Постовой (останавливает машину).Сержант Петров! Попрошу документы!
       Водитель.Добрый день!
       Постовой.Документы ваши! Права!
       Водитель.И не говорите. Очень жарко.
       Постовой.Права!
       Водитель.А?
       Постовой.Вы плохо слышите?
       Водитель.Говорите громче.
       Постовой (орет).Вы нарушили правила! Ваши права!
       Водитель.Вы правы. Очень жарко. Я весь мокрый. А вы?
       Постовой.Вы что, глухой? Какой знак висит? Знак висит какой?!
       Водитель.Где?
       Постовой.Вон, наверху!
       Водитель.Я вижу, я не глухой.
       Постовой.Красное с желтым наверху для чего повешено?
       Водитель.Кстати, там что-то висит, надо снять — отвлекает.
       Постовой.Посередине на желтом фоне, что чернеет такое красное?
       Водитель.Громче, очень жарко!
       Постовой.Вы глухой?
       Водитель.Я плохо вижу.
       Постовой.Глухой да еще и слепой, что ли?!
       Водитель.Не слышу!
       Постовой.Как же вы за руль сели?
       Водитель.Спасибо, я не курю. Да вы не волнуйтесь. Вон в машине двое. Один видит, другой слышит! А я рулю.
       Постовой.Черная стрелка направо зачеркнута. Это что значит? Не слышу.
       Водитель.Вы что, глухой? Зачеркнута? Неверно, поставили, потом зачеркнули.
       Постовой.Вы в своем уме? Это значит, направо поворачивать нельзя.
       Водитель.Кто вам сказал?
       Постовой.Я что, по-вашему, идиот?
       Водитель.Вы много на себя берете. Куда я, по-вашему, повернул?
       Постовой.Повернули направо.
       Водитель.Да вы что? Я поворачивал налево. Вы просто не тем боком стоите.
       Постовой.Господи! Где у вас лево?
       Водитель.Вот у меня лево. Вот левая рука, вот правая! А у вас?
       Постовой.Тьфу! Хорошо, вон идет прохожий, спросим у него. Слава богу, у нас не все идиоты. Товарищ! Ответьте: какая рука левая, какая правая?
       Прохожий (вытягиваясь по стойке «смирно»).Виноватый!
       Постовой.Я не спрашиваю вашу фамилию. Какая рука левая, какая правая?
       Прохожий.Первый раз слышу.
       Постовой.Не иначе в сумасшедшем доме день открытых дверей. Какая ваша левая рука правая?
       Прохожий.Лично у меня эта левая, а эта правая. Или с сегодняшнего дня переименовали?
       Водитель.А вы не верили, товарищ сержант. Видите, у нас руки совпадают, а у вас перепутаны.
       Постовой (недоуменно разглядывает свои руки).Ничего не понимаю.
       Прохожий.Я могу идти?
       Постовой.Идите, идите!
       Прохожий.Куда?
       Постовой.Идите прямо, никуда не сворачивая, и уйдите отсюда подальше!
       Прохожий.Спасибо, что подсказали. А то два часа иду, не могу понять куда! (Уходит.)
       Водитель.Вам надо что-то делать с руками. Я никому не скажу, но при вашей работе могут быть неприятности.
       Постовой.И я про вас никому. Езжайте! Да, когда свернете налево, ну вы-то направо, там проезд запрещен, обрыв. Но вам туда можно.

      Началось зто семнадцатого числа. Год и месяц не помню, но то, что двадцать третьего сентября, — это точно. Меня выдвинули тогда от предприятия прыгать с парашютом на точность приземления. Приземлился я точнее всех, поскольку остальных участников не удалось вытолкать из самолета.
      За это на собрании вручили мне грамоту и здоровый кактус. Отказаться я не смог, притащил урода домой. Поставил на окно и забыл о нем. Тем более что мне поручили ориентироваться на местности за честь коллектива.
      И вот однажды, год и месяц не помню, но число врезалось — десятого мая 1969 года — я проснулся в холодном поту. Вы не поверите — на кактусе полыхал огромный бутон красного цвета! Цветок так на меня подействовал, что впервые за долгие годы безупречной службы я опоздал на три минуты, за что с меня и срезали тринадцатую зарплату, чтобы другим было неповадно.
      Через несколько дней цветок сморщился и отвалился от кактуса. В комнате стало темно и грустно.
      Вот тогда я начал собирать кактусы. Через два года у меня было пятьдесят штук! Ознакомившись со специальной литературой, для чего пришлось выучить мексиканский язык, я сумел создать у себя дома для кактусов прекрасные условия, не уступающие естественным. Но оказалось, что человек в них выживает с трудом. Поэтому я долго не мог приспособиться к тем условиям, которые создал для кактусов. Зато каждый день на одном из кактусов горел красный бутон!
      Я завязал переписку с кактусистами разных стран и народов, обменивался с ними семенами. И тут как-то, не помню в каком месяце, но помню, что двадцать пятого числа 1971 года, какой-то идиот из Бразилии прислал рыжие зернышки. Я сдуру посадил. Росло это безобразие очень быстро. Но когда я понял, что это такое, — было поздно! Здоровенный баобабище пустил корни в пол, вылез ветками из окна и облепил стекла соседей сверху. Они подали в товарищеский суд. Мне присудили штраф в размере двадцати пяти рублей и обязали ежемесячно подрезать ветки у соседей сверху и обрубать корни соседям снизу.
      Каких только семян не присылали! Скоро у меня появились лимоны, бананы и ананасы. Кто-то написал на работу, что ему не понятно, как я на свою зарплату могу позволить себе такой стол. Меня пригласили в местком, поручили собрать деньги на подарок Васильеву и проведать его: «Как-никак человек болен. Уже два месяца не ходит на работу. Может быть, он хочет пить».
      Наверно, я путаю хронологию, но осенью, после обеда, ко мне пришел человек с портфелем. Попили чаю с банановым вареньем, поболтали, а перед уходом он сказал: «Извините, я чувствую, вы любите растительный мир вообще и животный, в частности. Я уезжаю на месяц в плавание, пусть это время Лешка побудет у вас». Он вынул Лешку из портфеля. Это был питон. Того человека я больше не видел, а с Лешкой до сих пор живем бок о бок. Ему очень нравятся диетические яйца, пельмени и соседка по площадке, Клавдия Петровна.
      Вскоре ко мне стали приходить журналисты. Они фотографировали, брали интервью и ананасы.
      Боюсь ошибиться в хронологии, но в том году, когда я собрал небывалый для наших широт урожай кокосов, юннаты из зоопарка принесли маленького тигренка Цезаря. В том же урожайном году моряки теплохода «Крым» передали мне в дар двух львят. Степана и Машку.
      Я никогда не думал, что можно так жрать! Вся зарплата и ананасы, не съеденные журналистами, шли в обмен на мясо. И еще приходилось халтурить. Но я кормил не зря. Через год я имел в доме двух приличных львов и одного тигра. Или двух тигров и одного льва? Хотя какое это имеет значение?
      Когда Цезарь сошелся с Машкой, я думал, что сойду с ума! Степан устраивал мне дикие сцены. И с горя загрыз страуса Ипполита. Зато у меня освободилась постель, потому что гнездо, которое в ней устроил Ипполит, я выкинул за ненадобностью.
      Как-то утром, принимая ванну, я почувствовал, что принимаю ее не один. И точно. Какие-то хулиганы подбросили крокодила!
      Через полгода крокодил принес потомство, хотя я до сих пор не пойму, откуда он его принес, поскольку был один. В газетах писали, что это «редкий случай, потому что крокодилы в неволе размножаются с трудом». А чего ему не размножаться? Я приходил с работы и в этой неволе чувствовал себя как дома!
      Один только раз я смалодушничал и, как посоветовали, оставил на ночь дверь открытой. Сказали, может, кто-то уйдет. Результаты превзошли все ожидания. Мало того, что никто не ушел, утром я обнаружил у себя еще трех кошек, одну дворнягу и соседа, от которого ушла жена. Наутро к нам попросилась женщина из сорок второй, к которой вернулся супруг, и пенсионер, который сильно страдал одиночеством. А как прикажете выставить пару с годовалым ребенком? Сказали: «Больше жить с тещей не можем. Что хотите, то и делайте!» Выделил им местечко около баобаба.
      И потянулся народ. Через месяц наше племя насчитывало вместе с животными пятнадцать человек. Живем дружно. Вечерами собираемся у костра, одни поют, другие подвывают тихонько, но мелодию держат все!
      Не так давно была экскурсия. Люди из другого города приехали поглядеть на наш живой уголок. Остались все, кроме экскурсовода. Она поехала за следующей группой.
      Да, однажды анонимка была. «Почему столько непрописанной живности проживает незаконно на площади тридцать три квадратных метра, а я с супругом ютюсь вдвоем на площади тридцать два квадратных метра? Чем мы хуже ихней скотины?» Мы знаем, кто писал. Это из тридцать четвертой Тонька Тяжелая Рука. Собачатся с мужем, бьются до синяков, а после говорят, что, мол, звери распоясались, к незнакомым женщинам пристают!
      Эх, спустить бы на них Цезаря со Степаном! Да ладно. Что ж, выходит, если с волками жить, так всем по-волчьи выть, что ли?
      Но что ж они делают, а? Яд на лестнице сыплют, капканы ставят. Сиволапов с рогатиной ломился в дверь, кричал: «Пусти на медведя один на один, а то накипело!» Ну, дикари!
      А у нас тихо, мирно: ты подвинешься, я сяду, я встану, ты ляжешь.
      Да, если кому-нибудь нужны семена баобаба или просто детеныши крокодила, заходите. На обмен приносите… ну, я не знаю… бусы красивые, зеркальце, топоры. И такие палочки, знаете… тоненькие… Потереть о коробочку — огонь получается. Честное слово!

      Вась, ты посмотри какая женщина! Видал? Ножка оканчивается каблучком естественно, словно так и родилась на свет.
      Ты никогда не стоял на каблуках, Вась? Я по молодости минуту стоял, потом неделю лежал. Это прием дзюдо, стопу выворачивает. А они, смотри, на каблуках бегают! Они на них по лестнице вверх к ребенку больному. Они на каблуках вниз к начальству на ковер быстренько. На каблуках ждут, на каблуках надеются, плачут на каблуках, целуются — живут на каблуках, Вася!
      А все ради чего? За что страдают? Чтобы ножка казалась длиннее, а спинка — короче. И так кажется, Вася. Смотри, кругом одни ноги. Как в лесу, честное слово! Мы думаем, как бы дойти, они — о том, как пройти.
      Вася, кто-нибудь смотрел на твои ноги? А ты на них смотрел? Правильно, твои ноги никого не волнуют. А ее ноги волнуют всех. Вишь, озираются! Она свои ножки легкие переставляет и глазом даже не ведет, потому что спинным мозгом чувствует: сзади все в порядке, мужики шеи вывернули, окосели. А ей больше ничего и не нужно, Вась! А нам нужно. Тут наша слабость и ее сила.
      А сколько еще на ней непростого на кнопочках, крючочках, шнурочках ты бы во всем этом задохнулся, Вася, а она дышит. Причем как! Посмотри, посмотри! Слева! Грудь поднялась, опустилась, опять поднялась. Что делает, а? Просто она так дышит. А у тебя, Вася, дыхание перехватывает, хотя твою грудь ничего не стесняет, плевать ты хотел на свою грудь… Глянь на ее лицо, Вась! Правей! Ага! Ну как? Это ты побрился — и король, а не побрился — тоже король, только небритый. А у нее посмотри… Да не показывай ты пальцем! Достаточно, что я газетой показываю. Смотри: крем, тени, тушь, помада, румяна, тон. И все так положено, ни за что не догадаешься, где кончается лицо и начинается косметика.
      Ты никогда не красил глаза, Вася? Да они у тебя и так красные! А она каждый день глазки себе рисует. Ее глаз — произведение искусства. Глаз женщины, это надо видеть, Вася, если она тебя в него пустит!
      Смотри, смотри, какая пошла! Не та, эта еще лучше! Ну как тебе моя? Кажется, утром так и вскочила с постели румяная, глаз под аккуратно растрепанной челкой горит. Кажется, все у нее хорошо. Спрятала неприятности под румяна, обиду по скулам вверх в стороны развела, слезы назад втянула — и взгляд получается влажный…
      Вась, я от них балдею! Ты посмотри, пуговка у нее на блузочке вроде бы расстегнулась. У тебя расстегнулась, оторвалась — это небрежность, Вася. А у нее на одну пуговку не застегнуто — тут точный расчет, тайный умысел. Попробуй глаза отвести. Не можешь. И я не могу. Никто не может. А всего-то расстегнута одна пуговка. Учись, Вася!
      А ты представь, сколько на все это надобно времени. И где его взять? Ведь в остальном у нас все полы равны. Материальные ценности создают наравне, вот этим вот пальчиком с гладеньким ноготком. А в свободное время рожают в основном они, Вася. Я узнавал — они! И кормят нас они, и Софья Ковалевская при всем том была женщиной. Когда успевают? Да, зато им бриться не надо! Это ты прав. Это они себе выбили.
      А кто еще станет слушать нас, почему мы не стали, кем могли, а стали, кем стали, и кто виноват — всю эту ежевечернюю тягомотину слушают они, одной рукой стирая наши рубашки, второй стругая картошку, третьей воспитывая наших бездарных детей.
      А после всего кремом почистив зубы, а пастой покрыв лицо, падают замертво в постель, где бормочут спросонья одно: «Гражданин, вы тут не стояли!»
      Вот так годами терпят нас и живут рядом с нами, ни разу толком не изменив, храня верность черт знает кому!
      И при этом еще норовят одеться по моде. Да! Ты знаешь, что такое «модно», Вась? Когда надето оба носка, причем одного цвета? Сильно сказано.
      А у них журнальчики, выкройки. Ночами чего-то шьют, плетут, вяжут, либо пытаются подогнать фигуру под то, что достали.
      А для чего они муки терпят? Что им надо? А надо им всем одного: семьи, гнездышка, плеча надежного рядом.
      И снится им сказочный принц вроде тебя, Вася!

      Началось это той проклятой осенью, когда я покупал помидоры. Продавец швырял в миску гнилые, я мигом выбрасывал, на красные менял, он красные менял на гнилые, и в такой азарт вошли, что он начал швырять красные, а я сдуру менял на гнилые! И тут очередь сзади взвыла: «Если первые выбирать начнут, последним только на расстройство желудка останется. За красный обязан гнилой съесть, не подавишься, не Рокфеллер!!»
      То ли оттого, что Рокфеллером обозвали, то ли от запаха гнили — организм затрясло. И слышу крик свой сумасшедший: «Перекусаю всех в порядке очереди! Почему за свои деньги гнилью питаться должен?!» И помидорами как зафугачу в очередь! Думал, все, убьют! Нет. Молчат, облизываются, сок томатный с лица убирают. Поняли: раз человек один против очереди пошел — сдурел. С ним лучше не связываться.
      Я теперь больше часу в очереди не жду. Час — все!
      Зашел тут в пельменную. Вижу, очередь в кассу на месте марширует. Оказывается, кассирша пельмени за кассой лопает. Кто-то интеллигентно так ее спрашивает: «Простите, вы в другое время пообедать не можете?» Кассирша отвечает сквозь пельменю: «А ты?!» И вся очередь хором считает, как при запуске ракеты, сколько ей осталось: «Три, две, одна! Наелась!»
      Наконец выбил я пельмени, к повару с подносом подхожу, говорю: «Приятного аппетита! Позвольте пару пельменей, горчица с собой. Кушать хочется… Больше так не буду!»
      Повар отвечает: «Пельмени кончились только что. А мясо в них — еще утром». А у самого фигура такая — глупо спрашивать, где мясо из пельменей. И тут, не знаю отчего — то ли пельмени в голову ударили, то ли… Словом, хватаю повара за грудь, горчицей намазываю, кричу: «Уксусом полью, съем с потрохами!» Через минуту ел то, что в жизни не кушал, а повар каждый день.
      Но знаете что странно? Когда ты с ними по-нормальному, с тобой — как с идиотом. Как только идиотом прикинулся — все нормально!
      Мне тут сосед, дядя Петя, говорит: «Я во время войны города приступом брал. А тут бумажку подписать — тоже приступ, но сердечный. Подпиши, Барклай, будь человеком. Ты все теперь можешь».
      Ну, Барклай, потому что, когда зимой паровое отключили, я добился, чтобы мне, как участнику Бородинского сражения, включили. Пришлось Барклаем де Толли прикинуться. А вообще-то меня Толей зовут. Толя, и все. Я им писал, звонил, ждал. Ничего.
      Но когда я в жэк на табуретке ворвался: «Шашки наголо! Первая батарея к бою! Даешь паровое!» Они сразу: «Все дадим! Успокойтесь, товарищ Багратион! Но скажите Кутузову, чтобы больше не присылали!»
      И я подумал: что будет, если все чуть что на табуреты с шашками повскакивают? Это уже не Бородинское сражение — Ледовое побоище начнется.
      К тому же выходить из себя все легче и легче, а вот обратно в себя все трудней. Тут как-то из себя вышел — вернулся, все от меня ушли. Жена, рыбки из аквариума.
      Если вдруг кого-то из них увидите, передайте: я таблетки принимать начал и снова тихий-тихий. Вчера помидоры купил — одна гниль, а я съел и ни звука.

      Первый раз его увидел, чуть не раздавил, пакость ползучую! Хорошо, вспомнил: увидишь паука — получишь письмо. Примета международная. А что там в этом письме? Все что угодно! Не-ет, от греха подальше.
      Да что мне, жить надоело? Какая-нибудь женщина одинокая напишет, отвечу: «Здесь такой не проживает», переписка начнется, потом как честный человек женюсь, дети, крики. Инфаркт! Тьфу-тьфу-тьфу!
      Нет-нет, обойду паучка бочком-бочком — не видел. А то еще придет письмо: «Явиться в суд свидетелем». А сами посадят. Точно! Как докажу, что я не крал? Кто-нибудь видел, как я не крал? И десять лет с конфискацией того, чего нет. А как докажешь, что все честным путем? Хорошо, чеки храню на всякий случай!
      А какой махонький был. Дал ему мушку. Ешь, ешь! Как он набросился! Молочка налил. Выпил. Пузанчик мой. Расти большой! Все вдвоем веселее… Зверушка моя. Харитон.
      Ты ничего не видел, тебя никто не видел. Вот на работу пятнадцать лет хожу без опозданий, а кто меня видит? Не приду, кто заметит? Умру, кто заплачет? Ни души! Полная независимость! Верно, Харитоша? Ешь плавленый сырок, ешь ты его мягкого.
      Или, как тогда, помнишь: счет за международный разговор. Международный! С Будапештом, главное! А у меня никого в Голландии нету. Кто-то наговорил на шесть рублей с иностранной разведкой, а мне расплачиваться?! Слава богу, телефона нет, наотрез отказался — от греха подальше! Еще попадут не туда, спросят: «Как поживаете?» Скажу: «Хорошо» — тут же слетятся, как мухи на мед, тут же! Отвечу: «Плохо» — приедут выручать. Двери выломают, ты ж их не знаешь! И с песней, гитарой, подругами. И я проболтаюсь. Не знаю о чем, но если с подругами, — все может быть.
      …Дай лапку, дай! Молодец! Вот тебе сахарку. Нет, варенье малинку нельзя! Что ты! На черный день. Говорят, от простуды хорошо. Вот простудись — полакомимся.
      …Главное, кто письма пишет? Те, кому делать нечего.
      Мне тут на работе письма приносят, ну, передать чтобы. А я сначала погляжу. Так один пишет — изобрел капли какие-то. «Три капли — и тебе хорошо. Четыре — мама здорова. Пять капель — и полетел». Каково? А вдруг действительно, пять капель и… Ведь все разлетятся! Потому я все в стол. Раз им не ответишь, второй, а на третий год они писать перестанут. Вот так. От греха подальше.
      И все чудненько. Домой придешь, паутинку раздвинешь, Харитоша навстречу, об ноги трется. Харитоша! Харитоша хороший! Дай за ухом почешу. Где оно у тебя? На шоколадку, грызни!
      Хорошо дома. Вроде ничего нет, зато все честным путем. А когда честно, ничего не страшно. В универсаме сумку настежь — проверьте! Ничего нет! Чист! В проходной — проверьте сверху донизу. Обыщите при людях. Пусть все видят. Гол как сокол! И сколько у нас таких соколов. В трамвае абсолютно спокоен — есть билет. Ну, проверьте билеты! Нет, вы проверьте! Не контролер? Неважно. Давайте друг друга проверим по-товарищески.
      А пианино куплено по случаю. За двадцать рублей. Сядешь вечером, крышку откроешь, на клавиши нажмешь… и тишина! Струн нету, только корпус. А мне много не надо. Люблю посидеть за пианино…
      Вот оно, наше гнездышко: ни шума, ни света. Не тянет, не дует. Дверь обита. Окна ватой, уши ватой. Сказка!.. Кстати, давно хотел сказать, паутинку бы в уголок надо. Всю комнату опутал! Кто здесь хозяин? Я или ты? То-то. А гамачок кто сплел? Ты? Спасибо, не ожидал! Ой, как раскачивается!
      А кровать единственную зачем разломал? Чего ты распсиховался, Харитон? Кто не кормил? Я? А куру кто умял? Пюре с маслом я приговорил? Ну ты даешь!
      Чего коленца выделываешь? Плясать? С какой… Письмо? Мне? Нет никакого письма! Адресат выбыл! Паучка не видел — не положено никаких писем. Примета такая международная. Кто-то паука угробил, а мне письмо? Дудки! Законы знаем! Высунем письмо обратно под дверь. Нету нас.
      …Что ты суешь? Муху? С ума сошел? Как вы ее едите? Тьфу! Гадость! А ножка ничего.
      Слушай! А вдруг в письме что-то хорошее? Мало ли, вдруг кто-то поздравил, я не знаю с чем… Или пожелал, я не знаю что…
      Нет! Лучше не рисковать! Ну их, эти письма! Еще мухи есть? Что ты все себе да себе?
      …Ну, поужинали — и спать. Задерни щелочку паутинкой, свет падает… А то бы прочли письмо, век не выпутались… Подвинься ты! Паутинку-то сбоку подоткни, дует…
      Что ж там было такое в письме, а? Интересно, что за сволочь написала? Так никогда и не узнаем. Можем спокойно спать…

      Построили — отсюда будет остановки три — дом. Кирпичный, двенадцатиэтажный, лоджии, лифт, скворечник на крыше — все удобства! К назначенному времени новоселы подъехали с узлами, мебелью, детишками. Ключами брякают, ждут, когда строители с последним мусором из подъезда выметутся.
      И тут какой-то пацан как завопит: «Мама! Этажей-то одиннадцать!» Как — одиннадцать? Двенадцать должно быть! Считать не умеешь, второгодник! Посчитали — одиннадцать! Как получилось? Кто обсчитался? Тьфу ты!
      Дом-то, будь он неладен, кооперативный оказался. Председатель кооператива жильцам популярно объясняет: «Граждане, фактическое недоразумение. Маленькая недосдача. Ну не хватает одного этажа». Квартиросъемщики в крик: «Чьего именно этажа нету?» А черт его знает! Нижние жильцы орут: «Ребенку понятно, двенадцатого не хватает. На одиннадцатом все кончается». Верхние в обратную сторону глотки рвут: мол, двенадцатый как раз на месте, на нем крыша держится, бестолковые люди! А первый в запарке пропустили, прямо со второго начали. Словом, крик, гам, потому что жить всем хочется.
      Кто-то предложил: «Одиннадцать этажей, слава богу, есть, как-нибудь поместимся, не бароны». И с возгласами «ура» жильцы на штурм бросились.
      Вы не поверите — поместились! То есть, народ по ордерам на двенадцать этажей в одиннадцать втиснулся, и без крови, а с пониманием. Не люди, что ли? Никто ж не виноват, что накладка случилась. К тому же площади открылись необитаемые. Подвал побелили, поклеили — та же квартира отдельная. Правда, ходить согнувшись приходится. Так и на этажах от радости высоко не подпрыгнешь. Спустили в подвал — по их просьбе — всех с новорожденными. Внизу горячей воды хоть залейся, а на верхние этажи по-разному доходит. Так что купай дите, стирай с утра до вечера. К тому же детишки в подвале кричать перестали. Нет, может, они и кричат, но насосы так гудят — ничего не слышно!
      Пара добровольцев-моржей объявилась. Сказали: «Мы в проруби свободное время проводим — пошлите нас на крышу». А на крыше у них просто гнездышко получилось. Летом вообще рай! В квартирах жара, мухи, а у них ветерок, аисты из рук кушают. Не только из рук — все поклевали. Ручная птица, куда от нее денешься? Зимой, оно, конечно, прохладней, даже когда листовым железом укроешься. Зато ни в одной эпидемии не участвовали. На этажах грипп, температура под сорок, а у них всегда нормальная. Плюс десять в тени под мышкой. Организовали на крыше группу здоровья. Детей с детства приучали босыми по снегу, внезапное обливание ледяной водой такие орлы вымахали, ничего не страшно, в любом доме жить смогут!
      Ну, тут разные разговоры пошли, мол, одни в подвале ютятся, а другие себе весь чердак отхватили, кур разводят, тараканьи бега… А остальные не люди, что ли?! И придумали, что не будет в доме как бы одного блуждающего этажа. То есть в январе не будет как бы первого, в феврале — как бы второго, и так далее. А в июле всем домом в отпуск. На год очень удобный график получился, очень. А кто, значит, в таком-то месяце оказался безэтажный, — пожалуйста, заходи в любую квартиру, живи себе. Это все рыжий жилец придумал, с третьего этажа. Если вверх подниматься. А если сверху спускаться, то, он значит… с четвертого? Ну неважно! Важно то, что каждый месяц жильцы как бы обмен совершали, вверх-вниз по дому ездили. Так что претензий ни к кому никаких.
      Опять-таки лифт. Пропадала площадь? Пропадала. А там, если кто в лифте был, знает: светло, тепло, зеркало висит. Что еще надо, когда люди любят друг друга?
      Одна женщина в лифт вошла — ах! Целуются! Она в крик: «Прекратите хулиганить! Дома не можете?» Они ей отвечают: «Вы, наверно, не местная, в гости к кому-то пришли? Дома не можем. У нас там живут Никитины до марта месяца. А мы только поженились, еще целоваться хочется. Вот правление и выделило на медовый месяц отдельную жилплощадь. А вам нехорошо! Что же вы к посторонним людям в лифт без стука врываетесь?» И написали на лифте: «Васильевым стучать три раза!» Здорово устроились, правда? Свадебное путешествие: лифт вверх-вниз! А молодым что еще надо? Ну и, конечно, мальчик у них родился. Крупный. Четыре пятьсот! Лифтером назвали. В честь мастера по ремонту лифтов, он к ним заглядывал.
      Опять же воспитательная работа наладилась. Слесарь один жил — попивал, жену побивал. В нормальных условиях бил бы ее до последней капли крови, так ведь? А в этом доме жену его в пятьдесят вторую переселили, к врачу. А к нему на пятнадцать суток вселили одну милую женщину, ядрометательницу. Он по привычке замахнулся — ну, она и метнула его. Где он приземлился, неизвестно. Через три дня вернулся — другой человек: в жене души не чает, пить бросил, только заикается вежливо.
      Официантка одинокая, можно сказать, счастье свое нашла. Ну, принесет в дом с работы остатки, а есть-то самой надо. А одной все не съесть. Продукты выбрасывала, тосковала. А к ней как-то сосед с собачкой на запах зашел. Уже есть веселей! Другой на звон ножей, вилок забрел, тот, что на заводе шампанских вин работает. Ясно, зашел не с пустыми руками. И потянулся народ, кто с чем. А все где-то работают. Кто с конфетами, кто с лекарствами, кто шпингалеты на окна тащит, кто бенгальские огни! И когда вместе сложились — праздник вышел. И все тихо, мирно, потому что и милиционер где-то свой проживает. Никого вызывать не надо. Словом, хочешь не хочешь — одной семьей зажили. Все общее стало: и радость и горе. А когда все поровну, то на каждого горя приходится меньше, а радости больше.

      Бунькин совершал обычную вечернюю прогулку. Неспешно вышагивал свои семь кругов вдоль ограды садика, старательно вдыхал свежий воздух, любовался желтыми листьями и голубым небом. Внезапно что-то попало Бунькину в глаз. Вениамин Петрович старательно моргал, тер веки кулаком — ничего не помогало. А к ночи глаз покраснел и стал как у кролика.
      Сделав примочку со спитым чаем, Бунькин лег спать. Утром он первым делом подошел к зеркалу, снял повязку и обнаружил в глазу странное пятнышко.
      — Уж не бельмо ли? — испугался Вениамин Петрович. — Сегодня же пойду к врачу.
      На работе его так загоняли с отчетом, что он забыл про бельмо, а когда вечером вспомнил, не хватило сил подняться с дивана. К тому же болевых ощущений не было. «К врачу завтра схожу», — думал Бунькин, разглядывая глаз в зеркальце. Пятнышко стало больше и красивее.
      — Когда в ракушку попадает песчинка, вокруг нее образуется жемчужина. А вдруг у меня то же самое? Вот был бы номер! — хмыкнул он.
      — Жемчуг или бельмо? Эх, мне бы чуточку жемчуга, — бормотал Вениамин Петрович, укладываясь в постель.
      Снились ему ракушки. Они раскрывались, как кошельки, и ночь напролет из них сыпались золотые монетки.
      Утром Бунькин увидел в зеркальце, что пятно округлилось. На свету оно нежно переливалось всеми цветами радуги.
      «Неужели жемчужина? — всерьез подумал Вениамин Петрович и присвистнул: — Что же делать? Пойдешь к врачу — удалят. Дудки! Грабить себя никому не позволю!»
      После работы Бунькин пошел не к врачу, а в ювелирную мастерскую. Старенький мастер прищурил в глазу свое стеклышко и долго вертел в руках голову Бунькина.
      — Странный случай, — прошамкал ювелир. — Или я ничего не понимаю в драгоценностях, но — даю голову на отсечение — это не подделка, а настоящий жемчуг! Это…
      — А сколько за него дадут? — перебил Вениамин Петрович.
      — Трудно сказать. Ведь это не речной жемчуг. И не морской. Но рублей пятьсот за такой глаз я бы дал не глядя…
      Дома Бунькин долго разглядывал через лупу свое сокровище, щедро увеличенное и отраженное в зеркале. Потом сел за стол.
      — Так. Значит, пятьсот рублей у нас есть. — Вениамин Петрович взял бумагу. — Пятьсот за три дня. Но она же еще расти будет. Вот это зарплата! — Бунькин начал складывать столбиком.
      — Только бы под трамвай не попасть, — заволновался он. — А то еще хулиганы по глупости в глаз заедут. Такую вещь испортят, вандалы! Надо припрятать добро.
      Бунькин смастерил черную бархатную повязку и элегантно перевязал голову.
      — Вот так спокойнее, — улыбнулся он, глядя на бандитское отражение в зеркале.
      На вопрос сослуживцев: «Что случилось?» — Вениамин Петрович кокетливо отвечал: «Да ерунда, конъюнктивит».
      Жемчужина росла медленно, но верно. Скоро она заполнила полглаза, так что видеть ее Вениамин Петрович мог только вторым глазом, сильно скосив его.
      Бунькин закупил литературу о жемчуге. О его добыче, росте в естественных и искусственных условиях.
      Во время летнего отпуска он поехал на юг, к морю. Вениамин Петрович до посинения качался на волнах, вымачивая левый глаз в соленой воде. Морские ванны пошли на пользу, потому что вскоре, к большой радости Бунькина, почти весь левый глаз заполнила прекрасная жемчужина.
      На работу Вениамин Петрович возвратился другим человеком. Несмотря на повязку, укрывшую глаз, вид у него стал независимый, гордый. Достоинство переполняло Бунькина, лилось через край. Чуть кто толкнет или скажет бестактность — Бунькин вспыхивал, как принц голубых кровей, и требовал удовлетворения немедленно. Виновный тут же просил прощения.
      И тем трогательнее выглядела постоянная тревога Вениамина Петровича за судьбу сослуживцев, их близких, родных. Если, не дай бог, кто-то умирал, он непременно являлся на похороны. В газетах первым делом искал некрологи и, отпросившись с работы, спешил на панихиды совершенно незнакомых людей, где убивался и рыдал так, что его принимали за близкого родственника покойного. И никто не знал, что чужое горе оборачивалось для него жгучей радостью. Ведь после каждого промывания соленой слезой жемчужина делалась больше и свет испускала ярче.
      Когда левый глаз практически перестал видеть, Вениамин Петрович решил — пора. Он пришел к ювелиру, развязал глаз и царственно опустил голову на стол: «Сколько дадите?» Старенький ювелир долго причмокивал и наконец сказал:
      — В жизни не видел ничего подобного. У вас здесь не меньше десяти тысяч. Поздравляю!
      Вениамин Петрович вышел из ювелирной мастерской, ощущая себя начинающим миллионером.
      — А что ж это я иду как простой смертный? Да еще с повязкой? Не ворованное. Все честным путем. — Бунькин сорвал с головы черную тряпку и, размахивая ею, остановил такси.
      — Большой проспект! — сказал он и, взяв из пачки шофера сигарету, закурил. Когда подъехали к дому, на счетчике было рубль десять.
      — Извини, друг, мелочи нет! А с этой штуки у тебя сдачи не будет, захохотал Вениамин Петрович, сверкнув на шофера левым глазом. Тут даже таксист не нашелся что ответить. Он вцепился в руль, и пока Бунькин поднимался по лестнице, в его честь гудел гудок машины.
      С утра в учреждении Вениамина Петровича никакой работы не было. Огромная очередь выстроилась смотреть на богатство Бунькина.
      И все разговоры были о том, как все-таки везет некоторым.
      Целыми днями ходил теперь Вениамин Петрович со своей жемчужиной, рассказывал, показывал ее при дневном свете и для сравнения — при электрическом. Его угощали, приглашали в гости, показывали друзьям и родственникам. Он стал душой общества. Бунькин сам поражался, но каждая его шутка вызывала дружный заливистый смех. Естественно, он ни за что не расплачивался, говорил: «Потом отдам сразу» — и шире открывал левый глаз, откуда струился невиданный свет. В магазине испуганные продавцы отпускали товары в кредит, стоило ему лишь сверкнуть на них глазом. Он стал нравиться женщинам. Да! И молодым тоже. Они находили его неотразимым, похожим на какого-то киноартиста. А некоторые так прямо и называли его за глаза Бельмондо.
      Но Вениамин Петрович был начеку и никому не отдавал свою руку, сердце и глаз.
      Жить стало интересно. Одно, правда, беспокоило Бунькина — второй глаз. В нем абсолютно ничего не было. Белок, зрачок, и все. То есть глаз пропадал ни за грош!
      Вениамин Петрович стал чаще гулять. Особенно в ветреную погоду. Ночью. Когда никого не было рядом. Он выбирал закоулки позапущеннее, бережно прикрывал левый глаз, широко открывал правый, но ничего путного не попадалось. Дома он пристально разглядывал правый глаз в зеркале — пусто. Ощущение было такое, будто грабят средь бела дня, а ты ничего не можешь поделать.
      Но вот однажды, когда погода была такая, что хороший хозяин собаку не выгонит, Вениамин Петрович оделся потеплее и, с третьей попытки распахнув дверь, вылетел на улицу. Его закружило, понесло, обо что-то ударило, ткнуло в урну. Обхватив ее руками, Бунькин дождался, когда ветер немного затих, приподнялся на ноги, и, цепляясь за стену, добрался до дома. В правом глазу что-то приятно беспокоило. Взлетев на третий этаж, он ворвался в квартиру, бросился к зеркалу и замер. В правом глазу, в самом уголке, что-то сверкнуло! Сомнений быть не могло — там начала созревать новая жемчужина.
      Вторая жемчужина росла так же, как и первая. Скоро Бунькин почти ничего не видел. Его все время сопровождали какие-то заботливые люди. Они водили его гулять, усаживали есть, укладывали спать, на ночь читали курс иностранных валют.
      И настал день, когда Вениамин Петрович понял, что теперь принадлежит к избранному кругу очень богатых людей. Понял он это потому, что окончательно перестал видеть. Значит, вторая жемчужина достигла наконец нормальной величины.
      Дальше тянуть не было смысла — пора начинать новую жизнь.
      — Есть последняя модель «Жигулей». Цвет коррида.
      — Это как выглядит? — спрашивал Вениамин Петрович.
      — Ну, полная коррида. Бычья кровь. Внутри полное стерео.
      — Это самая дорогая модель?
      — Да.
      — Беру!
      Кто-то предложил Бунькину дачу на берегу моря:
      — Двухэтажная. Гараж. Огромный участок. И под окном море-океан синее.
      — Синее? Это в каком смысле? На что похоже?
      — Ну, как небо, только жидкое. С утра до вечера прибой — шшш.
      — «Шшш». Это хорошо! — Вениамин Петрович улыбался. — «Шшш». Это то, что надо.
      Ему позвонили:
      — Есть женщина немыслимой красоты, и пока что ничья. Берете?
      — А какая она из себя?
      — Фигура немыслимая. Непонятно, откуда что растет. Ноги стройнющие!
      — Большие?
      — Большие. Бюст. Два бедра. Глаза — изумруды, волосы…
      — Изумруды? Большие?
      — Огромные!
      — Беру!
      Осталась только формальность: отоварить жемчужины.
      Вениамин Петрович, естественно, лег на операцию не к кому-нибудь, а к самому лучшему специалисту и просил об одном: черт с ним, со зрением, главное не повредить жемчужины.
      Через два часа сложнейшая операция кончилась. Бунькину вручили небольшую коробочку. Там на черном бархате грелись в свете люстры два роскошных чуда природы. И Вениамин Петрович их видел двумя глазами.
      — Одну пущу на расходы, а вторую — на черный день. — Бунькин ласково погладил жемчужины.
      Друзья на машине домчали его до мастерской старенького ювелира, но она не работала, оказалось, старичок накануне скончался. Тогда со смехом и криками помчались к магазину «Покупка драгоценностей у населения».
      Вениамин Петрович распахнул дверь, выложил на прилавок свое сокровище и сказал: «Примите, пожалуйста, у населения!»
      Приемщик с коробочкой ушел в заднее помещение и минут через десять вернулся, но уже с милиционером.
      — Извините, — сказал он, — это фальшивые жемчужины. Очень ловкая, но подделка.
      — Какая подделка? — У Бунькина потемнело в глазах. — Вы соображаете, что несете? Позовите директора!
      — Забирайте свои финтифлюшки, гражданин, и уходите, пока не арестовали, — сказал милиционер, мысленно сверяя бледный фас Бунькина с профилями разыскиваемых преступников. Но Бунькин ни на кого не был похож. Даже на себя.
      Вениамин Петрович выбрался на улицу и, прислонившись к стене, зарыдал никому не нужными теперь слезами. Бунькин с ужасом смотрел на слепящее, мокрое от его слез солнце, влажное небо, бестолково спешащих людей и ясно понимал: жизнь кончена.

      Вы не поверите: вот уже несколько лет во мне царит какое-то приподнятое настроение.
      На работе ежедневно тружусь с огромным удовольствием, переходящим в полное удовлетворение к концу месяца.
      Во время обеденного перерыва питаюсь с огромной радостью в новой столовой, где все способствует выделению желудочного сока, вплоть до еды. Которую ем с таким подъемом, с таким энтузиазмом, что до сих пор не пойму, что, собственно, все эти годы ем.
      Дома… Дома просто плачу от радости, когда с чувством выполненного долга, едва переступив порог, попадаю в объятия жены и подрастающего поколения, которому дал путевку в жизнь, а живем вместе.
      Как подумаю, что жена является бессменным другом, товарищем, всем, чем угодно, вот уже десять лет ежедневно, то испытываю такой прилив радости, что самому страшно. То же самое творится и с ней, родимой. Просто готовы задушить друг друга в объятиях. Особенно я. О других женщинах даже не думаю. Что вы! Когда думать, если непрерывно рядом любимая жена. Двое детей. Пацанов, шалопаев, бандитов рыжих, хотя я непреклонно черный. Собираясь в тесном семейном кругу, просто не знаем, куда деваться от жгучей радости! Тем более что квартира небольшая, но дико уютная. Ведь все сделано своими руками. Все! Антресольки, полочки, двери, окна, потолок, пол, санузел работает, как зверь.
      На работу еду как на праздник, в автобусе, который ходит строго по расписанию, которого никто не знает, однако все помещаются. Иногда вообще автобуса нет, а все помещаются! Едем в приподнятом настроении, просто висим в воздухе. А воздух!.. Если вздохнуть. Не надышишься им!
      На работе так окружен друзьями, что враги просто не могут пробиться. Трудно поверить, что на свете может быть такой спаянный коллектив. Не оставят тебя в беде, в радости, в горе, в получку, в аванс, в выходные и праздничные дни. О буднях не говорю.
      Каждый вечер, честное слово, каждый вечер всей семьей садимся за пианино и в любую погоду играем в восемь рук что-то из сокровищницы нашей музыкальной культуры. Все помещаемся, хотя тесновато и трудно с клавишами, а чтоб всем сесть, кому-то приходится выйти. Но звучания, как говорит участковый, добились замечательного, особенно когда соседи подхватывают мелодию на виолончелях или просто затягивают свое в ответ на наше.
      У нас удивительный двор! Чем-то напоминает раздолье. Озеленен полностью в синий цвет. Ничего более зеленого не нашлось, оно кончилось. Качели скрипят, но зато как раскачиваются с утра до вечера. А по ночам!.. Вверх-вниз! Вверх-вниз! Так привык, что, когда они не скрипят, останавливаются, просыпаюсь в холодном поту.
      С таким оптимизмом смотрю в будущее, что для настоящего уже не хватает. Все время сам себе по-хорошему завидую…
      Да что ж это такое со мной, а? Доктор?

      Солнце мое, слей вермишель, выключи утюг и слушай меня. У тебя путевка в Венгрию. Ты обязана отдохнуть там во что бы то ни стало.
      Перестань резать лук — ненавижу женские слезы! Слушай меня. Никто тут без тебя не пропадет. Что я, лук не нарежу? Только напиши в завещании, из чего варить манную кашу. И зашей Кольке штаны. Дырка уже больше штанов. И все! Отдыхай там с чистой совестью. Ничего не привози. Не смей ходить по магазинам.
      Слушай меня. Непременно сходи в казино. Там должно быть. Зайди, поставь все на красное. И проиграй. Я не сошел с ума — проиграй! Во-первых, не будешь мучиться, на что деньги потратить, во-вторых, пусть они видят, что для тебя просадить три сотни — тьфу! Пусти им пыль в глаза за всех нас.
      …Да пропылесошу я, пропылесошу!
      Закажи завтрак в номер. Как приедешь, хоть ночью, — завтрак в номер немедленно. И кофе в постель! Не в лифт на бегу, а кофе именно в постель. Это другой напиток. Отмокай в кофе в постели.
      …Я не знаю, откуда это пятно. После химчистки, наверно.
      Нет, не надо везти мне галстук. А я говорю, не надо! Одно «надо» всегда тянет за собой другое «надо». К хорошему галстуку надо хороший костюм, к костюму — машина, а в машине надо ехать с другой женщиной. Зачем эти сложности?
      Слушай меня. Там международный курорт: немцы, итальянцы, возможны французы. Эти знают в женщинах толк. Всех на лопатки положишь. И запомни, заруби на носу: у тебя потрясающая фигура! Да, и здесь тоже. Слушай меня. Или ты думаешь, если я десять лет тебе мужем, то все атрофировалось? Я как представлю — ты мне не жена — от зависти волосы готов рвать.
      Главный удар наносим на пляже. Нет, в этом купальнике нельзя. Это две старые авоськи. Вернее, три. Купальник купишь там — и везде только в нем. Нам с тобой скрывать нечего! В смысле есть что, но не будем скрывать. Наоборот! Слушай меня. Купишь мини-купальник. Он и дешевле. Прикроешь минимум, а максимум пусть видят все. Это красиво, дурочка ты! Стесняешься того, чем надо гордиться. Были бы у меня такие пропорции, я бы давно жил не с тобой и не здесь.
      Морщинки на лбу поверни на девяносто градусов. У тебя продольные от безысходности, а надо поперек, будто ты капризуля. Дай разворот плеч. Красивое тело твое — это пропаганда наших достижений. Телом закроешь наши отдельные недостатки. Твое время сейчас. Ты должна слепить глаза, кружить голову. Пусть представители разных национальностей из-за тебя бросаются вниз головой. Им будет что вспомнить.
      Какое еще белье купить? Зачем? Нижнее белье никто видеть не должен. Поэтому наше белье самое нижнее в мире.
      И гуляй… Я тебе разрешаю все! Вплоть до. До, а не после! Пофлиртуй от души. Взгляд, намек, дай коснуться руки — для флирта достаточно. Не наш флирт в доме отдыха, где выбора нет: слева домино, справа кино, сзади лектор, и, кто за руку первый схватил, тот и твой! Флирт — это процесс, а не результат.
      Опять за свое! Да, к этим туфелькам надо бы новое платье. Надо бы. Ну купи одно платье на двоих, скинься с товарищем. Для ансамбля и сумочку? Почему мужчины все для себя, а женщины для целого ансамбля? Девочкам на работу сувенирчиков, а то не простят? Верно. Кольке зимой не в чем ходить? Одну зиму не походит. Ну черт с ним, купи! Верочке попробуй не привези, сожрет.
      Ты уже и список составила? Ого! Ого! А есть ты там собираешься? Поешь поплотнее здесь. А что остается для удовольствий, что? Вот эти гроши?! Эх, ты…
      Но когда вернешься, тебе все равно будут завидовать, как курочки перелетным птицам. В конце концов, важно, как ты выглядишь здесь, а не там. Ни в чем себе не отказывай, а вернешься домой — отдохнешь.

      Знакомый жил на пятом этаже. На площадке второго этажа маленькая девочка схватила меня за рукав и, протянув ключ на веревочке, сказала: «Дядя, открой дверь!» Глаза у нее были зеленые, зубы разные. Лет пять-шесть. Действительно, до замочной скважины она доставала с трудом. Замок был ужасно разболтан, ключ в нем проворачивался, дверь не открывалась.
      — Коленом, — посоветовала девочка, недвусмысленно переминаясь с ноги на ногу. Поняв, чем это может кончиться, я прижал дверь коленом, крутанул ключ сильнее и влетел в квартиру. Девочка метнулась в туалет.
      Я оглянулся. Однокомнатная квартира. Но комната солнечная и больше нашей. Обстановка приличная, но беспорядок потрясающий. Не то что у нас дома, где каждую вещь заставляли обязательно класть на свое место.
      На пианино стояла фотография красивой женщины: зеленые глаза, крупный рот…
      — Я уже! — радостно сказала девочка.
      — Молодец! — Я погладил ее по теплой головке. — Держи ключ и скажи папе…
      — Папы у меня нет и не было. Мы с мамой вдвоем. А газ включите?
      Я включил.
      — Поставьте чайник, подогрейте оладушки.
      — Бойкая какая, — подумал я, скидывая ножом оладьи со сковороды в тарелку.
      — Спросите: Алиса, с чем ты хочешь оладушки, с вареньем или со сметаной?
      Я спросил.
      — С медом, — засмеялась Алиса. — А знаете, где мед?
      Я наугад ткнул пальцем в холодильник. И угадал. Девочка принялась уплетать оладьи, запивая их чаем, черпая из банки мед. Я подумал, что, как порядочный человек, сделал все, что полагается, и могу уйти.
      — Сказку! — повелительно сказала Алиса.
      — Да, но… Черт побери! — сорвался я. — С какой стати ты командуешь?
      — Сказку! Сказку! — настаивала она и облилась чаем. — Вот видишь, что ты наделал? А если бы я в чае утонула? Мама бы тебя побила. Кроме меня, у нее никого нет.
      — В некотором царстве, в некотором государстве… — уныло начал я пересказывать «Анну Каренину» — единственное, что помнил из прочитанного. Слушала она необыкновенно! Не то что мой трехлетний оболтус Витька.
      В конце истории Алиса зарыдала и бросилась мне на шею. Когда она успокоилась, я украдкой посмотрел на часы — полседьмого! Три часа неизвестно почему я находился в чужой квартире с этой девочкой. Я уже плюнул на визит к знакомому, но час назад пора было прийти домой. Все! Хватит!
      — Видишь ли, Алисонька, я тебе рассказал все, что знал, а теперь мне надо…
      — Правильно! А теперь надо, чтобы я тебе почитала стихи. Ну, слушай.
      Эта девочка знала стихов намного больше меня. Сразу чувствовалось: девочкой занимаются. Не то что моя жена с моим сыном.
      За окном были сумерки, когда Алиса, невнятно дочитав стихотворение, замурлыкала, свернувшись калачиком у меня на коленях. Внезапно вскочила: «Слушай! Почини замок! Почини! Мама обрадуется. Вот молоток».
      Я посмотрел на часы — все равно дома будет скандал, так пусть он начнется позже. Я заворачивал ножом последний шуруп в замке, когда дверь распахнулась, ударив меня по лбу. Когда очнулся, надо мной склонилась женщина с зелеными глазами.
      — Извините! Как хорошо, что вы все-таки пришли, — затараторила она, вытаскивая покупки. — Три месяца, как я вызвала слесаря из конторы, а вас все нет и нет. А что Алиса делала сегодня?..
      Пока она болтала, я рассмотрел, кроме зеленых глаз и красивого рта, длинные золотые волосы, легкую фигуру в прелестном платье с большим воротником. Одевалась она современнее моей жены, которая только и может выписывать кучу журналов с дурацкими выкройками. Я протянул хозяйке ключ и предложил открыть дверь. Замок работал безупречно!
      — Спасибо! — улыбнулась она. — Сколько я вам обязана? Трех рублей хватит или полагается пять?
      Обидевшись, я хотел сказать: за то, что я сегодня переделал, полагается десять рублей, но сказал: «Извините! Я не слесарь. Шел мимо, ваша дочь затащила меня сюда. Сижу с полчетвертого, включаю газ, кормлю ее, рассказываю сказки — неужели за пять рублей?»
      — Мама! Не ругай дядю. Он хороший. Про тетю Аню и поезд рассказывал, — вступилась за меня Алиса, уже перемазанная шоколадом.
      — Ради бога, извините! — смутилась женщина. — Опять Алисины фокусы. Даже не знаю, как вас отблагодарить!
      — Накорми дядю, он голодный, — сказала Алиса.
      — Ой! Вы же проголодались! — Женщина бросилась на кухню. Алиса тем временем достала свои рисунки и стала объяснять, что нарисовано. Алисина мама вернулась с подносом, на котором аппетитной горкой лежали гренки, бутерброды с сыром, две чашки кофе…
      Представив, что заявила бы супруга, застав меня тут, я вскочил.
      — Благодарю, но…
      — Никаких но. Садитесь, будем ужинать.
      «Какая-то фантасмагория», — подумал я и пристально посмотрел в зеленые глаза женщины. Она не отвела глаз, и я пролил кофе на брюки.
      — Ой! — испугалась она. — Что мы наделали?! Быстренько снимайте брюки, я замою, а то пятно будет.
      — Да, но… — промямлил я.
      — Пока наденьте мой халат.
      Что оставалось делать? Явишься домой с таким пятном — скандал. Я вышел на кухню, надел мягкий, ароматный халат.
      Пока Галя возилась с брюками, мы с Алисой смотрели телевизор и хрустели гренками. В жизни не ел ничего более вкусного!
      А экран телевизора явно больше нашего. И видимость лучше.
      Галя вернулась, сказала, что брюки сохнут над плитой, и села к нам на диван. «Курите?» — спросила она.
      — Да, — ответил я и вспомнил, что дома жена не позволяла курить в комнате.
      — Давайте закурим, — обрадовалась Галя.
      Мы закурили. При вспышках сигарет, я любовался ее лицом.
      В десять часов у Алисы стали слипаться глаза.
      — Все, — сказала она, — будем спать.
      — Да, но… — начал я.
      — Нет. Уже поздно. Сейчас все спать, а утром в зоопарк поедем! — закричала Алиса.
      Ну что мне оставалось делать?.. Утром действительно поехали в зоопарк.
      Еще неделю я чувствовал себя неловко, понимал, что надо бы зайти домой или хотя бы позвонить. Но так и не собрался. Было много работы по дому. А я не люблю делать тяп-ляп.
      Через два года Алиса пошла в первый класс. Успехи ее в рисовании были поразительные.
      С Галей все это время жили прекрасно. Но последнее время стали жить хорошо. А вчера я понял: все-таки мы с ней разные люди. Посудите сами: дома постоянный беспорядок, никогда не найдешь то, что нужно. А что за манера курить в комнате при ребенке? И скажите, сколько лет подряд можно есть одни гренки? Но, как порядочный человек, я терпел, потому что не мог бросить женщину с ребенком.
      Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы сегодня, поднимаясь по лестнице к знакомому, я не наткнулся на маленького мальчика. Он протянул ключ и сказал: «Дядя, открой дверь!» Разве я мог отказать ребенку?
      Замок никак не хотел открываться, и я понял: эта история надолго.

      Ничем в жизни человек так не обеспечен, как тоской. Оттого тоскуем, что ко всему привыкаем.
      То, чего когда-то не хватало, как воздуха, теперь не замечаем, как воздух, которым дышим.
      Недавно радовала крыша над головой, уже раздражают низкие потолки под этой крышей.
      Любимый человек — жена, ближе которой никогда никого не было и нет, вот что досадно, плюс ее замечательный борщ со сметаной, ложка в котором стоит по стойке «смирно». Но сам борщ стоит уже вот здесь!
      То же с любимой работой, от которой ежедневно получаешь удовлетворение с восьми до семнадцати как проклятый. Оживление вызывает только обвал потолка, но, к сожалению, это не каждый день.
      И один умный посоветовал: надо все менять. Чтобы забыть, как кошмарный сон, очнуться в другом месте, потом вернуться, а там все как в первый раз, даже лучше.
      Значит, так, когда жена и борщ становятся поперек горла, зажмуриваешься, посылаешь к черту и с головой ныряешь в работу, забывая все на свете. День и ночь работаешь, работаешь, причем с удовольствием. И так вплоть до полного отвращения. До аллергии на товарищей по работе.
      Тогда зажмуриваешься, посылаешь к черту и ныряешь в другой город, в командировку. А там все новое: дома, женщины, консервы, тараканы в гостинице — кошмар какой-то! Вплоть до того, что жена сниться начинает. Значит, пора в семью. Зажмуриваешься и с головой ныряешь в дом родной, в борщ, к жене, к детям. Млеешь там день, два, три, пока сил хватит, пока не бросишься из дому вон, на улицу, к незнакомым людям.
      Вот так, окуная себя то в одно, то в другое попеременно, носишься между своими привязанностями, к которым привязан на всю жизнь. Улетаешь, чтобы вернуться, как бумеранг. Через отвращение идешь к радости. И все как в первый раз. Даже хуже. Потому что со временем темп возрастает. И не успев толком плюнуть на работу, рвешь в командировку, от которой тошнит уже при посадке, поэтому первым же рейсом — назад, в дом, из которого хочется бежать, едва переступил порог.
      Поэтому человек так любит переезды — в пути находишься между тем, что было, и тем, что будет.
      Вот почему так хорошо в поездах, самолетах, такси и на верхней палубе теплохода. Потому что между.

      Опять задерживают рейс на Батуми. Нелетная погода. В кои-то веки собрался лететь — чем нелетная? Нико ждет. Он сказал: «Приезжай, гостем будешь!» Я так давно не был гостем. Нико говорил: «Будешь пить молодое вино, есть хин… хин…» Не помню, но вкусно… наверное. Вот, адрес есть. Батуми, Тургенева, дом четыре… А квартира? Да! Нико сказал, квартира — это и есть дом. Дом-квартира… Он сказал: «А полетим сегодня? С сестрой познакомлю». Чудной! Что я, птица, чтобы взлетать, не думая? А голова на что?
      А может, так и надо? Почему не сорвался, не бросил все? А что бросать? Что нас держит тут, кроме земного притяжения?
      Почему хорошо там, где нас нет? Может, и хорошо оттого, что нас нет? Прилетим, испортим, а пока там хорошо. Одни летят сюда, другие отсюда… Что же он говорил вкусное с мясом?.. Хинпури?.. Нет…
      Загорелось! Регистрация на Владивосток. Почему не Батуми? Владивосток, Владивосток… У меня же там есть… Валентин! Вот адрес. Еще и лучше. Еще и дальше. На берегу океана. С ума сойти! Окна у Валентина выходят на океан. А куда выходит мое окно? Никуда не выходит. Хоть окно должно выходить куда-то. Лечу! Владивосток принимает! Океан! Плыви, куда хочешь, тони, где вздумается. Полная свобода. Да-да-да! Послать все подальше, начать с белого листа, с понедельника на берегу океана! Какой я, к черту, инженер, я в душе морской волк. Неужели там не требуются морские волки на постоянную и временную работу? Господи, лету-то всего девять часов. Девять… А сейчас?.. Сколько? Значит, завтра к матери не зайду опять… Просила мусор вынести в декабре. Кроме меня, никто не может. Все на мне, все. Сашка позвонит насчет лекарства… У меня же никого нет в аптеке, зачем обещал? Завтра суббота. Это значит — к сестре. Посидеть с ее ребенком. Хоть в субботу имеет она право отдохнуть? Имеет. А я?.. Неужели человек не имеет права нырнуть в океан и обратно?
      О, загорелось! Посадка на рейс Москва — Париж? Вот это рейс! Париж, Па… Да у меня адрес есть. Вот. Визитная карточка. Мсье Жорж. Стояли на улице, так он, здесь я, честное слово! Он еще спрашивал, как пройти к универмагу. Что ему в нашем универмаге понадобилось, ума не приложу. Мсье Жорж Латен. Адрес не прочесть, не по-нашему, но парижане объяснят, они обязательно объяснят, как пройти, и я пойму. В лепешку расшибусь, но пойму. Париж… Еще значок ему подарил. На память о себе. Сувенир. Презент НТО — Научно-техническое общество. Уес? Ол райт! Заходить, когда буду в Париже? Чтоб я был в Париже и не зашел? Не так воспитаны, Жорж! Когда прилечу? Да вот только ремонт закончу. И дела тут. Бизнес! Бутылки накопились, надо сдать. Ну, мани-мани, франки. Но когда вернусь, первым делом к вам, а потом уже к остальным французам. Оревуар, Жорж!
      Оревуар… Громко сказал. Две женщины покраснели — что-то им в буквах почудилось.
      А что? Рвануть в Париж? Ведь адрес есть. На улице не останусь. Окна заклею, когда вернусь из Парижа. Жена тут не замерзнет. У нее кофта теплая, еще не старая, только на локтях протерлась. Я ей из Парижа кожаные заплатки привезу. Ругатъся не будет. Заплачет. Каждый раз плачет, когда из Парижа к утру возвращаюсь… Нет, сегодня в Париж никак, вот окна заклею… В другой раз. Адреса-то есть! Вот они, вот. Батуми, Владивосток, Париж, Киев, Наратай какой-то. По всему миру, по всей земле горят посадочные огни. Везде дадут переночевать, воды испить. Адреса есть, значит, могу, пусть не сегодня, завтра, послезавтра, но могу! Главное не чувство полета, а чувство возможности чувства полета. Вот от чего захватывает дух.
      Ого! Семь часов. Пора лететь домой. Что-то важное там. Раз никуда не лечу, значит, там очень важное… Если опять никуда не лечу…

      Господи! Что за жизнь пошла! В кармане шороху рублей на пятьдесят, не больше! Полгода назад был Рокфеллером, а сегодня у нищего в кепке накидано больше, но с ним рядом не сядешь. Все места заняты!
      Жена ушла к другому и даже записки, гадина, не оставила — к кому именно! Где, спрашивается, ее искать? Только она знает, где носки чистые!
      Лег на диван — за стеной сосед жену из последних сил лупит. И слова через стенку отчетливо, бегущей по мозгу строкой. Думал, мат заглушу, включил телевизор. По всем трем программам: рвануло, завалило, обрушилось, отравилось… Ну со всех сторон обложили… Сунулся в ванну забыться в воде. Намылился, вода в душе высморкалась и ушла. В Гольфстрим, подлая, подалась, где теплее! Вытерся зажмурившись, чтоб мыло в глаза не попало — оказалось, не полотенцем, а половой тряпкой! Кто ее тут повесил? Кто?!
      И тут вдобавок ко всему заболел зуб. Но как! Полез на потолок, на стены. И слышу с той стороны по стене кто-то лезет, и не один! Все! Хватит! Из любого положения есть выход! Где веревка? Та-ак. И веревки в этом доме не найти! Остается одно. Из окна. Слава богу, этаж седьмой не промахнешься! Перед тем как стать на подоконник, кинул в рот таблеточку анальгина. Пока дергал перекошенное за зиму окно, вдруг успокоился анальгином зуб. Ушла боль из щеки, из головы, из сердца. А ну слезай с подоконника! Если разобраться — все замечательно!
      Денег мало? А когда и у кого их было много?
      Жена ушла к другому. Ради бога! Пусть он тоже помучается! Целую неделю свободен, раньше она не возвращается.
      Сосед жену лупит за стенкой! А если без стенки? И они тебя в четыре руки! По телевизору ужасы разные, но вокруг, пока до тебя не дошло! По первой программе недолет, по второй — перелет, третья — мимо! Все еще жив! Был бы порядок в доме, нашел бы веревку — повесился, чем бы тогда телевизор смотрел? Чем вздрагивал от того, что на белом свете творится!
      Это слава богу, что зуб заболел, а потом отпустило. Жизнь прекрасна.
      Запомните: лучшее средство от хандры — зубная боль!

      Одни говорят: не будь дураком — женись! Другие говорят: не будь дураком — не женись! Так как тут не быть дураком! Кем быть?!
      Говорят: если жениться, то на женщинах. Тут выбора нет. Но на каких? Старше или младше? Если она старше тебя, то, как говорят пострадавшие, жить с ней проще. Проще, но не долго. Потому что скоро она тебе в матери начинает годиться. А потом в отцы.
      Если наоборот — она младше, а ты старше, то, по словам потерпевших, с ней лучше, но дольше. Потому что она хороша, как майская роза, и с утра до вечера цветет, а ты, как старший товарищ, все делаешь сам. Готовишь, стираешь, ешь и ждешь, когда этот бутончик распустится!
      Ну, так как же?! Ладно, с этим разобрались.
      А что лучше: умные жены или, наоборот, красивые? Конечно, каждому мужчине приятно держать в доме красивую женщину. Но кто себе это может позволить? Остальные ходят в гости посмотреть. Начинается необоснованная ревность, неоправданные побои, непредумышленные убийства, словом, нервотрепка!
      А умные? Иметь жену умнее себя — это на любителя. Зато с глупой сам чувствуешь себя академиком! Но это не жизнь, а сплошной симпозиум!
      Ладно. С этим разобрались.
      Хорошо, когда она хозяйственная или, наоборот, бесхозная? С хозяйственной всегда накормлен, заштопан, выглажен, побрит. Дома полный порядок. Придраться не к чему. Значит, целыми днями ходишь, ищешь, к чему бы придраться?! Если она бесхозная, все вверх дном, и два часа ищешь брюки, потом плюешь и уходишь в пиджаке. Так жить, конечно, интересней, но сколько так вытерпишь?
      И если жениться, то как часто?
      Но иногда хочется простой человеческой ласки, а дома жена! Как быть?
      И, наконец, сколько надо иметь детей? У кого их нет, советуют: пять-шесть, у кого единственный, говорят: один — многовато! И почему, когда ждешь мальчика, рождается девочка, ждешь девочку — рождается мальчик. А когда вообще никого не ждешь — откуда ни возьмись — двойня!
      И еще. Если уж ты женился, и живешь, не рыпаешься, то дарить ей цветы каждый день, чтобы к запаху их привыкла, или каждый год, чтоб от мимозы шарахалась и плакала?
      Если помогать ей по хозяйству, то брать на себя только мужскую часть ее работы или не мешать ей? Пусть гармонично развивается.
      Уступать ей во всем или только в том, что самому хочется? Сохранять ли ей верность? Если сохранять, то сколько раз? Как часто говорить ей, что она самая хорошая, самая красивая, самая единственная? Раз в неделю? Или по четвергам? Или сказать один раз, но так, чтобы на всю жизнь запомнила!
      Вот так-то. И с этим разобрались! Так что выход один. Даже два! Или женись, или, в крайнем случае, не женись!
      А там разберемся. Ведь вся наша жизнь состоит из мелочей, на которые не стоит обращать внимания.

      Уму непостижимо, как она догадалась, что в ее отсутствие у меня кто-то был. Ведь никаких следов, никаких. Наоборот. Бросился ей навстречу как мальчик. Не в рваной пижаме, — в костюме, при галстуке. Не дай бог огорчить ее чужими духами — одеколона глотнул. Упал на колени не пьяный, а трезвый, с цветами, которые оставила та.
      Потом обнял крепко, поцеловал так — у самого дух захватило! За стол усадил, ужин подал, а пока она ела, затеял стирку, продолжил уборку, с мебели пыль стер чуть ли не с лаком лет на восемь вперед! Непрерывно выносил мусор, целуя ее по дороге, и кричал на весь дом, что лучше ее никого в мире нет. И вдруг ни с того ни с сего она бац! меня по физиономии! Значит, что-то почувствовала. Но как?!

      Рабочий день кончился. Александр Сергеевич Кукин отстоял в очереди за пивом, выпил большую кружку, подумал, добавил маленькую и решил пойти домой пешком, подышать свежим воздухом в конце концов.
      За углом шевелился хвост длиннющей очереди. «Что выкинули?» — поинтересовался Александр Сергеевич. «Джоконду!» — гордо ответила девушка с большой хозяйственной сумкой. «Надо бы взять», — машинально подумал Кукин, но, прислушавшись к разговорам, понял, о чем идет речь, и усмехнулся: «Да. Деградируешь, Кукин. Забыл, кто такая Джоконда. А когда-то марки по живописи собирал!»
      Александр Сергеевич разглядывал лица стоящих в очереди: «Вот люди, следят, мерзавцы, за искусством. Интересуются! Театры, музеи, рестораны. А я? Придешь с работы — диван, телевизор, сигаретка, — все развлечения.
      Вырвешься иногда с людьми посидеть — так дома она глазами тебя изведет! А так охота пожить культурной жизнью!» — мрачно подумал Кукин. И занял очередь.
      Продвигались мучительно медленно. Из разговоров выяснилось, что Джоконда — любовница Джулиано Медичи, герцогиня Констанца д'Авалос. Не просто Авалос, а «д»! Некоторые утверждали, что она, наоборот, была законной женой богатого флорентинца Франческо Джоконды. И взяла фамилию мужа, Джоконды.
      — А вы как думаете, гражданин? — спросил у Кукина мужчина сквозь добротную бороду.
      «Побрился бы, искусствовед!» — подумал Александр Сергеевич и сказал:
      — Видите ли, мне плевать, чья она была любовница или жена. Для меня она произведение искусства!
      До входа в музей доползли через четыре часа. Кукин извелся и проклинал себя и Джоконду. Но столько выстояв, уйти не было сил.
      От очереди отсекли кусок с Александром Сергеевичем и запустили в музей. Он почувствовал второе дыхание, но внутри дела пошли еще хуже.
      — Букинисты! — выругался Александр Сергеевич, пытаясь определить наощупь, сколько в кармане денег мелочью, и нащупал крупную семечку. Он кинул ее в рот и сплюнул шелуху на пол. В это время его вынесло наконец к картине.
      Кукин еще не успел толком разглядеть за спинами, что там нарисовано, как почувствовал на себе чей-то взгляд. «Неужели персонал заметил, что я шелуху на пол бросил?» — Александр Сергеевич покраснел и вдруг увидел женщину, которая не сводила с него глаз, едва заметно улыбаясь.
      Это была Джоконда. Законная жена Франческо Джоконды. Взглядом она давала понять, что видела, как Кукин сплюнул шелуху на паркет, но все останется между ними. Александр Сергеевич смутился еще больше, попытался спрятаться за чью-то восторженную спину и оторопел, увидев, как выражение лица на картине изменилось. Оно стало надменным, и, хотя рот Джоконды был закрыт, Кукин услышал шепот: «Свинья!»
      Александр Сергеевич пошатнулся, сошел с чьей-то ноги, но отвести от портрета глаза не мог. Съеживаясь он почему-то начал оправдываться:
      — В чем, собственно говоря, дело? Не из-за шелупайки же? А что тогда? Если вы имеете в виду, что маме обещал вчера заехать, так я завтра у нее буду обязательно! Десятка в кармане не заначенная, она премия… Вчера не по своей вине задержался: собрание было. Подведение итогов. Сами знаете, чем это обычно кончается…
      Джоконда слушала внимательно, но по улыбке чувствовалось, она прекрасно знает, как все было на самом деле.
      — А что, я уже не могу посидеть с друзьями по-человечески?! Ишь вы какая! А Виолетты Васильевны там не было!
      Кукин понимал, что сбивается на разговор с женой, но ничего не мог поделать, загипнотизированный удивительными глазами Моны Лизы. Его толкали в спину, хватали за руки, почему-то шепотом говорили:
      — Гражданин, совесть есть? Свое отсмотрели — дайте другим. Мы тоже деньги платили!
      И тут что-то произошло в голове Александра Сергеевича. Он бросился к портрету, закрыл его телом, закричал:
      — Хватит глазеть! Дайте женщине отдохнуть! Сколько лет можно на вас смотреть? Противно же! Ты устала?
      Джоконда еле заметно улыбнулась, не раздвигая губ.
      — Видели?! — завопил Кукин. — А я что говорил? Если она воспитанный человек и терпит, так вы обрадовались?! Разойдись!!
      Началась давка.
      Александр Сергеевич сражался минут десять. Наконец его вывели на улицу.
      — Ваше поведение следует рассматривать как хулиганскую выходку. Но, учитывая, что хулиганская выходка была спровоцирована шедевром мирового искусства, — вы свободны. Уже пятого сегодня выводим.
      — Но скажите, она правда улыбается или мне показалось?
      — А черт ее знает, — покачал головой милиционер и улыбнулся загадочной улыбкой Моны Лизы.
      Кукин медленно брел по улице.
      — Мона Лиза, Лизавета, я люблю тебя за это, и за это, и за то… бубнил Александр Сергеевич. Внезапно лицо Моны Лизы начало двоиться, на него наплывало другое лицо, потом они наложились друг на друга, полностью совпали, и Кукин едва не полетел под машину:
      — Лиза! Господи! Лиза! Да это же моя Елизавета!!!
      Сомнений быть не могло. На картине Леонардо да Винчи была изображена супруга Александра Сергеевича Елизавета Петровна в масштабе один к одному. Комок подступил к горлу Кукина:
      — С кем живу? С шедевром мирового искусства! Народ сутки в очереди стоит, по рублю платит, чтобы одним глазком увидеть, а я с ней восемь лет живу и бесплатно!
      Александр Сергеевич всхлипнул:
      — Скотина! Кто я такой? Герцог? Директор? А она герцогиня Елизавета д'Петровна. Может быть, я умница или просто красавец? С такой-то мордахой?! Что же я ей дал за красоту и ум? Дворец однокомнатный. Совмещенный санузел. И две тысячи лир годового дохода. Приемы устраиваю, балы? Где ей сверкать красотой, блистать умом? На кухне? Когда голову ломает, чем меня накормить… А когда-то подавала надежды. На пианино играла. Вплоть до Бетховена! И все наизусть, наизусть!
      Сукин я сын! Чуть на работе не так или настроение плохое — по столу кулаком грохнешь: почему суп холодный?! Отчего картошка недожарена?! Я, видите ли, люблю с корочкой, чтобы на зубах хрустело.
      Кукин хрустнул зубами.
      — А она все молчит. Чуть улыбнется, как все Моны Лизы, и молчит. Лишь на глазах слезинка блеснет. А как она раньше смеялась…
      Ни в театр ее не свожу, ни в музей, ни в цирк. В компанию не беру ей все некогда.
      Телевизором не пользуется, это я потом, если поговорить охота, рассказываю ей, что было в четвертой серии. Кто такой Третьяк, не догадывается.
      Понедельники от суббот не отличает. Хоть бы раз вышла на улицу просто так, без дела, чтобы идти, не бежать.
      Купил косметики ей на пять рублей. Так она краситься не успевает. Руки! Ее тонкие руки с длинными пальцами покраснели от стирки. Увидел бы Леонардо да Винчи, что с ней стало!
      Кукин ударом кулака согнул фонарный столб и зашагал дальше, сбивая прохожих.
      — Раньше на нее оглядывались все нормальные мужчины, а теперь ни одна свинья не обернется! И никто ей не поможет! Сына вырастил — пять лет мужику, — ничего по дому не делает!
      — А я?! — Александр Сергеевич плюнул на крышу троллейбуса. — В магазин лишний раз не схожу. Пол мыть брезгую. — Кукин застонал и сдвинул плечом газетный киоск. — Такую Мону Лизу угробил. Варвар! Да я с ней рядом жить не достоин! Мне у нее конюхом быть! А где ее карета, где?! Александр Сергеевич пнул ногой «Жигули», и они покатились по асфальту.
      — Все! Хватит! Отныне превращу свой дом в музей-квартиру. Моне Лизе человеческие условия. Газ, водопровод, электронагревательные приборы переходят в руки народа, то есть в мои!
      Кукин, громко выкрикивая лозунги, шагал к рынку.
      — На доме повешу табличку: «Здесь живет Мона Лиза Петровна». Вход с одиннадцати до двадцати часов. Выходной — понедельник. Взрослые пятьдесят копеек. Дети с инвалидами — тридцать. Тьфу, дьявол! Что я несу?! Она просила принести три кило картошки — я ей двадцать принесу! И не картошки, а лука. На все деньги лука! — думал он, проталкиваясь между покупателями.
      Через пять минут Александр Сергеевич выбегал с рынка, прижимая к груди три красные гвоздики и авоську с морковкой.
      Дрожащими руками он открыл дверь квартиры. На шум вышла Елизавета Петровна в стареньком халате, с кочаном капусты в руках. Ее прекрасные глаза грустно смотрели на Кукина, губы чуть приоткрылись в улыбке.
      Похолодев от жуткого сходства жены с портретом, Александр Сергеевич бухнулся на колени, рассыпая морковку, и, выхватив из-за спины гвоздики, срываясь на шепот, произнес:
      — Джоконда моя! Отныне…
      Мона Лиза выронила кочан и устало прислонилась к стене.

      Простите, у вас на груди кто-то написал: «Нет счастья в жизне». Во-первых, не в «жизне», а в «жизни», а во-вторых, счастье есть! Я, например, счастлив, хотя многим кажется наоборот.
      Потому что борюсь за счастье, зубами рву! Вроде в любом трамвае в кассе счастливые билеты. Но ты добудь его! Я до кольца доеду, в другой конец города укачу, но счастливый выхвачу хоть у ребенка, хоть у пенсионера! И сразу ем, ем, ем, ем! Бывает, за день кроме счастливого билета во рту ни крошки. Даже если сумма на билете на один, на два не сходится — ем на всякий случай! Голод притупляется.
      И когда между двух тезок садишься, любое желание исполнится. В гостях пусть до драки, но влезу между двух Петь или двух Клав живой или мертвый! На днях повезло: между трех Кать втиснулся. Честное слово! Кати попались — между ними комар не проскочит. А я прорвался! Пиджак по швам, одну Катю вдребезги, но свое загадал! Подумаешь, чьей-то Кате муж по башке треснул. Не убил же! Мое счастье!
      Вас случайно не Эдуардами зовут? Жаль. Могли бы хорошо посидеть!
      А если двое разом одно и то же ляпнут, что делать? Не знаете? И хотите, чтобы все было хорошо? За черное хватайтесь немедленно! У меня шнурки только черного цвета. Чуть хором что скажут, я р-раз — и к шнуркам! В автобусе в час пик уши свои оборву, капрон ваш, пардон, раздраконю, но желание шнуркам загадаю! А если повезет — в это время во рту билет счастливый, а по бокам капрон двум Зинам порвал, — ура! Пусть из автобуса на ходу выкидывают — мне петь хочется!
      А ночью чем занимаетесь? Спите?! Ненормальные! Вот почему у вас жизнь не клеится. По-вашему, звезды псу под хвост падают, да? Я ночь напролет у окна. От холода коченею, глаза слипаются, но пока не рассветет — загадываю!
      Звезды падают, я загадываю. Я загадываю, они падают. Пока сам не упаду. Засыпаешь как убитый, с улыбкой на губах. Знаю, все исполнится!
      Загадываю: «Только бы ничего не случилось! Только бы ничего не случилось!» И вы знаете, пока тьфу-тьфу-тьфу!

      Сосед Кубикова по купе откусил огурец и посмотрел на часы: «Через полчаса будет Кусыкино». Он помолчал, потом поднял на Кубикова глаза и улыбнулся: «У меня там дочка. Все собираюсь заехать, но поезд там не останавливается. Ну что ты будешь делать?»
      Через полчаса он открыл окно, вытащил из коробки розовую куклу и высунулся, как мог, наружу. Вскоре мелькнул белый домик, девочка в красном платьице. Она махала рукой.
      «Доченька!» — заорал пассажир и, прицелившись, метнул через окно куклу. Девочка что-то крикнула, но ветер стер слова.
      Мужчина сел, обхватил голову руками и заплакал.
      Кубиков хотел спросить, как может быть дочка, если поезд не останавливается? Но вспомнил, у него ведь тоже где-то в Белоруссии дочь. Или сын? Или на Украине?
      Кубиков решил промолчать.

      Кубикову приснилось, будто кто-то толкает его в бок. Он открыл глаза. Рядом на подушке темнела женская голова. «Ничего себе сновиденьице!» удивился Кубиков и закрыл глаза. Открыл снова — рядом тихонько дышала какая-то женщина. «Возьму себя в руки — и все как рукой!» — Кубиков зажмурился и взял себя в руки. Женщина делала вид, будто ее это не касается.
      «Ах, так!» — Кубиков вскочил с кровати, схватил видение и выставил его за дверь. После чего вернулся и тут же заснул.
      Утром, выбрасывая в мусоропровод женское платье, чулки и туфли, Кубиков крутил головой и бормотал: «Приснится же такое!»

      Опять начинается! Кто дома не бывает? Я? А кто был в прошлый четверг, если не я?
      Что? Не понял. Ты ревнуешь? Выкладывай, кто твои друзья-соперницы.
      Не понял. Что-что? Катерина?! Ну у тебя и вкус! Что в твоей Катерине особенного? Что ты в ней нашла, кроме фигуры? Она думает, если манекенщица, то кругом «ах» да «ох». Когда идешь с ней по улице — оборачиваются. Но нельзя всю жизнь ходить по улице. А в помещении приходится разговаривать. Для этого в голове должна быть хоть чайная ложка мозга. Твоя Катерина произносит пять слов в минуту, из них шесть — неизвестно зачем. С ней поговоришь — и чувство такое, будто разгрузил вагон цемента, а тебе говорят: «Не тот вагон разгрузили, кидайте обратно!» И ты, моя умница, ревнуешь? Перестань!
      …Не понял. Что-что? Валентина? Что за намеки? Ты ее видела? Нет? Тебе повезло. Представь существо, у которого не найти границы между головой, туловищем и ногами. Девушка весит девяносто шесть кило в одежде. А без нее еще больше. С ней только на кухне сидеть, когда свет выключен. Подумаешь, умная она. Любую неприятность за полгода предсказать может. А не предскажи она, так и неприятности не было бы?
      Вот змеюка, да?
      …Не понял. Что-что? Клава? Вот видишь, до чего ты докатилась? Побойся бога! У нее же глаза через нос друг на друга смотрят, не мигая. Кроме себя, никого ие видит. Эгоистка. Представляешь, глазки? Вот так, крест-накрест! Чтобы встретиться с ней глазами, надо встать на стул и прыгнуть. В пути встретишься, если голову вот так повернешь. С ней только акробату кокетничать. А какой из меня акробат? Гимнастику по утрам не делаю… Кстати, тренировочный костюм заштопала? Хочешь, по утрам вместе бегать будем? Вокруг дома? Ты да я… Никуда я с Клавой не бегал! Ты представляешь, о ком говоришь? Вот такие глазки! Да я забыл, когда в последний раз встречался с ней глазами. Да и зачем? Единственный плюс пончики с брусникой. Что лихо, то лихо. Тонну съешь, не заметишь! Но смотреть на нее при этом или говорить невозможно. С ней интересно только жевать. В этом весь флирт. У меня из-за нее живот растет. Она нарочно скармливает, чтобы ты меня разлюбила. Вот змеюка, правда?
      А мы живот подберем — и все как прежде, да? Ну поцелуй своего тополька в щечку!
      …Не понял. Кто следующий? Что-что? Здоровякова? Ну, извини. Это уж чересчур! Ну кому нужна женщина, которую только в морской бинокль разглядеть можно? Дюймовочка! Я ее как-нибудь принесу — обхохочешься. И эти ее путевки в Сочи. В августе. Ты же не знаешь, что это такое. Пляж сковородка! Я горел и линял, как заяц, только успевал кожу снимать! И все из-за нее. Змеюка!
      Если бы ты знала, родная, как они мне все надоели! Иногда так хочется домашнего уюта. Летишь домой по лестнице бегом, как мальчик, открываешь дверь… а тут ты! И начинается.
      Чудачка ты! Ну к кому ты ревнуешь, к кому? У тебя такие бездонные синие глаза. Карие? Тем более. А какая у тебя замечательная кожа! Любая в огонь бросится, чтобы потом твою пересадили. Какие у тебя замечательные котлеты. Всегда котлеты и всегда замечательные. Соли маловато, но ведь ты купишь еще, правда? А кто за меня переживает, как не ты, солнышко мое? Зачем нам скандалы? Из-за чего? Из-за каких-то пяти-шести женщин? Да они мизинца твоего не стоят! Я им так завтра и скажу. Перестань. Посмотри, как смотрят дети, что они о тебе подумают? Ну успокойся!
      О господи! Ну почему я не могу хоть один-единственный вечер провести спокойно в кругу семьи? Если бы ты знала, как я по всему этому соскучился!

      Девочки, кто чихнул? Валюша, ты? Слушай, есть средство от всех болезней! Мне бабка покойная оставила! При простуде что надо? Прогреться, пропотеть! При чем тут чай с малиной?! Бабка так говорила: прими на ночь стаканчик настоя столетника на спирту с каким-нибудь мужичком! Девочки, верное дело! Только этим всю жизнь и спасаюсь!
      Что значит, противно?! Лекарство, ради здоровья же! Посмотрите, как я выгляжу со всех сторон! Кто мне даст сорок пять? Да я того по стенке размажу!
      Тогда, помнится, после овощебазы кашель грудь разрывал так, думала все, конец! А приняла на ночь стаканчик столетника на спирту с нашим водопроводчиком Николаем Варламычем, утром просыпаюсь — все как рукой! Ни кашля, ни Варламыча!
      Взять Галину Никитину из второго цеху. Врачи чуть ли не чахотку нашли! Ее домой завезли по дороге на кладбище с соседями попрощаться. А я заставила ее принять на ночь столетника на спирту с Варламычем! Она все стонала: «Не могу, нету моих сил!» А я говорю: «Жить хочешь — прими, дура!» Приняла. Теперь как птичка порхает! Ну не сразу, я ей сказала: «Неделю попринимай!»
      Варвару как радикулит согнул! Поясница скрипела! Так скрутило, в голос выла баба! Я уговорила ее принять столетник с Варламычем. Тоже отнекивалась, мол, неудобно, девичья честь! Я ей говорю: «Забудь об этом! Я ж не ради удовольствия твоего рекомендую. Только распущенные что-то чувствуют во время этого. А приличная ничего не чувствует. Зато и потом ничего не чувствует, иммунитенция вырабатывается. Не ради себя, ради организма прими!» Ну она и приняла Варламыча на спирту, и как ее разогнуло, а?! В обратную сторону! Так и ходит теперь, голова от счастья назад запрокинута!
      Мне врач один знакомый тут все объяснил к утру.
      В бабе нарушается обмен веществ. Внутренности страдают, наружность портится. Так что, хочешь не хочешь, а принять надо! Не маски, кремы, одеколоны разные, а отечественного мужичка на спирту! И цвет лица как у меня будет! Яблоня в цвету!
      А Рубцова, помните, отравилась, помните? Пластом лежала, организм ничего не принимал. Заставила ее принять столетник с Варламычем. Три дня его принимала перед сном и натощак. Потом захожу — Рубцова лежит пластом, но каким, девочки!
      Когда у Стрельцовой муж ушел, такие мигрени начались, на стену лезла, на начальство бросалась! Я ей говорю: «Дура, не врачей вызывай, а вызови ты водопроводчика Варламыча — не пожалеешь!» Вызвала! Он пришел, гемеопат родимый!
      Теперь у нее болит голова, девочки? Да она забыла, что это и где находится! Ходит мягкая вся, мурлычет: «Под крышей дома твоего»!
      С мороза хорошо принять, пока не началось, для профилактики перед сном. Ну почему обязательно Варламыча? Просто он всегда под рукой! Можно любого отзывчивого мужчину, не обязательно водопроводчика! А что делать, бабоньки? Конечно, когда замужем, там хочешь не хочешь — лечишься, а если ты одинокая? Как с простудой бороться и прочими недугами?
      Вон моя бабка с этим Варламычем до восьмидесяти пяти дотянула, как ягодка! И мне его завещала. Чего и вам рекомендую.

      У меня хоть однажды что-нибудь заболело? Ноги, сердце, печень, слепая кишка, даже не знаю, где они у меня.
      Разве у меня плохая трехкомнатная квартира? Магазины, театры, крематорий — все рядом! Вы думаете, с потолка сыплется штукатурка или отклеиваются обои? Попробуйте отодрать. Лифт работает круглые сутки. Не везет в картах? Наоборот. Тогда на худой конец — в любви? Но разве от меня ушла хоть одна любимая женщина? Или я был несчастлив в браке? Ни разу!
      Может быть, у меня плохой сон? Не знаю. Мне ничего, абсолютно ничего не снится. Ни одного кошмара за тридцать пять лет. Или у меня были неприятности на работе? Против меня кто-нибудь затевал интриги? Никогда. Все между собой.
      А где же те трудности, которые я не смог преодолеть? Или среди моих знакомых есть враги? Все они мои друзья. Меня раздражает, что я не могу достать что-нибудь эдакое? Ну что еще? Может, у меня неправильные черты лица? Если бы!
      Я хоть раз попадал в автомобильную катастрофу? Горел? Тонул? Ничего подобного!
      …Тогда почему мне так грустно?..

