очках сам зеленоглазый, кудрявый и кажется, все зубы во рту свои, а морщины чужие или это оправа бросает ненужную тень. Можешь перевернуть весь мир позеленевший.
      В ночь с зеленого на четверг жутко чешутся руки. Утром бегу, не позавтракав, цепляя очки с дальнозоркими стеклами, чтобы определить фронт работ!.. Через увеличительные стекла видишь всю линию фронта! Волосы встают дыбом, руки перестают чесаться. Оказывается, многое сделано до тебя и ты видишь - как... Но почему никак не увидеть все таким, как хочется?!
      Чтобы совпало, надеваю розовые очки. Надеваю в пятницу. Пятница жизнь в розовом цвете. Ах, эта розовая действительность! Надеваю носки с розовой дырочкой. Жена орет, а глаза у самой добрые, розовые. Лезу в карман, а там розовые, как червонцы, рубли! Вечером на симпатичных розовых обоях давишь розовых тараканов и плывешь в розовый сон на розовых новеньких простынях.
      И суббота! Летишь по лестнице в очках с простыми стеклами, надеясь, что дело вовсе не в стеклах! И спотыкаешься обо все нерозовое, столько его кругом! Одна небритая рожа в зеркале чего стоит! Глаза жены накрашены - точь-в-точь тараканы. В углу тараканы затаились, как глаза жены.
      Зажмурившись, жду воскресного вечера. Надеваю выходную оправу без стекол, чтобы не выбили. Иду в ресторан. Там смело мешаю цвета, и вроде все приобретает желанный цвет, правда, затрудняюсь сказать, какой именно... Кто дал по голове, не разглядел. Хорошо, что в оправе не было стекол. Опять повезло...
      В понедельник надеваю очки с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Мрак полный.
      Но я знаю: дома лежат синие очки!
      Стекло
      Стекло, которое нес человек, было настолько прозрачное и тонкое, что временами казалось, будто вообще в руках ничего не было. Человек шел по солнечной стороне, стекло вспыхивало, а человек жмурился и чему-то улыбался.
      Прохожие осторожно обходили улыбающегося человека, уступали дорогу и сами невольно улыбались. Теплый ветер шевелил человеку волосы и тихонечко звенел на стекле.
      Вдруг кто-то толкнул человека плечом.
      Прохожие испуганно замерли, потому что человек застонал, пошатнулся и стекло выскользнуло из рук. Но никаких осколков на асфальте не было...
      Контрабандист
      Для несчастья, как и для счастья достаточно ерунды.
      У кассирши Шурочки кончилась мелочь, и она часть зарплаты выдавала лотерейными билетами. Все заработали по нескольку штук, в том числе Долькин Николай - два.
      Спустя месяц на работу притащили таблицу и билеты проверили. Все шло нормально. Никто не выигрывал. Только Аверьяновой и Рыбину крупно повезло - выиграли по рублю. Последними проверяли билеты Долькина. Первый мимо. А вот второй совпал номером, причем все шесть цифр! Долькина бросились поздравлять с рублем, но тут Ефимова взвизгнула: "Серия!" Все затихли, боясь спугнуть выигрыш. Ефимова прошептала: "Зараза! "Жигули"!"
      Долькин тут же потерял сознание. Когда очнулся, все было за него решено. Кто и когда поможет выбрать машину, устроит на курсы и прочее. Долькин хотел сказать, что лучше бы взять выигрыш деньгами, потому что кроме автомобиля в доме Долькина не хватало еще кое-чего. Но раз за него все решили - автомобиль, он промолчал.
      Долькин вообще помалкивал последние годы, потому что с детства говорил невнятно, но тихо, и его понимали с трудом и не так. Если он в магазине бормотал: "Кило яблок получше, мне в больницу", - продавщица, кивнув головой, швыряла на весы два кило гнилых помидоров.
      Как-то он открыл дверь парадной и, пропуская женшину, бормотнул под нос: "Прошу вас". И тут же получил пощечину со словами: "За кого вы меня принимаете? "
      Избегая неприятностей, Долькин стал молча соглашаться со всеми. И оказалось, так удобнее. Не надо ни о чем думать, решать, - иди куда все, делай что все - не ошибешься.
      Нет, конечно же, завидно было смотреть, как роскошно выходят из машины автовладельцы. Разве с таким шиком вываливаются граждане из общественного транспорта? Но одно дело тихонько мечтать, другое дело - вцепиться в руль самому. Мечтать безопасней, чем жить...
      Как Долькин сдавал на права - это отдельная история.
      В автомобиле ему то не хватало рук и ног, то их оказывалось в три раза больше, чем нужно. Трагизм был еще в том, что неверное движение дрожащей руки умножалось тысячекратно - и машина с ревом кидалась на ближайший фонарный столб.
      Сидевший рядом опытный инструктор, естественно, был убежден, что Долькин все это вытворяет нарочно! И потому глядел на него с лютой ненавистью, отчего Долькин страдал еще больше и вместо ручки переключения передач хватал колено инструктора, а потом, извиняясь, пытался погладить колено. Инструктор брезгливо дергался и сквозь зубы шипел: "Кончай лапать! "
      Короче, шансов сдать на права не было никаких. Но кто-то позвонил куда-то, и права-таки дали. При этом так долго жали руку, словно прощались с Долькиным навсегда.
      Сосед уговорил поставить сигнализацию. А то угонят! Старый жук в лопнувших джинсах за сто десять рублей присобачил какую-то японскую схему с гарантией: "Спите спокойно! Орет так, любого вора кондратий хватит!"
      И точно! Этот японский кондратий хватал Долькина почти каждый день. То ли не так соединилось, то ли не в той последовательности отключал, но когда он чуть ли не ползком приближался к машине или мчался от нее сломя голову, сигнализация срабатывала и выла, как обезумевшая японка. Казалось бы, сигнализация для того, чтобы спокойно спать, пока она помалкивает. Но Долькин не спал в ожидании, когда она заорет. Его швырял к окну кошкин визг, чей-то свист, крик: "Ко мне, Тузик!". Частенько ночевал он на ледяном подоконнике не сводя глаз с машины и, всхлипывая, грезил о том, как было бы славно, если бы машину украли! Выспался бы наконец!
      Однажды утром глаза Долькина резануло процарапанное на капоте нецензурное слово. Правда, нацарапали наспех, не очень разборчиво, но при желании можно было прочесть. Долькин перочинным ножом кинулся выскребать, отчего буквы сверкнули на солнце отчетливо. Он добыл краску, замазал, но колера не совпали, и, когда высохло, то и ребенок мог прочитать по слогам крупные наглые буквы.
      Прохожие опасливо поглядывали на хама-водителя с таким вот девизом, а Долькин готов был от ужаса провалиться сквозь землю.
      Долькина трясло до машины, в машине и после машины. А по ночам во сне являлся большой такой милиционер, бил жезлом по попке и приговаривал: "Не ездий, не ездий!" Тут Долькин орал, просыпаясь в слезах, и долго на коже горели рубцы.
      Все время казалось, что смотрят на его "Жигули" подозрительно. Вот-вот подойдут, схватят за шиворот, спросят: "Откуда машина? Украл? Убил? Угнал?" А как докажешь, что не украл? Ведь никто же не видел, как он не крал!
      В тот злополучный день, после обеда, к Долькину подошел Кислюков, главный бухгалтер:
      - Старик, ты у нас теперь гонщик! Ас! Комикадзе! Тут из Тбилиси приехал Ванчадзе, земляк твой, гостинцев привез. Подбрось дары на машине, к теще закинь по-соседски, а я тут с ним посидеть должен. Договорились?
      - О чем разговор! - бодро сказал Долькин. - Давайте гостинцы.
      Вдвоем они снесли вниз картонную коробку и полиэтиленовый мешок с улыбающимся Вахтангом Кикабидзе. Причем Кислюков нес гостинцы в перчатках.
      - Чтобы не оставлять отпечатки пальцев! - пошутил он. - Видал подарочки? Замша!
      - А что в мешке? - спросил Долькин.
      - Труп! - ответил Кислюков, и оба засмеялись.
      - Труп так труп! - тихо сказал Долькин, но мурашки предчувствия поползли по спине сверху вниз.
      Оставшись один в машине, Долькин перекрестился, мысленно повторил, где право, где лево, включил зажигание. Машина вдруг завелась с первого раза и тронулась. Впервые Долькин ощутил, что он здесь хозяин. На радостях даже сложил губы трубочкой, решив, что свистит.
      Но милицейский свисток срезал чириканье.
      Долькин обмяк, "Жигули" завизжали и кинулись на постового. Тот еле успел увернуться. Долькину безумно захотелось признаться во всем, но в чем, он понятия не имел. Ох этот жуткий комплекс вины! Возможно, прапрадед Долькиных не там перешел Куликово поле, и виноватость сквозь века тянула к милиционеру. Сколько раз Долькин, сидя в машине, сам себя приводил в отделение, задавал каверзные вопросы, ловко на них отвечал, путал следствие, прижимал себя к стенке, юлил - и все это за рулем в потоке машин! В таком состоянии, действительно, можно было нарушить все что угодно.
      Есть люди, которые много знают, но и под пытками будут молчать. Долькин, напротив, не знал ничего, но и без пыток готов был признаться в чем скажут!
      Постовой чеканным шагом обошел машину и, отдав честь, сказал:
      - Лейтенант Игнатьев! Попрошу права!