      Хотите хорошо посидеть с друзьями? Чтобы чувствовали себя у вас как дома и до понедельника их было не выгнать? Пригласите меня. Буду украшением вечера!
      Знаю массу свежих анекдотов, начиная с 1825 года. Рассказываю в лицах, с акцентами, можно сдохнуть! Рассказав, смеюсь сам так заразительно — животики надорвете! Это я гарантирую!
      Могу украсить любую компанию!
      В шумной компании веду себя как гусар, прыгаю из окна на спор. Причем практически не разбиваюсь. В серьезной компании ем до изнеможения. Любую дрянь. При этом расхваливаю хозяйку, которая смущается и говорит: «Ах, перестаньте!» А я все ем и ем, поддерживая застольную беседу о том, что есть нечего…
      Если собрались вегетарианцы или другие низкооплачиваемые работники, могу весь вечер пить чай, который люблю за то, что честно идет своим путем, а не в голову, как недорогие портвейны…
      Что еще? Скажем, все парами, так? А одна дамочка не пришей кобыле хвост, хотя выглядит гораздо лучше, но уж больно страшненькая. И вроде всем неловко, что она одна, а подойти страшатся. Вызовите меня! Выручу. Буду к ней предельно внимателен, пару раз, коснувшись чугунных колен, вспыхну. Сердце старой мымре разобью. Через полчаса она у меня умрет от счастья. А вы свободно вздохнете. Могу украсить любую компанию!
      А вы что такой грустный? Неприятности? Не с кем поделиться? Запишите мой телефон. Позвоните сегодня же. Раскроете душу, и, клянусь здоровьем матери, никто вас не выслушает так, как я! Все останется между нами, о чем разговор! Я ведь и слушать не стану, но кивать и вздыхать буду в такт, словно понимаю вас, как никто! А выговоритесь, станет легче. Будем нести ваш крест вдвоем.
      Что вас так скривило? Ваша жена слева или справа? Скривило налево. Какая прелесть! Жить да радоваться! А-а, десять лет радовались, сколько можно? Понял. Замечаете ее фигуру, только когда заслоняет телом телевизор? Но, мой дорогой, женщинам и на десятом году подавай чувства. Специфика организма! Хотите, соскучусь по вашей жене? Нет, серьезно? Встречу после работы с цветами от вашего имени. Ей же не важно, что я скажу, важно — как! У женщин прекрасный слух. Они сразу чувствуют фальшь и готовы слушать ее годами!
      Зачем это мне? Не понял. Это нужно не мне — вам! Вокруг столько вранья, хочется чего-то настоящего, искреннего, правда же? Ну так зачем вам грубая ложь непрофессионала? А я гарантирую высокое качество. Причем от чистого сердца.
      Спектакль плохой, но режиссер знакомый, надо подойти солгать что-то теплое? Не мучайтесь, сделаю в лучшем виде. Спустите меня на этого бездаря, я в два счета докажу ему, что он Феллини, а Феллини — никто!
      Чуть не забыл! Могу часами смотреть правде в глаза.
      Вас интересует мое собственное мнение? Пожалуйста! По любому вопросу буду с пеной у рта отстаивать свое мнение, пока оно не совпадет с вашим.
      Не дай бог, смерть вырвала кого-то из ваших рядов! Не дай бог! Тут без меня не обойтись. На поминках буду так убит вашим горем, решат: поминки по мне. «Какое горе! Какое горе! Вы здесь, а он там! Почему хорошие люди умирают, а сволочи живут, я вас спрашиваю?! Я этого не переживу, чего и вам желаю!» Плачу шесть часов не переставая, так что больше никому плакать не потребуется.
      Хотя последнее время могу перепутать: заплакать на свадьбе, расхохотаться на похоронах… Устал. Хочется искреннего участия. Чтобы выслушали наконец меня. Увы, у всех свои дела. Никто от души не посочувствует. Ведь второго такого профессионала нет!
      Сколько я за это беру? Мы же интеллигентные люди. Какой тариф? Смешно! Только то, что дадите. А вы будете готовы отдать все! Искренность сейчас дорого стоит. Последнюю рубаху отдадите. Потому что ближе меня у вас никого не будет. Поняли? Это я гарантирую!
      На свадьбах, похоронах, вечеринках буду душой общества!
      Могу украсить любую компанию…

      Куда?! Куда ты дитем дверь таранишь? Ну оно читать не умеет, а ты? Я ж тебе сказал русским языком печатными буквами: круглые печати ставим по четным, квадратные — по нечетным! Какое сегодня число? Геометрию проходила? Четное! Значит, за квадратной милости прошу в любой день. По нечетным.
      Ух, карапуз увесистый получился! Кило пять потянет. Девочка? Уже мальчик?! Иди ты! Имя? Глеб? Отчество? Семенович? Возраст? Десять месяцев? Иди ты! А выглядит моложе. Образование? Ах, да!
      Я понимаю: два часа ехала, ребенку десять месяцев, я понимаю. В транспорте с дитем в час пик. Жуткость! Толкотня, давка, все оборвут. Влезешь с мальчиком, вылезешь с девочкой. У тебя девочка? Ах, да! Глеб Семенович! Ну что я могу сделать? Квадратная печать нужна, а ты в четное заявляешься! Да, было наоборот. По четным — квадратная, по нечетным круглая. Но людям неудобно было, не попадали на свою печать. Пошли навстречу. Поменяли местами. Опять вам плохо.
      Я понимаю: мать больна, оставить не с кем Глеба Семеновича, с работы еле отпросилась, я что, не понимаю тебя? Я тебя, голубушка, так понимаю! Ты сама не знаешь, как я тебя понимаю. Я сам не понимаю, как я тебя понимаю. Понимаешь? Но порядок такой. Порядок! Вот у меня этих печатей десять кило. Я тебе куда хошь поставлю! Хошь — на спину, как банки? А хошь… Хошь — Глеба Семеновича опечатаю? Могу попочку заверить! Удобно. Ему — «ваши документы». Он — пожалуйста! С такой попочкой перед ним все двери распахнутся. Что ты! Хошь, шлепну, а?
      Нет, на бумагу не могу. Не положено. Так — бумага, а шлепну ее — документ! Что ты?! Документ — это… документ, солнышко мое. Удостоверение личности. Нету удостоверения — нету личности. Вот так-то!
      Я понимаю: муж завтра улетает в Кишинев, справку должен отвезти, а то не пропишут. Не пропишут. Я тебе точно говорю: не пропишут. Там же такие люди, они будут человека гонять в Кишинев и обратно, как пацана. Им наплевать на время, деньги, нервы. Им наплевать, женщина-мать столько ехала, еле отпросилась, стоит тут, дрожит как мокрая курица, а все сидят. Встать! Женщина-мать перед вами стоит, мокрая курица, никто место не уступит. Встать!
      Садись, распакуй Глеба Семеновича, упарился. У-тю-тю! Кормить не пора? У тебя молоко есть? Если кончится, вот боржом. Молоко с боржомом от простуды хорошо, а он кашляет. Один мальчик вот так кашлял, кашлял и… ну, ладно!
      Ты не представляешь, как тут крутишься. Зрачки квадратные! И голова тоже. В день до двухсот справок опечатываю. Уже могу, смотри: одной рукой четыре печати одновременно и все — в десятку! Могу с закрытыми глазами! Могу стоя! Лежа! С колена! В темноте попаду. Мне одно скажи: четный, нечетный.
      Глеб Семенович смеется. Печать хочет. На, поиграй! С детства надо приучать по четным — за круглой, по нечетным — за квадратной. Видишь, Глеб Семенович, как люди в очереди сидят? Вырастешь — сам сядешь! Вон дядя седой в очках, видишь, щечка у него — тик-так, дергается — тик-так, как часы… Чего-то у него отстают. Помню, когда первый раз пришел за справочкой, ноздри раздувал, слышь, мамаша, землю рыл. Что ты! Ну я его осадил, я его стреножил, я его до нормального состояния довел. Спесь-то сбил. Не сразу, года три выпендривался, пену пускал, удила грыз. А счас на пенсию вышел, тихий-тихий. Книги читает. При мне тут всего Достоевского прочитал.
      Ну что ты плачешь, сердце мне разрываешь? Хочешь, с тобой зареву? Я все понимаю, но порядок должен быть, порядок. Черт бы его подрал! Справка — это же… понимаешь? Это все! Как доказать, что ты жил? Справка. Проживал там-то тогда-то. Убыл, прибыл, состоял, принимал, прописался, выписался… О! Глеб Семенович выписался… Не утерпел. Эх, ты! Вон гляди: дяди, тети сидят месяцами, терпят. Терпеть надо, Глеб Семенович!
      Мамаша, не реви! Я понимаю: десять месяцев ехала, ребенку два часа, я понимаю. Но что я могу сделать? Порядок такой.
      Не могу видеть, как ты с ребенком мучаешься. Не могу! Ну ладно. Так и быть. Смотри, что я делаю. Но только… тсс… Ради тебя. Ради Глеба твоего Семеновича. Давай справку. (Ставит печать.) Никому еще в четный квадратную не ставил. А тебе поставил. Кладу ее сюда. Приходи завтра в любое время отдам. Ну чего у тебя слезы круглые капают? Круглые по четным, квадратные по нечетным. Глеб Семенович, ты это с молоком матери, будь любезен…

      Старая муха самоотверженно билась башкой о стекло. Наверно, часа полтора. Отлетала назад, разворачивалась и, свирепо жужжа, бесстрашно шла на таран.
      По другую сторону окна, там сидела молодая, зеленая еще муха и полтора часа, затаив дыхание, глядела на то, что делает старая. Правда, молодая никак не могла взять в толк, зачем пробивать головой стекло, когда рядом открыто окно настежь.
      Два часа героически сражалась старая муха. Уже стекло вроде дрогнуло, но и муха упала без сил. По пластунски добралась до открытого окна, перевалилась на карниз, где и раскинулась, дергая лапками.
      Молодая муха подбежала и робко спросила:
      — Простите, что отрываю, если не секрет, зачем биться головой о стекло, когда рядом открыто?
      Старая муха ответила, еле двигая челюстями:
      — Глупая ты. Оттого что молодая. В открытое окно любой дурак вылететь может. Ну а радости-то? Влетел, вылетел, влетел, вылетел. Разве живем ради этого? А вот ты поработай своей головой, пока не распухнет, пока пол с потолком не сольется! И когда жужжать уже нечем, вот тут и ползешь туда, где открыто. Если б ты знала, как мне сейчас хорошо!
      Молодая муха старалась не смотреть на распухшую голову старой, а та продолжала:
      — Мой папа всю жизнь бился головой о стекло. Мама покойная билась. И мне завещали: только преодолевая трудности, почувствуешь себя человеком! Поняла?
      Вон окно, начинай!

      Бунькин бродил по универмагу, смотрел, трогал, спрашивал цену и шел дальше.
      В отделе грампластинок, увидев симпатичную продавщицу, он задержался. Облокотившись о прилавок, Бунькин под музыку разглядывал девушку, пока ее не позвали: «Лизанька, на минутку!» Продавщица красиво двинулась в сторону, всей фигурой попадая в такт музыки.
      Провожая ее глазами, Бунькин увидел на конверте для пластинок знакомую картину: старинный молодой человек играл на чем-то деревянном. На столе стоял роскошный букет и аппетитной горкой лежали фрукты. «Лютнист!» — радостно опознал Бунькин. Художник был, кажется, итальянец с украинской фамилией на «о», но не Тинторетто.
      Продавщица вернулась. «Взглянуть можно?» — спросил Бунькин, показывая на конверт. «Стерео», — донеслось из продавщицы.
      — А что там?
      — Я же сказала — «стерео»! Платите четыре рубля за комплект. Осталось три штуки.
      Бунькин заплатил и подал чек. Девушка протянула ему пакет. Дома, разорвав бумагу, Бунькин увидел два конверта для пластинок. На каждом был нарисован «Лютнист».
      В первом конверте было пусто. Во втором лежал листок бумаги.
      «Для получения наилучшего стереоэффекта, — читал Бунькин,
      1. Источники расположите на расстоянии около двух метров.
      2. Сядьте посередине.
      3. Голову поместите параллельно источникам.
      4. Желаем приятного путешествия в эпоху Возрождения!»
      Бунькин треугольником отмерил два метра. Поставил конверты на тумбочки. Сам сел посередине на стул. И, уставившись в стену перед собой, стал слушать.
      Стереоэффект был удивительный! Сначала наверху спустили воду. Потом слева послышался детский смех. Внизу ударили в литавры или упала кастрюля и кто-то выругался красивым баритоном. После этого забарабанил по стеклу дождь и заныла скрипочка.
      Бунькин, как зачарованный, смотрел в стену, чувствуя необъяснимое волнение. А тут еще вступил рояль! Откуда-то сверху, где в первой части спускали воду. Теперь это была гамма до диез мажор. Бунькин слышал ее не в первый раз, но почему-то к горлу подступил комок. Бунькин зажмурился, чтобы глаза отдохнули от рябящей стены, и подумал: «Великая вещь — искусство! Ни от чего я так безумно не отдыхаю, как от него. — Он сжал затекшие пальцы левой ноги. — И как я раньше жил без всего этого?! Без Стравинского! Без Сезанна! Без Фолкнера! Читать его тяжело, но когда прочтешь, — такое облегчение!»
      Тут Бунькин услышал новый звук. Он открыл глаза. Звук шел справа. И слева. Это была наверняка не скрипка. И не электробритва. Бунькин начал вертеться на стуле туда-сюда и ахнул, увидев, как лютнист на левом конверте пощипывает струны. Его коллега на правом конверте делал то же самое. Звучала лютня!
      Казалось, лютнисты щиплют не струны, а Бунькина, потому что по коже забегали восхитительные мурашки. А тут еще продолжал заливаться рояль наверху, ныла скрипочка под дождем и чей-то красивый баритон не то ругался, не то пел что-то знакомое.
      Вспомнив про инструкцию, Бунькин повернул голову параллельно конвертам и снова уставился в стену. И действительно, именно при таком расположении головы, глядя на обои, слушая лютню, он полностью ощутил красоту картин великого итальянца с украинской фамилией на «о». Бунькин почувствовал запах цветов, нарисованных на конверте, и вкус сладких груш. Вот это был стереоэффект!
      Бунькин подумал, что со временем можно будет собрать неплохую коллекцию картин. Он представил, как гости сидят и восхищенно смотрят в затылок друг другу, любуясь стереокартинами, висящими по бокам.
      …Прошло часа два. Два часа необычного общения с искусством! Появилась приятная усталость, будто обежал весь Эрмитаж. Хотелось встать, потянуться, но было неловко перед играющими лютнистами. Чувство было примерно такое, как в музее, когда, рассматривая полотно, не отходишь от картины раньше других, чтобы окружающие не подумали, будто ты не понимаешь в живописи.
      Бунькин вспомнил, как однажды чуть с ума не сошел, когда с одним идиотом кружил около картины, заходил и справа и слева, подходил, отходил, а тот за ним — шаг в шаг! Боялся показаться менее интеллигентным, скотина. Хорошо, в семь часов дежурная выгнала обоих.
      Но вот кончился дождь. Захлопнули крышку рояля. Перестали вибрировать лютни, и женский голос наверху сказал: «Ну вот, теперь в комнате порядок. Пойди пылесос вычисти». Стало тихо. Бунькин встал, потянулся и пошел разогревать чай.
      Через неделю Бунькин заглянул в отдел грампластинок. Продавщица все так же, не мигая с того дня, смотрела поверх покупателей. Бунькин кашлянул и сказал: «Девушка, большое спасибо за лютнистов. Получил огромное наслаждение. Новенького ничего нет?»
      — А-а, — вздохнула продавщица. — Наконец-то. Возьмите. — Она достала из-под прилавка пакет.
      — Что это? — насторожился Бунькин.
      — В тот день накладка вышла: прислали пустые конверты, пластинки подослали только на этой неделе. А мы в тот день тысячу пустых конвертов продали. И хоть бы кто за пластинками вернулся! Вы первый.
      — Да-да, конечно, — бормотал Бунькин, — а что на пластинках?
      — Итальянская музыка эпохи Возрождения.
      «Прекрасно», — думал Бунькин, быстро шагая по улице. Он представил, как под настоящую музыку Возрождения в окружении двух лютнистов смотрит в стену…
      Стереоэффект должен был получиться потрясающий.

      Достаточно. Остальные куплеты я помню. Как бы вам это объяснить?.. Хочется больше оптимизма, жизнеутвердительности, я бы сказал. Нам песня строить и жить, что делает? Помогает! Без песни было бы вокруг «до чего же хорошо кругом»? После хорошей песни у людей чешутся руки. А после вашего произведения я не знаю, что у них будет чесаться. Просто не знаю. Искусство должно быть ясным, как сталь.
      Что вы заладили: «Это — траурный марш». Я слышу, слышу. У меня отличный слух, иначе мне бы не доверили руководство этим участком музыки.
      Будут играть на похоронах? Замечательно. Нам нужны современные жизнерадостные похоронные марши. Но почему все так грустно, а? Что вам навеяло? Друг умер? Ну? А почему марш такой невеселый? Отчего во всем видите только плохое? Похороны? Собрались родные, близкие, в кои-то веки все вместе, а вам обязательно надо испортить людям настроение, да?
      Не порть людям, не порть! Ваша задача — улучшать. А портить — не порть.
      Давайте-ка еще глянем, где ошибочка. Сыграйте, сыграйте. Так, так… Стоп! Что надавили? Вот эту, черненькую? А зачем? Как ее? Ми-бемоль? Попробуйте нажать вот эту. Не то. А здесь надавите. Вот оно! Что нажали? Си? Превосходно! То, что надо! Вот вам и мажор. Видите, стоит нажать вместо того, что не надо, то, что нужно, и совсем не то. Вот вам основа искусства. Шире используйте клавиши. Вон их сколько. Как собак нерезаных. А вы в одном месте толчетесь — бам-бам-бам… Конечно, невесело получается. А вы пройдитесь вдоль. По Питерской. Вот оно! Мой вам совет как композитору: меньше черных клавиш, больше белых. Музыка должна быть ясной, как сталь. Вы для кого пишете? Вы вообще знаете, для кого все вот это? Для людей? А надо писать для народа! Чувствуешь разницу?
      Напишите похоронный маршик, чтобы у людей ноги в пляс запросились. «Что там за веселье такое?» — «А это поминки справляют!» Понимаете?
      При чем тут Шопен? Он, кстати, кто? Я понимаю, композитор, у меня записано. Чей он? Поляк? Тоже написал траурный марш? Но в какое время он его написал? Сейчас бы он написал такое? Да ни за что!
      Вы же талант. А он все может. Так неужели вы не можете написать то, что надо? Я понимаю, пишете то, что чувствуете. А надо ли чувствовать то, что вы чувствуете? Нет, сочиняйте все что угодно. Я вам даже скажу, что именно.
      Опять вы за свое — «похороны, похороны». Я все понимаю. Да, слезы на глазах, ком в горле. Обязательно. Но какой должен быть ком? А? Ком оптимизма, понимаете? Чтобы ни вздохнуть, ни… Я понятно говорю? Чтобы от радости покойник в гробу перевернулся. Царство ему небесное.
      Нам, конечно, надо работать вместе. Вы можете, но не знаете что. Я знаю что, но не могу. Нам бы дуэтом! В тебе зародилось что-то, забулькало вдохновение, не расплескивай, беги не к роялю — ко мне. Мы такой похоронный маршик сделаем — вся страна подхватит!
      Ну иди. Сочиняй, твори, выдумывай, пробуй. И сразу — ко мне. Будь здоров, Моцарт!

      Всем известно: кукушке подложить яйцо в чужое гнездо — раз плюнуть. Однажды взяла и снесла яйцо в гнездо воробья.
      Вернулся воробей вечером домой — и что же он видит? Все яйца как яйца, а одно здоровенное, ну прямо орлиное!
      — Так, — сказал воробей. — А ну, воробьиха, поди сюда! В глаза смотри! Выходит, это правда?
      — Что правда? — спросила воробьиха и покраснела.
      — А то, что тебя видели с орлом. А иначе откуда у нас в доме орлиное яйцо? А?
      — Побойся бога! — закричала воробьиха. — Я не то что на орла, на слонов не гляжу! Как ты мог такое подумать?
      И воробьиха заплакала.
      Воробей еще покричал-покричал, а потом решил:
      — А может, она и не врет?.. Вдруг это действительно от меня? А что? Вырастет с орла ростом, а глаза и клюв — мои. И все будут говорить: «Ай да воробей! Орел!»

      Сложен он был, как Аполлон. Пел — ну настоящий Карузо. Пальцы у него были длинные, как у Рахманинова, и играл он на рояле великолепно.
      Скульпторы глаз не могли оторвать от его лба: сократовский, шептали они, невольно разминая пальцами воображаемую глину.
      А как он играл в шахматы! Специалисты назвали его вторым Капабланкой.
      Кроме того, он был вторым Пикассо, третьим Хемингуэем и четвертым Кассиусом Клеем!
      И никто не знал, что в свободное от Аполлона, Карузо, Капабланки и Клея время он становился самим собой — Сидоровым. И тут ему не было равных. Он брал руками Рахманинова еловую шишку и нож, морщил сократовский лоб и, напевая, как Карузо, создавал уникальные фигурки, которым цены не было. И в этом он был первым. Первым Сидоровым! Все остальные Сидоровы шли после него. Капабланка тут в лучшем случае мог быть лишь вторым Сидоровым.

      Не гляди, что уши висят, лапы короткие! Да, из дворняг. Но английской королеве лапу давала! Вот эту, которой сейчас тебе по шее дам. Так что ты, рыжий, держи дистанцию, понял? Отодвиньсь!.. Еще!.. Сидеть!
      А была у меня тогда блоха. Ну, доложу тебе, кусачка! Вот такусенькая, кусать нечем, а жрала так — за ушами трещало! Как начнет меня вприкуску — я вприсядку и к потолку! Не то что шею, горы могла свернуть.
      В таком приподнятом состоянии как-то через высоченный забор перемахнула аллюром. Один мужик это дело увидел, обомлел, в дом пригласил. Накормил, напоил, на соревнование выставил.
      Ну, мы с блохой там шороху дали! Слышишь, рыжий, мы там врезали прикурить! Этим вычесанным, чистопородным, чуть ли не от английского короля произошедшим, рядом с нами делать нечего было! Шансов — минус ноль! Они еще на старте землю скребли, а мы с блохой финишную ленту в клочья рвали и дальше неслись! Медаль бы на грудь повесили, да не смогли на мотоциклах догнать.
      На какие только соревнования не выезжала! Чью не защищала честь! Само собой, приемы сплошь на высоком уровне вплоть до курятины. Как говорится, из грязи в князи! Шутка ли, единственная в природе скоростная дворняга! Ученые на меня набросились. Целым институтом вцепились. Задумали новую породу вывести — дворняга-экспресс. Слушай, с кем только не скрещивали! Борзые, овчарки, бульдоги, причем не какие-нибудь — все из хороших семей. Ну нарожала я им, а толку-то?! Во-первых, ради науки, а значит, без любви. Во-вторых, не меня с бульдогом скрещивайте, а блоху с бульдогом — и тигр получится! Единственное, за что меня ругали в печати, — «нет стабильности результатов». Какая стабильность? Когда блоха не кусала, какого лешего я побегу, верно, рыжий? Да хоть бы там мозговая косточка засияла! Материальные стимулы — ерунда по сравнению с моральными. А блоха грызет тебя, как совесть. Цель в жизни появляется, и несет тебя через преграды прямиком в светлую даль.
      Я тебе вот что скажу: порода, кровь голубая — ничто, пока эту кровь пить не начнут. А так, живешь бесцельно, что хочешь, то и делаешь, а значит, не делаешь ничего. Лучшие годы псу под хвост. Без блохи сто раз подумаешь: «Стоит ли заводиться, а зачем, а куда?» С блохой думать некогда, и, естественно, результат. Вот такие дела, рыжий!
      Но в одно прекрасное утро пропала блошечка. Проснулась в холодном поту, оттого что меня не кусали. Дикое ощущение! Не знаешь, куда себя деть. То ли выкрали блоху, то ли переманили. А без блохи я, сам видишь, никто, как и ты. Уши висят, лапы короткие. Барахло! Ну и выгнали в шею!
      Но на меня, скажу тебе откровенно, посадить хорошую блоху, я бы знаешь где сейчас была?.. Сегодня четверг?.. В Лондоне на бегах брала б главный приз. Вот так-то вот! А без блохи сам ни в жизнь не почешешься. Правильно сказала одна болонка французская: «Шерше ля блох» — ищите блох!

       Первый.Простите, что там так мелко написано?.. «Клуб, кому за… десять»? За чего десять?
       Второй.Да идиотский клуб! Тьфу! Клуб для тех, у кого уши за десять сантиметров. Плюс голова должна быть лысой. Три волоска есть — не принимают. Два — может быть, после собеседования.
       Первый.Во компания! Ну к таким ушам и лысине глазки, наверно, квадратные? Или вообще один глаз на троих?
       Второй.Ну зачем вы так? Нормальные глаза. У каждого по два. Правда, близорукость требуется за минус десять.
       Первый.Так они же ничего не видят! Минус десять. Это… как через поводыря с биноклем по мишени стрелять.
       Второй.Зато не видят своих физических недостатков, оттого хорошее настроение.
       Первый.Ну и что интересно в своем хорошем настроении они по вечерам вытворяют?
       Второй.Никто не знает. Не попасть. Под параметры никто не подходит. Только на улице слышно, как они там визжат и хихикают.
       Первый.Ну и бог с ними! (Уходит, возвращается.)Слушайте, а вдруг там женщины?
       Второй.Возможно.
       Первый.Ага! Значит, женщин они к себе пускают. Лысых, что ли?
       Второй.Любых. Всех! Кроме блондинок, брюнеток и шатенок. Любых пускают при росте больше ста восьмидесяти шести сантиметров и со знанием японского языка.
       Первый.Послушайте! Раз остальных не пускают, значит, есть ради чего. А что, если они там?..
       Второй.Не думаю.
       Первый.Я не понимаю. Никто не знает, что там происходит, и все идут мимо?
       Второй.Кто идет мимо? Да вечером на улице тысячная толпа! Люди с ума сходят, почему никого туда не пускают. Вчера трех с разрывом сердца увезли.
       Первый.Неужели нельзя найти на них управу?
       Второй.Нельзя. Они же ничего такого не делают. Заперлись и визжат себе тихонечко. А это можно. Если негромко визжать до двадцати трех часов.
       Первый.Нет, но почему именно японский язык? Отчего ягонский? Больше никаких сведений нет?
       Второй.Говорят, видели, как тащили туда надувные матрацы, коробки макарон и лыжные палки.
       Первый.Какая связь между матрацами, палками и макаронами?
       Первый.Ну от чего можно в помещении отталкиваться лыжными палками? От макарон, что ли?
       Второй.Вряд ли. Может, как китайцы рис — палочками, они макароны — лыжными палками?..
       Первый.Допустим. А зачем при этом надувать матрац? Почему нельзя спокойно есть макароны лыжными палками сидя на стуле? Стоп! Идея! Наверно, с матраца удобнее поддевать макароны, можно взять их на абордаж.
       Второй.Нет! С матраца неудобно. Он по полу не идет. Я пробовал.
       Первый.Конечно, не пойдет по полу. Соображать надо. Заполните комнату водой — и поплывет как миленький.
       Второй.Тогда макароны намокнут, пойдут на дно.
       Первый.Не пойдут. Думать надо. Двухметровые бабы для чего? Они со дна макароны им достают и на уши вешают, чтоб подсохли. И жутко ругаются.
       Второй.Но по-японски. А эти идиоты по-японски ничего не понимают и спокойно лопают макароны лыжными палками.
       Первый.Точно! Как мы их вычислили, а? Фу, гора с плеч! Во дают! Эх, полжизни отдал бы, только одним глазком на этот дурдом взглянуть. Тьфу! Как назло, уши нормальные. Волосы, проклятые, растут и растут. Вам хорошо, вы хоть лысый.
       Второй.Могу предложить мазь для выпадения волос. Два раза мазнул — чисто.
       Первый.Два раза, и все? А с ушами, с ушами-то что делать?
       Второй.Есть английские гирьки для растягивания ушей. Будете брать?
       Первый.Просто не знаю, как вас благодарить. Неужели и я смогу лопать макароны лыжными палками! Аж слюнки текут!

      Муравей сладко спал, когда слон нечаянно наступил ему на заднюю лапку. Муравей от боли как завопит.
      — Под ноги смотреть надо! Идиот!
      От неожиданности слон попятился и раздавил весь муравейник. Тут муравей окончательно глаза продрал, видит: над ним слон, муравейника нет. От ужаса голову потерял, кричит, сам не знает что: «Куда прешь?! Глаза ушами завесил! Пошел отсюдова вон!»
      Слон таких отчаянных муравьев в жизни не видал. Не иначе он каратэ занимается. Вон рожа какая бандитская. Повернулся слон — и бежать.
      Муравей сначала глазам не поверил, а потом от радости ошалел:
      — Да, никак, он меня испугался, а?! Струсил, толстозадый! Решил, лучше со мной не связываться. Догнать! Пару раз в ухо съездить! Когда еще такой случай представится? — И помчался муравей в погоню.
      Слон бежит, деревья валит, земля дрожит. За ним муравей с веточки на сучок переваливается, орет:
      — Держи толстого, держи жирного! Ух, бивни повыбиваю!
      Но слон быстро бегает, не каждый муравей его догонит. Особенно по пересеченной местности. Отстал муравей.
      На поляне тигр завтракает. Шум услышал — антилопа поперек горла встала:
      — Что случилось? Слон со всех ног бежит. От кого? Если уж слоны побежали…
      Тут муравей выскакивает, весь в мыле:
      — Фу! Слышь, старый, слон такой толстый не пробегал?
      — Пробегал. А вы с ним в пятнашки, что ли, играете?
      Ну, муравью кровь в голову бросилась, ничего не соображает:
      — Цыц! Матрац полосатый! Погоди, со слоном покончу, тобой займусь! Не буди во мне зверя — укушу! — И за слоном вдогонку побежал.
      — Так, — подумал тигр. — Надо сматываться. Пока не загрыз.
      Скоро все узнали, какой жуткий муравей в лесу объявился: за слонами да за тиграми гоняется. А сам никого не боится. Чуть что, как пискнет страшным голосом, — у всех мурашки по коже.
      Медведя из берлоги выгнал, живет там е молодой львицей, которую у старого льва отбил.
      В лесу что-то страшное творится. По всяким спорным вопросам извольте явиться к нему, к мудрейшему. И еще, представляете, требует, чтобы перед ним на колени вставали. Вот дожили! Нет, на колени-то каждый встать может, было бы видно перед кеы! А в траве как его разглядишь, кровопийцу рыжего? А вы спрашиваете, почему у нас все звери в очках. Хочешь не хочешь приходится с утра до вечера смотреть под ноги, чтобы нечаянно не раздавить его высочество.
      Тьфу! Вот зверюга свалился на нашу голову, не приведи господь…

      Мне показалось или вы нервничаете? Отчего? Надоело ждать? Не понял. А сколько мы ждем? Час? С вами, девушка, время летит незаметно. Не смущайтесь, я смотрю на вас, ни о чем таком не думая. Я думаю о другом… Скатерть в пятнах? Нет, они не забыли сменить. Это они нарочно. Специально. Для аппетита. Чтобы его не было. Конечно, унизительно. Для вас. Лично меня трудно задеть чем-либо. Даже машиной. Можно ударить меня чем-нибудь по чему-либо — не шелохнусь! Да, такая сила воли. Хотите для примера огреть меня?.. Ну, той же солонкой… по голове? Ну, пожалуйста! А пепельница вас не устроит? Жаль. Нет-нет, просто я хотел произвести на вас впечатление. Жаль… Я нагнусь, а вы… Вот, обратите внимание — следы на темени, нашли?
      Следы ведут в парк. На набережную. Попросили закурить, а я не курю. Это следы борьбы за курение. Я их обезоружил тем, что оказался выше. На три порядка выше… Когда встал, я молча повернулся и пополз. С гордо поднятой головой вдоль по набережной парка культуры и отдыха…
      Меня трудно обидеть, девочка! Оскорбить практически невозможно. Я выше. Им не достать. Они пытаются, а не достать. Это очень смешно со стороны, очень. Они не знают, что я неуязвим. Броня — десять миллиметров. Как у танка. Я живу в танке. Снаружи только глаза. Это мой наблюдательный пункт на лбу. Оттуда я наблюдаю, как они из кожи вон лезут, чтобы унизить меня, в лепешку разбиваются, а все отскакивает, отскакивает. Можете сказать все, что вы обо мне думаете. Выслушаю с интересом.
      Назовите всех тех, с кем живет моя жена, зачитайте списком. Как об стенку горох! Я удивительный, правда? Смешайте с грязью при людях. Ради бога! Отмоюсь горячей водой. Или холодной. Какая будет. А не будет, могу походить в грязи, вызывая здоровое отвращение и смеясь. Можете пугать мною детей…
      Оп-па! На вас не попало? Естественно. А меня облили. Это горячее чье-то. Борщ. Сейчас скажу с чем… Ого! С грибами. Капуста… Сметана… Соли маловато. Не беспокойтесь. Ничего страшного. Высохнет. На мне всегда все высыхает. Можно лить добавку. Вы изумлены, не правда ли? Нет, меня облили нарочно. Вот. Пожалуйста. На ногу наступили и не извинились. Они думают, я вспыхну, я разъярюсь. Мне смешны эти мелкие брызги. Еще немного — вы начнете мной восхищаться.
      Простите, меня зовут. Вон трое в углу приглашают на «Давай выйдем!». Одну минуту. Больше мне не потребуется: их трое, я один, минутное дело. Мм… Вот и я. Ничего страшного. Слабаки! Втроем не могли убить одного человека. Тьфу! Не беспокойтесь. Не надо искать. У меня этих зубов во рту знаете сколько? Я отвернусь, не хочу вас шокировать этой частью лица… Согласитесь, в моем профиле есть что-то греческое… А так? Было греческое. Выходит, кончилось. Жаль…
      Извините, только число запишу, место действия и приметы этих троих. Да, я веду маленький дневничок для себя. Мемуары. Кто, чем, когда. Знаете телепередачу? Видите ли… Как вам объяснить?.. Есть так называемая мина замедленного действия. Не взрывается годами, а в определенное время — шарах! И вы в чистом поле.
      Так вот, я — мина замедленного действия. Я заведен на двадцать ноль-ноль пятого августа этого года. Мне будет сорок лет, и я взорвусь! По московскому времени в двадцать ноль-ноль. Запомните. Нет, я не угрожаю, просто хочу предупредить тех, кто мне симпатичен. С вами их стало девять. А остальных приглашу на свой юбилей. В том числе женщин, которым отдавал руку и сердце, а взамен не получал ничего. Я этого не прощаю. Я копил в себе сорок лет, образовалась критическая масса — взрыв неминуем. Я ничего не могу поделать. Я уже себе не принадлежу — это произойдет пятого августа в двадцать ноль-ноль. У вас двое суток в запасе. Постарайтесь уехать подальше. Здесь будет страшное дело. Я взорву к чертовой матери все — с грязными скатертями, борщами, ухмылками, рожами и теми тремя мужиками, которые жрут бормотуху с хреном. «Приятного аппетита!» В клочья все, в лоскуты! Нет, уже ничего нельзя сделать. Поздно. Мне сорок лет.
      Кофе, будьте добры!.. Прошел мимо. Даже не посмотрел. Его тоже записываю. Приглашу на пятое августа.
      А вы будете жить, вы мне нравитесь, вы сидите со мной за одним столом. Теперь вы самый близкий мне человек — уезжайте подальше. Вас я предупредил. А с остальными поговорю пятого августа в двадцать ноль-ноль.

      — Простите, когда умрете, сколько человек пойдет за вашим гробом?
      — Я как-то не считал пока…
      — Прикиньте ориентировочно.
      — Ну откуда я знаю… человек пятнадцать, двадцать наверно, наберется.
      — Двадцать?! А у меня сто пятьдесят!
      — Вас хоронили?
      — Пока нет. Но я уже договорился. Обзвонил, взял расписки. Мертвого обманывать — грех! Все придут, как миленькие, когда расписка. И вы придете.
      — Я??!
      — Конечно. Вы ко мне хорошо относитесь?
      — Нормально.
      — Ну вот. Неужели вам трудно будет сделать для меня такую малость, проводить в последний путь? Я бы вас проводил.
      — В какой последний путь?
      — Это займет у вас полтора часа. Автобус в оба конца уже заказан. Ну? Последняя просьба умирающего?!
      — Да вы же здоровы, как бык! Господи, прости!
      — Поэтому и прошу сейчас! Умру, — будет поздно. Так я могу на вас рассчитывать? Конечно, если я имею дело с порядочным…
      — Господи! Ну до чего вы… Да приду я, приду!
      — Благодарю вас. Товарищ обещал прилететь из Сыктывкара! Двадцать лет не виделись, все некогда, далеко! А на похороны обещал, хоть раз в жизни повидаемся! Расписочку, пожалуйста.
      — Черт возьми! Я же сказал, — приду… Где расписаться?
      — Здесь. Спасибо. Знаете, когда за гробом идет много народа, — значит, он хорошо жил. «У него было много друзей,» — скажут, Столько друзей, пусть после смерти, но есть! Итак, вместе с вами у меня на похоронах будет сто пятьдесят два человека, надеюсь, вы придете с женой? Целая траурная процессия! Как у знаменитости! Да! За барахлом столько народа не пойдет! Раз на широкую ногу умер, значит, широко жил!.. Хотелось бы посмотреть, как это будет выглядеть! Сделайте, пожалуйста, пару снимков для меня, ладно? А в чем вы будете? Оденьте на похороны этот костюм, он мне нравится. Только галстук построже, — все-таки похороны! Надгробное слово я могу от вас ждать?
      — О чем вы говорите!
      — Заранее благодарю. У вас тембр красивый, скажете: «Такой человек был!»
      — Такой человек!
      — Нет! Знаете, как сделаем? Вы сначала слезы сдержите, а потом вдруг расплачетесь, хорошо? (Всхлипывает.) На кого ж я вас покинул!.. (Рыдая.) Смерть вырвала из наших рядов удивительного человека! Кажется, вчера еще… Господи!..
      — А отчего он умер? То есть вы?
      — Ах, оставьте меня! Уйдите! Хочу побыть один. Каждый раз так расстраиваюсь, просто нет сил дожить до этих похорон!
      — Не дай бог! Надеюсь, все будет хорошо — доживете! А уж похороним вас — не пожалеете!

      Идет по лесу серый волк — зубами щелк, а навстречу ему семеро козлят. И такие на вид симпатичные, просто слюнки текут! Волк страшно обрадовался неожиданной встрече и говорит шестерым козлятам:
      — Козлятушки-ребятушки, а что это мы в лесу в такое позднее время делаем, а?
      — Мы… А мы… гуляем, — испуганно ответили пятеро козлят.
      — И нисколечко вам не страшно в лесу, вот так, вчетвером?
      — Страшно, — заплакали трое козлят.
      — М-да, — зевнул волк. — Конечно, страшно в лесу. Страшно, потому что не поете. Молодежь, вам еще жить и жить, а вы не поете. Песенки знаете? А ну, давайте дуэтом!
      — «Жил-был у бабушки серенький козлик…».
      — «Вот как, вот как! Серенький козлик!» — подхватил волк. — Погромчей давай, пободрей! Ну! Запевала ты мой единственный! Ближе, я плохо слышу… А худой-то какой, чем поет непонятно…
      — Ах, певуны мои милые, — бормотал волк, укладываясь под деревом. Могут же, если захотят, могут… Но обязательно поломаться вначале…

      Зимой люди переходили речку по льду, летом шли по пояс в бурлящей воде. Человек сделал из бревен мостик. Теперь все шли по мосту, было тесно, люди ругались:
      — Да что же это делается? Придумал, понимаешь, мост, давку устраивает! Что ему, больше всех надо, что ли?
      Человек вырыл возле дома колодец. Люди наливали полные ведра чистой воды, вскидывали на плечо коромысло, кряхтели:
      — Ну, тип! Вечно ему больше всех надо! Ни у кого нет колодцев — и ничего, а у него, видите ли, — возле самого дома!
      Чтобы летом не было пыльно и жарко, человек посадил вдоль улицы деревья, и уже через несколько лет шумела прохладная листва, к осени под тяжестью плодов гнулись вниз ветви. Люди рвали сладкие плоды, сидя в тени, сплевывали косточки и возмущались:
      — Тьфу! Раньше была улица как улица. Куда ни глянешь, горизонты какие-то. А теперь?! Как в лесу живем, честное слово! И что ему, больше всех надо?
      Умирая, человек попросил похоронить его на кладбище рядом с отцом и матерью.
      — Ишь ты, какой хитрый! На кладбище и так не повернуться, а его, видите ли, возле папы с мамой положи. Все не как у людей.
      И похоронили его в стороне на высоком холме.
      Глядя издали на его могилу, люди говорили:
      — Вот, полюбуйтесь! Все лежат на кладбище друг на друге, понимаешь! А этот разлегся на холме, как у себя дома. Ему и при жизни больше всех надо было.
      И люди начали хоронить своих близких на холме, рядом с могилой человека.

      У него была мечта — летать!
      Он мечтал утром, днем, вечером, мечтал изо всех сил, и однажды к утру у него выросли крылья. Не бог весть какие, но крылья. Он замахал ими и полетел. Честное слово, полетел!
      Ах, какое это было счастье — лететь!
      Увидев в небе стаю птиц, человек полетел к ним. «Привет, птицы!» крикнул он и засмеялся. Птицы переглянулись и спросили:
      — А ты кто такой?
      — Я человек, который мечтал летать.
      — Ах, человек… Ну так мечтай, где положено. Лети на землю!
      Человек полетел на землю. Там были люди. «Привет вам, люди!» — закричал он и засмеялся.
      — А ты кто такой? — спросили люди, подозрительно заглядывая ему за спину.
      — Я человек, который мечтал летать.
      — Еще один, — сказали люди. — А ну, дуй отсюда, пока не забрали! Тетерев!
      Человек полетел. Он летел над морями и лесами, горами и линиями высоковольтных передач, летел, пока хватило сил. Опустился на крохотный остров, которого не было ни на одной карте. Там на скалах сидели люди с крыльями за спиной. «Привет! А вот и я!» — сказал человек и засмеялся.
      — Привет! — сказал кто-то. — Только не ори, понял?
      — Но я человек, который мечтал летать. Братцы, я…
      — Тсс! Ты здесь не один, понял? Мечтал, пока не полетел. А раз полетел, значит, мечты больше нет. Отдыхай. — И говоривший устало спрятал голову под крыло.
      — Вот чудаки! — человек засмеялся. — Когда есть крылья, как не махнуть за линию горизонта? Интересно, что там?
      И человек полетел.
      Потому что одним даны крылья, чтобы прятать голову под крыло, а другим дана голова, чтобы летать. С крыльями или без. Крылья обязательно вырастут за время полета.

      Золотые руки у Федота Березова! Когда в первый раз заходишь к нему в дом, то поначалу кажется, что в нем абсолютно пусто. И только когда хозяин начинает знакомить со своей коллекцией, начинаешь понимать, какие удивительные сокровища собраны под этой крышей.
      Федот — мастер уникальной миниатюры. Вот прямо передо мной на стене висит известная картина «Иван Грозный убивает своего сына». Пронизанное драматизмом полотно выполнено на срезе конского волоса. А всего в картинной галерее Федота двенадцать картин.
      Хозяин приглашает нас к столу. Садимся пить чай. На столе — прелестный чайный сервиз на двенадцать персон, расписанный картинами из жизни природы. Весь сервиз состоит из двенадцати маковых зернышек.
      Как и все дома в этой деревне, дом Березова славится своим хлебосольством. Дети расставляют баночки с разносолами, вареньем и прочими вкусными вещами, которые достают из холодильника, — его Федот мастерски выдолбил в сосульке, висящей за окном!
      Маленькая девочка, очевидно дочурка Федота, просит у папы денег на мороженое.
      — Возьми сама, — ласково говорит он и кивает на кошелек, искусно сшитый из шелупайки семечки подсолнечника.
      Кошелек лежит на тумбочке возле двуспальной кровати. Весь спальный гарнитур вырезан из цельного зернышка перца.
      Обращает на себя внимание обстановка квартиры: тончайшей работы ореховый гарнитур — стол, стулья, сервант, диван, канапе — все из скорлупы кедровых орешков. Уютно смотрятся на стене часы с кукушкой в рисовом зернышке… Каждый час кукушечка выскакивает и что-то истошно кричит.
      Подойдем к книжным полкам, сплошь уставленным шедеврами отечественной и зарубежной литературы. Все это каким-то чудом уместилось на кусочке пчелиных сот величиной с ладонь. От меда странички несколько слиплись, но если послюнить палец, можно кое-что разобрать. Отдельно на окне лежит любимая книга Федота — «Три мушкетера» Дюма. Она позаимствована из библиотеки.
      А вот и последняя работа Федота: в стеклянной бусинке два крошечных микроба — один в синей маечке, другой в красной. И что характерно, оба в черных трусах. Их сшила жена Федота — Мария, тоже большая искусница.
      Что-то давно пищит за дверьми. Оказывается, это пришла с поля любимая корова Федота Эсмеральда. Мария, гремя ведрами из ольховых шишечек, уходит. Очевидно, пошла доить…
      Кстати, все экспонаты в этом доме-музее настолько тонкой ювелирной работы, что их трудно заметить невооруженным глазом. Все эти чудеса можно разглядеть только под микроскопом. Этот микроскоп, увеличивающий в тысячу раз, смастерил Федот в свободное от работы время. Весь сложный прибор с механикой, оптикой смонтирован в зерне озимой пшеницы и лежит в мешке, где этой пшеницы пуда полтора.
      Временами слышен негромкий приятный звон. Это Федот подковал всех блох серебряными подковами. «Какой талант!» — думаю я, глядя на Федота через микроскоп, увеличивающий в тысячу раз.

      — Поверьте, этого вы не увидите ни в одном цирке мира. Номер экстра-класса. Смотрите. Я беру из чана совершенно живую салаку. Бьется, видите?.. А теперь смотрите туда — морж открывает пасть. Жоржик, але!.. Я кидаю салаку. Хрум — и нет салаки! Ну как?
      — Здорово… наверно. Простите, ну а что тут такого? Я в цирке никогда не был… Может, я чего-то не совсем… Ну подумаешь, морж слопал салаку. И кот съест. И я съем. Только дайте. Я же не выступаю с этим крупными буквами на афише. Один ест другого. Что тут экстра-класса?
      — Вы ничего не поняли. Салака перед тем, как попасть моржу в пасть, делает тройное сальто. Тройное! Смотрите, я повторяю. Ап!
      — Ах вот оно что. Простите, обсчитался. Тройное. Это другой разговор. Браво! Браво! А как же… простите, я в цирке не был, как вы добились?.. Ведь салака согласилась крутить это дело, отправляясь, как говорится, в последний путь? Грубо говоря, как вы добились такого щемящего зрелища?
      — Лаской! Исключительно лаской. — Дрессировщик погладил бочку с салакой, и та вздрогнула.
      — Неужели в природе существуют такие ласки, чтобы в ответ в пасть прыгали?..
      — Конечно. Но знали бы вы, чего мне это стоило! Глупее салаки, пожалуй, только килька. Лишь на четырехсотом килограмме до нее дошло, что надо делать именно тройное сальто.
      — Понял… Ну а как вы моржа заставили?.. Морж — тюфяк полный, он запросто может обсчитаться и с голодухи после одного сальто проглотит. Какой же лаской надо?..
      — Да самой обыкновенной человеческой лаской. Уверяю вас, моржи, как люди, все понимают. До трех считает как миленький. А сейчас он и сам у меня делает тройное сальто.
      — Морж? Тройное сальто? Бедняга. Неужели есть такая ласка?..
      — Есть. Смотрите. Жоржик! Приготовились! Делаем дяде тройное сальто или… Ты понял? Раз, два, три! Але-оп!..
      Морж сделал тройное сальто и прыгнул в пасть дрессировщика.

      С деньгами получалась вечная путаница. У одного они есть, а ему плохо, у остальных ничего нет — им хорошо!
      И решили все оценивать по-другому. По времени. Каждая вещь теперь стоила столько, сколько человек над ней работал.
      Скажем, один целый год пишет роман. Другой за полчаса делает отличную табуретку, а за год, соответственно, пятнадцать тысяч отличных табуреток. Третий за полгода строит дом, а за год — два дома. Значит, тот, кто писал роман в течение года, имел право обменять его на один дом плюс семь с половиной тысяч табуреток. Или же на пятнадцать тысяч табуреток, но тогда дом ему, естественно, уже не полагается. И все довольны, потому что все по-честному. И тут приходит один человек и говорит:
      — Мне, пожалуйста, полромана, получше который, дом, машину, четыре табуретки, ложку и вилку.
      — Простите, а вы сами что сделали за этот год?
      — Ничего.
      — Тогда простите…
      — Нет, это вы простите! Я целый год честно ничего не делал, так? Значит, целый год я ни во что не вмешивался. А начни я что-нибудь делать, ничего бы толком не сделал сам и другим не дал. Можете поверить, я себя хорошо знаю. И во имя нашего общего дела я себя целый год сдерживал. Поэтому считаю, что в каждую вещь вложена частица моего безделья. Так что заверните все, что я просил, а я за это создам вам нормальные условия для работы. Дам честное слово порядочного человека, что по-прежнему ничего делать не буду.
      И он оказался порядочным человеком.
      Сколько прекрасного создано на земле благодаря таким людям!

      Как вам не стыдно?! Эх, вы! Да чтобы я стал унижаться из-за вашей премии? Пропади она пропадом! Не хотите давать и не надо! Не хотите?.. Не надо!
      Позориться из-за каких-то двадцати тысяч?! Смешно! Не двадцать? А сколько? Десять?! Тем более! Знал бы раньше, что не двадцать, а десять только бы вы меня и видели! Из-за десятки торгуемся! Как вам не стыдно! Да я бы на вашем месте со стыда сгорел! Ладно, можете не давать! Слышите? Можете не давать! Можете?! Прекрасно. Я ухожу! Поворачиваюсь, хлопаю дверью, звенят стекла — все!!! Я ушел! Пока! Оставьте себе эту несчастную десятку, подавитесь вы ею! Да, да, подавитесь! Все, я ушел, не могу здесь больше оставаться! Противно! Значит, не дадите? Я вас правильно понял? Не надо! Не на-до! Думали, я душу продам за десять тысяч?! За десять!!! Никогда! Я был о вас лучшего мнения, вы похожи на порядочного человека. Были похожи. Да не надо мне ваших денег! То есть моих денег! Дайте — и я швырну их вам в лицо! Дайте, дайте — увидите! Дадите? Нет?! Уперлись, как баран, да?! Ладно. Знаете, как поступают приличные люди? Смотрите на меня. Слушайте, что я говорю. Отдайте их Петину, скажите, что от меня, пусть на них лекарство купит! Отдайте, отдайте, вы же ему всегда даете, он талант, его стимулировать надо, а я что?! Винтик, гаечка, шайбочка!
      Ну ладно, заболтался я с вами. На чем мы остановились? Чего я сюда пришел. Зачем вы меня вызывали? Не вызывали? Ах да! Премия! Ну что, отдадите? Нет?! Из-за десятульки крохотной вы отняли у меня столько драгоценного времени?! Да за это время, знаете, сколько бы мог заработать и потом швырнуть вам в лицо?! Все! Хватит! Достоинство и честь мне гораздо дороже! Хотя, что я вам говорю, разве вы знаете, что это такое! Тридцать!!! Вот вы сколько должны были дать! Но я вам слова не сказал — вы обратили внимание?! Ни слова! Не так воспитан, простите! Повернусь, хлопну дверью и уйду! Вы дождетесь! Надо быть выше этого!
      Десять тысяч?! О чем мы говорим! Вдумайтесь в эту мелкую цифру! Мы же интеллигентные люди! По крайней мере, я! Дайте вы их мне, не унижайтесь! Ну! Плюньте на все и дайте! Ну?! Где расписаться? Тут? Пожалуйста. Давайте их сюда. Правильно. Десять. Да не бойтесь, не стану швырять их вам в лицо. Не так воспитан!

      — Журавль, а журавль, скажи, почему, когда вы летите по небу, люди улыбаются, говорят: «Журавлиная стая летит!» А когда идем мы, коровы, воротят носы, ворчат: «Стадо коровье прется!» В чем разница?
      Журавль гордо задрал голову и сказал:
      — Мы как-никак журавли. А вы коровы. Извини.
      Буренка замотала головой:
      — Но как же так? Мы даем людям молоко, мясо, шкуру — последнее отдаем! А вы? Что даете народному хозяйству?
      — Ну не знаю, — обиделся журавль. — Зато летим красиво. Журавлиным клином. А вы бредете как попало, стадом. Неэстетично.
      Буренка задумалась: «А ведь журавль прав. Нам бы клином, по-журавлиному. И люди скажут: «Вон коровья стайка прошла!»»
      На следующий день коровы возвращались домой, построившись несколько странно. Впереди бежала Буренка. Она то и дело оглядывалась назад и мычала, чтобы коровы подравнялись, держали линию. Пропуская коров, люди прижимались к заборам, ругались:
      — Совсем очумела скотина. Всю улицу заняли!
      Коровы прошли. Остались на земле коровьи лепешки.
      Кто-то сказал:
      — Смотрите! Смотрите! Лепешки-то как легли! Прямо журавлиный клин получился!
      Услышав последние слова, Буренка радостно замычала:
      — Вот что значит эстетика. Выходит, и мы можем!

      Этим прогрессивным методом живем, считай, года три есть. Тогда еще почин родился: «Из родного колхозу ни шагу!», потому что мост через пропасть рухнулся, а другой связи с большой землей пока нет. Ну, молодежь и решила единодушно остаться тут.
      А в ту весну позапрошлую, когда еще мост над пропастью болтался, к нам в деревню прибыл свекор Кольки Урляева, зоотехника рыжего. Добирался свекор прямиком из Улан-Удэ через Москву — столицу. Познакомился свекор в поезде с мужиком. Всю дорогу выпивали, чтобы курить меньше, а то женщина с ребеночком в купе ехала. В Москве очутились у друга того мужика. Обратно выпили. Свекор помнил одно только: туалет, как выйдешь, направо, стакан, как войдешь, налево, да по телевизору еще программу «Времечко» показывали. Свекор в туалет вышел, а вернулся, глядит: в телевизоре голые мужики с бабами братаются, куда попало целуются, и, главное, при свечах! Тут свекор вырубился. А спустя спросил у хозяина, что ему померещилось? Тот говорит, будто какой-то «группенсекс». Свекор обратно вырубился и очнулся только у нас в огуречном рассоле и вот такую небылицу с похмелья высказал.
      Эта чушь собачья горячее возмущенье вызвала. Чтоб по телевизору в программе «Времечко» голых показывали? Какого числа хоть было-то? По какой такой программе? Свекор отчетливо одно помнит: туалет направо, стакан налево. И серьезная такая блондиночка в очках на голое тело. Может, то дикторша была?
      Вряд ли. Уж больно речь неразборчива. Тут бригадир Костриков, у него дядя в самом Иркутске проживает, так вот Костриков выразился в том смысле, мол, это не иначе тот самый «группенсекс» — развратное мероприятие на Западе, хуже свободной любви. Его тут же отбрили: как на Западе, когда в программе «Времечко» продемонстрировали? Хорошо, если показали как ихнее безобразие, ну а вдруг… какое наше последнее достижение? Может, движенье в столице давно завелось, а мы не в курсе снова опять?!
      Тот же Костриков в пене бился: «Безбожники, должно быть, это и есть тот самый хваленый видимомагнитофон! Такая штука — включаешь и видишь по телевизору то, что хочешь!!» Его обратно осадили: «Да что это за телевизор такой, по которому что хочешь, то и видишь?! Это не фотоаппарат все-таки! Уж не почин ли это? Раз «свободная любовь»! Слова-то нашенские! «Любовь, свобода!» Просто мы в толк не возьмем, как ими пользоваться!»
      Места у нас, конечно, глухие, до большой земли верст сорок было, пока мост висел, а теперь и вообще! Так что: «Опять отставать по всем показателям будем?» — это звеньевая наша выступила, Катюха Безмамедова. — «Мало того, что за надои перед людьми стыдно, еще и в общественной жизни никакой отдушины, в смысле группенсексу?!»
      Костриков за сердце хватался, орал: «Слепота вы куриная! Не может у нас никакого «группенсексу» быть! Это упорнографическое мероприятие! Нам противопоказанное напрочь!».
      Что значит «противопоказанное»? А когда разнарядка пришла заместо картошки сажать какао-бобы, прости господи? Это не противопоказано? А посадили! И не выросло ничего! А нутрию, крысу чертову, когда велено было внедрить в жизнь?! Все погрызла вчистую, в леса ушла, в тайге с кем-то спуталась, лютый зверь получился! Трофимыча задрали! Так что, после этого в лес не ходить, что ли?! А почему группенсексу не попробовать? Все предписания выполняли и ничего! Колхоз, правда, не передовой, но существует до сих пор, однако, между прочим!
      На голосование поставили. Мужики обеими руками «за»! Бабоньки, кто посознательней, тоже «за», остальные вроде воздерживаются, но с улыбочкой. Короче, большинством голосов решили идти в ногу с жизнью, какой бы она ни была!
      Отголосовали, а потом голову ломать стали: как этот «группенсекс» хоть выглядит? Что делать надобно? Телефонограмму в райцентр не дашь, засмеют, что такой ерунды не знаем. Ну и домудрили самостоятельно. Раз «группен» — значит, «группа», бригада по-нашему. А секс? Может то, о чем детки по-английски считают до десяти: «сикс», что-то около шести на наши! Ну, точно, свекор Урляева спьяну обсчитался: не «секс», а «сикс». Выходит, «группенсекс» — оно «бригаденсикс» по-нашему! Мир да любовь в бригаде на шесть человек, то есть! И, само собой, это начинание наше! Какая у них может быть любовь, когда между людей финансовые пропасти? А между нами зато никаких пропастей, одна пропасть на всех под мостом, который рухнулся.
      Это у них там все работают, а выгода одному человеку! У нас честно: все работают, — никому никакой выгоды! Как после этого не любить друг дружку?
      Катюха Безмамедова тут же встречное начинание выдвинула: не шесть человек в бригаде, а семь чтобы! На их «группенсекс» ответим нашим «бригаденсемером»! В воскресенье в шесть вечера и заступили. Пришли нарядные, трезвые. Витченко с баяном. Пирожки с капустой напекли. Самовар. Люстры горят. Ну, праздник прямо! Однако никто ни к кому с ласковым словом не подошел, обнять товарища не изволил! Чай пьют, потеют — и все… Тогда председатель наш вперед вышел и сказал: «Давайте поактивнее, товарищи! А то будет прогул!» Вызвал предместкома Прокатову, грамоту вручил и двадцать минут руку жал личным примером! А народ ни с места, только аплодируют — и все! Через два часа молча и разошлись. Но, видно, томление в людях скопилось, сразу на пороге крепкая драка затеялась.
      Тогда снова собрание. «До каких же пор будем свободный досуг подменять организованным мордобоем?! Почему ни одно новшество не можем без боли себе привить!»
      Да! Вспомнили, свекор еще говорил, будто акт какой-то быть должен! Ну с этим ясно. В конце составляется акт, все в нем расписываются, что присутствовали. А до акта-то что делать будем, товарищи!
      Словом, поначалу выматывал этот «бригаденсемер» жутко. Хорошо, тетка Мария вспомнила: «Свекор предупреждал, что дело происходит при свечах, а не на свету! Поскольку свечей не завезли, может, в темноте попробовать? Пусть и не выйдет ничего, зато экономия электричества!»
      Проголосовали за экономию, за темноту единогласно!
      И потихоньку пошло, поехало! Были, правда, поначалу и крики, и оплеухи звенели, и Чижова Усманова не так поняла, и оба из окна с непривычки выпали, но все наладилось со временем. Никто «бригаденсемер» не пропускал, явка стопроцентная. Старушка Никитишна, сто лет, и та ковыляет на огонек, в смысле на темноту.
      И знаете, теперь никаких тебе сплетен! Мол, кто с кем! Потому что в темноте поди узнай, кто с кем? И никакой ревности. Чего тебе жену ревновать, когда, может, ты сам с ней и был? И потом в темноте как-то все по-человечески протекает. На свету, оно как: в глаза смотрит, улыбается, когда он враг твой лютый и есть! А в темноте чувствуешь, — все вокруг свои! А когда не толкают, а наборот; не орут, а шепчут вокруг слово ласковое, — что еще человеку надо? И где, как не в темноте, поговорить по душам? Многие принципиально высказываться начали! Правда, пока не видать, кто, но согласитесь, сдвиг!
      Между прочим, и незамужние бабоньки утихомирились, потому что в темноте каждая, считай, свое счастье нашла. Может, и чужое, да какая тут разница.
      А проблема безотцовщины с «бригаденсемером» снята полностью. Наоборот даже. Ребятенок теперь к любому мужику подойдет, скажет: «папка», — тот ему конфетку сует!
      Так что, по всем показателям судя, не ошиблись мы. Начинание вышло наше родное. А если оно у них началось, так мы ж должны от ихнего худшего брать все лучшее! Но только прикинувши, с головой!
      Ведь такие отношения между людьми установились, что и коровы почувствовали. Да! Надои скакнули выше крыши. И когда между людьми тепло стало, вы не поверите, какао-бобы, прости господи, и те проросли вдруг. Даже не какао-бобы, а чистый какао-горох получился! Потому что какао не пахнет, и на бобы не похоже.
      Все у нас может быть, если у людей желание присутствует, в охотку дело делают!
      Эх, жаль, опытом поделиться не можем, мост через пропасть никак не зацепить!

      Когда-то они дурачились вместе на площадке молодняка. Прошли годы. Жизнь раскидала кого куда, и вдруг — приглашение на вечер встречи.
      Собрались на опушке леса. Заяц с зайчихой, волк с волчицей, осел с ослихой, лев с львицей, лисица с бобром.
      Поужинали, разговорились…
      Заяц от съеденного расслабился, льва по плечу хлопает:
      — Лева, я тебя вот таким помню. Давай поцелуемся. Нет, в губы, принципиально наконец! Как ты вырос, Лева! А я что ни ем, все такой же. Не в коня корм, наверно? Да и корм — то есть, то нет.
      — Как это — то есть, то нету? — удивился лев. — Я узнавал, с кормом все в порядке.
      — Какой там порядок, Лева?! Морковка не уродилась.
      — Оленина зато уродилась. Что за манера есть то, чего нет? Оттого и не растешь, заяц.
      Волчица метала в пасть куски мяса и косилась на лисицу:
      — Слушай, рыжая, что у тебя со шкурой, а? Вся в прыщах! Болеешь?
      Лисица дернула плечиками:
      — До чего ж ты серая все-таки. На мне крокодилова кожа.
      — Крокодилова?! — Волчица перекрестилась. — У нас в лесу отродясь крокодилы не водились.
      — «У вас в лесу!» Дальше своего леса ничего не видите. А я за границу от нашего леса выезжала. Муж, ты знаешь, работает бобром. Они на экспорт идут. Я их сопровождаю.
      — Кого, мужей, что ли?
      — Пушнину! Дипломатическая работа. Кстати, скажи потом зайчихе: заячьи шубы давно не носят. Дурной тон. Неужели заяц не может достать что-нибудь поприличнее?
      Заяц услышал и вскинулся:
      — А на какие, позвольте спросить, шиши?
      — Не понял? — Лев облизнул губы. — У нас каждый получает такие шиши, которые ему положены. Вот ты сколько, заяц?
      — Да ни шиша!
      — Значит, тебе столько положено. Я, лев, побольше тебя, я — тысячу. Все логично. А как у тебя дела, ослик?
      Осел потупился и сказал:
      — Не называйте меня больше осликом, пожалуйста. Я занимаю ответственный пост, и на работе все зовут меня ослом.
      — А кем ты работаешь?
      — Правой рукой слона! — ответил ослик.
      — Во, тунеядцы! — Волк лязгнул зубами. — Тут вкалываешь с утра до вечера как волк! По ночам собак ждешь, а эти устроились — кто рукой, кто ногой, кто зад…
      — Вова, умоляю, не выражайся! — Волчица повисла на муже. — Вова, на той неделе ты выступал перед общественностью старого оврага, я тебя еле выходила после дискуссии.
      — Ой, ну ты прямо королева! — Лисица подсела к львице. — Страшно рада за тебя, просто страшно! Слушай, а твой на сторону не бегает?
      Львица прищурилась:
      — Бегает, но говорит, «только в рабочем порядке».
      — И ты веришь?
      — Что я, дура? Конечно, верю. А он спрашивает меня: «Тебя, мордастую, опять видели с тигром. Это правда?» Я говорю: «Неправда». И он мне верит. Закон джунглей: все держится на доверии. Не поверишь — разорвет! А твой старик исполняет супружеские обязанности?
      Лисица улыбнулась:
      — Бобруша мой? А как же? Все хатки строит, хатки. На лето сдает. Приличная сумма получается. Знаешь, в этом браке я по-настоящему счастлива. Тьфу-тьфу-тьфу!
      Заяц долго кашлял на ухо задремавшему льву:
      — Лев, а правду говорят, ты козлика задрал? Такого серенького, помнишь?
      Льва передернуло.
      — Ну что за народ! Козел пригласил меня в гости — что-то насчет работы. Вроде в огород на полставки. Ну, стол накрыли, а есть нечего. Тут козел и угостил тем, что у него оставалось. А говорят, «задрал». Так исказить факты! Кстати, заяц, заходил бы как-нибудь с зайчихой по старой дружбе. Фигура у нее какая! Прелесть!
      — Да ты что, Лева, ты что? Вглядись: кожа да кости, смотреть не на что.
      — А я тебе говорю, фигура хорошая! Ничего в зайчатине не понимаешь, даром что заяц!
      А волк уже совсем распоясался.
      — Я санитар леса! Отец был санитаром леса! Мама была санитаром леса! Звери оставшиеся бегают стройные, поджарые — кому спасибо? Санитару леса. Кто довел всех до такого совершенства? Ты, что ли ослиная морда?
      — Ты, ты! — завыла волчица. — Гомеопат ты наш единственный!
      Заяц дрожащим голосом произнес:
      — Ну что ж, предлагаю заканчивать вечер. Приятно было вспомнить юность, площадку молодняка, которая сдружила навеки!
      Лев подмигнул зайчихе:
      — Завтра в десять утра. Только ты да я. Устроим завтрак на траве. Не пожалеешь!
      — Как скажете, — прошептала зайчиха.
      Вечер прошел в теплой и дружественной обстановке.

      Старый слуга Патрик объявил: «Сэр Эдвард Беккерфильд с супругой!»
      Гости устремились к дверям. «Неужели тот самый знаменитый Беккерфильд-младший?»
      Поговаривали, что Беккерфильд-младший происходил из старинного рода потомственных неудачников. Не чета нынешней мелюзге! Эдвард происходил из тех самых, настоящих, проклятых богом неудачников конца шестнадцатого — начала семнадцатого века.
      Если Беккерфильды сеяли пшеницу, соседи обязательно сажали картофель, и в тот год пшеницу обязательно поедали грызуны. Когда они прогуливались по улице в щегольской одежде, соседки поспешно снимали с веревок белье, и тут же разражался чудовищный ливень.
      Во все века к Беккерфильдам приходили за советом. Если они говорили, что ни за что не купили бы этот участок земли, надо было хватать его с закрытыми глазами! Алмазы, в крайнем случае золото, там находили обязательно.
      Вот такой это был легендарный род Беккерфильдов. Естественно, им не везло в картах, но это была сущая ерунда по сравнению с тем, как им не везло в любви. Если они лезли на балкон к любимой, то всегда попадали сначала в спальню родителей, а уж потом их вышвыривали из окна, причем увечья, полученные ими, были мелочью по сравнению с убытками, которые наносило их тело в результате падения.
      Дети у них рождались похожими на соседей, зато дети соседей чем-то походили на их жен.
      Если где-то вспыхивали драки, то забирали в участок, как вы понимаете, Беккерфильдов, которые проходили мимо.
      Все разыскиваемые полицией государственные преступники были в профиль и в фас похожи на Беккерфильдов, отчего последних нередко сажали в тюрьму и выпускали только тогда, когда находили настоящего преступника, которым по ошибке опять-таки оказывался, сами понимаете, родственник Беккерфильдов!
      Леди и джентельмены! Не было на свете ямы, куда бы они не проваливались среди бела дня, а споткнуться на ровном месте для них было раз плюнуть.
      Словом, неудача шла за ними по пятам и стала им как родная. Невезение вошло в кровь и плоть Беккерфильдов. Зато они стали людьми уверенными в завтрашнем дне. Они не сомневались — хуже не будет. Более того, они научились в каждой неудаче находить крупицу удачи.
      Когда по большим праздниками загорался их дом, они отгоняли соседей с баграми, уверяя их, что не сгори дом дотла сегодня, он непременно обрушится завтра, придавив всю семью. Когда у них вытаскивали кошелек, они радовались тому, что в нем были не все деньги. Доставая из сундука приданое дочери и обнаружив, что сукно поела моль, они смеялись: «Наевшись этого сукна, моль долго не протянет!»
      Но леди и джентельмены! Нельзя сказать, что они покорились судьбе. Нет! Были попытки судьбу одурачить. То, что сандвич, падая, ложится вкусной стороной на пол, у Беккерфильдов приобрело силу закона. Кто-то из них подсчитал, какие убытки несут Беккерфильды на одних бутербродах. Они придумали хитрую штуку. Стали есть бутерброды вкусным вниз. Поэтому, когда бутерброд падал, а падал он обязательно, то поскольку низ у него был верхом, а верх, естественно, низом, бутерброд лежал в пыли, как на тарелочке! И они уплетали его за обе щеки, смеясь до слез. А один из них, Дэвид Беккерфильд, тот просто умер от смеха.
      Вот какие замечательные люди были сэры Беккерфильды.
      …Старый слуга Патрик повторил: «Сэр Беккерфильд-младший с супругой!» И они вошли в зал. Эдвард с достоинством поклонился. Супруга шаркнула ножкой, сбила мужа и оба грохнулись на пол.
      Гости с криками бросились им на помощь, но, поскользнувшись на скользком паркете, попадали на пол. А Беккерфильды уже поднялись на ноги и, улыбаясь, глядели на визжащий ворох гостей. «Надо же, какая с ними неприятность приключилась», — бормотал Беккерфильд-младший, прикладывая вечно холодную руку жены к растущей на лбу шишке.

      Англия, или, как ее почему-то называют, Великобритания, расположена наискосок от Франции. Разделяет их пролив Ла-Манш, или, как говорят в народе, Па-де-Кале, что не одно и то же. Интересно, что в хорошую ясную погоду, когда ниоткуда не дует норд-ост, из Франции хорошо видно Англию, в то время как из Англии ни черта не видно. Потому что французы очень скрытные люди, как и японцы, впрочем.
      Общая длина береговой линии четыре тысячи километров, если обходить Англию слева направо, держа Гольфстрим чуть сзади.
      Гольфстрим — модное течение в Западном полушарии, несущее англичанам тепло, рыбу и мусор со всего света. Иногда попадаются любопытные вещи.
      Особенность климата Англии: умеренная зима, прохладное лето, а грибов нет вообще.
      К сведению собирающихся в Англию. В поездах дальнего следования не курят. Или, как говорят англичане, «у нас не смокинг». Не путать с русским — «не смокинг», то есть не пиджак, а рубашка. Не знающие в совершенстве английский язык, по-ихнему «ленгвич», ни в коем случае не должны обращаться к прохожим, которых в Англии до сих пор несколько тысяч. Лучше сразу обратиться к полицейскому, который может в Англии у вас или у вашей хорошей знакомой принять роды. Может, поэтому в Англии так и растет преступность, что полицейские все время принимают роды, а преступники, наоборот, воруют?
      Но зато в Англии самая высокая рождаемость на улицах. Урожайность сахарной свеклы значительно ниже. Она в Англии вообще не растет. Как и в Японии, кстати.
      Гостиницы дороги, но нетрудно найти частную комнату за пятнадцать-двадцать шиллингов в неделю, что недорого, если учесть, что один шиллинг равен сорока пяти песо. Рестораны дороги, но хороши в смысле еды. Есть так называемые гриль-рум, где продают мясо, тут же при вас изжаренное и съеденное. Цена такого обеда — два-четыре шиллинга, что недорого, если учесть, что один шиллинг равен сорока лирам.
      Что надо посмотреть в Лондоне? Конечно же, мост Тауэр, другими словами, Тауэр-бридж. Длина моста — полмили туда, полмили обратно, всего семьсот пятьдесят метров. Очень хорош мост вечером и ночью, когда из-за тумана ничего не видно, но прекрасно виден туман. Это главная достопримечательность английской столицы. По вечерам тысячи туристов выходят на улицы, чтобы полюбоваться прекрасным туманом. Слышны шутки, смех, свистки полицейских — словом, какой-то кошмар! Вот такой туман получается в Англии. Англичане очень гордятся своим туманом и говорят: «Ну и туман у нас!»
      Посмотрите знаменитый памятник Роберту Пирсу, командовавшему английскими войсками во время англо-турецкой войны. Это была трудная война. Потому что, прежде чем сцепиться с турками, англичанам пришлось воевать с испанцами, поляками, итальянцами, греками, и только в 1842 году они наконец дорвались до войны с турками. Но к этому времени английские солдаты так возненавидели турок, что боевой дух был в два раза выше, чем нужно. Поэтому война была недолгой. Пока англичане возвращались с победой домой через страны Европы, их окончательно разбили. Вернулся только Роберт Пирс. Посмотрите его памятник. Ему будет приятно.
      В заключение обзора хочется подчеркнуть: Англия резко отличается от Японии. Хотя бы по количеству японцев. В Японии их куда больше. Зато нигде вы не увидите столько англичан, сколько в Англии.
      Сенкью за внимание!

      А теперь, товарищи, давайте получим удовольствие от этой картины. Встаньте пошире, чтобы всем было видно. Тебе сколько лет, мальчик? Пятнадцать? Отвернись, тебе еще рано смотреть такие вещи. Внимание! Я начинаю!
      Центральное место в творчестве так рано ушедшего от нас Эль Греко по праву занимает полотно площадью полтора квадратных метра — «Кающаяся Мария Магдалина». На холсте Магдалина изображена в необычном ракурсе, на берегу моря. Невольно возникает вопрос: что она здесь делает в такое позднее время? Она здесь откровенно кается.
      Художники с давних пор обращались к образу прекрасной грешницы. Но все их Магдалины каялись как-то неубедительно. Без огонька. Совсем в другой, оригинальной манере кается Мария Магдалина у Эль Греко.
      Сразу видно, что она глубоко раскаивается в содеянном. «И как это меня угораздило?» — как бы говорит Мария. И ей как бы веришь.
      В правом верхнем углу мы видим ветку с листьями. Листьев ровно пятнадцать. Желающие могут меня проверить. Ну? Тринадцать? Вот народ! Вчера еще было пятнадцать.
      Так. А теперь перенесемся в левый верхний угол. Перенеслись? Там сразу в глаза бросаются три птички. Кое-кто на Западе полагает, что это колибри, но наши ученые опознали в них диких уток.
      И наконец, в центре кульминационное пятно картины — сама Магдалина. Эль Греко умышленно расположил Марию смотрящей в сторону. Она не может смотреть людям в глаза. Ей стыдно. Поэтому она вынуждена смотреть влево. И если зайти слева, то можно встретиться с Магдалиной глазами, и тогда ей становится так стыдно, что ее лицо краснеет.
      Распущенные как попало волосы говорят нам о распущенности Марии в прошлом. Но правая рука уже полностью прикрывает трепетную грудь. Значит, в Магдалине заговорила-таки совесть.
      Известно, что Эль Греко рисовал в ужасные времена господства испанской инквизиции. В те годы на кострах горело немало способной молодежи. Поэтому никто не смел открыто думать, рисовать, лепить. И большие художники вынуждены были прибегать к аллегориям. Прибежал к ним и Эль Греко. Магдалина не просто крупная женщина с хорошей фигурой, как это может показаться неискушенному зрителю. Нет! Каждая черточка на картине незаметно для себя бросает вызов испанской инквизиции.
      Даже пейзаж за спиной Магдалины написан не только ради того, чтобы как-то заполнить свободное от Марии место, — эти промозгло-серые, опостылевшие коричневые тона кричат об ужасных условиях, в которых жили простые, никому не нужные испанцы.
      На всех картинах художнику удавались глаза. Особенно хорош у Магдалины правый глаз. Ниже, под глазом, хорошо виден рот, из которого доносится немой вопрос.
      Давайте дружно вглядимся в нежное тело, написанное в теплых тонах. Да, Мария — девушка не из рабочей семьи! На руках ни одной царапины, тем более мозоли. Трудно придется Магдалине в дальнейшей жизни.
      На коленях у Марии лежит книжка и чей-то череп. Сейчас трудно сказать, кто позировал художнику. Над этим придется поломать голову нашим искусствоведам.
      Слева от черепа мерцает графин с какой-то жидкостью. Что это? Вода, вино или другой яд? Неизвестно! Но вкус приятный.
      В целом картина поражает своей чистотой. Белоснежные кружева, покрывало поверх Магдалины все это говорит нам о тяжком труде испанских прачек, день и ночь стирающих белье испанской знати, погрязшей в роскоши, вине и женщинах.
      Таким образом, можно рассматривать «Кающуюся Марию Магдалину» как суровый документ той далекой эпохи.
      Документ, подписанный рукой Эль Греко, замечательного художника, умершего в 1614 году, не дожившего до правильного понимания своей картины более трехсот шестидесяти лет.

      Просто гора с плеч. Три года отдал, думал, мозги свернутся, но добил! Можете меня поздравить. Я наконец выучил будунуйский язык. Читаю, правда, со словарем, но болтаю без напряжения. Пожалуйста, спросите меня что-нибудь по-будунуйски. Ну? Любое спросите! «Как вас зовут?» «Который час?» Чего молчите? А-а! Не можете спросить по-будунуйски. Вы языка не знаете. Даже как он выглядит. И выглядит ли. А я могу спросить кого угодно о чем угодно, и мне никто не ответит. Кроме меня! И еще двух человек.
      Будунуйцы — древнейшее племя на юге Африки. Причем от племени осталось человека два с небольшим. Две старушки и старичок. Но им жизнь не грозит, в газетах писали. Так что чуть-чуть потерпеть — и я останусь единственным в мире, кто в совершенстве владеет будунуйским языком. Представляете, какая удача? Единственный в мире! Наконец я смогу высказать вслух все, что у меня накипело! Трихонда брухерто! Да-да, так и скажу: «Трихонда брухерто в конце концов!» М-да, крутовато, конечно… Тогда просто: «Брухерто в конце концов!» Сильно сказано, не правда ли?
      Вот чем мне эти будунуйцы нравятся: что думают, то и говорят.

      Тридцать восемь лет Леня Козлович честно прожил в коммунальной квартире на двадцать пять человек. Леня привык к соседям, к удобствам, которых не было, и к своей комнате площадью двадцать два не очень-то квадратных метра, такая она была вытянутая, коридорчиком, зато как просторно под высоким лепным потолком! Раньше во всем этом доме кто-то жил.
      Жильцы на все шли ради отдельной квартиры. Фиктивно женились, разводились, съезжались, менялись, азартно рожали детей, прописывали умерших, укрывали живых. А Леня с детства был недотепой, фиктивно жить не умел. Женился, родил себе девочку — все, что он мог.
      И вот наконец дом пошел под капитальный ремонт, людей расселяли в совершенно отдельные квартиры со всеми удобствами.
      Леня с женой своей Люсей по ночам, чтоб не разбудить дочь Ленку, шепотом, чуть не до драки спорили, куда что ставить. До чего же легко в голове поместились роскошные большие слова: «гостиная», «спальня», «детская». Квартира, как известно, полагалась двухкомнатная, и все равно это были сладкие споры: что, куда… Отдельная! Значит, в чем хочешь ходи, куда хочешь — плюй, и в туалет не спеша, от души наконец…
      В понедельник Леня, радостный, как предпраздничный день, явился в отдел учета и распределения жилплощади.
      У комнаты номер шестнадцать была небольшая очередь. Принимал инспектор Чудоев М. П. Его имя произносили уважительно, выговаривая каждую буковку: Максим Петрович!
      Дождавшись очереди, Леня постучал и вошел. Максим Петрович был чудовищно хорош, в черном костюме, зеленой рубашке и синем галстуке. То ли он любил рискованные сочетания, модные в этом сезоне за рубежом, то ли был начисто лишен вкуса, что мог себе позволить в силу занимаемой должности. Небольшие карие его глазки косили так, что встретиться с Максимом Петровичем глазами практически было невозможно. То есть посетитель видел Чудоева, а вот видел ли посетителя Чудоев — поручиться было нельзя.
      Леня выложил на стол справки и спросил: «Скажите, пожалуйста, на что мы можем рассчитывать?» Максим Петрович разложил пасьянс из мятых справок и сказал: «Согласно закону, получите двухкомнатную квартиру в районе новостроек».
      Леня и сам знал, что положено согласно закону, но, как известно, закон у нас один на всех, а нас очень много, поэтому закона на всех не хватает, и тот, кто бойчей, свое не упустит, чье бы оно ни было! Причем все в удовлетворении, потому как большинство понятия не имеет, как живет меньшинство, что для счастья, пожалуй, самое главное. А кто хочет жить лучше, надеждой источен до косточек, лишь глазки горят, но с годами обугливаются, гаснут.
      Но шанс, шанс есть у каждого!
      И, подмигнув двумя глазами, Леня, как ему показалось, интимно шепнул:
      — Знаю, что нельзя, но смерть как охота… трехкомнатную.
      Максим Петрович развел глаза в стороны:
      — Я бы с радостью, но вы же знаете сами. Если бы вы были матерью-героиней, академиком, хотя бы идиотом со справкой, то, естественно, имели бы право на дополнительную жилплощадь, а если вы нормальный человек, увы!
      И тут Леня выплеснул из себя фразу, бессмысленную до гениальности. Она прозвучала так:
      — Максим Петрович! Размеры моей благодарности будут безграничны в пределах разумного.
      Максим Петрович, пытаясь понять смысл услышанного, перестал на миг косить и, показав Лене глаза, которые оказались не карими, а зелеными, прошелестел одними губами:
      — Зайдите в четверг после трех. И не забудьте размеры границ.
      Дома, сидя за столом и тряся над борщом перечницу, Леня сказал жене:
      — Люсь, падай в обморок! Я, кажется, выбил трехкомнатную.
      Люся, как при команде «Воздух!», рухнула на пол и, припав к ногам мужа, заголосила:
      — Ленчик! Миленький! Положена двухкомнатная — будем жить. Раз ты что-то задумал, и однокомнатной не дадут. У тебя легкая рука, вспомни. Из ничего — бац — и беда!
      — Цыц! — Леня треснул по столу вилкой. — Цыц, любимая! Сначала послушай, а потом убивайся. Тут все чисто. Ну, придется немного дать. Но иначе никогда не видать трехкомнатной.
      — А ты что ему пообещал? — спросила жена.
      Леня поворошил вилкой тушеную капусту:
      — Я ему тонко намекнул.
      Люся села:
      — Господи! Тогда в трамвае тонко намекнул и чуть не убили! На что ты мог намекнуть ему, несчастный?!
      Леня наморщил лоб, вспоминая неповторимую фразу:
      — Я сказал: «Размеры моей благодарности будут безграничны в пределах разумного». Неплохо сказано, да?
      Люся застонала:
      — Переведи с идиотского на русский. Сколько это в рублях?
      Леня сказал:
      — А я откуда знаю? Сколько у нас на книжке?
      — Осталось сто семь рублей тридцать копеек.
      — Значит, столько и получит, — отрезал Леня.
      Люся заплакала:
      — Ленчик! Тебя посадят. Ты не умеешь давать. Тебя возьмут еще в лифте, в автобусе. А за дачу взятки — от трех до восьми лет. Значит, тебе дадут десять. Ленчик, на кого ж ты нас бросаешь?! Ты никогда в жизни не мог ни дать, ни взять. Вспомни дубленку, которую ты мне достал по дешевке за двести пятьдесят рублей. Этот кошмарный покусанный молью или собаками милицейский тулуп, который еле продали через год за пятьдесят пять! А сметана, которую Коля вынес нам с молокозавода?! Ты ее тут же разлил в проходной под ноги народному контролю. Тебя чуть не посадили, списав на тебя все, что с молокозавода вынесли трудящиеся.
      Леня сидел как оплеванный…
      Люся хлебнула компота и окрепшим голосом продолжала:
      — А кто пригласил меня и Калитиных в валютный бар? Кто сказал: «Там дружок у меня и все схвачено?» И действительно, нас тут же схватили! Пытались выяснить, с кем из иностранцев мы хотели встретиться и с какой целью? Хорошо, что директор гостиницы, поговорив с тобой полминуты, велел отпустить, поняв, что нет в мире иностранца, которого ты можешь заинтересовать. Не родился еще такой! Не давай взятку! Посадят!
      Люся снова упала на колени. Леня опустился рядом:
      — Ну а что делать? Посоветуй, если ты такая умная.
      Они сидели на полу обнявшись и молчали.
      — А что если… — Люся медленно поднялась с пола. — Все в конвертах дают. Так вот, вместо денег сунь туда сложенную газету и отдай конверт только после того, как получишь ордер. И беги! У тебя был второй разряд по лыжам? Вот и беги! Не станет он орать, что взятку ему недодали.
      Леня чмокнул жену в щеку:
      — Молодец, Людка! Соображаешь, когда не ревешь! А поймают на месте преступления — вот вам улика, газета «Советский спорт». А за это у нас не сажают. Номер экстра-класса. За трехкомнатную — «Советский спорт».
      Номер действительно был международного класса, но его еще надо было исполнить…
      За ночь Люся на всякий случай подготовила три конверта с газетой, сложенной под взятку.
      Рано утром жена, обняв и перекрестив мужа, ушла на работу. Леня сделал зарядку, дождавшись очереди в ванну, принял холодный душ, другого не было, и на всякий случай для собранности проглотил две желтые венгерские таблетки из пластмассовой баночки — их всегда брала Люся после семейных скандалов, чтобы успокоиться. Но по тому, как начало крутить в животе, Леня с ужасом сообразил, что принял что-то не то.
      Он позвонил на работу жене, объяснил свое состояние и спросил, что теперь ему делать?
      Люся заорала в трубку:
      — Желтенькие — слабительное! Идиот! Тонизирующие — красного цвета. Красного! Господи…
      Леня бросил трубку и, подумав, принял таблетку закрепляющего. Подумал еще и взял две красненькие таблетки для закрепления уверенности в себе. Слабительное, закрепляющее и тонизирующее в сумме дали сногсшибательный эффект. Леня покрылся холодным потом, во рту пересохло, а пальцы задрожали так, что пришлось их сжать в кулаки.
      В таком вот состоянии, со сжатыми кулаками, но дрожа, Леня ровно после трех стучался в кабинет. То ли от волнения, то ли от лекарства он никак не мог пройти в дверь, ну не попадало тело в проход, заколотило его!
      — Проходите! Садитесь! — сказал Максим Петрович, доброжелательно кося глазами.
      Легко сказать — «садитесь».
      Наверно, летчику легче было ночью посадить самолет с отказавшим мотором, чем бедному Лене попасть задом на сиденье стула. Наконец посадка была завершена.
      Максим Петрович, достав из папки бумагу, потряс ею в воздухе:
      — Поздравляю! Вопрос решен положительно. Три комнаты. Осталось подписать у Новожилова, и все.
      — Максим Петрович, а вы бы уж подписали… и тогда размер моих границ… не имел бы никакой благодарности!
      Максим Петрович кивнул и вышел. Через минуту вернулся и помахал перед носом у Лени подписанным вкусно пахнущим ордером. Там было написано: «Трехкомнатная». Леню потянуло за ордером, но Максим Петрович изумленно глянул в ящик стола, потом на Леню, как бы прикидывая, войдет Леня в ящик или нет.
      Леня выхватил ордер, бросил в ящик пухлый конверт и, быстренько пятясь к дверям, забормотал:
      — Большое спасибочко! Заходите еще!
      От радости, что все позади, Леня глупо улыбался и все пытался выйти в ту половину двери, которая была заперта. И тут двое молодых людей, подхватив его под руки, разом предъявили удостоверения работников ОБХСС и бодро сказали: «Ни с места!»
      Широко улыбаясь, старший из них ласково поманил людей из очереди, очевидно, чтобы они разделили его радость:
      — Товарищи, можно вас? Будете понятыми. Подтвердите дачу взятки. Вы только что получили ордер, не так ли?
      Младший оперативник открыл ящик и достал оттуда конверт.
      — Ваш?
      Леня кивнул, хотя голова Максима Петровича отчаянно замоталась из стороны в сторону, словно увертываясь от петли.
      Старший жестом профессионального фокусника засучил рукава, дабы все убедились, что в рукавах ничего нет, и, ловко вскрыв конверт, бережно достал аккуратно сложенный «Советский спорт». Подмигнув понятым, он начал нежно разворачивать газетный лист. Понятые, распахнув рты, с огоньком лютой справедливости в глазах ждали финала. Ничто не делает нас такими честными, как чужое преступление. Наконец газета была развернута в два полных печатных листа. Работник ОБХСС, не сняв улыбки, оглядел газету с обеих сторон, ударил бумагу ладонью и начал трясти, надеясь, что посыпятся денежки. Увы, фокус не удался!
      — Синицын, чтоб я сгорел, это «Советский спорт»! — сделал он тогда смелый вывод.
      Максим Петрович, для которого этот вывод был, наверно, еще более неожиданным, чем для остальных, недоверчиво потрогал газету рукой, ущипнул себя, работника ОБХСС, и к нему снова вернулся дар речи.
      — Естественно, это «Советский спорт». А что, по-вашему, там должно быть еще? Вот интервью с Дасаевым. Я всю жизнь мечтал его прочесть, и товарищ любезно принес, как мы с ним и договорились.
      Младший работник ОБХСС с лицом человека, похоронившего за день всех родственников, машинально сложил газету, сунул в конверт и бросил обратно в ящик стола. В глазах его стояли слезы.
      А Максим Петрович бросился к Лене и долго тряс его руку:
      — Спасибо за газету! Даже не знаю, как вас благодарить! Просто не представляю, как бы я жил без этой газеты!
      Леня сказал:
      — У меня журнал «Здоровье» есть. Принести?
      — Нет-нет! Это уже статья, правда, товарищи? Да возьмите конверт, а то подумают, что я с посетителей конверты беру.
      Максим Петрович сунул конверт из ящика обратно Лене в карман.
      — Ну, вы жук! — старший сотрудник погрозил Максиму Петровичу пальцем.
      — Все свободны, хотя, конечно, жаль.
      Наконец Леня выбрался из проклятого кабинета и помчался домой.
      Влетев в комнату, не раздеваясь, Леня схватил жену в охапку и закружил по комнате:
      — Люська! Трехкомнатная! Держи! — Он царственным жестом протянул ордер.
      Прочитав текст, Люся заплакала:
      — Любименький! И нам повезло наконец. Господи! Такая удача и ты на свободе! Садись есть, радость моя!
      Леня уплетал обжигающий борщ и, давясь, рассказывал, как все было.
      — И представляешь, жук, говорит: «Чтоб вы ничего не подумали, я возвращаю вам конверт», — Леня бросил на стол мятый конверт. Люся подняла его, и вдруг оттуда посыпались песочного цвета ассигнации. Сторублевки. Десять штук.
      — Ленечка, это тысяча рублей! Ты кого-то нечаянно убил? — Люся приготовилась плакать.
      Леня медленно лил борщ из ложки на брюки, не отрываясь глядя на невиданные деньги.
      — Может, это он тебе взятку дал за то, что ты его спас?
      — Погоди, Люсь, погоди! Вот, значит, как оно. У него в ящике лежала чья-то взятка в таком же конверте. Он побоялся, что станут искать и сунул конверт мне в карман. Жулик! Не отдам! Это нам на новоселье от ОБХСС.
      — Ленчик! — Люся привычно опустилась на колени. — Верни! Узнают, что ты трехкомнатную получил и за это взятку взял. В законе еще статьи для тебя не придумали!
      — Не отдам! — Леня смотрел на жену исподлобья. — В кои-то веки мне дали взятку. Когда я еще получу? Не все взятки давать нечестным людям, пора уже и честным давать.
      — Ой, Ленчик, не гонись за длинным рублем, дороже выйдет!
      Они бранились целый день и даже ночью.
      К утру Люся убедила мужа, что не в деньгах счастье. И чтобы воровать, надо долго учиться. Квартира трехкомнатная с неба свалилась, и не надо гневить боженьку.
      В конце дня Леня вошел в кабинет Максима Петровича и сказал:
      — «Советский спорт» стоит три копейки. А здесь немного больше. Возьмите сдачу!
      Максим Петрович, воровато закосив глаза за спину, протянул руку. В тот же миг в кабинет откуда-то сверху впрыгнули два человека, дышащих так тяжело, будто они сутки гнались друг за другом. Это были все те же работники ОБХСС. Лица их были по-ребячьи радостны и чумазы. Фокус таки удался!
      Старший сказал: «Попрошу ваш конверт и ордер, дорогие товарищи!»
      Леня съежился: «Вот он, его, Ленин, шанс. Шанс, который его, Леню, в этот раз не упустит».
      Старший дрожащими руками открыл конверт, затряс им в воздухе. Максим Петрович упал в кресло. Леня зажмурился. Тяжкий стон заставил его открыть глаза. Из конверта выпадал «Советский спорт»!
      У работников ОБХСС было такое выражение лица… Максим Петрович окосел окончательно, его глаза смотрели уже не наискось, а вовнутрь. И тут Леня начал смеяться. Перегнувшись пополам, держась за живот, Леня хохотал. Он-то понял, в чем дело. По рассеянности он взял вместо конверта с деньгами тот запасной конверт с газетой, который Люся приготовила в прошлый раз.
      Леня смеялся как ненормальный.
      Выходит, конверт с тысячей, который лежал рядом, он по ошибке вместо конверта с газетой бросил утром в мусоропровод! Вот повезло так повезло! Я же все время говорил Люське: со мной не пропадешь. Если человек родился под счастливой звездой, это надолго.

      Самолет взревел, дрожа от возбуждения, дернулся, сатанея, побежал вприпрыжку, наконец прыгнул вверх и сразу же успокоился.
      Земля кончилась, началось небо.
      Толстые облака самолет резал запросто и уходил вверх, к солнцу. Вот оно. Круглое. Слепящее. Новенькое.
      С каждой секундой город внизу съеживался. Дома превращались в домики. Машины — в машинки. Люди — в многоточие.
      С каждой секундой мельче становились заботы, смешнее удачи и неудачи.
      Самолет набирал высоту, и глупела, удаляясь, жизнь на земле. Важней становилось небо. Пассажиры чувствовали себя умнее. Вместе с самолетом они отрывались от земли, вырывались из рук близких, не различая ни слез, ни слов.
      Шорохи листьев, стук каблуков по асфальту накрыл гул моторов. За стеклом в небе — никого.
      Высота, как анальгин, снимала головную боль. Мысли успокаивались, разматывались, рвались.
      Вместе с самолетом люди поднимались над сложностью отношений.
      Не нужно ласкать нелюбимую женщину. Не обязательно говорить кому-то правду. Не нужно лгать. Можно молчать, никого этим не обижая. Можно закрыть глаза. Открыть.
      В самолете не толкали. Не кричали: «Вы здесь не сидели!» Не просили зайти завтра в то же время. В самолете никто никуда не спешил.
      Наверху кнопочки. Можно зажечь свет, вызвать стюардессу. Но главное можно не зажигать свет. Не звать стюардессу. Тем более она все равно пройдет три раза на своих стройных ногах, волнуя духами, равно приветливая и недоступная, прописанная в небесах.
      В воздушной яме, правда, подхватит тошнота — вспомнишь, что надо отдать сто рублей, передать привет негодяям, опять есть сырники, приготовленные женой. Но это потом. На земле. А в воздухе пристегнешь ремни и чувствуешь себя свободным как птица.
      Зажженная надпись «Ноу смокинг» позволяет хоть здесь не курить. И не куришь с большим удовольствием. Отчего чувствуешь себя сильной личностью. Наверно, потому и жмет чуть-чуть под мышками этот самый «смокинг», в котором, кажется, летишь на гастроли или возвращаешься оттуда. Словом, ощущение такое, будто что-то должно произойти.
      И возникает в гудении моторов мелодия, которая появляется только на высоте десяти тысяч метров над землей. С потерей высоты мелодия исчезает.
      На высоте десять тысяч метров перестает действовать земное притяжение. Ощущаешь невесомость и независимость. На высоте десять тысяч метров… Рано или поздно все самолеты идут на посадку. Рано или поздно пассажиры возвращаются на землю. Прикасаясь колесами к земле, самолет вздрагивает, и дрожь его передается людям.
      Прилетели.

      Человек ожесточенно рыл землю. Яма становилась все глубже, выступила вода, и под ней, наконец, показалась голубоватая глина. «Это то, что надо!» — воскликнул человек, наполняя глиной ведро.
      Он поднял наверх, наверно, полтысячи ведер, пока около ямы не выросла огромная куча глины. Тогда человек вылез из получившегося колодца наверх и, отсекая от глины все лишнее, начал лепить себя.
      На третий день здоровенная скульптура была закончена. Человек долго разглядывал ее и улыбался устало: «Теперь меня запомнят надолго, можно умирать».
      …Прошли годы. В жаркий полдень, подняв из глубокого колодца ведро холодной воды, люди пьют до изнеможения и, опустившись на глиняный бугорок, шепчут: «Какой замечательный человек вырыл этот колодец!»
      Зал ожидания
      Когда-то здесь был аэропорт. Летное поле, зал ожидания, зал прибытия. Потом аэропорт перенесли на окраину города. Зал прибытия, зал отправления снесли, а зал ожидания стоит до сих пор. Здесь сутками ждут бог знает чего…
      Зал ожидания — огромное желтое здание. Зал ожидания — восемь тяжелых колонн по фасаду. Зал ожидания — под потолком ласточки лепят гнезда из комочков глины, из кусочков фраз.
      — Внимание пассажиров, вылетающих на Рио-де-Жанейро! Ваш рейс откладывается по метеоусловиям Жанейро.
      — Нет, что там у них с погодой? — зажужжал щупленький мужчина, замолотил руками по воздуху, — получился пропеллер; он попытался взлететь с помощью тоненьких рук. — Второй год Рио-де-Жанейро не может принять двух несчастных человек. Маргарита, не спи ты! Жанейро не принимает. Марсель не принимает. Твоя тетка в Ялте не принимает. Ну и погодка! Я ведь плюну и улечу к чертовой матери, там всегда примут! — Он заметался так, что, казалось, вот-вот взлетит, закружит с ласточками под потолком. Кто-то тронул его за рукав:
      — А что вам приспичило Рио-де-Жанейро? Почему бы не полететь на Амстердам? Конечно, это не Рио-де-Жанейро, но тоже культурный центр.
      Худенький пошел на посадку, глаза загорелись, словно наконец поманили посадочные огни:
      — А это идея. Маргарита! Не спи ты! Ну, не Рио-де-Жанейро. Ну, Амстердам. Чем тебе не нравится Амстердам? Или я сойду с ума, ты меня знаешь.
      — Согласна, — медленно грудным голосом ответила большая Маргарита. Значит, теперь будет Амстердам? На центральной площади наверняка музей Ван-Гога. Рядом обязательно магазин, где купим кожаное пальто мне и меховую шапку тебе. Не спорь! У тебя волосы последние вылезут без меховой шапки.
      Ласточки чертили под потолком лихие птичьи авиалинии. Как хотели, так и чертили.
      …Женщина в старомодном плаще, прищурившись, вслушивается в слова из репродуктора:
      — Гражданин Рогачев, вас ожидает у фонтана гражданка Рогачева.
      Подбежав к фонтанчику с вялой струйкой питьевой воды, женщина завертела головой, бормоча:
      — Он сказал, буду в два. Три — его нет, четыре, пять, шестой год пошел, куда он запропастился? Бросить меня он не мог, я у него красавица. Часто задерживался, это правда, но на шесть лет — это свинство!
      Зал ожидания — зал надежды. Терпеть и дождаться.
      …Сорокалетняя пара нервно оглядывается по сторонам.
      — Чего вы ждете?
      — Мы? Ребеночка. Мы ждем мальчика, — возбужденно затараторила женщина, — белокурого мальчика с синими глазами, как у меня…
      — С двумя золотыми косичками, высокую, в меня, — поправил мужчина. Семь лет ждем. Она давным-давно выросла из купленных распашонок и ползунков. Знаете, дети так быстро растут!
      — Но почему ребенка вы ждете здесь?
      — А где еще, где? Везде люди ждут, по всей земле, кто тут, кто там, но не могут найтись, потому что ждут в разных местах. Надо, наконец, договориться и ждать в одном условленном месте. Здесь. И все непременно дождутся. Непременно.
      Зал ожидания. Ласточки бездумно парили под потолком, словно под куполом умещалось все небо…
      По радио объявляют:
      — Лейтенант Архипов Сергей Петрович, пропавший без вести в сорок пятом году под Варшавой, вас ожидает однополчанин полковник Шарапов.
      Седой мужчина с длинным шрамом на шее говорит всем:
      — Серега пропасть никак не мог. Вы ж его не знаете, а я четыре года бок о бок по грязи, по крови. Кровные братья вроде бы с ним. Не такой Серега человек, чтобы по всему этому четыре года живым проползти, а под конец пропасть без вести. Это же глупо, глупо, как вы не понимаете?!
      В зале ожидания вечно битком. Вместе теплей и спокойней. Вместе не так страшно ждать. Когда ждешь не один, значит, в этом есть смысл…
      — А вы что ждете?
      — А?
      — Вы-то что ждете, бабушка?
      — А жду я. Жду, сынок. Что-то должно произойти когда-нибудь, правда? За всю жизнь должно что-то случиться? Или не должно? Конечно, оно случится. Вот я и жду со всеми…
      Ласточки вскрикивали под потолком зала ожидания. Ласточки ждали птенцов. Воробьи не подымались вверх к ласточкам, воробьи шуровали по полу, по каменным плитам. Им нечего было ждать — все лежало под носом. Крошек навалом, они прикидывали, какие побольше, повкусней.
      …В зал ожидания торопливо вошла женщина неопределенного возраста в шляпке с вуалью, которые будут носить еще не скоро.
      — Меня никто не ждет?
      Старушка с бойкими воробьиными глазками подхватила ее под руку:
      — Милочка, сегодня никто не ждет, но завтра ожидайте! Я хороший насчет вас видела сон!
      — Я ничего не понимаю. — Женщина устало опустилась на скамью. — В книгах пишут: «Без любви не надо». Я и не хотела без любви. Честно, ничего не хотела. Масса предложений. Всем отказала. Всем. Без любви. Ждала, как дура, когда появится он! Где этот тип, я вас спрашиваю? Я состарилась без любви. Где шляется мой единственный? О, как я его ненавижу! Ну, ничего. Пусть только появится — убью!
      Зал ожидания. Под потолком ласточки лепят гнезда из комочков глины, из кусочков фраз.
      Самое удивительное — многие дождались своего! Недавно та женщина в шляпке с вуалью устроила чудовищный скандал пожилому мужчине, забредшему в зал ожидания. Ушли они, обнявшись. Исчезла и сорокалетняя пара. Они ушли, крепко держа за руки рыжего мальчугана. Многие, очень многие больше не появляются в зале ожидания. Очевидно, они дождались.
      Но приходят новые и новые люди. Зал ожидания вечно полон…

      Разве станет уважающий себя человек просить у прохожих деньги? Никогда. Даже если нет пяти копеек на трамвай.
      Когда человеку тяжело, будет он говорить о своей беде постороннему человеку? Нет, не будет.
      А кто из нас, курящих, не просил у совершенно незнакомых людей сигарету? Спички? Просят везде на всех языках: «Простите, у вас спичек не найдется?..»
      И человек достает коробок, чиркает спичкой. Он протягивает руки с зажженной спичкой к лицу незнакомого человека. На какое-то мгновение их ладони соприкасаются, оберегая огонек.
      Потом и у этого человека попросят прикурить, и он протянет зажженную сигарету. И снова на секунду встретятся ладони незнакомых людей.
      Так будет продолжаться, пока не прикурят все те, кто курит. И потянутся цепочки крохотных огоньков по всей земле. Потому что курят в Европе и Азии, Африке и Австралии, Южной и Северной Америке.
      А пока ладони людей касаются друг друга, оберегая огонек, — ничего плохого на земле не произойдет.
      Только поэтому я не бросаю курить. Вдруг кто-то спросит: «Огонька не найдется?..»

      16 сентября сего года произошло ДТП на Посадской улице. Водитель грузовика Кубыкин, заметив женщину, которая стояла на пешеходном переходе, затормозил, пропуская пешеходку. Гражданка Рыбец, которой ни разу в жизни ни одна машина и даже лошадь не уступала дорогу, продолжала стоять, ожидая, когда машина проедет.
      Кубыкин, убедившись, что женщина переходить не собирается, тронулся с места. Рыбец, видя, что грузовик едет медленно, прикинула, что, как обычно, успеет проскочить, и бросилась через дорогу. Водитель резко затормозил и сделал жест рукой, мол, проходите, гражданочка!
      Рыбец истолковала жест в смысле «проваливай, пока не переехал!» и метнулась на тротуар обратно, дожидаясь, по ее словам, «когда этот псих проедет». Водитель, решив, что женщина странная, на всякий случай дал предупредительный гудок. Рыбец сообразила, что он гудит, приняв ее за глухую, и покачала головой, мол, я не такая глухая, как вам кажется.
      Кубыкин расценил качание головой как «переходить отказываюсь» и, кивнув, поехал. Рыбец решила, что кивком он дал понять: «Еду медленно, проскочишь!» и рванула наперерез. Грузовик встал. Рыбец остановилась, не зная, с какой скоростью он поедет, без чего не рассчитать, с какой скоростью надо перебегать. Кубыкин пришел к выводу — женщина сумасшедшая. Дав задний ход, он скрылся за углом, чтобы она успокоилась и перешла. Рыбец разгадала маневр так: водитель хочет разогнаться и выскочить на полном ходу! Поэтому переходить не стала. Когда Кубыкин через сорок минут выехал из-за угла, женщина стояла на тротуаре как вкопанная. Грузовик попятился, не зная, чего от нее ждать. Кубыкин, предчувствуя, что добром это не кончится, решил сделать крюк, проехать другой дорогой. Когда грузовик опять скрылся, Рыбец, не зная, что этот тип задумал, в панике бросилась бежать проходными дворами с криками: «Убивают, спасите!»
      В 19.00 на углу Посадской и Бебеля они вылетели навстречу друг другу. Кубыкин едва успел затормозить. Рыбец едва успела перекреститься.
      Поняв, что «не раздавив ее, грузовик не уедет», она показала Кубыкину кукиш, мол, не раздавишь!
      Кубыкин, у которого, по его словам, уже плыли перед глазами круги, увидев в красном круге кукиш, принял его за дорожный знак «Водитель! Освободи проезжую часть!» и выехал на тротуар, освобождая шоссе идиотке.
      Рыбец, сообразив, что водитель в доску пьян и будет давить ее на тротуаре, где могут пострадать посторонние люди, приняла единственно верное решение: бросилась навстречу машине, решив принять удар на себя.
      Кубыкин дал задний ход. Рыбец сделала то же самое. Так они маневрировали часа три. Стало смеркаться.
      И тут до Кубыкина дошло: тетку в детстве хорошо переехали, а он, очевидно, похож на водителя, который ее недодавил! Чтобы она его не боялась, Кубыкин натянул на лицо черные колготки, которые купил жене. Вглядевшись, Рыбец опознала в Кубыкине особо опасного преступника, фото которого было напечатано в газете. Рыбец решила его обезвредить и с криком «Ура!» метнула в машину бидон молока. Кубыкин вывернул в сторону и врезался в фонарный столб, который, падая, придавил некоего Сидорчука, которого действительно пять лет разыскивала милиция.
      Вот так, благодаря решительным действиям граждан, был задержан особо опасный преступник.

      Провожающие уже вышли из вагонов, когда по перрону промчался человек с чемоданом.
      Добежав до шестого вагона, он ввалился в тамбур и, протянув проводнице билет, вздохнул: «Фу ты, еле успел!»
      — Минутку! — строго сказала девушка в пилотке. Успели, да не туда. Это не ваш поезд!
      — Как не мой? А чей? — испугался пассажир.
      — Наш двадцать пятый, а у вас на двадцать восьмой. Он час назад ушел! До свидания! — проводница выпихнула мужчину на перрон.
      Тепловоз гукнул, и состав медленно тронулся с места.
      — Постойте! — закричал пассажир, набирая скорость вместе с поездом. Я купил билет! Дайте влезть! — Он ухватился рукой за поручень.
      — Я тебе влезу! — рявкнула проводница. — Руки уберите взад! Не лапайте чужой поезд! Бегите в кассу, поменяйте билет, тогда сажайтесь, если догоните! Или дуйте к бригадиру! Он в десятом вагоне едет!
      Гражданин прибавил скорость и, поравнявшись с десятым вагоном, завопил в открытое окно:
      — Извините! У меня билет в шестой вагон, а она говорит: не на мой поезд!
      Бригадир, поправляя перед зеркалом фуражку, не оборачиваясь, сказал:
      — У меня сейчас обход состава. Если нетрудно, загляните минут через тридцать!
      Через полчаса он вернулся и, взяв через окно билет, начал его разглядывать.
      — Все в порядке! Во печатают, да? Ни черта не разберешь! Скажите Гале, я разрешил.
      Пассажир сбавил скорость и, поравнявшись с шестым вагоном, закричал:
      — Галочка! Это я! Вам привет от бригадира! Он сказал: сажайте меня!
      Девушка недовольно посмотрела на билет:
      — «Он сказал»! У вас тринадцатое место! Вот! А на нем уже едет женшина! Незамужняя! Что вы с ней на одной полке делать будете? Не посажу! Так бригадиру и передайте!
      Мужчина чертыхнулся и побежал разбираться.
      Состав давно набрал скорость и грохотал на стыках. Пассажиры начали раскладывать на столиках ужин.
      — А ведь хорошо бежит товарищ. Я в его годы по утрам тоже, бывало, как выбегу! — сказал пассажир в тренировочном костюме, прожевав бутерброд с колбасой. — Могу поспорить: дома он будет раньше нас! Пассажир в бобочке перестал нарезать огурец и заметил:
      — По асфальту-то каждый может. Посмотрим, как он по болоту пойдет, родимый!
      …Мужчина с чемоданом продолжал мотаться по шоссе вдоль поезда от проводницы к бригадиру и обратно. Он был уже в трусах, майке, но при галстуке. В это время по вагонам пошли ревизоры.
      — Кто это там бежит?
      — Да вроде с нашего поезда, — сказал кто-то.
      — С вашего? — Ревизор высунулся в окно. — Товарищ! Эй! А билет у вас есть?
      Бегущий кивнул и полез в трусы за билетом.
      — Не надо! Верю! Надо людям верить! — сказал ревизор, обращаясь к пассажирам. — Бегите, товарищ! Бегите себе, раз билет есть. А то, знаете, некоторые зайцем норовят! За государственный счет! Счастливого пути!
      В купе ехали бабушка с внучкой и двое мужчин. Бабушка начала кормить девочку с ложечки, приговаривая:
      — Это за маму! Это за папу! Это за того дядю, который бежит к своей бабушке!
      Мужчины при этом чокались и повторяли: «За папу! За маму! За того мужика!»
      Проводница пошла разносить чай. Проходя мимо окна, за которым маячил пассажир, она спросила:
      — Чай пить будем?
      Тот замотал головой.
      — Ну как хотите! Мое дело предложить! — обиделась проводница.
      Пассажиры начали укладываться спать. Четыре женщины долго метались по вагону, менялись местами с соседями, чтобы оказаться в одном купе без мужчин. После долгой торговли удалось выменять девичье купе целиком. Счастливые, женщины лениво переодевались ко сну, и тут дама в красном халате заметила в окне бегущего мужчину с чемоданом.
      — Девочки! Он все видел! — Она возмущенно рванула занавеску, и та, естественно, упала с металлическим штырем на стол. Женщины завизжали, пряча свои прелести кто куда.
      Наконец занавеску приладили, в темноте долго говорили о том, какие наглые пошли мужики и где их взять. Расслабленные воспоминаниями, задремали. И тут дама в спортивном костюме вскочила:
      — Девочки, послушайте, что он делает? Ухает, как паровоз!
      — Да это паровоз и есть! — сказала женщина с нижней полки.
      — Не надо! Паровоз делает так: «У-у-у…», а этот: «ух-ух!». Мне сны нехорошие приснятся! — Дама в красном халате постучала в стекло:
      — Можно потише?! Вы здесь не один.
      …Человек бежал. Может, открылось второе дыхание, но бежал он с каким-то сияющим глазом. И внезапно запел: «По долинам и по взгорьям…»
      Старичок в панаме, читавший газету и близоруко водивший носом по строчкам, прислушался и сказал:
      — Запел! Точно сумасшедший! Из больницы сбежал!
      — Не из какой не из больницы, — мужчина в пижаме зевнул. — Автостоп называется! Люди бегут автостопом. Так всю страну можно обежать. Дешево, удобно и чувствуешь себя человеком, потому что ни от кого не зависишь. Бежишь по свежему воздуху, а тут духота и обязательно кто-то храпеть будет! Обязательно!
      Проводница шестого вагона сидела в купе и шумно пила чай, поглядывая в окно. Там в свете редких фонарей мелькал человек с чемоданом. Под мышкой, откуда ни возьмись, у него появился транспарант: «Добро пожаловать в г. Калинин!»
      И тут проводчица не выдержала. Чуть не вывалившись в окно, она заорала:
      — Издеваетесь?! Ни днем ни ночью нет покоя! В глазах рябите! Убирайтесь отсюдова!
      Пассажир странно улыбнулся, дал гудок и рванулся вперед.
      Навстречу ему на всех парах из Москвы несся и непрерывно гудел грузный мужчина с чемоданом в правой руке и с женой в левой.

      Первый стакан пива Бурчихин выпил грамотно, в четыре глотка. Налил из бутылки второй стакан, посмотрел, как шевелится пена, поднес ко рту. Дал лопающимся пузырикам пощекотать губу и с вожделением отдался покалывающей холодком влаге. После вчерашнего пиво действовало как живая вода. Бурчихин блаженно зажмурился, маленькими глотками растягивая удовольствие… и тут почувствовал на себе чей-то взгляд. «Вот гадина!» подумал Витя, кое-как допил пиво, звучно поставил стакан на замызганный стол и оглянулся. Через два столика от него сидел тощий тип в синем свитере, длинный шарф был намотан вокруг несуществующей шеи, в руках трехцветная авторучка. Тип бросал на Бурчихина цепкие взгляды, будто сверяя его с чем-то, и водил авторучкой по бумаге.
      — Опись имущества, что ли?! — хрипло сказал Бурчихин, сплюнул и пошел на тощего.
      Тот улыбнулся, продолжая чиркать на бумаге.
      Бурчихин тяжело подошел и взглянул на лист. Там была нарисована родная улица Кузьмина, а на ней… Бурчихин! Дома были зеленые, Витя — фиолетовый! Но самое страшное, — Бурчихин был вроде и не Бурчихин!
      Нарисованный Бурчихин отличался от оригинала чистым выбритым лицом, веселыми глазами, доброй улыбкой. Держался он неестественно прямо, с вызывающей гордостью! Витину фигуру облегал прекрасно сшитый костюм. На лацкане краснел значок какого-то института. На ногах красные туфли, а на шее такой же галстук. Словом, — пижон!
      Большего оскорбления Бурчихин не помнил, хоть вспомнить было что.
      — Так! — хрипло сказал Витя, поправив ворот мятой рубахи. — Мазюкаем? А кто тебе позволил над людьми надругиваться?! Не умеешь рисовать, — сиди, пиво пей! Кто вот это, ну кто, кто? Разве я?! Да еще в галстуке! Тьфу!
      — Это вы, — улыбнулся художник. — Конечно, вы. Только я позволил себе представить, каким бы вы могли быть! Ведь как художник я имею право на вымысел?
      Бурчихин задумался, уставившись на бумагу.
      — Как художник имеешь. А из кармана что торчит?
      — Да это же платочек!
      — Скажешь тоже, платочек! — Витя высморкался. — А глаза зачем такие вымыслил? Причесал волосы, главное. Вот подбородок у тебя хорошо получился, узнаю. — Бурчихин, вздохнув, положил тяжелую руку тощему на плечо. — Слушай, друг, а может, ты прав? Я тебе ничего плохого не сделал. Зачем бы тебе это выдумывать? Верно? А меня побрить, вымыть, переодеть буду как на картинке! Запросто!
      Бурчихин посмотрел в свои ясные фиолетовые глаза, попробовал улыбнуться нарисованной улыбкой и почувствовал боль в скуле от потревоженной царапины.
      — Будешь?
      Витя протянул разломанную пополам пачку «Беломора».
      Художник взял папиросу. Закурили.
      — А это что? — спросил Бурчихин, осторожно дотронувшись до нарисованной черточки на щеке, и присел к столу.
      — Шрам, — объяснил художник, — сейчас там у вас царапина. Она заживет, а след останется.
      — Останется, говоришь? Жалко. Хорошая щека могла быть. А значок к чему?
      Художник наклонился к бумаге.
      — Тут написано «Технологический институт».
      — Думаешь, институт кончу? — тихо спросил Бурчихин.
      Художник пожал плечами:
      — Вы же видите! Поступите и закончите.
      — А в семейном плане что ожидается? — Витя нервно отбросил папиросу.
      Художник взял авторучку и на балконе дома набросал зелененький женский силуэт. Откинулся на стуле, посмотрел на рисунок и чиркнул рядом детскую фигурку.
      — Девочка? — фальцетом спросил Бурчихин.
      — Мальчик.
      — А кто женщина? Судя по платью, Люся?! У кого же еще зеленое платье?
      — Галя, — поправил художник.
      — Галя! Ха-ха! То-то я замечаю, она меня видеть не хочет! А значит, кокетничает! Ну, женщины, скажи, да? — Витя засмеялся, не чувствуя боль от царапины. А ты хороший мужик! — Он хлопнул художника по узкой спине. — Пива хочешь?
      Художник сглотнул слюну и прошептал:
      — Очень! Очень хочу пива!
      Бурчихин подозвал официанта.
      — Пару жигулевского! Нет, четыре!..
      Витя разлил пиво, и они молча начали пить. Вынырнув на середине второго стакана, художник, задыхаясь, спросил:
      — Как вас зовут?
      — Бурчихин я!
      — Понимаете, Бурчихин, я вообще-то маринист.
      — Понимаю, — сказал Витя, — это сейчас лечат.
      — Вот, вот, — обрадовался художник. — Мне море рисовать надо. У меня с легкими плохо. Мне надо на юг, к морю. Чтобы ультрамарином! Здесь этот цвет ни к чему. А я люблю ультрамарин неразбавленный, чистый. Как море! Представляете, Бурчихин, — море! Живое море! Волны, утесы и пена!
      Они выплеснули пену из стаканов под стол и закурили.
      — Не переживай, — сказал Бурчихин. — Ну?! Все будет хорошо! Сидеть тебе в трусах у моря с ультрамарином! У тебя же все впереди!
      — Правда?! — Глаза художника вспыхнули и стали как нарисованные. — Вы думаете, я там буду?!
      — О чем разговор? — ответил Витя. — Будешь у моря, о легких забудешь, станешь большим художником, купишь дом, яхту!
      — Скажете тоже — яхту! — Художник задумчиво покачал головой. — Разве что лодку, а?
      — Конечно! А еще лучше — и мальчик, и девочка! Здесь на балконе у тебя запросто девчушка поместится! — Бурчихин обнял художника за плечи, на что ушло полруки от локтя до ладони. — Слушай, друг, продай полотно!
      Художника передернуло.
      — Как вы можете?! Вам никогда не продам! Хотите — подарю?!
      — Спасибо тебе, — сказал Витя. — Спасибо, друг! Только сними с шеи галстук: не могу на себе его видеть — дышать тяжело!
      Художник чиркнул по бумаге, и галстук превратился в тень пиджака. Бурчихин осторожно взял лист и, держа его перед собой, пошел между столиками, улыбаясь нарисованной улыбкой, шагая все тверже и уверенней. Художник допил пиво, достал чистый лист и положил на мокрый столик. Улыбнувшись, нежно погладил боковой карман, где лежал нераспечатанный тюбик с ультрамарином. Потом поднял глаза на сопливого паренька за соседним столом. На руке у него было вытатуировано: «Нет счастья в жизни». Художник нарисовал фиолетовое море. Алый кораблик. Зеленого бравого капитана на палубе…

      — Еще больше внимания каждому! — сказал директор. — Поэтому проведем День именинника. Попрошу вас, Галочка, выписать лиц, которым в этом году исполняется сорок лет, пятьдесят, шестьдесят и так далее до конца. В пятницу всех разом и отметим. А чтоб этот день врезался в память людям, — сорокалетним дадим по десятке, пятидесятилетним по двадцатке и так далее до конца.
      Через час список был готов. Директор пробежал его глазами и вздрогнул:
      — Что такое?! Почему Ефимовой М. И. исполняется сто сорок лет?! Вы думаете, что пишете?!
      Секретарша обиделась:
      — А сколько ей может быть лет, если она 1836-го года рождения?
      — Ерунда какая-то. — Директор набрал номер. — Петров?! Опять непорядок! Почему Ефимовой М. И. сто сорок лет? Она что, памятником у нас работает?! В паспорте так написано?.. Сам видел?! М-да. Вот заработалась женщина.
      Директор бросил трубку и закурил. «Какой-то идиотизм! Если за сорок лет даем десять рублей, за сто сорок… сто десять рублей, вынь да положь, так?! Хитрющая баба эта Ефимова М. И.! Черт с ней! Пусть все будет красиво. Заодно остальным стимул будет. За такие деньги любой до ста сорока дотянет!»
      На следующий день в вестибюле появился плакат: «Поздравляем именинников!» Ниже тремя столбиками шли фамилии, возраст и соответствующие возрасту суммы. Против фамилии Ефимовой М. И. стояло: «140 лет — 110 рублей».
      Люди толпились у плаката, сверяли свои фамилии с написанными, как с лотерейной таблицей, вздыхали и шли поздравлять счастливчиков. К Марье Ивановне Ефимовой подходили неуверенно. Долго разглядывали ее. Пожимали плечами и поздравляли.
      Сначала Марья Ивановна, смеясь, говорила: «Перестаньте! Это же шутка! Мне в паспорте по ошибке написали 1836-й год рождения, а на самом деле 1936-й! Это опечатка, понимаете?!»
      Сослуживцы кивали головой, пожимали ей руку и говорили: «Ну, ничего, ничего, не расстраивайся! Выглядишь прекрасно! Больше восьмидесяти тебе никто не даст, честное слово!» От таких комплиментов Марье Ивановне стало плохо.
      Дома она выпила валерьянки, легла на диван, и тут начал звонить телефон. Звонили друзья, родственники и совсем незнакомые люди, которые от души поздравляли Марью Ивановну с замечательной годовщиной.
      Потом принесли еще три телеграммы, два букета и один венок. А в десять вечера звонкий детский голос в телефонной трубке произнес:
      — Здравствуйте! Мы, учащиеся 308-й школы, создали музей фельдмаршала Кутузова! Мы хотим пригласить вас как участницу Бородинского сражения…
      — Как тебе не стыдно, мальчик! — закричала Марья Ивановна, поперхнувшись валидолом. — Бородинская битва была в 1812-м году! А я 1836-го года рождения! Вы ошиблись номером! — Она швырнула трубку.
      Спала Марья Ивановна плохо и два раза вызывала «неотложку».
      В пятницу к 17.00 все было готово к торжествам. Над рабочим местом Ефимовой прикрепили табличку с надписью: «Здесь работает Ефимова М. И. 1836–1976».
      В полшестого актовый зал был полон. Директор вышел к трибуне и сказал:
      — Товарищи! Сегодня мы хотим поздравить наших именинников, и в первую очередь — Ефимову М. И.!
      В зале захлопали.
      — Вот с кого надо брать пример нашей молодежи! Хочется верить, что со временем наша молодежь станет самой старой в мире! Все эти годы Ефимова М. И. была исполнительным работником! Она постоянно пользовалась уважением коллектива! Мы никогда не забудем Ефимову, грамотного инженера и приятную женщину!
      В зале кто-то всхлипнул.
      — Не нужно слез, товарищи! Ефимова до сих пор жива! Хочется, чтобы этот торжественный день запомнился ей надолго! Поэтому давайте вручим ей ценный подарок в размере ста десяти рублей, пожелаем дальнейших успехов, а главное, как говорится, — здоровья! Введите именинницу!
      Под грохот аплодисментов два дружинника вывели Марью Ивановну на сцену и усадили в кресло.
      — Вот она — наша гордость! — Голос директора зазвенел. — Посмотрите, разве дашь ей сто сорок лет?! Да никогда! Вот что делает с людьми забота о человеке!

      Чем ближе к школе, тем больше нервничала Галина Васильевна. Она машинально поправляла вовсе не выбившуюся из-под платка прядь и, забывшись, разговаривала сама с собой.
      «Когда это кончится?! Недели нет, чтоб в школу не вызвали! В шестом классе такой хулиган, а вырастет?! И балуешь, и бьешь, и как по телевизору учат, — мучаешься! Все впустую! Да и бить-то осталось полгода, а потом вдруг сдачи даст? Вон какой здоровый! В Петра пошел!» — с гордостью подумала Галина Васильевна.
      Поднявшись по лестнице, она долго еще стояла перед кабинетом директора, не решаясь войти. Но тут дверь распахнулась и вышел Федор Николаевич, директор. Увидев Сережину маму, он улыбнулся и, подхватив ее под руку, втащил в кабинет.
      — Дело вот в чем… — начал он.
      Галина Васильевна напряженно смотрела в глаза директора, не слыша слов, стараясь по тембру голоса определить величину материального ущерба, нанесенного Сережкой в этот раз.
      — Такое в нашей школе случается не каждый день, — говорил директор. Да вы садитесь! Оставить этот поступок без внимания мы не хотим.
      «Тогда за стекло десять рублей, — тоскливо вспоминала Галина Васильевна, — потом Куксовой за портфель, которым Сережка Рындина бил, восемь пятьдесят! Нанесение телесных повреждений скелету из кабинета зоологии — двадцать рублей! Двадцать рублей за килограмм костей! Ну и цены! Да что я, миллионер, что ли?!»
      — Вы послушайте, какое письмо мы получили… — донеслось до Галины Васильевны.
      «Боженька! — задохнулась она. — Что ж это за наказание такое? Тянешь его одна с трех лет! Вся жизнь для него! Одеть, обуть, накормить, чтобы как у людей! Себе ведь ничего, а он…»
      — «Дирекция металлического завода, — с выражением читал директор, просит объявить благодарность и награждает ценным подарком ученика вашей школы Паршина Сергея Петровича, совершившего геройский поступок. Сергей Петрович, рискуя жизнью, вынес из горящего детсада один троих детей…»
      «Один — троих, — повторила про себя Галина Васильевна. — И как один с тремя справился?! Вылитый бандит! Почему у других дети как дети? У Кирилловой Витька на трубе играет! У Лозановой девочка, как придет из школы, так до вечера спит! А этот где целыми днями пропадает?! Пианино в комиссионке купила. Старенькое, но клавиши есть! Так хоть раз без ремня сел?! Гаммы наизусть не исполнит! «Слуха нет»! А что у него есть?!»
      — Вот так, уважаемая Галина Васильевна! Какого парня мы с вами воспитали! Троих детишек из огня вынес! Такого в нашей школе еще не было! И мы этого так не оставим! Завтра же…
      «Конечно, не оставите, — зажмурилась Галина Васильевна. — Небось, двадцать пять рублей вынь да положь! Сейчас скажет: «Чтоб последний раз!» А дома опять за Сережкой с ремнем бегать и бить, если догоню. А он кричать будет: «Мамочка! Последний раз! Мамочка!» Господи! А потом опять все сначала! Вчера в саже и копоти явился, будто трубы им чистили! Лучше бы умереть…»
      — Жду его завтра утром перед торжественной линейкой. Там все и объявим! — улыбаясь, закончил директор.
      — Товариш директор! Последний раз! — Галина Васильевна вскочила, машинально комкая в руках бланк, лежавший на столе. — Слово даю, больше такое не повторится!
      — Ну почему? — Директор нежно разжал ее кулачок и забрал бланк. — Если мальчик в тринадцать лет совершил такое, то в будущем на что он способен?! Представляете, если бы все у нас были такие?
      — Не дай бог! — прошептала Галина Васильевна.
      Директор проводил ее до дверей, крепко пожал руку.
      — Вы уж дома сыночка отметьте как сможете!
      На улице Галина Васильевна постояла, глубоко дыша, чтобы не расплакаться.
      — Был бы муж, он бы отметил как положено! А я баба, что с ним сделаю? У всех есть отцы, а у него нет! Вот и растет сам по себе! Ну, выпорю… Она зашла в магазин, купила две бутылки молока и одно пирожное с кремом.
      — Выпорю, потом дам молока с пирожным — и спать! А там, глядишь, перебесится, человеком станет…

      Галя еще раз проверила, закрыты ли окна, спички спрятала и, присев у зеркала, говорила, отделяя слова от губ движениями помады:
      — Светочка, мама пошла в парикмахерскую… Позвонит приятный мужской голос, скажешь: «Мама уже вышла». Это парикмахер… Позвонит противный женский голос, спросит: «А где Галина Петровна?» Это с работы. Скажешь: «Она пошла в поликлинику… выписываться!» Не перепутай. Ты девочка умненькая. Тебе шесть лет.
      — Будет семь, — поправила Света.
      — Будет семь. Помнишь, кому можно открывать дверь?
      — Помню, — ответила Света. — Никому.
      — Верно! — Галя облизнула накрашенные губы. — А почему нельзя открывать, не забыла?
      — Бабушка говорит: «По лестнице нехорошие бандиты с топорами ходят, прикидываются водопроводчиками, тетями, дядями, а сами распиливают непослушных девочек и топят в ванне!» Правильно?
      — Правильно, — сказала Галя, прикалывая брошку. — Бабушка хоть и старенькая, руки дрожат, посуду всю перебила, но про бандитов верно долдонит… Недавно в одном доме три водопроводчика пришли чинить телевизор. Мальчик открыл…
      — А они его топором — и в ванну! — подсказала Света.
      — Если бы, — пробормотала Галя, пытаясь застегнуть брошку. — В ванне утопили и все вынесли.
      — И ванну?
      — Ванну с мальчиком оставили.
      — А бабушка придет, ей открывать? — спросила Света, откручивая кукле ногу.
      — Бабушка не придет, она на даче. Приедет завтра.
      — А если сегодня?
      — Я сказала: завтра!
      — А если сегодня?
      — Если сегодня, это уже не бабушка, а бандит! По домам ходит, деток ворует. Куда я пудру сунула?
      — А зачем детей воровать? — Света отвернула кукле ногу и теперь приворачивала ее обратно. — У бандитов своих нету?
      — Нету.
      — А почему нету?
      — «Почему, почему»! — Галя тушью сделала реснички. — Потому что, в отличие от твоего папочки, хотят что-то в дом принести! Некогда им! Еще есть дурацкие вопросы?
      — Нету вопросов! — ответила Света, внимательно глядя, куда мать прячет от нее французские духи.
      — Вроде порядок. — Галя цепким глазом таможенника ощупала отражение в зеркале. — Буду часа через два. Нет, через три!
      — Так долго обстригать будут? Ты же не слон!
      — Не обстригать, а стричь. Это плохой мастер все делает тяп-ляп, а хороший мастер, — Галин голос потеплел, — настоящий мастер все делает хорошо, поэтому долго. Никому не открывать!
      Мать чмокнула Свету и, хлопнув дверью, ушла.
      Света достала из тумбочки французские духи, полфлакона опрокинула кукле на голову, приговаривая: — Вымоем Дашке голову и будем обстригать. Не волнуйтесь, настоящий мастер все делает так долго, пока вам не станет хорошо!
      Тут раздался звонок в дверь.
      Света побежала в прихожую и звонко спросила: «Кто там?»
      Хриплый голос ответил:
      — Открой! Это я — твоя бабушка.
      — Здравствуй, бабушка! А зачем таким страшным голосом говоришь?
      — Да простыла, внученька! Уж и молоко с медом пила, а все хриплю! Открывай! Вишенок вкусненьких привезла!
      Света наполовину открыла трудный замок, но вдруг, наморщив лобик, остановилась:
      — Бабушка! Мама сказала: ты завтра приедешь! А сегодня еще сегодня!
      — А я сегодня и приехала! Открой! Темно на лестнице, и ноги болят!
      Света набросила на дверь цепочку.
      — Бабушка, — задумчиво сказала она через дверь, — я открою, а ты бандит?
      — Какой еще бандит?! — бабушка закашлялась.
      — Обыкновенный. Сама говорила: прикинется бабушкой, а сам распилит и в ванне утопит. Приезжай завтра, будешь бабушкой!
      Старушка опустилась на ступеньку, заплакала:
      — Стыд-то какой! Во, дите воспитали! Родной бабке через двери не верит! Бессовестная! Надо людям верить! Когда мать с отцом будут?
      — Папа после работы, — донеслось из-за двери, — а мама пошла выписываться к парикмахеру.
      — Куда? — бабушка вскочила. — Все Сереже расскажу! Вертихвостка! И ты вся в нее, вся! Вот возьму и умру тут!
      — Бабуль! Бабуль! — пробивался из-за двери детский голосок. — Ты не умрешь! Мама сказала, ты сначала нас всех похоронишь!
      — Это Галка про меня такое сказала? Змеюка! Все Сереже расскажу! Про всех парикмахеров! Еще неизвестно, от какого парикмахера дочь!..
      В это время по лестнице подымался мужчина в сапогах и спецовке. Разглядев в тусклом свете умирающей лампочки старушку в слезах, он остановился:
      — Кого оплакиваем, бабуля?
      Признаться постороннему, что тебя не пускает в дом собственнал внучка, было так стыдно, что бабушка, проглотив слезу, соврала:
      — Давление у меня пониженное, сынок… Вторые сутки с лестницы падаю.
      — А мы в квартиру позвоним, валерьяночки хлопнешь! — весело сказал мужчина, нашупывая на двери звонок.
      — Кто там? — спросила Света.
      — Ребятенок, открой! Тут какая-то старуха концы отдает!
      — Дядя! Там темно, вы потрогайте, — эта старуха, может быть, старый бандит!
      — Мерзавка! — язвила бабушка. — Перед людьми не позорь!
      — А-а, так там внучка твоя оказалась? — сообразил мужчина. — Чья бы внучка ни была, а отпереть будь любезна! Слышь меня, стерва несовершеннолетняя!
      — А при детях ругаться нельзя, — сказала Света. — Папа при мне никогда не ругается. Сначала уложит спать, дверь закроет и потом ругается с мамой! Понял, сын сукин?
      — Во дает! — одобрительно хмыкнул мужчина. Перспективная девчушка подрастает!
      — А вы там кто такой? Один — бабушка, второй дедушка, что ли?
      — Я-то? Я дядя Коля — водопрово…
      Бабушка, ладошкой зажав мужчине рот, зашипела:
      — Не водопроводчик! Только не водопроводчик! Ей про водопроводчиков такого наговорили! Вы… почтальон!
      Дядя Коля, пытаясь оторвать от себя бабушку, бранился шепотом:
      — Чтоб вы сгорели! Почему водопроводчиками пугаете? У нас что, почтальон не может стать бандитом? По конституции…
      — Но я прошу вас, — ныла бабушка, — скажите, что почтальон, она откроет!
      Дядя Коля сплюнул в сердцах:
      — Слышь ты там! Открой! Оказывается, я почтальон!
      — А голос как у водопроводчика!
      — Бабусь, внучка воспитана крепко. Граница на замке. Придется ломать дверь.
      — Ломайте! — Бабушка махнула рукой. — Только аккуратно, как свою.
      Водопроводчик достал инструменты и, напевая романс: «Отвори потихоньку калитку…» — начал выламывать дверь. Удары кувалды гулко бухали на всю лестницу. За это время шесть человек тихими мышками прошмыгнули по лестнице. Но, во-первых, соседи плохо знали друг друга в лицо. Во-вторых, на площадке был полумрак. А в третьих, как-то неловко спрашивать у незнакомого человека, в свою квартиру он ломится или в чужую.
      Видя, как дверь начинает шататься, Света заплакала:
      — Мама! Мамочка! Меня утопят! — Она дрожащей рукой задвинула засов старого замка, которым давно не пользовались, но с двери так и не сняли.
      По лестнице, насвистывая, взбегал Светин папа. Увидев в полутьме сопящих у его двери, Сергей с ходу заехал водопроводчику в ухо.
      — Сереженька, не бей! Это свои! — завопила бабушка и кинулась разнимать. Мужчины метили друг в друга, но в темноте в основном все доставалось бабушке, как обычно и достается разнимающим.
      Когда старушка была положена на обе лопатки, мужчины успокоились и начали приводить ее в чувство. Наконец все очухались, помирились и, потирая ушибленные места, уставились на дверь.
      — Света, открой, деточка! — простонал Сергей, держась за скулу…
      — Сейчас, папочка, — ответила Света. — А ты правда мой папа?
      — А чей же еще?
      — А бабушка говорит, я от какого-то парикмахера получилась…
      — От какого парикмахера?!
      — Сереженька! — Бабушка в темноте выразительно посмотрела на сына. Ты его не знаешь! Я все расскажу, если попадем в квартиру!
      В это время на площадкс остановился пухлый мужчина. Переводя дух, он сказал:
      — Бог помощь! А что с дверью делаете?
      — Видите ли… — замялся Сергей, — сигнализацию ставим. Мало ли…
      — Ага, — ухмыльнулся водопроводчик, — можно вызвать на дом, а можете сами дверь в милицию отволочь. Дешевле обойдется!
      — Понял! — Пухлый стал быстро подниматься по лестнице.
      Сергей тряханул дверь:
      — Светочка, открой немедленно, гадина! У меня ключи, отопру — выпорю!
      — Выпорешь, если отперешь! — Света вздохнула. — Я на старый замок закрыла, от него ключей ни у кого нету, даже у папы, если он — это вы.
      — Ну, что делать? — Сергей закурил. — Деньги мне надо забрать! Деньги! До двух держат цветной телевизор, маленький, за двести рублей.
      — Как двести? Он четыреста стоит! — удивился дядя Коля.
      — Да цельнотянутый! Прямо с завода!
      — Что такое «цельнотянутый»? — спросила бабушка.
      — Ворованный, утянутый, значит, — объяснил водопроводчик. — Цельнотянутый грех не взять, грех!
      — А мой папа говорил: «Воровать нехорошо!» — произнес за дверью детский голос. — Значит, вы там все бандиты собрались!
      — Нехорошо родному отцу дверь не открывать! — крикнул дядя Коля. Дура старая!
      В это время наверху что-то громыхнуло, охнуло и, ругаясь, покатилось вниз. Это были супруги Бирюковы из 57-й. Они волокли дубовую дверь. Тяжелая дверь неслась быстрей Бирюковых, била их о стены, перила, мотая из стороны в сторону.
      — Что случилось? — успел крикнуть водопроводчик.
      — Сказали: сегодня всем поставить сигнализацию! Завтра бандитов ждут!.. — Дверь уволокла Бирюковых вниз.
      — Сумасшедшие! — Бабушка покачала головой. — Уже слух пустили с вашей легкой руки про сигнализацию! Сейчас все двери посрывают!
      И действительно, наверху что-то грохнуло. Потом еще раз грохнуло в другом месте. Люди рвали двери с петель.
      — Света! — Сергей постучал в дверь кулаком. — Слушай внимательно! Мама сказала, чтобы ты никому не открывала дверь, и ты молодец, что слушаешься, дрянь! Но про то, что деньги просовывать под дверь нельзя, мать ничего не говорила! А если человек, не заходя в дом, скажет, где у вас лежат деньги, значит, он тебе кто?
      — Вор! — ответила Света.
      — Идиотка! Он твой отец!
      — Были бы моим папой, знали бы, денег у нас нет! Папа все время маме кричит: «Нету их, я не ворую!» Никак бандитом не может устроиться!
      Сергей стукнулся головой в дверь:
      — Светочка! У меня в копилке припрятано! Клянусь тебе, в ванной. За ведром. В мыльнице. Под мылом лежат деньги! Вынь, просунь бумажки под дверь!
      За дверью было тихо. Наконец послышались Светины шажки:
      — Бандиты, вы здесь?
      — Здесь мы, здесь, доченька! Просовывай!
      — Там нету мыльницы с деньгами, только папины носки. Сувать?
      — Украли!! — охнул Сергей. — В кои-то веки в доме появились деньги сперли! Бандиты пронюхали! А может, они там?! Дядя Коля, навались!
      Мужчины прыгнули на дверь и вместе с ней рухнули в квартиру.
      Вечером вся семья и дядя Коля ужинали, смотря новенький телевизор. Дверь уже поставили на место, с водопроводчиком расплатились, и он, возбужденный червонцем, хвалил хозяйку.
      — Что ж ты папочку обманула, доченька, — перебила его Галя, — сказала: «мыльницы нет»?
      — Испугалась! Бандиты узнают, — деньги есть, и дверь выломают. А они все равно разломали!
      Все дружно засмеялись.
      — Соображаешь! Молодец! — сказал водопроводчик, укладывая на хлеб девятый кружок колбасы. — Но запомни: обманывать старших нехорошо! Сначала надо вырасти, стать человеком!..
      За стеной временами слышались стоны и треск. Это соседи волокли двери на установку сигнализации.
      — Ничего не понимаю, — сказала Галя, — тащат и тащат! Может, правда? Весь дом засигнализируется, а мы опять как дураки!
      — На какие, позвольте спросить, шиши?! — вскинулся Сергей. — Я и так весь в долгах!
      — Папочка, заплати, а то меня в ванне утопят!
      — Да где ж денег возьму, доченька?
      — Я знаю, где, — сказала Света, — у бабушки на антресолях полваленка деньгами набито!
      — Врунья бессовестная! — завопила бабушка. — Какие полваленка? Там еле подошва прикрыта! При моей-то пенсии…
      — Извини, бабушка, я во втором валенке не глядела. Выходит, это у мамочки полваленка денег… А у папы в мыльнице кусок мыла остался — долги раздать.
      Наступила тишина.
      Разряжая обстановку, водопроводчик дипломатично высморкался и сказал:
      — Я извиняюсь. Домой надо. Девять часов… Пора сына пороть. Ведь, кроме меня, у него никого нет. Это у вас нормальная семья. Счастливо оставаться!

      15 мая. Сегодня в 12.30 ушел от жены в открытое море… Не могу больше жить на одной и той же суше, ходить по одним и тем же улицам! Нет больше сил видеть лица, противные даже со спины, язык не поворачивается вежливо врать одно и то же. Так иногда тянет в открытое море, хоть из дома уходи! Что я и сделал сегодня, а надо было лет десять назад!
      Своим беспримерным подвигом хочу доказать, что человек может выжить не только среди людей, но и без них. К тому же так хочется что-нибудь открыть, назвать своим именем.
      Настоящий мужчина должен хоть что-то назвать своим именем! Чтобы потом не было разговоров, на моей лодке «Санта Лючия» все честно, никаких удобств: ни жены, ни телевизора, ни еды. Питаться буду исключительно планктоном, которого взял несколько килограммов.
      Я в открытом море! Землей и не пахнет! Кругом сплошная вода! Светит солнце и никакой тени, кроме моей собственной. До чего же хорошо кругом!
      16 мая. На горизонте показалось неизвестное мне судно «Академик Петров». Мне что-то просигналили флажками, после чего хотели взять на абордаж, но я не дался. Тогда меня флажками обматерили и оставили в покое в открытом море.
      Снова тишина! Ни души! Вода, солнце и я. Сижу в одних трусах, дурею. Почему я не ушел в открытое море раньше?! Тут не надо бриться, носить брюки, разговаривать, когда не хочется, улыбаться черт знает кому. Не надо выносить мусорное ведро, уступать место женщине! Ни людей, ни машин!
      Ощущаю, как разглаживаются морщины на лице и складки у рта. Глубоко дышу порами. Аппетит зверский. Сейчас бы мяса с картошечкой! Поел планктона и лег спать.
      17 мая. Попал в сильное течение. Кажется, в Гольфстрим. Гольфстрим был весь в масле и другой гадости. Что за манера сливать всю дрянь с земли в воду? Расковыряли сушу, смешали атмосферу с грязью, так еще и воду мутят! Какой же это прогресс, если скоро каждый сможет на автомашине выехать на природу, а природы и в помине не будет?!
      Поймал рыбешку, выжал из нее все, что мог, выпил полученный сок. Кажется, это был бензин.
      Ночью не спал. Смотрел на звезды. Над морем они совсем другие. Большие и мокрые. Неужели и там живут? Интересно, какие у них женшины? Высокие или блондинки?
      Что-то Валя моя сейчас делает? Небось ревет белугой.
      18 мая. Переименовал судно из «Санта Лючия» в «Валентину». По горло в ледяной воде полдня выскабливал ногтем старое название и писал на борту авторучкой новое. Три раза шел ко дну, потом обратно, но все-таки переименовал! Сделал сам себе искусственное дыхание и, чтобы не окоченеть от холода, выпил немножко планктона.
      Перед сном открыл необитаемый остров. Назвал его «Валентинины острова» и нанес на карту.
      Ночью опять смотрел на звезды. Пузырев из 56-й квартиры уже наверняка приперся домой, жену лупит. Потолок у нас дрожит, штукатурка на ковер сыплется…
      А надо мной никакая штукатурка не сыплется! Только иногда звездочка упадет в воду, да и то почти неслышно. Интересно, лифт починили? Вторую неделю починить не могут, бездельники!
      19 мая. На горизонте показалась земля. Подгреб к ней и увидел на берегу живых туземцев! На наших похожи, только смуглее. Одеты своеобразно: набедренные повязки на голое тело, а некоторые еще и в лифчиках. Очень красивое зрелище.
      Попытался войти с ними в контакт с помощью английского словаря. Не вошел. Местные жители не понимали меня ни по-французски, ни по-испански. Кое-как объяснился с дикарями по-русски. На градусник и зубной порошок выменял много разного планктона. В мою честь был дан обед с песнями, танцами и даже маленькой дракой. Туземцы уговаривали меня остаться, предлагали высокооплачиваемую работу, но я отказался, несмотря на дочь вождя в красном купальнике. Мое кругосветное путешествие еще не закончено, глупо бросать такое мероприятие на полпути!
      Ушел от них в открытое море. Внезапно донеслось женское пение. Это была песня на слова Ильи Резника: «А я говорю: роса, говорю, она говорит — мокро…» Думал, сойду с ума: так захотелось повернуть обратно! Но вспомнил аналогичный случай с Одиссеем и сиренами. Плача, привязал себя к мачте, заткнул уши планктоном и только тогда смог плыть дальше.
      И снова кругом вода! И ни души! И ни тела!
      20 мая. Пока не затекли ноги, стоял на цыпочках: смотрел, нет ли где хоть какой-нибудь земли! Пусто. Одна вода! Наводнение, что ли?
      Черкнул Вале записку. Запихал ее в бутылку из-под планктона и бросил в открытое море. Интересно, сколько идет отсюда бутылка до нашего города?
      21 мая. Увидел родное судно «Академик Петров». Замахал белыми трусами и закричал: «SOS!» — но «Петров» не среагировал. Попробовал взять его на абордаж, но «Петров» дал деру!
      Целый день пил планктон и пел песни народов мира. Спел все, что знал, сто раз и сорвал голос.
      Сколько можно плыть?! А еще говорят: земля круглая! Вранье! Пропаганда!
      Три часа стучал по борту кулаком азбукой Морзе: передавал в эфир сигнал бедствия. Ни ответа ни привета! Вот так у нас думают о людях.
      22 мая. Ровно в четыре часа плюнул на свой беспримерный подвиг. Натянул на мачту рубашку, штаны, майку, трусы и под всеми парусами полетел домой. Хватит! Нашли дурака! Чувствую, что немного и свихнусь.
      23 мая. Иду полным ходом. Скорость 20 узлов. Остались позади Америка, Австралия, Копенгаген, Петрозаводск.
      Показалась родная земля! Из последних сил подгреб к берегу. Сразу же ко мне бросились люди. Двое начали отталкивать лодку шестами, а третий закричал, что посторонним здесь причаливать запрещено. При этом все трое здорово ругались. Ну вот я и дома…
      7 июня. Позавчера вышел из больницы. Лечили от невроза. Сижу дома, курю. С потолка сыплется штукатурка. Это Пузырев.
      Еще вчера из окна был виден кусочек моря. Сегодня его закрыл девятый этаж нового дома. Больше смотреть не на что. Кругом одна суша.
      Ночью не спал. Смотрел в потолок и видел звезды. Большие и мокрые.

      В жаркий полдень бегемот набрел на маленькое озерцо в лесу и с ходу плюхнулся. Вода, естественно, вышла из берегов. Рыбы закричали:
      — Сумасшедший! Всю воду выплеснул! Мы погибнем!
      Бегемот застыдился и стал вылезать из озера назад. Оставшаяся вода, естественно, едва прикрывала дно.
      — Убийца! — завопили рыбы, хлопая жабрами. — Фашист! Без воды нам верная смерть! Назад, свинья!
      Бегемот смутился и полез обратно в озеро. Вода поднялась. Рыбы успокоились и давай шнырять между бегемотовых ног, выискивая пищу.
      Бегемот так и стоит до сих пор по уши в воде. Что значит воспитанное животное! Оно всегда в чем-нибудь по самые уши!

      Никак понять не можете! Никакого хулиганства не было! Женская честь не затронута была ничем. Но я не мог поступить иначе. Я за всех нас плавки снял. И за вас тоже, товарищ милиционер. Да, можно снять с низкой целью, но я-то снял их с высокой!
      Что значит, как могло прийти в голову? Все зависит от строения головы. Тут один загорающий хвастался, как довелось в Венгрии лежать на пляже и пятками в нос загорала парочка то ли итальянцев, то ли французов, во всяком случае, магнитофончик японский. Под музыку целовались, гладились, потом встали, он плавки снял, шорты надел и пошли!.. Не понимаете, в чем криминал? При всем честном народе плавки снял. А уж потом шорты надел. А в промежутке криминал все и увидели! Но главное, как товарищ сказал, загорающая общественность на эту деталь ноль внимания! Будто человек не плавки снял, а очки!
      И тут я ляпнул: «Подумаешь! Да у нас любой снимет, если припрет, не хуже вашего итальянца! А может, и лучше получится!» Ну выпорхнуло изо рта. Язык чертов с незапамятных времен борется за независимость от мозгов. Тот тип обрадовался: «Что ты из себя итальянца строишь? На сто тысяч спорим, ни в жизнь не снимешь! Мы еще до этого не доросли!» Понимаете, какие внутривенные струны задел? Как говорится, честь государства затронулась. Тут бы и вы сняли, товарищ милиционер!
      Короче, со словами: «Это я не сниму?!» — вскакиваю посреди пляжа. Воздуха в грудь. Руки на пояс. Вниз!.. И стоп! Не идет рука дальше тазобедренного сустава! Будто государственная граница пролегла! Этот тип слюнями побрызгал и говорит: «Ну,«итальянец», разбежался! Надо бы с тебя в лирах взять, но, как договорились, — сотню пришли!» Отдал. Но не столько денег жалко, сколько за державу обидно. Итальянец смог, а я нет?
      Пришел в гостиницу, разделся, лег и думаю: «Почему забуксовал? Да, кое в чем они нас во всем обошли, бог с ним. Наш уровень жизни — их уровень смерти. Но тут экономика ни причем вроде бы. Так почему не снял? Неужели нечего им противопоставить? Подошел к зеркалу — есть что противопоставить! Неудобно? Кому? Людям? Я же не с них плавки стягивать собираюсь? Может, нельзя? Где написано «Плавки снимать воспрещается!» А все, что не запрещено, — разрешено! Я ж не за красными буями снимать собираюсъ! Что за сила нас в плавках удерживает?»
      Утром вышел на пляж, морально хорошо подготовленный, исходную позицию занял, зажмурился, мысленно прокрутил комбинацию. Как штангист, руки натер канифолью, чтоб не соскальзывали, и на счет «три» жму плавки вниз. Ура! Руки аж до ступней дотянулись! Глаза открываю: руки внизу, плавки на месте! Проскочил! Попытка не засчитывается! Пять дней выходил на пляж, как на помост, — безрезультатно! А народ уже в курсе. Относятся с пониманием. Один мужик предлагал снять с меня плавки, а то у него нету сил смотреть, как я мучаюсь. Другой пытался напоить, чтоб сам снял. Третий шептал, что есть надежные ребята, ночью в подворотне снимут все и недорого. Но я объяснил, что должен совершить акт сам на трезвую голову, элегантно, при стечении народа, но не привлекая внимания. Надо доказать, что кое в чем мы не хуже итальянцев!
      И всему пляжу стыдно стало, что такую ерунду себе позволить не можем. Но никто добровольцем не вызвался. Стесняются. Говорят, каждый должен начать с себя. И на мои плавки смотрят пристально.
      Вернулся в гостиницу и сказал себе: «Если не ты, то кто?» Тренировался до утра. Семь потов согнал. Не знаю, сколько килограммов сбросил, но плавки сами сваливаются. Причем, опять-таки в номере отлично получается! Надо опробовать в боевых условиях при народе. Вызвал по телефону коридорную, мол, плохо мне, умираю. Через полчаса старушенция приползла. «В чем дело, почему ночью будите?» — «Сейчас, — говорю, — бабуля, увидишь, потерпи!» Как я тренировочные штаны снял, бабка в крик: «Помогите!» Я ей шепчу: «Цыц! Будь патриоткой!» А она заходится: «Теперь это у вас патриоткой называется!» На ее вой вторая прискакала, тоже из конницы Буденного, и обе хором завели на два голоса. Только тут до меня дошло, что они про свою девичью честь вспомнили. Хоть и старые женщины, а все одно на уме, узко мыслят! Ну почему у нас так: если на машине, — значит, ворюга! Не пьет, — предатель! Брюки снял, — ухажер!
      Я их успокаиваю: «Бабоньки, угомонитесь! Плевал я на вашу честь, тут речь о чести страны». Но бабули из номера дунули как молодые.
      Лег в постель и увидел я сон: будто забросила меня судьба в тыл врага с важным заданием — снять плавки, показать, где у нас раки зимуют. Операция удалась. Снял плавки в Париже, водрузил на Эйфелеву башню. И французы увидели, что мы такие же люди, как все!
      Тут я проснулся и сказал себе: «Саня, сегодня или никогда!»
      Пришел на пляж, и чувство такое, будто за мной вся страна стоит и на мои плавки смотрит.
      — Граждане! — крикнул я — Соотечественники! Сейчас у вас на глазах, как бы невзначай, я сниму плавки, надену шорты. Попрошу всех мужественно не обращать на это никакого внимания. Вы же видели в музеях шедевры мирового искусства без ничего! Смотрите на меня, как на обыкновенный шедевр. Приготовились! Внимание!..
      И тут народ пополз от меня в разные стороны, будто я сейчас гранату метну.
      Как потом докажу, что произошло снятие? Пока свидетели не расползлись, содрал, наконец, проклятые плавки вместе с кожей! Чуть руку не вывихнул!
      — Ура! — кричу. — Полюбуйтесь, граждане!
      А народ в песок зарылся полностью, как ящерки в «Мире животных». Я чье-то ухо откопал, кричу: «Дружок! Высунь глазок!»
      А из-под песка голос: «Не мешайте людям загорать! Уйдите с солнца!»
      Слава богу, один человек не побоялся взглянуть правде в глаза! Это вы, товарищ милиционер! Как я вас опознал на пляже без формы? Так по кобуре же на плавках!
      В отделение? С удовольствием! Вот она, гарантия свободы личности: я без плавок, рядом вы с кобурой! Нет, шорты надевать не буду принципиально! За что же я мучился? Пусть все видят, что мы не хуже итальянцев! А может, кое в чем их и превзошли!

      Хватились Терехина только в пятницу, когда Валентина Павловна клянчила по тридцать копеек, в этот раз на ДОСААФ. Деньги отдали все, даже Купцов, который принципиально давал только на похороны.
      Подсчитали все, что собрали, вычли из того, сколько обязаны были сдать, — тридцати копеек не хватало! Недостача была в размере одного человека-взноса. Кого именно? Батюшки, Терехина нету!
      — Погодите, а сегодня он был на работе? А вчера?
      — Вроде бы нет…
      — Что значит «вроде бы»?! Вы же с ним рядом семь лет! А кто его видел последний раз?
      Никто Терехина последний раз не видел.
      Ничего себе номера! Позвонили домой.
      Жена удивилась:
      — За ним в понедельник заехали ночью, сказали: «Ничего с собой не берите, срочно в командировку!» И увели в пижаме. Что-то случилось?!
      — Во женушки пошли! Мужа уводят ночью в пижаме, а она: «Что-то случилось?»
      — Выходит, пропал человек?!
      Обзвонили больницы и морги. «Не поступало тело гражданина Терехина? Такое светловолосое, в пижаме?» Увы, в пижаме никаких тел не поступало.
      В милиции сказали:
      — У нас и так забот по горло! Пропали перчатки жены начальника отделения. Объявлен всесоюзный розыск. Так что ищите своими силами. И постарайтесь найти тело не в нашем районе.
      В конце дня позвонила супруга Терехина и нарыдала полную трубку:
      — Пропал Коленька мой! А в среду получка! Кто же получит деньги за мужа! Как жить без него, без доверенности, не представляю!
      Как могли, ее успокоили. Сказали: «Куда бы человек ни пропал, к получке вернется. Тем более премия!»
      Забросив работу, все дружно вспоминали, какой это был человек, Терехин! Такой порядочный, такой скромный, такой незаметный, что толком его никто не мог вспомнить! Да, замечательный был человек!
      И вдруг обнаружили письмо на имя директора:
      «Мы, нижеподписавшиеся, похитили сотрудника вашего Терехина Н. И. Для возврата товарища придется скинуться на выкуп в размере тысячи долларов в любой валюте и положить деньги под сосну у беседки на 46-м километре Выборгского шоссе. Если таких денег не будет, пеняйте на себя и положите под ту же сосну триста рублей, две палки твердокопченой колбасы, три бутылки коньяка, соль и сигареты кончаются.
      С уважением. Ваши похитители».
      Во, ребята дают! Сперли человека, семья без кормильца, страна без труженика, ДОСААФ без взноса, — и после этого еще колбасу им отдавай! Совсем мафия обнаглела! Ну правда, просят за Терехина не жалкий червонец, а тысячу долларов! Как за миллионера какого-то! Ценят людей, подонки, не то что наша бухгалтерия!
      А Валентина Павловна сказала:
      — Мы с него тридцать копеек, а они за него тысячу долларов! Интересно, какой подоходный налог с такой суммы?
      — Да с такой суммы я бы любой подоходный отдал! — крикнул Митьков.
      Все сотрудники высыпали в коридор, и гвалт поднялся, будто стая ворон налетела на хлебную корку. На доске объявлений уже висела фотография Терехина в черненькой рамочке, а ниже аккуратные буковки соболезнования. Опять постарался художник Миша Хорьков. Его оперативность наводила на мысль, что он загодя приготовил некрологи на всех сотрудников.
      Сразу вызвались добровольцы, готовые немедленно отправиться на поиски Терехина хоть к черту на рога, с сохранением оклада, естественно.
      Человек пять предложили тут же содрать с себя кожу для пересадки Терехину, всего за два дополнительных дня к отпуску.
      Предложенная кем-то резолюция: «Надо что-то решать, товарищи!» — была принята единогласно.
      Первым естественным желанием было собрать мигом деньги, продукты и выкупить товарища по работе. Вторым естественным желанием было собрать деньги и колбасу с сотрудников отдела Терехина, которые сроднились с ним за годы совместной работы. Те возмутились до глубины души:
      — А разве Терехин не был одинаково близок и дорог всему коллективу?! К тому же раньше работал он в пятом отделе! Кто дал вам право лишать их возможности спасти человека?!
      Кто-то крикнул:
      — Вы забыли о вдове, вернее, о супруге Терехина! Разве не она самый близкий ему человек?! Вот кто последнее отдаст, лишь бы снова увидеть дорогие черты, прижать их к груди!
      Председатель кассы взаимопомощи Свербляев, встав на чью-то ногу, заорал:
      — Товарищи! Друзья! Сукины дети! Вы с ума посходили?! Речь идет о человеческой жизни! Пока вы базарите, Кольку, может, расчленять начали! Предлагаю немедленно собрать деньги в любой валюте, у кого что есть, а потом вычтем с колбасой и коньяком из зарплаты Терехина, чтоб он сгорел! В наше время надо быть порядочными людьми! Сегодня похитили его, завтра — тебя!..
      Кто-то в углу истошно вопил, что в зарплате инженера не предусмотрена сумма на выкупление товарищей! Накинут — тогда ради бога! А то из ломбарда не можешь алюминиевую вилочку выкупить, не то что целого Терехина!
      Пирогов предлагал желающим тут же набить им морду «за друга Колю» и непрерывно снимал и надевал пиджак.
      Необычный митинг грозил перейти в обычную драку, но тут появился директор. Он сказал:
      — Прекратите торговлю в рабочее время! Если наш друг, товарищ и брат на мировом рынке стоит сегодня триста рублей, кусок паршивой колбасы, три бутылки коньяка с солью, — наш святой долг: платить без разговоров!
      — А завтра пол-института похитят! Всех будем выкупать? — выкрикнули из толпы.
      Директор подумал: «Да кто ж вас похитит, кретины!» — и сказал твердо:
      — Выкупим всех, не волнуйтесь, товарищи! — При этом посмотрел на главного бухгалтера, который кивал головой, разводя руками.
      — Даю из директорского фонда рубль! Остальное прошу вас! Кто сколько может! — Директор первым швырнул металлический рубль в ведро у пожарного поста, и зазвенело ведро серебром, оторванным от чистого сердца.
      В итоге собрали приличную сумму, почти полведра, и вручили ведро Кривошееву, который навещал больных на дому по линии заботы о людях.
      На следующее утро Кривошеев отчитался по поездке. Дыша в сторону, предъявил два железнодорожных билета по тридцать копеек и сказал, что поручение выполнено на все сто! Только вместо трех бутылок коньяку взял шесть водки, как чувствовал: одна разобьется, что она, зараза, и сделала! Колбасы не было, взял сыру и вместе с деньгами и сигаретами положил все в условленном месте, кажется, на 46-м километре, вроде бы под сосну…
      Пять дней новостей не было. Сотрудники как могли утешали супругу Терехина, вдалбливая ей, что, судя по детективам, похитители редко убивают жертву, поизмываются и все! А уж измываться над нами можно сколько угодно! И надо еще поглядеть, кто кого!
      Наконец, на шестой день секретарша вскрыла письмо, где корявыми пьяными буквами вывели:
      «Спасибо за мелочь, портвейн, сыр плавленый и англо-русский словарь. В связи с дополнительными расходами, связанными с содержанием товарища Терехина в неволе, просим положить по тому же адресу под сосну сто рублей, вина, спиннинг, топор и женский купальник сорок восьмого размера, лучше голубенький. В противном случае Терехина аннулируем».
      Эта бандитская выходка вызвала бурю. Мало того, что одних похищают, а другие тут вкалывают в поте лица, так еще на содержание баб сорок восьмого размера раскошеливайся! Когда жену содержать не на что, ей верен до гроба, потому что на пять рублей с кем же ты можешь ей изменить?!
      — С этой мафией надо бороться! — выступил пропагандист Бутырин. Нельзя идти на поводу! А то обнаглеют: сегодня купальник, завтра дубленка! Надо взять их измором! Ни купальников, ни вина, ни хрена, ни копейки! Они у нас попляшут, тут им не Сицилия! Увидите, к зиме добровольно сдадутся!
      — Вот что они у нас получат! — подытожила секретарша Валечка, сложив пальчики в очаровательный кукиш.
      Дельное предложение внесла Ира Мамонова:
      — В субботу вылазка в лес за грибами в район Выборгского шоссе, прочешем лес. Может, найдем бандитское гнездо, где томится товарищ наш Коля Терехин!
      В субботу автобус не смог вместить всех желающих. Остальные добирались в лес на попутках. В районе сорок шестого километра народ кинулся в лес, воровато озираясь, не отвечая на редкие «ау». Можно было подумать, что никто не хочет выдавать потайные грибные места.
      Как договаривались, водитель начал гудеть в восемь вечера. А кончил гудеть пол-одиннадцатого, когда окончательно стемнело. Сотрудники выходили из лесу по одному с пустыми корзинами, изодранные до крови, как будто в этом году бандитов в лесу было куда больше, чем грибов.
      На следующий день все были тихи и печальны. Вздыхали, нюхали, затягиваясь, еловые шишки из лесу, кто-то произносил:
      — Что-то сейчас с Терехиным делается, хотелось бы знать…
      И все подключались:
      — Наверно, гаденыш, рыбку ловит…
      — Грибков белых на зиму тонну, небось, насолил, алкоголик!..
      Секретарша Валюша Синицына раскачивалась, как при зубной боли:
      — До чего страна бестолковая! Неужели в таком большом коллективе нельзя было похитить более достойного человека! Хотя бы на суточки!
      …Пошла третья неделя со дня похищения. Бандиты слали отчаянные письма, угрожая при отсутствии выкупа отравить Терехина, утопить, расчленить…
      — Расчленить! — мечтательно повторяла Синицына, читая послание. — Ну почему одним все, а другим ничего?!
      В институте поговаривали, что кой-кого видели вечерами прогуливающимися по Выборгскому шоссе в районе сорок шестого километра. Но никто похишен не был. Хотя сотрудницы смело бросались под колеса машин, а когда водители спрашивали: «Вам куда?», игриво отвечали: «Куда скажете! Вам виднее!»
      Валюша Синицына по вечерам распахивала окно на пятом этаже, спускала до земли связанную из простыней веревку, ставила пластинку «Лучшие итальянские песни», ту же «Феличиту», и в прелестной ночной рубашке ложилась на диван, держа в руках чемоданчик с вешами. И хоть бы одна сволочь воспользовалась случаем! Лишь однажды в окне показалась лохматая голова и спросила: «Слышь, подруга, водочка есть?»
      И в других домах было тревожно. Жены цедили сквозь зубы:
      — Терехина почему-то похитили! Настоящие мужики нарасхват. А ты никому не нужное барахло!
      На что мужья, свирепея, отвечали с достоинством:
      — Дура! Да я последнее отдам тому идиоту, который спьяну тебя умыкнет хоть на пару деньков!.. Я бы показал тут, какое я барахло!..
      Короче, трудно сказать, каково приходилось Терехину, но остальным после его похищения не стало житья, это точно!
      Поэтому, когда в очередном письме похитители взмолились: «Заберите Терехина назад вместе с пятью штуками сушеного леща и шестью килограммами сушеных грибов, исключительно белых», — общее собрание постановило: «Пусть возвращается, прохиндей! Мы ему такую встречу устроим, мафии не снилось! А грибы и леща разыграем! Плюс тысячу долларов за моральный ущерб!»
      Согласно договоренности, в 15.00 к беседке на сорок шестом километре подъехала директорская «Волга». Из нее вышли Уздекин, Свербляев и Валя Синицына. На расстоянии двадцати метров притормозил красный лимузин. Двое здоровенных мужчин в черных масках выволокли из машины человека, отдаленно напоминавшего Терехина. Обросший, загоревший, ставший шире в плечах. Лишь отсутствие маски отличало его от тех двух бандитов. Увидев своих, Терехин рванулся вперед.
      — Назад! — Уздекин поднял руку. — Товарищи! Где остальное? Где лещ, где грибы, где доллары?
      Пока один бандит висел на Терехине, второй вытащил из багажника деньги, лещей, грибы и швырнул все Уздекину. Тот пересчитал лещей, доллары, взвесил на безмене грибы.
      — Все сошлось! — торжественно сказал он разбойникам. — Проваливайте, товарищи!
      Бандиты толкнули Терехина вперед, а сами рванулись к машине. Синицына и Свербляев отчаянными прыжками помчались в погоню. Свербляев по пояс ворвался в машину, но Синицына девичьим локтем так двинула в бок, что Свербляев, согнувшись, рухнул на землю. Синицына ласточкой влетела в рванувшийся автомобиль, захлопнула дверцу, и лимузин красной каплей скатился за горизонт.
      Терехин заботливо поднял Свербляева на руки и отнес в директорскую «Волгу». Усадил на заднее сиденье и сел рядом с ним. Свербляев припал к широкой терехинской груди, жадно внюхиваясь в лесные запахи, которыми полна была куртка, и зарыдал, как ребенок:
      — Коля!.. Коля!.. Ну почему так всегда?! А?! Скажи, Коль, почему никому, даже мафии, я не нужен?!
      Терехин не выдержал и заплакал:
      — Сережка! Родной ты мой!.. Если бы ты только знал, как я без вас!.. по вам… боже ты мой!
      Уздекин сказал:
      — Николай, нам вас так не хватало! Представьте: все взносы сдали, а тридцати ваших копеек нет!
      Машина набрала скорость. Уздекин, посасывая спинку леща, включил приемник, и, как по заявке, итальянцы запели «Феличиту».
      Это бесшабашное слово у итальянцев означает «счастье». Терехин и Свербляев сидели, обнявшись, и плакали каждый о своем.