      Долькин читал про гаишников много хорошего и слышал много плохого.
      "Сейчас как даст по попе!" - вздрогнул бедняга, и неведомая сила поволокла к подножию милиционера. Он отстегнул ремень безопасности, но остался пристегнутым.
      - Попрошу права! - повторил милиционер, отводя в сторону висевший на ремне мегафон.
      Долькин хотел объясниться, но язык отнялся напрочь, изо рта шло шипение, будто Долькин испускал дух. При этом он бестолково лапал себя руками, - прав не было никаких.
      Долькин ясно представил себя в кандалах, бредущим по Сибирскому тракту, и вдруг увидел в руках лейтенанта свои права. Откуда они взялись?!
      - Долькин, чья это фамилия будет? Ваша?
      Долькин хотел кивнуть, мол, моя фамилия, моя, но голову дернуло из стороны в сторону.
      - Так вы не Долькин?!
      Тут Долькину удался утвердительный кивок: мол, не Долькин!
      - Ничего не понимаю! Да или нет? Вы немой? Или болгарин? У них "да", как у нас "нет", а "нет", как у вас "да"! Да? Нет? - Милиционер начал заговариваться. - Не ваши права, что ли?! А ну-ка попрошу паспорт! Глаза лейтенанта налились бдительностью.
      Долькин пальцами правой руки пытался вскрыть себе рот, а левая рука рыскала по карманам, за пазухой, под мышками, и вдруг паспорт нашелся между рубашкой и майкой! Долькин рванул паспорт и вместе с куском майки протянул постовому.
      Инспектор, открыв паспорт, нахмурился:
      - Это что такое?
      Долькина обожгло: "Неужели паспорт не мой? Или майка не та?!"
      Но, подняв глаза, увидел в паспорте деньги! Он же занял у Сомова сто двадцать рублей! Черт попутал сунуть в паспорт! Тьфу ты! Милиционер решит, что хочу откупиться! Конечно, хочу, но от чего?
      Лейтенант пересчитал деньги:
      - Сто двадцать рублей?! Ваши?
      И тут Долькин заговорил. Но лучше бы он молчал. Потому что неожиданно для себя повторил слова милиционера:
      - Ваши!
      - За что же вы мне, интересно знать, такие деньги предлагаете?! А ну отстегнуть ремень безопасности! Свой! Не соседний!
      Так вот почему Долькин не мог выбраться из машины. Отстегнув свой ремень, он рванулся к милиционеру и затараторил от ужаса членораздельно:
      - Товарищ милиционер! Я все расскажу! Того, чего вам надо, там нет! Гостинцы для одной тещи! У меня с этой тещей ни гу-гу! Клянусь здоровьем министра внутренних дел! Поверьте, товарищ сержант!
      Долькин хотел польстить милиционеру, и учитывая, что тот лейтенант, решил назвать его чином повыше, но нечистая сила выпихнула слово "сержант".
      - Я лейтенант! - обиделся инспектор.
      - Ничего, ничего, будете сержантом! - продолжал рыть себе яму Долькин.
      - А ну открыть багажник!
      Долькин долго пыхтел над багажником, пытаясь открыть его ключом от квартиры.
      - Давайте сюда! - милиционер отпер багажник и подозрительно уставился на гостинцы.
      Сердцем чуя новые неприятности (черт знает, что за гостинцы), Долькин затараторил:
      - Сейчас жуткие тещи пошли! Среди них попадаются наркоманки!
      Милиционер достал из коробки пригоршню серого порошка, понюхал, лизнул. На зубах негромко заскрипело:
      - Мак!.. Отличный мак! Пироги с маком...
      Долькин рывком притянул милиционера к себе и зашептал в ухо:
      - Пироги с марихуаной не пробовали? Да этот мак перегнать, - опиум такой, пальчики оближете! Мы напали на след банды по перевозке наркотиков!
      - Молчать! - взорвался лейтенант. - Что вы из себя контрабандиста строите?! Уж больно подозрительно зубы заговариваете! Что прячем в мешке? - он ткнул пальцем в полиэтиленового Вахтанга Кикабидзе.
      - Ничего особенного... труп! - ляпнул Долькин и, вспомнив, как при этих словах Кислюков подмигнул, тупо замигал милиционеру.
      - Ну и шуточки у вас! - Лейтенант правой рукой расстегнул кобуру, левую осторожно сунул в мешок и тут же выдернул. Ладонь была в крови.
      Долькина крапивой хлестнуло по мозгам: "Влип! Выходит, помог раскрыть не чужое преступление, а собственное! Кто ж поверит, что везу труп, не зная его по имени-отчеству?!"
      Лейтенант, раздув ноздри, профессионально обнюхал ладонь:
      - Баранина! Точно баранина! На шашлык!