      Не так боюсь холеры, как одиночества. Потому что с холерой давно покончили, а с одиночеством нет. На стенку лезешь, ухо к полу прикладываешь: не идет ли кто! Иногда полжизни дурацкой отдал бы за голос человеческий. Чтоб разговаривали со мной, смотрели в глаза мне; как дикторша на экране всем в душу заглядывает одновременно, чтоб вот так мне одному! Надежда только на телефон красненький. Но друзья звонят, только когда им что-то от меня надо. А когда мне надо, ни один сукин сын не наберет!
      Самому что ли позвонить? Ноль восемь…
      «Двадцать три часа две минуты…»
      Во женщина неприступная! Но все равно есть номера, по которым можно людей на дом вызвать!
      Раньше горели самостоятельно. Без посторонней помощи. А теперь поджег, набрал ноль один — и лезут в окна несгораемые ребята с топорами и в касках. Поливают живой водой из брандспойта — и, хочешь не хочешь, живешь дальше.
      Опять заскучал — заманиваешь в квартиру вора. Пока он ищет драгоценности, ты заветные ноль два набираешь. И люди мужественной профессии взламывают дверь, всех арестовывают, сажают за стол: до утра разговариваете, пьете кофе, даете показания.
      Сердечко прихватило — не горюй! До аппарата доползи, ресничками наскреби ноль три — и «скорая помощь» найдет тебя живого или мертвого. Кольнут в белу рученьку — глаза откроешь, а над тобой люди склонились, значит, снова ты не один!
      С телефоном не соскучишься, это не телевизор. Газ включил, а спичку не зажег — вот и запахло противненьким. Немедленно звони женшине по ноль четыре. «У меня газом пахнет, чувствуете?» И трубку к плите подносишь. Не успеешь газом надышаться — приезжает аварийная как миленькая. Бесплатно делают искусственное дыхание, молоком отпаивают, переживают: умер ты или нет?! А что еще человеку надо, кроме искусственного дыхания и заботы?
      Ну почему все спят, когда я не сплю! Телефонов-то в справочнике, телефонов!.. Вот! При укусе животного знаете куда звонить? Ни вы, ни животное не в курсе. А здесь написано: 240-41-40. Даже при укусе паршивого животного есть куда жаловаться! А кому звонить, если блоха не укусит, просто тоска гложет. Позвонить, что ли, противостолбнячным товарищам? Приедут с гитарой, шприцами звеня. Посидим, потреплемся, а чтоб у них на работе неприятностей не было, поймаем животное, заставим укусить…
      «Двадцать три часа тридцать пять минут…»
      А если нет денег, вызываешь уголовный розыск на дом вместе с овчарками, даешь им понюхать рубль, собачка берет след и находит тридцать рублей!
      Потом на все эти деньги закажу разговор с Парижем. Запросто. Чтоб позвонили мне, — все оплачено. Наверно, я ничего не пойму, кроме «жэ тэм» и «Нотрдам», но дело не в этом! Не понять француженку — кто откажется?
      «Двадцать три часа сорок семь минут…»
      Да, это не француженка! Хотя по голосу лет тридцать, не больше. Раз Париж не дают, значит… Париж занят. Ну, занята моя парижанка парижанином, у них это, как у нас мороженого поесть! И черт с ней! Зато таких белых ночей, как в Ленинграде, ни в одном Париже не увидишь!
      Кому бы позвонить, а?..
      «Двадцать три часа…» Вот зануда!
      «Ноль часов три минуты…»
      Конечно, можно поговорить с сыном. У каждого должен быть в первом часу ночи сын. Или дочь. Чтобы позвонить. У меня должен быть сын! Сидит у телефона в маечке, ждет, когда же я позвоню. Сколько лет ждет. Неужели у меня нет ни одного сына? Набрать по справочнику, допустим… ноль сорок два… «разговор с сыном». Но как с ним говорить, я понятия не имею! Дам-ка лучше ему телеграмму! «Моему сыну от папы. Тчк.»
      «Ноль часов пятнадцать минут…»
      И должны быть в телефонной книге на букву «Н» телефоны всех негодяев. Чтобы звонить им ночью и говорить в лицо все, что думаешь. Пусть потом гадают, кто это такой смелый нашелся!
      Поставив негодяев на место, позвонить и срочно вызвать женщину, которая придет, уберет квартиру, постирает, сготовит и уйдет молча.
      Потом вызвать другую, которая останется до утра и уйдет без слов, без слез. Молча.
      Тогда срочно вызвать третью, с которой можно говорить обо всем, излить душу и чтоб слушала молча. И наконец, почувствовать ко всему этому отвращение. Найти в телефонной книге на букву «Л» номер любимой женщины, с ней одной можно делать все то, что с теми в отдельности, — вот почему жить с ней невозможно. Зато молчать с ней по телефону можно часами, слушая, как она прекрасно дышит! И не надо, кажется, в жизни другого, лишь бы она там дышала и касаться ее губ через телефонную трубку.
      «Ноль часов тридцать пять минут…» Да слышу я, слышу! Отстань!
      Дали бы всем мой телефон, честное слово, я бы говорил время лучше нее! У меня бы никто никогда не опаздывал! И погоду на завтра буду обещать только хорошую! Не позволю себе никакой облачности, а о ветре всегда можно договориться. И при укусе животного не пугайтесь, звоните мне, я скажу: «Смажьте место укуса йодом…» Я буду утешать, веселить, делать гадости — все, что пожелаете! Лишь бы быть кому-нибудь нужным!
      «Ноль часов сорок пять минут…»
      Тьфу! Да кто ж так говорит?! «Ноль часами сорок пять минут!» Чувствуешь разницу, дура! А теперь давай припев на два голоса:
      «Ноль часов пятьдесят мину-у-ут…»
      Как медленно летит время.
      Позвоните мне, пожалуйста! А то подожгу, вызову пожарных, чтобы со мной кто-то был! Или животное укушу!
      …Алло! Алло! Да, я слушаю! Петя?! Нет, вы не туда попали! Кто скотина? Да я же не Петя! Тем более? Как вы меня назвали? Ух ты!.. Погоди, дорогой! Не бросай трубку! Отведи душу. Поругайся еще. И тебе того же, сукин сын!.. Фу! Поговорили.
      Отлегло. Так, сколько у нас времени, дорогая?
      «Ноль часов пятьдесят пять минут…»
      Разве так важно знать, сколько времени прошло? Лучше бы ты говорила каждому, сколько ему осталось. Тогда не хандрили бы. Поняли: на это просто нет времени.
      «Ноль часов пятьдесят семь минут…»

      Лохматый пес неопределенной национальности шагал не спеша. От зеленого забора до синего. От синего до зеленого. Лениво брякала железная цепь, на которой сидел пес.
      Неподалеку остановились две вкусно пахнущие женщины. Одна держала на поводке собачку, каких пес в жизни не видел. Откуда ему, серому, было знать, что голубая изящная овечка называется «бедлингтон»?!
      Скосив на барбоса черные с поволокой глаза, бедлингтон сказал:
      — Хеллоу! Эй, псина! Как тебя там?!
      — Тузик, сэр!
      — О, Тьюзик! А меня Лорд! Ну что, всю жизнь так и сидим на цепи, май фрэнд?!
      Пес, однако, за словом в карман не полез:
      — А вы все за хозяйкой на поводке бегаете, френд… май… июнь!
      Бедлингтон переступил с ноги на ногу:
      — Знал бы ты, куда я бегаю! На приемы, на выставки, вот видишь, медаль золотая! За экстерьер получили!
      — Это за форму морды, что ли?
      — Да, за овал лица! Знал бы ты, где мы бываем! А что едим! Тебе и не снилось! Я лично предпочитаю жульены с грибами. Это о'кей!
      — Врать не буду, окея не ел, — сказал пес. — Но хорошая кость — это полный бульен с мясом!
      — А я тут в сауне побывал! — гордо сказал бедлингтон.
      — Это что такое?
      — Собираются приличные люди и часами потеют!
      — А кроме как в сауне, у нас уже и попотеть негде? — удивился пес. Ну дела!
      — Видео тут смотрели у знакомых! Фильмы ужасов! Вот это да! Три ночи потом лаял во сне! — Бедлингтона передернуло.
      — Видео не видал, — признался пес. — Но тут вчера сосед возвращался… Полчаса ключом забор открывал! Вот это было кино!
      — А меня на той неделе везут в Москву в свадебное путешествие. Причем девочка специально приезжает из Швеции! Нас в мире всего семь осталось! Нам с кем попало нельзя! Представляешь, девочку везут из Швеции ко мне замуж!
      — Постой! — изумился пес. — Постой! Так ты только, если твоя приезжает из Швеции!? Ну, дела! А я любую могу! Какая тут пробежала, какую к забору прижал, — моя! Бывает, по две в день! Кстати, могу познакомить!
      — Да нет, нельзя мне! — вздохнул бедлингтон. — Породу надо беречь. Будь она проклята! Зато потомки мои идут по тысяче долларов, а за твоих коктейль-терьеров и рубля не дадут!
      — Да, мои не продаются и не покупаются! А сколько их по белу свету бегают безвозмездно!
      — Вот тут «мерси», — обиделся бедлингтон. — Но я зато гуляю по миру! На той неделе у нас круиз вокруг Европы! А ты сидишь тут зато на цепи! Извини, искьюз ми!
      — Нет, это вы меня искьюз, — ответил пес. — Вы же на поводке! Веселенький круиз! Вокруг целой Европы на поводке тащат.
      — А ты-то, ты-то?! — завизжал бедлингтон. — Что ты тут видишь? Круиз от зеленого забора до синего! Годами сидишь на цепи!
      — Кто вам сказал, что я сижу на цепи? Искьюз меня! Могу встать на цепи! Могу лечь на цепи! Что хочу, то и делаю! Меня никто не дергает! Сам себе хозяин!
      — Подумаешь! — бедлингтон попробовал лечь, но повис на поводке, захрипел.
      — Се ля ви, — сказал пес, — что в переводе значит: свобода определяется длиной цепи.

      Последний раз Ниночка видела у директрисы такое лицо в апреле, когда стало известно, что Васильев, Никонов и Пузин после третьего урока отправились искать золото на Аляску, и неделю их не могли найти ни здесь, ни там.
      Директриса закрыла за Ниночкой дверь, задернула занавески и при свете настольной лампы шепнула учительнице пения на ухо:
      — Завтра будете выступать в австрийском посольстве!
      — Слава богу! Я уж подумала, что-то серьезное! — обрадовалась Ниночка.
      — Нина Васильевна! Не понимаю, чему вы радуетесь?! — Елена Александровна навела на нее двустволку близко посаженных глаз. — Можно подумать, ваш хор по вечерам распевает в посольствах! Вы понимаете, какая это ответственность?!
      — Так, может, не выступать? — упавшим голосом сказала Ниночка.
      — Сказали: надо выступить! И предупредили: в случае чего… понятно? Соберите хор после уроков. Я буду говорить.
      Когда Елена Александровна вошла в класс, крики чуть поутихли, а когда директриса трагическим голосом произнесла: «Товарищи!» — наступила гробовая тишина.
      — Товарищи! Завтра у вас ответственнейшее мероприятие! Вам предстоит выступить в австрийском посольстве! Надеюсь, не надо объяснять, какая это честь и чем она может для вас кончиться? Я повторяю, Сигаев, не в грузинском посольстве, а в австрийском! Это не одно и то же. Другими словами, вы как бы отправляетесь за границу. Заграница — это местность, где проявляются лучшие качества человека! Как в разведке! Ни на минуту не забывайте, что у вас самое счастливое детство из всех детств! Обувь почистить, уши вымыть! В туалет сходить заблаговременно, дома. Сигаеву подстричься, как нравится мне, а не твоему папе. Челка полтора пальца моих, а не его! Австрийцы говорят по-немецки, у вас — английский! Что бы ни предлагали, отвечать «данке шен», то есть спасибо! У наших австрийских друзей ничего не брать! Они должны понять, что у вас все есть! Вы поняли? — повторила директриса. — У вас все есть! Сигаев, и у тебя тоже! Руки в карманах не держать, матери пусть зашьют. Будут задавать вопросы — пойте! Будут угощать — не ешьте! И вообще держитесь как можно раскованней! Почитайте газеты, выясните, где эта Австрия, кто глава государства, чем занимается население… Кто сказал: «Земледелием и бандитизмом»? Сигаев, не путай со своими родителями! Желаю отлично выступить и вернуться с победой.
      Директриса пошла к дверям улыбаясь и так приветливо помахивая рукой, что всем стало жутко. Расходились молча, по одному.
      Всю ночь родители гладили, подшивали, мыли, стригли. Утром хористы появились в школе чистенькие, страшненькие, как привидения на выпускном балу.
      Ровно в десять утра директрисе сообщили, что концерт отменяется. Хористы обрадовались так, как могут радоваться только дети, узнав, что учитель тяжело заболел и уроков не будет. Сама Елена Александровна улыбнулась четыре раза и прямо помолодела. Но оказалось, что помолодела она преждевременно. В половине двенадцатого ночи позвонили и сообщили, что принято решение выступать завтра в десять утра. После чего сказали «спокойной ночи» и повесили трубку.
      За ночь каким-то чудом удалось оповестить всех участников. Снова родители стирали, гладили, пришивали, и утром дети, отутюженные до неузнаваемости, еле стояли на ногах. Пять человек предусмотрительно заболели.
      Ровно в десять к школе подкатил иностранный автобус с темными, как пляжные очки, стеклами. Елена Александровна, по такому поводу в парадном кожаном пиджаке и юбке, надетой на левую сторону, проверила у всех ногти, уши, обняла крепко Ниночку, и траурная цепочка исчезла в автобусе с темными стеклами.
      Минут через сорок автобус подъехал к трехэтажному особняку. Ворота с чугунными кружевами распахнулись, и автобус мягко въехал во двор, другими словами, за границу.
      Навстречу вышла загорелая женщина в голубом платье и непонятно с какой стати заговорила по-русски. Наверно, приглашала идти за собой?.. Иностранная территория угнетала неестественной чистотой, и подозрительно пахло чем-то вкусным, очевидно, международным скандалом. Хористы подымались по лестнице, обходя расстеленный ковер, прижимаясь к стенам, но не касаясь их чистыми руками. У Потемкина оборвалась пуговица, которую он нервно тискал свободной от Кирилловой рукой. Он хотел бросить пуговицу в урну, но, подумав, решил не рисковать, а просто сунуть пуговицу в карман. Карманы оказались зашитыми! Тогда Потемкин принял единственно верное решение: незаметно для себя сунул пуговицу в рот и языком пристроил ее к щеке слева.
      В зальчике, где предстояло петь, около небольшой эстрады в креслах сидели пять взрослых и человек десять иностранных детей, одетых так аккуратно, будто они тоже должны были петь. Хористы парами стали взбираться на сцену, отчего возникла заминка, поскольку мальчики, как учили, пропускали девочек вперед, при этом продолжая крепко держать каждую за руку. Блеснуть хорошими манерами в таком положении оказалось непростым делом.
      Наконец хор выстроился. Ниночка вышла вперед и, с трудом подбирая русские слова, увязая в прилипшем к гортани «данке шен», выговорила, что они рады присутствовать в этом зале у своих австрийских друзей. «Мы любим и знаем вашу страну, — бормотала Ниночка. — Особенно любим красавицу Вену, подарившую миру короля вальсов Штрауса и канцлера Крайского!»
      Переводчица с трудом перевела, и, как бы поправляя прическу, наклонившись к Ниночке, шепнула: «Это не австрийское посольство, а венгерское!»
      Ниночка качнулась от ужаса, лихорадочно соображая: что хуже, австрийское или венгерское? И еще: международный это скандал или пока нет?!
      Зрители ждали. Надо было что-то петь.
      Ниночка отчаянно всплеснула руками, и хор, стиснув зубы, запел «День рожденья только раз в году». Ребята пели, стоя плечом к плечу, мужественно вскинув головы, не мигая глядя в зал. Не знающему русский язык могло показаться, что это осужденные на казнь поют последнюю песню.
      Согласно утвержденному репертуару вторым шел «Светит месяц». Солировать с третьего такта должна была Чистякова, но когда Ниночка сквозь взмах руки глянула на Иру, то поняла, что соло не будет! Чистякова стояла, закатив глаза, уронив набок голову, и не падала лишь потому, что с двух сторон ее подперли плечами Сигаев и Фокин. Ниночку обожгло: «Вот он, международный скандал!» Она продолжала машинально размахивать руками, и вдруг на двенадцатом такте песню повела Муханова, староста хора. В другой тональности, не тем голосом, но кто тут считает!
      «Господи, миленькая моя!» — подумала Ниночка, — непроизвольно загоняя темп. Еще три песни — и, слава богу, концерт кончился. Раздались аплодисменты. На сцену поднялся австро-венгерский посол, вручил Ниночке вымпел и тяжелый альбом, на котором было написано «Будапешт».
      — Выходит, все-таки Швеция! — мелькнуло у Ниночки в голове. Она с ужасом смотрела, как дети спускаются со сцены и, зчачит, вот-вот рухнет потерявшая сознание Чистякова. Но со сцены спустились все! Сигаев и Фокин, зажав неживую Чистякову плечами, бодро снесли ее вниз и зашагали дальше с таким видом, будто с детства так и ходили втроем плечом к плечу.
      — Фу! Обошлось! — имея в виду международный скандал, вздохнула Ниночка. Но оказалось, самое страшное — впереди. Гостей завели в зал, где был накрыт стол. Но какой! Разноцветные бутылки с лимонадом, кока-колой, вазочки с пирожными, конфетами, жвачками! И все пахло так вкусно, что сводило челюсти! Потемкин чуть не проглотил свою пуговицу. Посол сделал широкий жест рукой. Мол, угощайтесь. Провокатор!
      Ребят тянуло к столу, но они устояли на месте. Так как смотреть на стол не было сил, все завели глаза к потолку и, сглатывая слюну, с интересом принялись разглядывать роспись потолка, где упитанные амуры целились из луков в полуголых бессовестных женщин. Посол, в это время рассказывая что-то смешное, налил Ниночке шампанского и предложил сигарету. Учительница пения не курила, но ухватилась за сигарету и начала торопливо ее посасывать, тревожно обегая глазами маленьких сограждан, при этом улыбаясь послу и непринужденно стряхивая пепел в карман его светлого пиджака.
      В это время Сигаев (ох, этот Сигаев, что значит «неблагополучная семья»!) схватил бокал с лимонадом и опрокинул в рот. Это оказалось Ниночкино шампанское. Наступила жуткая пауза. Все ждали последствий. И они последовали буквально через две минуты. Алкоголь быстро впитался в кору детского головного мозга, и пьяный Сигаев устроил дебош! Он развязно взял из вазы пирожное и съел его! Потом взял второе и съел! Третье! Съел! Сунул в рот четыре конфеты разом! Под влиянием алкоголя, очевидно, забыв, что у него все это есть, Сигаев выпил два фужера шипяшей кока-колы и, потянув посла за рукав, спросил: «А где игрушки? Витька говорил, у вас игрушки здоровские!»
      Посол улыбнулся и распахнул дверь в соседнюю комнату. Да, игрушки были, действительно, здоровские! Полкомнаты занимала настоящая железная дорога. Поезда, вагончики, светофоры! Кто-то что-то включил, и красный паровозик, присвистнув, припустил по узким рельсам. При виде этого чуда Сигаев едва не протрезвел.
      А в это время иностранные девочки показывали нарядных, словно живых кукол. Женская половина хора замерла в восхищении, и только староста Муханова, не растерявшись, очень к месту сказала: «А по запасам железной руды мы превосходим всю Европу, вместе взятую, между прочим!» И тут Кравцова не выдержала: пойдя на поводу у материнского инстинкта, она взяла куколку и сжала ее так, что та пискнула что-то похожее на «мама»! Судя по вытарашенным глазам австро-венгров, до этого дня кукла молчала.
      Сигаев выхватил из груды игрушек почти настоящий пистолет и с аппетитом прицелился в Муханову. Черноглазый мальчик знаками объяснил, что пистолет можно забрать насовсем. Муханова, презрительно усмехнувшись, сказала: «Вот уж незачем. У нас в стране у всех есть пистолеты!»
      — А железная дорога у вас есть? — спросил черноглазый через переводчицу.
      — Железная дорога? — Муханова на секунду задумалась, и, словно отвечая по английскому текст «Моя семья», протарахтела:
      — У меня есть железная дорога. У меня есть брат и сестра. Мы живем в пятикомнатной квартире с лужайкой. Имеем гараж и машину. По воскресеньям имеем традиционный пудинг со взбитыми сливками. И на машине отправляемся за город, где имеем уик-энд!
      — А у тебя тоже есть железная дорога? — спросил назойливый черноглазый у Носова.
      Носов чуть не проболтался, что у него есть настоящая железная дорога под окном, и все время кажется, что паровоз влетит в дверь. Но взяв себя в руки, четко повторил все, что говорила Муханова. Только вместо «взбитые» сливки, он сказал «избитые», а упомянув про традиционный пудинг, поморщился, вспомнив, как отец в воскресенье, приняв «традиционный пудинг», гонялся за матерью с утюгом…
      Оказалось, что еще у четверых опрошенных есть железные дороги, пятикомнатная квартира, воскресный пудинг, машина, брат, сестра и уик-энд.
      Этот черноглазый, «зануда такая», еще спросил: «У вас на всех один отец?»
      — Отцы у нас разные! Но, несмотря на это, жизнь одинаковая! — гордо ответила Муханова.
      — Нам, наверно, пора, — заторопилась Ниночка, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, чуя близкое окончание дружеского визита.
      — А я останусь! — сказал Сигаев, радостно целясь в товарищей из пистолета.
      — Как «останусь»?! — воскликнула Ниночка, представив лицо директрисы, когда та узнает, что Сигаев остался за границей.
      — А что такого? — сказал Сигаев. — Поиграю и приду!
      — Смотри, доиграешься! — сказала Муханова. — Мы бы все с удовольствием остались, товарищи, но надо подстригать лужайки у дома, пока не поздно! Сереженька, дай пистолетик!
      Муханова схватила кисть сигаевской руки и стала ее выкручивать. Сигаев рванул пистолет на себя и грянул выстрел.
      Резиновая пулька с присоской ударила в люстру, срезала белоснежный плафон, и тот лихо напялился на голову посла, который уже падишахом опустился на пол.
      «Нарочно люстру над Сигаевым повесили, специально!» — бормотала Ниночка, разорвав блузку и пытаясь силой перевязать посла, а тот отбивался со словами: «Не стоит беспокоиться! Вот зараза!»
      Кое-как посла из плафона вынули, голову перебинтовали, пол подмели, потом долго жали друг другу руки и наконец выбрались из помещения вон. Ребята быстренько влезли в автобус и оттуда с ужасом смотрели на посла с перевязанной головой. Он помахивал рукой и, морщась, приглашал приезжать еще.
      И вот автобус выехал с территории посольства на родину. Ехали молча, только всхлипывала пришедшая в себя Чистякова да чем-то вызывающе хрустел Сигаев. И вдруг, словно по взмаху руки невидимого дирижера, весь хор разом рванул песню «Ой, мороз, мороз…» Дети пели таким чистым, таким наполненным, слаженным звуком, которого Ниночка от них добиться никогда не могла! Особенной красотой и лихостью выделялся голос Потемкина. Как потом выяснилось в больнице, он на радостях проглотил-таки пуговицу.

      Толстой признавался: «До пяти лет я узнал больше, чем за всю жизнь». К сожалению, писатель был прав. Более того, к пяти годам становишься тем, кем остаешься до конца дней.
      Моему сыну четыре года шесть месяцев. В этом маленьком таракане я вижу отчетливо взрослого таракана, похожего на меня, выполненного в масштабе один к пяти. Как уместились в крошечных генах мои серые глаза, разлет ушей, прямой нос, будущие размеры которого не вызывают сомнений?! Даже мизинец левой ноги согнулся, как у меня! Жена подолгу разглядывает сына, хочет найти что-то свое, но ее гены рядом с моими всего лишь свидетели. Более того, в гене помимо внешности чудом уместился и мой характер, уместился целиком со всеми крупными недостатками. Дети играют, возятся, — он стоит и внимательно смотрит. Заберут игрушку, — молчит. Побежали наперегонки, — он пошел. Ест все подряд, не пережевывая. Просыпается с трудом, одевается медленно и кое-как. Любит листать книжки с картинками, читать не хочет, хотя знает все буквы, кроме «ы». Слух у него абсолютный. Как и у меня. Абсолютный ноль. Когда я запеваю, он подтягивает, — жена плачет. А нам нравится петь так. Мы чувствуем, как врем мелодию, но внутри нас она звучит правильно, и мы слушаем то, что внутри нас.
      Жена заявляет: «Это твой сын, моего там нет ничего. Если не хочешь, чтобы вырос еще один бездарь, — займись им. Из тебя ничего путного не выйдет. То, что не смог сделать с собой, — сделай с ним. Из него можно лепить все что угодно. Но после пяти лет будет поздно!»
      Я смотрю на него и думаю: «Что же из тебя вылепить, пластилин сероглазый? Мыслителя роденовского? Будешь ли ты тогда счастлив?» Если честно, мне лень лепить. Я вообще лентяй. Работать не люблю. Ухаживать за женщинами не люблю. Я все могу, но лень. Я люблю взять свежую газету, налить стакан крепкого чая, положить три ложки сахара, сделать бутерброд с сыром, причем масло — толсто. Сигареты и спички — рядом, чтобы, кончив жевать, сразу закурить. При этом читать газету. Спорт и юмор. Спорт единственное, что меня волнует, а юмор кажется глупым, и по сравнению с ним я кажусь себе умным. От жевания с чтением получаю удовольствие, хотя оно однообразно, только сыр бывает то свежий, то несвежий. Вот и сын вырастает и будет получать удовольствие от сигареты с газетой и сыром. Но, с другой стороны, он мой сын! И, черт знает почему, хочется, чтоб он был лучше других детей! Это бьет по моему самолюбию! Когда бьют меня, — самолюбия нет, бьют его, — появляется самолюбие!
      Когда в магазине радостно говорят: «А ваша очередь прошла!» — я молча иду занимать снова. Я знаю, надо, багровея, заорать на их родном языке: «Не твое дело! Второй раз занимать дураков нет!» — и, толкнув плечом, влезть, взять без очереди. И они промолчат. Я знаю: они промолчат! У очереди свои законы. Чем ты воспитанней, тем дольше стоишь, тем меньше получишь, и наоборот, чем ты наглей, тем больше шансов. Когда-то в юности окрики посторонних людей бесили меня. Но я старался подняться над унижением, уговаривал себя: они не стоят того, чтобы связываться. Все равно не докажешь, что я лучше, а они хуже! Унизить меня становилось с годами все сложней и сложней. А чтобы успокоить себя, требовалось все меньше времени. Потом я вообще перестал реагировать на оскорбления. Научился делатъ вид, будто оскорбляют-то не меня! И кажется, сегодня унизить меня невозможно. Я стал выше любых унижений. Или ниже. Важно, что мы оказались в разных плоскостях и не соприкасались. Но чем меньше задевало плохое, тем реже трогало и хорошее. Внутри, очевидно, отмирали какие-то клетки, разрушались органы чувств.
      Но когда отбирают игрушку у сына, и он, растерянно улыбаясь, смотрит, как ватага мальчишек с криками раздирает его машинку на части, я с ужасом понимаю, какая в его маленьком мозгу происходит лошадиная работа! Он говорит себе: «Они поиграют и отдадут. А если не отдадут, — машина старая, я с ней наигрался…» Но мозг еще недостаточно гибок. Сын не верит в то, что думает, — и на глазах выступают слезы обиды. И тут я взрываюсь! Мне вдруг становится больно, и кажется, меня ни разу так не унижали. Я бросаюсь на мальчишек, вырываю машину, раздаю подзатыльники. Потом хватаю за руку сына, зная, что делаю больно, но нет сил разжать пальцы. Он орет, а я сквозь зубы шепчу: «Болван! Почему молчишь, когда забирают игрушку?! Почему не треснул по шее?!» Я понимаю: эти слова мог бы не раз сказать самому себе, но окаменел, а сын стал наглядным пособием. Я чувствую в нем себя, а в себе — его.
      И я решил обучить его боксу, объяснив, что бить первым нехорошо, но вторым обязательно. В юности я занимался боксом, меня били, и я помню, как это делается. Я становлюсь на колени, чтобы он был не намного ниже меня, показываю боксерскую стойку и учу бить себя. Как и я, он не любит бить людей, предлагает пойти почитать. Я злюсь, узнавая в нем себя, и кричу: «Бей!» Он хнычет и бьет, сначала робко, неумело, потом все сильней и точней!
      «Бей!» — кричу я, чувствуя ненависть к себе за то, что я вырос бездарным.
      «Бей! Сила удара в его скорости!» — повторяю я чьи-то слова. И он проводит прямой правый в голову, да так, что из моих глаз сыплются искры.
      «Бей! Бей за то, что не нашел в себе силы стать тем, кем мог бы! Бей этого никчемного человека!» Крюк снизу — и я на полу. Нокаут! Сын возбужденно топает ногами: «Папа вставай! Давай еще!» Я приподнимаюсь — он бьет. Сильно и точно. Глаза горят, он почувствовал вкус крови — он прекрасен, наконец-то это не мой сын!
      «Бей!!» И он бьет. Пару раз со злости я даю сдачи, но он вошел во вкус и боли не чувствует.
      Теперь сын, приходя из садика, кричит воинственно, как индеец: «Бокс!»
      Чтобы он не вырос лежебокой и, как я, не проспал жизнь, каждое утро я начал подымать его в семь утра, делать с ним гимнастику, поражаясь эластичности детских косточек.
      Чтобы он не простужался так часто, как я, после гимнастики принимаем душ. Горячий — и резко холодный! Задыхаясь от холода и восторга, сын хохочет, топочет ногами, пока я растираю его повизгивающее тельце, согреваясь сам. Странно, после этой процедуры я чувствую себя целый день бодрым.
      Когда он при мне профессионально ударил девочку и назвал ее «дурой», мы провели беседу. «Бить девочек нехорошо. Они вырастут, станут мамами, у них будут такие же мальчики, как ты. Девочек надо уважать, защищать». Он насупился и сказал: «Ты сам кричал на маму, назвал ее дурой, тебе можно?» Пришлось перестать называть жену дурой, разговаривать с ней вежливо, мыть посуду и пол, чтобы у сына выработать джентльменские навыки. Не знаю почему, но жена после этого начала относиться ко мне иначе, и временами кажется, что она снова та нежная девушка, в которую я влюбился семь лет назад.
      Другие дети шпарят наизусть всего «Мойдодыра»! Этот не может по памяти связать двух слов!.. Как, впрочем, и я. Когда меня знакомят с кем-то, я мгновенно напрочь забываю имя и потом мучительно жду, когда к нему обратятся и назовут, чтобы вспомнить и тут же забыть.
      Пришлось учить с ним стихи. Читаю ему: ««Жили-были два соседа, два соседа-людоеда. Людоеда людоед приглашает на обед…» Повтори! Ну?!» Он пытается разжать пальцы, слепленные пластилином, и говорит: «Жили-были два человека. Одного звали людоед, второго сосед…» Он все рассказывает своими словами, хоть ты его убей! Зато я теперь запросто отбарабаниваю всего «Мойдодыра», «Муху-цокотуху», а «Федорино горе» я, несколько выпив, исполнил перед гостями, чем вызвал восторг! Теперь меня могут знакомить с кем угодно! Недавно я запомнил с первого раза такое словосочетание, как Феофил Апполинарьевич Кукутузов!
      Чтобы он клал вещи на место, пришлось показать, как это делается личным примером. Теперь у нас дома образцовый порядок, и я сам знаю, где мои носки, а где записная книжка…
      Прошел год, и я с уверенностью могу сказать, что занимался сыном не зря! За год я стал другим человеком. Появился цвет лица. В конце концов появилось лицо. В том, как я стал одеваться, двигаться, разговаривать, появилась уверенность в себе. Почувствовал я это потому, что на меня начали смотреть женщины, а они это чувствуют, как никто.
      Недавно в троллейбусе дал хулигану по морде, чего не делал лет десять. Иначе поступить я не мог, со мной был сын. Кстати, удар получился великолепный!
      К вечеру я чувствую усталость от того, что сделал за день, а не от того, что ничего не сделал. Отношения с женой временами приобретают чуть ли не первозданную прелесть. Оказывается, жить интересно! Наконец стало некогда. Я не успеваю сделать то, что хочу. А хочу много. Поэтому, скажу честно, заниматься сыном теперь некогда. Да к тому же, когда человеку пять лет, его не переделаешь! Он по-прежнему сторонится детей, не хочет читать, хотя знает все буквы, включая «ы». Но меня это не волнует. Я занят собой. Надо столько успеть, а времени осталось гораздо меньше, чем у моего сына.
      Но я за него спокоен. Когда-нибудь и у него будет сын. Я уверен, что с моими генами в сына вошло самолюбие. Он наверняка захочет сделать из своего сына человека. И тогда станет человеком сам. А пока пусть живет.
      Лебедь, рак да щука
      …Воз по-прежнему оставался на том же месте. Хотя рак добросовестно пятился назад, щука изо всех сил тянула в воду, а лебедь в поте лица рвался в облака. Всем троим приходилось нелегко, зато они были при деле.
      Но вот однажды ночью местные хулиганы перерезали постромки и скрылись.
      Едва рассвело, рак привычно попятился назад, щука, изогнувшись, рванула в воду, а лебедь замахал белыми крыльями.
      И рак, ничего не понимая, полетел в воду. Щука, не успев толком обалдеть, по самый хвост увязла в речном иле. Лебедь испуганно взмыл в облака. Воз, предоставленный сам себе, укатил.
      Теперь все трое часто встречаются в одном водоеме. Лебедь опустился и здорово сдал. Щука на нервной почве жрет всех подряд. А в глазах рака временами появляется прямо-таки человеческая тоска по большому настоящему делу.

      — «Нью-Йорк таймс» есть?
      — Я же вам говорил: не бывает!
      — Жаль. Но вдруг будет, оставьте, пожалуйста! А «Юманите Ламанш?»
      — Диманш.
      — Есть?
      — Хоть три.
      — Две. И «Пазе сера» одну.
      — Пожалуйста.
      — «Трибуну люду» и «Москоу ньюс».
      — «Трибуна люду» старая.
      — Неважно. Получите с меня.
      — Простите, а вы что, читаете на нескольких языках?
      — Да, знаете, люблю полистать газеты.
      — Вы читаете на всех языках?
      — Я листаю на всех языках. Уже без этого не могу!
      — Но вы же ничего не понимаете!
      — А зачем? Мне своих забот мало? Но когда листаешь, чувствуешь: везде черт-те что, — значит, у тебя как у людей! Будто перцовый пластырь — оттягивает. Дайте еще вон ту, название синее. Чья? Неважно. Спасибо. Культурный человек должен быть в курсе чужих неприятностей!

      Старый приемник неизвестной марки работал прекрасно. На черт знает каких волнах он ловил бог знает что.
      Приемник занимал треть старого дубового стола и сразу бросался в глаза среди скромной обстановки бухгалтера Лямина.
      Константин Юрьевич был вечно пятидесятилетним мужчиной с незапоминающимся лицом, единственной достопримечательностью которого была бородавка налево от носа, если смотреть на Лямина в фас. Но смотреть на него в фас никому не хотелось, поэтому ни Константина Юрьевича, ни его бородавку никто не запоминал. Однако именно этот дефект лица угнетал Лямина, мешал его продвижению по службе, сводил на нет его успех среди женщин. Да и что, скажите, можно ждать от жизни, если сначала в зеркале отражалась бородавка, а потом лицо?
      Но в последнее время Константин Юрьевич смирился со своим лицом, с продвижением, которого не было, и с тем успехом, который он не имел у женщин. Другими словами, Лямин плюнул на себя, а значит, начал стареть окончательно. И осталась одна радость в жизни: посидеть вечером у приемника с кружечкой молока, покрутить ручки, послушать разнообразную музыку, тревожные точки, тире и волнующую непонятную речь. В тот вечер Константин Юрьевич поймал свою любимую станцию в диапазоне между двумя царапинами на шкале. Здесь непрерывно передавали чужие, но приятные мелодии. Лямин отхлебывал кипяченое молоко, отщипывал батон за тридцать копеек и ловко отбивал ногой в стоптанном шлепанце незамысловатый ритм.
      Что-то в приемнике затрещало. Константин Юрьевич поморщился, покрутил ручку чуть влево, потом чуть вправо и вдруг услышал женский голос: «Лямин! Лямин! Я — ласточка! Как слышите? Перехожу на прием».
      Лямин вытаращил глаза на светящуюся шкалу. Минуту было тихо, потом та же женщина спросила: «Лямин? Лямин? Я — ласточка! Как слышите? Перехожу на прием». Причем «перехожу на прием» было сказано так, что Константин Юрьевич покраснел. Женщина еще трижды выкликала Лямина нежным голоском, а на четвертый раз Лямин вскочил, забегал по комнате, натыкаясь на немногочисленную мебель. Споткнувшись о стул, упал, а в спину, проникая до сердца, ударил голосок: «Лямин! Лямин…»
      — Да здесь я! Здесь! Господи! Я и есть Лямин! Константин Юрьевич! 1925-го года рождения! Холост! Образование высшее, окончательное! Лямин! Ласточка моя, слышу отлично! Прием!! — рычал Константин Юрьевич, дубася кулаками по полу.
      Ровно четверть девятого женщина исчезла.
      — Прием! Ну, прием же!! — завопил Лямин, бешено вращая ручки приемника, причем уши у него встали торчком, как у собаки.
      «…Вода, вода! Кругом вода!» — восторженно пропел Эдуард Хиль, зарычал какой-то англичанин, — женщины, искавшей Лямина, не было. «Куда ж ты запропастилась?» — нервничал Константин Юрьевич, мучаясь странным ощущением, похожим на ревность.
      Ночью он не спал и на следующий день впервые в жизни допустил ошибку в размере нуля рублей семи копеек.
      Вечером он прибрал комнату, повесил свежие занавески, поставил в бутылку из-под кефира три красных гвоздики и в выходном старом костюме сел к приемнику.
      Ровно в восемь знакомый ласковый голос произнес: «Лямин! Лямин! Я ласточка! Как слышите? Перехожу на прием».
      — Да здесь я, ласточка, здесь! Куда денусь? Тут и живу. Квартирка, скажем прямо, не очень. Но можно и ремонт сделать, как ты считаешь? Пол лаком, да? А хочешь, пианино куплю? Пусть стоит, да?..
      — Лямин! Лямин! Я — ласточка!..
      — Вот так-то, ласточка моя! Жалованье небольшое, зато регулярно: два раза в месяц! Премии вырисовываются! Если не кутить, то жить можно. Или нельзя? У тебя какой размер ноги? Туфельки на работе предлагали…
      — Лямин, Лямин… — грустно сказала женшина и пропала ровно в четверть девятого.
      — Ишь какая точная. Как часы! — похвалил ее Константин Юрьевич и залпом выпил стаканчик портвейна.
      Сеансы связи продолжались каждый вечер. За эти дни в Лямине произошли удивительные изменения. Он стал носить модный широкий галстук цвета свежей крови, где-то достал итальянские туфли на платформе, отчего стал казаться выше и шире в плечах. Да весь он стал какой-то другой!
      Когда звонил телефон, Константин Юрьевич уже не вздрагивал, а широким жестом снимал трубку и говорил: «Лямин слушает. Прием!» Он начал ходить на почту, без очереди просовывая голову в окошко, внятно спрашивал: «Лямину ничего нет?»
      Константин Юрьевич стал поглядывать на женщин, чего не замечалось за ним лет пять, причем смотрел с каким-то сожалением, чем смущал. Начал курить и при этом запускал такие лихие колечки, которых от него никто не ждал!
      На профсоюзном собрании очнулись, увидев Лямина на трибуне. Он решительно вскрывал ошибки в работе директора. Тот попытался что-то сказать, но Константин Юрьевич так сказал «прошу Лямина не прерывать», что директор сел на место.
      После собрания Лямин помогал надеть пальто Изабелле Барсовне, женщине необыкновенной красоты, как считали в учреждении. Она навела на него убийственные глаза, улыбнулась и прошептала: «Можете проводить». Константин Юрьевич пошатнулся, а Изабелла Барсовна, добивая глазами, сказала: «У меня есть бразильский кофе». Лямин покраснел и услышал, как говорит: «Извините, не могу, у меня через полчаса свидание».
      Без пяти восемь он был дома. Еще раз побрился, поправил перед зеркалом волосы и сел к приемнику.
      Ровно в восемь знакомый голос сказал: «Камин! Камин! Как слышите? Прием».
      — Какой Камин? Что ты несешь?! — возмутился Константин Юрьевич. А голос опять: «Камин! Камин! Я — ласточка! Как слышите? Прием». Лямин покрутил ручку тембра, но женщина стояла на своем и пронзительно кричала: «Камин! Камин!..»
      — Ласточка моя! Голубушка! — непослушными губами шептал Лямин. — Что с тобой сегодня?! Да не было у меня ничего с Изабеллой, честное слово! Только пальто на нее надел, и все! Это же я, Лямин! Не узнаешь? Что с тобой, родная?!
      «Камин! Камин!»
      — Не Ка-мин, а Ля-мин! Лямин! Что у тебя с дикцией?! Попробуй еще раз!
      «Камин! Камин!..» — отозвалась женщина.
      Лямин в сердцах саданул кулаком по приемнику, что-то хрустнуло — и стало тихо. Шкала погасла. Константин Юрьевич в ужасе оглядел опустевшую комнату и заплакал, сморкаясь в галстук.
      Спал он кошмарно. Метался по кровати, кричал:
      — Я — Камин! Я — Камин! Ласточка, разжигай! Переходи ко мне на прием!..
      Утром комната показалась ему громадной, таким маленьким и ненужным ощутил он себя, как пылинку в углу Вселенной.
      Кто-то шагал по руке. Константин Юрьевич приоткрыл глаз. Голодный комар суетливо тыкался в кожу, и наконец, проколов, принялся пить кровь. Лямин собрался прихлопнуть наглое насекомое, но уж больно здоров был комар. И Константин Юрьевич не тронул его.
      Комар, наливаясь кровью, становился все больше и больше, а Лямин все меньше и меньше…

      У меня семь пар очков. На каждый день недели. В понедельник надеваю с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Целый день меня никто не видит. Правда, и я ни черта не вижу.
      Во вторник, обалдев от вчерашнего мрака, так хочется чего-то чистого, яркого — синего неба хочется! Надеваю синие очки. И в любую погоду — синее небо! Все синее. Трава синяя. Огурцы свежие синющие! Не ели синие огурцы? Бр-р! Гадость!
      Естественно, в среду хочется настоящих зеленых огурцов с весенним запахом и без очереди! Зеленые очки! И все такое зеленое, молодое, что скулы сводит! Какие огурцы, когда вокруг зелененькие женщины и, честное слово, каждой семнадцать лет! «Простите, вас как зовут, зеленоволосая?» И они не краснеют, а зеленеют, причем не от злости — от радости. Еще бы! В этих очках сам зеленоглазый, кудрявый и кажется, все зубы во рту свои, а морщины чужие или это оправа бросает ненужную тень. Можешь перевернуть весь мир позеленевший.
      В ночь с зеленого на четверг жутко чешутся руки. Утром бегу, не позавтракав, цепляя очки с дальнозоркими стеклами, чтобы определить фронт работ!.. Через увеличительные стекла видишь всю линию фронта! Волосы встают дыбом, руки перестают чесаться. Оказывается, многое сделано до тебя и ты видишь — как… Но почему никак не увидеть все таким, как хочется?!
      Чтобы совпало, надеваю розовые очки. Надеваю в пятницу. Пятница жизнь в розовом цвете. Ах, эта розовая действительность! Надеваю носки с розовой дырочкой. Жена орет, а глаза у самой добрые, розовые. Лезу в карман, а там розовые, как червонцы, рубли! Вечером на симпатичных розовых обоях давишь розовых тараканов и плывешь в розовый сон на розовых новеньких простынях.
      И суббота! Летишь по лестнице в очках с простыми стеклами, надеясь, что дело вовсе не в стеклах! И спотыкаешься обо все нерозовое, столько его кругом! Одна небритая рожа в зеркале чего стоит! Глаза жены накрашены — точь-в-точь тараканы. В углу тараканы затаились, как глаза жены.
      Зажмурившись, жду воскресного вечера. Надеваю выходную оправу без стекол, чтобы не выбили. Иду в ресторан. Там смело мешаю цвета, и вроде все приобретает желанный цвет, правда, затрудняюсь сказать, какой именно… Кто дал по голове, не разглядел. Хорошо, что в оправе не было стекол. Опять повезло…
      В понедельник надеваю очки с черными стеклами, чтобы после вчерашнего меня никто не видел. Мрак полный.
      Но я знаю: дома лежат синие очки!

      Стекло, которое нес человек, было настолько прозрачное и тонкое, что временами казалось, будто вообще в руках ничего не было. Человек шел по солнечной стороне, стекло вспыхивало, а человек жмурился и чему-то улыбался.
      Прохожие осторожно обходили улыбающегося человека, уступали дорогу и сами невольно улыбались. Теплый ветер шевелил человеку волосы и тихонечко звенел на стекле.
      Вдруг кто-то толкнул человека плечом.
      Прохожие испуганно замерли, потому что человек застонал, пошатнулся и стекло выскользнуло из рук. Но никаких осколков на асфальте не было…

      Для несчастья, как и для счастья достаточно ерунды.
      У кассирши Шурочки кончилась мелочь, и она часть зарплаты выдавала лотерейными билетами. Все заработали по нескольку штук, в том числе Долькин Николай — два.
      Спустя месяц на работу притащили таблицу и билеты проверили. Все шло нормально. Никто не выигрывал. Только Аверьяновой и Рыбину крупно повезло — выиграли по рублю. Последними проверяли билеты Долькина. Первый мимо. А вот второй совпал номером, причем все шесть цифр! Долькина бросились поздравлять с рублем, но тут Ефимова взвизгнула: «Серия!» Все затихли, боясь спугнуть выигрыш. Ефимова прошептала: «Зараза! «Жигули»!»
      Долькин тут же потерял сознание. Когда очнулся, все было за него решено. Кто и когда поможет выбрать машину, устроит на курсы и прочее. Долькин хотел сказать, что лучше бы взять выигрыш деньгами, потому что кроме автомобиля в доме Долькина не хватало еще кое-чего. Но раз за него все решили — автомобиль, он промолчал.
      Долькин вообще помалкивал последние годы, потому что с детства говорил невнятно, но тихо, и его понимали с трудом и не так. Если он в магазине бормотал: «Кило яблок получше, мне в больницу», — продавщица, кивнув головой, швыряла на весы два кило гнилых помидоров.
      Как-то он открыл дверь парадной и, пропуская женшину, бормотнул под нос: «Прошу вас». И тут же получил пощечину со словами: «За кого вы меня принимаете?»
      Избегая неприятностей, Долькин стал молча соглашаться со всеми. И оказалось, так удобнее. Не надо ни о чем думать, решать, — иди куда все, делай что все — не ошибешься.
      Нет, конечно же, завидно было смотреть, как роскошно выходят из машины автовладельцы. Разве с таким шиком вываливаются граждане из общественного транспорта? Но одно дело тихонько мечтать, другое дело — вцепиться в руль самому. Мечтать безопасней, чем жить…
      Как Долькин сдавал на права — это отдельная история.
      В автомобиле ему то не хватало рук и ног, то их оказывалось в три раза больше, чем нужно. Трагизм был еще в том, что неверное движение дрожащей руки умножалось тысячекратно — и машина с ревом кидалась на ближайший фонарный столб.
      Сидевший рядом опытный инструктор, естественно, был убежден, что Долькин все это вытворяет нарочно! И потому глядел на него с лютой ненавистью, отчего Долькин страдал еще больше и вместо ручки переключения передач хватал колено инструктора, а потом, извиняясь, пытался погладить колено. Инструктор брезгливо дергался и сквозь зубы шипел: «Кончай лапать!»
      Короче, шансов сдать на права не было никаких. Но кто-то позвонил куда-то, и права-таки дали. При этом так долго жали руку, словно прощались с Долькиным навсегда.
      Сосед уговорил поставить сигнализацию. А то угонят! Старый жук в лопнувших джинсах за сто десять рублей присобачил какую-то японскую схему с гарантией: «Спите спокойно! Орет так, любого вора кондратий хватит!»
      И точно! Этот японский кондратий хватал Долькина почти каждый день. То ли не так соединилось, то ли не в той последовательности отключал, но когда он чуть ли не ползком приближался к машине или мчался от нее сломя голову, сигнализация срабатывала и выла, как обезумевшая японка. Казалось бы, сигнализация для того, чтобы спокойно спать, пока она помалкивает. Но Долькин не спал в ожидании, когда она заорет. Его швырял к окну кошкин визг, чей-то свист, крик: «Ко мне, Тузик!». Частенько ночевал он на ледяном подоконнике не сводя глаз с машины и, всхлипывая, грезил о том, как было бы славно, если бы машину украли! Выспался бы наконец!
      Однажды утром глаза Долькина резануло процарапанное на капоте нецензурное слово. Правда, нацарапали наспех, не очень разборчиво, но при желании можно было прочесть. Долькин перочинным ножом кинулся выскребать, отчего буквы сверкнули на солнце отчетливо. Он добыл краску, замазал, но колера не совпали, и, когда высохло, то и ребенок мог прочитать по слогам крупные наглые буквы.
      Прохожие опасливо поглядывали на хама-водителя с таким вот девизом, а Долькин готов был от ужаса провалиться сквозь землю.
      Долькина трясло до машины, в машине и после машины. А по ночам во сне являлся большой такой милиционер, бил жезлом по попке и приговаривал: «Не ездий, не ездий!» Тут Долькин орал, просыпаясь в слезах, и долго на коже горели рубцы.
      Все время казалось, что смотрят на его «Жигули» подозрительно. Вот-вот подойдут, схватят за шиворот, спросят: «Откуда машина? Украл? Убил? Угнал?» А как докажешь, что не украл? Ведь никто же не видел, как он не крал!
      В тот злополучный день, после обеда, к Долькину подошел Кислюков, главный бухгалтер:
      — Старик, ты у нас теперь гонщик! Ас! Комикадзе! Тут из Тбилиси приехал Ванчадзе, земляк твой, гостинцев привез. Подбрось дары на машине, к теще закинь по-соседски, а я тут с ним посидеть должен. Договорились?
      — О чем разговор! — бодро сказал Долькин. — Давайте гостинцы.
      Вдвоем они снесли вниз картонную коробку и полиэтиленовый мешок с улыбающимся Вахтангом Кикабидзе. Причем Кислюков нес гостинцы в перчатках.
      — Чтобы не оставлять отпечатки пальцев! — пошутил он. — Видал подарочки? Замша!
      — А что в мешке? — спросил Долькин.
      — Труп! — ответил Кислюков, и оба засмеялись.
      — Труп так труп! — тихо сказал Долькин, но мурашки предчувствия поползли по спине сверху вниз.
      Оставшись один в машине, Долькин перекрестился, мысленно повторил, где право, где лево, включил зажигание. Машина вдруг завелась с первого раза и тронулась. Впервые Долькин ощутил, что он здесь хозяин. На радостях даже сложил губы трубочкой, решив, что свистит.
      Но милицейский свисток срезал чириканье.
      Долькин обмяк, «Жигули» завизжали и кинулись на постового. Тот еле успел увернуться. Долькину безумно захотелось признаться во всем, но в чем, он понятия не имел. Ох этот жуткий комплекс вины! Возможно, прапрадед Долькиных не там перешел Куликово поле, и виноватость сквозь века тянула к милиционеру. Сколько раз Долькин, сидя в машине, сам себя приводил в отделение, задавал каверзные вопросы, ловко на них отвечал, путал следствие, прижимал себя к стенке, юлил — и все это за рулем в потоке машин! В таком состоянии, действительно, можно было нарушить все что угодно.
      Есть люди, которые много знают, но и под пытками будут молчать. Долькин, напротив, не знал ничего, но и без пыток готов был признаться в чем скажут!
      Постовой чеканным шагом обошел машину и, отдав честь, сказал:
      — Лейтенант Игнатьев! Попрошу права!
      Долькин читал про гаишников много хорошего и слышал много плохого.
      «Сейчас как даст по попе!» — вздрогнул бедняга, и неведомая сила поволокла к подножию милиционера. Он отстегнул ремень безопасности, но остался пристегнутым.
      — Попрошу права! — повторил милиционер, отводя в сторону висевший на ремне мегафон.
      Долькин хотел объясниться, но язык отнялся напрочь, изо рта шло шипение, будто Долькин испускал дух. При этом он бестолково лапал себя руками, — прав не было никаких.
      Долькин ясно представил себя в кандалах, бредущим по Сибирскому тракту, и вдруг увидел в руках лейтенанта свои права. Откуда они взялись?!
      — Долькин, чья это фамилия будет? Ваша?
      Долькин хотел кивнуть, мол, моя фамилия, моя, но голову дернуло из стороны в сторону.
      — Так вы не Долькин?!
      Тут Долькину удался утвердительный кивок: мол, не Долькин!
      — Ничего не понимаю! Да или нет? Вы немой? Или болгарин? У них «да», как у нас «нет», а «нет», как у вас «да»! Да? Нет? — Милиционер начал заговариваться. — Не ваши права, что ли?! А ну-ка попрошу паспорт! Глаза лейтенанта налились бдительностью.
      Долькин пальцами правой руки пытался вскрыть себе рот, а левая рука рыскала по карманам, за пазухой, под мышками, и вдруг паспорт нашелся между рубашкой и майкой! Долькин рванул паспорт и вместе с куском майки протянул постовому.
      Инспектор, открыв паспорт, нахмурился:
      — Это что такое?
      Долькина обожгло: «Неужели паспорт не мой? Или майка не та?!»
      Но, подняв глаза, увидел в паспорте деньги! Он же занял у Сомова сто двадцать рублей! Черт попутал сунуть в паспорт! Тьфу ты! Милиционер решит, что хочу откупиться! Конечно, хочу, но от чего?
      Лейтенант пересчитал деньги:
      — Сто двадцать рублей?! Ваши?
      И тут Долькин заговорил. Но лучше бы он молчал. Потому что неожиданно для себя повторил слова милиционера:
      — Ваши!
      — За что же вы мне, интересно знать, такие деньги предлагаете?! А ну отстегнуть ремень безопасности! Свой! Не соседний!
      Так вот почему Долькин не мог выбраться из машины. Отстегнув свой ремень, он рванулся к милиционеру и затараторил от ужаса членораздельно:
      — Товарищ милиционер! Я все расскажу! Того, чего вам надо, там нет! Гостинцы для одной тещи! У меня с этой тещей ни гу-гу! Клянусь здоровьем министра внутренних дел! Поверьте, товарищ сержант!
      Долькин хотел польстить милиционеру, и учитывая, что тот лейтенант, решил назвать его чином повыше, но нечистая сила выпихнула слово «сержант».
      — Я лейтенант! — обиделся инспектор.
      — Ничего, ничего, будете сержантом! — продолжал рыть себе яму Долькин.
      — А ну открыть багажник!
      Долькин долго пыхтел над багажником, пытаясь открыть его ключом от квартиры.
      — Давайте сюда! — милиционер отпер багажник и подозрительно уставился на гостинцы.
      Сердцем чуя новые неприятности (черт знает, что за гостинцы), Долькин затараторил:
      — Сейчас жуткие тещи пошли! Среди них попадаются наркоманки!
      Милиционер достал из коробки пригоршню серого порошка, понюхал, лизнул. На зубах негромко заскрипело:
      — Мак!.. Отличный мак! Пироги с маком…
      Долькин рывком притянул милиционера к себе и зашептал в ухо:
      — Пироги с марихуаной не пробовали? Да этот мак перегнать, — опиум такой, пальчики оближете! Мы напали на след банды по перевозке наркотиков!
      — Молчать! — взорвался лейтенант. — Что вы из себя контрабандиста строите?! Уж больно подозрительно зубы заговариваете! Что прячем в мешке? — он ткнул пальцем в полиэтиленового Вахтанга Кикабидзе.
      — Ничего особенного… труп! — ляпнул Долькин и, вспомнив, как при этих словах Кислюков подмигнул, тупо замигал милиционеру.
      — Ну и шуточки у вас! — Лейтенант правой рукой расстегнул кобуру, левую осторожно сунул в мешок и тут же выдернул. Ладонь была в крови.
      Долькина крапивой хлестнуло по мозгам: «Влип! Выходит, помог раскрыть не чужое преступление, а собственное! Кто ж поверит, что везу труп, не зная его по имени-отчеству?!»
      Лейтенант, раздув ноздри, профессионально обнюхал ладонь:
      — Баранина! Точно баранина! На шашлык!
      Но Долькин продолжал выкручиваться:
      — Товарищ лейтенант! Учтите, признался я сам!
      — Вас никто не просил признаваться!
      — Это и есть чистосердечное признание! Когда не просят, а ты признаешься! Говорят, тогда меньше дают!
      — Да если вам дать в два раза меньше, чем вы нагородили, — это пожизненная каторга!
      — Каторга!!!
      Сердце опять ушло в пятки:
      — Не имеете права! За то, что признался, нельзя на каторгу! У меня есть свидетели!
      Действительно, как мухи на сахар, на скандал налипала толпа. Долькину, после обещанной каторги, терять было нечего. Он вырвал у милиционера мегафон и закричал в него:
      — Товарищи! Я первый сказал про труп!..
      Долькин пригнулся, услышав, как его голос мощно грянул над улицей.
      Лейтенант попробовал отнять мегафон, но Долькин отпихнул его.
      — Товарищи! Минуту внимания! — заполнял пространство левитановский голос Долькина.
      — Разойдись! — побагровевший милиционер пускал петуха, но переорать человека с мегафоном не удавалось пока никому.
      — Это сумасшедший! — надсаживался лейтенант. — Сейчас он признается, что царевича Алексея убил!
      — Поклеп! — опустилось с небес. — Царевича Алексея пальцем не тронул! А ведь до сих пор неизвестно, кто убил царевича Алексея! Это упрек в сторону ваших органов, товарищ лейтенант!
      Милиционер схватился за голову, крутанулся винтом и с воем бросился прочь. А Долькин, замирая от восторга, слушал густой бас, текущий из мегафона. Хронический страх выходил через поры, как простуда после чая с малиной.
      После долгих лет молчания, кивания головой Долькин будто впервые в жизни заговорил. С удовольствием тянул гласные, чеканил согласные.
      И его слушали. Еще бы! Голос гремел! Вот она, долгожданная та минута, когда можно высказать все, что накопилось в душе! И Долькин рявкнул:
      — «Москвич» сорок пять — двадцать шесть, остановитесь!
      Он и сам не понял, почему в мегафон ушла эта фраза, но «Москвич» послушно затормозил. Выскочил лысый водитель и, нервничая, протянул права:
      — Я что-то нарушил?
      Долькин взял права. Открыл. Почитал. Обошел машину. Заглянул в салон. На заднем сиденье лежали три палки твердокопченой колбасы.
      Долькин выпрямился и заявил в мегафон:
      — Колбаса!
      Водитель метнулся к машине и протянул Долькину одну палку.
      — Разрешите ехать?
      — Проезжайте!
      «Москвич» упорхнул.
      Долькин повертел в руках колбасу, проглотил слюну и опустил руку с колбасой вниз. Очевидно приняв колбасу за жезл гаишника, рядом затормозила зеленая «Волга». Из нее, тихонько ругаясь, вылез парень в кепке.
      — Виноват, шеф! — сказал он и протянул права. Долькин открыл. Там лежала сложенная пополам десятка.
      — Машина государственная? — спросил Долькин через мегафон.
      Парень кивнул.
      — А девицу провозим личную! Ай-яй-яй! — разнеслось над улицей.
      Долькин сунул десятку в карман, права отдал и погрозил колбасой.
      «Волга» исчезла.
      С мегафоном в левой руке и с колбасой в правой Долькин почувствовал себя главнокомандующим улицей.
      — Товарищи! Не скопляться! Переходим дорогу! Живей!
      Люди послушно побежали через дорогу. Одна женщина замешкалась и поковыляла на красный свет.
      — Гражданочка в синем, вернемся! — прогремел голос Долькина. Женщина подошла. Глаза ее бегали, пальцы нервно сжимали кошелку. Долькин просверлил женщину глазом до позвоночника и спросил:
      — Что в сумке?
      — Баклажаны, — выдохнула женщина. — А разве нельзя?
      — Заплатите штраф за переход улицы на красный свет с баклажанами! Шесть рублей!
      Женщина протянула две мятые трешки.
      — Еще раз увижу с баклажанами… получите пятнадцать суток! За хулиганство!
      Женщина перекрестилась и бросилась в обратную сторону, решив, что лучше улицу не переходить.
      Высоко в небе тащил за собой белую полосу самолетик. Долькин заметил его и заорал в мегафон:
      — Прими левей!
      Самолетик мгновенье промедлил и двинулся влево. Долькин расхохотался, до того хорошо стало на душе.
      Долькин лихо размахивал колбасой, вещал в мегафон, забыв про все страхи, и тут вдруг видавшая виды дворняга, перебегая улицу в неположенном месте, рванула из рук колбасу за макушку. Долькин почти достал наглую мегафоном, но та ускользнула и, счастливая, бросилась прочь, на ходу заглотив колбасу.
      — Дворняга, остановитесь! — рявкнул Долькин, но звук вдруг пропал. Он тряханул аппарат, дунул, прошептал: «Раз! Два! Три!» — но была тишина…
      Шли пешеходы, летели машины, жизнь продолжалась, но Долькина в ней уже не было.
      Исчез звук, пропал голос. И разом вернулся в Долькина страх. Он вспомнил все, в чем признался: и труп, и наркотики, да еше мегафон, отнятый у представителя власти…
      Как в испорченном телевизоре, зарябило в мозгу одно слово: «каторга», «каторга», «каторга»… Только что с мегафоном и колбасой он был свободным человеком, а теперь снова стал тем Долькиным, которым был раньше.
      Подъехала милицейская машина. Из нее выскочили трое с погонами. Старший сказал:
      — Отдайте мегафон и успокойтесь! Вы ж ничего не нарушили! Садитесь в свою машину и уезжайте! Только спокойненько!
      Долькина усадили в автомобиль, пристегнули ремень и, козырнув, захлопнули дверцу. Долькин остался один в своих «Жигулях», в которых всегда был чужим. Он с завистью посмотрел на родимый трамвайчик, набитый людьми, и включил зажигание, бормоча: «За что же мне эта каторга, господи!..»

      Будучи настоящим мужчиной обращаюсь к главному модельеру московского Дома моделей товарищу Зайцеву от имени всех женщин. К тому самому Вячеславу Зайцеву, который не стесняясь заявляет, какие сочетания носить в этом сезоне и по телевизору на сногсшибательных дамах показывает, а наши жены, матери и сестры, во сне примеряя, кричат нехорошими голосами.
      Слава богу, в магазинах эта одежда никогда не появится, ну а вдруг кто-то вслепую скроит по памяти?! То, что в этом сезоне будет модно, понятно. Но конкретный вопрос: где у нас в стране этот сезон находится территориально? Хотелось бы записать адресок заповедника, где женщины открыто в этом на свободе разгуливают.
      Давайте посмотрим правде не куда-нибудь, а в глаза! Как молодому человеку, с головы до пят в нашем, подойти к этой жар-птице? Чем ему зубы себе разжать, чтобы вымолвить «как вас зовут?» И о каком увеличении рождаемости мы говорим, если к ней даже не подойти!
      А эти спины открытые ни с того ни с сего! Казалось бы, ну есть у тебя спина, носи на здоровье, никому не показывай! Не этим женщина гордиться должна, есть другие достопримечательности! А вы напоказ выставляете, и очень даже красивое зрелище: шея, плечи, лопаточки! Но как вы, товарищ Зайцев, эту модель со спиной видите в автобусе в час пик?! А у нас этот час с утра до вечера! Ну, вошла она туда с открытой спиной, а вывалится оттуда? Что у нее открыто будет, вы об этом подумали?
      А походка? Товарищ Зайцев, вы ногу им ставили? Эффектно, не спорю. Каждый шаг как спектакль Большого театра в замедленной съемке. Такое ощущение, — мы тут вообще не тем местом ходим! Но, извините за резкость и прямоту, пока ваша модель ножку поднимет, наша отечественная модель сто метров рысцой отмахает и обойдет вашу модель на прямой, на вираже, в гололед у прилавка всегда первой будет! С такой восхитительной поступью вашей модели никогда ничего не достанется!
      А на работе кто ж при ней материальные ценности создавать будет? Даже такие ценности, которые создаем мы. От вашей модели глаз не оторвать до конца рабочего дня! То ли дело — наши дамы. Одеты так, волей неволей работаешь, только бы они на глаза не попались!
      Вы радостно щебетали насчет ансамбля: мол, как хорошо, когда у женщины юбка, сумочка и глаза совпадают по цвету. Ну, предположим, с годами глаза с туфлями сравняются. Но что вы за сумочку через плечо предлагаете? Я извиняюсь, пошла ваша модель с такой малостью в магазин. А вдруг ей бог послал кусочек сыра?! Больше пяти граммов в вашу сумочку не затолкать! А вдруг у нее семья? Бывают ведь и такие модели! В этом плане удачны накладные карманы. На пять кило картофеля каждый. Как говорится, есть в чем пойти в магазин! А уж получится ли ансамбль, совпадут ли по цвету глаза и картошечка, — неизвестно. Картошку, как и родителей, у нас не выбирают!
      Я так вам скажу: ваши модели, на помостах живущие, — картинки с выставки. Вырезать — и под стекло. Но любить-то нам приходится своих, невзирая на то, как одеты, обуты, крашены. Идем на это в интересах нашего государства. Потому что, если не мы, то кто же с ними жить-то будет?!
      Нет, конечно, приятно войти к себе в дом, а там такая Клеопатра в тюрбане блины тебе жарит. Но кем же ты сам быть должен, чтобы держать в доме такую вот женщину? Соседи тут же анонимку напишут про нетрудовые доходы. Потому что честный такую не потянет. По крайней мере — один. Так что, товарищ Зайцев, я хоть и не модельер, а наоборот, считаю, у вас два выхода: либо вы на землю к нам спуститесь и станете шить то, что с нашей жизнью гармонирует и в глаза не бросается, либо надо окружающую действительность перекраивать под вашу модель! И вот тогда наши женщины заулыбаются шире, чем ваши манекенщицы на помосте! Хочется, чтобы наша бурда от их бурды ничем не отличалась!
      Кстати, я вчера на спину жены глянул нечаянно: вы знаете, — ничего! Тоже, между прочим: шея, плечи, лопаточки! Короче: что открывать, — у нас есть! А вот чем закрывать… Подумайте, товарищ Зайцев!

      Приметы — вещь верная! По себе знаю.
      На той неделе проспал на работу. Вскочил, на бегу оделся, чаем побрился, мыла поел, из дома чуть ли не в тапочках выскочил. В автобусе отдышался, вспомнил: «Мама родная! Я ж майку впопыхах на левую сторону натянул! А согласно примете, сами знаете, есть шанс — бить будут!»
      Слава богу, в автобусе не видать, что у меня майка на левую сторону. Во-вторых, тут пальцем никто пошевелить не может! Чем они бить меня собираются?
      Словом, в автобусе, тьфу-тьфу-тьфу, пронесло.
      Пришел на работу. Озираюсь. Кто из них, думаю, вмажет? Мне люди для здорованья руку протягивают, — я отпрыгиваю. Мало ли, за руку рванут, опрокинут и ногами по майке, по майке… И вы не поверите, — никто не тронул! Всех обошел: от директора до вахтера. И никто не догадался, что майка на левую сторону! Правда, на всякий случай пальто не снимал. Чтобы успокоиться, даже к Хромому сам подошел. А он, все знают, после судимости. Говорю ему: «Давай выйдем!» Вышли. Я говорю: «Ты мою майку видел?» Он бежать. Трус! Короче, на работе обошлось, тьфу-тьфу-тьфу!
      Еду домой, петь хочется! Вот вам народные приметы! Не те времена! На какую сторону хочешь, на ту майку и надевай! Если ты ничего такого не сделал, — никто тебя пальцем не тронет! Не имеет права!
      А вдруг дома изобьют? Не знаю — кто, но вхожу, а там гости — и подарками по голове… Какие гости? За пять лет никого не было!.. Но на всякий случай дай, думаю, три круга вокруг дома сделаю! Если кто-то и зашел в гости, увидит, меня нет, и уйдет.
      Кружочек сделал, второй, а на третьем из кустов трое выходят… Наконец-то! Я сразу успокоился, — вот они, значит, и будут бить, согласно народной примете. Где же вы раньше были?
      Подходят, спрашивают: «Какая ваша фамилия?» Ага, думаю, шанс-то у меня еще имеется! Скажу свою фамилию, — точно отмутузят, а скажу-ка им, что я не Петухов, а Михайлов! Нет, даже не Михайлов, а Врубель. И говорю: «А фамилия моя, товарищи, Миклуха тире Маклай. Я их дальний родственник, не пугайтесь!»
      Ну, тут они опешили. Старший говорит: «Ребята, что будем делать, это оказывается Миклухо-Маклай!» Второй говорит: «А дать им обоим, и все!» И отделали за милую душу. Одежду разорвали, в одной майке остался.
      Старший говорит: «А ну, переодень майку нормально!»
      Я переодел.
      — Ну вот, — говорит старший. — Теперь все в порядке. Извините, товарищ, у вас майка на левую сторону надета была. Народная примета гласит: «Бить будут!» А мы из общества охраны народных примет.

      — Почем ватрушка?
      — Это тефтель. Тридцать копеек.
      — А сок какой?
      — Какой сок?
      — Ну, вот это — сок?
      — Разве? А мы его от головной боли.
      — От головной боли — сок?
      — Как выпьешь, голову забываешь, так желудок сводит.
      — Дайте того зеленого. Две порции.
      — Пожалуйста. Только оно коричневое. Вглядитесь.
      — Да вы что?! Зеленое, как трава.
      — Трава у нас коричневая.
      — А где народ? Воскресенье все-таки.
      — Лосось идет. Все на берегу. Одни ловят лосося, а другие — тех, кто ловит лосося. Путина, словом.
      — Чья это фотография?
      — Жена первая. Все говорила: «Это не жизиь, я утоплюсь». Думал — шутит, а она, когда восьмой раз крыша рухнула, — утопилась. Ничего себе шуточки, да?
      — А брусника у вас из чего?
      — Местные корейцы готовят. Они здесь живут без гражданства, корейское им не дают взять, а наше они не принимают. И при этом утверждают, что корейцы! Странный народ. А как девки наши поют, слыхали?
      — Это то, что с утра до вечера и не заснуть?
      — Ага. Ансамбль. На конкурс готовятся, а репетировать негде, а первое место занять надо, иначе тюрьма. Вот они и поют.
      — А мужиков почему мало?
      — Да рыбачат же. Мужики в море, бабы на берегу. Видятся редко, но зато уж когда видятся, любят насмерть, поэтому семьи крепкие. Разводов нет. Печать разводную потеряли. А ребеночка на дереве видели?
      — Видел. Он всегда там сидит?
      — Мамку ждет. Рождаемость небольшая, но пять-шесть детей на ветвях найти можно.
      — Живете тут давно?
      — При Иване Грозном тут ничего не было, хотя территория уже наша была. А при Советской власти гигант алюминиевый взметнулся. Даст первые тонны серебристого металла, как только геологи найдут в окрестностях руду, содержащую алюминий. С тех пор сюда пришла жизнь и до сих пор не уходит. Зато северное сияние каждый день бесплатно показывают.
      — А по вечерам что на горизонте горит? Пожары?
      — Нет. Это местное население. Ургумы. Они тут на оленях ездили, в чумах жили, рыбу ловили. Ну им и создали человеческие условия. В коттеджи переселили, мотоциклы выдали и колготки. А ургумы народ темный. Из всей цивилизации одну водку признали. Ну и по вечерам вокруг костра пляшут. Запалят коттедж и хороводом вокруг.
      — Холодина у вас. Не топят, что ли?
      — У нас отопление вулканического происхождения. Когда извержение, вода нагревается и тепло. Ну, а как извержения нету, — прохладно. А вообще земля тут богатая. Вчера пять рублей нашел.
      — А икра есть?
      — Вы что? Уголовное дело! Сколько вам?
      — Ну, килограмм.
      — Пять. Меньше не выносят. С этим строго. Наволочками несут. Одна наволочка — пять кило. Грамм в грамм.
      — Фу! Откуда такие комары здоровущие?!
      — Потому что коровы маленькие.
      — Какая связь?
      — Комары у коров кровь пьют. Вот комары толстые, а коровы худые. Эх, были б коровы такие, как комары! Или, на худой конец, комары как коровы. А то загрызли вчистую.
      — А средство от комаров есть?
      — Конечно.
      — Дайте четыре флакона.
      — Два. Два в одни руки, а то пьют его.
      — А если мне надо четыре?
      — Возьмите два, а потом снова станьте в очередь и возьмете еще два.
      — Так никого нет.
      — Подождите. Может, кто зайдет. За ним и займете.
      — А сразу два и два?
      — Не имею права. А вы, случайно, не с той военной базы за сопкой будете?
      — Откуда вы знаете, что там военная база? Это военная тайна.
      — Все знают, но мы никому. Хотя никто и не спрашивает. А скажите, война будет?
      — Вряд ли.
      — Я тоже так думаю. Сейчас не до того. А вы к нам надолго?
      — Да вот жду, когда летная погода установится, чтобы улететь.
      — Значит, надолго. Дело в полосе. Сесть на нее, когда бензина уже нет, можно, полосы хватает. А взлететь с полным баком, разогнаться самолет не может — коротко ему. Так что вы тут надолго.

      История такая произошла. Один отдыхающий взял в Симферополе такси до Ялты. Ехать там часа полтора-два. Только водитель включил счетчик, пассажир спрашивает его:
      — Скажите, а вот вы могли бы человека убить из-за одного рубля?
      — Да вы что?! — рассмеялся таксист.
      — А за два?
      — Никогда!
      — А за пять?
      — Да я и за сто не убил бы! — сказал водитель.
      — А за сто два? — допытывался пассажир.
      …Когда на счетчике было около семи рублей, пассажир дошел уже до полутора миллионов:
      — Интересно, а вот если бы вы знали, что у меня с собой полтора миллиона, убили бы за такие деньги?!
      — Нет, не убил бы! — сказал таксист сквозь зубы.
      — А за два миллиона?
      — Все равно не убил бы! — прохрипел водитель, пролетая на красный свет.
      Короче, когда они подъехали к Ялте, пассажир, вцепившись в водителя, шипел:
      — Врешь, что за два миллиарда не убил бы, врешь!
      И тут таксист монтировкой по башке как даст! И убил!
      Представляете? Убил человека из-за двух миллиардов рублей! На что только люди не идут из-за денег!

      Согласитесь, в каждом приличном городе должна быть достопримечательность. В Париже — Эйфелева башня, в Риме — развалины Колизея в хорошем состоянии. У нас в Зареченске таких достопримечательностей было две: дуб, в тени которого проездом стоял Пушкин, и скульптура античного героя Геракла, как известно, мужчины героических пропорций, причем из одежды, по мифологической моде, — один меч в могучей правой руке.
      Рассказывают, что как-то городское начальство, обходя немногочисленные очаги культуры, остановилось перед Гераклом как вкопанное.
      — Что я вижу? — возмутилось начальство.
      Сопровождающие лица объяснили, что, мол, грек, из античных, звать Гераклом.
      Начальство авторучкой ткнуло в середину композиции и сказало:
      — То, что грек, я без вас вижу! А это что?!
      Сопровождающие лица стали оправдываться:
      — Нашей вины никакой нет! Недосмотрели предшественники десять веков назад при высечении товарища. Извините, конечно, за фрагмент, время было такое. А теперь из песни слова не выкинешь! Вроде памятник культуры!
      Начальство, говорят, возмутилось до крайности:
      — Памятник культуры должен культурно выглядеть! В центре города в таком виде? Дети в школу идут мимо чего? Конечно, низкая успеваемость! Молодежь необстрелянная вечерами вокруг чего прогуливается в непосредственной близости? Естественно, назавтра аналогичная производительность труда! Горсад это где-то лицо города! А что у нас с лицом?! У себя в Афинах пусть стоит нагишом, а у нас чтоб было как у людей! Завтра же!
      Наутро у Геракла все было как у людей. Он стоял, прикрывшись фиговым листком работы местного мастера Каравайчука. Розовый, как говорится, никем не надеванный листок нарядно смотрелся на потемневшей от времени могучей фигуре. Наконец-то Геракл мог, не стесняясь, честно смотреть в глаза зареченской молодежи.
      …Каким ветром занесло в Зареченск комиссию по охране памятников из Москвы — неизвестно. Увидев Геракла в обновке, комиссия чуть в обморок не попадала:
      — Охраняется государством! Десятый век! Немедленно отодрать эту гадость!..
      Ну, ясное дело, Каравайчук за ночь свою гадость отодрал, и опять Геракл стоял честно, по-античному.
      …Греческие туристы ворвались в город с востока месяца через три. То ли автобус сбился с маршрута, то ли с другими целями. Правда, Зареченск — городок незакрытый и ничего такого там не делается, но то, что делается, лучше не показывать, если ты любишь свой город.
      Ну, греки народ странноватый, вроде и не пьют, а навеселе! Бегают, смеются, адресами обмениваются зачем-то. Все норовили сфотографироваться! Хорошо, что пленку купили в зареченском универмаге, ее срок годности истек в 1924 году.
      Естественно, горсад оккупировали, а там земляк стоит! Греки от радости очумели, поют, местных жителей целуют, причем в губы метят принципиально.
      Вдруг один из них, профессор, наверное, в очках, в штанишках коротеньких, по-ихнему закудахтал, переводчица перевела:
      — Господин говорит, что, мол, это оскорбление их национального достоинства, поскольку акт вандализма, недружественный ко всему греческому народу!
      Оказывается, то ли Каравайчук перестарался, то ли ветром сдуло, только стоит Геракл в чем мать родила, но не полностью!
      Видя такое возмущение греческих товарищей, начальство дало команду: присобачить фрагмент в кратчайшие сроки!
      Каравайчук опять не подвел. Наутро, когда греки продрали свои греческие глаза, Геракл был укомплектован полностью! Греки на память нащелкались с ним как могли.
      …Письмо из Москвы пришло месяца через два. С вырезками из греческих газет и с переводом. Очевидно, у кого-то из туристов оказалась своя фотопленка. Геракловеды утверждали, что непонятно, с кого был вылеплен зареченский Геракл, поскольку отдельные пропорции не соответствуют ни исторической истине, ни медицинской!
      Через дипломатические круги были получены точные параметры, снятые с оригинала в Афинах. Данные пришли, естественно, шифрограммой. Поседевший за ночь Каравайчук собственноручно расшифровал, и через день многострадальный Геракл ничем не уступал афинскому оригиналу. Более того, мог дать ему сто очков вперед!
      Бедный Геракл простоял так три дня. Тревогу забила участковый врач Сергеева, бежавшая домой с дежурства. Она вызвала милицию и заявила, что повидала в жизни всякого, но такого безобразия еще не видела. Смущенные ее доводами милиционеры набросили на Геракла шинель и связались с начальством, не зная, как действовать в данном нетипичном случае.
      То ли Каравайчук расшифровал неточно, то ли сведения были получены не с того оригинала, то ли подлог какой, — словом, фрагмент не вписывался в Геракла. А вернее, наоборот!
      Дальнейшие реставрационные работы были поручены зав. мастерской по изготовлению надгробий и памятников Завидонову Никодиму. Что он там сделал и сделал ли, неизвестно, потому что было принято единственно верное решение — заколотить Геракла досками. То есть памятник охраняется государством — и все!
      Теперь никто не мог сказать, будто у Геракла что-то не так. Но как только античного героя заколотили, к нему началось паломничество! Сказалась вечная тяга народа к прекрасному. Гости города фотографировались на фоне заколоченной скульптуры и уезжали с чувством выполненного долга. Кто-то стал сбывать из-под полы фотографии Геракла без досок… По рублю штука. Но скоро выяснилось — жульничество. Никакой это был не Геракл, а то ли Зевс, то ли Хэмингуэй в детстве! Когда обман обнаружился, фото пошло по два рубля!
      Но что творилось в горсаду у заколоченного памятника! Как будто там за досками выставили Джоконду Леонардо да Винчи! Люди скреблись в зазорах, втискивали глаза в щелочки, оказывали сопротивление милиции.
      Старушки, умирая, требовали показать им мученика Геракла.
      В городе создалась угрожающая обстановка. Стали поговаривать, что за досками никого и нет, — наоборот, видали в пивной здоровенного мужика, который выдавал себя за Геракла и в доказательство предъявлял фиговый листок.
      Поползли по городу слухи. Говорили, что Геракла заколотили потому, что, оказывается, его лепили с двоюродного брата атамана Петлюры.
      В один из воскресных дней огромная толпа смяла наряд милиции, раскурочила доски и наступила жуткая тишина. За досками никого не было…
      Возмущению горожан не было предела дней шесть, а потом потихонечку миф о Геракле стал удаляться в прошлое. В городе снова стало спокойно и тихо.
      Что касается Геракла, то кое-кто в городе скажет вам, где он. Зав. мастерской по изготовлению надгробий и памятников Завидонов Никодим, согласовав вопрос с начальством, вывез скульптуру из горсада на кладбище. Очень кстати скончался один старичок, безымянный, глухонемой. Вот Никодим и водрузил ему на могилку статую Геракла с душераздираюшей надписью: «Внучеку от дедули».
      Так что в Зареченске опять две достопримечательности, как в каждом приличном городе: дуб, в тени которого проездом стоял Пушкин, и могила великого сына греческого народа товарища Геракла. Причем, чтобы не было разночтений, Геракл вкопан в землю по пояс. Отчего, как вы сами понимаете, памятник только выиграл.

      Давным-давно жила на земле ящерка. Маленькая, из щели в щель юркала, никому не мешала. По глупости первобытные люди ящерку за змею ядовитую приняли и с дикими криками камнями в нее кидались. Каменюги большие, ящерки маленькие, — одним камнем двух ящерок уложить умудрялись. А когда бьют, — все условия для вымирания созданы.
      Делать нечего, начала ящерка вымирать. Но природа, в отличие от человека, беспокоится о том, чгобы каждой твари по крайней мере было по паре. Оставшиеся в живых ящерицы юрче прежних стали. Пока камень летит, ящерка — юрк! Юрк-юрк! Камнем ящерку уже не убьешь. Приноровились.
      Но и человек с каждым веком уму-разуму набирался. Уже не с камнем — с дубиной бежали за ящерицами. Она — юрк! Дубина — хрясь. Юрк — хрясь! И нет ящерицы.
      Но каждое существо выжить пытается. Стала ящерица тверже кожей. Человек дубиной хрясь — отскакивает! Хрясь — отскакивает!
      Прошли века — у человека лук со стрелами появился. Он уже и сам не знал, зачем ящериц убивать надо. Но в памяти засело: «Бей ящериц!» Ящерица — юрк, стрела — д-з-з-з-з! Юрк — д-з-з-з! Юрк — д-з-з-з-з! И нет ящерицы.
      Чтобы выжить, одной головы, выходит, уже недостаточно. И стали в аварийном порядке рождаться зверьки о трех-четырех, а то и о семи головах. Пусть стреляют! Одной головой больше, одной меньше, кто считает? А чтоб столько голов таскать, туловище разрослось, бревно бревном стало. И уже на такого гада не каждый кинется с дубиной или с копьем.
      Тут очень кстати огонь изобрели. Стали в гада многоголового поленья горящие метать. Много гадов сгорело, пока один не проглотил головню и сам огнем палить начал из пасти при выдохе.
      На всех живых страх наводило чудище-гидра многоголовая. О чем и говорится в старинных сказаниях. А не боролись бы с ней миллионы лет, так и осталась бы ящеркой.
      Скольких гадов человек создал своими руками!

      Ровно в 13.00 приходит гора к Магомету.
      — Вызывали?
      — Вызывал. Присаживайся.
      — Спасибо. Я постою.
      — Садись, садись. Мне так удобнее.
      Гора садится на краешек стула.
      — Фу, какая ты большая! — Магомет вылезает из-за стола и, улыбаясь, идет к горе. Остановившись у подножья, он задирает голову и говорит:
      — Эй, как меня слышишь?! Самочувствие ничего?!
      — Спасибо, ничего, — смущается гора и встает.
      — Сиди, сиди! Жалоб нет? Склоны, расщелины все в порядке? Снега зимой, солнца летом достаточно? Циклоны не беспокоят?
      — Спасибо, — отвечает гора, — большое спасибо! — и снова встает.
      — Да сиди ты, сиди! — Магомет смеется. — Значит, все хорошо. Жалоб нет… А я страшно рад тебя видеть, честное слово! Эй, меня отсюда слышишь нормально?
      Гора смущенно кивает и смотрит вниз, на Магомета.
      — Фу, какая большая стала! А я тебя вот такой помню, — Магомет машет рукой в сторону окна, на горную гряду. — Ну, ладно. Я зачем тебя вызывал? Не знаешь?! А чего пришла?! Ух, шутница! — Магомет грозит горе пальцем.
      — Я правда не знаю! — пугается гора.
      — «Не знаю, не знаю!» — передразнивает ее Магомет. — Такая здоровая, а не знаешь! Нехорошо получается!
      Гора краснеет.
      — Ну, ладно. Ничего страшного. Вспомню, вызову. А то сама заходи. Просто так! Без этих официальностей. Посидим, поболтаем. Ну, топай, а то у меня дела. — Магомет хлопает гору по хребту. — Да! Постарайся вспомнить, зачем я тебя вызывал! Не ставь меня в дурацкое положение. Раз вызывал, значит, я что-то имел в виду! Подумай на досуге, что именно?!
      Гора бочком выходит.
      Магомет садится за стол и долго смотрит на горную гряду за окном:
      — Как я от всего этого устал! Их вон сколько, а я один! Хорошо еще, горы сознательные — сами идут к Магомету! А то пришлось бы Магомету идти к горе! Представляю, как нелепо бы это выглядело!
      Магомет вздыхает и зачеркивает в календаре: «13.00 — вызвать гору».

      Поперек всей улицы по асфальту тянулась белая черта. Наверно, дети провели ее мелом. Около черты остановился мужчина в синей фланелевой рубахе с закатанными рукавами, изнутри материя была красной, так что казалось, будто на рукаве красная повязка. Стоя у белой черты, мужчина с повязкой закурил.
      Прохожий, увидев у белой черты мужчину с повязкой, остановился и спросил:
      — Можно пройти?
      — Куда?
      — Ну туда… за черту.
      — А если я скажу «нельзя», не пойдете?
      — Если черта и при ней человек с повязкой?! Дураков нет! Я подожду.
      — Чего подождете?
      — Когда разрешат проход. Вы только ответьте: а почему, собственно, стало нельзя?
      Мужчина с повязкой хмыкнул, сплюнул и сказал:
      — Ну раз черта, наверно, не просто так! Хотя, если у вас есть разрешение…
      — Какое разрешение?
      — На проход через белую черту.
      — У меня только пропуск в погранзону. Пожалуйста.
      — При чем здесь погранзона? Это белая черта! Русским языком нарисована!
      — Простите!..
      Собралась толпа.
      — Что там такое?
      — Да опять черту провели, никого не пускают!
      — Если никого, зачем черта? Обычно черта, чтобы одних пускать, а других не пускать!
      — Куда лезете? Ишь какой прыткий: на свадьбу к сыну он прилетел из Ташкента! Пропуск есть? Ну так и стойте за дамой в зеленом, не лезьте без очереди!
      — До чего народ неблагодарный! И то для них, и это, и движение перекрыто — все не нравится! Говорят, там бомбу нашли!
      — Да бросьте вы, бомбу! Я за чертой живу вчетвером в одиннадцатиметровой, десять лет искал бомбу — нет ничего!
      — Слышали? Говорят, вчера одного арестовали. Хотел ночью под чертой проскочить! Но с вертолета засекли у финской границы!
      — Позвольте пройти! У меня там жена, в конце концов!
      — Где?
      — За чертой, дом сорок два, второй этаж, занавески голубые.
      — Вот несчастье-то! Как вас угораздило оставить там жену! И молодая была?
      — Не валяйте дурака! Я поставил ей банки, через минуту надо снимать, а то втянет целиком, она и так крохотная!
      — Сегодня свиданий нет. Говорят, завтра с двух до трех. Только с ближайшими родственниками. Жена ваша родственница?
      …Мужчина с рукавом, закатанным в повязку, докурил, бросил окурок и ушел.
      Люди продолжали толпиться у белой черты.
      Подошел милиционер с погонами лейтенанта:
      — Почему скапливаемость, товарищи?
      — Да вот черту провели среди бела дня!
      — А какая организация проводила черту?
      — В том-то и дело, что неизвестно! Вчера видели пограничников с девушкой. Может, границу переносят поближе к нам?
      — Минуточку, товарищи! Разберемся! — сказал лейтенант и исчез.
      На следующий день он вернулся с погонами капитана. Люди бросились к нему:
      — Ну как наши дела?!
      — Могу вас обрадовать, — сказал капитан. — Все в порядке. Ваш вопрос включен в повестку дня!
      — Ну, а я что вам говорил?! — обрадовался мужчина в берете. — Ой, чьи-то головы полетят…
      На следующий день, к обеду, подъехала черная «Волга», вышел мужчина, походил, посмотрел и сказал:
      — До каких пор это будет продолжаться! Третий день люди стоят на улице — и ни тентов от солнца, ни трехразового питания! Не волнуйтесь, товарищи, будет и на вашей улице праздник!
      Уже к вечеру приехала бригада артистов и совершенно бесплатно дала отличный концерт.
      Вроде бы какой-то мужик ночью проводил сквозь черту за червонец. На него донесли. Мужика забрали за нетрудовые доходы. Порядок был восстановлен.
      Как-то днем приехала специальная комиссия. Черту сфотографировали, замерили, взяли пробу грунта и со всем этим уехали в Москву.
      Когда на небе собрались тучи, никто ничего не сказал вслух, но подумали все об одном: «Вдруг дождь смоет чертову черту!» Но когда после дождя выглянуло солнце, в отдельных местах черта проступила. Конечно, в образовавшиеся проходы можно было пробраться, но иди потом доказывай, мол, были разрывы черты! Скажут: «А что вам помешало ее мысленно продолжить?»
      Тут как-то проснулись, глаза протерли — а черты нет! Как корова языком! Асфальт ковыряли, царапали — нету! Кто стер? С чьего разрешения?
      Один парень сдуру заорал: «Товарищи, айда, пока снова не выступила!» Его за руку: «Какая айда? Нам доверяют! Стерли границы, преграды, потому что это унизительно! Не те времена! Никаких запретов сверху. Все решаем сами на местах. Каждый должен сказать себе сам «нельзя»! Ну, что, рванем, как бараны? Или, как люди, будем стоять на своем?»
      Тут дружинники подошли.
      — Граждане! Разойдитесь! Из-за вас ни пройти, ни проехать!
      Толпа зашумела:
      — Не имеете права разгонять! Не те времена! Руки уберите! Можем стоять где хотим, сколько хотим! Свобода стояния!
      — Так у вас тут что, демонстрация?
      — А может, и демонстрация! Имеем право!
      — А что демонстрируете, если не секрет?
      — Что хотим, то и демонстрируем! Мы долго терпели. Хватит!
      Кто-то заорал:
      — Ну вас к черту! У жены на балконе вторую неделю мужик в трусах курит! Не дай бог, дом подожжет!
      — Стойте, юноша! — захрипел пенсионер с палочкой. — Я ходил на Колчака, на Деникина! Послушайте старика, не лезьте на рожон! Вот будет сигнал зеленой ракеты, — рванем! И нас никто не остановит!

      Действительно, жизнь полосата, как зебра. Да еще истинный цвет полосы — черный был или белый — проступает не сразу, а какое-то время спустя.
      Сергей Михайлович Песочихин вел отсчет с того дня, когда Вика Глебушкина, женщина незамужняя, если честно, «без стыда, без совести», опять явилась на работу для того, чтоб похвастаться. В этот раз давала отнюхивать французских духов с манящим названием «Тайна какой-то мадам». В золоченой коробочке лежал нагишом стройный флакон фиолетового стекла. Сослуживцы растопыривали ноздри, стараясь унюхать побольше, выдохнуть поменьше, Женщины при этом вздыхали так, что было ясно: «С такими духами полюбит любой, а без них кому ты нужна…»
      Мужчины пожимали плечами, хотя запах был недурной. Митюков долго мучился: «Где-то я это нюхал, но где?» — и вдруг вспомнил:
      — «Изабелла»! Помните, портвейн молдавский красного винограда? Вылитая «Изабелла»! Точь-в-точь запашок!
      — Дурак алкоголический! — обиделась Вика и, хлопнув дверью, пошла хвастаться «Изабеллой» по этажам. Целый день ее не было. Коробочка осталась лежать на столе. Песочихин уперся в нее глазами с такой лютой жадностью, что коробочка дергалась.
      Неужели он никогда не сможет подарить жене такие духи?! Черт побери! До чего унизительно сознавать — и это не для тебя, и мимо того проходи и не нюхай! А ведь так хочется! Вдруг бы духи освежили супружеские отношения, которые с годами потеряли былую прелесть и превратились в дурную привычку…
      Целый день Песочихин изводил себя подобными едкими мыслями, а за пять минут до конца рабочего дня вдруг хапнул коробочку из-под духов и скоренько вышел.
      «Тьфу, глупость какая! — думал он, втиснувшись в потный автобус. Как мальчишка! Совсем опупел! Коробка-то зачем?»
      В лифте Сергей Михайлович открыл коробочку и пошатнулся. На атласной подушке разлегся изящный флакон!
      «Когда она положила обратно, дура?! Украл, что ли? Фу, как нехорошо получилось! Вернуть немедленно!.. Ага! «простите, нечаянно украл!» Нет, нет! Оставить себе?.. Да как же я буду в глаза собакам смотреть, а Вика точно собак вызовет! Эти суки по запаху… Но никто же не видел! У нас сплошь порядочные, значит, можно подумать на каждого… Подарю своей Милке! А скажу, что нашел. Не всю жизнь терять, разок и найти что-то можно!»
      Мила была поражена. Ласкала флакончик, прижимала к груди и нюхала, нюхала осторожно, боясь вынюхать запах.
      На ночь она, как ребенок, положила флакон под подушку. Изысканный запах обволакивал мозг Песочихина, и снилось Сергею Михайловичу, будто наконец он спит с чужой женщиной, или со своей, но не он…
      Конечно, на работе был жуткий скандал со слезами и воплями. Вика била по столу кулачками, голосила: «Ворье, все ворье! Как без этих духов прикажете жить одинокой женщине?! Как?! Сегодня же руки на себя наложу и записку оставлю, из-за кого… Всех посадят…»
      Песочихину со страху казалось, будто от него разит «Изабеллой». Но духи не нашли и никто не повесился. На всякий случай Сергей Михайлович для маскировки жрал неделю чеснок, и оказалось, не зря: все переболели гриппом, а он воздержался.
      Через месяц Вика вдруг заявилась в таком сногсшибательном платье из-под Парижу, что учреждение прекратило работу. Везде погас свет, встали лифты, вода из кранов не текла.
      Это платье!.. Ну, словом… черт бы его побрал!.. И вроде бы та же материя, пуговки, ниточки… Но спереди две такие… и тут… на плече вокруг шеи под грудь… от бедра по ноге узенько щель, где виденьем чулочек… Эх, молодцы французы, сволочи!
      И сразу всем стало ясно, чем мужчина отличается от женщины, платьем! Вырез платья волновал больше, чем грудь! В узком разрезе на миг появлялась нога, и опять-таки видение ножки в разрезе томило сильней, чем все ноги Вуравиной, торчащие из-под мини-юбки. В этом не было тайны. А Викино платье было сшито из тайны, притягивало как магнит. Песочихин смотрел не мигая, забывая дышать.
      Он желал это платье до потери рассудка! Бывало, он в жизни чего-то хотел, но безнадежно, если так можно сказать, без души. А тут воздух сгущался, от глаз к платью пробегала искра. Запахло горелым. Песочихин пытался с собой что-то сделать, уговаривал, что платье ему ни к чему и размер не его, да и вырез слишком уж смелый… Сергей Михайлович явно сходил с ума.
      Домой Песочихин брел как в тумане, не соображая, какой дорогой идет. В прихожей долго шарил по стенам, позабыв, где включается свет. Наконец лампочка вспыхнула. Песочихин сбросил плащ, глянул в зеркало и вскрикнул. Поверх костюма на нем было зеленое Викино платье!
      — Господи! Где? Когда? Неужели убил?! — Песочихин спрятал платье и всю ночь ждал милицию. В эту ночь не пришли. Значит, утром возьмут на работе.
      Когда вошла Вика, абсолютно живая, Песочихин перекрестился. Про французское платье Вика не заикалась, вся была в новых итальянских туфлях, которые придавали ногам идеальную форму. И опять она была счастлива, а остальные несчастны. Что еще нужно женщине!
      Как на нем оказалось Викино платье и Викино ли, Песочихин так и не понял. Но поскольку уголовное дело отпало, Сергей Михайлович вечером протянул жене перевязанный лентой пакет. Мила развернула и ахнула.
      — Ну-ка примерь! — сказал Сергей Михайлович, купцом развалясь на диване.
      — Откуда такая прелесть? — Не сводя с платья глаз, Мила начала раздеваться.
      — Откуда, откуда. От верблюда! — нашелся Сергей Михайлович.
      Объяснение Милу устроило, больше она ничего не спрашивала, с наслаждением погружаясь в зеленое платье, как в ванну.
      — Зажмурься! — сказала Мила. — А теперь обалдей!
      Песочихин открыл глаза и обалдел. У каждого мужчины есть женщина его мечты, а у женатого тем более. Так вот, перед Сергеем Михайловичем стояла женщина его мечты. Даже не его мечты, а чужой. С этого дня супружеская жизнь началась как бы заново. Бывают в жизни удачи, но чтобы полосой такой ширины!
      Выходит, действительно, если очень захочешь, все может быть! И Песочихин начал мечтать изо всех сил. Теперь он сильно хотел каких-нибудь денег. И вот в субботу, открыв почтовый ящик, Песочихин вместе с газетой выудил перевод. На шесть рублей пятьдесят копеек! Странно, не иначе чья-то мечта по ошибке досталась ему. Песочихин мечтал о деньгах, но не о такой глупой сумме. Конечно, ошибка, но почему такая маленькая?
      Через день пришел перевод на двадцать два рубля сорок пять копеек. На этот раз обратный адрес был: «Общество слепых РСФСР».
      — Со слепыми точно ничего не было! — возбужденно шумел Сергей Михайлович. — Ну страна! Кругом слепые! Шлют деньги черт знает кому! Фиг мы так поднимем легкую промышленность! Не удивлюсь, если завтра пришлют тысячу! В таком бардаке все возможно!
      — Нигде нет порядка, — вздохнула Мила. — Может, правда, пришлют тысячу? Было бы здорово! Давай зеркало новое в коридор купим. А то оно в пятнах, как в оспе, насмотришься — лицо чешется…
      В новом зеркале Песочихины прямо помолодели.
      Сергей Михайлович тайком от жены продолжал мечтать, надеясь, раз пошла пруха, вымечтать крупную сумму. Но три дня переводов не было. Песочихин тыкал ключ в скважину почтового ящика, — газеты, и все!
      — Никто больше не желает помочь бедному трудящемуся! — мрачно шутил он.
      Неделю ничего не было. Песочихин понимал: глупо ждать денег непонятно за что, но как билось сердце, когда несколько раз в день бегал в шлепанцах вниз проверять ящик!
      И вот в понедельник, наконец, пришел перевод аж на тысячу двадцать четыре рубля! Это было на двадцать четыре рубля больше, чем мечтал Песочихин. В этот раз раскошелилась киевская киностудия. За фильм «Человек может все!»
      — Кем же я там, интересно, был? — мучился Сергей Михайлович. — Режиссером? Актером? Автором сценария, наверно! Надо посмотреть, как они сняли. А то напишешь хорошую вещь, а снимут дрянь, сапожники!
      Мила перепугалась — тысяча!
      — Это не уголовное дело? Какая связь между тобой и киевской киностудией?
      — Песочихин Сергей Михайлович пока что я! Ты ведь понятия не имеешь, что я делаю, когда ночью иду в туалет! Может, там пишу до утра, как Мопассан!
      — Давай мебель новую купим, Мопассанчик.
      Тут в дверь позвонили. Здоровенный мужик, сбивая с ног перегаром, спросил:
      — Песочкин ваша фамилия будет?
      Песочихин струхнул: «Пришел отбирать свою тысячу! С такой рожей наверняка сценарист!»
      — А вы по какому вопросу, собственно? — спросил он, встав в боксерскую стойку, решив, если встанет вопрос «кошелек или жизнь», оставить себе кошелек.
      — Мебель вашу привезли. «Сюзанна». Песочкин вы или нет?
      Сергей Михайлович сразу расслабился:
      — Ага, Песочихин — это мы. Долго везете. Давно ждем!
      Такая «Сюзанна» Мопассану не снилась. Да и Песочихиным тоже.
      И пошло. Везло регулярно во всем. Когда Сергей Михайлович заходил в магазин, тут же выбрасывали дефицитный товар, и он всюду был первым. Нужно ли говорить, сколько цифр он угадывал в спортлото? Сколько надо, столько и угадывал! То есть все несбывшиеся мечты человечества посыпались на него. Захотел машину — купил один лотерейный билет и выиграл!
      Как-то шел Песочихин по улице, никого, как говорится, не трогая, и вдруг на него прыгнул африканец в белом костюме и давай целовать огромным пугающим ртом. При этом что-то радостно лопотал и восторженно тянул Сергея Михайловича за волосы. Песочихин отбивался руками, ногами, но африканец владел конечностями не хуже, чем ртом, и, скрутив Сергея Михайловича, целовал его всласть, как хотел.
      Песочихин орал на всю улицу:
      — Товарищи! Помогите! Целуют! За что?!
      Невозмутимый переводчик объяснил Песочихину, что мистер Боулз никогда не забудет, как советский друг вытащил его из вод Нила в прошлом году.
      — Это ошибка! — хрипел Песочихин. — Никогда никого не спасал, в Ниле тем более!
      На что переводчик сказал:
      — Не портите дипломатические отношения. Будут неприятности. Соглашайтесь, что спасли его вы.
      Под угрозой безжалостных губ Сергей Михайлович согласился. Африканец потащил Песочихина в валютный магазин и скупил почти все.
      Песочихина одели с головы до пят, завезли в дом стереоаппаратуру, видео, какие-то банки, склянки…
      А тут еще под Новый год позвонили из инюрколлегии и сообщили, что в Канаде умерла чья-то тетка Элеонора Рубельбойм и завещала все состояние племяннику Игорю Перекрестову из Ленинграда, который, узнав о кончине тетушки и наследстве, на радостях умер. Из всех родных остался по материнской линии только Песочихин Сергей Михайлович, которому и надлежит вступить во владение наследством плюс дачей в Репино, которая принадлежала Перекрестову.
      Сами понимаете, какие чувства это все вызывало у окружающих. Песочихиных не убивали только потому, что за ними постоянно следила милиция, которой все это тоже казалось весьма подозрительным.
      Соседи перемывали косточки Песочихиных, грызли их и плевались.
      Допустим, кому-то везет раз, два, три, но когда сто три, уже и посадить можно! Кто поверит, что все это честным путем, мы же не дети! И эту тетку в Канаде они наверняка отравили. Послали в посылке чего-то с ядом и отравили. На каждую удачу должна быть статья соответствующая. Да что ж остальные — не люди?! У Мамейкиных в форточку воры залезли, а брать нечего, так они матом обои со зла расписали. А к Песочихиным почему-то не лезут! Да туда полгорода залезет — всем хватит! Не лезут. Выходит, воры с ними заодно, одна шайка-лейка!
      Конечно, желчь окружающих отравляла Песочихиным жизнь, но, закрывшись у себя дома, они что хотели, то и делали и плевать хотели на всех!
      Однажды Сергею Михайловичу надо было позвонить. Он вошел в автомат, сунулся в карман за двушкой, но мелочи не обнаружил. Пальцы провалились в дыру, куда, очевидно, и ухнула мелочь. Песочихин расстроился. Черт с ней, с мелочью, не в копейках дело! Сам факт настораживал, впервые за последнее время вместо того, чтобы найти, он, наоборот, потерял.
      Утром Сергей Михайлович спустился к почтовому ящику. Газета и, слава тебе господи, перевод!.. Нет, — квитанция!
      «Уплатить в сберкассу за безбилетный проезд три рубля!»
      — Как тебе это нравится! — сказал Сергей Михайлович жене. — Во почта работает! Кто-то без билета прокатил свою бабу, а мне — штраф? Паразиты! Не буду платить!
      Через три дня пришло вторичное извещение.
      — Да уплати ты, — сказала Мила, — из-за трех рублей! Плюнь!
      В понедельник пришел счет за телефонный разговор. На сорок пять рублей. По коду определили, с кем был разговор. Оказалось, с Египтом.
      — Да что же это, а? — психовал Песочихин. — Еще Египет на мою голову! Может, за Ассуанскую плотину им заплатить?!
      В субботу среди ночи позвонил Чимарев, школьный дружок, с которым не виделись тысячу лет.
      — Старик, ну как ты?
      — Нормально, — сказал Песочихин. — У тебя что-то случилось?
      — А ты молодцом! Ну, раз дома, значит, не посадили! Я ж ребятам говорю: не такой Серега человек, чтоб с конфискацией да еще сесть!
      — С какой конфискацией?
      — Прочли про тебя фельетон в «Вечерке». Взятки, торговля левым товаром, завышение сортности. Преступная группа. Всем дали по шесть лет, а тебе только с конфискацией. Ну ты кое-что закопал, верно? Последнее время приподнялся, я слышал. Надо поаккуратней, Сережа! А ты — дачу, машину — высунулся из нашей канализации по пояс, а зря!
      — Погоди! — Песочихин встал на постели. — С какой конфискацией? Какой левый товар?
      — Ну как же! Черным по белому. Некий Песочихин С. М.!
      — Некий! Разве я некий? Совпадение идиотское! Наследство из Канады получил! Все по закону!
      В телефонной трубке хохотнули:
      — Из Канады? Неплохо придумано. А может, ты прав: вдруг подслушивают! Если еще кто-то умрет в Канаде, имей меня в виду…
      Песочихину сквозь дрему виделось, как из квартиры с песней выносят мебель, простукивая стены, ищут валюту.
      На следующий день, когда Песочихины вернулись из гостей, дверь квартиры была распахнута настежь.
      — Ограбили! — завизжала Мила и, увы, оказалась права. Вынесли все. Даже остатки джема из блюдечка вылизали!
      На стене прикололи записку: «В следующий раз будешь делиться выручкой, сука, Ахмет Сулейманович!» Мила рыдала. Горе утяжеляла обида: ограбили по ошибке, вместо кого-то. А Сулейманович, сука, сладко спит! «Звони в милицию!»
      Приехавшие из уголовного розыска составили длинную опись похищенного, но по тому, как подробно расспрашивали, было видно, что больше интересует, откуда все это в доме взялось, чем то, как все это из дома исчезло.
      Ночью, лежа на полу на подстилке, Сергей Михайлович до утра ломал голову, отчего Фортуна повернулась так резко задом. Зад Фортуны был страшен.
      Через два дня во время грозы молния шарахнула в дачу — и все сгорело. Поговаривали, будто Песочихины навели молнию сами, заметая следы.
      Когда через неделю угнали машину, Песочихины даже не заявили в милицию. Им было не до того. Они ждали, когда рухнет дом.
      На работе Песочихина узнавали с трудом.
      — Что с тобой? Неужели все-таки рак? — с надеждой спрашивали сослуживцы. Чтобы отвязались, Сергей Михайлович кивал головой, или она уже тряслась сама по себе.
      Когда повесткой вызвали в милицию, Песочихин обрадовался. В тюрьме, зато под охраной. Туда ни одна Фортуна не проберется!
      Но когда предъявили обвинение в зверском убийстве и показали на фото изуродованный труп, Сергей Михайлович понял: пахнет высшей мерой! Он вскочил, заорал диким голосом:
      — Вы за это ответите! У нас есть правосудие! Сам читал в «Правде» есть! Сравните меня и свой труп! Да тут десять таких, как я, неделю должны махать топорами, не приседая! Не шейте мне дело! А в том, что по-человечески жил, признаюсь сам! Запишите!
      — Попрошу без истерик! — сказал следователь. — Свидетели показали, что вы, Песочихин С. М., последним выходили из квартиры убитого главаря шайки фальшивомонетчиков. А поскольку, как установлено, последнее время у вас фальшивых денег куры не клевали, вполне возможно, вы с шефом что-то не поделили, логично? Но нам это еще надо доказать. А ваше право сбивать нас с толку, юлить, — пожалуйста, начинайте! Пока возьмем отпечатки пальцев. Это не больно.
      Вошла строгая девушка, перепачкала пальцы Песочихина дрянью и придавила к бумаге, с которой ушла.
      Она скоро вернулась, подала следователю лист, шепча что-то на ухо. Следователь даже румянцем покрылся:
      — Опять чутье не подвело! Полюбуйтесь, — отпечатки пальчиков совпали! Придется взять с вас подписку о невыезде.
      Домой Песочихина привезли в «воронке».
      Растрепанная Мила, поливая мужа слезами, шептала:
      — Сереженька, это нас бог наказал! Признайся, миленький, меньше дадут!
      — В чем мне признаться, Мила, в чем?
      — Ну, я не знаю. Последнее время чего только в дом не носил… говорил, Фортуна, удача… а сам, наверно…
      — Мила! И ты?!
      — Но ведь отпечатки совпали!
      — Это не мои! — Песочихин начал откусывать пальцы. — Пойми ты, идиотское совпадение! В жизни не совершал ничего такого. Просто непруха пошла, никак не остановить! Неужели нельзя жить нормально, никого при этом не убивая?! Единственное… духи те проклятые, помнишь? «Изабелла» вонючая!.. Они чужие. Украл. Но я не хотел! Так получилось!
      — Не убивал, вот и умница! — Мила вскочила. — Отобьемся! Духи верни немедленно! Все из-за них! Жили нормально, без этих духов, без денег, без мебели, ты вспомни, как замечательно жили! Верни! — Мила протянула коробочку французских духов. — У меня чудом остались!
      Назавтра Сергей Михайлович пошел на работу с духами. Когда в комнате никого не было, сунул коробочку Вике в ящик стола, а сам вышел курить. Через минуту раздался вопль Вики:
      — Люди! Что делается, а? То воруют, то обратно подсовывают! Ну до чего скоты!
      И в тот же день позвонили из милиции, извинились, сказали: убийцу нашли, так что Песочихин со своими отпечатками может спать спокойно.
      Песочихин менялся на глазах. Появился цвет лица, морщины пропали. Постепенно перестали трястись руки, когда открывал почтовый ящик или снимал трубку, опасаясь дурных новостей. Соседи стали здороваться, улыбаться, спрашивали, не надо ли чем-то помочь.
      В получку Сергей Михайлович получил свои шестьдесят семь рублей. Хотел на радостях купить шампанского, но прикинул — дороговато — и взял бутылочку пива. Поторговавшись, на полтинник купил Миле цветов. На всякий случай проверил почтовый ящик. Пусто! Ни хорошего, ни плохого. Красота! Насвистывая, взбегал по лестнице и вдруг увидел на ступеньке мятую бумажку. Поднял — двадцать пять рублей. Воровато оглянувшись, Сергей Михайлович сунул деньги в карман. Постоял и положил четвертной на место. Вздохнул и положил рядом еще пять рублей.
      — От греха подальше! — прошептал он, поднимаясь наверх.
      Внизу послышались шаги. Вдруг стало тихо, а потом стремительно побежали вниз, весело прыгая через ступеньки.
      — Ну-ну, — вздохнул Песочихин, — поглядим, кому и чем повернется Фортуна…

      Слышь, Гриш, сосед про Сахалин такое рассказывал — зрачки из белков выпрыгнут! Удивительные дела происходят в окрестностях земли. На Сахалине водится животное — морской еж. Сосед передал одного сушеного в дар. Натурально наш ежик, круглый, колючки, все дела, а вот мордаху найти невозможно. Зато вместо ног присоска на месте пупа, он ею ползает по дну моря.
      Так вот, бабонька местного значения поделилась с соседом государственной тайной: ежовая икра, а он икрой размножается, обладает чудодейственным действием. Особенно, если ты мужчина, но на подъеме с дамой глохнешь и никак не заводишься. В каком смысле? Ну ты, Гриш, ребенок, честное слово! Мужик с той икры сильно приподымается в глазах женщин. И жена, и прочие в изумлении. Бабка сказала: у японцев эта икра бешеных йен стоит. А ты думал! Японец на ерунду не раскошелится. Сосед взволнованно бабку спрашивает: «А вы лично не пробовали употребить внутрь?» Бабка говорит: «А что остается? Когда есть нечего, пенсии на морскую капусту не хватает, а ежей в море — как собак нерезаных».
      Сосед задал вопрос ребром: «Ну и как, бабуся, ваш организм в результате ежовой икры воздействия?» Бабка крестится: «С той икры три дня по сопкам бегала за брусникой не приседая!» Представляешь, Гриш? Не приседая! А старухе семьдесят пять вместе с астмой. Сосед сообразил, что на золотую жилу наехал, и на все деньги из ежей икры наковырял, в баночки закатал. Ну и на 1 Мая решил жене сюрприз сделать. Перед сном три столовых ложки втихаря запил пивом. Сядь на место, Гриш, сядь. Я соседу встречный вопрос: «Ну?» Сосед в ответ заикается: «Результат превзошел все ожидания жены! Действительно, не приседая, неделю в туалет бегал рысью! Не мог смотреть на пищу вообще и на женщин в частности».
      Вот такая, Гриш, провокация со стороны японцев. Их стимулирует на одно, нас на противоположное! Способ приготовления ежовой икры утаивают, черти! Но у них способ, а у нас на Сахалине ежи! Был бы я в Совете Министров: пока японцы тайну ежовой икры не откроют, — ни одного им ежа! А как секрет выдадут, — тем более ни одного! Ты прав, Гриш, стратегическое сырье!
      Японцы вообще народ скрытный. Глаз зауженный. А у нас наоборот: душа нараспашку. Мало им нашего леса, нефти, рыбьей чешуи, из которой они компьютеры гонют, так еще ежей отдай! Может, наша последняя надежда до мирового уровня с той икры приподняться, чтобы мир ахнул.
      Да еще. Про морского ежа разные слухи ходят на суше. Иди сюда, Гриш, ближе. Ну не настолько же! Ежик морской, ты понимаешь, ни с кем не живет. Размножается самостоятельно, без посторонней помощи. «Как это, как это?» А вот так это. Да погоди ты моргать! Ученые-ежологи пришли к выводу: ежиха в самом еже размещается. Ну фигура, колючки — общие, а внутри: и он и она. Полное слияние разделения организма. Извращения? Не скажи, Гриш. Природа сдуру ничего не соединяет. Это тебе не Совет Министров!
      Представь, какие преимущества перед тобой ежом открываются! Вообрази на минуту, что твоя благоверная сидит у тебя внутри, то есть ближе ее у тебя никого нет. Когда не видишь с кем живешь, можно с ней и до ста лет дотянуть в любви и согласии.
      А с подрастающим поколением как еж устроился! Я балдею. Отметал икру, дал, как говорится, путевку в жизнь — и свободен! Когда у тебя, Гриш, как у всех, один икреныш, конечно, над ним трясешься, пока есть чем трястись. А метнул бы ты, как еж, тысячу наследников, не один, так другой в люди выбьется. Гори они все огнем, ты свой отцовский долг выполнил — ползи дальше.
      В морском ежике природа все продумала. У нас, Гриш, кожа да кости, на которые нервы намотаны. Конечно, человек — ранимое сушество. Чуть что слезы, крик, кровь. А из ежа повсеместно колючки торчат, — даже акула пальцем не тронет! Поэтому еж спокоен, никаких нервов в организме нет, нервничать ему нечем. Почему в жизни одним все, а другим остальное? Вот была б, Гриш, у тебя вся рожа в шипах, кто б к тебе сунулся?
      Причем, погляди, ежик гадость из моря в себя всасывает — чистую воду выпускает, а человек, наоборот, чистое берет, а грязь после себя оставляет.
      Еще мысль. Все, Гриш, последняя. Мне обидно за человечество. Ведь ежик одним своим пупом больше чувствует, чем мы всеми органами. Объясняю. Еж во время ощущения на пупе сосредоточивается целиком. Головы-то нет, вот и не отвлекается. А мы? Ну, скажи, Гриш, все органы в разные стороны. Носом нюхаешь, а руками карман щупаешь, — хватит ли денег. Глаза видят на прилавке одно, а рот ест совершенно другое. Ты извини, но в интимной близости очутившись, прикидываешь, где для ремонта обои достать. Башка черт-те чем набита. А когда мозг в ощущении не участвует, жизнь не цветная, а черно-белая.
      И выходит, вместо того чтобы, как люди, в человечьих условиях жить, всю жизнь на создание человечьих условий гробим. А что хорошего вспомним, лежа в гробу? Кажется, прожил на свете полтора-два часа. А где остальные семьдесят лет? Вот так-то, Гриш.
      А ежик ползет по жизни со скоростью двадцать сантиметров в день. Не суетясь, каждую песчинку пупом ощупает, выучит наизусть.
      Гриш, веришь, нет, как поем на ночь кабачковой икры, — сон вижу. Ползу ежом по дну моря. Жена внутри тихо дышит, не вякает. И никуда не спешу, ни за чем по дну моря не бегаю. Водоросли ласково трогаю, запоминаю. И никаких в голове забот, одни впечатления. Словом, чувствую себя человеком. Ведь так им побыть хочется, хоть не просыпайся.

      Новенький красный с белым трамвай подкатил к остановке. Наверху, где положено, номер 49. А в нижнем углу, слева от водителя, другой номер 25. Очевидно, один из номеров при перемене маршрута забыли снять.
      Люди, толкаясь, лезли в двери, тревожно переспрашивая друг друга:
      — Как он идет, идет как? По 49-му или по 25-му?
      — Слепой, что ли? Номер вверху видал? 49-й!
      — Ничего такого подобного! Это 49-й, но сегодня пустили по 25-му по просьбе трудящихся.
      — Дайте влезть! Вы в 49-й садитесь?
      — Сажусь, но не в 49-й, а в 25-й!
      Короче, набился полный трамвай тех, кто сел в 49-й, и тех, кто влез в 25-й. Двери захлопнулись, трамвай поехал.
      — Товарищи! Кто-нибудь может толком сказать, в каком трамвае я еду?
      — Лично я еду в 49-м!
      — Ага! Люди! Посмотрите на нее! Все едут в 25-м, а барышня в 49-м! Я счас от смеха умру!
      — Умрете вы позже, когда приедем на 49-м на кольцо, в Кузьминки!
      — Милая моя, сначала доедете с нами в Маноново. А оттуда на такси за двадцать пять рублей рванете к себе в Кузьминки! Да вас еще никто и не повезет, оттуда не уезжают.
      — Спросите у вагоновожатого, он-то должен знать, куда едет!
      — Вожатый закрылся, у него орет транзистор, что-то объявляет в микрофон, но звука нету!
      — Граждане! Друзья! Мы же разумные существа! Дама, вас я не имею в виду! Проголосуем! Куда едет большинство, значит, туда поедут все! Это логично! Кто едет в этом трамвае в Кузьминки, поднимите руки! Так, пятьдесят пять. А есть идиоты, которые думают, что они в этом же трамвае доедут в Мамоново? Та-ак… Тоже пятьдесят пять…
      — Женщина! Прекратите истерику, не сморкайтесь в меня! До моста 49-й и 25-й идут одинаково! А там он повернет налево!
      — А я говорю — направо, это и ежу понятно!
      — То-то я не вижу здесь ни одного ежа. В отличие от вас, ежи никогда не садятся в трамваи, которые идут по двум маршрутам одновременно.
      — Что значит «одновременно»?! Как можно идти направо и налево одновременно! Или трамвай за мостом разваливается напополам?
      — Дама, кончай реветь! У всех муж дома голодный! У тебя где муж голодает, слева или справа? Слева? Поздравляю! Умрет голодным!
      — Послушайте, товарищ! Все орут, а вы молчите! Некрасиво. Можно подумать, вы один знаете, куда идет трамвай!
      — Да, я знаю. Но вам не скажу.
      — Почему?
      — Вы тогда выброситесь.
      — Вы меня пугаете! Куда идет этот трамвай?!
      — Между нами, он идет по восьмому маршруту. Я дал вожатому пятерку, он обещал подвезти. Только тс-с! Не надо остальных волновать!
      — Как по восьмому? Пустите, я выброшусь!
      — Никто не выбросится, двери заклинило, до кольца никто живым не выйдет!
      — Дайте водителю по башке! Скажите — от меня! Мы имеем право знать, куда едем!
      — Если ему дать по башке, трамвай сойдет с рельсов!
      — Пусть! Лучше сойти с рельсов, чем по рельсам неизвестно куда!
      — Уступили бы место старушке! Бугай в кепке, я вам говорю!
      — Это я-то старушка?! Да я моложе вас всех, вместе взятых! Просто после вчерашнего плохо выгляжу.
      — Видите, может, она моложе меня. С какой стати уступать место?! К тому же я еду в 49-ом, а бабушка в 25-ом! Пусть сначала в наш трамвай пересядет!
      — Слушайте, может, это террористы?!
      — В каком смысле?
      — Ну, угнали трамвай и на нем — в Грецию.
      — С каких это пор 49-й начал ходить в Грецию?
      — Простите, жена просила дрожжи достать. Не в курсе, в Греции дрожжи есть?
      — В Греции все есть, но на 25-ом туда не доедете!
      — А на 49-ом?..
      В это время трамвай выехал на мост. Все замерли. Направо не повернул! Половина пассажиров восторженно взвыла. И налево не повернул! Тут подпрыгнула от радости вторая половина. И кинулась целовать первую. Трамвай шел прямо, туда, куда никому не было нужно. Но все были счастливы, потому что справедливость восторжествовала.

      Жила в клетке птичка. Бывало, с утречка, как солнце глянет, до того весело тренькает, — спросонья так и тянет ее придушить! Кеныреечка чертова! Нет, поет изумительно, но спозаранку надо совесть иметь! Не в филармонии живем все-таки!
      Хозяева со сна начинали крыть нецензурными выражениями, которые ложились на птичий свист, и складывался, как говорят музыканты, редкостный, едрена корень, речитативчик.
      И тогда хозяева, кеныровладельцы, как посоветовали, накрыли клетку темной тряпочкой. И произошло чудо. Кеныреечка заткнулась. Свет в клетку не проникает, откуда ей знать, что там рассвело? Она и помалкивает в тряпочку. То есть птичка получилась со всеми удобствами. Тряпочку снимут, — поет, накинут, — молчит. Согласитесь, такую кенырейку держать дома одно удовольствие.
      Как-то позабыли снять тряпочку, — птичка сутки ни звука. Второй день — не пикнет! Хозяева нарадоваться не могли. И птичка есть, и тишина в доме.
      А кеныреечка в темноте растерялась: не поймешь, где день, где ночь, еще чирикнешь не во время. Чтобы не попасть в дурацкое положение, птичка вообще перестала петь.
      Однажды кеныреечка в темноте лущит себе семечки и вдруг ни с того, ни с сего тряпка свалилась. Солнце в глаза ка-ак брызнет! Кеныреечка задохнулась, зажмурилась, потом прослезилась, прокашлялась и давай свистать позабытую песню. Стрункой вытянулась, глазки выпучила, тельцем всем содрогается, кайф ловит. Ух она выдала! Пела о свободе, о небе, словом, обо всем том, о чем тянет петь за решеткой. И вдруг видит, — [cedilla] мо[cedilla]! Дверца клетки открыта! Свобода! Кеныреечка о ней пела, а она — вот она тут! Выпорхнула из клетки и давай по комнате кренделями! Села, счастливая, на подоконник перевести дух — … мама родная! Открыта форточка! Там свобода, свободнее не бывает! Вставлен в форточку кусочек синего неба, и в нем карнизом выше голубь сидит. Свободный! Сизый! Толстый! Ему бы ворковать о свободе, а он спит, дурак старый! Интересно, почему о свободе поют только те, у кого ее нет?
      Кенырейка подпрыгнула, и что ж она с ужасом видит?! За стеклом на карнизе сидит рыжий котяра и, как истинный любитель птичьего пения, в предвкушении облизывается.
      Кенырейкино сердце шмыг в пятки и там «ду-ду-ду»… Еще немного и свободно попала бы коту в пасть. На черта такая свобода, — быть съеденным? Тьфу-тьфу-тьфу!
      Кенырейка пулей назад к себе в клеточку, лапкой дверцу прикрыла, клювиком щеколду задвинула. Фу! В клетке спокойней! Решеточка крепкая! Птичке не вылететь, но и коту не попасть! Кенырейка на радостях зачирикала. Свобода слова при отсутствии свободы передвижения не такая плохая штука, если кто понимает! И кеныреечка запела коту в лицо все, что думала! И хоть кот ее сквозь стекла не видел, но слышал, гад, через форточку все. Потому что слезы на глазах навернулись. Значит, дошло! Когда нет возможности съесть, остается восхищаться искусством.
      Кеныреечка, скажу я вам, пела как никогда! Потому что близость кошки рождала вдохновение, решетка гарантировала свободу творчества. А это два необходимых условия для раскрытия творческой личности.

      Разбудил Штукина странный звук. На балконе явно скреблись, хотя на зиму было заклеено в лучшем виде. Значит, попасть на балкон могли только с улицы. Как это с улицы, когда пятый этаж? Может, птичка шаркала ножкой в поисках корма? Воробей так греметь лапами никогда бы не стал… «Цапля, что ли? — туго соображал со сна Штукин, — сейчас я ей врежу прямо в…» Он никогда не видел цаплю, поэтому смутно представлял, во что ей можно врезать. Штукин подошел к балкону и долго тер не хотевшие просыпаться глаза: за стеклом вместо цапли скреблась крохотная дворничиха в желтом тулупе. Ломиком била лед, веничком посыпала из детского ведерка песком. Штукин, разом проснувшись, с хрустом отодрал заклеенную на зиму дверь и заорал:
      — А ну брысь! По какому праву скребетесь, гражданка?!
      — Это мой долг! — сладко распрямилась дворничиха. — Уменьшается травматизм на балконах, рождаемость приподнимается. А то жить некому.
      — Чего? Вы б еще на крыше песком посыпали! Люди ноги ломают не там, где вы сыпите! Ироды! — свирепел окоченевший Штукин, кутаясь в домашние трусы.
      — А кто вам мешает ноги ломать, где посыпано? — дворничиха заглянула в комнату. — Ох ты! Где ж такую грязь достаете? Не иначе жилец тут холостой! Так и быть, песочком посыплю. — Она щедро сыпанула из ведерка на пол. — Хороший паркетик, вьетнамский! Его песком лучше, а солью разъесть может. Вот в сороковой пол посолила, как попросили, а то у них тесть пьяный подскальзывается. Так верите, нет, — весь паркет белый стал! Соль, что вы хотите! Зато тесть пить бросил. Не могу, сказал, об соленый паркет бить челом, подташнивает! И не пьет третий день! Представляете? Дворничиха захлопнула дверь на балкон и потопала на кухню, по дороге посыпая песком. — От холода содрогаетссь или от страсти? Я женщина честная, пять благодарностей. А вы сразу в трусах. Сначала чаю поставлю. Ух ты! У вас брюква имеется! Сделаю яичницу с брюквой. Это полезно. А для мужчины вообще! Скушаете и на меня бросаться начнете! А зовут меня Мария Ивановна!
      Как ни странно яичница с брюквой оказалась приличной, к тому же Штукин опять не поужинал.
      — Ну вот, накормила. Это мой долг. Пожалуй, пойду, пока с брюквы на меня не набросились! — Мария Ивановна шагнула к балкону.
      — Нет, нет! Прошу сюда! — Штукин галантно распахнул дверь. И тут, как нарочно на площадку выскочила соседская собака с хозяином и замерли в стойке, принюхиваясь в четыре ноздри, не сводя глаз с дикой пары: Штукин в трусах и румяная коротышка в тулупе. Покраснев до колен, Штукин захлопнул дверь:
      — На ровном месте застукали, сволочи!
      — По-моему, вы меня опозорили, — прошептала дворничиха.
      — Чем же это? Вот вы меня опозорили, факт! Как докажу, что между нами ничего не было, как? Раз ночью в трусах рядом с бабой, — скажут, развратник!
      Дворничиха, сыпанув под себя песку, грохнулась в полный рост и зарыдала. Крохотная такая дворничиха, а ревела как начальник РЖУ.
      Опасаясь, что ворвутся собаки с соседями, Штукин, нагнувшись к лежащей, одной рукой гладил дворничиху по голове, второй сжимал ее горло:
      — Тихо! Миленькая моя! Заткнись! Люди спят! Что теперь делать?! Не жениться ведь…
      Мария Ивановна, оборвав рев, вскочила и, шмыгнув носом, прошептала:
      — Я согласная на замужество. Ой, полпятого! Скоренько спать! Теперь это наш долг! Да вы еще после брюквы! Я вас опасаюсь! — дворничиха хохотнула и, скинув тулуп, прыгнула в постель, где исчезла.
      Как бы вы поступили на месте Штукина? Устроить в пять утра жуткий скандал, соседей порадовать? Глупо. Штукин, как воспитанный человек, решил по-хорошему лечь с дворничихой, а вот утром выставить невесту за дверь, чтобы ноги ее не было!..
      Он проснулся полвосьмого от звонка будильника. Оказалось, Марья Ивановна ушла по-английски, не попрощавшись, прихватив с холодильника десять тысяч.
      Ложась спать полпервого, Штукин снова заклеил дверь на балконе, радуясь тому, что свободен, но чуточку было и жаль. Дворничиха хоть и небольшая, но оказалась на редкость вся миловидная.
      В два часа ночи с балкона настойчиво постучали. Штукин проснулся и, проклиная всех дворников мира, отодрал свежезаклеенную дверь. Марья Ивановна подпрыгнула и повисла на шее:
      — Волновались, что не приду? Сейчас яишенку с брюквой изображу, потерпите.
      И Штукин начал терпетъ.
      Марья Ивановна ежедневно устраивала генеральные уборки. Жилье блестело, сверкало, и казалось Штукину, что он не дома, а в гостях и все время тянуло уйти. Марья Ивановна готовила всевозможные блюда, обязательно с брюквой, очень полезной для мужчин, а сама по ночам исчезала с ведерком песка, говорила: пошла по балконам.
      — Береги себя! — бормотал вслед Штукин, в глубине души надеясь на чудо, вдруг сорвется с балкона и вниз! Но увы, Марья Ивановна соблюдала технику безопасности и каждый раз возвращалась цела, невредима. Мало того, на пасху привезла откуда-то пару родителей.
      — Не обращайте внимания, они тихие, им недолго осталось, потерпите.
      Старики смущенно лузгали семечки, привалившись к тахте. Старость надо уважать, куда денешься? Пусть живут, тем более много места не занимают.
      Тесть относился к Штукину уважительно. Когда тот садился за диссертацию, тесть залезал на стол, располагался под лампой и, посасывая трубочку, крутил головой: «Ну ты, грамотей!» Курил тесть собственный самосад, на редкость вонючий и стойкий. Поначалу Штукин кашлял до слез, но постепенно привык, и без этого запаха ему не работалось. Теща попалась на редкость болтливая, все рассказывала, как в детстве упала в колодец и оттого не росла. Рассказывая, теща ревела. А поскольку у нее был крепчайший склероз, отревевшись, начинала историю заново. И так каждый день. Откуда она брала столько слез, одному богу известно!
      Тесть был мужиком хозяйственным. Спали все на одной и той же тахте, но старики в ногах — поперек. Чтобы не смущать молодых, тесть смастерил фанерный щит с фигурной резьбой и укреплял его на ночь. Штукину приходилось подтягивать ноги, но куда больше неудобства доставлял храп стариков, слаженно высвиставших до утра что-то похожее на «Эй, ухнем!»
      Как честная женщина, Марья Ивановна ровно через девять месяцев принесла двух малышей. По правде говоря, они не столько были похожи на Штукина, сколько на Гвоздецкого, циркового акробата, который жил двумя балконами выше. Но детишки, чьи бы ни были, всегда в радость, пока не знаешь, в кого они вырастут.
      Мальчишки пошли, очевидно, в мамочку. Еще шепелявить толком не научившись, они самозабвенно играли в дворников. Поднимали пыль детскими метелками, пол посыпали песком, протирали все тряпкой, в которую превратили трусы отца, и орудовали так весело, что Штукина тянуло броситься из окна. Он надеялся, пацаны все уберут, выметут и успокоятся. Но теща обеспечивала фронт работ. Бедняга роняла и била что попадалось под руку, да еще поливала слезами, бубня бесконечную сказку с колодцем. Малыши ползали за старушкой как грузовички за снегоуборочной машиной и без конца убирали…
      Марья Ивановна радовалась: «Если бы не дети, была б кругом грязь!» Штукин возражал: «Если бы не мать твоя, убирать было бы нечего!»
      По ночам Марья Ивановна заставляла гладить свой круглый животик, она опять кого-то ждала.
      В назначенное время Марья Ивановна принесла новую двойню. Вместо чепчиков детские головки украшали сияющие медные касочки. «Чувствует мое сердце, будущие пожарники!» — гордо сказала Марья Ивановна.
      Сердце Штукина сжалось. Он понял: скоро придется проявлять отвагу при пожаре.
      — У-тю-тю! — сделал он козу малышам и тут же ударили в живот две струи. «И правда, пожарники!» — подумал он с ужасом.
      Дети сейчас растут быстро, пожарники тем более. Как следует не умея ходить, они стремительно ползали на карачках, завывая пожарной сиреной, из клизмочек поливая понарошку загоревшийся дом, но при этом на полном серьезе норовили выкинуть в окна, спасти уцелевшее от пожара имущество. А тут еще тесть по рассеянности кидал горящие спички прямо на пол. Как говорится: «Туши, — не хочу!».
      Марья Ивановна опять ликовала: «Без детишек сгорели б дотла!» Штукин хотел возразить: «Без поджигателя тестя, ничего бы не загорелось!», но смолчал, понимая, что скажет бестактность. Наверно, все, что не делается, все к лучшему, но почему за точку отсчета берут всегда худшее? Конечно, относительно пепелища, все хорошо!
      Под Новый год Марья Ивановна принесла детям подарки: дворникам — подростковые металлические ломы, пожарникам — югославские пенные огнетушители.
      — На кой черт огнетушители? — испугался Штукин.
      — Здравствуйте! — обиделась Марья Ивановна. — Югославских нигде не достать! От них пена гуще и аромат крепче!
      В ту же ночь Штукин в этом смог убедиться. Проснулся весь в пене. Она была густая и ароматная. Вокруг подыхали со смеху дети, корчилась от хохота Марья Ивановна. И Штукину вдруг стало смешно и легко.
      В эту ночь, всласть наглотавшись пены, Штукин, как говорят, второй раз родился, а, может, первый раз умер. Проснулся он другим человеком. У всех жизнь примерно одинакова, но одни считают, что живут в сумасшедшем доме, а другие в сумасшедшем доме сидят и чувствуют себя как дома. Важно найти точку, с которой не страшно смотреть…
      Детишки и вправду забавные, не бездельники, наоборот, с утра до вечера убирали, тушили пожары, вытаскивали Штукина из огня, делали искусственное дыхание, а он тихо лежал, размышляя о том, что искусственное дыхание, если кто понимает, ничуть не хуже естественного. А тут еще дети играючи раскидали по комнате диссертацию, тесть, естественно, выронил спичку, листы само собой загорелись, но обошлось. Потушили и вымели. В доме стало чище на одну диссертацию.
      — Все равно бы не дописал! Черт с ней! Все, что не делается, все к лучшему! — облегченно вздохнул Штукин, сделал из уцелевшего титульного листа самолетик и пустил в окно.
      В семье наступил мир и покой. Редкие скандалы, правда, случались, когда пожарники сцеплялись с дворниками. А все потому, что дворники нарочно загромождали мусором запасные выходы! Они, как орали пожарники, должны быть свободны на случай эвакуации тел! Членораздельно они выкрикивали одно слово «эвакуация». Мальчишки дрались до крови, до слез. Развести их могла только милиция. Так что Марья Ивановна очень кстати принесла к тому времени двух, как она сказала с гордостью, «будущих милиционеров». Вместо сосок во рту у них торчали свистки, они непрерывно свистели.
      Оказалось, что свистя, дети растут очень быстро. В один прекрасный день милиционеры расчертили пол мелом. Переходить можно было только по пешеходным переходам. Пару раз, когда, казалось, никого нет, Штукин перебежал в неположенном месте, но был остановлен свистком. Маленький милиционер вылез из-под стола и провел беседу: «Жизнь дадена один раз, — с трудом выговаривал он, — а вы перебегаете в неположенном месте! Или жить надоело?»
      Штукин аж прослезился. Разве посторонний милиционер так душевно поговорит? Штрафанул бы и все! Свой родненький милиционер, — другое дело! Он сунул сыну конфетку, но тот замотал головой, мол, на работе нельзя.
      Растроганный Штукин по зеленому сигналу светофора пошел в туалет. У двери ему козырнул второй милиционер. Отдав честь, заикаясь, спросил: «По-по как-какому вопросу?»
      — По личному. Разрешите идти?
      — И-идите! По личному не б-более трех минут. Потом я стре-ляю!
      Маленький мильтон вынул из кобуры игрушечный пугач.
      Через неделю Штукин заканчивал свои личные дела за минуту до выстрела. «Действительно, глупо провести лучшие годы свои в туалете, ведь живем один раз», — думал он и до посинения читал выписанный Марьей Ивановной журнал «Вопросы философии». Он ничего не понимал, но уровень непонятных вопросов был настолько высок, что Штукин чувствовал себя в чем-то философом, и это было приятно.
      Однажды тесть заявил, что скоро подъедет свояк с тремя пацанами, поскольку у них в Полтаве сильно стесненные условия жизни. А здесь свободного места навалом. Штукин подумал и решил: «Действительно, метраж позволяет!».
      Иногда знакомые пытались прийти к Штукину в гости. Но не тут-то было! Из-за двери на замках и цепочках милиционер спрашивал пароль. А из посторонних кто ж его знал! Самому Штукину приходилось непросто: пароль был утром — один, днем — другой, а к вечеру пароль на всякий случай еще раз меняли. Слава богу, малыши знали всего шесть паролей, и, перечислив их, Штукин запросто угадывал нужный.
      Спал Штукин абсолютно спокойно. Даже не проверял, закрыта ли дверь. Зачем? Ведь кто-то из милиционеров дежурил в засаде. Правда, ночью случались проверки. Светили фонариком в глаза, шепелявили: «Папа, ваши документы?» А у Штукина под подушкой паспорт. Он его р-раз! А ему: «Извините, можете спать!» И Штукин тут же проваливался в сон, радуясь, как все устроилось. Одному в жизни страшно, а когда кругом свои, — ни черта! Свои дворники, милиционеры, пожарники, да еще Марья Ивановна, задумчиво поглаживала живот, кого-то снова ждала. Глядишь, после брюквы эскадрилью летчиков принесет! Значит, и сверху будут свои… Словом, Штукин чувствовал, что живет, наконец, как у Христа за пазухой. Если не глубже.

      Великолепно сложенный парень третий час сидел на камне и, подперев рукой подбородок, бессмысленно смотрел в одну точку. Левая нога затекла, свело руку, задница окаменела, но надо было потерпеть еще полчаса до конца сеанса. В который раз он пытался сосредоточиться, подумать о жизни, — ни черта не получалось! В мозгу мелькали куски жареного мяса, женские ноги, пиво и прочая аппетитная ерунда.
      — Спасибо, — сказал скульптор, любуясь законченной работой. — Вы свободны!
      Натурщик встал, с хрустом потянулся и, сладко зевнув, спросил:
      — Месье Роден, а как назовете скульптуру, придумали?
      — Придумал! «Мыслитель»! Да! Да! «Мыслитель» Родена!

      Перед сном на блаконе как-то раз зазевался, — шарах по морде, ни с того, ни с сего! Да еще врываются в рот и трепещут!
      Вот вам свобода слова! Сказать не успел, уже рот затыкают, да в темноте еще не поймешь чем!
      Я кляп пожевал, — отбивается! И на вкус вроде птичка сырая, в смысле, живая, но породу языком не определишь. По клювику — дятел! Та-ак, думаю, мало мне соседей сверху, тараканов на кухне, так еще дятел долбит дупло во рту! Даже внутри себя не хозяин!
      Языком выталкиваю, руками, — ни в какую. Мало того, что без стука в чужой рот лезут, так еще переночевать норовят. Еле-еле на свободу вытолкал. Причем кого, в темноте так и не разобрал. Тьфу! Зубы чищу, а оттуда перья да пух!
      Утром на балкон вышел в тапочках, зубы стиснул, не дай бог снова зевну… И тут «вжик» и «вжик»! Птичка надо ртом моим крутит! Досиделась, бедняга, голыми лапами на проводах, умом тронулась, забыла, где дом родной. С моим ртом перепутала.
      А птичка, скажу вам, странной наружности на свету оказалась. Не дятел и не совсем воробей, хотя морда нахальная, но перышки в иностранную крапинку. Вдруг колибри?! Или такой вариант: колибри нечаянно к нам залетела, с воробушками спуталась, и в результате такое вот колибря.
      Я пальцем вверх тычу: «В нашей стране птицы под крышей живут! Идиотка!» — говорю ей сквозь зубы, но не со зла, а чтоб в рот не прошмыгнула на полуслове. А птаха, знай, в лицо тычется и пищит жалостно, как сирота. Я ее тапком.
      Внизу под балконом толпа собралась, кулаками размахивают: «Оставьте птичку в покое! Шовинист!» У нас ведь как: сначала забьют насмерть, а после начнут разбираться «за что». Я рот открыл, объяснить им, «я не против пернатых, я — за». И тут птаха меж зубов фить! У левой щеки улеглась и затихла. Общественность успокоилась, разошлась. А я с колибрей во рту на балконе остался. Как поступить?
      Не принять дружественную нам перелетную птичку? Нет, учитывая международную обстановку, выход один: раз птица просит политического убежища, — дай! Колибря — это не выпь все-таки. Положа руку на сердце, уж одну-то пичужку у себя во рту каждый принять может. Поначалу, не стану врать, тяжело приходилось. Если кто с птицей спал, знает: на тот бок не ложись — придавишь. Рот не закрывай, — задохнется. Храпанешь — пугается, в небо крыльями бьет. Но когда благое дело делаешь — приноровишься. Некоторые с такими бабами живут, колибря моя против них ангел. Сейчас такие времена, надо ближнему помогать. И птичка — божья тварь. И ты тварь. Все мы твари на этой земле, особенно некоторые. Все друг дружку проглотить пыжимся. Птичка — червячка. Зверюшка — птичку. Человек — человечка. А бог велел как: не убий, приюти. Коли рот человеку даден, значит, не должен он пустовать. Хочешь жить — приспосабливайся. В любых неудобствах ищи свою прелесть!
      Каждому свое. У кого дача, бассейн с лошадью, а у меня птичка порхает в полости рта. Чувствую себя как на лоне природы, причем лоно внутри меня. Губы приоткрыты, птичка оттуда чирикает. Люди озираются, понять не могут, кому так весело ни с того ни с сего? А у меня ощущение, будто я сам расчирикался. И кажется, настроение будь здоров! А для этого человеку надо-то одну птичку во рту! Вы не поверите, ощущение будто выросли крылья! Правда, во рту! Но крылья!
      Почему говорят, «птичка свободна»? Да потому что, когда невмоготу, она из всего этого улететь может! А человек, пусть хоть по уши, но куда денешься? То ли дело с птицей во рту! Да, я в этом всем здесь, зато птичка моя над этим всем там! Плевал я на вашу окружающую действительность с высоты птичьего полета!
      А недавно у нас птенцы появились, Нет, вы что, я ни при чем! Но высиживали у меня во рту. С утра до вечера пискотня, есть подавай! У кого дети есть, тот поймет.
      Нет, зарплата, слава богу, позволяет троих прокормить. И знаете, один на меня чем-то похож. Горжусь, что мое отродье летает!
      А пришел срок, — разлетелись. Пусто стало во рту. Знаете, хоть и птицы, но ты их кормил, поил, ночами не спал. А они фить… Совсем как люди… Да бог с ними. Может и прилетят когда в родное гнездо. Глядишь, из теплых стран чего-то в клювике принесут. Не чужой все-таки. Хочется верить, что в этом мире ты не один.
      Нет, не подумайте, мол, такой кого угодно в рот пустит. Извините! Тут мухища вот такая кружила, — я ей «пошла вон! Помойка левей!».
      Кстати, на бумаге кое-что подсчитал. Необходимую площадь крыла, чтобы человека поднять в воздух. Вышло, что для этого надо запустить в рот как минимум орла. Но вы не поверите, третий день над балконом кружит орлиха, глазки мне строит. Я ей мясца накрошил, горло когда полощу, клекот изображаю не хуже орлиного! И орлиха с каждым днем все ниже и ниже. Я рот разеваю все шире и шире. Честное слово, уже чувствую себя спустившимся на землю орлом. Хожу гордо. А птицу видно по полету.

      Я ни разу в жизни не шел по блату, не лез без очереди, не брал, что плохо лежит, по головам не лез, по трупам не шел, помогал ближним, делился последним. И в результате, у меня, как видите, ничего нет! Зато осталась гордость!
      Простите, никому не нужна гордость в отличном состоянии?!

      Петр Сергеевич Голицин с шестого этажа ремонт в квартире затеял. Старые обои с песнями рвал, и вдруг, мать честная! — дыра в стене обнаружилась. Петр Сергеевич давай руками грести, облизываясь, в надежде, что клад подложили. Нагреб сажи полную комнату, на том драгоценности кончились.
      Ух, он ругался! Строителей, что вместо кирпича уже сажу кладут, крепко клял. Мало того, что стенка дырявая, так еще в дыре ничего путного нет!
      Потом соседка Ильинична прояснила, дыра-то, оказывается, чуть ли не царского происхождения! Когда-то весь дом принадлежал князю Михайлову. В залах были камины. А потом князей постреляли для справедливости, камины поразбивали для порядка, залы перегородили для уютности, паровое провели, чтобы жилось лучше. Это раньше господа с трубочкой ноги к камину протягивали, догов разных гладили от безделья, а трудящемуся зачем? Это вообще дурная привычка английских лордов Байронов.
      Голицин, жилец проверенный, без темного прошлого, не имел в роду ни лордов, ни Байронов, но почему-то со страшной силой захотелось ему протянуть ноги к живому огню, пробудилось такое желание. Петр Сергеевич вообразил, что, гладя дога, шевеля ногами в камине, вряд ли станешь вести заунывные разговоры о том, что творится. Эти выматывающие разговоры за жизнь, которой нет, велись повсеместно на кухнях за водочкой у батарей парового отопления. А у камина другой разговор, не правда ли, господа?
      Он начал подготовку к вечерам у камина. Приобрел томик Байрона. Оказалось, это стихи, да еще на английском, то есть в подлиннике, черт бы его побрал! Но картинки указывали на то, что разговор у Байрона шел о любви, морях, шпагах и, несомненно, ни слова не было о перестройке и гласности. Так что издание попалось по сегодняшним дням очень редкое.
      Породистого дога Голицин, конечно, не потянул, да и где ему прокормить эту лошадь, которая в рот не возьмет то, чем кормился он сам. Но судьба свела в подворотне с собачкой. Это был кто угодно, только не дог. «Но ведь и я не лорд Байрон!» — вздохнул Петр Сергеевич и пригласил песика в дом. На свету разглядел. Безусловно, это было собакой, хотя вместо шерсти колола щетина, хвостик свернулся поросячим кольцом. Но глазки живые, а в них преданность до конца дней. За всю жизнь никто из родных и близких не смотрел на Голицина такими, все отдающими донорскими глазами. В честь Джорджа Байрона он назвал псинку «Жоржик».
      Трубка и табачок обошлись не так дорого. Осталось одно — сам камин.
      Попробуйте сегодня найти печника! Они вымерли за ненадобностью. Знакомые с трудом раскопали одного старика. Тот пришел и гордо представился, клацая челюстями: «Потомственный печник Муравьев-Апостол! Сто лет печи клал, вплоть до крематориев, и одни благодарности вместо денег!»
      Он долго ковырялся в дыре, нюхал, дул, слюнявил палец и, пожевав сажу, сказал:
      — Королевская тяга! Не дураки делали! Достаньте огнеупорный кирпич. Триста штук с головой хватит. Я вам за двести тысяч сложу не камин — доменную печь!
      — Мне бы хотелось камин, — сказал Петр Сергеевич.
      — Тогда двести пятьдесят, — подытожил печник.
      Голицин договорился с ханыгой у магазина насчет кирпича.
      В половине шестого, когда все шли с работы, самосвал на ходу опрокинул кирпич. Петр Сергеевич крикнул: «Договорились поднять!» Шофер газанул: «Извиняюсь, облава!». И машина умчалась.
      Пришлось Голицину на шестой этаж без лифта кирпичины волочь на себе. Сначала брал он по шесть, потом пять, четыре, три, два и последние еле волок по одной, отдыхая на каждой площадке.
      Пенсионеры на лавочке, само собой, клювами туда-сюда водят, перемножая в уме, из которого выжили, число кирпичей ни количество ходок.
      — Триста штук! — озобоченно сказал хроменький с палочкой. — Не иначе, решил дачу отгрохать!
      — Какую дачу, если тащит на себе на шестой этаж! — возразил кривенький с сопелькой. — Бункер замыслил на случай конца света!
      — Тьфу на вас! Оставьте конец света в покое! Подумайте мозгом! Потолков-то у нас не видать, охраняется государством! Вот умные и стелят втихаря второй потолок, две квартиры в одной получается, а платят как за одну! — зашелся хроменький.
      — Аморальность кругом! — вставила Анна Павловна, бывший бухгалтер. Мутейкин из двадцать второй антресоли офицеру сдает, а тот баб на антресоли водит! В памятник архитектуры! Одни баб таскают, другие кирпич! Кругом разврат общества!
      В три часа ночи Петр Сергеевич сидел на полу в кирпичах, шаря по телу рукой в поисках сердца. Верный Жорж слизывал пот с его лба, содрогаясь всем тельцем от невысказанной любви.
      …Через неделю потомственный печник Муравьев-Апостол закончил кладку камина, еще раз прихвастнув, что будет не камин, а доменная печь. То ли он, действительно, замышлял доменную печь, но двести кирпичин осталось лишних посреди комнаты.
      — Облицовщика для красоты восприятия подошлю. Ожидайте! — сказал печник. — Человек с кладбища, там у них все: гранит, мрамор, гробы. И держитесь его. Свой человек на кладбище не помешает. Мне там отгрохали склепик получше вашей квартирки! А за доменную печь не тревожтесь, я гарантирую!
      Весь дом жил тем, что там Голицин у себя с кирпичом замышляет.
      — Да камин же, обыкновенный камин! — оправдывался он.
      — Взглянуть можно? — наседали соседи.
      — Нельзя! — твердо говорил Петр Сергеевич, решивший никого из соседей к камину не подпускать. Тут полагалась иная изящная публика.
      — Нет, но чего это вдруг вы решили камин?
      — Просто хочется вечерком ноги к нему протянуть! — бормотал Голицин.
      — Интересно! — возмущались соседи. — Неужто для того, чтобы у нас протянуть ноги, непременно нужен камин? Петров из тринадцатой почему-то загнулся без всяких каминов! Ох, затеяли вы противозаконное и скрываете что! Народ не простит!
      Слежка за Петром Сергеевичем велась днем и ночью.
      А он мучительно думал, куда же девать лишних двести штук кирпичей! Тащить снова вниз не было сил, да и засмеют насмерть, что с кирпичами взад-вперед носится.
      Рискнул одну кирпичину ночью в мусоропровод спустить, но она пронеслась вниз по желобу с грохотом, будто по мусоропроводу пустили экспресс «Красная стрела». Соседи в нижнем белье на лестницу высыпали: «Слыхали, рвануло! Слава богу, не у нас! Опять промахнулись!»
      Что тогда Голицин придумал? Замотав кирпич в тряпочку, потихоньку бил молотком, а потом сыпал щепотками в мусоропровод. За три дня накрошил одиннадцать кирпичей и, чудак, радовался. Но тут мусорщики, возившие мусор, устроили забастовку: «Кто-то долбит дом, а нам отвози! Это нетрудовые отходы!» Соседи дружно указали на Петра Сергеевича. Грузчики пообещали убить, если увидят хоть крошечку.
      Вот такие дела. Вместо того, чтобы балдеть у камина с собакой и трубочкой, «князь» Голицин ломал голову, как вынести из дома кирпич.
      Друг детства Коньков предложил: «Чего над собой измываешься, Петр? Погрузим ко мне в «Жигули», кинем на стройку, и ты свободен! Еще спасибо скажут строители». В одиннадцать ночи погрузили проклятый кирпич в «Жигули», отъехали два квартала к забору, где строился дом, и быстренько перекидали кирпич. Оставалось три штуки, когда из темноты вынырнул сторож с ружьем: «Попались, ворюги! Руки вверх! Сто тысяч или стреляю!»
      Голицин пролепетал в наведенное дуло, как в микрофон: «Вы не поняли! Никто не ворует! Наоборот! Мы сами вам привезли!»
      — Я не пацан, — сказал сторож. — Столько лет сторожу, чем только на моей памяти не выносили! Но не было хамства, чтоб добровольно кирпич привозили назад! Сто тысяч или убью! Выбирайте!
      Пришлось Петру Сергеевичу рассказать всю историю про камин, лорда Байрона. Сторож недоверчиво качал головой, но фамилия Байрона почему-то подействовала.
      — Ладно. Верю. Забирайте кирпич!
      — Почему забирайте? — взвыл бедный Голицин. — Выходит, воровать можно, а возвращать нельзя?
      — Кирпич твой огнеупорный! На стройке такого нету. Увидят, спросят: «а где остальные?» Начнут проверять, представляешь, сколько народу посадят?! Увозите или открываю огонь!
      Чертыхаясь, покидали ненавистный кирпич обратно в багажник. Когда отъехали, Коньков заявил:
      — Петр, знаешь сам, руку, ногу отдам за тебя, но тащить кирпич назад на шестой этаж не согласен! Свалим на пустыре к чертовой матери и по домам!
      Тут из-за поворота вылетела машина с мигалкой.
      — Милиция! — Коньков инстинктивно нажал на педаль, «Жигули» скакнули вперед. Милиция следом. Коньков, как угорелый, нырял в переулки, петлял, но милиция дышала в затылок, пугая спящих воплем сирены. На улице Бармалеева преследователи ловким маневром перегородили дорогу. Вооруженные милиционеры окружили машину:
      «Выходи по одному! Руки вверх»!
      Пришлось подчиниться.
      — Почему дали деру? — лукаво спросил лейтенант.
      — Потому что догоняли! — буркнул Коньков, опустив руки.
      — Руки вверх! Мы догоняли, оттого что вы убегали!
      — Не догоняли бы, никто не убегал бы! — сказал Голицин.
      — Не будем грубить во избежание! — предупредил лейтенант. — Наш долг догонять убегающих!
      — А наш долг убегать от догоняющих! — огрызнулся Коньков.
      — Хватит валять дурака! Что в багажнике?
      — Кирпич!
      — Что ж это за кирпич, с которым так драпают?! Покажите!
      Коньков отпер багажник. Милиционеры рассмеялись с чувством выполненного долга: «Отлично! Воруем?!»
      — Это личный кирпич! — заорал вдруг Коньков. — Хотели сдать государству, но черта с два!
      — «Сдать государству!» — у лейтенанта от хохота отлетела пуговица на шинели. — Вываливайте тут, государство само подберет! Лишь бы вам не досталось! Ворюги! А ну, живо!
      «Ворюги», ликуя, набросились на кирпич. Милиционеры, довольные своей выдумкой, хохотали. Это был тот редкий случай, когда противоборствующие стороны не сомневались, что надули друг друга.
      Давно Голицин так легко не взбегал на шестой этаж.
      Спал Петр Сергеевич как ребенок и во сне улыбался. Разбудил звонок в дверь. На площаке стояли счастливые, потные школьники. Старший отрапортовал:
      — Мы из сороковой школы. Помогаем пожилым на дому. Нашли кирпич, нам сказали, что ограбили вас. Кирпич здесь!
      Пока Голицин, потерявший дар речи, как альпинист, цеплялся за стенку, ребята сложили посреди комнаты памятник огнеупорному кирпичу. Старший спросил: «Может, еще чего-нибудь принести?»
      — Воды! — прошептал Петр Сергеевич.
      Дети подали воду, отсалютовали и, шагая в ногу, ушли. Проклиная Байрона с его камином и кирпичами, Голицин поплелся к Витьке Рыжему. Поговаривали, вроде попал тот в дурную компанию, которая чистит квартиры.
      Витька сосредоточенно курил заграничную сигаретку, хищно глотая импортный дым.
      — Вить, помоги старику. Может, знаешь ребят, из квартиры кое-что вынести. Вознаграждение гарантирую.
      — Не понял! — Витька острожно притушил сигарету и спрятал окурок в карман. — Что значит «вынести» и за какое такое вознаграждение?
      — Надо вынести кирпичи, но так, чтобы их никогда не вернули! Двести тысяч без всякого риска — достаточно. Вот ключ от квартиры.
      — Кирпичи?! Мои друзья такими темными делами не занимаются! Тем более за двести тысяч рисковать, — дураков нет!
      Петр Сергеевич добавил еще сотню. «Я с собакой постою на атасе, за час всяко управитесь».
      Витька исчез с ключом и деньгами.
      Когда Голицин вернулся с Жоржиком, кирпичей не было! Правда, ребята не удержались и прихватили пыжиковую шапку, но это был такой пыжик, вы меня извините! В доме с камином такую шапчонку держать неудобно. К тому же моль уйдет вслед за шапкой, поскольку ей больше питаться тут нечем.
      Соседи, не зная про исчезновение кирпича, терялись в догадках, подозревая, что их, как всегда, одурачат.
      В среду Петр Сергеевич в ожидании облицовщика, сидел дома, мучаясь Байроном. Вдруг Жоржик, ощетинившись, зарычал на камин. Там что-то пыхтело, потом, дико матерясь, вывалился обуглившийся сосед Черемыкин. Его карий глаз лазерным лучом заметался по комнате.
      — Это сорок шестая квартира? — спросил он, сплевывая сажу.
      — Сорок девятая, — ответил Голицин, удерживая Жоржика, который отчаянно лаял, желая доказать, что не даром ест хлеб.
      — Значит, ошибся, — сказал Черемыкин, направляясь к дверям. — А где ваш кирпич? — как бы невзначай спросил он.
      — Спрятал на черный день, — изрек Петр Сергеевич.
      — Ага, — кивнул Черемыкин, — тогда «до свидания».
      И по дому пошли разговоры.
      «Одно из двух: или Голицин идиот, или мы! Может, правда, пора кирпичом запасаться? Кругом инфляция. А кирпич всегда кирпич. Его и на хлеб обменять можно будет. Твердая валюта. Говорят, за доллар дают одиннадцать кирпичей».
      Жильцы начали запасаться на черный день кирпичом.
      А Петру Сергеевичу безумно хотелось усесться с Жоржиком у пылающего камина, облицованного по всем правилам.
      И вот, явился, наконец, облицовщик. Жизнерадостный, шустрый работник кладбища. Только хороня других ежедневно, можно так радоваться жизни, понимая, что по сравнению с мертвыми, дела не так плохи.
      — Папаша, склеп задумали на века или на каждый день, подешевле? — весело спросил гробовщик.
      — Мне бы каминчик облицевать, для красоты восприятия!
      — Домашний крематорий! — хохотнул мастер. — Сделаем! И не таких хоронили! Камин, как могила, один на всю жизнь, тут жаться нет смысла. Три сотни — по-божески, из уважения к покойному, то есть к вам!
      Через неделю могильщик приволок мрамор и облицевал в лучшем виде. Единственное, что смущало, — приблизившись, можно было разобрать на мраморе, хоть и выскобленное, «Голицин. 1836-19…».
      — Ну как вам надгробие? — спросил мастер, любуясь работой.
      — Симпатично. Но вот надпись… Все-таки это камин, — неуверенно сказал Петр Сергеевич. — Хотя фамилия моя тоже Голицин.
      — Надо же, как удачно совпало! — обрадовался гробощик. — А может, вы из князей Голициных будете! У нас же никто не знает, от кого кто произошел. Самородки! Ваше сиятельство, три сотни отсыпьте! Благодарю. Здесь телефон, надумаете умирать, — я к вашим услугам! Плита на могилку, считайте, у вас уже есть! Так что спите спокойно.
      И вот наступил торжественный день. Петр Сергеевич под рубашкой тайком от соседей пронес семь полешек. Поужинав, сел на стул, раскурил трубочку, усадил рядом Жоржика и дрожащей рукой поднес спичку к камину. Огонь, прыгнув с газеты на щепочки, отсалютовал красными искрами. Голицин завороженно уперся глазами в камин, позабыв, где он, кто он, синим пламенем горели заботы и уносились, проклятые, в дымоход. Пес Жоржик встал у камина, потянулся и рыкнул английским баском, колечко хвоста распрямилось, не иначе, Жорж почувствовал себя догом.
      Петр Сергеевич расхохотался, пыхнул трубочкой, раскрыл Байрона и начал читать. Проглотив три страницы, сообразил, что читал по-английски! Хотя и не знал языка! Значит, знал! Просто создайте человеку условия, где он все хорошее вспомнит. А для этого надо, чтобы он все плохое забыл. Вот и вышло, что человеку для счастья нужен камин.
      Голицину удалось кайфануть минут двадцать. Дым, заблудившись в развалинах дымоходов, вылез на лестницу и начал клубами спускаться вниз.
      Захлопали двери, соседи забегали, раздувая ноздри, как гончие псы. «Горим, горим, горим!» Взяв след, по запаху вышли на квартиру Голицина и забарабанили в дверь.
      Петр Сергеевич открыл и, не выпуская изо рта трубку, вежливо спросил: «Хау ду ю ду?». В ответ ему дали по голове, ворвались в комнату, где безмятежно трещали дровишки в камине.
      Кто-то плеснул ведерко воды, огонь обиженно зашипел, завоняло удушливо гарью, и все успокоились.
      — Понятно! — радостно потер руки Тутышкин из двадцать второй. — Поджигаем памятник архитектуры без особого на то разрешения! Пять лет строгого режима, считайте, уже имеем! Да еще, я вижу, плита с кладбища? Замечательно! Осквернение могил без соответствующего разрешения горисполкома! Приплюсуйте еще пару лет! Захотелось последние дни провести в тюрьме! Понимаю. Ну что ж, мы вам поможем!
      — Да что я такого противозаконного сделал, — шептал Петр Сергеевич, ощупывая голову. — Хотел посидеть сам с собой у камина! Неужели нельзя?
      — Значит, так, — улыбнулся Тутышкин. — Стену заделать, чтобы камином тут и не пахло. Плиту в течение суток вернуть покойнику! И скажите спасибо, что не сдали в милицию, как положено!
      Пришлось Петру Сергеевичу звонить гробовщику-облицовщику. Тот долго смеялся, но все-таки согласился увезти плиту на ее законное место.
      Голицин поехал вместе с плитой, которая стала ему дорога, как память о любимом камине.
      Могила Голицина давно никем не посещалась, заросла, валялись доски, банки, мусор. Печальное зрелище.
      Голицин навел на могилке порядок, привел в божий вид. Убрал мусор, песочку подсыпал, оградкой обнес, серебрянкой покрасил. Сделал скамеечку. Посадил цветы. Славное местечко получилось. На кладбище тишина, воздух чистый, живых людей нет!
      Петр Сергеевич приходил на могилку, садился на скамеечку и чувствовал, что вокруг все свои. Спасибо князю Голицину! Оставил в наследство кусочек земли два метра на полтора. Голицин чувствовал себя здесь как дома. И Жоржик, обходя владения, держался так гордо, будто голубая княжеская кровь текла если не в нем, то где-то рядом.

      Поселился в доме сосед по имени Иван Петрович. С виду как все, а оказалось, невозможный человек. Ходит и зудит: «Так жить невозможно!» А сам при этом живет. И приговаривает: «Так жить невозможно!» Ему говорят: «Что ж вы себя мучаете, взяли бы да и умерли, как честный человек! А вы только других подначиваете!»
      Допустим, так жить невозможно, но зачем вслух говорить, настроение портить? А Иван Петрович ходит и свое гнет: «Так жить невозможно!»
      Ну и уговорил. Настасья Васильевна, старушка неполных восьмидесяти лет, послушалась его, на сквозняке что-то съела, упала и умерла. Может и не из-за Ивана Петровича, но в результате.
      Михаил Романович, инженер пятидесяти лет под программу «Время» из окна выпал, заслушавшись. А Иван Петрович ходит и бубнит: «Что я вам говорил! Так жить невозможно!»
      Судакова задумалась над его словами и восьмого марта с цветами и мылом под машину ушла целиком.
      Супроев с неизвестной болезнью слег. Его от всего подряд лечат, а он на своем стоит, умирает.
      Иван Петрович даже помолодел, сукин сын! Ходит, ручки потирает:
      — А я что вам говорил! Так жить невозможно!
      И вправду стало жить невозможно, когда вокруг косяком умирают.
      Тогда оставшиеся в живых сговорились, пригласили Ивана Петровича на крышу салют посмотреть и на шестом залпе столкнули дружно с криками «ура». Все подтвердили, что несчастный случай произошел умышленно и самопроизвольно, поскольку упавший утверждал «так жить невозможно», что и доказал личным примером.
      Как Ивана Петровича не стало, думали, сразу другая жизнь начнется, ан нет, вроде все то же самое! Никто вслух не творит, но чувствуют одинаково: «Так жить невозможно!»
      Вот такой человек, Иван Петрович. Умер, а дело его живет!

      В давние времена корабль налетел на скалы и начал тонуть. Капитан выскочил на мостик и заорал: «Первыми с тонущего корабля бегут крысы! Пошли вон! Быстро!»
      — А вот и не побежим! — уперся крысиный вожак. — Чего это из нас трусов делают, общественное мнение восстанавливают! Не побежим! Дайте умереть по-человечески!
      — Я что сказал! А ну, марш отсюда! Я — капитан!
      — Раз капитан, бегите первым, покажите остальным как это делается. Вода вон уже где! Торопитесь, а то все погибнут!
      — А ну вон с моего корабля! — заорал капитан и начал с матросами гонять крыс по палубе.
      Пассажиры, чуя недоброе, повыскакивали на палубу, видят: корабль вроде бы погружается, но команда играет в пятнашки.
      — Господа! — крикнул кто-то, — Спокойствие! Раз крысы не бегут с корабля, значит, не тонем!
      И пассажиры расселись на палубе, наблюдая за беготней команды во главе с капитаном.
      Через полчаса все пошли ко дну: и люди, и крысы. Не спасся никто. Пока кто-то не побежит первым, остальные опасность не чувствуют.
      С тех пор бывалые пассажиры, поднявшись на борт судна, всегда спрашивают: «Крысы у вас есть?»
      — А как же! — отвечает дежурный офицер, — на случай крушения, согласно международной конвенции, все предусмотрено: крысы, шлюпки, спасательные круги! Так что не беспокойтесь!

      Ощущение — это чувство, которое мы ощущаем, когда что-то чувствуем!
      — Слушайте, слушайте! Меня пригласил в ресторан очаровательный мальчик! Заказал вина, спаржу, форель, глаза голубые, волосы белокурые! Посидели чудесно! Давно не было такого восхитительного ощущения! — сказала француженка.
      — Ну что вы, мадам, — возразил француз, — право же, кушать рыбу грех, а вот ловить! Мадам, очевидно, не довелось испытать настоящего клева! Когда ты с рыбой один на один, без жены! Сердце за поплавком дрогнет, качнется, нырнет, и ты подсекаешь! Полчаса восхитительной борьбы, и вытягиваешь наконец роскошную форель! Хватаешь руками упругое гибкое тело, а она бьется, бьется, — и затихает! Она твоя! Мадам, поверьте мне, как мужчине, это ощущение не с чем сравнить!
      — Ну почему же не с чем, месье? — сказала форель. — Представьте, что вы голодны. И вдруг перед вами проходит вприсядку упитанный червячок, игрун этакий в собственном соку! Вы его, месье, естественно, глотаете! И в ту же секунду жало крючка впивается в вашу, пардон, мадам, верхнюю губку! Мало того, неведомая сила тянет вверх! Кошмар! Когда тебя подсекают во время еды, — весьма острое ощущение, весьма…
      — Что вы знаете об ощущениях! — сказал червяк и его передернуло. Мадам, месье, мадмуазель форель! Представьте себя на минуту червяком, насаженным на крючок, в момент, когда вас заглатывает рыба, плюс к этому какая-то сволочь, пардон, мадам, какая-то скотина с удочкой рвет вас из чужой пасти наверх! Поверьте, в сумме получается очень острое ощущение!

      По вечерам оживает лампочка. На свету видно, внутри каким-то чудом очутился маленький паучок. Сплел себе паутинку и греется. Да еще у нем там своя персональная муха. Тоже греется. В лампочке тепло, светло, не дует. Паучок гоняется за мухой, но кое-как, без души. Потому что, куда ж она денется! И муха убегает только для видимости. Страха-то нет. Как же, съест он ее! Останется во всей лампе один! И кому будет хуже?
      Так и ползают еле-еле. Иногда паучок засыпает во время погони. Тогда муха подкрадывается и тормошит лапкой: «Шевелись, старый! Двигайся, двигайся, ты же паук!» Паучок, просыпаясь, ворчит, но бегает. «Сцапать ее, что ли? А то забывать стала, кто в лампе главный! Ну да пусть!»
      Когда живешь в лампе один на один, выбора нет: либо ешь, либо живи в любви и согласии.
      Когда по вечерам зажигается лампочка, из углов комнаты мухи и пауки смотрят с завистью. Живут же некоторые!

      После лекции о неопознанных летающих объектах у меня появился целый ряд мыслей, чего давно не было.
      Вернувшись домой с женой, я окончательно понял, что у нас уже кто-то был. Я имею в виду инопланетян.
      Из лекции стало понятно, что в космосе над землей время от времени мелькают предметы, которые, очевидно, умнее нас. И слава богу! Тогда многое становится ясным. Во все века люди надеялилсь на сверхъестественное, не веря в то, что до сегодняшней жизни дошли естественным путем. Хочется верить, что в этом кто-то виноват, поэтому так нужны инопланетяне, живые и мертвые.
      Но где ж их взять?
      Правда, лектор приводил случаи. Оказывается, однажды вечером в Турции села тарелка, из которой вышли высокие существа в серебристых костюмах и, что характерно, без пуговиц. Увидев их, местные турчанки по русскому обычаю бросились к ним с тем, что попало под руку: с хлебом и солью. В ответ инопланетяне взмыли в воздух.
      Ученые затрудняются объяснить: что это за странные существа, пусть в серебристых костюмах, которые не пожелали войти в контакт с женщинами? Я считаю: очевидно, строение организма инопланетян таково, что наши женщины им ни к чему, а ничего другого пока предложить не можем.
      Конечно, нам, независимо от пола и национальности, безумно охота войти с ними в контакт! С другой стороны, если они такие умные, чего сами не входят? Раз прилетели в такую даль, почему не поговорить с местным населением, правильно? На этот насущный вопрос лектор ответил: «А мы входим в контакт с муравьями?» Чувствуете направление намека? Мол, сами-то? Действительно, будем откровенны, до сих пор никто в контакт с муравьями не вошел, хотя до них рукой подать. В прошлое воскресенье, находясь в парке, я в течении получаса вошел в контакт с одним муравьем, он просил не называть его фамилию. Я долго смотрел ему в глаза, в смысле туда, где они должны быть, помог дотащить до дому соломинку. Кстати, она раза в три увесистей муравья, а как он ее настоятельно пер! Думаю, с высоты летающей тарелки мы выглядим так же! После контакта с братом по разуму мы чуть было не расстались друзьями! Увы! Уходя, нечаянно наступил на него, о чем скорблю по сей день…
      При желании контакт можно установить с кем угодно, даже с себе подобными. Говорят, странные сигналы поступают из космоса. Мигают красным лучом, но пока не понять смысл. Да что там из космоса! Мне пять лет в оба глаза соседка мигает! А вдруг через соседский глаз кто-то важную информацию шлет? Кстати, жене эти сигналы не нравятся. Меня в комнате прячет. Срывает ответственнейший контакт!
      Между прочим, честно прожили с женой двадцать лет, имеем друг от друга двух с лишним детей, а войти в контакт не можем! Хотя между нами расстояние — метр, подальше держаться жилплощадь не позволяет. По ночам еще ближе, а нету контакта! Душу излить, — не получается. Возможно, ничего такого в душе и нет. А вдруг есть? Потому так тянет войти в контакт с инопланетянами, чтобы с кем-то по-человечески поговорить. Мне представляется, у этих ребят из тарелочек глаза большие, квадратные, и слушают, не мигая. А мне, чтобы душу излить, нужно-то минут пять.
      Кое-кто думает: «Домыслы, вымыслы. И без пришельцев забот по горло!» Напрасно. Может, и живем бестолково по-муравьиному, оттого что в голову не берем, как мы выглядим в масштабе Вселенной!
      Ну а вдруг ночью — бабах! Прыг на шею! Или через форточку просочатся, либо в углу померещятся? Они же по-всякому могут! Ну? Наши действия?.. Я серьезно. Как к ним подойти? Кивнуть, якобы с достоинством? Или снять шляпу? А где ее взять? Или целоваться положено, если будет во что? Что сказать: «Милости просим?» или «Ваши документы?» Угощать чем? Чай, кофе, сок подорожника, спирт? А вдруг прилетят выведать наши секреты? Слава богу, мы их сами не знаем!
      На вопрос: «как дела?» — отвечать «нормально» или выложить как на духу?
      Я вас последний раз спрашиваю, готовы ли мы к встрече с чужой цивилизацией? Они через полчаса могут нагрянуть с дружеским визитом. А посмотрите, что тут творится? Потом сплетни разнесут по Вселенной. Зачем нам эти разговоры?
      Или зададут вопрос с подковырочкой «Селяпум трукетай». Что в переводе может означать все что угодно, и, в частности, «Вы с виду разумные существа, живете на планетке крошечной, но симпатичной! Что же вы друг друга и ее заодно гробите! Где, трах тибидох, ваша единая делегация для переговоров с нами? А-а, вы еще не готовы? Как же мы найдем общий язык, когда вы между собой договориться не можете?»
      «Ах так, — скажут, — Ауфидерзейн!» Взмоют в небеса и никогда больше не прилетят. Никогда! Будем дурью маяться одни посреди мироздания! И другие цивилизации, пролетая, будут пальцами тыкать: «Так, как они, жить не надо!».
      Учтите, рано или поздно в контакт входить придется! Не они с нами, так мы с ними. Не мы с ними, так мы друг с другом. Тут уж никуда не денешься! Мы все живем на одной и той же земле! Не знаю, как вы, я жду инопланетян каждый день. У нас с ними условный знак: на окне стоит горшочек с геранью, — я дома. Герани нет, — я вышел.
      Извините! Дубасят в дверь! Вдруг они…

      Живет у нас этажом выше самородок Фундылькин. С виду как все, ничего выдающегося, но как закиряет, чудеса творит. Причем никто понять не может, из чего оно сделано и зачем, но вещи уникальные!
      С одной стороны, говорят, эти штуковины один к одному — каменный век, в смысле, примитивизм, а с другой стороны, художники заявляют, чудится им влияние Врубеля! И это при том, что никто сказать не может, на что похоже и в каком качестве употреблять. Вроде бы статуэтка, а ею без труда щи хлебаются. Фундылькин так и ест, пользуясь ножом и статуэткой, никакого влияния Врубеля при этом не чувствуя. Или создаст резной табурет, а усидеть на нем невозможно, он с себя сбрасывает. Зато зимой с горы катится, не догнать! Где вы такие табуретки видали? А его знаменитые часы с кукушечкой! А с кем же еще?! Мало того, что время показывают точнее московского, кукушечка еще последние известия накуковывает. Причем ее мнение может не совпадать с мнением правительства. Этими же часами можно пол подметать. Кукушечка выскакивает, мусор заклевывает. Правда, после уборки «последние известия» неотчетливо кукарекает и время врет, зато в комнате чистота!
      Как он все это делает, Фундылькин поведать не может, поскольку все шедевры создает во время киряния, а как из запоя выйдет, ничего вспомнить не может, нормальный человек. Ему говорят, откуда же ты для табурета брал баобаб, когда у нас в лесу они вовсе не водятся?
      Фундылькин плечами пожимает: «Извините. Трезвый бы никогда, а по пьяни, сами знаете, несет тебя в лес и рубишь первый попавшийся баобаб, я ж не знал, что они у нас не растут!»
      К нему иностранцы съезжаются, покупают изделия, причем отдает за бутылку! Иногда ребятишкам просто так раздает. Ну, при детской фантазии его штуковины в самый раз. То они на изделии, как на коне, скачут, то дуют в него, мол, труба! Хотя звук жалобный, как у скрипки, и током бьет. На Западе за эти штуковины большие деньги платят, да и наши музеи прикупить норовят. Потому, что чудо. И аналогов нет. Хотели по Фундылькину диссертацию защитить, а не вышло! Ни корней, ни истоков, никакой такой школы нет. Просто удивительная «резьба по киру», как Фундылькин говорит.
      К нему скульпторы наведывались, секреты выпытывали, поили — зря. Он говорит: «Я только когда в одиночку киряю, вдохновение набрасывается. Страшно мне, химеры видятся, вот и вырезаю их, сволочей, чтобы сгинули!».
      — Ну хорошо, баобаб в лесу откопал, бог с ним! Ну а платина на часах — откуда?
      Фундылькин божится, что не крал ничего, кроме куска колбасы в 1986 году вечером.
      — Так, может, ты месторождение какое нашел?
      — Может быть! — отвечает, а сам чуть не плачет.
      — Где нашел?!
      Он пожимает плечами: «По киру чего не найдешь, сами знаете, тут уж человек за себя не ручается. Черт знает, откудова платина у меня! Брошу пить и никакой тогда платины!»
      Казалось бы надо человека к уголовной ответственности привлечь за сокрытие драгоценностей. А толку-то? Решили оставить его в покое, все-таки он в сокровищницу нашей культуры новую страницу вписывает.
      Редкий дар, и врачи ничего сделать не могут.
      И это при том, что на работе у него все из рук валится, сплошной брак по трезвости выдает. А запьет — цены нет. Вот так человек спивается, талант гибнет, а если б не погибал, таланту нет никакого.