      Но Долькин продолжал выкручиваться:
      - Товарищ лейтенант! Учтите, признался я сам!
      - Вас никто не просил признаваться!
      - Это и есть чистосердечное признание! Когда не просят, а ты признаешься! Говорят, тогда меньше дают!
      - Да если вам дать в два раза меньше, чем вы нагородили, - это пожизненная каторга!
      - К а т о р г а!!!
      Сердце опять ушло в пятки:
      - Не имеете права! За то, что признался, нельзя на каторгу! У меня есть свидетели!
      Действительно, как мухи на сахар, на скандал налипала толпа. Долькину, после обещанной каторги, терять было нечего. Он вырвал у милиционера мегафон и закричал в него:
      - Товарищи! Я первый сказал про труп!..
      Долькин пригнулся, услышав, как его голос мощно грянул над улицей.
      Лейтенант попробовал отнять мегафон, но Долькин отпихнул его.
      - Товарищи! Минуту внимания! - заполнял пространство левитановский голос Долькина.
      - Разойдись! - побагровевший милиционер пускал петуха, но переорать человека с мегафоном не удавалось пока никому.
      - Это сумасшедший! - надсаживался лейтенант. - Сейчас он признается, что царевича Алексея убил!
      - Поклеп! - опустилось с небес. - Царевича Алексея пальцем не тронул! А ведь до сих пор неизвестно, кто убил царевича Алексея! Это упрек в сторону ваших органов, товарищ лейтенант!
      Милиционер схватился за голову, крутанулся винтом и с воем бросился прочь. А Долькин, замирая от восторга, слушал густой бас, текущий из мегафона. Хронический страх выходил через поры, как простуда после чая с малиной.
      После долгих лет молчания, кивания головой Долькин будто впервые в жизни заговорил. С удовольствием тянул гласные, чеканил согласные.
      И его слушали. Еще бы! Голос гремел! Вот она, долгожданная та минута, когда можно высказать все, что накопилось в душе! И Долькин рявкнул:
      - "Москвич" сорок пять - двадцать шесть, остановитесь!
      Он и сам не понял, почему в мегафон ушла эта фраза, но "Москвич" послушно затормозил. Выскочил лысый водитель и, нервничая, протянул права:
      - Я что-то нарушил?
      Долькин взял права. Открыл. Почитал. Обошел машину. Заглянул в салон. На заднем сиденье лежали три палки твердокопченой колбасы.
      Долькин выпрямился и заявил в мегафон:
      - Колбаса!
      Водитель метнулся к машине и протянул Долькину одну палку.
      - Разрешите ехать?
      - Проезжайте!
      "Москвич" упорхнул.
      Долькин повертел в руках колбасу, проглотил слюну и опустил руку с колбасой вниз. Очевидно приняв колбасу за жезл гаишника, рядом затормозила зеленая "Волга". Из нее, тихонько ругаясь, вылез парень в кепке.
      - Виноват, шеф! - сказал он и протянул права. Долькин открыл. Там лежала сложенная пополам десятка.
      - Машина государственная? - спросил Долькин через мегафон.
      Парень кивнул.
      - А девицу провозим личную! Ай-яй-яй! - разнеслось над улицей.
      Долькин сунул десятку в карман, права отдал и погрозил колбасой.
      "Волга" исчезла.
      С мегафоном в левой руке и с колбасой в правой Долькин почувствовал себя главнокомандующим улицей.
      - Товарищи! Не скопляться! Переходим дорогу! Живей!
      Люди послушно побежали через дорогу. Одна женщина замешкалась и поковыляла на красный свет.
      - Гражданочка в синем, вернемся! - прогремел голос Долькина. Женщина подошла. Глаза ее бегали, пальцы нервно сжимали кошелку. Долькин просверлил женщину глазом до позвоночника и спросил:
      - Что в сумке?
      - Баклажаны, - выдохнула женщина. - А разве нельзя?
      - Заплатите штраф за переход улицы на красный свет с баклажанами! Шесть рублей!
      Женщина протянула две мятые трешки.
      - Еще раз увижу с баклажанами... получите пятнадцать суток! За хулиганство!
      Женщина перекрестилась и бросилась в обратную сторону, решив, что лучше улицу не переходить.
      Высоко в небе тащил за собой белую полосу самолетик. Долькин заметил его и заорал в мегафон:
      - Прими левей!
      Самолетик мгновенье промедлил и двинулся влево. Долькин расхохотался, до того хорошо стало на душе.
      Долькин лихо размахивал колбасой, вещал в мегафон, забыв про все страхи, и тут вдруг видавшая виды дворняга, перебегая улицу в неположенном месте, рванула из рук колбасу за макушку. Долькин почти достал наглую мегафоном, но та ускользнула и, счастливая, бросилась прочь, на ходу заглотив колбасу.