      Старый воробей, прислонясь к рваной калоше, обратился к собравшимся на помойке молодым воробьям:
      — Ну, птенцы желторотые, что клювы разинули? Да, я тот самый знаменитый стреляный воробей Чирик Сорви-голова! Кое-кто норовит унести свой богатый опыт в могилу. А я жизнь прожил, можно сказать, стоя одной ногой в могиле, потому делюсь опытом, пока второй ногой с вами тут, а не обоими там. Если нет ко мне вопросов — отвечу на них подробно. Первый вывод, который сделал на собственной шкуре: «с волками жить — не все коту масленица!»
      Летел как-то, знаете, с приятелями за город, на банкет. Свалка открылась на сорок персон. Вдруг с высоты птичьего полета видим: на полянке быки отношения выясняют. Два здоровенных бугая сшибаются лбами: мозг в мозг! Воробьи врассыпную, а я быков разнимать бросился… Цирк!.. Растащил я их… Потому что очнулся, — быков никаких не вижу. Вообще ничего не вижу. Темнота. Вот так приполз к выводу: одна голова хорошо, а две лучше, если ты не между ними! С тех пор меня зовут: «Сорви-голова!» Цирк!
      Вы, конечно, хотите спросить: почему это у меня левый глаз дергается не так, как правый? Хороший вопрос. Отвечаю. Что нужно для соколиной охоты? Правильно. Сокол. А я тогда еще соколом был. Устроили, понимаешь, охоту на медведя. Уже думали все, уйдет косолапый! Тут я соколом на медведя р-раз! И в это время один охотник (сволочь) из двух стволов как даст крупной дробью!.. Медведь-то ушел. Я его грудью прикрыл. Три дробины принял на себя. Лежат дома в почетном углу, рядом с шашкой, которой меня рубанули казаки… Цирк! Какой вывод выведем на чистую воду? Помогая ближнему, держись от него подальше!
      Остановлюсь подробнее на эпизоде с военными учениями. Точка. Тире… Точка… Тире… Тире… Точка… Нет, я не заговариваюсь! Просто блеснул знанием азбуки Морзе. Кстати, был у меня товарищ. Знал эту азбуку, как никто. Никто не знал, а он знал! И уважали все! Потому что никто не знал, а он знал! Как никто!.. Цирк! О чем это я? При чем тут Морзе?.. Заморозки… Ага! О военных учениях!
      Меня пригласили в качестве наблюдателя. Вернее, никто не приглашал, но я участвовал. Ну, самолеты, танки и еще кое-что, чего разглашать не имею права, потому что не помню ни черта, а то бы с удовольствием разгласил! Я тогда, как сейчас помню, очутился на стороне синих! Они еще в желтом были для маскировки… Когда мы в атаку пошли на зеленых, те засандалили ракету «земля — воздух». А я как раз в воздухе был… Цирк!.. Как говорится, грубо говоря, смелого пуля боится, а ракета, оказывается, не очень! Другими словами, в жизни всегда есть место подвигу, хочешь ты того или нет! У каждого должна быть голова на плечах или в любом другом удобном для нее месте… Хотя лично мне кажется, что сегодня январь… Цирк! После прямого попадания в ракету у меня шок случился. Шокнутый немного, хотя в глаза не бросается. Да плюс, вернее, минус, несмыкание клюва. Не смыкается клюв, зараза! Хочу чирикнуть, — не могу! Вместо чирка — «цирк» получается! Говоришь одно, а понимают другое. Я ж говорю «цирк»!
      Отойдите подальше, счас буду при вас делать выводы. Что же это: случайность эпизодности? Или идиотизм закономерности? Формулирую формулировку формулы: «Не плюй в колодец, если клюв не смыкается!»
      Есть вопросы? Нет?! Не слышу! Уж год ни черта не слышу! Полный Бетховен! Зато на ошибках мы что делаем? Учимся, желторотики! Ученье, товарищи, свет, потому что ошибок тьма!.. Но я ни об чем не жалею. Жил по полной программе. Есть что вспомнить. Жаль нечем. Остается на старости лет одно: щедро делиться опытом с молодежью. Чем я занимаюсь по месту жительства, поскольку вчера угодил ногой в мышеловку! Слава богу, не в первый раз. Дай бог, не в последний! То есть, нашел свое место в жизни, будь оно проклято!.. Чего и вам желаю.

      Уважаемое издательство «Физкультура и спорт!»
      Пишу с благодарностью за выпуск брошюры для занимающихся интимной жизнью по месту жительства — пособие по «секссанфу» (как сказано, обобщенный опыт любви тибетских жителей тринадцатого века). Наконец советский врач-сесопотолок, Унзякин П. А., расшифровал, родимый, иероглифы на скалах Тибета. Низкий ему поклон от жителей богом забытого поселка Уклюева Новгородской области.
      Мы, как и все, живем худо. Знаем про экономические трудности, с пониманием ждем катастрофы. Единственная отрасль народного хозяйства, в которой сегодня можно добиться успеха без дополнительных капиталовложений — это любовь. Объяснили бы толком, как ею заниматься положено, используя вековой и мировой опыт. Хоть одну радость в этой нашей жизни неужели не заслужили?
      Скажу честно, саму брошюру не видели, одним тиражом страну не охватишь. Была перепечатка, которую на ночь привезла тетка соседки Валиевой. Перепечатку дождем размочило, света не было, но при свече разобрать можно. Тетка Валиевой прочла шепотом вслух и уехала. У Валиевой бывали раньше провалы памяти, но тут такое дело, божится, что запомнила теткины слова буковка в буковку. С ее слов все и законспектировали. Само собой получить удовольствие от любви непросто, тут надо головой поработать и другими частями тела. Но, честно говоря, таких трудностей не ожидали! Не иначе эти тибетские жители были ловчее наших, или какой секрет знали да в могилу с собой унесли. Короче, у нас эти позы большое затруднение вызвали. Опишу нашу новгородскую эротику, а вы подскажите, может, что не так делаем? Хотя все как Валиева говорила, буковка в буковку.
      Выяснилось, что в любви важен настрой, надобно заранее намекнуть, чтобы половой акт не застал врасплох, а наоборот, быть в полной боевой к нему готовности.
      Я Николаю объяснила популярно, мол, хочешь получить неземное удовольствие ночью — готовься с утра, оказывай знаки внимания. Он понял. С поклоном принес веник, чтобы я подмела. Сам посуду помыл и при этом подмигивал как ненормальный. Я в ответ пару раз как бы нечаянно его грудью задела, — он только зубы стиснул, молчит, — к ночи готовится. К десяти часам разволновались вплотную. Коля две тарелки разбил, я — четыре! Значит, пора! Согласно тибетской брошюре в переводе Валиевой, «никакая нагота так не соблазнительна, как полуприкрытая». Вырядилась в ночную рубаху расшитую и сапожки фабрики «Скороход». Сижу жду, в чем же мой выйдет! Появляется в черных трусах, красной маечке и синих носках. И что же я вижу? На пятке приличная дырка!
      — Что ж ты, — говорю, — дорогой, решил заняться любовью в рваных носках? На Тибете такое не принято!
      А он заявляет, мол, это и есть полуприкрытая нагота, которая должна ввести меня в возбуждение. Меня в жар кинуло! Позавчера, как дура, все позаштопала и здравствуйте! Николай в ответ: «Хреново заштопываешь!» Я возразила: «Когда ноги кривые, какой носок выдержит!» Он мне… Словом, жутко из-за носка возбудились дырявого. Выходит, верно тибетцы подметили, ничто так не возбуждает, как полуприкрытая нагота.
      Николай говорит: «Или займемся любовью, или я пошел к Петру, в домино».
      Я свет гашу и, как в брошюре указано, сквозь зубы ему заявляю: «Ползи сюда, мой единственный!» Николай в темноте стул опрокинул, лапать кинулся. Я его осадила: «Нет, говорю, сукин сын, давай по-тибетски, по-человечески. Шепчи слова ласковые, целуй шею мою лебединую!» Он матерится, но целует. В шею, правда, в темноте не попал. Угодил губами в ухо. Господи! До чего оказалось приятно! Дорогое издательство, первый раз в жизни ухо использовали по назначению! А может, оно для того природой задумано, чтобы его целовали, а не слушать слова хамские с утра до вечера? Сколько же частей тела у нас нецелованных зазря пропадает! И тут бесхозяйственность!
      Поскольку оба уже распалились, то без разминки начали сразу с позы номер четырнадцать. Объясняю вслух, как запомнила: «Жена лежит на боку, вытянув нижнюю ногу, согнув верхнюю ногу в локте. Муж становится на колени, ноги жены кладет себе за пазуху, после чего жена смыкает ноги на спине мужа и откидывается назад. При этом муж может ласкать грудь жены, что чрезвычайно ее возбуждает».
      Мы честно пытались такое проделать. На что ушло часа три с половиной. Но поскольку Николай, согласно брошюре, все время честно руками держал меня за ноги, одновременно пытаясь ласкать мою грудь, то от чрезвычайного возбуждения он меня выронил. Я, падая, коленкой во что-то попала. Николай взвыл. Падая, смел со стола бутылку молочную и осколком поранил пятку, которая раньше торчала из дырки носка. Тут он много высказал насчет Тибета вообще и Валиевой в частности. Я его приласкала, ножку перебинтовала, говорю: «Коленька, будь мужчиной, терпи. Давай еще одну позу попробуем, попытка не пытка!» А он стонет, говорит: «Какая любовь, если на пятку встать нет возможности!» «Не горюй, — говорю, — есть изысканная поза номер пятьдесят два, там пятка фактически не участвует!» Он задрожал, заикается: «Что за поза такая критическая? Нам на нее йоду хватит?!»
      Объясняю ему наизусть. «Во-первых, зажги свечечку. В брошюре сказано, любовью надобно на свету заниматься, чтобы видеть прелесть друг дружки…»
      Николай свечку зажег. Сразу романтически сделалось. Но поскольку мы на свету непривычные, то, при виде прелестей, оба зажмурились. Добрались до кровати наощупь. Я наизусть зачитываю порядок телодвижений.
      «Поза пятьдесят два восхитительна своей экстравагантностью. Он поддерживает вес своего тела на вытянутых руках и коленях. Она садится на него сверху, икры ее ног прижаты к его тазовой части, и, откинувшись, грациозно предлагает себя…» Мысленно этот разврат представляете? Николай завис рожей вниз, а я на его спине сверху расселась и, как дура, грациозно себя предлагаю! Кому, спрашивается? Тогда рискнули по примеру тибетцев плавно перейти в позу пятьдесят три, будь она проклята!
      Николай плавно перевернулся, я одновременно грациозно откинулась и со всей страстью головой о железную спинку кровати. Думаю, все, конец мне пришел, или как в брошюре написано: «Оргазм полный!» Язык не шевелится, из глаз искры. Николай, видя, что я на его ласки не очень-то откликаюсь, скатился с постели, свечку задел, она опрокинулась. Пока он в чувство меня приводил, занялась занавеска и скатерть. Еле-еле все потушили, осколки собрали и в шесть утра в крови и в бинтах в постель рухнули. Я мужа спрашиваю: «Ну, Коль, хорошо тебе со мной было?» Николай говорит: «Клянусь, ни с кем так не было, как сегодня с тобой!» И я первый раз в жизни мужу поверила. Во всяком случае, никогда мы любовью так долго не занимались и никогда после этого так сладко не спали.
      Хотя есть подозрение, может, что не так делали? Одним словом, передайте по телевизору разъяснения. А лучше пусть сам переводчик Унзякин и продемонстрирует вместе с дикторшей. А мы поглядим, чем эта телепередача закончится. Поторопитесь, уважаемое издательство, поскольку весь поселок за нами в ту ночь следил, чем это секссанфу кончится. А потому как слышны были от нас стоны да крики и огонь пробегал, все решили: секссанфу дело стоящее! Растолкуйте срочно, пока весь поселок на сексуальной почве не выгорел. Удовлетворите потребности народа хотя бы в интимной жизни, про остальную жизнь не говорю, бог с ней.

      Гриш, ну что нового сегодня в мире? Соседи самогон гонют в поте лица? Пить не успевают? Да нет, ты поверх самогона смотри, глобальнее. Вот я слыхал, передавали: ученые задумали открыть регулярную линию Земля Марс. Скоро можно будет смотаться в оба конца. У кого ж такие деньги? Ну раз у тебя нет, у меня нет, у наших знакомых нет, а деньги без конца штампуют, как талоны трамвайные, не может такого быть, чтобы у кого-то в стране денег до Марса и обратно не было!
      Но ты знаешь, чего-то меня ни за какие деньги в космос не тянет. Нет, пока показательные полеты, совместные экипажи, с француженкой например, и на Марс можно податься. Но как начнут регулярно, для своих, я лично без француженки не рискую. У нас на земле самолеты уж больно рассыпчатые, поскольку они свое отлетали, а люди еще нет! Вот отчего в аэропортах, провожая, все целуются и плачут.
      А поезда? Читал? Передками стукаются. Тормоза отказали. Стрелку не перевели. Взрывчатку загрузили. Машинист заснул, потому что сколько же он без сна может? Причем все сходится разом в одной точке и шарахает так, террористам не снилось! Тут мы их с нашей техникой обошли. Причем они за террористический акт крепко приплачивают, а у нас наоборот: чем меньше людям платят, тем вернее шарахает!
      Так какой, я тебя спрашиваю, может быть Марс, когда по земле ездить рискованно! Без француженки! Мой совет тебе, Гриш, ходи по стране пешком. Чем меньше народу тебе помогают передвигаться, тем спокойнее.
      Говорят, из воздуха, которым дышим, можно добывать полезные ископаемые. В воде саженками, кроме кишечных палочек, никто не плавает! В овощах, извини за прямоту, пестициды! Да еще парниковый эффект. Дети как в парнике созревают и в шестом классе могут плодоносить!
      Вот Степан новое мышление проявил. Купил козу с поросятками. Так у него все свое, натуральное. Цвет лица — кровь с козьим молоком.
      Мой тебе совет, Гриш, покупай козу и скачи на ней в лес. Куда не ступала нога человека, там еще жить можно. Цивилизация там, где никого нет,
      Что, Гриш? У тебя одна отдушина осталась? Ну и какая, если не секрет? Регулярные случайные связи? Ну ты даешь! Хотя что еще остается? Но я должен буду тебя не порадовать. С твоей отдушиной трудности намечаются. При чем тут налог? Ввели СПИД. То есть, хочешь получить удовольствие, умри! Сурово, Гриш, сурово, а куда ты денешься? Как ты убережешься? Чем?
      Да разве это предохранительные средства? Ты меня извини! У нас дома железобетонные трещат по швам, а тут, сам понимаешь, какая нагрузка и какая гарантия!
      Да разве в предохранителях дело. СПИД через кровь передается запросто. Зацепился ты, обо что какой спидолага царапнулся, и пошло в кровь! Представлялешь, какая картинка высвечивается! Пошел ты в кино с девушкой, а вышел со СПИДом. В кино никак не получится? Ты допотопным способом мыслишь. Представь. Сел ты в кино на стул. А из него гвоздик высунулся. Рассуждаем в строгой последовательности. До тебя на этом гвоздике спидоноситель поерзал, накололся, бацилку на гвоздь нацепил, а потом на том же гвозде ты устроился поудобнее. И в кино сходил, и СПИД подцепил! Да, Гриш, выходит, нынче в кино не ходи, СПИДа оберегайся.
      Мой тебе совет, не ходи туда, где сидят. Стоят только на кладбище? Ну, туда с девушкой и гуляй. Нет, я еще понимаю, когда через нормальный контакт, через удовольствие люди гибнут. Так хоть знают, за что умирать! А у нас способы другие, результат тот же самый. Имей в виду, Гриш, обстановка усугубляется. Избегайте случайных связей. Мне это нравится. Тут как из дому вышел, так случайные связи и начались. Да к тому же врачу пришел на анализ крови или укол от столбняка засандалить. Один шприц на всех. Мало ли кого медсестра до тебя уколола? И вот полная иммунитенция организма. Сосед на тебя чихнул, а ты умер.
      Да, Гриш, ты прав, такой секс нам не нужен. А у нас отовсюду гвозди торчат, заусеницы. В гололед у магазина все в одном месте плюхаются. Один спидиот оцарапается, и об то место тьма народу перезаражается! Если вовремя не обезвредить. Но у врачей и милиции и так дел по горло. И те и другие доискиваются: отчего люди умирают? А надо выяснить: почему люди еще живут?
      Так что тут только нас с нашим СПИДом не хватало! Ох, не во время эту болезнь ученые изобрели!
      Ну, посмотри: дышать опасно, летать рискованно, есть чревато, словом, специалисты жить не рекомендуют. Ложись, Гриш, мы окружены! Поползли домой по-пластунски. Лично я свою Катьку на руках носить буду. Не дай бог, обо что-то зацепится. Нам одной несчастной спидолы на всю страну хватит. Причем, минуя разврат. Вот что обидно до слез!

      Стали печататъ разную ахинею, пусть и мою пропечатают!
      Товарищи! Что делается? Лично у меня волосы дыбом по всему туловищу. Выходит, вышли наконец на мировой уровень! Ура! Есть свои рокеры, шпанки, простите… утки, наркоманье! Ура! В смысле, караул! Но что нравится до коликов в животе — дискуссии: чем их отвлечь, куда привлечь! Да чем эту, простите, отвлечь, когда она в ночную смену больше главного инженера получает валютой! А чем тюлюлюкаться? Дядька мой говорит: «При Бате, Иосифе Виссарионовиче, в 24 часа!». И рокеры на мотоциклах гоняют по тундре оленей! Проститутки в тайге с медведями бесплатно живут! Наркоманы нюхают руду на Кольском полуострове! И нет вопросов!
      До чего дошло: никто ничего не боится! Что хотят, то и думают! Что думают, то и пишут! Все известно: БАМ — наша гордость! Всесоюзная, ударная! А в газете пишут: мол, непонятно, что же по этому БАМу собирались перевозить! Чье это собачье дело? Построили — пусть стоит, как памятник нашему веку! Чего лезут с лишней информацией? Раньше все газеты — одно, в пять минут пролистал и свободен, а теперь народ газеты скупает и на полдня выпадает из общественно-полезного труда! Оказывается, не то строили, не тех сажали, не так руководили, не тому деток в школах учили! Отстаньте! Может, учили и плохо, зато хорошему! Наше — самое в мире! И нет вопросов! Едешь бывало в самом бесплатном в мире автобусе, набитом самыми лучшими в мире женщинами, глядишь сквозь них на краешек самого чистого в мире неба, — и в душе покой. Ни о чем не думаешь!
      Раньше спали крепко, головой не мучались, и вобла была! Теперь газету с валидолом, телевизор с нитроглицерином! Раньше покажут футбол, про любовь тракториста, в программе «Время» все перецелуются, ордена раздадут, на сладкое в прогнозе нашей погоды покажут, как у них там рухнуло, вспыхнуло, бахнуло, — после такой колыбельной, естественно, сладко спишь! А теперь? До полуночи и после бабы поют, одежи меньше чем на голой! А вдруг дети увидят, из чего тетка состоит? Какие после этого уроки? Про СПИД — вслух! Как им заразиться советуют! Я с женой тут же прервал отношения на всякий случай! И думаю, не я один! Зачем это сообщать, семьи наши крепкие рушить? Все стояло нерушимо, вдруг — бац! Рушится, переворачивается, горит и тонет одновременно! Зачем на ночь? Все равно нас не запугать! Страна большая, — всю не затопить, воды не хватит!
      А воблы нет!
      Но мне интересно, с какой целью все эго на ночь глядя вываливают? Раньше, перед сном, наоборот, успокаивали, чтоб свои беды забыли, про их проституцию, наркоманию, мафию. И начинаешь гордиться этими нашими достижениями! Не зря боролись, — раз у них дела плохи! И вдруг — бац! У нас, мол! Выходит, не хуже их стали жить, так что ли? Думать надо, о чем народ информировать! Где забота о человеке?
      Взять Чернобыль. Раструбили по всему миру! Зачем? Раньше рвануло бы и никто ничего не знает, оставшиеся крепко спят! А тут панику по стране обьявили! Фрукты на рентген нюхают! Втихаря ушло бы в землю с концами. Страна большая, на всю рентген не напасешься! А воблы нет!
      Статистику новую выдумали! Раньше просто было: сколько нефти, чугуна и стали на душу населения! И на душе у населения спокойствие. А сейчас? Складывают нас, делят, сравнивают с тем, как могли бы жить, — ну такая дрянь получается! Все посчитали! Сколько урожая сгнило до еды, сколько после! Сколько незамужних на одного незаконнорожденного на один квадратный метр жилплощади! Сколько изобретателей с их патентами превратили в импотентов и какую валюту за это пришлось заплатить! Кому это интересно знать, кроме наших врагов! И без этих изобретательств лампочки горят! Поезда ездют! А воблы из-за них нет!
      Да, выпивали. Само собой. По праздникам. А поскольку ежедневно на работу шли как на праздник, то набегало… А чтобы яснее видеть светлое будущее. И многие уже начинали его видеть, между прочим! Сам два раза… Никогда не забуду… А как весело было в стране… Вдруг статистики эти протрезвели, — шарах! Столько-то детей чокнутых из-за выпивания, столько-то убытку в миллионах, столько-то травм в костях! Сложили все столбиком и… Кто разрешил?! Зачем эти данные? Страна большая, — народу полно! А то, что миллионы в трубу, это об чем говорит? Об нашей мощи! Сколько в трубу, а держава сильнейшая, между прочим! Нас и так побаиваются! Хотя воблы нет.
      А что творится на собраниях? Мать честная! Раньше в полчаса! Заранее раскидают президиум, кто что зачитает, резолюция. Руки вверх — и ты свободен! Единогласность была! А сейчас! Три часа глотки дерут! У каждого свое мнение! У некоторых по два! «Начальство и станки устарели!», «Зарплаты и гарнира не хватает!». Мы так дооремся! Воблы уже нет!
      Слыхали, что предлагают? Выборы, мол. Нет, из одного я как-нибудь, пораскинув мозгами, выберу, не впервой! А если их два, три, и, не дай бог, все разные! Свихнешься! Слыхали: «Зависит от каждого!», «Решай сам!». Формулировочки, да? А для чего начальство, правительство? Пусть они думают! А мы выполняли исторические решения всю жизнь и ничего, до сих пор существуем! Хотя воблы нет!
      И еще вопрос. Если вы такие смелые, напечатайте, я погляжу. Мы за что боролись, случайно не помните? Чтобы не было богатых!
      А что выдумали, читали? Кооперативы, хозрасчет, участочки. Мол, вкалывай лучше, получишь больше! Хитро! Конечно, все вкалывать начнут, раз получат больше! И, выходит, опять?! Кто вкалывал — богаче тех, кто не вкалывал! За что боролись, на то и напоролись, так?
      Я так вам скажу. Чем больше хочешь, тем больше проблем! Ничего не хочешь, никаких проблем! Мой дядька так говорил: «Ничего не хоти — умрешь веселым!» Надо радоваться тому, что есть, а не мучиться из-за того, чего нет! Для этого надо ничего не знать! «Знание — сила!» Вранье! Знание беда! Пока не знали, как можно жить, — так и жили нормально! Страх — в нем сила! Когда боязно — всему веришь! А без веры куда?
      Ведь что делают, антихристы, — покойников в гробах тормошить начали! Зачем людей беспокоить? Ну, было что-то там, было. Дядька говорил: кого-то лет на двадцать, кого-то насовсем. Ну, вышла ошибочка. Может быть. Но не всех же! Войну выиграли, а не проиграли! Страна большая, людей на все хватит!
      Дайте покой людям! Сам знать ничего не хочу и детям не дам! Пусть растут здоровые, ясноглазые, их что не спроси, — ничего не знают, орлы!
      А если где-то что-то не так, — всех посадить можно. Только тихо. Без крику. Без паники. Страна большая, места всем хватит. Тогда и вобла, наконец, появится…

      — Ну, что вы заладили одно и то же! Еще раз говорю вам: это безвкусица! Как можно: красное, желтое, зеленое да плюс еще синее?! Большей аляповатости в жизни не видел! А мне пришлось повидать на своем веку!
      Ведь глаз сводит! Голова кружится! Знобить начинает! Это оскорбляет чувство прекрасного, если вы знаете, что это такое! И еще бубните мне о гармонии! Откуда вам, молодым, знать, что это такое! Вы поживите с мое! Посозерцайте с мое! Я понимаю: черный и серый! Допускаю: желтый с лимонным! В крайнем случае: синий и голубое в горошек! Но это? Вы меня извините!
      Опять за свое: «Это же радуга, радуга!» Я не слепой. Я все прекрасно вижу. Но хочется и в природе такой же гармонии, как у меня внутри.

      Мужика надо брать в мужья теплым, пока к тебе не остыл. Он еще толком глаз не положил, может, в упор тебя не видит, а ты уже планчик в мозгу накидай: как его женить на себе в сжатые сроки.
      Подставь ему ножку, — во-первых, ее увидит, во-вторых, растянись рядом с ним — перелом лучший повод для знакомства. Пригласил в ресторан, а тебе не в чем идти! Мол, купила новые клипсы, а к ним нету ни платья, ни сумочки, ни туфель, ни пальто! Купит. Пока в организме влюбленность, они не жмутся. А потом посчитает, сколько в тебя вбухал, и пожалеет кому-то отдать! Поэтому тряси его до свадьбы как грушу, после свадьбы не вытрясешь ничего!
      Понахальнее, понаглее! С ними иначе нельзя. Выскользнут! Вон сколько на белом свете хорошеньких, умненьких, скромненьких, до конца дней ни одного мужа не заарканили! Им гордость не позволяет на шею вешаться! А не повесишься вовремя на шею сама, кто поможет повеситься в старости?
      Бери его на испуг. Чуть что — я в положении. Ух они этого боятся! Будто не ты в положении, а он сам! Припугнула и сразу покупай соски, распашонки, буквари. Пусть смирится, что он отец. А потом, узнав, что отцом быть не обязательно, на радостях может жениться.
      Истерики через день. Не реже, чтоб он не терял форму и с утра заикался. Повод всегда можно найти, было бы перед кем. С нормальной мужику скучно, как в филармонии. С психопаткой интересно, никогда не знаешь, что она выкинет и куда.
      Намекни, что таких, как он, у тебя десять штук. Пару писем оставь на виду, пусть почитает. Что ты сама себе левой рукой не напишешь пару ласковых? Дай поревновать, им так интереснее! Логика мужская примитивная: раз ты кому-то нужна, выходит, в тебе что-то есть! Своей головой не пользуются, для шляпы берегут.
      И все по плану, когда что позволить, когда по физиономии дать — чередуй, это их возбуждает. Есть еще хороший приемчик: шли, разговаривали вдруг на ровном месте в слезы и убегай! Хоть на дерево влезь — догонит. Это же как кошка с собакой. Пока кошка сидит — собака вялая. Кошка рванула — собака за ней! Шерсть дыбом, в глазах интерес! Природа! Секс начинается с беготни. Но помните! Свадьба — вот задача, которую перед нами ставит партия и правительство! А потом он уж никуда не денется, хотя никому и не нужен, главное, расписаться. Это они до свадьбы копытом бьют, фыркают, о свободе треплются. Женится — поймет, что за сладкое слово «свобода»! На минуту из дома вырвется и счастливый! Свобода, когда есть откуда бежать!
      Да пусть бегает, важно жениться! «Любит, не любит», — это для пионеров. Главное, расписаться. Как у людей чтобы. Да, есть муж! Вон пасется рыжий, с яблоком!
      В старые добрые времена, говорят, мужика можно было брать голыми руками, увидев край туфельки — в обморок падал! Сейчас такие экземпляры только в заповеднике. Поэтому надо окружить его лаской со всех сторон, загнать в угол и там брать за глотку!
      Как до постели дошло, — тут отступать некуда, это Бородино! Шепнул ночью в забытьи «люблю», — врубай свет, вызывай понятых. «Повтори при людях, что ты сказал?». Он жмурится, простынкой маскируется, а ты ему: «В глаза! В глаза! Что ты сказал? Повтори!». Куда он денется при свидетелях! А лучше магнитофончик. Брякнул ночью «милая» или что покруче, а ты ему запись утром прокрути: «Вам знаком этот голос? Или мы расписываемся, или завтра это прозвучит по «Голосу Америки»!..» Поплачет и поползет в ЗАГС как миленький!
      Поняли? Мужика надо брать живьем, пока тепленький! Ходить на него лучше весной и летом. В нем тогда кровь бродит, подпускает близко, из рук ест. А ты его прикорми, накидай мясца, накроши зелени. Они от домашнего дуреют. У холостых за день кофе с огурцом, — все! А как он, значит, корм заглотнет, — подсекай! Поводи, поводи, тащи к берегу, а там тяжелым по башке и в ЗАГС!
      Девочки, я знаю, что говорю. Опыт есть. Десять мужей, это серьезная цифра! Правда, все смылись, не выдержали радостей семейной жизни, но я спокойна. Скоро весна, опять на охоту пойду. В хороший сезон три-четыре мужа взять можно. Конечно, если знать места.
      Вон, видели, пошел толстый в свитере красном? Даже не взглянул, паразит! Как я с ним жить буду — не представляю!

      По случаю взял своей косметичку английскую. Коробочка аппетитная щелк, а там дивности всякие: кисточки, красочки, чем чего красить — не ясно, но очень хочется!
      Моя на шею бросилась, обняла, в ухо шепчет: «Спасибочки, дорогой! Но из чего, по-твоему, эту прелесть вынимать?»
      Что скажешь? Права! Из ее кошелки потертой такую вещицу на людях не вытащишь. Решат — своровала!
      Достал сумочку из ненашей кожи. Мягкая, как новорожденный крокодил.
      Моя в ладошки захлопала и говорит:
      — Ты считаешь возможным ходить с такой сумочкой и косметичкой в этих лохмотьях? — И остатки платья на себе в слезах рвет.
      Что скажешь? Стерва права.
      Ради жены чего только не прошибешь лбом. Приволок платье французское, все из лунного серебра. Нырнула она в него, а вынырнула незнакомая женщина. Я встал, место ей уступил.
      И вот она вся в этом платье, достает из кожаной сумочки косметичку и заявляет: «Пардон, месье считает, что это гармонирует с драными шлепанцами? Тебе же будет стыдно ходить рядом со мной! Я тебя опозорю!»
      Что говорить? С француженкой не поспоришь! Пошел туда, не знаю куда, принес то, не знаю что. Надела — ей в самый раз! Ножка в туфельке — не узнать! Будто ноги купила новые! Платье надела, личико перекрасила. «Ну как?»
      А у меня язык отнялся и прочие органы. Неужели мне, простому смертному, довелось все эти годы жить с королевой?
      Она тушью реснички свои навострила, из-под них синим глазом стрельнула. Щечки в краску вогнала, губки алые обвела, встала рядом у зеркала, и понял я, что один из нас лишний! Короче, в этих туфлях, платье, с косметичкой в сумочке, тут же ее у меня увели.
      Мужики, послушайте пострадавшего! Если вы свою любите, — ничего ей не покупайте! В том, что есть, она никому, кроме вас, не нужна. Если хотите избавиться — другой разговор!

      Муж явился домой под утро сильно потрепанный. Устал до того, что язык не поворачивается лгать. Жена кидается к нему: «Слава богу, живой! Я так волновалась! Молчи! Я все знаю! Ты играл в карты! Молчи! Я вижу по лицу! Всю ночь в поте лица играл! Ради того, чтобы нас накормить, обуть, одеть! Бедный мальчик, представляю, как ты устал! Не трать силы — молчи! Ты выиграл для семьи… Проиграл? Сколько? Взял из дому двести, а проиграл… сто пятьдесят? Значит, домой принес пятьдесят тысяч чистыми! Кормилец ты наш!»

      Слышь, Гриша, мне на работе один рассказывал, будто его отец в журнале прочел про японцев, ты не поверишь! Да, удивительный японский народ! Так далеко от обезьяны ушли — отсюда их не видать! Так вот, говорят, в Японии в продажу поступили домашние роботы.
      Что значит, почем? Около полумиллиона йен. Дорого это или дешево, никто не знает, но тебе, Гриш, не по карману. Ты сначала из ломбарда алюминиевую ложечку выкупи!
      Не перебивай! Робот этот — полная фантастика! Готовит, стирает, убирает квартиру, по телефону говорит: «Извините, хозяина нету, а что передать?» Берешь сигарету, Гриш, слышь, папироску берешь, а он спичку подносит, и слышится: «Курение опасно для вашего здоровья. Скоро сдохнете!» Представляешь? И с ним можно разговаривать! Сел, душу выкладываешь, а из отверстий его слезы капают и внутри все вздыхает.
      Не знаешь ты, какое принять решение, согласиться выйти сверхурочно или от винта послать, робот тут же тысячу вариантов переберет и наиумнейший выложит! Ну, практически, как бы в доме такая жена мозговитая на полупроводниках! И не поверишь, Гриш, написано, будто этот робот и внешне… симпатичная!
      Ну, как тебе объяснить. Робота снаружи под женщину делают. Не робот, а роботяга такая. Под японочку в кимоно оформлено. «Цунамочка» назвали. Да, да, со всеми делами! Можно заказать в виде блондинки, брюнетки, шатенки… Гриш, я ж тебе говорю: все дела! Как закажешь! Да, хоть как у Елены Константиновны! Ради бога! Зайенил, — получи свое! Кнопочку на спине нажал, — она тебе глазки строит! Ножку показывает! Краснеет… Гришь, я ж тебе сказал: все дела! Все! Причем, ты лежишь, только кнопочки нажимаешь, а все происходит!
      Ну, ты дальше слушай. Такая, значит, в доме работяга, что тебе абсолютно ничего делать не надо, — лежи пластом японским, в потолок плюй. Что? Ради бога? Кнопку нажал, — и она за тебя плюет в потолок! Баба люкс! Конечно, понакупали все. Японки живые забастовали, поскольку на них спрос уменьшился. Кому охота с живой бабой связываться, когда за те же деньги все удовольствия беспрекословно и в момент!
      Но где-то через месяц медовый японские мужики застрочили на фирму жалобы. Мол, им жить не хочется вообще и с этой работягой, в частности! А в ней такая программа заложена, против тебя никогда! Рявкнешь — молчит! Послал — ушла. Бьешь, — не бьется, гадина! То есть взаимностью тебе не отвечает! И помириться с ней невозможно, оттого что никак не поссоришься! И нет японскому мужику удовлетворения! Выяснилось, что хорошо японцу бывает только тогда, ежели до того было нехорошо!
      Фирмачи это мигом просекли, концы в роботе перепаяли и новую модель на прилавок кинули! Ничего, дрянь, не делает! Орет, как ненормальная! Хозяина по квартире гоняет! Током бьет! Чужих мужиков в дом тащит! А кинешься на нее, она тебя приемом каратэ из окна швырк и вазу вдогонку. Вот такая «цунамочка». Я бы сказал «тайфуночка» получается! Зато ровно в двенадцать ночи по японскому времени эта зараза вырубается и до шести утра отключается полностью. Говорят, с двенадцати до шести утра японцы от счастья плачут. Шесть часов непрерывного кайфа! Но стоит этот робот безумно дорого!
      Я тут подумал, выходит, мы живем не хуже японцев, Гриш! Ты мою Катьку знаешь?! Та же цунами! Под горячую руку и зашибить может. Но в двенадцать ночи всегда, как штык, вырубается и до шести утра, как убитая, спит. Эти шесть часов я себя полным японцем ощущаю!
      Вот так-то. Григорий-сан! Не в йеньках счастье.

      Курила она. Ну, прилично. Если честно, где-то пачку в день. И в ночь пачку. Если не спит. А если спит — полпачки.
      Ей и посоветовали: «Сходила бы к гипнотизеру. Пока жива. Есть один. Пятерых отучил навеки. Он внушил им такой ужас последствия курения на организм, что испугались и все бросили. Один даже семью. Вот такой гипнотизер. Очень сильный. Очень!»
      Ну, она и пошла.
      В три сеанса он из нее сделал другого человека! Сигареты теперь видеть не может! Вообще никого видеть не может. Ну, и заикается немного. Но только когда говорит. Когда молчит, практически не заикается. Да глаз дергается. Но это днем, когда не спит. А ночью, когда спит, практически ничего у нее не дергается. Спит, как убитая. Правда, соседи творят, что кричит всю ночь: «Спасибо, я не курю! Спасибо, я не курю!»…
      Явился
      — Та-ак! Явились не запылились! Где шлялся всю ночь?! Как дура, его ожидаю, не сплю, а они до утра загулямши! Лапы поганые убери!..
      Соседи за стеной шепчутся: «Опять Нинка с мужем ругается!»
      — Куда пошел с грязными лапами? Я квартиру для чем убирала? Чтобы ты пришел и нагадил? Сидеть!
      Соседи шушукаются: «Нет, не с мужем. Собака ихняя, нагулявшись, пришла».
      — Кого ты себе завел? В глаза смотри, в глаза! Собачий ты сын! Совесть есть?
      Соседи бормочут: «Нет, вроде мужик ейный…»
      — Ты морду бесстыжую не отворачивай. Как шляться, так герой, а как отвечать, так под стол спрятался! А-а, слюна потекла. Миску увидел! Прожуй, чего давишься, не отымут… Куда в постель ко мне полез с грязными лапами? Хоть душ прими, ирод!..
      Соседи пожимают плечами: «Господи! Кто ж там пришел?..»
      Да все они, кобели, одинаковы!

      Никому нельзя верить! Москвичи божились, что возьмут Мыловидову обратный билет до Ленинграда, но в последний момент, сволочи, извинились, мол, не получилось. Игорь Петрович приехал на вокзал в сильном расстройстве. Как любой человек в чужом городе без билета, он чувствовал себя заброшенным в тыл врага без шансов вернуться на Родину. Он постучал в закрытое окошечко кассы условным стуком тридцать пять раз.
      — Лишнего билетика не имеете? — безнадежно спросил он кассиршу.
      — Остались «эсвэ», будете брать?
      — А сколько стоит?
      — Двадцать шесть с постелью. Берете?
      Мыловидов слышал об этих развратных купе на двоих, но в жизни ими не ездил, потому что вдвое дороже, а командировочным оплачивают только купейный. Но выбора нет. Ночевать негде.
      — Черт с ним! Гулять так гулять! — Мыловидов вздохнул, с болью отдал четвертной и рубль с мелочью.
      До отправления была уйма времени. Игорь Петрович, пыхтя сигареткой, гулял по перрону.
      — А если действительно? Купе-то одно на двоих! Мало ли кого бог пошлет на ночь? Вдруг с дамой один на один? Зря что ли берут сумасшедшие деньги? — Кровь забурлила и ринулась Мыловидову в голову.
      Игорь Петрович часто ездил в командировки, мотался по городам, казалось, логично случиться любовному приключению, но, увы, который год возвращался верным супругом. Мыловидов по охотничьим байкам товарищей знал, как это делается. Два, три комплимента, крутой анекдот, стаканчик винца и смелее на приступ, которого с нетерпением ждут. Строгость нравов и унылая жизнь толкают людей на случайные связи. Игорь Петрович был склонен к измене, но дурное воспитание не позволяло взять женщину на абордаж, положить руку на чужое колено, сойтись сходу близко. Каждый раз в пути ли, в гостинице, он ждал как мальчишка, что прекрасная незнакомка заговорит первой, поймет, что Мыловидов — подарок судьбы, и набросится. А уж сопротивляться он будет недолго. Но никто на Игоря Петровича не бросался, шли годы, надежда угасала, но все еще теплилась.
      Наконец подали «Красную стрелу». Мыловидов ступил в таинственное купе, где на расстоянии вытянутой руки два диванчика, столик, ромашки в стакане и все. Воровато оглянувшись, цапнул ромашку, быстренько оборвал на «любит, не любит». И вышло «любит»! «А кто именно, сейчас узнаем!» возбужденно шептал Мыловидов, откинувшись на диване.
      В мозгу розоватый туман сгущался в облачко с очертаниями изящной блондинки. Игорь Петрович мысленно вел с ней диалог:
      — Позвольте, помогу чемоданчик закинуть?
      — Спасибо. Сразу видно, в купе настоящий мужчина!
      — Насчет этого не сомневайтесь! За знакомство не откажите стаканчик портвейна на брудершафт? (Он вез из Москвы бутылку портвейна, купленную по случаю.)
      Выпив, блондиночка жарко зашепчет:
      — Вы не могли бы помочь расстегнуть… Такие молнии делают, без мужчины до утра не разденешься…
      И вот оно началось, поехало! Само восхитительное безобразие он представлял смутно, но одно только «и вот оно, началось, поехало», — обжигало.
      Мимо купе по коридору пошли пассажиры. Мыловидов напрягся всем телом, уши встали как у собаки. Когда проходила женщина, он обмирал, когда топал мужчина, все равно обмирал. Одно дело, ночь пополам с женщиной, друте дело, один на один с мужиком, тут ведь тоже шанс, прости господи!
      — Не иначе француз изобрел такой пикантный вид транспорта, купе на двоих! Тут все может случиться, все что угодно! — возбуждал себя Игорь Петрович. — Куда денешься? Тут хочешь не хочешь. Но, правда, на весь роман по расписанию отпущено восемь с половиной часов. Полдевятого в Ленинграде. Приехали!
      А вдруг я портвейн, а она потребует коньяку да лимона? Есть такие развратницы! Небось, опытный сердцеед возит в походном наборе все: напитки, лимоны, предохранительные средства!.. А привезешь домой СПИД?! Тьфу-тьфу! Только этого не хватало! Остальное вроде все есть! Не может такого быть, первый раз в жизни и сразу в десятку! К тому же в «эсвэ» ездит приличная публика. Я тоже порядочный человек. Жену уважаю, честно смотрю ей в глаза одиннадцать лет. Сколько можно? Никогда не мучили угрызения совести, а хотелось бы!..
      Мысли Мыловидова скакали как сумасшедшие.
      — А если войдет без чемодана? Как тогда ей скажу: «Позвольте ваш чемодан?» А без чемодана с чего начинать? Не с портвейна же! Хотя времени в обрез и с портвейна ход верный… Это смотря на кого налетишь.
      Мыловидов устал. Мысли путались, дурацкая фраза «И вот оно началось, поехало!» — мелькала чаще других, будоража и выматывая.
      Пассажиры, не ведая ни о чем, проходили по коридору. Чаще мужчины, мелькали и женщины, но почему-то шли мимо. А если второй билет не купили?! Ехать за двадцать шесть рублей одному на двух диванах?! У нас же не Франция, там в любую гостиницу заскочил, заплатил и люби! У нас наедине только в лифте можно остаться! А тут целая ночь на двоих! Париж на колесах… «Помогите расстегнуть!». Вот оно, началось, поехало!..
      А вдруг портвейном напоишь, — уснет, не добудишься! Вот будет номер! Рискнуть. без портвейна? На трезвую голову приличная дама в контакт не войдет! Черт бы побрал эти «эсвэ»! То ли дело в плацкартном! Все друг на друге и никаких мыслей, скорей бы доехать! А тут…
      Мыловидов настолько увяз в вариантах, что не сразу заметил на диване напротив блондинку, точь-в-точь такую, как он себе представлял! Облачко в штанах!
      Игорь Петрович протер глаза, галантно вскочил и пробормотал: «Портвейна не желаете?»
      — Какого портвейна? — синие глаза девушки стали огромными.
      — Португальского!
      — Вы сумасшедший? — спросила блондинка.
      — Нет. Командировочный.
      Девушка начала рыться в сумочке.
      — Прошу! — Мыловидов метнул пачку «Опала».
      Блондинка достала красивую пачку, вынула сигарету, помяла пальчиками. Вынула золотистую зажигалку. Игорь Петрович, выхватил коробок, как ковбой кольт, на скаку зажег спичку, но блондинка, усмехнувшись, прикурила от зажигалки. Мыловидов, расхрабрившись, попытался мысленно раздеть девушку, но, расстегнув блузку, смутился и покраснел так, будто мысленно раздевали его. Опустив глаза, уставился на зажигалку. Блондинка покачала головой: «Возьмите себе!» Игорь Петрович сунул зажигалку в карман и даже не поблагодарил.
      — Могу помочь положить чемодан! — вдруг выдавил он из себя, вспомнив заученный текст.
      — Какой чемодан?
      — Любой!
      В это время в купе влетел загорелый парень. Девушка бросилась ему на шею. Пока они целовались, Игорь Петрович глупо улыбался, ему казалось, он смотрит в кино заграничный фильм с хорошим концом. Прервав поцелуй, парень, через спину блондинки спросил:
      — А вы что тут делаете?
      — Я тут еду.
      — А ну, покажите билет?
      — Билет есть. Вот он.
      Взяв билет, парень покачал головой.
      — Очки носить надо, дедуля. Это шестое место, а у вас шестнадцатое. Счастливого пути!
      — Серж, дай ему сигарет, а то он «Опал» курит! — сказала девушка.
      — Да ради бога! — парень протянул Мыловидову пачку импортных сигарет и вежливо выпроводил. Дверь захлопнулась.
      — Ну, вот оно, началось, поехало! — вздохнул Мыловидов. — Но я ж еще не видел, что выпало на шестнадцатый номер! Надо поглядеть! И напевая «Не везет мне в смерти, повезет в любви», он зашагал к своему купе. Дверь оказалась закрыта. Изнутри женский голос произнес: «Минутку! Я переоденусь!»
      — Не мужик, уже повезло! Значит так. «Позвольте, помогу положить чемодан…»
      — Войдите! — донеслось из-за двери.
      Мыловидов вошел. Слева на диване, закутавшись с головой в одеяло, лежало тело. Голос безусловно был женский, но под одеялом фигуру, тем более лицо угадать невозможно. Как знакомиться в такой ситуации? Тем более чемодана не было, так что с козырной карты тут не пойдешь.
      — Добрый вечер! Я вашим соседом буду!
      Сдавленным голосом из-под одеяла прошипели:
      — Учтите, я замужем! Будете приставать — закричу! Вас посадят!
      Игорь Петрович опешил. При разборе партий такое староиндийское начало нигде не встречалось.
      — А я, может, и не собирался приставать! К кому? Вы бы хоть личико показали!
      — Может, еще что-нибудь показать! Помогите!
      — Вас не трогают, чего кричите?!
      — Чтоб знал, как буду орать, если тронешь. Я еще громче могу!
      — Ничего себе стерву подложили! — подумал Мыловидов. — Слава богу, рожу не видно. А то потом сам с собой не заснешь!
      Сев на свое место, он острожно достал бутылку портвейна. «Выпью и спать! К чертовой матери! Дались мне эти бабы! Все равно лучше моей Светки никого нет! Вот с кем бы на ночь в одном купе оказаться!»
      Он отхлебнул из бутылки. В тишине глоток прозвучал громко, и тут же из-под одеяла вынырнула рука с монтировкой. Перед ним предстала страшная баба в сапогах, в ватнике, застегнутом на все пуговицы, и в каске. Вылитый водолаз в скафандре.
      Мыловидов вскочил, проливая портвейн:
      — Что вам от меня надо в конце концов?
      — Чтобы не прикасался!
      — Да кто к вам прикоснется, посмотрите в зеркало на себя!
      — Это ко мне-то не прикоснутся?! Да я глазом моргну, стая таких, как ты, налетит!
      — Вы правы, вы правы, — бормотал Игорь Петрович, не сводя глаз с монтировки. — Такая женщина! Я ж вас не видел, а когда все целиком… Конечно, целая стая. Вас разорвут!
      — Смотри мне! — тетка улеглась, тщательно замотав себя в одеяло. Что-то в ней металлически звякнуло. «Гранаты», — сообразил Мыловидов.
      Тут дверь приоткрылась, приятная женщина поздоровалась и сказала:
      — Простите, в моем купе безумный мужчина. Может, поменяемся, если ваша
      — Конечно, конечно! — Мыловидов расшаркался. — О чем разговор? Вы женщина, и под одеялом лежит то же самое. — Игорь Петрович выскочил из купе и перекрестился. — Фу! Наконец, повезло! Во сне не так повернешься, психопатка убила бы! Двадцать шесть рублей заплатил, так еще по темени монтировкой! «Фирменный поезд», ничего не скажешь! Все удобства!
      — Вечер добрый! — дружелюбно сказал он, входя в купе. — А я с вашей соседкой поменялся! Эти женщины вечно чего-то боятся! Дурочки! Кому они нужны, верно?
      Здоровенький мужик с горящими глазами и орлиным носом гортанно сказал:
      — Ты с ней нарочно менялся, да? Такую женщину бог послал! А ты поменялся! Назло, да? Что я с тобой в одном купе делать буду?
      — Как что? Спать! — неуверенно сказал Игорь Петрович.
      — С тобой?! — взорвался детина.
      — А с кем же еще, если тут вы да я. Значит, со мной! — Тьфу! — мужчина схватил свои вещи. — Ищи других, педераст старый!
      Оставшись один, Мыловидов отхлебнул из бутылки:
      — Ничего себе вагончик! Притон на колесах! Одни уголовники! Что я ему такого сказал? Будем спать вдвоем… Господи! Идиот!
      «До отправления скорого поезда номер два «Красная стрела» остается пять минут! Просьба провожающим покинуть вагоны!»
      — Погулял, пора отдыхать! Двадцать шесть рублей заплатил, зато в кои-то веки буду спать на двух диванах один! Выкурим сигаретку и бай-бай.
      Мыловидов закрыл дверь, скинул туфли. Достал вкусную сигарету, вдавил кнопочку зажигалки и перед ним вытянулся ровненький столбик огня. Как солдатик. Игорь Петрович улыбнулся, прикурил, скомандовал «вольно», и отнечек исчез.
      — Да, это не «Опал»!.. «Ке-мыл» какой-то… Такова жизнь. Одни с блондинкой, другие с портвейном. Зато у кого еще такая жена? Сложена как богиня! Кожа — шелк! Умница! Прости меня, солнышко! — в глазах Игоря Петровича защипало. — Сукин я сын! Решил расслабиться! Погулять в «эсвэ» за двадцать шесть рублей на полную катушку! Стрелять таких мужей надо! он надавил кнопочку зажигалки, огонек подскочил, словно крохотный джинн, ожидая распоряжений, и по команде «вольно» пропал.
      Игорь Петрович расстелил постель, заправил одеяло в простынку, и тут в дверь постучали. Он открыл. На пороге стояла роскошная брюнетка: «Добрый вечер! Мне сказали, здесь свободное место. Вы не могли бы помочь кинуть наверх чемодан?»
      Казалось бы, вроде все, кровь угомонилась, но при виде брюнетки враз закипела, забулькала. Тем более, наконец, возник чемодан!
      — С удовольствием, — по-гусарски пророкотал Мыловидов, успев всунуть в туфли обе ноги.
      — О, португальский портвейн! Обожаю! Можно глоточек?
      — Хоть два! — удачно сострил Игорь Петрович и налил полный стакан. Дама выпила и покосилась на сигареты.
      — «Кемыл»! Рекомендую, приличные. — Мыловидов щелкнул зажигалкой. Маленький джинн зажег сигарету и, подмигнув, спрятался.
      Брюнетка с уважением посмотрела на сигареты, зажигалку и на Игоря Петровича. Откинулась на диване, и в глаза Мыловидову бросились два чудных колена. Он почувствовал себя молодым и свободным: «Вот оно! Началось, поехало!»
      — Ваше имя, мадам? — спросил Мыловидов.
      — Ириша. А вас?
      — Игорь Петрович.
      — Очень славно. Игорек, расстегни молнию, если не трудно!
      Можно было подумать, Ириша учила тот же сценарий!
      Поезд мягко тронулся с места. «Началось, поехало!» — бормотал Игорь Петрович, ломая молнию на платье. И тут в окне возник взмыленный офицер. Он махал Ирише рукой, крича непонятное. Ириша улыбалась ему, помахивая ручкой, стараясь закрыть Мыловидова телом. Но полковник увидел его и свирепо припечатал к стеклу прямо-таки генеральский кулак. Какое-то время еще бежал рядом, посылая воздушные поцелуи и могучие кулаки. Наконец, на шестом километре, увязнув в болоте, отстал.
      — Чего-то я замерзаю! — прошептала Ириша, оставшись в комбинации, гордясь своим телом.
      Игорь Петрович смотрел на полуобнаженную грудь и видел два кулака.
      «Муж — полковник! Убьет! У военных своя авиация! Прилетит самолетом, встретит на вокзале, расстреляет обоих! Меня-то за что?»
      — Игорек, я выпила. Теперь ты!
      — Не хочу! Пейте сами!
      — А чего это мы вдруг на «вы», не ломайся!
      — Что делать, что делать? — Игорь Петрович никак не мог прикурить. Маленький джинн нервничал и дрожал от страха. — Принять смерть из-за бабы? Да я в первый раз ее вижу! Одиннадцать лет Светке не изменял и ничего, как-нибудь перебьюсь!
      Мыловидов машинально кивал, не слушая Иришину воркотню, соображая, как спасти жизнь. А эта идиотка раскраснелась, клала руки куда ей надо, пыталась поймать губы, а он отбивался:
      — Как вам не стыдно! Ирина, простите, не знаю отчества! Муж — офицер Советской Армии! Наш защитник! А вы только в поезд…
      — Муж — это муж, а поезд — это поезд! — хохотала Ириша. — Ну обними же скорей! Поезд идет!
      Еще немного и произошло бы непоправимое! Игорь Петрович, высвободившись, рванул дверь: «Помогите!»
      — Ну и дурак! — сразу устав, сказала Ирина, укрылась одеялом и, отвернувшись к стене, всхлипнула: «Дураки вы все!»
      Игорь Петрович скоренько собрался и выскочил в коридор. Куда податься? В любом купе могли ждать новые неприятности. Негромко стучали колеса на стыках. Все спали. Игорь Петрович заглянул к проводнице.
      — Простите. Я храплю, даме мешаю. Может, есть свободное местечко переночевать?
      — Идите на восемнадцатое, — зевнула девица. — У меня там один храпун спит. Давайте на пару.
      Мыловидов нашел купе по звуку. Храпели действительно здорово. Не зажигая свет, он лег не раздеваясь и оставил незапертой дверь на случай, если придется катапультироваться. Игорь Петрович не спал. Сквозь храп соседа ему слышался стук копыт коня. Это полковник нагонял поезд и размахивал монтировкой.
      Наконец Варфоломеевская ночь кончилась. Поезд прибыл в город-герой Ленинград. Мыловидов с измятым, как после загула лицом, вышел в коридор и налетел на Ирину. Она была свежа как майская роза. Улыбнувшись, сказала: «Игорек, поднеси чемодан, побудь мужчиной». За ее спиной в купе, что-то мурлыча, одевался тот самый мужик, который отказался спать с Мыловидовом. Его глаза уже не горели тем жарким огнем, они тихо тлели.
      Игорь Петрович задохнулся то ли от ревности, то ли от обиды: «Со мной спать не хотел, гад!» Мыловидов с ирининым чемоданом выскочил на перрон и нос к носу столкнулся с родной тещей Галиной Сергеевной. Она ком-то встречала с цветами. Увидев Игоря Петровича с чужим чемоданом рядом с Ириной, теща вскрикнула.
      Мыловидов бросился к ней.
      — Галина Сергеевна! Зравствуйте! Я вам все объясню! Я спал в совершенно другом купе! С другими людьми! Дама подтвердит!
      Ирина послала ему воздушный поцелуй. Теща влепила пощечину. Игорь Петрович чуть не заплакал с досады. «Мало того, что за двадцать шесть рублей всю ночь ни с кем не спал, так за это еще и по морде!»
      Игорь Петрович затравленно оглянулся. Сзади, стоя к нему спиной, Ирину обнимал военный с генеральскими погонами. Мыловидов чуть не потерял сознание: «Муж! Догнал все-таки! Когда же ему генерала присвоили! Вот оно! Началось, поехало!..»

      Пришла женщина к врачу и говорит: «Помогите! Муж кричит во сне. Привык спать, руки под себя заломив, ножки штопором скрючит, при этом свернется калачиком да еще под подушку сунуть голову норовит! Ну и снится ему, будто всю ночь с лестницы скидывают, а он об ступеньки ударяется и кричит: «Поберегись!» Представляете? Всю ночь рядом с вами орут «поберегись!» Конечно, я со сна от него шарахаюсь и падаю на пол! Утром вся в синяках!»
      Врач подумал и говорит: «А вы ему перед сном руки свяжите. Ножки забинтуйте одна к другой. Голову прикрутите к спинке кровати, чтобы он не рыпался, а спал ровно!»
      Женщина так и сделала. Через неделю приходит опять вся в слезах:
      — Доктор, теперь ему снится, будто его связали враги и до утра пытают. Он орет во сне: «Лучше убейте меня! Убейте!» Я бы убила, но чем?
      Доктор снова подумал и говорит: «А вы шепните ему на ухо «пиф-паф». Он и успокоится вечным сном!»
      Женщина так и сделала. И, действительно, муж как услышит «пиф-паф», тут же засыпает как убитый. И очень эта женщина довольна была.
      Но через месяц приходит к врачу, вся в черном.
      — Он спит? — спрашивает доктор.
      Женщина в слезы: «Однажды я перепутала и вместо «пиф-паф» ляпнула «ба-бах»! Муж во сне заорал: «Ложись! Воздух!» Скатился с постели и подорвался на мине, приняв за нее бидон с молоком!»
      — Слава богу, — сказал доктор, — что хоть вас осколками не задело!

      Пить! Пить! Пить!.. За глоток жизнь отдам!.. Из пустыни час назад выбрался… Неделю верблюжью колючку сосал. Не пробовали? Гадость!.. И миражи: голая баба пьет газировку! Кидаюсь на нее, — мираж! Кроме голой бабы — ничего!
      Граждане! Люди! Подайте воды! Глоточек хоть уксуса! Дайте, дайте! (пьет). Ах!.. Еще стаканчик! Еще!.. Там что-то осталось в ведре? Позвольте допью… Фу!.. Что еще человеку надо!
      Нет, нет! Благодарю! Ничего не хочу, — напился по горлышко! Разве что… корочку хлеба, уж больно аппетитно собачка грызет!.. Неделю в пустыне, кроме саксаула во рту ничего… Может кинете корочку? У вашей собачки их две. Откушу и верну! Киньте! Ам!.. Чудо, не корочка!
      Что вы мимо пронесли, благодетель?.. Качнуло от запаха… Отбивная свиная? Позвольте взглянуть. С картошечкой позолоченной!.. Помидорчик! У-у, ты мой краснороженький!.. Огурчик напополам? Нет! Только не это! Не могу видеть влажную внутренность, — слюной изойду! Сомкните обратно!.. Отойдите на девять метров! Я буду есть! Извините, если не эстетично получится, жрать умираю!..
      Фу!.. Все! Икну еще раз и буду благодарить!.. Куда косточку понесли? Кому не разгрызть?.. Хрум! Перебьется ваша собачка!..
      Не знаю, как и благодарить… язык от счастья заплетается… Что? Нет, в животе не урчит, — прислушайтесь! Это песня желудка! Гимн! Прошу всех встать! Сидеть не могу… Впечатления переполняют… Извините, я счас…
      Что хочу еще? Император моей души, ну что еще? Хотеть не могу, нечем! Одна мечта — упасть у ваших ног, вздремнуть полчаса. Не в пекле на песке, а в тени за шкафом. Позвольте прилягу? Я и стоя могу. Лишь бы лбом упереться…
      Куда идти? Второй этаж, номер двести один? Ключи… Я ваш должник до конца ваших дней, простите, до конца моих!
      Да это же люкс, мама родная! За окном шумит море! Холодильник! Кого я вижу?! Да это же постель!.. Не обращайте внимания на эти слезы… Простынки милые… Не надо… все сам… Кто придумал столько штанин, пуговиц… Засыпа…
      Ну вот и в раю… Кто последний к Святому Павлу… Где это я? Ни верблюдов, ни… Женщина! Сгинь! В смысле сядь! Миражиха… Садится… Как живая!.. Нет, нет, вы не ошиблись номером, вы что! Королева души моей, побудь со мной. Только смотреть на тебя! После верблюдов-ты прелесть!
      Присядь ближе, чтобы лучше видеть тебя! Богиня! Зачем руку положил? Убедиться, что не мираж. Убедюсь — уберу… Почему «не надо»! А я говорю: надо! Я из пустыни — войди в положение! Люди должны помогать друг другу в трудную минуту. Давай, помогу тебе снять… Прохладная… Загорелая… Эскимо в шоколаде! Ах!..
      Все было замечательно. Ты лучший мираж моей жизни. Прощай! Захлопни дверь с той стороны и навеки я твой…
      Боже! Какое блаженство лежать одному и тому же, без никого!…
      Фу! Однако духотища! Да еще море шумит! После 23 часов это уже хулиганство! Ни минуты покоя! Та-ак! Тараканы в гостинице?! И это у них называетая «люкс»!?
      Ну почему нигде нет человеку покоя?!

      Я много разного видел, вплоть до солнечного затмения однажды с приятелем, но такую птицу чтоб, — в первый раз! Нет, так она вроде нормальная, кило три-четыре, лапки на ней, пух, все дела, — но перья! Будто золотишком покрытые! Кроме шуток! Представляете?
      Как ее на дереве увидели, — ноги к земле приросли, а потом очухались, за ней бросились!
      А она, чертяка, летит высоко и еще, главное, пером золотым глаз слепит, смотреть невозможно!
      Хорошо, кто-то каменюгой успел вмазать промеж перьев! Сразу птичка клювиком вниз пошла! Оземь — хрясь, лапками сучит, крылом обмахивается, ну, будто, душно ей! Тут мы ее, голубушку, и сцапали!
      Костерок разложили, голову скрутили, все дела. А она, ну странное дело, и мертвая светится! Уже не так, в полнакала как бы!
      Кто-то и сказанул: «Да никак, братцы, жар-птицу поймали! Ни хрена себе!»
      Тут все хором: «Жарь птицу! Жарь птицу!»
      И знаете, что вам скажу? Если без дураков, честно!? Рядом с хорошим гусем этой жар-птице делать нечего!

      — Стой! Кто идет?
      — Ну я иду.
      — Куда?
      — Туда.
      — Нельзя.
      — Здрасьте!
      — Добрый день.
      — Почему нельзя?
      — Не видите, что ли? Линия горизонта!
      — Здрасьте!
      — Добрый день!
      — А вы что ли ее провели, линию горизонта?
      — Если бы не мы, то кто?
      — Да это же… дети знают! Ну, как бы земля сходится с небом.
      — Что ж она, по-вашему, сама провелась ровненько? Деревья не сажать, они вырастут?
      — Нет.
      — Утром тучи не разогнать, будет солнышко?
      — Вряд ли… И тучи вы?
      — Нет, само. И дожди сами капают. Дети сами рождаются…
      — Нет, ну дети-то…
      — Ага, дети — ваша работа! Это вы берете на себя. Потому что само ничего не бывает! Понятно?
      — Как детей, я понимаю, а вот тучи, горизонт… все вы, что ли?
      — Нет, солнце не я. Я отвечаю за линию горизонта. А солнце, дожди, засухи — это не я, мне горизонта вот так хватает! Думаете, легко тянуть линию горизонта по горам, по лесам, через пропасти! А всего-то дают ведро краски и кисть! Это в двадцатом веке! Тьфу!
      — Погодите! Что вы мозги пудрите! Всю жизнь туда ходили, ездили!
      — А теперь нельзя! Запретная зона. Три километра до линии горизонта, три километра после.
      — Если вышло такое распоряжение, должен быть знак. Знака нет! Нету знака, где он? Кто-то не в курсе и нечаянно проскочит туда.
      — Не волнуйтесъ. Его встретят. С этим все в порядке. Знаков больше не будет. Знак раздражает, как любой запрет, а так и знака нет, и нельзя! Согласитесь, гуманнее. Зачем ограничивать воображение?
      — Конечно, гуманнее. Черт побери! Но почему вдруг стало гуманнее?! Кому мешало, что туда-сюда было можно?
      — Вам туда хочется?
      — Хочется! А вы говорите «нельзя»!
      — Когда «нельзя», больше хочется, чем когда «можно»?
      — Естественно. Но почему нельзя! Что там особенного! Вроде все то же самое: трава, земля, дерево…
      — Думайте, думайте.
      — Но раз стало «нельзя», значит… там что-то не так? В смысле, у нас не так. Если закрыто. Верно?
      — Начинаете понимать. Вам туда хочется?
      — Хочется.
      — Потому и нельзя. Чем больше нельзя, тем больше хочется. Это закон. Когда «добро пожаловать», какой смысл, верно? А когда «нельзя», — сразу хочется! А человек должен хотеть. Пока человек хочет, он живст.
      — Ну так пустите туда!
      — А чего ж вы будете хотеть, если пущу? Сколько в той жизни радостей!
      — А никаких… Пустите! Пожалуйста! Аж слюни текут.
      — Слюнки текут — это хорошо. Должны течь слюни. Вам туда хочется, можно сказать, у вас мечта туда попасть любой ценой! А я вас пущу, оставлю без мечты! Нет, мы не звери…
      — Но раз туда «нельзя», должно быть ясно «почему»! Может, там воздух чище? Вода слаще? Женщины удобнее, а?
      — Вполне возможно!
      — Ничего себе! А я думал, везде одно и то же.
      — Зачем так печально смотреть на мир?
      — Погодите! А те, кто с той стороны, ну, по ту сторону линии горизонта, их через горизонт пускают сюда?
      — Да вы что! Никакой дискриминации. Вас не пускают туда, их сюда. Все равны.
      — Понял. И значит, они, дураки, думают, что тут райская жизнь?
      — Конечно.
      — Здорово вы их надули! Ха-ха! Видели бы они, что тут творится, удавились бы!
      — Вот именно! А так они мечтают о том, что где-то дивные края, люди другие, и травы, и пища, и женщины. А это уже иная жизнь, согласитесь.
      — Здорово! Надо ж до такого додуматься! У кого-то не голова, а Совет Министров! Мне бы в голову не пришло! Если бы не вы, так и жил бы. А теперь, действительно, начинаешь надеяться на горизонты какие-то…
      — Чем не сделаешь для людей, Но ведь не ценят, не понимают.
      — Да я всем объясню! Спасибо. От всех нас большое спасибо! Только вы уж следите, чтобы никто отсюда. И оттуда ни-ни…
      — Не волнуйтесь, колючую проволочку подвезут.
      — И знаете что… не плохо бы пустить ток! Не слишком большой, но и не очень маленький. Как вы считаете?
      — Не волнуйтесь, все будет!
      — Представляете, вроде бы «можно», запрещающего знака нет, а в то же время колючая проволока! Ненавязчиво, а интригует! С ума сойти, как захочется!
      — Но замаскируем кустиками, чтобы не резало глаз.
      — Да-да! Чтобы не раздражало. Цветы, да розы те же! А по ним проволока и ток! А-а! Розины шипы колются! Естественно и органично!
      — Ну, зачем уж так!
      — Вы слушайте, что я говорю! Чтобы народ по-настоящему туда захотел, иначе нельзя! Битье током — лучшая реклама!
      — Хорошо, учтем ваше пожелание.
      — Благодарю. А я, дурачок, думал: на нас всем плевать. Спасибо за заботу о человеке!

      Говорят, «знал бы, где упадешь, — соломки подстелил!» А вот моей жены Маши отец из окна вывалился без всякой соломки, — и очень удачно! Мыл окна, стекла тер и с тряпочкой вместе, — кувырк! Мы сидим с женой, чай пьем, думаем как новую мебель купить. Миллиона не хватает! Давай, говорю, у тестя займем?! Он как это услышал, — ни слова не говоря, — кувырк! Вместе с тряпочкой! Между прочим, с одиннадцатого этажа! Это на лифте долго. А без лифта лететъ секунды три! Вот повезло тестю. Представляете? С такой высоты, — и ни царапинки. Носок, правда, левый порвал! Хороший был носок, шерстяной. Вы спросите, почему тесть уцелел, а носок порвался? Да под окном сосед «Жигули» свои заводил. Вот тесть и нырнул солдатиком, крышу пробил и у соседа на шее приземлился.
      Сосед едва умом не тронулся! Представляете? Сидишь в своей машине и вдруг перед носом у тебя шлепанцы! А на шее сидят! С перепугу сосед резко газанул. «Жигули» рванули, на мужика с газовым баллоном прыгнули. Мужик не растерялся, — метнул баллон в машину. А сам головой об асфальт и без сознания затаился. Машина на баллоне с газом, естественно, подорвалась. Куски в стороны. Бабах! Только сосед в кресле остался, в руль вцепился, гудит, а на шее у него тесть сидит и в легком шоке волоски на голове соседа перебирает. Но не все еще. Осколок баллона витрину универсама разбил. Что там замкнулось или разомкнулось, не знаю, но свет в универсаме вырубился. А до закрытия минут сорок осталось. Внутри магазина тьма полная. Кто-то крикнул: «Товарищи, без паники!» А паники и так никакой! Тишина полная. Только слышно как товар с полок шуршит.
      Когда свет вспыхнул, в универсаме никого не было. Даже кассовый аппарат на радостях прихватили! И что характерно: товар, который на свету никто не брал, в темноте ушел за милую душу! То есть, в потемках покупательная способность резко повышается!
      Тут на место происшествия милиция прибыла. Наверно, кому-то ничего не досталось, вот он и вызвал. Они приехали, а возле универсама никаких улик. Только тесть у входа лежит, последний сухарик догрызает. Его спрашивают: «Где ваши сообщники?» А тесть им говорит, что когда летел, ничего подозрительного не заметил.
      Короче, чтобы не раздувать громкое дело, решили эту загадочную историю списать под стихийное бедствие. Мол, в результате землетрясения в Турции, имело место сотрясение почвы в районе универсама, куда все товары и провалились к чертовой матери. А у тестя, как у единственной уцелевшей жертвы спрашивают: «Какие у вас претензии к Турции?».
      Тесть от всей этой кутерьмы умом чуток тронулся, но в ту сторону, в которую надо. Заявляет, мол, вышел за маслом с одиннадцатого этажа, а в результате, зверски порвал носок шерстяной. И пальто кожаное на меху куда-то провалилось! А в нем был кошелек с миллионом мелочью.
      И что вы думаете, этот прыжок из окна тестю возместили турки полностью. Так что новую мебель купили. Вот тесть из больницы выйдет, хочу у него на цветной телевизор занять. Больше не у кого…
      Открывашка
      Уже с утра сидела у магазина гнусная такая дворняжка. Выронив язык, скалила корявые зубки и беспокойно вертела морду в разные стороны, оглядывая покупателей, кто с чем выходит. Как только появился мужчина с бутылками пива, собака с радостным лаем кидалась к нему.
      — Чего она? Пива не дам! А ну брысь, стерва! — бранились неместные, а старожилы усмехались:
      — Да не гони ее, дурочку. Всякое животное полезно. Гляди! «Открывашка», ко мне!
      Присев на корточки, мужик ловко заправил собачий зуб пол крышку бутылки, дворняга сама сжала челюсти, мужик рванул ее морду вверх и крышка отлетела в сторону.
      — Пей! Я ж говорил: собака — друг человека!
      Кто додумался с бодуна открывать пиво дворнягой — неизвестно.
      — Удобная штука, — говорили мужики, — всегда под рукой. Полный сервис. Как в Америке. Но за это ей надо глотнуть. Ну что ты, без пива она не жилец. Погляди!
      Дворняжка тряслась и, облизываясь, ждала пиво, задирая вверх пасть, и остаток сливали ей в горло.
      К вечеру она напивалась до чертиков. Еле стояла на ногах и протяжно икала, думая, что поет. Пенсионеры крестились:
      — Что ж это делается! А вчера кота на помойке видели. Клей нюхает и мурлычет! А у Никитиных из 22-й на окне попугай сидит и с утра до вечера кроет все подряд! Причем, отвечает на любые вопросы, как международный обозреватель! То ли звери уже до людей подтянулись, то ли наоборот.
      Как выйти из похмелья живым
      После загула, часов в семь утра или вечера неизвестного дня непонятного месяца, у вас возникает ощущение, будто вы живы. Не исключено, это вам померещилось, но не теряйте надежды.
      Первая стадия. Не совершайте резких движений: не вздумайте кашлянуть, зевнуть, моргнуть или пошевелить языком. Боже упаси! Последствия могут быть непредсказуемыми. Чтобы распухший мозг вернуть в исходное положение, хорошо обложить его ватой или льдом, а лучше со льдом с ватой. Но, увы, вам это не дано. Конечностями не пользуйтесь, на время забудьте, что они у вас есть. Представьте себе, что они у вас в гипсе. Кстати, не исключено, что оно так и есть, но убедиться этом вы сможете позже, когда протрезвеют нервные клетки и мышечные окончания.
      Не пытайтесь сходу вспомнить где вы, кто вы. Мозг не выдержит перегрузки. Молчите, никаких связей с внешним миром. В крайнем случае помычите, но только в том случае, когда почувствуете, что вас кладут в гроб, приняв за покойника. Тогда подайте признаки жизни. Не можете замычать, пукните чем-нибудь.
      На позывы желудка не реагировать, пусть выпутывается сам. Первый час старайтесь ни о чем не думать. Даже о приятном, потому что финал одинаковый. Казалось бы, почему бы не подумать о женщинах, вообразить себя с ними. Нельзя. Во-первых, мозг как бы ни пыжился, такого представить не сможет, лишь раскалится впустую, а, во-вторых, неясная команда пойдет к прочим органам, они к этому не готовы, могут неправильно среагировать, а постель никто менять вам не будет. О погоде также думать не рекомендуется. Может сработать ассоциативное мышление: море, волны, качка и тошнота. То же с политикой: дебаты, речи — тошнота. Словом, о чем бы ни подумали, — кончится тошнотой. Стоило ради этого напрягаться!
      Поэтому старайтесь ни о чем не думать и сохранять недвижимость. В недвижимости ваше будущее.
      Вторая стадия. Попробуйте открыть глаза. Не получится, черт с ним, откроете завтра! Если все-таки они откроются, не спешите. Открывайте со скоростью: один глаз в час.
      Третья стадия. Попытайтесь установить свою личность. Начните с очной ставки с отражением в зеркале. Добравшись до зеркала, не пугайтесь увиденного. Возможно, что это вовсе не вы, кто-то стоит сзади. Да, волосы ваши, брови ваши, а вот таких глазок и ротика не бывает в природе. Если изображение затуманено, подождите. Через пять минут картинка зафиксируется. Давайте рассуждать логически. Если вы не признаете себя в отражении, значит, там отражается кто-то другой, а вас надо искать в соседней комнате. Найдите первое попавшееся тело, подтащите к зеркалу, заставьте отразиться. Предположим: это лицо вам более знакомо, чем предыдущее. Значит, из соседней комнаты вы притащили себя.
      Четвертая стадия. Теперь начинается самое интересное. Путешествие в прошлое. Вам предстоит узнать, где вы были, что вы делали. Что может быть увлекательней прогулки по провалам своей памяти! Вспоминайте вместе с дружками.
      Сопоставим то, что есть, с тем, что уже не вернешь. Во рту комочки земли с большим содержанием глинозема. Левой туфли нет вообще, а если снять правую, то между большим и указательным пальцами застрял кусочек гранита, в кармане обрывок телеграммы с одним словом «умер». Друзья подскажут вроде бессвязные факты, но вдруг, как озарение, вспышка в мозгу, и все сходится! Не иначе, умер друг Коля! Точно! Выпили с горя, отломили кусок гранита от памятника Карлу Марксу и в «камазе» привезли на кладбище, где, плача и рыдая, установили камень на свежей могиле. Да, да, да! Вот почему не повернуть голову влево. Все сходится! Потом налетели идиоты с криками: «Это не ваша могила, убирайтесь вместе с булыжником!» Ага, ага! Но в результате кого-то похоронили!.. Точно!
      Отпечаток шины на левом боку тоже не просто так. Это когда компанией на грузовике мотались с гранитом по городу в поисках подобающего места для установки памятника другу Коле. Вам подсказывают, что памятник установили в тихом месте посреди песочницы детского сада. Осталась мелочь: найти тело, подсунуть под надгробие, и все дела!
      Потом провал, вечная мерзлота, а вот дальше пикантное приключение. Нет двух зубов, и почему-то на бедрах вместо трусов застегнут женский бюстгалтер! Который ничего не скрывает, а только подчеркивает, как его ни крути. Но не это смешно, а то, каково сейчас прекрасной незнакомке, у которой на месте бюстгалтера плавки! Умора! Значит, был легкий роман, жаль, никогда не вспомнить с кем, но, главное, был!
      И последняя головоломка. Вы думали, в ухе радиоточка и концерт по заявкам. Вытащили — краб! Вы считали, что никогда не были на Черном море! А выяснилось — были!
      Видите, сколько интересного узнали вы о себе! Это увлекательный авантюрный роман конца двадцатого века! Причем вы не только главное действующее лицо романа, вы же автор и слушатель. Согласитесь, что может быть интереснее путешествия в мир бессознательного и обратно! Другими словами, следуя инструкции, выйти из похмелья можно с неменьшим удовольствием, чем то, которое получили, когда напивались. Главное, есть что вспомнить. Жаль, нечем.

      (В темноте один человек налетает на другого)
      — Ой, кто здесь?
      — Поосторожней! Вы здесь не один!
      — А что вы здесь делаете в темноте?
      — Рисую. Я ночной художник.
      — Первый раз слышу про ночных художников. Что можно рисовать ночью?
      — Я ночнист. Маринисты рисуют море, ночнисты — ночь.
      — Ой! Вы женщина!
      — С чего вы взяли?
      — Я наткнулся на женскую грудь!
      — При всем вашем желании вы не могли на нее наткнуться!
      — Вы тут не один?
      — Один. А вот вы с кем, не знаю!
      — Разве это была не ваша грудь?
      — Была бы моя, я бы сказал «моя», а это не моя!
      — Простите, показалось. Темно. А можно взглянуть на картину?
      — Взгляните.
      — А где?
      — Что вы шарите по мне! Грудь свою ищите?
      — Картину вашу. В темноте ни черта не разберешь!
      — Давайте руку. Чувствуете рамку?
      — Да.
      — То что внутри, — картина. Осторожней!
      — Ага… Очень… Очень хорошая картина у вас получилась, я чувствую. Особенно вот это место! А почему такая маленькая?
      — Я рисую маленькие. Принципиально. Эту работу я назвал «Ночь номер шестнадцать». Красиво?
      — Эффектная картина, ничего не скажешь. Простите, я вам на ногу наступил.
      — Ничего, пустяки. Тем более, ни на какую ногу вы мне не наступали.
      — Значит, тут еще чья-то нога?
      — Да успокойтесь вы! Никого нет!
      — Чертовщина! Женская грудь не ваша, нога не ваша! Что же тут ваше?
      — Но согласитесь, картина получилась?
      — Жаль маленькая!
      — Могу продать. Сегодня мне как никогда удалось передать глубину ночи.
      — Да, очень на ночь похоже, один к одному. Но хотелось бы пару звездочек в углу.
      — Зачем это?
      — Знаете, эта кромешная тьма, мрак, — надоело! Хочется чего-то такого… А когда звездочка в углу, на душе светлей, что ли. Ну что вам, ночнисту, стоит пару звездочек для меня!
      — С какой стати я буду переделывать работу!?
      — Я доплачу! Ну хоть одну вот такусенькую звездочку, я же не прошу много, одну плесните и уже веселей!
      — Я не ремесленник! Вы захотели, и я тут же раз-раз!? Вы попросили бы Леонардо да Винчи, чтобы он Джоконде родинку на щеке пририсовал? Вот именно! А вы не видели, может, моя картина не хуже! Давайте будем уважать друг друга, несмотря на темноту.
      — Я вас уважаю! Просто в темноте вы это не чувствуете! Но на вашем месте я бы пару раз капнул серебряной краской в углу. Нечаянно. Я доплачу!
      — Вы ничего не понимаете! Я ночнист! Рисую только то, что есть на самом деле! Никакого очковтирательства! Сейчас ночь. Не видно ни зги! Вы что-нибудь видите?
      — Ни зги!
      — И у меня на картине ни зги! Все сходится! То есть, сама жизнь! Возможно, когда туча уйдет, звезды высыпят, тогда, я, как честный ночнист, отображу действительность. Причем, у меня звезд будет ровно столько, сколько на небе! Ни больше и не меньше!
      — Хорошо. Покупаю, то что есть.
      — «Покупаете!» А я, может, не продам!
      — Почему?
      — Вы мне не нравитесь!
      — Глупости! Как я могу вам не нравиться, когда темнота! На свету я бы еще мог кому-то не понравиться, а в темноте, вы меня извините! В темноте легче понравиться, потому многие предпочитают темноту прочим временам года.
      — Зато на свету вы бы никогда не позволили себе грязные намеки на мою якобы женскую грудь! Уберите руки!
      — Вас никто не трогает! Оставим в покое женскую грудь! Забудем о ней! Давайте картину, покупаю то, что есть. Повешу на стену, думаю, ночью она будет смотреться неплохо. Сколько вы за это хотите?
      — Если бы вы видели этот щедевр…
      — Учтите, я его не вижу. С учетом этого хотелось бы подешевле…
      — Так! Одно из двух: или мы доверяем друг другу, или хотим обмануть!
      — Конечно хотим… доверяем!
      — Так вот за этот маленький шедевр я хотел бы…
      — Я, кстати, предпочитаю большие шедевры. Знаете, если уж приобретаешь шедевр, хочется побольше. А когда маленький, это уже не шедевр, а я бы сказал «шедеврик»… Ой! Что там сзади?
      — Опять грудь?!
      — Нож!
      — Да это сучок! Там дерево!
      — Ну и сучки у вас ночью! Ужас! Говорите быстренько сколько, и я побегу, пока не зарезали…
      — Шестьдесят!
      — Так и думал, что вы скажете «шестьдесят». Хотя никогда не покупал шедевры по ночам. Сорок!
      — Так и знал, что вы скажете «сорок»! Сразу видно, никогда не покупали ночью настоящие шедевры! Пятьдесят!
      — Держите.
      — Что это?
      — Деньги!
      — Вы меня не обманываете? Тут темно. Уже трижды надували. Сунут какие-то бумажки, а сами хвать шедевр и бежать! Здесь ровно пятьдесят тысяч?
      — Не меньше. Две бумажки, минимум по двадцать пять!
      — Держите картину.
      — Жаль маленькая!
      — Зато шедевр!
      — Надеюсъ. А то знаете, заплатить ночью неизвестно за что полсотни не хотелось бы!
      — Да и мне получить в темноте за шедевр две каких-то бумажки не очень приятно! Надеюсь на вашу порядочность!
      — А в темноте больше надеяться не на что!
      — У меня есть спички. Посветить? Все сразу станет ясно.
      — Не будем портить эту чудную ночь.

      — А сколько стоит эта шапка?
      — Сто пятьдесят.
      — А в том магазине такая же триста пятьдесят.
      — Не торгуйтесь. Эта последняя.
      — Но почему в том магазине дороже, чем у вас? Шапка хуже? Или мех другой?
      — На ярлыке написано сто пятьдесят, и я не продам и на рубль дороже!
      — Ничего не понимаю. Вроде нормальная меховая шапка, а стоит дешевле. Из кого она? Чей мех?
      — Государственный.
      — Понимаю. Зверя самого как зовут?
      — Вам-то что? Нравится — берите! Надоели! «Почему дешевле, какой зверь?» Выродок!
      — Кто?
      — Шапка из меха выродка. Понятно?
      — Ах это выродок… так вот он какой! То-то я вижу знакомое что-то… а в жизни на кого похож?
      — На выродка и похож. Говорят, вроде помесь выдры с диким кабаном.
      — Вот это да! Так он, собственно, что… хрюкает или плавает?
      — Плывет и хрюкает. Копыта, плавники, клыки, крылья, рога, хвост. Такого куда ни кинь — выживет! Ну что вы! Выродковые шапки на экспорт идут.
      — А что ж они такого зверя сами не могут вывести?
      — Нет. Для выродка нужны определенные условия. Они только у нас.
      — А им слабо создать условия получше?
      — А ему надо, чтоб похуже. В хороших условиях выродок не размножается, гибнет. А когда все плохо, он только сил набирается, мех густеет.
      — Героический зверь.
      — А вы думали? В поисках корма по горам лазит, ныряет, по болоту на брюхе сколько хош проползает. Пищи нет, так он камень грызть может, нефть усваивает, при этом мочится чистым бензином!
      — Ай да ученые! Кого вывели!
      — А вы думали! Вот здесь все написано: пуленепробиваемый, противоударный.
      — В смысле бьешь, а ему хоть бы что?
      — А что ему сделается? Вот идете вы в этой шапке, дали вам по башке, — вас нет, а шапке хоть бы что! Выродок!
      — А мордашка симпатичная?
      — Когда поест, — да. Зато приручается быстро. Из рук ест.
      — Что ест?
      — А что дадут. Прямо из рук. Ну, а как все съест, за руку принимается. Я ж говорю, ручной зверек!
      — А отчего волос жесткий и не гнется совсем?
      — У него все время мех дыбом.
      — Почему дыбом?
      — Жизнь у него такая!
      — А размножается как?
      — Размножается делением.
      — И что он делит?
      — Что есть, то и делит. Найдут корку или кость и делят, рвут друг друга на части!
      — Нет, я спросил, как они размножаются?
      — Господи! Я ж вам говорю: делением! При дележке они друг дружку рвут и их больше становится. Как у ящерицы. Ей хвост оторвешь, у нее новый вырастает. И у выродка. Хвост оторвут, а через полчаса хвост до целого выродка вырастает. И так любой орган.
      — Ничего себе! То есть, чем меньше того, чего делить, тем их больше становится?!
      — Ну да! Я ж говорю: ценный зверек! Берете шапку? Последняя! Вон народ уже косится. Начнут делить, — разорвут.
      — Можно примерю? Ну как?
      — Натяните поглубже. Чего она над головой зависает?
      — Да волосы чертовы, как не укладываю, все время дыбом! Жизнь, сами знаете…

      Почему я так выгляжу? Потому что легко переношу невзгоды. Научился переносить…
      Помню первую в жизни неприятность. Родные за меня тогда страшно беспокоились. А я только нижнюю губу прикусил!
      Помню потом годик: беда за бедой, удар за ударом, — но я только зубы стиснул покрепче!
      И снова неудачи! Казалось бы все! Предел! А я челюсти сжал вставные и ни звука!
      И тут опять! Кругом плохо! И просвета не видно! Другой бы в петлю, а я сдавил спокойненько десны и шизу! Шизу, как ни ф шом ни фыфало!

      — Все собрались?
      — Вроде все, — сказал пегий волк, задвигая засов на воротах овчарни.
      — Ну, что ж, кворум есть! — сказал вожак и облизнулся присутствующим. — Товарищи! Волки и овцы! Давайте наконец поговорим откровенно, как говорится, положа лапу на сердце! Надо признать, долгие годы осуществлялась неверная практика. Говорили, что, мол, волки сыты и овцы целы! А было ли так на самом деле? Нет, товарищи! Драли овец у всех на глазах! Однако никто из овец не нашел в себе мужества честно сказать: «Доколе?!» Увы, все молчали! Да, в приличном обществе во время еды не разговаривают! Если ешь ты. Но когда едят тебя, высказываться можно. И нужно! Пора назвать вещи своими именами. Думаю, выражу общее мнение, если скажу: «Не могут волки быть сыты, пока овцы целы!» Это очковтирательство, простите за прямоту!
      Ну, что притихли? Нечего сказать, уважаемые овечки? А волки почему молчат? Ягнятами прикидываются? Учтите, пока не обсудим наболевшие проблемы, никто отсюда живым не уйдет! Так что прошу поактивнее.
      Старый баран заблеял: «Можно мне?»
      — Пожалуйста! — сказал вожак. — Поприветствуем товарища! Только говорить начистоту! Критикуйте, не взирая на лица. Я отвернусь, чтоб не смущать.
      — Товарищи! — заблеял старый баран, — как только что правильно заметил уважаемый волк, — сейчас не те времена! Даже не уверен, времена ли? Сколько можно есть друг друга? О каком увеличении поголовья может идти речь, когда рождаемость одних за счет загрызаемости других?!
      — По-моему, это резонно! — сказал вожак. — Отлично сказано! Что ж вы раньше не мычали, не телились?!
      — Так раньше нас ели молча, не предлагая высказатъся, — старый баран вздохнул.
      — Слава богу, все это в прошлом, — сказал вожак. — Что там за крик?
      — Овцу задрали, — сказал кто-то.
      — Кто задрал?! Я спрашиваю: кто посмел задрать овцу во время собрания?
      — Ну, я задрал. Нечаянно, — сказал одноглазый волк. — Она первая начала. Я защищался.
      — Все слышали? — вожак одобрительно кивнул головой. — Волк нашел в себе мужество сказать «Это сделал я!» Вот пример самокритики! Поняли овцы, как надо теперь себя вести? Если кто-либо из вас нечаянно кого-то загрыз или задрал, — не надо замалчивать! Выйди и честно скажи! Увидите, вам сразу станет легче! Одноглазый, тебе стало легче?
      — Намного! — одноглазый икнул.
      — Поймите вы! — сказал вожак. — Только так, называя вещи своими именами, мы пойдем бок о бок вперед, при этом честно глядя друг другу в глаза! А сейчас сделаем небольшой перерыв. Желающие могут перекусить. Прямо тут. После перерыва обсудим положение с бараниной. Пусть она поделится своими соображениями…

      Летит гусь, а сверху на него ястреб заходит и кричит:
      — Куда, жирненький, путь держим?!
      — Да вот холодать стало, пора, значит, в эту… в Индонезию…
      — И что вас всех в Индонезию тянет?! Пятый гусь, и все в Индонезию! Ну что вы там в этой Индонезии не видели?! — хрипел ястреб, пикируя сверху на гуся.
      — Да, — подумал гусь. — Ну, а что, собственно, я в этой Индонезии не видел? Да, похоже, и не увижу в этом сезоне… Индонезию! Ястреб прав. Ему сверху виднее…

      Старый паук лежал в гамаке паутины. Бедняга не спал пятые сутки. Его мучили чудовищные мигрени, от малейшего сотрясения паутины в мозгу вспыхивал красный огонь. Наконец, паутина застыла неподвижно, словно повисла над вечностью. И голова, слава богу, начала проходить.
      Вдруг зажужжало в правом углу, паутина качнулась, и в мозгу паука начался пожар.
      — Проклятье! Убью! — паук со стоном разлепил правый глаз, тот что ближе к источнику шума. В нескольких сантиметрах в паутине билась молодая здоровая муха. Боль в голове стала невыносимой.
      — Не тряси! — прошептал паук. — Умоляю, мерзавка, не двигайся! Распутаю, отпущу, только не тряси! — Паук заковылял сверху вниз, туда, где запуталась муха.
      Увидев огромного паука, муха забилась в истерике:
      — Убивают! На помощь!
      Молния ударила в мозг паука, голова раскололась:
      — Успокойся! Боже мой! За что эти муки! — паук с трудом двигал непослушные лапы в сторону мухи.
      — Не подходи! Не трогай меня! За что, боженька?! — заходилась несчастная муха.
      — Что ж я тебе сделал плохого, сволочь ты моя, — рыдал старый паук. Не тряси!
      — А я что тебе сделала?! Помогите! — муха визжала как резаная и билась в паутине, словно рыба в сетях.
      Наконец, ослепший от боли паук лапой коснулся жужжащего тельца: «Сейчас, сейчас будет хорошо… развяжу, улетишь к чертовой матери…»
      Прикосновение паука прибавило мухе страха и сил, она извернулась всем телом, взбила в паутине такую волну, что мозг паука лопнул. Конвульсивно сжав муху, он вместе с ней рухнул вниз. По дороге у мухи произошел разрыв сердца.
      Так и упали на пол, мертвые оба, навечно обнявшись. Ничего так не сближает, как общая беда.

      Овчарка была молодая и наглая. Пудель старый, из хорошей семьи. Летом они жили рядом на соседних участках. Однажды, когда собак выгуливали в поле, овчарка ни с того ни с сего кинулась на пуделя и, пока не разняли, жестоко трепала его, причем на глазах симпатичной болонки. Старый пудель, зализывая раны, поклялся отомстить.
      Через два дня овчарка покусала ребенка. Ее привязали около дома, посадили на цепь. Она могла как угодно лаять, рычать, но дотянуться, укусить — фигушки!
      Когда хозяева были на работе, старый пудель спокойненько перешел на соседний участок. Овчарка, облизнулась, мысленно жуя пуделя, зарычала и метнулась вперед, но упала, подсеченная цепью. А пудель невозмутимо шагал по чужому участку, делая вид, что не видит овчарку в упор. Обошел клумбу, обнюхал поленницу, подумал и, подняв ногу, окатил дрова. Оскорбленная до глубины души, овчарка зашлась в жутком лае, пытаясь выпрыгнуть из ошейника. А пудель, как ни в чем ни бывало, подошел к кусту роз, понюхал и опрыскал его. После чего снова понюхал и довольный, двинулся дальше. Овчарка взвыла так, будто ее режут. Пудель, как интурист, прогулочным шагом продолжил осмотр. Боясь что-нибудь пропустить, он дотошно описал все, что можно было описать. А розы — дважды! Причем расписывался замысловатым вензелем «П». Овчарка, сорвав голос, лежала пластом и лишь вздрагивала каждый раз, когда пудель заносил карающую лапу. От бешенства из пасти стекала слюна.
      Прикинув крайнее расстояние, на которое могла прыгнуть овчарка, пудель подошел, сел на корточки и, по-стариковски кряхтя, наложил кучу перед носом овчарки. Та грызла землю, из желтых глаз лились слезы.
      Пудель хотел расписаться на углу дома, но уже было нечем. Тогда он зевнул и, виляя задом, затрусил к дому.
      Назавтра все повторилось сначала. Пудель проводил опись участка. Овчарка на время этой пытки, стиснув зубы, скулила. Шерсть на ее голове седела на глазах. Если бы не цепь, она разорвала пуделя на тысячу! две тысячи кусков! От позора овчарка сходила с ума, а пудель ликовал. Это были лучшие минуты его жизни. Никогда физические отправления не доставляли такого глубокого морального удовлетворения.
      На пятый день, чувствуя, что вот-вот явится черный мучитель, овчарка, собрав последние силы, рванулась, цепь зацепилась за сук и собака повисла.
      Когда пудель в половине восьмого, как на работу, явился на соседский участок, он ахнул. Овчарка повесилась. Вот этого свинства он от нее не ожидал!
      Через неделю пудель скончался. Все говорили: наверно, на него смерть овчарки подействовала. Глупости. Просто жизнь потеряла для пуделя смысл.

      — Простите, у вас, кажется, кровь капает!
      — Где?
      — Вон на рукаве и на брюках.
      — В самом деле… А по вкусу томатный сок! Попробуйте. Лизните.
      — Фу! Слава богу! Конечно, это томатный сок! А я за вас испугалась.
      — Погодите! Вы уверены, что это не кровь, а томатный сок?
      — Конечно! Томатный сок, только соли маловато.
      — Гражданин, можно вас на минуточку. Будьте добры, лизните пиджак. Это томатный сок или кровь?
      — Томатный сок. Только сильно разбавленный.
      — Вот паразиты! Мне сделали в больнице переливание крови! Так они вместо крови перелили томатный сок! То-то я себя плохо чувствую!

      До чего дошла медицина, с ума сойти! Решилась я на пластическую операцию, все-таки возраст. Лицо как сухофрукт съежилось, фигура оплыла как свеча. Не то что мужчины, птицы шарахаются как от пугала огородного! А подружки подначивают: «Давай, Женя, ты себя не узнаешь! Мы как пластику сделали, отбоя от мужиков нет! Снаружи как девочки, а опыт как у старух! Мужики от этого сочетания умом трогаются!»
      Что делать? И хочется, и колется. А вдруг неудачно? Глянула в зеркало: «Нет, неудачней уже не будет!»
      Пошла. Хирург симпатичный, кудрявый, говорит: «Не волнуйтесь, Евгения Петровна. Все будет хорошо. Вас усыпят. Ничего не почувствуете. Зато очнетесь другим человеком, я вам гарантирую!»
      Три часа под наркозом кромсали, резали поперек и вдоль. Натянули кожу до того, нога в колене не гнется! Сидеть — только ноги вперед! Слова изо рта сквозь зубы, шире не растянуть. Только если пальцами. Для этого надо руку в локте согнуть. А как, если скрип хуже телеги несмазанной! Упала бы в обморок, да ноги не гнутся! А врач говорит: «Не волнуйтесь! Это пока вам в себе тесно, через пару дней кожа разносится и привыкнете. Лучше в зеркало посмотритесь! Вы ахнете». Глянула я туда: «Мама родная! Кто там такой?»
      А врач руку жмет: «Поздравляю, Евгений Петрович!»
      Вот такие дела, мужики…

      — Ух ты, симпатичные огурчики — чики-чики! Не горькие?
      — Я не ем, я продаю.
      — Может, вы пробовали?
      — Огурцы не люблю с детства. Селедку ненавижу. А тещу убил бы!
      — Золотые слова. Так горькие или нет?
      — Сколько вам?
      — Три кило, если не горькие, конечно. Дайте на пробу.
      — Купите и пробуйте! Хоть затычку в ванной из огурца сделайте! Вам дай бесплатно пробовать, полстраны — тут куснул, там лизнул, здесь глотнул. Не «пробуй и купи», а «купи и пробуй».
      — Если куплю, а они горькие, вернуть можно?
      — Ни за какие деньги.
      — Взяла бы три, раз пробовать не даете — кило.
      — Пожалуйста. Держите свое кило.
      — Нет, нет, этого желтого замените, они горькие.
      — Вчера мужчина отбирал именно желтых. Говорил, чем желтее, тем витаминов больше!
      — Замените обратно зеленый на желтый и того синего положите. Ох, я рискую!
      Покупательница с огурцами отходит. За углом ее догоняет мужчина.
      — Простите, вы только что огурцы покупали. На вид симпатичные, а на вкус? Не горькие?
      — Нашли дурочку! Я плачу деньги, чтобы вам пробовать!
      — Вы купили, рано или поздно придется пробовать!
      — Захочу попробую, захочу затычку в ванной сделаю!
      — Не вредничайте. На затычку хватит одного, а остальные?
      — Не надо меня учить. Хоть все на затычки пущу!
      — Дайте попробовать. Я скажу: пойдут они на затычки или нет?
      — Может вам еще ванну мою показать?!
      — Хорошо. Продайте один огурец, я укушу за свои деньги!
      — А как я узнаю: правду вы скажете или нет? Они сладкие, а вы скажете горькие, чтобы назло!
      — Клянусь мамой, скажу как есть! Дайте укушу.
      — Да вы бешеный! «Укушу», «укушу»! После вас надо делать прививку от бешенства. Мои огурцы, мне и кусать! Отвернитсь, я кусать буду.
      Мужчина отворачивается, женщина кусает:
      — М-м-м! Сладенький!
      — Спасибо, что сказали! Бегу покупать. Погодите. Знаете, как бывает: одному горько, другому сладко. Дайте укушу. Все равно огурца этого, считайте, нету.
      — Как это «нету». Минус один укус, все остальное при нем.
      — Да мне куснуть с краюшку.
      — Я после вас кусать не собираюсь!
      — Я же после вас не брезгую.
      — Еще бы! Вы-то можете с другого конца отъесть! А я потом, как ни верти, до вашего укуса дойду. А вдруг вы больной?
      — Вон сидит молодой человек, дайте ему укусить, он лицо незаинтересованное, скажет, как есть!
      — Молодой человек, вы не могли бы укусить огурец?
      — У вас с зубами напряженка?
      — Нет! Надо выяснить, горький он или сладкий.
      — Двести тысяч!
      — За что?
      — За экспертизу. Я ж вас не знаю. А вдруг там яд. Откусил и откинул копыта.
      — А если получите двести, а после откинете копыта?
      — Буду знать, за что умирать.
      — Дожили! Просто так никто огурца не укусит!
      — Держите деньги. Кусайте!
      Молодой человек жадно кусает, кривится:
      — Фу! Сладкий!
      — Спасибо, что попробовали!
      Все расходятся.
      Молодой человек икает: «Слава богу, дали закусить, а то бы помер! Да еще на опохмелку заработал! Боженька, спасибо тебе!»
      Женщина по дороге кусает огурец:
      — Тьфу! Горечь! Вот почему парня аж передернуло! А этот дурак поверил, что сладкие, пойдет, купит килограмм двадцать пять. Бог накажет, раз хотел за чужой счет проскочить!
      Мужчина бормочет по дороге:
      — Знаем мы вас — «сладкий» — а самого аж передернуло! Думали, куплю. Дудки! Оба немытые огурцы ели, хоть какую-то заразу наверняка подцепили! Бог, он все видит!
      Но Бог этого не видел. Он сидел зажмурившись, потому что не было сил смотреть на то, что творится внизу на земле.
      Тут к Богу подлетели два ангела.
      — Боженька, попробуй огурчика!
      — А не горькие?
      — А черт их знает! — хором ответили ангелы и покраснели.

       Уважаемые читатели!
       Оригинал засекреченной инструкции в 1991 году был похищен у нас американской разведкой и с трудом переведен на английский язык. В 1992 году переведенная на английский язык инструкция была похищена у них нашей разведкой и переведена обратно на русский. Справедливости ради следует сказать, что по дороге на Родину документ выкрала японская разведка, но оказалось, что «секреты нашего бизнеса» на японский перевести невозможно, поэтому японская разведка любезно предложила нашей разведке в течение 24 часов похитить инструкцию, что и было с благодарностью сделано. В результате двойного перевода с русского, минуя японский, на английский и обратно, текст стал понятен широкому кругу читателей и, наверняка, заинтересует тех, кто рискнет заняться бизнесом в России.

      Наш бизнес не имеет аналогов в мировой истории, мы всегда шли своей дорогой, куда бы она не вела. Огромное желание плюс полное отсутствие опыта в сочетании дают умопомрачительный эффект. И в этом наша сила. По сути, речь идет о так называемом антибизнесе, в котором иностранцы ничего не могут понять, отчего быстро и организованно сходят с ума, что естественно. Таким образом, используя многочисленные контакты, мы имеем сегодня исторический шанс разорить высокоразвитые страны и тем самым, наконец, достигнуть мирового уровня, опустив его до себя.
      Наши отцы пытались догнать и перегнать Америку. Нам досталась задача попроще: догнать и перегнать хотя бы Занзибар, говорят, есть такая страна. Что касается Америки, зачем догонять, высунув язык, когда есть возможность тормознуть догоняемого и обойти его, фактически стоя на месте!
      Совместный бизнес таит неисчерпаемые возможности. Дайте срок, и взаимное сотрудничество превратит Америку в такую же вечно развивающуюся страну, как наша.
      Как вести дела с иностранным партнером, как быстрее сорвать переговоры, как проще избавиться от бизнесмена, довести его до умопомешательства, разорить — эти и многие другие полезные советы вы найдете в инструкции 472/91.
      Данная инструкция настолько секретна, что никто даже не догадывается о ее существовании, и тем не менее инструкция, как видите, есть.

      Нет офиса — нет бизнесмена! Как это слово переводится на русский и переводится ли — неизвестно. Очевидно, офис — это то помещение, где западный бизнесмен должен сразу понять, что ерундой тут не занимаются, вернее, он не должен понять, что тут занимаются ерундой.
      Современный уровень науки и техники позволяет создать видимость кипучей деятельности при ее отсутствии. Техника должна служить человеку, а не человек технике. Ни в коем случае не должно обнаружиться, что ваши сотрудники ничем не заняты, ковыряют в носу. Сегодня ковырять в носу можно с помощью факсов, телексов, компьютеров, ксероксов и прочего, названия чего пока неизвестны, но смотрятся здорово! Аппараты должны непрерывно работать, ни секунды простоя! Все, что может, должно щелкать, мигать, попискивать. Ваш офис в любую минуту должен напоминать штаб главнокомандующего в период боевых действий.
      Единственный недостаток западной техники в том, что она не может работать сама по себе. Факс не может прийти к вам, если его кто-то не послал. Поверьте, не придет! Многие ждали — увы, не приходит! Чтобы телефон зазвонил, кто-то должен вам позвонить. Казалось бы, ситуация безвыходная, кто будет вам звонить, слать телексы, если у вас ни с кем никаких дел? Выход есть! В соседней комнате устанавливаете дублирующую аппаратуру, сажаете людей, и они вам звонят, шлют факсы, телексы! Просто, как и все гениальное!
      Сотрудники должны честно отрабатывать свои деньги, как бы тяжело это ни было, все должны непрерывно входить и выходить, желательно запыхавшись. Мужчины должны являться на работу вовремя, слегка небритыми, женщины частично накрашенными. Желательно иметь под глазами круги. Это производит на посетителя впечатление дикой «занятости», людям даже некогда привести себя в порядок. Понятно, почему всем не до него.
      Ваши хлопоты оправдаются. Бизнесмен, поняв, что когда люди заняты, лезть со своими предложениями бестактно! Наверняка, судя по кутерьме, здесь делаются дела куда более крупные, чем какие-то сто два-три миллиона долларов. Он сядет на краешек кресла, в надежде дождаться паузы. А паузы не должно быть!
      Разговоры по телефону ведите на крике, с побагровевшим лицом, можно с матом, чтобы иностранец хоть что-нибудь понимал.
      Статистика показывает: каждый второй бизнесмен, попав в такую сумасшедшую ситуацию, ретируется через пять минут. Каждого первого увозит «скорая помощь». Потому что у нормального человека не укладывается в голове, что же это такое: все мигает, пищит, щелкает, бегает, орет, и при этом ровным счетом ничего не происходит!
      Таков один из главных секретов нашего бизнеса.
      Учтите: не так все просто, как кажется. Нулевой результат требует полной отдачи сил. Но, как говорится, игра стоит свеч!

      Развивайте память, она не однажды вас выручит. Каждому приятно, когда с первого раза запоминают его имя. Поэтому перед вами стоит непростая задача. Не только раз и навсегда забыть, как зовут собеседника, но и каждый раз перевирать его имя по-новому. Скажем, бизнесмен представляется вам: «Мистер Турман». Вы долго трясете его руку: «Очень приятно познакомиться, мистер Дубман! Как вы добрались, мистер Хурман? Не правда ли, выгодное дельце мы задумали, мистер Пукман! Не хотите ли чашечку кофе, мистер Шкурман?» Как бы человек ни владел собой, как бы хорошо ни был воспитан, вряд ли он сможет поддержать разговор при таком обращении к нему. Когда бизнесмен, с трудом скрывая раздражение, откланяется, крикните из окна: «Всегда буду рад вас видеть, мистер Цубербилер!» После этого вычеркивайте фамилию бизнесмена из блокнота. Этого человека вы никогда не увидите.
      Казалось бы, мелочь — ну, попортили крови! Смотрите шире: вы чуть-чуть, другой еще капельку, третий. А так ли уж много крови в одном бизнесмене?!

      Рабочий стол требует особого внимания и предварительной подготовки, чтобы неожиданный визит бизнесмена не застал вас врасплох. Авторучки должны находиться в правом стаканчике, карандаши в левом. Желательно, чтобы они были разноцветными, не исключено, что при разборе деловых бумаг понадобятся различные цвета.
      Естественно, стержни в авторучках должны быть уже без пасты, грифели карандашей аккуратно сломаны. Пока вы ищите ручку, которая пишет, или карандаш с целым грифелем, пройдет время. Можете не сомневаться, у делового человека это вызовет раздражение, что явится хорошей основой переговоров, появится реальный шанс их сорвать.
      Как освободить стержень ручки от пасты, ее же не выдавишь! Все свободное время, а оно у вас будет, исписывайте бумагу тем, что накопилось в душе. Можно рисовать крестики-нолики — что хотите. Одного стержня ориентировочно хватает на 35 — 40 страниц форматом 240 х 560.
      Деловые бумаги разложите заранее. Все листы, относящиеся к одному контракту, распихайте по разным папкам. И так следует поступить со всеми документами. В результате в одной папке должны оказаться разрозненные страницы, не имеющие друг к другу никакого отношения. Все папки должны быть пронумерованы одной и той же цифрой (например, «84»). Это позволит вам по нескольку раз рыться в одной и той же папке. К тому же бизнесмен, в пятый раз увидев 84-ю папку, начнет сходить с ума.
      Каждая папка должна лежать в отдельном ящике, ключи надо запрятать подальше. Пока в присутствии бизнесмена вы ищете то, что нужно, чертыхаясь и проклиная кота Мурзика, который «вечно все перепутает», уйдет прорва времени. При этом приговаривайте: «Ага! Вот оно! Нет, не оно! А где же оно? А вот оно! Или не оно? Только что было. Вот оно!»
      Согласитесь, незамысловатая процедура, а нормального бизнесмена через полчаса хватит удар.

      Питание должно быть разнообразным и калорийным. Особое внимание обратите на завтрак. Поскольку после него вы приходите на работу и приступаете к делам. В завтрак непременно должен входить лук, а лучше чеснок. Во-вторых, это витамины, а во-первых, возникает устойчивый, ни с чем не сравнимый запах. При деловом разговоре для создания доверительной атмосферы сядьте к собеседнику поближе. Еще ближе. Вот так. Дышите ровно и глубоко. Неплохо, если при этом работает вентилятор, который направит чесночный аромат вашего дыхания на собеседника. Через пару минут вы с удовлетворением увидите, как предполагаемый компаньон начнет отворачиваться, путаться, свертывать разговор и будет счастлив скорее расстаться с вами. Посетив несколько наших офисов, западный бизнесмен решит: «Раз все едят чеснок, может, так и надо? Очевидно, в России деловые люди находят друг друга по запаху». Чтобы не быть белой вороной, он сам отведает чесноку, втянется и шагу не ступит без чеснока.
      Вернувшись в Америку, бизнесмен не сможет сразу избавиться от вредной привычки. А у них такие дела не проходят! Либо чеснок, либо бизнес! Считайте, еще один разорен…

      Если в вашем кабинете окажется женщина, не теряйтесь. Любую женщину можно обескуражить, зная, чего она хочет, а тем более догадываясь, чего она не хочет. В данном случае вы должны вести себя как настоящий мужчина. Если у собеседницы короткая юбка, упритесь глазами в ее коленки. Сползите в кресле вниз, будто вас безумно интересует, что же под юбкой таится еще. Если юбка длинная, но есть маломальский вырез на платье уставьтесь глазами туда. Рекомендуем несложное приспособление. Вызовите мастера и попросите починить форточку так, чтобы она не закрывалась. Это обойдется недорого, зато позволит во время разговора с дамой непрерывно вставать, закрывая форточку. При этом привстаньте на цыпочки, скосив глаза на вырез платья. Поверьте, даже если у деловой женщины нет груди, после ваших манипуляций у нее возникнет ощущение, будто грудь есть.
      Умная деловая женщина тотчас поймет: вы — бабник. Спать с вами можно, а иметь дело нельзя! Поскольку деловые женщины постелью занимаются в последнюю очередь и в нерабочее время, ее интерес к вам как к деловому партнеру пропадет, и она тут же откланяется.
      Провожая даму, не забудьте пожать локоток, чтобы ноги ее в вашем офисе не было.

      В дореволюционных романах описаны случаи, когда русские купцы давали слово и этого было достаточно при заключении сделки. Верили на слово. Чем это для купцов кончилось — известно. Однако западные бизнесмены до сих пор дают друг другу слово. Мало того, еще и держат его! Ну, так у них принято. Не воспользоваться такой ситуацией — грех! Что вам мешает дать слово западному предпринимателю?! Слово не воробей: их во рту тысячи! Клянитесь, божитесь, рвите на себе и на нем рубаху, обещайте вовремя оплатить, отгрузить, оформить, перечислить… Если иностранец колеблется, торжественно дайте слово российского бизнесмена, не мигая глядя в глаза, положив ладонь правой руки на бутерброд с сыром. И вы не поверите, — он поверит! Ну, так у них принято.
      Не сомневайтесь: все, что оговорено с их стороны, будет выполнено и в срок.
      Стремитесь заключить сделку, как можно более крупную, чтобы западный компаньон никогда не оправился. Разорять так разорять! Ну а потом пусть-ка попробует найти виноватого! На просторах нашей Родины это пока не удавалось никому!
      Если все пойдет нормально, бизнесмен пустит себе пулю в лоб! Ну, так у них принято. А пулями, благодаря военно-промышленному комплексу, мы их обеспечим, не сомневайтесь. Слово бизнесмена!

      Глаза, как известно, зеркало души. Поэтому избегайте смотреть прямо в глаза собеседнику. В глазах может светиться мысль, либо ее полное отсутствие. Глаза могут вас выдать. Но и прятать глаза не следует. Бизнесмен заподозрит вас в нечестной игре. Куда же, вы спросите, в таком случае девать глаза? Смотрите собеседнику в переносицу, не мигая. Такой взгляд мало кто выдержит.
      И вот бизнесмен сбивается с мысли, потому что никак не может понять, куда вы все время смотрите! Трет переносицу, вообразив, что там, наверно, пятно. А иначе, чего вы туда смотрите?! В результате бизнесмен думает не о том, что говорит, а о том, что же там у него такое на переносице! Скашивает глаза в зеркало: нет ничего! Но вы туда смотрите! Выходит, один из вас идиот! В себе бизнесмен не сомневается. Значит вы! Разговор быстро приобретает бессмысленный характер, то есть такой, какой вам и надо. И чем уверенней чувствуете себя вы, тем беспомощней бизнесмен. В итоге своим взглядом в упор в переносицу вы кладете противника на обе лопатки.

      Искусству приготовления коктейлей следует уделить особое внимание, потому что глоток крепкой смеси в разгар переговоров может перечеркнуть разом все. Если же представитель фирмы человек бывалый, коктейль пригубил, но остался в ясном уме и трезвой памяти, надо брать инициативу на себя. Осушите полный бокал смеси, в которой вы уверены (надежней всего: 100 водки, 50 шампанского, 5 грамм молотого перца, щепотка пороха). Эта гремучая смесь должна подкосить минут через пять. Ваши реплики станут бессвязными, ухмылка глупее и шире. Бизнесмен начнет смотреть на вас подозрительно. Быстро опрокиньте еще один коктейль со словами: «За успех предприятия!»
      После третьего бокала смело целуйте бизнесмена во что попадете. Увидите, как быстро бегают настоящие бизнесмены! Не забудьте крикнуть вслед, что, по русскому обычаю, надо выпить «За Клинтона на посошок!».

      Далеко не все понимают, насколько велика роль секретарши делового человека. Вышколенная секретарша может отвадить посетителя еще до его встречи с вами. Эффектнее всего, конечно, очаровательная глухонемая секретарша. Но они стоят бешеных денег. За умеренную плату можно найти заикающуюся, страдающую нервным тиком, хромую симпатичную девушку, владеющую двумя-тремя языками, которыми, кроме нее, не владеет никто. Пока посетитель с ней объясняется, уйдет уйма времени, и толковый предприниматель сообразит: какова секретарша, таков и шеф. Но кое-кто подумает, а вдруг это недоразумение? Тогда вам придется во время беседы еще раз прибегнуть к помощи секретарши. Попросите принести чай или кофе. Тут от вашей секретарши потребуется особая ловкость. Важно не только опрокинуть чашку кофе на посетителя, но и постараться при этом ошпарить. Поэтому кофе должен быть крепким и очень горячим, гость оценит его по достоинству.
      Предварительно можно поинтересоваться у бизнесмена, с чем бы он хотел кофе? С молоком? Со сливками? В зависимости от пожелания можно посадить на костюм гостя пятно с молоком либо со сливками.
      Непременно положить в кофе сахар, но не размешивать. Тогда на одежде помимо пятна образуется хрустящая сладкая корочка, которая прилипает и долго жжет. Посадив пятно, секретарша обязана кинуться за утюгом, опрокидывая стулья, с криком: «Сейчас я вас отглажу!»
      Если у бизнесмена ожог несмертельный, он тут же катапультируется, предпочитая жизнь утюгу.
      Непременное требование к секретарше — отличная память. Она не должна ничего забывать, в любое время дня и ночи обязана позвонить и сказать: «Я вспомнила! Неделю назад звонил господин N, что-то просил передать. Вспомню — позвоню!» Без такой секретарши вы пропадете, увязнете в куче неотложных и важных дел.

      Что можно и что нельзя есть руками. Конечно, руками есть удобнее, кто спорит, но, увы, руками едят исключительно дичь, но не все знают, что дичью является. Поэтому, если хотите прослыть оригиналом, попробуйте есть руками, скажем, мясо из супа. Делайте это элегантно, не привлекая внимания, не чмокайте, не грызите с рычанием кость. Выловив кусочек мяса из супа, возьмите его руками, левой рукой вращая кусочек мяса с косточкой по часовой стрелке, зубами выкусывайте мясистую часть, а пальцами свободной правой руки заталкивайте мясо в рот. Если вы будете делать это достаточно непринужденно, присутствующие иностранцы решат: таковы местные обычаи, нарушать их бестактно, — и они последуют вашему примеру. Но поскольку движения их рук будут не очень уверенными (скажется отсутствие практики), не сомневайтесь: гости окажутся в идиотском положении: кто-то выронит кусок, капнет на брюки, подавится мясом, словом, они уделают себя на все сто! Тем самым вы отобьете у них аппетит и желание с вами встречаться. Если судьба однажды сведет, западный бизнесмен при вашем появлении почувствует тошноту. А тошнота великая сила. Поверьте, бизнесмену будет не до чего. А вы подсядьте и напомните про тот замечательный вечер в подробностях. Не пожалеете!

      Если вас пригласили на ужин в тесном кругу бизнесменов, можно проделать милую шутку с помощью забавной игрушки. Это выдвигающаяся рука, которая легко помещается в кармане. Когда ваши партнеры с женами рассядутся за столом и возникнет непринужденная атмосфера, незаметно опустите руку с игрушкой под стол. Нажмите кнопки, выдвиньте складную руку и троньте ею коленку чьей-либо жены. Троньте, троньте! Женщина тотчас возбудится и начнет ломать голову, кто из присутствующих такой ласковый под столом! Проделайте то же самое с коленками остальных дам. Пока порозовевшие жены пребывают в счастливом недоумении, погладьте колени мужчин. Погладьте, погладьте! Ух они выпучатся на женщин! Продолжая застольную беседу, все будут озабочены происходящим под столом, кто чьего колена коснулся и чем! Тут огромное поле для буйных фантазий.
      Чуть позже, во время танцев, гости окольными путями, намеками начнут выяснять у партнеров, не он ли случайно допустил милую бестактность под столом? Поскольку никто не заподозрит в этой шалости собственного мужа или жену, а вы коснулись всех, без исключения, то каждый надеется, что касался именно тот, кого ему хочется! Тут два варианта: либо желания всех совпадут, и они будут счастливы, либо не совпадут, и тогда неизбежен домашний скандал, сцены, возможны разводы.
      А там глядишь, сердечная недостаточность, аритмия сердца, инфаркт, инсульт, да мало ли что еще!
      Согласитесь, игрушка на самом деле забавная!

      Разберем типичную ситуацию: деловые переговоры зашли в тупик. Конечно, это потребует от вас максимума усилий, поскольку западный бизнесмен, понимая, какую выгоду сулит сделка, будет биться за контракт со страшной силой. Ему кажется, что подписание вот-вот состоится, ведь все так просто и, главное, выгодно! Он-то рассуждает, бедняга, по законам логики, не понимая, что в нашей стране действуют иные законы.
      Наберитесь терпения, ни в коем случае нельзя откровенно посылать нашего заокеанского друга подальше. Сдержанность и еще раз сдержанность! Вы должны самого бизнесмена подвести к мысли, что надо убираться отсюда! Обставьте дело так, что вы душой и телом «за», но есть у нас люди, которые вечно мешают. Бизнесмен потребует встречи с этими людьми. Он уверен, что если им объяснить, они поймут, что дважды два четыре миллиона на улице не валяются! Ведь это выгодно нашему государству! (Он думает, это кого-то волнует!)
      Гость хочет — пожалуйста! Завтра вечером в сауне. Бизнесмен, естественно, не поймет: почему вдруг в сауне? Он ведь собирается разговаривать, а не мыться! Объясните ему, что у нас работа и отдых неразделимы. Поскольку время — деньги, мы не можем себе позволить роскошь расслабиться, ничего не делая, но и не имеем права, занимаясь делом, при этом не отдыхать! Конечно, бизнесмен останется в недоумении: у них дела делают люди сухие и трезвые, а у нас мокрые и поддатые.
      В чем скрытые преимущества сауны? С расслабленным человеком можно решить даже неразрешимые вопросы, но в то же время, при желании, можно и не решить разрешимые, смотря сколько наливать.
      Сауна готовится по полной программе. Банька протоплена под сто двадцать градусов, деловые бумаги разложены, бутерброды нарезаны, водочка холодненькая, девочки тепленькие. Бизнесмен, раздевшись, начнет выяснять, где люди, с которыми он должен встретиться? Неужели эти симпатичные девушки и есть те монстры, которые вечно мешают? Успокойте его, скажите, эти гады вот-вот подойдут. Увлеките гостя в сауну.
      Опрокиньте на полку и, как только он откроет рот, ошпарьте веничком, пройдитесь по плечикам, по попке, по пяточкам. Так, чтобы у него дух захватило! Бизнесмен извернется, попытается что-то сказать, а вы плесните на камни пивка, коньячку, воды с мятой, чтобы мозги заволокло паром. Он попытается вскочить — не пускайте! Объясните, что настоящие бизнесмены выдерживают полчаса. Дождитесь первого пота, второго, третьего. Бизнесмен, теряя рассудок, еще пытается говорить о делах, но уже без той ясности, голос вялый, рожа красная. Толкните его в бассейн с ледяной водой. Когда бизнесмен вынырнет, глаза должны быть на лбу. Приглашайте в предбанник. А там девочки. Одна с рюмочкой, вторая с огурчиком, третья без ничего. Повторите эту процедуру три раза: веничек, водочка, девочка. Когда бизнесмен, напрочь позабыв, зачем пришел в сауну, предложит через переводчицу «давай поцелуемся, кисс ми», — не отказывайтесь. Целуйтесь через переводчицу. Дабы убедиться, что все вопросы окончательно решены, попробуйте сами заикнуться о делах. Если бизнесмен даст в морду, значит, вечер удался.
      Переводчицы уже не нужны, вы поймете друг друга и так. Чем бессвязнее разговор, тем он задушевнее. Через пару часов бизнесмен должен признать, что жизнь прожил зря, через три часа попросит политического убежища. Через четыре часа вы его ему предоставите прямо тут, на диване. С этого дня ваш новый друг без сауны жить не сможет и потратит на это удовольствие все деньги. В результате еще одним западным бизнесменом станет меньше.

      Человеку, пришедшему по делу, в вашем кабинете должно быть удобно. Позаботьтесь о пепельницах, не заставляйте собеседника тянуть руку с сигаретой. Вазочки с печеньем, орешками, газированная вода. Не такие уж мелочи, как может показаться! Предположим, бизнесмен демонстрирует чертежи отеля. Вы внимательно слушаете, взяв горсть орешков, кидаете их в рот и жестом предлагаете собеседнику угощаться. Увлекшись делом, он машинально кинет в рот пару орешков.
      Тогда вы, не переставая вдумчиво кивать в такт словам, наливаете два фужера газированной воды, пьете сами и предлагаете бизнесмену. Он залпом выпивает, продолжая говорить. В организме после съеденных всухомятку орешков, залитых газированной водой, при беспрерывной речи должна начаться икота. И она возникает у вас и у собеседника. Как интеллигентный человек, дайте ему икнуть первым. Он смутится. А вы махните рукой: «Ничего страшного!» После чего икните сами. Бизнесмен подумает, что вы дразнитесь, и замолчит. Теперь на нервной почве он икнет в тишине и громко. Не акцентируя на этом внимание, скажите: «А, ерунда! Подумаешь икнули!» И сами икните. Бизнесмен обидится: «Вы, что, издеваетесь?!» И возмущенно икнет. Вы улыбнитесь: «С чего вы взяли?» И вот тут икаете изо всех сил. Бизнесмен, икая на вас и ваших близких, уйдет, хлопнув дверью. Вы облегченно икаете вслед.
      Вас можно поздравить: избавились еще от одного партнера. Поверьте, от партнера избавиться труднее, чем от конкурента. Поскольку конкурент хочет сделать вам хуже, а партнер лучше. Свести это желание на нет может только профессионал.

      В процессе разговора человек раскрывается. Поэтому будьте бдительны! Перед тем, как сказать глупость, — подумайте! Почему говорят: «собака умная»? Да потому что молчит! Оттого и умная. А человеку приходится разговаривать. Помните, ваш ответ должен быть настолько исчерпывающим, чтобы отпало дальнейшее желание спрашивать. Но без грубостей! Мягко, интеллигентно, как бы подбирая необходимые к месту слова. Чем больше слов, тем меньше смысла! Естественно, собеседник будет интересоваться вашим личным мнением. А откуда вы его знаете? Но в ответе не должно быть растерянности. Четко, внятно и непонятно.
      Есть три способа исчерпывающего ответа.
      Первый способ. Ответ на то, о чем вас не спрашивают.
      Вопрос: Как вы относитесь к проживанию тараканов в гостиницах?
      Ответ: Я остановился в гостинице «Орион» в Мюнхене. Хозяина зовут Гельмут. Вы с ним знакомы?
      Пусть собеседник ваш ответ как хочет, так и понимает.
      Второй способ. Напихайте в предложение побольше слов, пусть бизнесмен попытается из всего этого выудить нужное.
      Вопрос: Как вы относитесь к проживанию тараканов в гостиницах?
      Ответ: Видите ли, уважаемый. Откровенно говоря между нами положа как говорится руку на сердце как на духу ни в коем случае нельзя исключить того, что в исключительных случаях случается и такое будем откроевенны давайте посмотрим правде в глаза, тем более, что касается тараканов, я просто другого варианта не нахожу! А вы?
      Можете переставить слова местами, сами понимаете, важен не порядок слов, а количество. Собеседник задумается, и надолго. Ничего, ничего, пусть хорошенько подумает: стоит ли спрашивать вас о чем-то еще.
      Третий способ. Применяется, когда во что бы то ни стало хотят узнать ваше личное мнение. Есть нахальные люди. Наверно, у них нет своего, потому им приспичило ваше. Не теряйтесь! Пусть он в вашем ответе ищет логику. Поиски логики в отсутствии смысла могут привести к завороту мозгов.
      Вопрос: Итак, как вы относитесь к проживанию тараканов в гостиницах?
      Ответ: Безусловно, сам факт проживания тараканов в гостинице отвратителен. Но, с другой стороны, как любое живое существо, таракан имеет право на жизнь. Согласно международной конвенции об охране овощей и насекомых от 20 января 1978 года, раздел два, параграф три (больше дат и цифр. Их никто не помнит, и поэтому всегда относятся к ним с уважением). Возможно, человеку неприятно присутствие таракана. А если наоборот? Мы же не знаем, как тараканы относятся к нам! Таково мое личное мнение, и я буду отстаивать его с пеной у рта, пока оно не совпадет с вашим!
      Не сомневайтесь, два-три подобных ответа снимут с катушек даже видавшего виды бизнесмена.

      Чувство такта — это умение вовремя сказать то, что надо, или не сказать то, что не надо. Фраза, сказанная невовремя, может решить исход успешных переговоров, анекдот, рассказанный некстати, заводит в тупик. Выучите наизусть несколько анекдотов. Порепетируйте у зеркала, как их лучше подать. И будьте готовы по ходу деловой беседы ляпнуть анекдот ни с того ни с сего.
      Слово, сказанное собеседником, может послужить логической связкой. Ну например, бизнесмен начинает излагать суть совместного предприятия. Предположим, речь идет о производстве пива. Он говорит о себестоимости, транспортировке, сортах пива. Как только он произнесет слово «пиво», прервите его, дружески коснувшись плеча: «Кстати о пиве! Есть такой анекдот. В публичном доме пожар. Отовсюду кричат: «Воды! Воды!» А из одного номера высовывается мужчина и орет: «А в пятый еще бутылку шампанского!» Рассказав анекдот, заразительно засмейтесь. Собеседник опешит, потом из вежливости улыбнется. Для того, чтобы вернуться к теме разговора, ему потребуется время. Он в нокауте, вы набираете очки.
      Очухавшись, бизнесмен возьмет себя в руки и продолжит атаковать вас предложениями слева и справа. Как только речь его снова станет связной и четкой, прервите, засадив анекдот ниже пояса.
      Если все пойдет нормально, на пятом анекдоте бизнесмен напрочь забудет, зачем приходил, начнет истерически хохотать, не дослушав анекдот до конца.
      О вас пойдет слава как о веселом собеседнике, который ни черта не смыслит в бизнесе. А это, как говорят американцы, полный о'кей!

      Помните: вялое рукопожатие разочаровывает. Сильное унижает. Влажное вызывает брезгливость. Сухое натирает. Умеренное пройдет незамеченным. Вывод напрашивается сам собой: на всякий случай ни с кем не здоровайтесь! Вас запомнят и будут обходить стороной!
      Ежели вы захотите с кем-то порвать отношения, прибегните к помощи рукопожатия. Зная, что к вам вот-вот должен войти бизнесмен, правую руку опустите в банку с вареньем (лучше с брусничным, оно кисленькое). После чего шагните навстречу вошедшему и крепко пожмите его правую руку, хорошенько трясите ее, дайте варенью впитаться. После чего оближите свою руку и спросите: «Правда, вкуснятина?» После такого рукопожатия второй раз здороваться с этим человеком вам не придется. Вы поздоровались раз и навсегда.

      На западе курят все меньше, потому что хотят жить дольше. У нас иная задача. Поэтому курить обязаны все ваши сотрудники, если не хотят остаться без работы.
      Человек, сидящий без дела, плюющий в потолок безусловно, бездельник. Другое дело, человек с сигаретой. Он как бы при деле. У курящего руки заняты сигаретой, рот дымом, мозг никотином. Посмотрите, какой умный вид у курящего! Лоб наморщен, глаза сужены, из ушей дым. И кажется со стороны: на лице больше мысли, чем в голове.
      Курящий вызывает уважение — раз, отвращение — два, желание уйти три. Конечно, выкуривать пачку в день сможет не каждый. Только молодые, здоровые, сильные выдержат конкуренцию и умрут, обогнав остальных.
      В результате курения возникает еще один побочный эффект. Не будем забывать: среди западных бизнесменов попадаются люди выносливые, они могут продержаться в дыму, ведя деловой разговор, часа два-три, и только к концу рабочего дня бизнесмен упадет в обморок. Он просто обязан это сделать как честный человек. Когда он потеряет сознание и гикнется на пол, не вздумайте вызывать «скорую». Она может приехать! Бизнесмена приведут в чувство, и он опять начнет приставать с предложениями. Окажите первую помощь самостоятельно. Ничего сложного в этом нет. Растолките на лбу бизнесмена лед из холодильника, расстегните рубашку, ослабьте ремень и приступайте к искусственному дыханию «рот в рот». Это должна делать молодая, но опытная сотрудница. Придя в себя, бизнесмен ощутит, в какие дружеские руки и губы попал. Не дайте очухаться, продолжайте искусственное дыхание. Сотрудники держат бизнесмена за руки, за ноги, сотрудница не выпускает рта изо рта. Бизнесмен из состояния «нехорошо» переходит в состояние «хорошо» и, чтобы продлитъ удовольствие, снова теряет сознание.
      Когда вечером бизнесмена доставят в гостиницу, он напрочь позабудет, где был, что делал. Легкий аромат духов, распухшие губы оставят смутное ощущение: русские к бизнесу никакого отношения не имеют, зато как целуются!

      Хорошо в кабинете смотрятся живые цветы. Следите, чтобы вода в вазе была свежей, стебли цветов аккуратно подрезаны. И непременно по кабинету должны порхать две-три мухи. Не удивляйтесь. Муха может оказаться незаменимой при подписании контракта.
      Представьте, что в тот момент, когда ваш собеседник оговаривает процент распределения прибыли, вы, продолжая внимательно слушать, начинаете перед носом бизнесмена ловить муху. Он, естественно, умолкает, водя глазами за мухой, не понимая, при чем тут она? Вы невозмутимо произносите: «Я вас слушаю, продолжайте!» Как только человек соберется с мыслями, вы опять резким движением правой руки замахнитесь на муху, но дайте ей ускользнуть. Будущий партнер, сбитый с толку, попытается помочь вам поймать эту чертову муху, но вы-то тренировались по нескольку часов в день, а он нет! Наконец вы поймали муху, держите ее в кулаке, ободряюще улыбаясь собеседнику: «На чем мы остановились?»
      Чудак решит, что инцидент с мухой закончен, и начнет сбивчиво развивать свою мысль. Как только он придет в себя и успокоится, плавным движением поднесите к его уху кулак с мухой и спросите: «Во жужжит стерва! Слышите?» На этом деловые переговоры практически заканчиваются. А вы покажете гостю несколько коронных приемов, с помощью которых ловят мух профессионалы. Особенно эффектна подсечка правой рукой снизу вверх под углом сорок пять градусов с подкруткой в последней стадии. Бизнесмен будет поражен. «Как ловко вы это делаете!» — «А вы думали! Это вам не контракты подписывать! Тут соображать надо!» — и вы раскрываете бедняге секрет ловли мух. В результате одним бизнесменом может стать меньше, зато охотников на мух еще больше.

      Помните: никто не должен знать, чем вы занимаетесь! Когда тайна известна двоим, это значит, что о ней могут узнать все. Когда знает хотя бы один, от него может узнать второй, и опять будут знать все. Соответственно, когда тайну не знает никто, — тогда тайна в полной безопасности.
      Запомните девиз нашего бизнесмена: вы не должны знать, чем вы занимаетесь! Тогда коммерческая тайна гарантирована! Делайте свой бизнес, не пытаясь выяснить, в чем именно он заключается.

      Наша задача состоит в том, чтобы прервать деловые отношения в их зародыше. Чем дальше зайдет дело, тем труднее из него выпутаться. Помните: никогда не делайте нарочно того, что можно сделать нечаянно. Чем меньше вы умеете, тем больше зависит от вас.
      Один непрофессиональный человек может натворить такое, что потом не расхлебает сотня профессионалов. Делайте все от вас зависящее, чтобы не делать ничего. Учтите: для того, чтобы ничего не делать, надо очень много работать. Помните: против деловых людей есть только одно оружие непрофессионализм. Учитесь, и вы овладеете им в совершенстве.
      Опытный непрофессионал в одиночку может справиться с десятью профессионалами. Если все пойдет, как задумано, и международное сотрудничество наладится, то в недалеком будущем американцы станут жить не лучше нас. Соответственно, мы, наконец, заживем не хуже их!
      За работу, товарищи! В смысле, удачи вам, господа!

      Кубиков нашел под кустом морскую раковину. Здоровая, как дыня, только с рогульками, как мина.
      «Ух ты!» — подумал Кубиков, повертел раковину в руках и приложил к уху. Где-то писали, будто бы из раковины слышен шум моря.
      «Ух ты!» — действительно, в ухе плескалось далекое море.
      Кубиков рассмеялся и, приладив раковину к уху, пошел дальше.
      Шум моря стал затихать.
      — Не туда иду, что ли? — он потоптался на месте и повернул в обратную сторону, забыв, зачем шел.
      Море из раковины впадало в ухо. Шум нарастал. Послышались чайки. Кубиков никогда не видел моря, да и слышал его только по радио полгода назад. Поэтому инстинктивно ускорил шаги, будто впрямь мог выйти к морю, хотя здесь его отродясь не было. Да что там моря, речки толковой не было, даже ручья. Степь кругом, в степи засуха.
      А в раковине уже пенились волны, в гальке шебуршился прибой. В ухе стало свежо, на губах солоно.
      Кубиков зажмурился:
      — Ух ты, ух ты! Как настоящее! Во раковину нашел! Или у меня такие уши морские! — весь в предвкушении настоящего моря, Кубиков, зажмурившись, шагал по степи, прижав к уху раковину, не замечая, что ноги лижет настоящий прибой.
      Вода дошла до колен. Кубиков ойкнул, когда прохлада стиснула тело в области таза и то, что было в тазу.
      В раковине сквозь крики чаек донесся ну натурально человеческий голос: «Заходить за красные буи запрещено!»
      Кубиков, не открывая глаз, восхитился: «Во, раковина! Как взаправду! Рассказать — не поверят!»
      Кубиков с трудом продвигался, толкая животом тяжелую воду, которая скоро накрыла его с головой. Стало нечем дышать, вода лезла внутрь.
      — Ух ты! — подумал Кубиков. — Один к одному, тону! Ай да раковина! Сдохнуть можно!
      И утонул.
      Когда Кубикова вытащили на берег, губы его были сведены улыбкой человека, мечта которого сбылась.

      Думал: умру, так и не повидав заграницы. Нет, умру, повидав.
      В Швецию съездил. Ничего не посмотрел, по распродажам ходил, торговался, чтобы на сто долларов, которые были, побольше купить барахла. Мороженого не лизнул, в автобус не сел, в туалет не сходил, на стриптиз с мужиками не пошел, скрепя сердце. Потом они рассказали, показали — вспотел так, будто сам посетил.
      Себе ничего не купил, жене — жвачку. Все — доченьке.
      Вернулся, жена на стену полезла, где и сидит пятый день: «Дурак старый! Сколько нам осталось! Так и умрем босыми, голыми! Умные барахла с распродажи привозят мешками, оденутся, да еще продадут, предыдущую жизнь оправдав! Говорят, на улице там баки стоят «Армии спасения». Шведы туда все, что не надо, скидывают. А что им не надо — нам только давай! Соседка ночь в баке просидела с фонариком — оделась как куколка, да еще напродавала, купила автомобиль! Я ж тебе адрес бака дала! А ты все соплюхе!»
      Что с жены взять? Дура. Я знаю, что делаю. Видели бы, как дочка тряслась, щебетала, когда в тряпье копошилась. Я смотрю не на день вперед. Дальше. «Кому спасибо за все?» — «Тебе, папочка родненький!» Родненький! А до того грубила как отчиму. Знает: по нашим меркам, если человек на тебя до копейки валюту потратил — ты в неоплатном долгу! Говорю дочке: «Теперь стакан воды поднесешь отцу, когда помирать буду?» Отвечает: «Папочка, подносить буду до тех пор пока не умрешь!» Во как! Но на всякий случай расписочку взял. «Обязуюсь на сто долларов носить воду, по курсу, и так далее». А на сотню долларов, представляете, сколько воды! Так что, умирая, напьюсь всласть!

      Он мне, главное, говорит: что ж ты за мужик, если один на один с ними не справишься?!
      Объясняю, не один на один, а один на двоих… Причем что выяснилось, в журнале, это не столько он, сколько она. Самец комариный, как пишут, не кусается, только делает вид, кровопийства в нем нет, а вот самочка, комариха, та до крови сама не своя. Пишут, мол, ей необходимо напиться, она мать, ей выродков кормить грудью, поскольку пока жива, вечно беременна и в положении. Каждую ночь работаю донором и на глазах таю!
      Казалось бы, центр города, двенадцатый этаж! На лифте не каждый поднимется, а эти гнусавки месяц со мной живут бок о бок, я их кормилец, хочу того или нет. Ночи не было, чтоб они мне с кем-нибудь изменили! Откуда порода такая вылупилась? Есть же нормальные комары. Сел на тебя, клюв воткнул, ты его сверху хлоп — мокрое место! А эти две вурдалачки, не иначе, мичуринские! Их не поймать. Свет не выключаю, лежу голый, жду когда приземлятся. Сели. Я для маскировки храплю, глаза суживаю и только за спиной пальцы в кулак сжал! Фить! Улетели! У них глаза везде! Или каким местом они чувствуют?! Бьешь — мимо! К утру на себе живого места нет, весь в синяках, а эти стаканами кровушку пьют, зудят пьяными голосами!
      За три недели крови моей на двоих, считай, литр нацедили! Еле ноги волочу, а эти толстые, розовые, как в санатории.
      Напился — уйди! Нет! Каждую ночь банкет устраивают, будто слаще меня в мире нету!
      Откуда я знаю, что это одни и те же?!
      Да по писку их различаю, и на морду за ночь насмотришься так — этих двух из тысячи комаров с закрытыми глазами опознаю!
      Один мужик говорил: есть устройство французское, в розетку втыкнул, оно ультразвук издает, что на комарином означает: «Атас!» — и насекомые в панике разбегаются по соседям. Он где-то достал, включил — так к нему со всего города комары слетелись! Полный аншлаг! То ли наше напряжение с французским не совпадает, то ли наш комар французскую команду неправильно понимает, а переводчика нет, комар французский к устройству не прилагается.
      И вот тут Николай, друг мой, и говорит: «Возьми ты их на живца».
      — Это в каком таком смысле, на живца? — Я не понял.
      Он говорит: «Положи на ночь кого-нибудь рядом. Тогда рукам больше свободы, и запросто перебьешь всех комаров на чужом теле! Я для этого дела девушку пригласил на ночь. Кладешь ее рядом. А комар на свежую кровь сам не свой! Слетелись! И я всю банду переколотил! От этой девицы к утру мокрое место осталось! Пригласи ты бабу к себе — одним махом и ночь весело проведешь и от комариков избавишься. Рекомендую.»
      Вот такое предложение поступило.
      Честно говоря, я до женского полу не шибко охотник, но тут выбирать не приходится: еще пару ночей без сна и откину коньки. Кое-как уговорил старшего экономиста Сбруеву Светлану Павловну на кофе якобы с коньяком. Она женщина не из симпатичных, редкий мужик на нее клюнет. Фигура необъятная, зато внутри кровищи! Привел я ее. Выпили, покурили, потом она сказала, что в такую ночь без провожатых одной идти страшно. Я ей говорю: «А вас провожать никто и не собирался. Оставайтесь до утра, я вас в обиду не дам.» Она кокетничает: «Видите ли, на улице на беззащитную женщину напасть могут, а где гарантия, что на меня тут нападут, если останусь?!»
      Я ей дал слово, что ни в одной подворотне с ней не случится того, что начнется сейчас тут! И налетел как сексуальный маньяк. Светлана Павловна отбивалась недолго, счастливая от того, что хоть кого-то привела в возбуждение. А я как представлю всю ее обнаженной с сидящими на высокой груди комарами, аж трясусь! Только к оргии приступили — мои тут как тут, тоже участвуют. Начали с меня, причем, не во время, в смысле, в то время, когда не вовремя. Я взвыл, а Светлана Павловна вообразила, что это она такое ощущение предоставила и загордилась совсем. Я разубеждать не стал. Удовлетворенная Светлана Павловна расхрапелась с улыбочкой на устах. Я свет зажег. Простынку с нее стянул, как при открытии памятника. Смотрю на тело ее с вожделением! Жду когда комарики с ней в экстазе сольются! Долго кружили, видно прикидывали, с чего начать. Приземлились посреди физиономии Светланы Павловны. А там есть где разгуляться! Комарики туда-сюда потопали, один от губ оторваться не смог, второй на носу расположился. Светлана Павловна во сне чему-то там улыбается, небось, снится ей, что это не комары, а я по ней ползаю. А у комаров просто слюни текут!
      И такая ненависть поднялась к этим кровопийцам! Встал в боксерскую стойку, изо всех сил левой и правой как звездану! От комаров мокрое место осталось! Я на радостьях подпрыгнул, но не один, а вместе со Светланой Павловной. Которая спросонья ногой поддых въехала. Я сложился напополам. А она кулаками молотит, вопит: «За доставленное удовольствие другие валютой расплачиваются!» Еле-еле отбился, объяснил, что это я берег ее сон, комаров отгонял. Она сразу успокоилась: «Не пойму только, вы с такой силой меня любите или комаров ненавидите?»
      Словом, помирились, даже второй раз полюбовно сошлись, хотя целовать в губы ее, на которых комара уложил — дело нелегкое. В один поцелуй не уложишься. Но за то, что она от комаров избавила, я, как честный человек, готов на все.
      И, знаете, с той ночи ни одного комара! Сплю, как убитый! И Светлана Павловна не в обиде. Я мужикам рассказал, каким успехом у комаров она пользуется. У нее отбоя нет от предложений. Женщина прямо расцвела. Я даже пригласил ее просто так, посидеть вдвоем, по-человечески. Она глазом сверкнула: «А комары у вас есть?» — «Да что вы, Светлана Павловна, без никаких комаров!» — «Тогда не приду, без комаров мужчины вялые.»
      Вот так-то. И комары у нас странные, и женщины непростые!

      Во дворе вдоль дома прямо под окнами тянулся газончик. Три метра на десять, не больше. Это не ботанический сад, но в городской пыли, ругани, считайте, оазис. Травка росла, две березки вставали на цыпочки солнышко посмотреть, плюс лопух, ромашки, да еще крыжовника куст! Глаз городской по зеленому изголодался, а тут смотри, нюхай, вплоть до крыжовника жуй!
      Естественно, собак там выгуливали. А где еще? Псина годами живет в помещении, пусть хоть нужду справит на лоне природы! Помочиться на воле — согласитесь, праздник. Словом, на газон и собак, и кошек, и детей, и взрослых тянуло, потому что оазис. Микроклимат особый — у газона ни скандалов, ни драк никаких.
      Тут жилец новый въехал, окошки на втором этаже аккурат над газончиком. Как он под собой эту мирную картину увидел, забрызгал слюной: «Собак не потерплю! Гадют под окнами! Не имеют права, поскольку я участник войны!..»
      Ему народ возражает: «Не горячитесь, уважаемый! Они, действительно, гадят под окнами, но с наружной стороны окон, а не с внутренней! Окошко закройте, будем гадить раздельно!»
      Дед пуще синеет: «Милицию вызову!»
      Вызвал.
      Она приехала и сказала: «Старый хрыч прав. Какая ни есть зеленая зона. Собачий выгул запрещен исключительно. Ведите к речке, хоть весь берег уделайте, а при людях типун на язык!»
      Ага! До той речки чесать километра три!
      Сержант говорит: «Вот и чешите!»
      Ему снова: «Товарищ сержант! Будьте человеком! Поставьте себя на место собаки. На такой марш-бросок ее мочевой пузырь не рассчитан!»
      Милиционер аж подпрыгнул: «А как мы в армии с полной выкладкой по жаре в сапогах марш-бросок, это по-человечески?!»
      — Да кто ж сравнивает! Собаке с полной выкладкой в сапогах по жаре ни в жизнь не добежать, чтоб пописать! Куда ей с вами тягаться! Но поймите специфику собачьего организма. Ей даже генерал не объяснит, что согласно закону надо три километра бежать, чтобы задрать одну несчастную ногу. У нее инстинкт, как у вас: увидели военного, рука сама к козырьку, отдать честь. И собака. Увидела куст — лапа к козырьку.
      Сержант говорит: «Если честно, мне-то плевать! Но старик всех доведет до могилы, хотя сам двадцать лет при смерти, как огурчик.»
      Вот так.
      Пытались смельчаки на газон прорваться с собаками ночью. Но старик начеку, в окне машет шашкой, рот пенится. Как в такой обстановке собачке оправиться?
      И что в результате? Конечно, до реки никто не дошел. А выгуливали тайком, где попало: по подворотням, по дворикам. Конечно, не всем нравится. Особенно, когда в новых туфлях в темноте. Да еще с дамой! Но тут надо выяснить: во что вляпался? В собачье или в человечье? Сейчас не стесняются. А внешне не отличишь. Питаемся одинаково.
      То ли дело газон! Все растворялось, усваивалось и, казалось бы, гадость, но путем обмена веществ превращалось в крыжовник! Я пробовал!
      Но не в том дело, а вот в чем изумление! Раньше под окнами деда цвело, созревало, к концу июля крыжовник аж лопался. А тут как собак выгнали, чахнуть стало. Трава полегла. Вместо ягод у крыжовника колючки набухли.
      Дед в панике. Оказывается, он баночки подготовил, варенье крыжовенное на зиму закатать. На-ко выкуси колючки, дедуля! Он каким-то составом газон поливал, химическим прыскал. В результате, гусеницы развелись. Старик хоть и выжил заслуженно из ума, но смекнул: наверно было что-то в том, что собаки нужду в газон оправляли. Раз при них все росло, цвело, пахло. Пробовал дед собак заменить собой лично. Не стесняясь ходит под куст, под березки. И что в результате мелиорации? Кроты завелись. Роют землю, не иначе, задумали метро.
      Старика свезли в госпиталь: жадность сердце сдавила, весь на удобрения вышел.
      Как его увезли, народ с собаками объявился. Лай, визг, разговоры. И вы не поверите, за неделю зелень выпрямилась, ромашки принарядились, на крыжовнике ягоды выскочили. Гусеницы исчезли, кроты эмигрировали! Значит, то, что собаки, задрав ногу, выделывали, было естественно!
      Вывод какой? Простите за выражение, но иначе не высказать: когда насрано от души, оно всегда во благо! А если со зла, хоть гору наложи, все равно вред.

      Тут за углом доктор поселился — к нему не попасть! Сумасшедшие платят деньги, ночью записываются. Вплоть до драки на костылях. Лечит неизлечимое!
      Каждому слово скажет ласковое, пошутит, заговорит. У него есть лекарство ото всего. Причем, что интересно, одно и то же. Каждому выписывает по таблетке три раза в день принимать регулярно до смерти. И дает упаковку на тридцать штук. Всем до смерти хватает. Причем запивать, исключительно водочкой. Кто от такой щадящей медицины откажется? И больной с песней переходит с этого света на тот, не почувствовав разницы.
      Есть, правда, еще один врач. Старый профессор: сорок книг написал, чего-то там лауреат. Ну все знает! С чем ни придешь, он вместо того, чтобы успокоить, головой качает, языком цокает, на часы смотрит и говорит, сколько вам осталось с точностью до минуты. Мол, медицина бессильна, вам осталось пять дней тринадцать минут. И ошибается. Пациент через день отдает богу душу, опровергая диагноз.
      Либо профессор предложит курс лечения года на полтора. Причем неукоснительно: того нельзя, сего нежелательно, об этом забудьте… Так проще умереть в хорошей компании, чем жить в муках. И кто к такому доктору сунется? Диагност чертов! Естественно, к нему никого. Даже бесплатно!
      Кому интересно знать о своей неизлечимой болезни?! Не говори, чем я болен, скажи, чем я здоров! Наври то, что человеку хочется. За это никаких денег не жалко! А правду знать — дураков нет! Чем меньше врач знает, тем охотнее к нему люди идут. И это логично.

      В воскресенье Николай Николаевич с дочкой, зятем и внучкой гулял по городу, восхищаясь товарами на витринах и ужасаясь их ценам. Пятилетняя внучка Даша без устали тыкала пальчиком и голосила «купи, купи, купи…» Ребенок еще не знал арифметики, не умел делить желание на возможности без остатка.
      Остановились около фотоателье. За стеклом на глянцевых фотографиях застыли нарядные лица. И тут вдруг дед заявил:
      — Снимусь на фотокарточку для могилки!
      — Папа, что за бред такой? — удивилась его дочь Таня. — Чего вас в могилу ни с того ни с сего потянуло?
      — Уж больно фото красивые, — сказал Николай Николаевич. — Скоро помирать, а дома ни одной приличной фотокарточки нету! Одна качественная, где я в Сочи на пляже играю в футбол в 1971 году. Так я там в трусах, на памятник вроде неловко. А хочется остаться в памяти у людей симпатичным. Сегодня, вроде, я ничего.
      — Да кто ж это заблаговременно фотографию для того света готовит? ухмыльнулся зять, разглядывая в витрине снимок ладной брюнетки с остановившимся взглядом.
      — Все-таки, Митя, ты дурак, хоть и лысый, — незлобно сказал Николай Николаевич. — Ну зачем мне на могильной плите фотография, где я уже мертвый в гробу?! Я-то умру, а люди по кладбищу гулять будут, зачем мне глядеть на них синим покойником? Человека заботит как он выглядит и после смерти! Доживешь до моих лет — поймешь!
      — Николай Николаевич, вы меня извините! — распалился зять. — Да, у вас была пара инфарктов, кто считает! Но вы у нас окружены такой заботой и вниманием, комар не проскочит! И ваши намеки на кладбище неуместны! Мы вас оттуда оттаскиваем, а вы рветесь! Пока живы, берите от жизни все, что возможно! Идемте, я вас на карусели покатаю! На том свете будет, что вспомнить!
      — Желаю фотографироваться и все! — старик затопал ногами.
      — Ну если это ваше последнее желание, черт с вами, папа!
      Родственники вошли в фотоателье.
      — Прошу! — фотограф сделал улыбочку. — На паспорт? На права? Для души дружным семейством желаете?
      — Мне бы на могильную плиту! Если можно, посимпатичнее!
      — Ради бога! Будете как живой! Присаживайтесь!
      — И я с дедой! — обрадовалась внучка.
      Таня схватила дочку за ногу:
      — Слезь с деда! Он фотографируется для кладбища!
      — Хочу с дедой для кладбища! — захныкала внучка.
      — Тебе еще рано. Вырасти, состарься, тогда другой разговор!
      — А пусть с внучкой! — Николай Николаевич прижал девочку к себе. — В земле лежать будет легче, зная, что ты не один!
      — Николай Николаевич, вы знаете, как мы вас любим, но если я вас правильно понял, помирать вы собрались один. Или нас с собой приглашаете за компанию? — зять нервно размял сигарету.
      — У нас не курят! — предупредил фотограф. — Решайте, как вас снимать? Всколькиром?
      — А давайте все вместе?! — улыбнулся старик. — Таня, Петя, присаживайтесь! Уважьте старика!
      Таня скрипнула зубами:
      — Папа, дай вам бог здоровья, но куда ж вы нас в могилу с собой тянете? Люди придут на кладбище, увидят на фотографии нас вместе, решат: погибли в авиакатастрофе, начнут звонить, выражать соболезнования. Придется оправдываться, почему до сих пор живые. Вернитесь с того света на этот!
      — Желаю вместе на кладбище! — старик побледнел, схватился за сердце. — Или откажу в завещании, все отдам Нинке!
      — Тань! Брось связываться. Не видишь — человек из ума выжил! Отдаст все твоей сестре, точно попадем на кладбище! Не отказывай покойнику, грех!
      — Хорошо! — Таня с грохотом поставила рядом два стула. — Только из любви к вам! Хотя лучше бы вам с Нинкой сняться, она фотогиничнее.
      Таня достала из сумочки зеркальце, с ненавистью уставилась на себя.
      — Хоть бы предупредил заранее! Черт знает, на кого похожа! Люди придут на кладбище, увидят, как я выгляжу, что они скажут?! Решат: здесь похоронена эта старая мымра!
      — Мымра и есть! — Петя начал затирать пятна на брюках. — Сколько раз говорил — постирай брюки! Посмотри, на кого я похож! В таком виде не то что на кладбище, в туалет войти стыдно!
      — Товарищи! — скомандовал фотограф. — Приготовились!
      — А что такое «мымра»? — спросила внучка. — Если мама мымра, то папа — мымр?
      Петр шлепнул дочку по попе, она заплакала.
      — Не смей бить ребенка, старый мымр! — крикнула Таня. — Это ты меня такой сделал. Ничего! Пусть люди увидят, кто довел меня до этого состояния. Снимайте, товарищ, этого преступника!
      — Если бы не ты… — начал Петя, но рев дочки перекрыл слова.
      — Снимаю! — крикнул фотограф. — Улыбочку! Отлично! Все свободны!
      Через три недели Николай Николаевич, действительно, скончался. Его похоронили и, согласно последней воле, на гранитной плите под стеклом вставили фотографию. На ней Николай Николаевич радостно улыбался, внучка плакала, а родители сидели с перекошенными лицами.
      Однажды у могилы остановились двое отбившихся от родителей ребятишек. Один сказал: «Смотри, дедушка веселый, а остальные все грустные. Кто из них умер?»
      — Не видишь, что ли? Тот кто умер, тот и радуется. А этим еще долго мучиться, вот они и расстроились.

      У каждого должны быть свои причуды. Какая кому по карману. Я не миллионер, но причуды имею. Перед сном прошу жену чесать за ухом. Поначалу ломалась, кобенилась: насмотрелся, мол, порнографии! Я пригрозил: «Кормлю, одеваю — чеши, будь любезна!» Полгода чешет, уже не надо напоминать. И засыпаю в момент. Жена говорит: «Чего ты во сне улыбаешься? Кто тебе снится?» Я отмахиваюсь. Не скажешь ведь ей, что снится мне, будто не жена рядом, а кошка о ноги трется, мурлыкает и до того становится хорошо. Ну, правда, просыпаешься, — никакой кошки, кругом одна жена. Зато когда засыпаю, сибирская кошка со мной до утра. Я спросонья: «Кис-кис…» А жена думает, что я со сна по-английски «кис ми», мол, «целуй меня». И с поцелуями лезет. А потом во сне кошка ревнует, царапается. Так и живем.

      Раньше человека из общества узнать было просто: заговорил по-французски и все с ним ясно. Сегодня значительно сложней, но тем не менее отличить можно. Хорошее воспитание отличается даже по запаху.
      Вот Сергей Петрович Вострецов интеллигент в пятом колене. Считайте, аристократ. Так оно и чувствуется.
      Извините, в гостях человек может зайти в туалет и это естественно. И потом закономерно, пардон, легкий запах, если у хозяев нет в наличии освежителя воздуха.
      В результате один человек портит настроение целой компании. Гости и хозяева подозрительно глядят друг на друга, окольным путем выясняя, кто автор. Намеки, обиды. Вечер испорчен. По сути из-за ерунды!
      Не ходить в гостях в туалет, терпеть до дому? Тогда зачем ходить в гости?!
      Сергей Петрович Вострецов — дело другое. Тут тонкость чувствуется, дабы не обеспокоить других. Что и есть аристократизм подлинный, а не мнимый.
      У Вострецова всегда с собой в кармане изящный флакончик из Франции, дезодорант с великолепным ароматом жасмина.
      Когда Сергей Петрович зашел в туалет, то для гостей никаких неприятностей, наоборот, через минуту на все помещение изысканный аромат жасмина. И все знают: в туалет сходил Сергей Петрович. Даже, кто сам факт не видел, по запаху чувствуют — Вострецов! Иногда до нюансов доходит. Когда воздух не совсем должным образом приятен для публики, ну там подгорело или накурено, хозяйка отзывает Сергея Петровича в сторону и просит его сходить в туалет, дабы сменить аромат в гостиной. И он не откажет. Вот это и есть тонкость хороших манер. Когда в туалет сходил один человек, а всем облегчение. Хорошее воспитание — оно чувствуется. Как и наоборот. Однажды Сергей Петрович, действительно, зачастил в туалет, запах жасмина над гостиной раз за разом струился. Так один из гостей, не буду называть фамилию, при всех огорошил: «Сергей Петрович, судя по убойному аромату жасмина, уж не понос ли у вас, дорогой?» Вот вам бестактность!
      А Вострецов, что значит аристократ! Ни слова на хамство не ответил, в туалет — пулей. Чтоб опять сделать людям приятное. Да разве этим тонкостям молодежь научишь? У истинного аристократа запах жасмина в крови.

      Очумел народ! Толком объяснить ничего не могут!
      Встречал девушку на платформе «Сестрорецк». Ветку сирени сломал по дороге. Точно в 22.40 подходит электричка. Я с цветами, а из вагона вылетают трое орлов и, ни слова не говоря, давай мутузить. Да так, слова не вставишь. Стоянка — минута, и точно по расписанию бить кончили, вскочили в тамбур, орут: «Передай Серому, с ним будет то же самое!»
      Электрички след простыл. Какому Серому?
      Неделю пролежал, пока зажило, а сам думаю: «Не в сумасшедшем доме живем, может, что-то важное, а Серый не в курсе.»
      Когда зарубцевалось, пошел встречать свою девушку. Ветку сирени выломал, стою на платформе, жду. А вдруг, думаю, ветка сирени — условный знак. У кого ветка, того бить? От греха подальше сирень выбросил.
      22.40. Электричка. Опять три орла вылетают. Снова отделали за милую душу! «Передай Серому, с ним тоже самое будет!» А мне и спросить нечем, какому Серому? Без зубов не поговоришь!
      Две недели пластом. Как быть, думаю? Надо искать Серого, пока жив.
      Поспрашивал соседей. Оказывается, есть такой банбит по имени Серый. Школьная, 42.
      Звоню. Открывает мужик. Ну точно Серый! Говорю: «Вы товарищ Серый будете?» — «Ну я. Какие вопросы?»
      — Вглядитесь в меня внимательно. Учтите, с вами то же самое будет.
      Серый оскалился: «Угрожаешь, сука?» И в одиночку отметелил так, тем и не снилось!
      Я когда дышать начал, шепчу: «Зря вы распоясались! Ребята из электрички просили передать, я передал.»
      — Какие ребята, покажи!
      Я говорю: «Показать смогу недели через две!»
      Договорились.
      Через две недели Серый за мной заехал на «мерседесе». Доехали до платформы, я, чтобы накладок не было, ветку сирени вручил Серому. Электричка ровно в 22.40. Из вагона, как кукушечки из часов, выскакивают три орла, но я крикнуть успел: «Серый левей!»
      Серый пиджак скинул: «Ну, пацаны, какие претензии?»
      Орлы крылья сложили, говорят: «А нам другой Серый нужен. Прости, что потревожили, братан! Этот тип чего-то напутал…»
      Слово за слово, помирились они. А дружба, как известно, скрепляется кровью. Вчетвером из меня отбивную сделали!
      На мое счастье ОМОН проезжал. И могу вам сказать: «Пока есть ОМОН, можете спать спокойно.» Вмиг раскидали всех, а мне врезали так, что на вторые сутки я понял: до того меня толком не били, а по попке любя шлепали.
      До сих пор перед глазами искры, будто в мозгу вечный бенгальский огонь. Как говорится, праздник, который всегда с тобой. Но я выводы сделал. Теперь меня спросят на улице: который час? Я ноги в руки и бежать. От греха подальше.

      Лекарство привезли из Голландии — фантастика! Нет болезни, от которой бы не помогло! В продаже у нас такого нет. И не будет. Засекретят. А иначе вся медицина свободна. Таблетку принял и живешь заново! Да хоть топором — принял натощак, срослось!
      Но дали всего три таблетки! Тут важно не продешевить, на ерунду не потратить! Поэтому: живот болит, голова трещит — я терплю. Таблеточки на крайний случай.
      Тут напился, с утра голова — мина замедленного действия: качнулся взрыв. Мозг в отказе, рука сама таблетку нашарила и сдуру в рот. Через пять минут как огурчик! Во, таблеточка! А с другой стороны, что ж я наделал! С бодуна использовал, а раком заражусь, где взять таблетку, когда на всю оставшуюся жизнь их две! Выложил обе на подоконник, пересчитываю. Тут телефон. Я к нему. Алло! Алло! И вижу: воробей хап таблетку и деру! Чуть не вывалился в окно. Отдай, сволочь! А он расчирикался, гордый такой. На голубя налетел, с ног сшиб, в небо взмыл. Гляжу: к журавлиной стае пристроился, крыльями машет и вот уже впереди летит вожаком, журавли за ним клином. А ведь на его месте мог быть я!
      Вот такая таблеточка! Осталась последняя. Запрятал так — с собаками не найдете! Чего только не было, а я не притронулся. Берегу на черный день. Пять лет его жду, не дождусь.
      Одно только гложет. А вдруг у таблетки срок действия кончится? Пойти к врачам проверить? Дураков нет! Как жить без надежды? Всем хреново, но у меня-то в отличие от всех — таблеточка!

      Нервы ни к черту. Как у всех. Чуть что не так, а не так все — хочется убить. Но когда телевизором запустил в машину соседа — он ночью бибикнул — понял: допрыгаюсь!
      Лег к другу в больницу. Уколы, таблетки, массаж — и, знаете, размяк. Клубок нервов размотали, маслом смазали, ни на что не реагируют.
      Сосед по палате час в носу ковыряет — мне хоть бы что!
      Вернулся домой — другой человек.
      Дети сначала по углам жались, потом подошли.
      Жена и та, наконец, рискнула одним одеялом накрыться.
      Но у меня-то нервы смазаны, а у других нет.
      Нелеченная жена три дня держалась. А в субботу утром из магазина принес хлеба, булки, сметану. И вдруг жену прорвало: «Когда ремонт будем делать, скоро потолок рухнет?! Мужик ты или не мужик?!»
      Я говорю: «Оленька, это мелочи жизни. Посмотри, на деревьях почки набухли!»
      Она снова: «Когда Николай долг отдаст? Второй месяц пошел! Мужик ты или не мужик?!»
      Я зубы стиснул и говорю: «Оленька! Повторяю! На деревьях почки набухли!»
      Жена орет: «Сосед третью машину меняет, а у тебя самоката никогда не будет! Ты не мужик!»
      Чувствую, нервы натягиваются, как струны гитары, а жена колки крутит, крутит. Слышу, зазвенело внутри.
      Кричу: «Оля, скройся с глаз долой! Убью — пожалеешь!»
      Ни в какую!
      — Посмотри, в чем хожу десять лет! Стыдуха! Ты не мужик!
      — Ах не мужик?! — И банку сметаны об пол хрясь! Как граната рванула. Обои в сметане, пол в осколках. Жена контужена, глаза круглые, рот настежь. И тишина.
      С утра в магазин. Вернулся, банку сметаны в руках держу:
      — Доброе утро, дорогая!
      Только она рот открыла, я банку сметаны об пол хрясь!
      И тишина.
      Каждое утро приношу по банке сметаны. Об пол — и тишина.
      Так что у кого с нервами нелады, лучшее средство — сметанка. Баночку натощак об пол. И тишина.

      Извините, дело интимного свойства, но как товарищ по полу, вы должны понять. Я люблю свою жену. Просто схожу с ума. Потому что поверьте, ни к кому так не тянет, как к ней. Нет, к другим тоже тянет, но разве сравнишь, как тянет к ней! Я сравнивал.
      Вы знаете, как изменю ей с кем-нибудь, тут же становлюсь себе противен! Говоришь себе: как ты мог! Мчишься по улице, на восьмой этаж без лифта на последнем дыхании, скорей заключить женушку в объятия. А когда заключил, на большее нету сил, что, согласитесь, естественно, я же не лошадь! Поэтому никаких вольностей себе с ней не позволяю, смотрю с немым обожанием.
      И что любопытно: чем больше ей изменю, тем сильнее к ней тянет. Прямо пропорциональная зависимость. Какой-то закон Ньютона: развратные действия равны противодействию — кажется так. Просто не могу представить, как бы жил без нее!
      Каждое лето в отпуск отправляю на месяц, не меньше, чтобы отдохнула от меня по-настоящему, она ведь, бедняжка, так устает: дом, работа, стирка, готовка. Пока она там отдыхает, я в поте лица вытворяю такое, вы не представляете, какая грязь здесь творится. Зачем я это устраиваю? Я же сказал: из любви к ней! С единственной целью, чтобы при ней этого не было! Чтобы не делать ей больно! Зато как я ее после этого жду! Приезжает — вся квартира в цветах! Шампанское! Коньяк! Чего только не остается! Шоколад везде! На столе, на полу, под кроватью! Она на шею кидается, а меня слезы душат: знала бы ласточка, что тут творилось! День ползаю перед ней на коленях, целую пыль у нее под ногами, кстати, пыли полно. Тьфу! Чистая моя, непорочная: ведь она ни с кем, поверьте, я знаю, ни с кем! Ждет меня как полная дура… А я вместо того, чтобы с ней до гроба, я с этими… ну вы знаете! Ни стыда, ни совести! Без имени, без отчества, им же все равно с кем! Как так можно?! Причем, восемнадцать-двадцать лет, телячий возраст, в голове ветер. Ну, кожа гладкая, грудь колесом, но Достоевского не читали! Я им говорю: вам надо учиться, овладевать смежными специальностями, думать о будущем — они хохочут! Бестолочь! Надо бы поговорить с их родителями, да все некогда!
      Конечно, после всего этого тянет поговорить с культурным человеком, с ангелом моим единственным! И вы не поверите — не спит! В шесть утра читает, меня, подонка, ждет! Я ей как-то стихи написал. Целиком не помню, но есть такие слова: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, а я подонок, я скотина, убей, зарежь или прости!» Вылитый Пушкин, согласитесь! Кто из нынешних мужей своим женам такие стихи напишет?! Другая бы за такие строки… А она говорит: «Почему ты не исполняешь супружеские обязанности?!»
      Здрасьте! Ну при чем здесь это?! Я ей стихи о любви, а она о каких-то обязанностях! Любовь и обязанности — две вещи несовместные!
      Сколько раз, потеряв ключи, лез к ней через балкон, жизнью рискуя! Кто из мужей по ночам на балкон к женам лезет?! Все норовят в дверь, как попроще. В наш век романтики редкость! Моя живет почти как Джульетта с Ромео! Ну как ей объяснить, что она со мной счастлива!
      Почему-то нервная стала, плохо выглядит. Я за нее очень переживаю. Что с ней происходит, ума не приложу. Вы не могли бы посмотреть ее, доктор?

      На шестой весне пенсионной жизни, взвесив все за и против, Вениамин Петрович Бунин решил жениться. Пора!
      На влюбиться не было ни времени, ни сил — просто нужен был приличный человек женского пола, умеющий готовить, стирать, слушать и, в случае чего, вызвать скорую. Желательно, чтобы невеста имела пристойную пенсию. А если она еще при этом не будет уродиной — большое спасибо!
      Но где найти такую незамысловатую женщину? На улице же не пристанешь. В газету объявление не дашь: мухлюют, что получше — своим.
      Родные и близкие, узнав о желании Бунина, обещали помочь. Сказали, что в городе полно непристроенных женщин, мечтающих связаться узами брака с крепеньким пенсионером еще на ходу и при пенсии. Еще отбоя не будет.
      Уже назавтра звонили и обещали познакомить с одной.
      Вениамин Петрович оделся как для торжественных случаев: теплое финское белье, в прошлом бельгийский костюм с голубым переливом, белая рубашка без верхней пуговицы, прикрытая галстуком в клетку, велюровая шляпа. На антресолях коробки сильно помяли шляпу, отчего она стала по форме ковбойской. Направляясь на свидание в этой шляпе, цокая по асфальту подковками туфель, Бунин чувствовал себя ковбоем, скачущим на свидание с красоткой.
      В садике его представили Вере Павловне. Она оказалась пуда на полтора больше того, что обещали Вениамину Петровичу, но в таком возрасте кто считает?! Лишь бы человек был хороший: умел готовить, стирать и слушать. Вера Павловна когда-то была интересной женщиной и не скрывала этого, наоборот, аккуратно помечала косметикой то, что когда-то в косметике не нуждалось.
      Она подала руку для поцелуя. Вениамин Петрович не спеша целовал пальцы, разглядывая камни и оправу кольца. Некоторое время вокруг возбужденно галдела стайка пенсионеров, потом как по команде они стали прощаться, подмигивая кто как мог.
      Бунин взял Веру Павловну под руку, и они стали прогуливаться. Шли мелким расслабленным шагом людей, которым спешить некуда да и незачем. С непривычки Вениамин Петрович смущался, казалось, все на них смотрят: она такая большая, а он такой небольшой. Но как было сказано выше, лицо Веры Павловны бережно хранило следы былой красоты, и Бунин решил, что прохожие думают: «Этот хорошо сохранившийся мужчина в молодости завоевал сердце когда-то необыкновенно красивой женщины! Вот уж верно был Дон-Жуан!»
      Вениамин Петрович довел Веру Павловну до парадной и стал прощаться, поскольку со школьной скамьи помнил: в первый же вечер входить в дом девушки непозволительно. Но Вера Павловна, властно взяв за локоть, предложила зайти на чашку чая.
      Невеста жила на пятом этаже без лифта, поэтому пока отдуваясь на каждой площадке добрались до квартиры, Вера Павловна успела вкратце рассказать биографию, в которой фигурировало около четырех мужей, и все военные. Первый был адъютантом то ли у Буденного, то ли у Кутузова.
      Квартирка была однокомнатная, тесноватая, но обставленная добротно, на стенах мужественно блестело оружие: сабли, пистолеты, кинжалы. На тумбочке стоял пузатый аквариум с рыбками неизвестной породы размерами превосходившими тех, что Бунин видел в продовольственных магазинах. «Значит, любит животных,» — отметил он.
      Вера Павловна пошла на кухню хлопотать над ужином, продолжая разворачивать панораму своей богатой военными событиями жизни.
      Вениамин Петрович разглядывал помещение, в котором предстояло жить, поскольку считал, если вошел в квартиру, то как честный человек должен жениться. В целом ему тут нравилось, а из кухни еще пахло чем-то страшно съедобным, и есть хотелось как никогда, а вернее, как всегда.
      Вера Павловна внесла на подносе ужин. Дымилась жареная с луком картошка. На тарелке в зеленом горошке разлеглась ветчина. Легкие пончики! Пироги! Бледнорозовый, но отчаянный хрен! Что-то еще, но желудочный сок туманил глаза и Вениамин Петрович уже плохо видел.
      — Вера Павловна! — ахнул Бунин, смахнув слезу. — Вы собираетесь все это съесть за ночь?
      — Нет. Пополам! Теперь у нас все будет пополам, — сказала Вера Павловна, накладывая на тарелку картошку, туда же салат, кусок ветчины, горошка, кучку хрена, который тут же вцепился в глаза и нос Бунькина.
      — Но на ночь же! — простонал Вениамин Петрович, густо намазывая масло на свежий хлеб. — Вы не думаете о желудке!
      — Что о нем думать! Пусть лучше обо мне кто-нибудь подумает! — Вера Павловна разлила из графинчика водку и зажгла папиросу: — Ну, за знакомство!
      — Вера Павловна! В нашем возрасте пить и курить — это уже, простите, ни в какие ворота! — Бунин хотел что-то добавить, но Вера Павловна чокнулась, выпила и так расхрустелась огурчиком, что Вениамин Петрович не выдержал — забытым движением опрокинул рюмочку в рот и накинулся на еду так, что Вера Павловна перестала жевать и, подперев голову, нежно уставилась на него.
      — Кушай, Веня, только жуй хорошенько! Ишь как изголодался! Сколько же лет не обедал-то?
      Бунин пробурчал что-то, продолжая жевать, испытывая жуткое удовольствие от того, что ест много, ест вкусно, хотя на ночь такие оргии устраивать нельзя! Нельзя! Но до чего вкусно то, что нельзя!
      Наполовину опустошив поднос, Вениамин Петрович пришел в себя и отвалился от стола:
      — Вы меня убиваете, Вера! Это ужасно!
      — Это прекрасно! — поправила Вера Павловна. — Как ты замечательно ешь! Много. Быстро. Точь-в-точь первый муж, который был адъютантом!
      Бунин покашливанием старался перекрыть икоту, с ненавистью глядя на булочку с кремом, которую нельзя было не съесть, но и есть уже не было сил.
      — Веня, а детей у тебя, случайно, никаких нет? — спросила Вера Павловна.
      — Нет никаких детей, слава Богу! А то бы тянули из меня последнее! Бунин злобно проглотил булочку.
      — Плохо, Веня, ох плохо! Если бы из меня кто-нибудь что-то тянул, все б отдала! — Вера Павловна глубоко затянулась папиросой, закашлялась. Пуговки у тебя разными нитками пришиты, Веня. Весь ты аккуратный, но неухоженный. Давай пиджак.
      Вениамин Петрович снял пиджак, прижал правую руку к телу, потому что на рубашке под мышкой светилась дыра, но не слишком заметная, поэтому он откладывал зашивать. Без пиджака и от выпитого Бунькин почувствовал себя мужчиной. Да еще на стенах воинственно блестели сабли и пистолеты. Захотелось крикнуть ура и броситься на Веру Павловну. Вместо этого он сказал:
      — Вера, нам, очевидно, придется сочиться… счестья законным браком…
      — Что значит «очевидно»?! Только законный! Хватит! Я уже не девочка! Было тут два таких ухажера! Поматросили и бросили! Я женщина серьезная, у меня все мужья были не ниже капитана, так что все официальным путем. Без фокусов чтобы!
      — Ты меня перебила! Естественно, если браком, то законным! Мне по-другому не подходит! Но если и суждено стать мужем и женой, я бы хотел оговорить некоторые, так сказать, условия совместного проживания.
      — Ну-ну! — Вера Павловна откусила нитку, которой пришивала пуговицу.
      — Во-первых, Верочка, попрошу у нас не курить!
      — Здрасьте! Я начала курить, когда тебя еще на свете не было!
      — А теперь потерпи до тех пор, пока меня снова на свете не будет! Пойми, Веруня, — Бунин почувствовал, как опять жует что-то вкусное, — ты не читала, как никотин западает некурящему прямо в душу? А я у тебя некурящий! Чем курить, лучше гулять по воздуху! Я покажу тебе упражнения йоговской гимнастики и ты похудеешь в два дня! В два дня ты себя не узнаешь!
      — Нет, Венечка, это ты себя не узнаешь, если вздумаешь тут казарму устраивать! Поверь, у меня было четверо мужей, это хорошая школа. Я знаю теперь, как жить. Я все поняла. Не надо лезть друг другу в душу!
      — Но если не лезть, зачем жениться, объясни тогда?! — Бунин отхлебнул компот. — Зачем? Какой это союз двух любящих сердец, когда столько сахара в компот кладете!
      — Ну хорошо, Веня. Ты мне нравишься, у тебя незлые глаза, хороший аппетит! На тебя приятно готовить. Ты мне напоминаешь одного моего мужа, но неважно… Я знаю, у тебя приличная пенсия, так что в сумме ты как мужчина имеешь право требовать.
      — Конечно, имею, как мужчина! — Вениамин Петрович выпятил грудь.
      — Я буду курить на лестнице и меньше, — согласилась Вера Павловна. Действительно, живем один раз и тот заканчивается. Может, ты прав. Но мой второй муж, полковник в отставке, никогда не попрекал папиросой!
      — Учти, Вера, я твой последний муж, подумай хорошенько!
      — А третий муж, майор бронетанковых войск, мыл полы!
      — Но я, как известно, не майор! Тем более бронетанковых войск! Так что, извини, но пол по твоей части!
      Вера Павловна схватила со стены саблю, рубанула воздух и закричала:
      — Будешь мыть пол, будешь! А я о тебе заботиться стану! Заштопаю всего, вымою, отутюжу, откормлю — ты у меня станешь майором! — она грохнула саблю на стол, между вилкой и ложкой. — Давай, Веня, прикинем по-хорошему на что будем жить. Сложим пенсии в кучку.
      Сначала Бунин обиженно молчал, косясь на саблю, но когда будущая супруга начала бездарно складывать, вычитать, делить, он вмешался. Они разгорячились, то соприкасаясь головами, то вскакивая и кружа по комнате. Бунин кричал, что не потерпит у себя в доме этот старый шкаф, эту развалюху, хоть она и служила Кутузову. Надо купить стенку, сейчас в каждом приличном доме есть стенка…
      Вера Павловна усаживала его на место, совала в рот кусок пирога с капустой и говорила, что шкаф вместительный, а стенка — это молодым. Лучше купить цветной телевизор, чтобы на старости лет увидеть все в цвете…
      Незаметно стемнело. Вениамин Петрович спохватился лишь в первом часу.
      — До завтра, дорогая, — он направился к вешалке за шляпой.
      — Куда?! — Вера Павловна ловким маневром перекрыла дорогу. — Останься!
      — Нет, нет, нет! — Бунин покраснел и надел шляпу задом наперед, отчего стал похож на ковбоя, сидящего на лошади задом. — Не в моих правилах оставаться у женщины в первый же вечер! Руку поцеловать могу!
      — Руку целуй себе сам! Уже не вечер, а ночь. И дождь идет. Оставайся, — Вера Павловна сняла с него шляпу, потом пиджак. — Да не бойся, не трону! Я лягу там, а ты на диване. Иди, почисть зубы перед сном, помойся и бай-бай! Полотенце твое висит. Ну, не ломайся!
      Идти с полным желудком в дождь не хотелось. Поэтому поломавшись для приличия, Бунин остался. Пошел в туалет, почистил зубы, ополоснул лицо. Когда вернулся в комнату, ему было постелено. Вера Павловна уже лежала на кушетке, небрежно прикрывшись одеялом.
      — А мой капитан третьего ранга перед сном раздевал меня собственноручно, — вздохнула Вера Павловна. — Спокойной ночи, Веня. Будем спать.
      Вениамин Петрович погасил свет, сам себя раздел и лег на хрустящую простыню.
      Утром он проснулся свежим и отдохнувшим, желудок не беспокоил. Вера уже хлопотала на кухне. Вениамин Петрович подкрался к ней сзади, долго выбирал место, по которому бы ее шлепнуть и решил, что уместно коснуться плеча.
      — Ап! Вот и я, товарищ генерал! Как спалось?
      — А вот хамить не надо! — зло ответила Вера Павловна. — Я думала, ты честный человек! Чего ж не предупредил, что храпишь?!
      Бунин побледнел:
      — Возможно, я и храплю, но будучи в поездах дальнего следования, домах отдыха и в санаториях, я спал с разными людьми — никогда жалоб не было! Тем более многие мужчины, особенно богатыри, испокон веков храпели по-богатырски! Неужели твой майор бронетанковых войск…
      — Ты Василия не трогай! — Вера Павловна двинулась на Бунина с кухонным ножом. — Василий никогда себе такого не позволял в присутствии женщин! Так что, если желаете вступить со мной в брак, будем менять мою квартиру и вашу на двухкомнатную, чтобы вы храпели отдельно!
      — Вряд ли мне подойдет ваш вариант! — рассердился Вениамин Петрович. — Вы тут курите, пьете, наедаетесь на ночь, меня скармливаете и еще «не храпи», «не ходи»! Нет! За ужин большое спасибо, но на всю оставшуюся жизнь я себя связывать с вами не намерен! Неизвестно, сколько осталось!
      — Такому как вы осталось немного! Тоже мне, подарочек! Да вы, наверное, и в армии-то не служили! Сачок! — Вера Павловна ножом рубанула репчатый лук.
      — Я не привык скандалить с женщинами, Вера Павловна, я выше этого! Прощайте! Ухожу, кухонная вы баба!
      — Дуй, дуй! — Вера Павловна двинулась в прихожую, не выпуская из рук ножа. Вениамин Петрович нахлобучил шляпу, хотел презрительно оглянуться, но не успел и вылетел из квартиры…
      Получив боевое крещение, Бунин стремительно шел по улице и думал: «На кой черт это надо! Зарежут на старости лет и вся любовь! Да пошли они к черту! Один не проживу, что ли?..
      Через неделю ему позвонили и сказали: есть человек. Сначала он наотрез отказался, но когда услышал, что это бывшая санитарка и двадцать пять лет отработала в популярной больнице, он согласился взглянуть. Тем более у нее двухкомнатная.
      — Ты же ничего не теряешь, — сказали ему, — не понравится, ушел и все!
      — Не понравится, все и ушел! — бормотал он, направляясь по указанному адресу. — Будет выпендриваться, тут же уйду! Надо еще проверить, что она за санитар такой, небось, шприц в руках не держала.
      …Дом был кирпичный, очевидно, кооперативный, недалеко от универсама, через дорогу парк.
      Дверь открыла худющая женщина с лицом, вызвавшим у Вениамина Петровича неприятные ассоциации, но с чем — непонятно.
      — Здравствуйте, — сказал Бунин, сняв шляпу, — вы по поводу замужества?
      — Я, — прошептала хозяйка. — Проходите, пожалуйста!
      Глазки у нее были незначительные, а под стеклами очков терялись вовсе. С лица свисал увесистый нос, узкая прорезь рта. Вот и все. «Кого она напоминает?» — мучился Вениамин Петрович, одновременно оглядывая прихожую, коридор, комнату. Чистота была стерильная да и пахло по-больничному тревожно, как перед уколом.
      Осмотрев обе комнаты, Бунин вышел на балкон, который лежал на ветках березы, остался доволен и вернулся в большую комнату.
      Женщина назвалась Ириной Сергеевной и села на стул, положив узкие руки на такие же узкие колени. Помолчали.
      «То, что балкон, это хорошо, — подумал Вениамин Петрович. — Зимой можно одеться потеплей: и воздухом дышишь и никуда ходить не надо. Комнаты две, так что каждый храпит, как хочет! Лекарствами пахнет, заболел — не надо по аптекам мотаться. А то, что не очень красивая, так мы уже не в том возрасте, чтоб смотреть друг на друга. Но чего ж она все молчит да молчит? Пошла бы ужин сготовила, надо проверить, как у нее получается.»
      Бунин уставился на бородавку неподалеку от носа хозяйки. Он понимал, что неприлично вот так в упор смотреть на физический недостаток, но почему-то не было сил отвести глаза и посмотреть на что-либо другое.
      — Пенсия моя вам известна? — брякнул он ни с того ни с сего.
      — Да, я слышала, большое спасибо, — отозвалась Ирина Сергеевна.
      — Ну раз известна, тогда, может, чай попьем с чем-нибудь?
      — С удовольствием, — ответила Ирина Сергеевна и вышла на кухню.
      «М-да, однако, болтушка! Тишина, как в морге. Но потолки высокие, солнечная сторона и хамства с ее стороны не будет, никаких бронетанковых войск. Но страшна! На кого же похожа, ведь похожа на кого-то! С такой выйдешь под руку в парк, подумают, Бабу Ягу подцепил! Даже не знаю, как быть… А с другой стороны, персональная медсестра. Если что, воды подаст и уколом обеспечит, лекарства на любой вкус! А то, что не очень интересная внешне…»
      Тут Ирина Сергеевна внесла поднос с чаем, и опять Бунина пронзило страшное ощущение: на кого похожа, Господи!
      К чаю были сухари ванильные и бутерброды с измученным загнутым сыром.
      «Так, — отметил Бунин, — готовить не умеем. Не то что Вера Павловна!»
      В тишине хрустели сухарями, пили чай. Еда застревала в горле Вениамина Петровича.
      — Чего ж это мы все молчим да молчим, нам что — поговорить не о чем?
      — Я молчаливая. Знаете, такая работа, всякого насмотришься за день, говорить неохота!
      — О мужьях бы рассказали, — Вениамин Петрович кивнул на шесть фотографий под стеклом, где Ирина Сергеевна была снята в обнимку с веселыми мужчинами.
      — Это не мужья, — Ирина Сергеевна отломила сухарик, — это больные, которых я выходила. Вот они со мной и снялись. На память.
      Вениамин Петрович посмотрел на бывшую медсестру с уважением:
      — Ну, как жить будем? Какие мысли, пожелания, предложения?
      — Мне все равно, как скажете, так и будем.
      — Нет, так дело не пойдет, — обиделся Бунькин. — Мне нужна жена говорящая, а то я не знаю даже! Что же вы делать-то умеете? Готовите не по первому разряду, если честно. А это не плюс.
      — Извините. Я больше банки, уколы, перевязки. Хотите, горчичники поставлю?
      — Сейчас?!
      — Знаете, как я ставлю горчичники, банки? Ко мне все больные просились! Хоть на спину, можно?
      — Нельзя! — рассердился Бунин, нервно вытер рот салфеткой и почувствовал жжение. — Ирина Сергеевна, вместо салфеток вы горчичник подсунули! Склероз?!
      — Извините, — Ирина Сергеевна вскочила и заметалась по комнате.
      — А лекарства напутаете? Введете в спешке что-то не то?! Вы ж убить меня можете! Вы понимаете, чем это пахнет!
      Ирина Сергеевна дрожащими руками положила стопку бумажных салфеток.
      Вениамин Петрович еще немного подулся и спросил:
      — Лекарства дефицитные, с печатями, без, достанем?
      — Сколько вам надо, ради Бога! Вы у меня без лекарств не останетесь! Я вас вылечу!
      — Я, тьфу-тьфу, здоров!
      — Заболеете, — тихо, но с уверенностью произнесла Ирина Сергеевна.
      — Ну вот еще, — Бунин вздрогнул, — делать мне больше нечего! — И закашлялся.
      — Давайте погляжу горлышко, — Ирина Сергеевна достала ложечку, — скажите «а».
      — Почему это я должен говорить «а»?
      — Скажите, пожалуйста, «а».
      Вениамин Петрович открыл рот и рявкнул «А-а-аррр!»
      — Какое у вас красивое горло! — восхитилась Ирина Сергеевна. — Я ни у кого не видела такого красивого горла! Зев чистый! Миндалинки прелесть!
      Бунькин смутился. Еще никогда не делали комплимент его горлу:
      — Так что у меня там?
      — Ничего! У вас замечательное горло! Но кашель есть. Банки я бы поставила.
      — Но после банок на улицу нельзя выходить!
      — Нельзя, — тихо сказала Ирина Сергеевна, опустив глаза.
      — Нет, не пойдет! — Вениамин Петрович направился к выходу.
      «Хочет, чтоб ночевать с ней остался, — подумал он. — Вот женщины пошли! Не выйдет, дорогая! Я стреляный воробей!»
      Он надел ковбойскую шляпу и протянул Ирине Сергеевне руку.
      — Всего доброго. Очень приятно было познакомиться!
      — Да, но как…
      Ему стало жаль ее, страшненькую, худую, брошенную даже больными.
      — Не расстраивайтесь! Адрес ваш у меня есть. Я окончательно не решил. Может быть, остановлюсь на вас. До свидания.
      …Проходя мимо кинотеатра, Бунин наконец вспомнил, кого напоминало ему лицо Ирины Сергеевны — барона Мюнхаузена из мультфильма! Такой же нацеленный в землю нос, узкие губы! Барон Мюнхаузен! Можно жить с бароном Мюнхаузеном? Но с другой стороны: дома тишина, заболеешь — уход! Не заболеешь — опять же уход, для профилактики. Вера Павловна скорее зарежет и бросит в тылу врага, а эта санитарка вытащит на себе с того света!.. Но готовит, конечно, не так как Вера! Булочки с кремом!.. Тьфу! Перед сном такая обжираловка!.. А дома, кроме пельменей, ничего…
      Ну как быть?
      Дома Бунин взял чистый лист бумаги, разделил его на две части, слева написал «Вера Павловна», справа — «Ирина Сергеевна» и столбиком выписал достоинства и недостатки каждой. Потом начал складывать столбиком. Тут позвонил телефон:
      — Это 245-54-62?
      — Да.
      — Это вы хотите жениться, но храпите при этом?
      — Ну я.
      — Записывайте адрес: Разъезжая, 25, квартира 16. Лидия Михайловна. Двухкомнатная квартира в центре, все удобства, дача в Луге. Она недавно развелась, так что торопитесь, охотников полно. Завтра у нее день рождения, приходите обязательно с цветами. Будут спрашивать, кто вы такой, скажите от Григория Алексеевича. Ни пуха, ни пера!
      — К черту! — машинально ответил Бунин и положил трубку.
      «Надо посмотреть! Вдруг подойдет? И дача в Луге. Это вариант… Поглядим, поглядим, а то загремишь за первую встречную, потом мучайся. А не понравится — уйду.»
      Направляясь на смотрины, Бунин хотел купить гвоздики, уж больно хороши были. Но дорого. Чего тратиться, а вдруг впустую?! Для начала достаточно хризантем. И недорого, и цвет сиреневый, а это что-то означает.
      Дверь открыла роскошная женщина, на вид значительно моложе Вениамина Петровича.
      — Вы к кому, папаша?
      Вениамин Петрович смутился от такого великолепия и решил, что не туда попал, вряд ли эта интересная дама ищет мужей.
      — Извините, я, наверное, ошибся! Мне к Лидии Михайловне.
      — Это я. Вы от Григория Алексеевича?
      — Да. Бунин Вениамин Петрович. Холост.
      — Ах, какие прелестные цветы! — Лидия Михайловна прижала букетик к груди. — Мой любимый цвет — вечерних сумерек! Проходите! — хозяйка пропустила его в прихожую, коснувшись грудью плеча.
      Бунин отметил: «Грудь великовата! Ставим минус.»
      Он повесил ковбойскую шляпу, снял туфли, надел тапочки, чтобы не пачкать паркет, и вошел в гостиную.
      Да, обстановочка была будь здоров! Не то что у генеральши. И пахло приятней, чем у санитарки. Тут были настоящие вещи. Вениамин Петрович не понимал в антиквариате, но почувствовал: кругом большие деньги. На стене висели две картины, сколько стоило нарисованное он понятия не имел, но судя по золоченым рамам, в такую оправу ерунду не вставят.
      Книг было без счета! В новеньких незапятнанных переплетах, они стояли ровными рядами, как на параде. Стол ломился от вкусных вещей, непонятно где купленных. Чувствовалось, у хозяйки неплохие связи, но сама готовить не любит. Поэтому Бунин сначала мысленно поставил плюс, но, подумав, добавил минус. Они друг друга взаимно уничтожили.
      Гости, шесть пожилых мужчин в возрасте, смотрели друг на друга подозрительно, ели много и молча. Без сомнения это были соперники. «Старье!» — подумал Бунин и принялся за еду, наверстывая упущенное. «Женюсь — не женюсь, а поесть надо, пока эти хамы все не сожрали!» Наевшись, кавалеры начали друг перед другом выпендриваться. Один порол какую-то чушь, намекая на связи с большими артистами, называя их небрежно Владька, Генка, Алка. Получалось, что он родной брат то ли Розенбаума, то ли Боярского. Второй, пришептывая и хитро улыбаясь, завел разговор о политике, вдохновенно рисуя мрачную картину того, что нас ждет. Третий, заикаясь, читал свои мерзкие стишки. Четвертый, бывший циркач, сделал стойку на голове и упал ногами на стол. Пятый схватил гитару и начал играть, а шестой сразу запел. «Они что, в паре будут жениться?» — удивился Вениамин Петрович. Наконец, Лидии Михайловне надоели эти показательные выступления, она включила магнитофон и потащила Бунина танцевать.
      Он неуклюже начал перебирать ногами, забыв, как это делается. Неожиданно для себя поймал ритм и задергался вполне даже прилично. Завершив танцевальную композицию сложным элементом падения на колени, Бунин, тяжело дыша, усадил партнершу на диван. Спину приятно щекотали завистливые взгляды гостей. Бунин разошелся, выпил шампанского, вспомнил несколько восточных тостов, показал пару фокусов. Лидия Михайловна хлопала в ладоши. Вениамин Петрович понял: его шансы растут.
      Гости начали прощаться. Лидия Михайловна проводила всех до дверей, по дороге шепнув Бунину, чтобы он задержался.
      — Ну вот, мы, наконец, одни, — сказала Лидия Михайловна, переставляя принесенные Буниным хризантемы из одной хрустальной вазы в другую. Погасив огромную люстру, включила торшер, и все стало розовым. На колени Лидии Михайловны прыгнул сиамский кот с красными глазами алкоголика, и они замурлыкали:
      — Про вас говорят, вы — Дон-Жуан!
      — Врут!!! — испугался Вениамин Петрович.
      — Нет, нет! Разбиватель женских сердец! Для вас очаровать слабую женщину — пустяки!
      — Ложь! — отрезал Бунин. — Клевета!
      — Не скромничайте! Вы к каждой находите подход! Мне подарили сиреневые хризантемы — мой любимый цвет!
      — Я не знал! — оправдывался Вениамин Петрович.
      — У меня и халат такого же цвета. Хотите надену?
      — Не надо! Простудитесь!
      — Никогда! Кровь у меня горячая! — Лидия Михайловна вышла в другую комнату, оставив дверь открытой.
      Бунин внимательно оглядел комнату. Мебель старинная, но удобная, потолки высокие, воздуха много. Копейки, судя по всему, считать не придется. Здесь хотелось жить.
      Лидия Михайловна в сиреневом халате села напротив Бунина, закинув ногу на ногу. Халат распахнулся, обнажив ногу до того места, покуда нога была хороша.
      — Итак, я вас слушаю, Веня. Вы верите в любовь с первого взгляда?
      — В каком смысле? — осторожно спросил Бунин.
      — Ну вот вы увидели меня и почувствовали — это то, что нужно, и без меня вам жизни нет.
      — Почувствовал. Но при соблюдении определенных условий. Хотелось бы задать ряд вопросов, чтоб потом не было недоразумений. Вы извините, пустая формальность, — он достал записную книжку. — Курите, пьете?
      — Не курю, пью слегка, по настроению.
      Вениамин Петрович поставил галочку.
      — Готовить постное умеете?
      — В общем да, но у меня человек в магазине, так что хорошие продукты всегда будут и возиться не надо.
      — М-да, — Бунин поставил вопросительный знак. — Жилплощадь ваша мне по душе. Район хороший. Горячая вода регулярно или когда как?
      — Регулярно.
      — Ставим галочку. Ну, личные сбережения, конечно, имеются?
      — Вы же видите! — Лидия Михайловна обиженно поджала губы.
      — Виноват, пошутил. И у меня на черный день накопилось. Если сложим…
      — Получится славный черный денек! — Лидия Михайловна захлопала в ладоши, отчего халат разошелся, но она не стала поправлять, ободряюще улыбаясь Бунину.
      Вениамин Петрович попробовал отвести глаза от вполне приличных коленей, но не мог, точно также как от бородавки Ирины Сергеевны. Вроде и смотреть неудобно, но и глаз не отвести.
      — Ну что сказать про себя, — он скромно потупил глаза, чтобы не видеть ноги невесты. — Как честный человек скажу правду. Я храплю.
      — Знаю, птенчик мой, знаю. Храпите на здоровье, я сама этим балуюсь.
      — Вы тоже храпите? — обрадовался Вениамин Петрович.
      — Слегка, — Лидия Михайловна кокетливо повела плечами. — К тому же многие мои мужья похрапывали, я привыкла. Даже соскучилась по этому.
      — Прекрасно! — Бунькин поставил жирную галочку. — Я сразу почувствовал в вас что-то родное!
      — Когда свадьбу сыграем и кого позовем?
      — Сначала узнаем друг друга поближе, а там глядишь…
      — Ах! Узнаем друг друга поближе! Мне кажется, я знала тебя всю жизнь! — Лидия Михайловна пересела в кресло и ее рука обвилась вокруг шеи Бунина.
      — Я имею в виду, надо сверить наши привычки! Что-то совпадает, а что-то нет. Уберите руку. Давайте начистоту. Вы сколько сахара кладете в чай?
      — Три ложки, дорогой, три ложки! — Лидия Михайловна положила голову Бунькину на плечо.
      — А я две! — Вениамин Петрович высвободился. — Вы будете по привычке сыпать три, а я люблю две! Скандал! Развод!
      — Буду класть две. Могу вообще не класть, — пальцы Лидии Михайловны поползли по лицу Бунина. Вениамин Петрович что-то хотел спросить про форточки, но тут губы Лидии Михайловны коснулись его шеи. Бунин выронил записную книжку, забыто обхватил будущую супругу, и та прижалась так, что Бунину стало страшно. Он вскочил и, задыхаясь, сказал:
      — На сегодня достаточно. Дадим нашим чувствам окрепнуть. Я пошел.
      — Как пошел?! Куда это ты пойдешь из дому? Венечка, оставайся! Не пущу! — Лидия Михайловна встала в дверях. — Только через мой труп!
      Бунин попробовал протиснуться, не тут-то было!
      — Лидия Михайловна, вы странная! Другие меня провожали с хлебом и солью, а вы предлагаете через ваш очаровательный труп! Позвольте уж мне пройти!
      — Хоть один поцелуй!
      — Где один, там второй! Я не привык целоваться в первый же вечер! К тому же в нашем возрасте не надо этим злоупотреблять!
      — Нет, нет! Наоборот! Будем злоупотреблять! Сколько нам еще осталось! — Лидия Михайловна попыталась схватить Бунина, но тот увернулся.
      — Если выпустите — поцелую, — Вениамин Петрович решил схитрить.
      — Ладно. Только по-честному! — Лидия Михайловна набрала воздуха и впилась таким поцелуем, будто всю жизнь томилась в монастыре. Бунькин стал постукивать по спине, наступил на ногу, наконец, начал сжимать ее шею, только тогда она оторвалась от его губ.
      — Ах! — вздохнула Лидия Михайловна, — какая сладость!
      Бунин привалился к стене, хватая ртом воздух: «Воды! Воды!» Лидия Михайловна принесла бокал шампанского: «За наше счастье!» Очухавшись, Вениамин Петрович поспешно надел ковбойскую шляпу и попытался открыть замок.
      — На себя и влево, — направляла Лидия Михайловна, поглаживая его спину. — Какой ты крепенький! Так я могу надеяться?
      — Сразу ответ дать не могу, — Бунин злился, не справляясь с антикварным замком с ручкой в виде рассвирипевшего льва. — И замок у вас плохо открывается! Надо все взвесить. Женитьба — серьезный шаг. Это вам не развод.
      — Пусти, — Лидия Михайловна одним движением распахнула дверь. — Тут дело привычки. Научишься открывать в момент.
      — Всего доброго, — Бунин быстро захлопнул за собой дверь.
      …Он медленно шел по улице, глубоко вдыхая осенний воздух.
      — Надо же! С виду приличная женщина, а вцепилась, как пиявка! Целоваться лезет, как ненормальная! Женишься, а потом занимайся любовью нашла дурака! Я не мальчик! Пару раз поцеловаться — инфаркт!
      Чем дальше он уходил от дома Лидии Михайловны, тем спокойнее билось сердце, входя в свой неторопливый размеренный ритм.
      — Но женщина, конечно, высокого класса! С такой пройти по улице или по театру — все ахнут! А может меня так заколотило с непривычки? Если постепенно, может, втянусь? Но приготовление пищи недолюбливает! Все из магазина, а с моим желудком на покупном долго не протянешь! И случись не дай Бог что — искусственного дыхания от нее не дождешься! Не то что Ирина Сергеевна! Любую инъекцию — пожалуйста, и все по-матерински, без поцелуев. С таким медперсоналом жить и жить!.. Выходит, одними сухарями питаться? Доведет до истощения, а потом витаминами колоть будет! В обед три укола, на ужин два! Вот такое меню!.. Вера Павловна, бронетанковая женщина, где твои булочки с кремом!..
      Измученный сравнениями, Бунин добрел до дома.
      Подымаясь по лестнице, он бормотал:
      — Тут торопиться не стоит! Жил один и не умер! Станет худо, сам скорую вызову! Пельмени поел и сыт. Телевизор есть, кот Игнат есть, плюс полная свобода! Не надо ни с кем целоваться, наоборот, храпишь в свое удовольствие!
      Он открыл дверь, прошел на кухню, поставил чай, налил обезумевшему от голода коту молока, включил телевизор, в котором что-то начало мелькать, и сел за стол. Долго сидел, подперев седую голову руками. Встал, поморщившись от боли в пояснице, взял лист бумаги, карандаш и начал составлять картотеку невест. Замерзнув, Бунин потрогал батареи — еще не топили. Он надел синий свитер с дырками на локтях и налил чаю.
      От неожиданного звонка его передернуло. Бунин спросил через дверь:
      — Кто там?
      Стальной голос ответил:
      — Открывайте! Свои!
      Вениамин Петрович открыл. Отодвинув его, вошла женщина неопределенного возраста.
      — Снимайте! — она повернулась к Бунину спиной, высвобождаясь из пальто.
      Войдя в комнату, дама по-хозяйски огляделась, провела пальцем по буфету и покачала головой:
      — Грязно живете, Бунин! Здравствуйте. Я — Олеся! — женщина протянула руку.
      — Добрый вечер! А вы по какому вопросу собственно… — спросил Вениамин Петрович.
      Олеся отхлебнула из стакана чай:
      — Плохо завариваете. Гвоздь в стену вбейте…
      — Зачем?!
      — Я сказала: вбейте гвоздь! Молоток на телевизоре.
      — Вы из милиции? — Бунин нашел гвоздь и с пяти ударов вогнал его в стену, отбив себе пальцы. — Больше ничего не надо вбивать?!
      Олеся села на диван и покачала головой:
      — Жестковато. Храпите?
      — Конечно! — рассердился Вениамин Петрович.
      — Придется отвыкать. Ну что, небось, одному плохо?
      Бунин нерешительно пожал плечами.
      — Будет в два раза лучше! Так и быть, я остаюсь — Олеся откинулась на спинку дивана и протянула вперед ногу в коричневом сапоге:
      — Сними сапоги и переключи телевизор на другую программу! Сейчас увидишь, как надо заваривать чай!
      Вениамин Петрович вздохнул, опустился на колени и взялся руками за сапог.

      Два года назад были на гастролях в Финляндии. Командировочных, сам знаешь, хватало два раза в день сводить девушку в туалет. Но при этом и погуляли, да еще и ценных подарков на родину привезли. У нас, как ты знаешь, дураков нет — купить дорогую хорошую вещь, но одну. Нам барахла давай, подешевле, но чтоб много!
      Я, как говорится, не настолько богат, чтоб быть бедным. Пошел в универмаг и на все деньги купил вот этот магнитофончик — плеер, размером с пачку сигарет, но ты звук выслушай! А-а?! Регулировочка! Тембр: от бархата до нождачной бумаги! Согласись, ощущение, вежливо говоря, супер! А мощность какая? Если до упора, уши трещат по швам! Оглох? То-то же! Я говорю, супервещь!
      Осталось марочек ровно на кассету магнитофонную. Я выбрал: «лав сонгс» — песни любви! Попал в десятку! Послушай! Здесь собраны любовные шлягеры разных лет, причем, в определенной последовательности, не иначе составлял сексолог. От робких вздохов, через поцелуи взасос до, судя по фонограмме, группенсекса на стадионе с омоновцами. Под рукопашный бой девиц рвут на части к их великому удовольствию. Впечатляет, да? И так музыка сексолизует, что первый раз, наслушавшись, чуть холодильником не овладел!
      И тут я смекнул, головушка-то вот она, на месте: а что если этой эротической увертюрой дать по ушам особе женского пола! Как ее нежный организм откликнется на звучащую оргию?
      Затащил в номер гримершу, в постель повалил, наушники на уши набросил — и штепсель в розетку! Ух она шипела, царапалась, а потом затихла, зрачки расширились, порозовела. Царапается, но уже по-другому. На третьей песне задышала неровно. На четвертой мелодии с ней можно было делать все, что захочешь! Зажмурилась, чтоб меня не видеть и шепчет жарко: «Все снимай, только наушники не снимай!»
      Я, как честный человек, так и сделал. И вижу — ей хорошо! Глаза закатила к макушке, в ушах голос страстный и чудится ей, что это не я, а сам Майкл Джексон ее обрабатывает.
      Вот такая аппаратурка! Супервещь! С тех пор я без плеера ни шагу. Любая баба моя! Главное, накинуть наушники. За эти годы натренировался, накидываю на любую с закрытыми глазами. И штепсель с розетку! Веришь, нет — на четвертой песне делаю с ней, что хочу!
      Я тут кошку поймал, наушники к ушам привязал — и та размурлыкалась, будто приняла стакан валерьянки с сибирским котом.
      Что, что? Сколько их было за эти два года? Кошек, что ли? А, дам? Погоди, чтобы не соврать, сейчас посчитаем. За два года тут, брат, и сбиться можно… Мурманск… второй этаж… пляж… отделение милиции… так, так… ага… итого. За два года, если я никого не забыл, за два года по самым скромным подсчетам было… три бабы, минимум! Честное слово!
      Правда, еще одна врач сорвалась. Свет вырубился, магнитофон отключился, она как меня перед собой увидела — в крик и бежать. А без музыки в одиночку я не тяну. Зато с этой штуковиной — любая моя. Накидываю наушники, как ковбой лассо на скаку — на любую кошку, собаку, коня, без разницы!

      Как тебе песик? Не смотри — неказистый, лапы разные — зверь! Что ты! Хоть вешай на грудь череп с косточками — «не подходи, убьет!» Погладить? Жить надоело?
      Ну что, звереныш, нравится дядя? Видал, хвостом завилял — нравишься ему, нога твоя левая. Да не бойся, видишь, морда в наморднике. Иначе, твой до гроба! До твоего гроба. В горло вцепится, и висит, пока другое горло не подсунешь! Что ты! Скотина редкостная! Кто посмотрел косо, шагнул резко, икнул без предупреждения — все, покойник!
      «Шварцнегер», ко мне! Сидеть! Видишь, лег.
      Стоять! Место!.. Ушел. Во, характер. Чтоб по евоному было!
      Видал палец! Нет его, верно! «Шварцнегера» натаскивал, «апорт» разучивали. Зато научил. То ли тигры у него в роду были, то ли бензопила.
      А ногу видал? Стой, не падай! Пять швов наложили, до кости дошел! Команду «фас» репетировали! Теперь скажи «фас», тут же ногу несет! Это я еще штаны не снимаю! Ты бы ахнул!
      Где брат, где брат… Отрабатывали охоту на медведя, где брат…
      Что? Где ухо? Зайди с другой стороны — будет тебе ухо! Во прыгучесть, да? С угла комнаты рванул, на ухе повис, чего-то в «Новостях» ему не понравилось… Да брось ты, вторым ухом слышу все что надо. А то, чего не надо, не слышу.
      Знают его тут, все знают — видишь, шарахаются! Грузовичок развернулся, другой дорогой поехал. Транспорт вообще не ходит. Шалунишка. Я его и кормлю в наморднике, а ты как думал! Специальный намордник на физиономию свою надеваю, а то он когда жрет, родного отца схавает!
      Конечно, с ним страшно! А с другой стороны, без него сегодня на улицу не выходи, загрызут!

      Лучше бы он долг не отдавал! Вместо нормальных рублей всучил доллары. Зеленая до тошноты бумажка с цифрой десять! А я эту валюту отродясь в руках не держал. Слышал много, по телевизору в сводках МВД видел, но чтоб в кармане, бог миловал.
      Куда припрятать? С рублями рядом в бумажнике не положишь — невежливо, валюта все-таки. Да еще в магазине перепутаешь с тыщей, обе зеленые, сдачу рублями дадут, дома хватишься — инфаркт без вопросов. Прятать надо, а где? В туалет, где заначку храню — там рискованно! Влажность большая, доллар, он нежный, отсыреть может. Запихать в стул под обивку, кто туда сунется! А домашние сдуру заерзают задницей? Протрут напрочь!
      Три ночи не сплю, в кулаке валюту зажал, руку забинтовал по локоть, мол, порезался, а у самого в мозгу вертится: куда, куда, куда?! На пятый день не выдержал, с горя напился. Поллитра приговорил к высшей мере. Утром проснулся, голова ясная, не болит. Меня сразу насторожило: чего это мне вдруг ни с того ни с сего хорошо? К обеду вспомнил! Я ж вчера, наконец, доллары спрятал! Фу, гора с плеч! А куда я их вчера спьяну сунул-то? Черт! То что спрятал, помню отлично, а вот куда — провал!
      Руки трясутся, испарина, все подряд дома щупаю, где вы мои зелененькие?! Все перерыл: обивку с мебели посрывал, подкладку одежды спорол, стены простукал, пол разобрал — нету! На кухне крупу перебрал кроме жучка никого! Яйца перебил — желток, белок — все! Значит, из своих кто-то выкрал!
      Прижал в углу женушку, начал издалека: «Узнаю, что ты взяла доллары, убью, сволочь!» Плачет, божится: всего в жизни повидала, но долларов никогда!
      Дочку взял на внезапность, ночью подушкой накрыл: «Где валюта, фарцовщица старая?!» Отбивается, слезы льет, в прихожую сбегала, копилку принесла: «Вот папочка, все что есть, десять гульденов!» Это что за деньги придурковатые, «гульдены»? Доллары где?!
      Мои бабы ревут, крестятся, мол, не мы! А кто, спрашивается?
      Смотрю вокруг, все подозрительно! Сосед «мальборо» курит, в «вольву» садится, мне улыбается. Ворюга! На мои деньги куплено, но улик нет! Котяра на лестнице лапу лижет, мурлыкает, усы в сметане по локоть. На какие деньги кутил? Кис-кис-кис! Ага, попался! Колись, где валюта?! Взвыл, сукин сын, извернулся и деру! За границу рванул, не иначе! С такими-то деньгами, хоть в Париже сметаны нальют!
      Опять ночами не сплю, сердце ноет, обидно до слез! Лучше бы я эти доллары пропил! Или на глазах у соседей от десятидолларовой бумажки «беломор» прикурил, чтоб от зависти их кондратий хватил! Да на худой конец бабке убогой дал милостыню, чтобы она, увидев валюту, гикнулась разом! Такую сумму и никакого тебе удовольствия! Главное, не было бы этих чертовых долларов, так и не мучался бы! А потерял, горе такое, будто не десять долларов, а сто!
      Жить неохота, пальцы папироску закурить не в состоянии, руки трясутся заодно с коробком. Или стол так качается? Я ж под ножку бумажку подкладывал… вот она… Мама родная! Десять долларов! Значит, я тогда спьяну под стол подложил, чтобы его не шатало!
      Вот они родимые, сладкие! Господи! До чего ж приятно найти то, что потеряно! Причем, что интересно. Нашел десять, а радости на тысячу минимум! Смотрите, что получается. Когда десять потерял, горя было на сто. А нашел — счастья на тысячу! Простой расчет показывает: тысяча минус сто девятьсот долларов, считай, заработал на ровном месте!
      С такими-то деньгами можно и выпить! Ну я себя угостил. Проснулся, голова ясная, не болит. Сунулся в карман, долларов нету. Опять спьяну куда-то засунул! Вот беда!
      А с другой стороны, сколько радости будет, когда найду! А то жизнь скучная, должны быть какие-то праздники.

      Не были в Африке? Рекомендую. Я из турпоездки вернулся недавно. Жили в номере с мужиком из Москвы. С виду оползень, а на деле шустрый, как электровеник. Покупал все в два раза дешевле, чем остальные. А где — не говорит! Улыбается, рукой отмашку дает, мол, бежать бесполезно, я последнее взял. Естественно, его дружно возненавидели.
      И тут, буквально, два дня до отъезда, когда денег все меньше, а желаний все больше, сосед вваливается, еле дышит, а морда довольная, не иначе опять задарма чего-то ценного отхватил.
      «Во!» — говорит, — часики почти золотые, да еще ходят. Одновременно стрелки компасом служат, в полночь похоронный марш наигрывают! Сколько, думаешь, отдал?»
      Я-то понимаю, взял задешево, но чтоб ему больно сделалось, думаю, опущу его. Такие часы полсотни долларов всяко тянут, а он, гад, сторговался за двадцать пять.
      — Десять долларов, — говорю, — красная цена за этот компас на кладбище!
      Сосед хохочет, аж похорошел:
      — Пять долларов!
      — Где?!
      Сразу скис, но признался: «На базаре, во втором ряду третья лавка за коврами. Я последние взял!»
      Пулей туда.
      Базар. Второй ряд, третья лавка налево. Только не третья, а четвертая и не за коврами, а за обувью. Внутри африканец, улыбается, лицо как солнечное затмение, и лопочет по-ихнему, мол, я к вашим услугам.
      Часов на прилавке нет. Припрятал. Ну я базарные правила знаю. Никогда не показывай, что тебе надо то, что надо. Сначала шляпу примерил. Кольцо в ноздрю вдел. Долго смотрелся в зеркало. Африканец глаза к потолку завел, мол, идет вам необычайно. Только после этого я себя по лбу хлопнул: мол, вспомнил, часы нужны!
      А как ему объяснить, наши языки не соприкасаются.
      Я руку к уху приложил и говорю без акцента: «Тик-так!»
      Хозяин улыбнулся, кивнул и выносит затычки для ушей огромные, не иначе из баобаба.
      Не понял, чудак! Элементарной логикой не владеет!
      Я ему снова. На руку показываю, потом пальцем в воздухе черчу циферблат, и чтоб понятнее было, язык высунул, круги делаю, мол, стрелки бегут.
      Вроде дошло. Подмигнув, вышел, вернулся, языком крутит, подмигивает и сует порножурнал!
      Ну как нерусский, честное слово! Бестолочь! Часы! Часы нужны! Правой рукой как бы рогульку кручу, мол, завожу часы и как заору: тр-тр-тр-трррр! В смысле, будильник, часы! Ежу понятно!
      Сообразил. Перестал улыбаться, побледнел: был черный, стал фиолетовый. Дверь на щеколду закрыл, нагнулся, из-под прилавка автомат вытаскивает и «тр-тр-тр-трррр» делает!
      Чуть не убил его из этого автомата! Чувствую, часы за пять долларов не видать! В сердцах постучал кулаком по лбу и по прилавку: бум-бум, мол, балда ты туземная!
      Он согласился, кивнул, из-под прилавка ведро вытаскивает. А там полно часов! Выходит, бум-бум, по-ихнему, часы! Ух ты! Детские, мужские, женские, на любой вкус, и одна пара под золото, с компасом, точь-в-точь как у соседа. Я, как положено, морду скривил, мол, часы так себе. На руке взвесил — тяжелые. К глазам поднес, мол, цифирки мелкие. Компас мог бы Юг и поюжнее показывать. Опять сморщился и показываю пять пальцев, мол, беру за пять долларов!
      Африканец аж присел и показывает две руки, мол, десять! И тут вижу: мама родная! На одной руке не пять пальцев, а шесть! Выходит, часы стоят одиннадцать! С такими ручонками не пропадешь!
      Какой идиот купит за одиннадцать, когда сосед взял за пять. Ладно, думаю, потягаемся. Я на часы плюю, в ведро бросаю. Хозяин достает, протирает. Я плюю, он растирает до блеска. Он одиннадцать тычет, я ему пять. И вы знаете, сдался! Смотрю, один палец скинул. То есть, две руки растопырил, а там всего десять пальцев! Ну, думаю, раз слабину дал, цену собьем! Повернулся, дверью хлопнул, ушел! Через полчаса захожу навстречу мне две руки, на одной пять пальцев, на второй три! Так, думаю, я тебе все пальцы на одной руке ампутирую! Ухожу, прихожу, ухожу, прихожу! Ага! Еще один палец скинул! Семь! И на глазах слезы! То ли денег жалко, то ли без пальцев больно.
      Пожалел я его, не садист ведь! Сунул десять долларов, часики свои из ведра выгребаю и весь в счастье ухожу.
      Африканец за рукав тянет, протягивает ведро. Я говорю: «Да взял я часы, взял, вот они, спасибо!»
      Не понимает, чудак! Ведро тычет, в грудь себя бьет. Тут до меня дошло: за десять долларов он ведро часов продал! Во, бизнесмен!
      Наши ахнули, когда узнали почем ведро часов отхватил.
      Соседа от зависти начало бананами рвать.
      Приехал на родину и как король всем по часам! На себя же все не наденешь. Все поражены. «Такие деньги, такие деньги!» Я помалкиваю. Пусть думают, будто я в дельцы теневой экономики выбился. Так и подумали. Ограбили через три дня. Обнесли вчистую, плюс по голове дали — не помню кто. Осталось одно ведро из-под часов. Как память об единственной в этой жизни удаче.
      Верно говорят: рано или поздно за все расплатишься. В Африке на три пальца приподнимешься, на родине опустят с головой. С тех пор не торгуюсь. В оконцовке выигрыш равен пустому ведру.

      На мизинце огромной статуи римского императора примостился лопоухий нищий. Лежащая на земле шапка была полна монет. Денек выдался неплохой. Кидали часто, кидали щедро. Вот так бы да каждый день. В такой нищете можно жить!
      Мимо шел голодранец в грязном плаще и шарфе, намотанном вокруг шеи. Судя по запаху, шарф заменял ему одеяло и скатерть, и полотенце. Голодранец уставился на шапку, полную денег, и сглотнул слюну, словно в шапке благоухал наваристый суп.
      — Подай, Христа ради!
      Лопоухий прикрыл шапку телом:
      — Я сам нищий!
      — С такой-то шапкой! А у меня ничего нет совсем! — Голодранец распахнул плащ, под ним, действительно, не было ничего, даже тела.
      — Отсыпь малость на пропитание! Раз в неделю жутко хочется есть!
      — Дать чуток, что ли? — подумал лопоухий. — А то ведь подохнет, а на небесах ляпнет, мол, из-за меня! Зачем мне эти разговоры в раю?!
      Лопоухий зачерпнул деньги, взвесил на руке, половину отсыпал и остаток царственным жестом вручил голодранцу.
      Тот закрестился, закланялся и, пятясь задом, исчез.
      Нищий улыбнулся:
      — Первый раз в жизни дал милостыню! Дожил-таки!
      Голодранец легкой рысью летел к забегаловке и на перекрестке сбил калеку на деревяшке с колесиками, который двигался, толкаясь кулаками об землю. Голодранец выронил монеты, и те радостно запрыгали по камням, вызванивая желания.
      Голодранец кинулся собирать деньги.
      Обрубок с трудом вернулся в вертикальное положение и вытаращил глаза на эдакое богатство.
      — Сволочь, подай, Христа ради!
      Голодранец насупился:
      — Не видишь, что ли, с кем разговариваешь?! Я такой же нищий, как ты! В кулаке все мои деньги.
      Обрубок профессионально всхлипнул:
      — А у меня в кулаке ничего нет! И ног у меня нет, а у тебя их вон сколько!
      — Половинка прав! — вздохнул голодранец. — Я хоть и нищий, зато при руках, при ногах, а у бедняги всего половина. Я против него Аполлон Бельведерский.
      — Держи! — голодранец протянул инвалиду пару монет и, закинув шарф за спину, господином зашагал дальше.
      Обрубок расцеловал монетки, хохотнул и, мощно отталкиваясь от земли, помчался по улице.
      На повороте калека чуть не сшиб чье-то туловище. Оно задумчиво шагало, засунув руки в карманы, натыкаясь на стены и на людей. Ощупав инвалида, туловище сказало:
      — Подай, Христа ради, бедному туловищу, потерявшему голову от несчастной любви.
      Калека завопил:
      — Ты же не видишь, с кем разговариваешь! У меня ног нету, культяшки! Хорошо еще мужское достоинство не пострадало, одна радость в жизни осталась, правда, с трудом! И ты говоришь мне «подай»! Тьфу на тебя! Самому пару монет дали позабавиться с девушкой!
      Туловище зарделось:
      — О девушках могу только мечтать. Да и мечтать, если честно, нечем.
      — Вот беда-то у человека, — смахнул слезу калека. — У меня нет каких-то двух ног, все остальное при мне! А эта бестолочь без головы, считай, все органы псу под хвост — погремушки!
      — На! — инвалид вложил в руку туловища монету. — Погуляй за мой счет!
      Туловище благодарно закивало и пошло куда глаза глядят, хотя глаз у него не было.
      Калека вздохнул:
      — Денег, конечно, жаль. На одну монету целую девушку не пригласишь. А с другой стороны, когда еще подашь милостыню! Сделал доброе дело — зачтется. Грехи замолил, теперь и погрешить можем всласть!
      А туловище бредет, на всех натыкается.
      На углу голова лежит, подаяние просит. Волосы русые, глаза голубые. Как такой симпатяге откажешь! Да еще горе у нее вон какое!
      Кидают монеты, голова ртом ловит, за обе щеки запихивает. Довольная. Еще бы. Полный рот денег!
      И тут туловище ногой ка-ак голову поддаст! Голова покатилась, деньги сыпятся, крик. Туловище споткнулось, по земле шарит руками, монетки хватает и по карманам, по карманам. Без головы, а соображает!
      Голова деньгами плюется:
      — Что ты сукино туловище делаешь, а?!
      А оно знай зудит:
      — Подайте, Христа ради, бедному туловищу, потерявшему голову от несчастной любви!
      Голова аж поперхнулась деньгами:
      — Это ты-то несчастное?! Кто ж тогда я! У тебя руки, ноги, задница, прочие органы и тебе плохо?!
      Туловище захныкало:
      — Но без головы я же не знаю, как этим пользоваться. Хожу под себя, а под кого же еще?! Могу пойти куда хочу, а куда я хочу?! Любая баба моя, но не знаю какая!
      Голова от злости завертелась волчком:
      — Но ты все можешь, а мне нечем! Ходить под себя и то не могу! Бабу вижу, хочу, знаю как, а как?! Пинка дать под задницу не могу! Ни задницы у меня, ни пинка! А ты еще ноешь: «Подайте, Христа ради!» Побойся бога! Счастливчик!
      А туловище свое гнет:
      — Подайте, подайте…
      Голова задумалась:
      — Сплюну-ка пару монет. Пусть подавится. Верно говорят: помоги ближнему! Раз кому-то помог, значит, ему хуже чем тебе. Выходит, тебе чем ему лучше! За то, что кому-то хуже чем тебе, последнее отдать можно!
      Голова сплюнула деньги, покатилась по земле, по камням, набивая шишки, радуясь жизни и улыбаясь во весь рот. Потому что пока у тебя есть рот, не улыбаться им глупо. Эх, научиться бы ценить то, что у тебя есть, пока оно есть, а не потом, когда нету!

      Одни воруют, потому что хотят жить лучше, другие воруют оттого, что просто хотят жить. Сегодня, засучив рукава, тащат все: от варенья, до банки из-под варенья, которую можно продать.
      А у меня дачка не бог весть какая, но если разобрать по кирпичику сумма! Пять лет строил, недоедал. Так что, это все без боя отдать?
      Летом-то дежурили с ружьями, а зимой, когда никого не будет? Естественно, на охране народ чокнулся.
      Кто во что горазд: колючая проволока на заборе, волчьи ямы, замки, запоры, капканы, мигалки, ревуны. К сентябрю линия Майергейма получилась! Мне повезло: сосед, Михалыч, мужик смекалистый, он и себе и нам напридумывал всякого. Ток пустил по проволоке, причем, какое-то там реле с прерывателем, все время потрескивает, и в ночи видно, как по проволоке искра мечется в поисках жертвы. Жуть!
      Не скажу где, а то вы с места сорветесь, достал Михалыч взрывчатку, туалет заминировали и подходы к дому. На окнах секретки — если кто решетку взломает, за раму схватится, там крохотные иголочки, а на кончике — яд! Так что, милости просим! Ну а кто замок выломает, в дверь войдет его ждет сюрприз. Планочку заветную не отвел, только дверь распахнул, тут гарпун на пружине сквозь тебя — фить! Так что, извини, по второму разу не сунешься. Словом, к зиме подготовились. Один только Петрович, старый лентяй, со своей хибарой, как бельмо на глазу: ни решеток, ни замков, дверь на одной сопле держится.
      На зиму уезжали спокойные. Только смертник, камикадзе с голодухи сунется.
      По первому снегу в ноябре решили проверить. Подъезжаем и чуем неладное.
      На снегу следы, вещи раскиданы. Кинулись по домам. С горя о предосторожности позабыли. Тимофеич на своей же проволоке сгорел, за искру ухватился. Митрюхины на родном минном поле подорвались. Сигналова в волчью яму ухнула, а там волк неделю без пищи!
      Я к своей избе подбегаю. Окна выбиты. Обнесли! Влетел на крыльцо, про гарпун-то забыл, дверь на себя дернул. Мама родная! Как он просвистел под мышкой и кроме соседа никого не задел — загадка!
      Бог ты мой, внутри что делалось! Все вверх дном, будто искали чего-то. Но на первый взгляд вроде все здесь, учитывая, что в принципе, брать-то нечего. Считай, последнее в охрану вбухали.
      Смотрю: на столе записочка ножом приколота: «Что же ты, сука, столько нагородил, будто внутри все из золота, а ни хрена нету! Сволочь нищая!»
      Обнесли всех в садоводстве.
      Один дом не пострадал. У Петровича, как была дверь на сопле, на той сопле и болтается. А он, ненавистный, хохочет: «Хочешь жить в безопасности — позаботься об охране соседа!»

      Одному богу известно, сколько эта вишня порожняком простояла. Выскочит летом, десятка два ягод как прыщи, без бинокля и не видать. А в этом году словно очнулась: ягодами усыпалась от и до.
      Жара, ягода светом-теплом наливается, на глазах краснеет, как девушка, будто при ней кто-то матом, честное слово. Я прикинул: ведра три будет минимум, а максимум — всю зиму варенье ложками ешь. Картошка с вареньем — как-нибудь до весны дотяну. Смотрю на вишню-кормилицу, не нарадуюсь. Но не я один. Дрозды уголовные на юг пролетали, сверху ягоды засекли, вниз попадали. Мол, чего переть в Африку, если тут все накрыто! Но неспелую
      поспеет! Я посчитал: дроздов на проводах тридцать штук. Банда! Хоть в милицию звони. И начались бои местного значения. Только дрозды на вишню спикируют — я из дома с топором. Они из листьев фырш-фырш! Я в дом дрозды на вишню, я за топор — они на провода! Я с каменюгами! С третьей попытки попал! Никогда не думал, что дрозды матерятся. Оказалось, соседу лапу предпоследнюю перебил. Дрозды от хохота чуть с проводов не попадали. А я в армии служил подрывником. Решил — взорву на фиг! Черт с ней, с вишней, с женой, с дачей, но дроздов окаянных положу как врагов народа!
      Тут сосед присоветовал: старинное средство — пугало. Сам бы оформился, да перед соседями стыдно. Из досок сбил крест, нацепил китель деда в чине полковника, с жены юбку из крепдешина содрал, вместо головы пригвоздил тыкву, глаза — перегоревшие лампы, в левую руку швабру, в правую — лом. На конкурсе пугал мое бы первое место заняло! Бабки замертво падали, а дроздам хоть бы хны! Под мышками у полковника внаглую вжик-вжик! А каждый вжик — ягодка!
      Сосед сказал: птица, в виду того, что мозг в клюв ушел, шарахается от всего блестящего и шумливого, типа фольги. Приволок коробку с елочными игрушками, на ветках развесил мишуру, дождик, шары серебристые, внизу Деда Мороза определил, словом, не вишня — новогодняя елка образовалась. Сосед с бодуна приперся с шампанским и в валенках. Дрозды опешили, головами мотают — какой Новый Год, когда вокруг июль, жара сумасшедшая. Чирикают, совещаются: пока снег не выпал, надо срочно устроить налет. А я мимо иду, но все слышу.
      Ну как быть? Собрать сейчас — кисловатая. Подождать до утра — дрозды все пожрут, быть варенью из косточек. Либо сегодня все мое, либо завтра дроздово. Измучился, как Ленин перед взятием Зимнего. Сегодня рано, завтра — кукиш! А-а! Живем один раз, и тот еле-еле. Приволок ведро и давай рвать! Красную, розовую, даже зеленую. Ух и рожи, вы бы видели, у дроздов! Глаза на лбу, клюв нараспашку! Ради одного этого стоило все сорвать к чертовой матери!
      Четыре ведра получилось и кружечка. Жена варенье сварила, по баночкам закатала. Не поверите, шестьдесят банок вышло! Правда, сахару маловато, нестандартные крышки, воздух прошел, вспучило. Словом, варенье бродить начало. В голову шибает и прямо в желудок. Много не съешь, за столом долго не усидишь! Зато витамины! Рысцой в туалет, сядешь и до чего хорошо становится на душе: дроздам клюв утер! Все нам досталось!

      Вы меня извините, но когда сыр швейцарский лежит, я понимаю, за такие деньги килограмм никто не возьмет, но сто грамм, чтобы освежить в памяти, могу позволить в кои-то веки.
      Я слюну проглотила и говорю: «Мне, пожалуйста, сто грамм, если можно без дырок.»
      Продавщица, наглая такая, заявляет: «Это настоящий швейцарский сыр, он без дырочек не бывает!»
      Я ей говорю: «Видите ли, дорогая, я на свои кровные желаю ровно сто грамм, чтобы забыться, вспомнить молодость. Поэтому прошу, в виде исключения, сыр целиком».
      А она, наглая такая, шипит: «Что ж я вам его лобзиком выпиливать буду?»
      Вышла заведующая. И не разобравшись, накинулась: «Выходит, вам только сыр, а кому же я дырки от сыра продам?»
      «А это, — говорю, — ваши проблемы. Одни просят мясо с косточкой, другие без — и дают без разговоров».
      Заведующая говорит: «Ради бога! Если хотите сыр с косточкой, я принесу, а можно без косточки, как пожелаете, но без дырок сыр швейцарский в природе не произрастает!»
      Я говорю: «Не дадите, объявлю прямо тут голодовку и, даю слова, подохну к утру!»
      Чертыхнулись, отрезали. Правда, три дырки всучили. Две большие и маленькую — одну.
      Пришла домой, нарезала тоненько-тоненько, ровно двести пятьдесят пять кусочков вышло плюс корочка, и с булочкой, маслицем, чаем индийским!
      Вкуснятина! Думала, растяну на неделю. Гляжу: к часу ночи сыр кончился! Съела до крошечки, и знаете! Сыра нет, а запах остался. Три дня ем булку голую, а запах — будто с сыром! Не иначе дырки пахнут! Дуреха! Брала бы дырок побольше, глядишь, месяц как сыр в масле каталась за те же деньги!
      Нет, швейцарцы не дураки, что в сыр дырки кладут!

      Алло! Да, Коля у телефона! Света? Какая еще Света в восемь утра в понедельник?! Из Москвы? Ах, Света из Москвы? Прости, Светулик, не узнал. Приехала-таки! На три дня? Отлично! Что у ребят нового? Николай Петрович все трусцой бегает? Добегался? Посадили?! За что? Спекуляцию? Чем? Он же микробиолог! Микробами, что ли, спекулировал? Машинами?..
      Так, Светулик, вы простите, ради бога, но с каким Светуликом я говорю? Из какой Москвы? Отдыхали вместе на юге? На каком юге? В Алуште? Свету… Светлана Павловна, что ли? Голубчик мой! А я голову ломаю, что за Светулик ненормальный звонит в восемь утра в понедельник! Я тут без вас извелся совсем! Что новенького, ягодка моя? Старшим инженером стали?! Ну вы даете! Были простым поваром и стали старшим инженером?! Здорово вас повысили однако… Никогда не были поваром? А поварихой? А подруги повара у вас не было?.. Ну дома-то варите? Ну вот: дома все повара, и я повар, а вы, значит, не повар…
      Светлана Павловна, а помните, как здорово было там, где мы с вами были? А что помните? Конкретно, если не секрет. Ну, кто был, где был и был ли вообще? Не можете забыть, как в катере на экскурсию… Вы не можете забыть, а я никак не могу вспомнить.
      Светлана Павловна, поймите меня правильно, я безумно рад звонку, но с кем, черт побери, я разговариваю, если вы вовсе не повар! Вы меня ни с кем не путаете? Жаль.
      Значит, вы утверждаете, что мы… Где? В Крыму. Год какой? Прошлый. Месяц? Июль. В чем вы были? В красном купальнике? Спинка открытая? Светка, ты, что ли? Тьфу! Чего ж ты с утра разыгрываешь?! Светланой Павловной какой-то прикинулась! Светка, ты откуда приехала? Из Москвы? Да я все про тебя знаю: на три дня из Москвы, и как я просил, сразу звонишь! Ай да Светка, взяла и на три дня из Москвы фить!.. А как же ты из Москвы фить, когда живешь в Свердловске?
      Так… Светла… Свету… гражданочка, а как, кстати, ваш мальчик поживает? Хореографическое закончила? Балериной стал? Способный мальчишка… А вы же говорили, что он… она в суворовском училище… То есть, а у кого же муж водолазом?.. В смысле, водолаз мужем работает?
      Све… Све… только без слез! Чтоб я забыл такую даму как вы! Да я вас как живую помню! Прическа у тебя… у вас… все такая же? Под мальчика, да? Ну я и хотел сказать: коса до пояса… Так и стоит перед глазами женщина с косой… А глаза, небось, все такие же синющие… Как угольки? Красные, что ли?! Что время делает, а?!
      Но родинка… Погодите, родинка-то моя любимая на плече осталась? На бедре? Как вас жизнь скрутила, господи! Светлана, утрите ваши слезы. И вообще, простите, какому Коле вы звоните?! Николаеву?! Это я. А приехали откуда? Из Москвы. Да знаю я все, знаю! Из Москвы приперлись на три дня и как я просил, сразу звоните в восемь утра! Ух, ягодка моя сладкая! Что же мне с тобой делать?
      Так. Светлана, последний вопрос на засыпку! Светлана, вы уверены, что вас Светланой зовут? Уверены! Плохо дело… Значит так. Жду тебя… вас… в семь у метро «Владимирская». Узнаю ли я вас? Разве такое забудешь! Да, на всякий случай скажите, в чем будете? В юбочке? Мгу. Ну, тогда я в пиджачке. Целую в щечку! Щечка хоть у вас осталась на месте? Слава богу!
      …Фу, никакая она не Света, а Люся! А точнее — Овечкина Вероника Константиновна, умерла в марте этого года. Но раз позвонила — помнит. Злопамятная, однако…

      Супруги Карпухины дружно зевали у телевизора, поглаживая белую пуделиху по кличке Шалава, которая, нагулявшись, наевшись, разлеглась на диване, дурея от прикосновения любящих рук.
      Пальцы супругов повстречались в кудряшках шерсти, но, задумавшись о своем, они не сразу сообразили, что гладят не пуделиху, а пальцы друг друга. Карпухины разом вздрогнули, очнулись и уставились друг на друга. Вадим наклонился к жене и, стиснув зубы, сделал громкий чмок в шею. Лида взъерошила редкие волосы на голове мужа, положила руку ему на колено. Оба тоскливо посмотрели в сторону спальни.
      «Придется заняться любовью, — подумал Вадим. — Пишут, без этого у женщин характер портится, баба стервенеет».
      «Бедняга! — вздохнула Лида. — Месяц без женщины. Говорят, мужики на стену лезут от воздержания. А мой пока по полу ходит.»
      — Пошли, дорогой, в кроватку! — Лида, вздохнув, направилась в ванную.
      Вадим на кухне почистил зубы, лег в постель и зевнул так, что скрипнула челюсть: «Завтра день сумасшедший! Выспаться бы! Ну ничего, зато потом месяц свободен!» Он высморкался:
      — Иди ко мне, королева! Я весь дрожу!
      Лида медленно скинула халатик и, обнаженная, легла в постель.
      «Фигурка у нее до сих пор ничего. Обидно, такая баба и уже десять лет как моя!»
      Вадим привычно просунул левую руку под Лидину шею, правой начал искать крошечную грудь. Лида шаловливо прикусила зубами ухо супруга. Где-то она прочла, что «это их возбуждает». Из уха торчали жесткие волоски. «Раньше у него волос в ухе не было. А теперь их тут больше, чем на голове. Растут как на дрожжах. Значит, чего-то в ухе такое есть, чего нет в голове…»
      Вадим наконец нашарил грудь жены: «Надо же так побелить потолки! Месяц прошел, уже сыпется!»
      Лида губами прижалась к губам мужа и они слились в поцелуе. «Боже! думала Лида. — Где взять денег на новые сапоги, этот идиот приносит копейки!» Она в сердцах прикусила губу мужа, он застонал.
      «Черт! Как завтра быть с Милюковым? Платить за него в ресторане или пополам? Не заплатить — обидится, заплатить — оскорбится. Как бы так оскорбить, чтобы он не обиделся… сволочь такая.» Вадим сжал супругу, что-то в ней хрустнуло.
      — Сумасшедший! — шепнула Лида. — Не торопись.
      Тут вошла пуделиха и прыгнула на кровать.
      — А ну кыш отсюда! — рявкнул Вадим, мгновенно переключившись с жены на собаку.
      — Что у нее во рту? — Лида села на кровати. — Шалава, ко мне!
      Вадим выхватил тряпку из пасти:
      — Лифчик твой! Собака тащит то, что плохо лежит!
      — Дай сюда! — жена взяла лифчик. — Бессовестная собака! Накажу!
      — Накажи ее, накажи! Всыпь ей, Лидушка, сейчас же! — бормотал Вадим, кутаясь в одеяло. — Вечно эта собака припрется не вовремя. Такое настроение сбила, правда, Лид? — Вадим сладко, с хрустом, зевнул, будто раскусил кусок сахару.
      — А чей это лифчик? — спросила жена.
      — Честное слово, не мой, — засыпая, буркнул Вадим.
      — Проснись! Чей это лифчик, я тебя спрашиваю?! — Лида пнула мужа ногой.
      — Психопатка! Отстань от меня со своими лифчиками! — Вадим сел на кровати.
      — Это не мой! — отчеканила Лида.
      — А чей? — заводясь, заорал Вадим. — Я хожу без лифчика! Грудь пока сама держится!
      — На твоем месте я бы язык прикусила! Посмотри на размер! — Лида прикрыла миниатюрные прелести простыней.
      Вадим понял: сон отменяется. Он с ненавистью переводил взгляд с лифчика на лицо супруги и обратно, как бы сопоставляя размер бюстгалтера и размером физиономии жены:
      — Да, это не твой! Тебе до него расти и расти! Это шестой размер, если не двадцать шестой! — глаза Вадима вспыхнули.
      — Как ты мог! И, главное, с кем! Где ты нашел эту корову-рекордистку?
      — Погоди ты! — Вадим протер глаза. — По-моему, за десять лет я кроме верности ни в чем не был замечен. Так что напрасно ты машешь этим гамаком! Я с ним и рядом не лежал!
      Лида носилась по комнате:
      — Спасибо собаке, глаза мне открыла!
      «Ничего не понимаю, — думал Вадим. — Ведь каждый раз проверяю все, до волоса на подушке! Уксусом пол поливаю, только бы духи не унюхала, а тут такая улика! Уличища! Не иначе Наташка подсунула. Решила отомстить! Неужели у нее такой бюст! Во скрытная баба!»
      Лида продолжала маршировать, выкрикивая лозунги про свою чистоту и про мужнину грязь.
      — Прекрати мелькать! — крикнул Вадим. — Сядь! Что ты мелешь! При чем тут я? Вспомни, может, кто из подруг забыл?
      — Из чьих подруг? Из твоих?
      — Погоди! Ты вчера белье гладила? Вот свой лифчик и разгладила!
      — Я гладила утюгом, а не танком!
      — А может, ты купила на вырост?
      — Дурак! Никогда у меня такого не будет, не надейся! Я ей глаза выцарапаю!
      — Какая связь между лифчиком и глазами? — Вадим нервно закурил. «Может, Света? В темноте размер не зафиксируешь. Нет, но такое я бы запомнил навеки! Черт бы их всех подрал! Голову теряют — не помнят, в чем пришли! Шалавы!»
      — Я спрашиваю, кто у тебя здесь был?
      — Погоди! Водопроводчик! Вчера был водопроводчик!
      — Не идиотничай! Он был в кепке, без лифчика!
      — Откуда ты знаешь, ты его раздевала?
      — Я никогда никого не раздевала, в отличие от других! И, главное, спутался бы с тонкой, изысканной женщиной — нет! Отбил жену бегемота! Это твой вкус! Теперь понятно, почему вместо филармонии тебя тянет в цирк! Между нами ничего общего!
      Лида, упав лицом в подушку, зарыдала.
      — Лидочка, ну это же глупость! Шалава откуда-то приволокла этот чудовищный лифчик, может, с улицы? Женщин с таким бюстом не существует в природе. Ну что ты из пальца скандал высасываешь? Ты же умница, — он покрыл поцелуями шею и плечи жены.
      Лида, всхлипывая, прижалась к мужу:
      — Ладно, мир. Но что бы подумал ты, если бы Шалава притащила чужие кальсоны?
      Оба засмеялись, радуясь, что скандал позади.
      Тут снова вошла Шалава, держа в зубах тряпку…
      — А вот и кальсоны… — еле выговорила Лида и зашлась смехом.
      Вадим, задыхаясь от хохота, нагнулся и вырвал из пасти материю.
      — Носок! У-у, воришка! Допрыгаешься.
      — Выбрось его! — Лида прильнула к мужу всем телом.
      Вадим оттолкнул жену.
      — Погоди! Чей это носок?!
      — Ну не мой же!
      — Посмотри на размер! — Вадим приложил носок к своей ступне. Носок был раза в два больше. Теперь уже Вадим забегал по комнате, принюхиваясь к носку, словно пытался найти владельца по запаху.
      — Кто у тебя был в этом носке?
      — Вчера был водопроводчик! — прошептала Лида и покраснела.
      — Это мы уже слышали! Интересно, что ж это за засор в ванной был, если человек раздевается догола и ныряет!
      — Какая чушь! — Лида прижала ладони ко лбу. — Какая чушь!
      «Неужели Сергей? — думала она. — Нет! Интеллигентный мужчина, переводчик, всегда уходит по-английски, в носках. Михаил? Бывший разведчик. Пароли до сих пор помнит. Никаких улик не оставит. Для маскировки, скорее, чужое возьмет. Привычка с войны…»
      Вадим сел на корточки перед пуделихой:
      — Это надо же нас так опозорить!
      Шалава кивнула.
      Вадим кое-как оделся и выскочил на лестницу, комкая в кармане бюстгалтер. «Всех обойду, кому подойдет лифчик, ту и убью!»
      Лида отревелась, оделась, накрасилась.
      «Поеду к Семену. Не могу оставаться в этом дурдоме, — она сунула носок в сумочку. — Он работает в уголовном розыске, по носку найдет всего мужика. Хотелось бы взглянуть…»
      Расстроенная Лида ушла, забыв запереть дверь.
      Шалава выбежала на балкон, нежно тявкнула. Сидевший напротив дома барбос восторженно гавкнул и метнулся в парадную. Взлетев на третий этаж, проскользнул в приоткрытую дверь. Шалава лежала на кровати Карпухиных, кокетливо свесив язык. Пес взвизгнул от радости, прыгнул в постель и прижался к Шалаве. Она лизнула его морду, барбоса забила сладкая дрожь.
      В это время наверху затопали, закричали: «Где мои носки?! Сколько раз говорил, не вешай на балкон, ветром сносит! Единственные носки! Еще и лифчик? Поздравляю! Мало того, что есть нечего, так теперь еще и не в чем!» Потолок задрожал.
      Барбос, испугавшись, залез под кровать. Там долго ворчал и, наконец, вылез серый от пыли, держа в зубах что-то рыжее. Глаза его налились кровью. Нос злобно сморщился, пес зарычал негромко, но страшно. Шалава зажмурилась: «Черт! Вчера заходил Рекс! Идиот старый линяет. Но он брюнет, а этот рыжий… Кто же тут был и у кого?»
      Ну и семейка!

      В кошельке ни копейки. Десять долларов. Ни то, ни се. А напротив казино «Фортуна». Дай, думаю, поставлю! По теории вероятности каждому раз в жизни обязано повезти. Тем более все сходится: с детства не везло ни в карты, ни в любви, ни в работе, даже во сне не везло! Неудачи поднакопились, чтоб выйти в ноль Фортуна даст шанс. Эйнштейн изобрел теорию, должен кто-то подтвердить, что старик не ошибся в своей вероятности.
      Вхожу. Огляделся. И поставил на пять. Сколько раз собака кусала. Бац! Пятьдесят долларов компенсация! Я эти пятьдесят на восемь. Сколько раз обещали зарплату повысить. Бац! Сто пятьдесят снял! Ставлю на семь! Девять раз жене изменял, но два раза не до конца! Триста!
      Народ магнитом ко мне потянуло. Лица сосредоточенные, как у пенсионера на унитазе, хотят разгадать, по какой системе я ставлю. И промахиваются. Как у Эйнштейна, у меня своя теория. Ставь не просто так, а со смыслом. Ставлю на красное! Почему? Потому что у меня майка красная! Пожалуйста! Восемьсот долларов! Чем не теория.
      Пошла пруха! На что ни поставлю — мое! Под стол пять долларов уронил, поднял — десять. За полчаса набрал пять тысяч долларов!
      — Всего доброго! — говорю. — Спасибо за доставленное удовольствие.
      И к выходу.
      А там два молодых человека короткошерстных, чтобы лоб подчеркнуть. Берут меня под руки, чуть не плачут:
      — На кого ж вы нас покидаете. Поиграйте еще!
      — Дела, — говорю, — обещал еще в два казино зайти!
      — Сделайте одолжение, — говорят. — Выиграйте у нас пару тысяч!
      Ну, не обижать ребят, тем более у них пальцы как клещи!
      Вернулся к столу.
      Ребята говорят: «Поставьте на циферку «три» все что есть — не пожалеете!»
      Я говорю: «На «три» не могу, по моей теории с этой цифрой ничего не связано. Из уважение к вам могу поставить на цифру «четыре». У меня в холодильнике осталось четыре яйца.»
      Фишки на «четыре» ставлю, они двигают на «три» и руки мне за спину, да так стол качнули при этом, — стрелочка обломилась, на «три» рухнула, как ребята советовали. Они так на крупье глянули — он в обморок. И уже другой молодой человек отсчитал дрожащими губами десять тысяч долларов.
      Народ ликует, будто я за всех отомстил.
      Деньги в полиэтиленовый мешок и к дверям. Молодые люди за мной: «Никто от нас с такими деньгами еще не уходил!»
      Я говорю: «Значит, я буду первым.»
      Они за пиджак: «Публика просит!» — и волокут к столу. Чудные ребята, я же их разорю. Пруха пошла, бесполезно бороться! Я говорю: «Только учтите, в этот раз на «три» ставить не буду!»
      Они сквозь зубы: «Ставьте хоть на «четыре», раз уж у вас в холодильнике четыре яйца!»
      — Верно! Но по теории вероятности дважды на одну и ту же цифру нельзя! Ставлю на двадцать одно!
      — Не иначе у вас столько пельменей осталось!
      — А откуда вы знаете?
      — По глазам видно.
      И тут пять мужиков вцепились в стол. Стрелка вертится, а мужики трясутся со столом типа эпилептиков. Я хотел сказать: «Так нечестно», — но, смотрю, качнули в разные стороны, стрелка дернулась и встала на 21. Они стол на попа! Стрелка ни с места — заклинило. Ребята в сердцах стол перевернули, погас свет. Но публика в темноте завопила: «Было двадцать одно!»
      Короче, напихал мешок долларов. На улицу вывели: «С такой суммой вы домой не дойдете!» И с этими словами вломили за милую душу. Очнулся. Долларов нет, нос во рту, левым глазом в упор вижу ухо, но друг друга не узнаем.
      Что вам сказать? Никогда я не выигрывал столько денег! И никогда меня так крепко не били! По теории Эйнштейна все сходится. Повезло не тогда, когда выиграл, а если с выигрышем еще и ноги удалось унести. А я замешкался, в теорию вероятности не вписался. Жаль Эйнштейна не было рядом, взял бы в долю, когда лупили. А может, старик прав? Денег нет, зато не убили! Выходит, пруха моя продолжается.

      А все Константин! В бане мылись, он мою спину трет и вдруг слышу: «Едешь в отпуск на Кипр, там люди со всего света голышом съедутся. Надо соответствовать международным стандартам.»
      — А чем это я не соответствую? Вроде сзади и спереди как у людей.
      Константин спину трет, зубами скрипит от напряжения:
      — У тебя под мышками заросли. А на Западе мужики бреют подмышки под ноль. Тогда она элегантно смотрится и запросто можешь знакомиться с дамами прямо на пляже.
      Ну я побрился наголо. Руку поднял, смотрю в зеркало… Мама родная! Срамота! Как вам объяснить… Я уже не мальчик, мужчина в возрасте, кожа под мышкой складками. За волосами-то было не видно, а сбрил, оказалась там… почти женская нагота. Один к одному, правда, под мышкой. Как на картине художника Пикассо.
      Ну, думаю, раз во всем мире так принято, пусть любуются.
      Прилетели на остров ласковый Кипр. Позавтракали и на пляж. Народу тьма и как хотят, так и загорают. Многие девицы без лифчика вовсе, титечки туда-сюда мечутся и что любопытно: пока они в лифчике, интригует, что ж там внутри! А когда душа нараспашку, интерес гаснет, смотришь на грудь тупо, как на коленку, никакого воодушевления.
      Почти у всех подмышки выбриты. Но почему-то на меня озираются. Я сам чувствую: неприлично! Руку задрал, подмышка обнажается, будто трусы с тебя сдернули, а там ты женщина. Двуполым себя ощущаю. Мало того! С бабами говорю нормально, басом, а с мужиками тянет тенором! Ну беда!
      Руку стараюсь не подымать, прижал плотно. Но не будешь весь отпуск строевым шагом ходить! Ни зевнуть, ни потянуться.
      Забинтовал оба плеча — жарко. В рубашке по пляжу — глупо. Ждать, пока волосы отрастут — состаришься!
      Пошел в магазин, купил парик женский, мужских не было. Причем стоит как пять кружек пива! В гостинице пару кудряшек срезал, прокипятил от холеры и клеем из тюбика присовокупил. Хорошенькая подмышечка вышла!
      Иду по пляжу, как король. Знаю, все что надо, прикрыто! Правда, после купания волосы локонами пошли да цвет изменился: я блондин, а под мышкой шатенка болтается. Но, главное, срамоту прикрыл! Хоть и с женскими волосами под мышкой, но чувствую себя стопроцентным мужчиной.
      Ныряю, плаваю, даже в волейбол поиграл, а там как вы знаете, подмышка у всех на виду. Резаки такие гасил — публика ахала.
      И тут настроение сбили. Подходят двое, судя по плавкам — соотечественники и говорят: «Слышь, друг, извини, у тебя сзади на плавках дырка!»
      Откуда?! Зашел в раздевалку, снял. Дырочка крохотная. Но когда надеваешь, материя тянется и дырка получается будь здоров! Вот на что люди глазели!
      Фу! Гора с плеч! Я-то переживал, что подмышка женская! А попа, слава богу, нормальная, как у мужиков во всем цивилизованном мире.

      Кривоногая шавка толком не ела два дня. Опустевшие кишки громыхали при каждом движении.
      «До чего народ пошел жадный!» — думала шавка. — Помойки, и те пусты! А где же пособие бездомным по безработице? Никакого тебе гуманизму, ни косточки! Пару дней подожду и сдохну, пожалуй!»
      Шавка наткнулась на высоченный забор. Не забор, а сплошная стена китайская!
      «Ничего себе! Что же там лопать должны, коли так всерьез отгорожено?! Не иначе кости в сметане!» — шавку затопило внутри желудочным соком.
      — Не может такого быть, чтоб забор без конца и без края! — шавка трусила вдоль досок. — Без дырочки не бывает!
      И, действительно, увидела лаз. Крохотный. То ли крот прорыл, то ли уж скользил. Но чем сильней голод, тем в меньшую дырку пролезешь. Шавка выдавила себя на ту сторону. Огляделась и забыла про все посреди неземной красоты.
      «Сукой буду, Париж!»
      Как и многие, она не бывала в Париже, но больше сравнить было не с чем.
      Каждый кустик подстрижен как в парикмахерской. Пахло чем-то ни разу не нюханным. Ни окурка тебе, ни осколка! До того красота, лапа по нужде ну просто не поднимается!
      Шавка притаилась в кустах. Люди явно не местные! Бесподобно одеты, пахучие, мытые! И совсем непонятная речь! Абсолютно без мата. Что говорят — не поймешь! Да никак иностранцы?! Не иначе в посольство прорвалась. А вдруг за границу протиснулась… Охренеть можно!
      С господами гуляли собаки. Тоже, не какие-нибудь! Выходит, если за псиной следить, кормить, стричь, расчесывать, породу толком не определишь! Меня разок накормить до отвала, расчесать, блох выкусать, тоже какой-нибудь булькерман-пинчер получится!
      И у хозяев и у собак шаг был легкий, в глазах вместо злобы одно баловство. Шавка зажмурилась, заскулила: «Живут, собаки! То, что забором отгородились, умно. Такое увидишь, вернешься на родину, на первой березе повесишься!»
      Шавка вздохнула, и в ноздри вошел дивный запах. Запах вел влево. Шавка за ним сквозь кусты по-пластунски. На поляне стоял сказочный стол. Графины, бутылки, в сверкающих мисках навалом еды. Причем, что подозрительно: еда была и никого рядом не было! Ясно дело: отрава! Но как приготовлено!
      Капли слюны застучали об гравий. «Живем один раз! Наемся от пуза, умру, зато будет что вспомнить! Ну, с Богом!»
      Сердце ушло к себе в пятки, что, как известно, повышает прыгучесть.
      Разбег! Толчок! Хрясь!
      Шавка приземлилась в салате с креветками, оттуда в лосося. В момент было выжрано все, что накрыли на двенадцать персон. Жаль, не успела понять, что ж она ела! Остался паштет из куриной печенки, который лез уже из ушей. Но уйти, не доев, тем более когда тебя не приглашали?! У нас так не принято! Шавка нырнула в печенку, но тут поднялась тошнота,
      — Вырвать такое?! Не дождутся! — шавка стиснула зубы, как на допросе, и отключилась. Пища сдавила мозг.
      Очнулась на круглой лужайке. По краям три скульптуры из мрамора — выбирай любую! Шавка пристроилась к серьезному мужику, который сидел, подперев рукой подбородок. «Что значит, культура!» — шавочка прослезилась, — помочиться — у них специальная статуя! Все продумано! Все!»
      Закончив дела, шавка ощутила, что счастлива! Счастье — это когда желудок полный, а мочевой пузырь пустой!
      Мимо прошла дама в меховом полушубке, в бриллиантах, в сверкающих туфельках на крошечных ножках. Рядом на поводке вертелась белая пуделиха, похожая на хозяйку.
      Пуделиха была острижена ровно по пояс. Спереди полушубочек, попа голая, на хвосте пушистый помпон. А на морде челка убрана с глаз долой и заколота брошью с дорогими каменьями. Черные, как паскуды, глаза горели блудливым огнем. На лапах, рехнуться! На лапах коготки перламутровым крашены лаком!
      Шавка задохнулась от зависти:
      — Проститутка! А кто еще такую роскошь позволит?! Одних камушков в брошке на кастрюлю сосисок, не меньше! Небось трахает не какой-нибудь хмырь, а все разные! И расписана лет на пять вперед! Потому что порода! А тебе на всю жизнь приговором безногий Полкан…
      Кто-то бросил в урну окурок, но промахнулся. Шавка втянула пахучий дымок. «Да, это не «Беломор»! Шавка пригасила охнарик и сунула за ухо. Вдруг рявкнули странное слово «Апорт!» (не «аборт», а почему-то «апорт»). Промчались собаки и тут же вернулись, держа в зубах по обструганной палочке. Шавка благодушно мотнула башкой: «Не забыть бы, как они говорят «апорт», в смысле вроде нашего «дай». Придумают же! Мне, пожалуйста, «апорт шашлычка»! Умора!»
      Вдруг взвыл женский голос: «Кто поднял ногу на статую Мыслителя?!» С другой стороны заорал злой мужик: «Кто стол изгадил? Убью!»
      Шавочка сжалась: «Кранты! Банкет кончился — принесли счет! Выходит, счастье — это заминка между несчастьями.» Она заметалась, припоминая, где в заборе дыра.
      Слева крикнули: «Фас!»
      «Первый раз в жизни наелась, но, чую, переварить не дадут!» Сзади рычали, хрипели, будто нагонял изголодавшийся паровоз. Шавка не думала, что может так быстро бежать. Оказывается, скорость зависит от того, кто бежит следом! Чьи-то зубы сдернули шерсть со спины, чудом не отхватили пол-уха.
      Шавка нырнула в кусты, лбом в забор и, о счастье, попала в дырку, в десятку!
      К вечеру полуживая шавочка добралась до своей подворотни. Родной запах кислой капусты, бензина и курева окончательно привел ее в чувство.
      «Там за забором все есть, но чужое, здесь ни хрена, зато все вокруг твое!» — шавка смахнула слезу.
      Дворовые собаки валялись в пыли. Увидев шавку, дворняги привстали.
      — Что с тобой? — испугалась Хромая. — Глаз заплыл! Весь зад ободрали!
      — Заплати, чтоб тебе его так ободрали! — огрызнулась шавка. — В Европе сейчас самый писк — зад стриженый наголо! Сексопыльно! Я тут была в одном месте. Проездом. Доложу вам, вот собаки живут! Из хрусталя жрут паштеты в сметане! Кости сплевывают! Лапы наманикюрены до колен! Все с голой попой! Иначе на улицу не выходи — засмеют! А ты говоришь — зад ободрали! Тайга подзаборная! О чем с вами говорить! — шавка достала из уха окурок. — Полкан, огоньку!
      Полкан чиркнул спичкой, табачок разгорался, обдало иностранным дымком.
      — Надо же, чего только курют! — вздохнула Хромая.
      — Слышь, дай потянуть! — вякнул Полкан.
      Шавка подпрыгнула:
      — Что за слова! «Дай потянуть!» Охренел, что ли? В Европе вместо «дай» говорят «слышь ты, апорт», понятно?! Апорт!
      — Ну ты, дай… — начал Полкан, но поправился. — Пожалуйста, апортье мне потянуть!
      — Другой разговор! — шавка кинула остаток окурка.
      Полкан затянулся, глаза блаженно полезли на лоб.
      — М-да! Это вам не Париж! — шавка тоскливо обвела оставшимся зрячим глазом свой двор, сплюнула выбитый зуб и отвернулась.
      — Подумаешь, — вякнул Полкан, — у нас еще все впереди.
      И вместе со всеми уставился на ободранный по последнему слову зад шавки с восхищением, словно перед ним было окно в Европу.

      — Мужики, летим вечером в сауну! — сказал комарик приятелям.
      — Это где же такое? — спросил старый комар.
      — Да хорошего лету час! Погреемся, свежей кровушки тяпнем! Полетели!
      А сауна, действительно, замечательная. Тепло, тела молодые распаренные, хоботок в кожу входит легко, кровь горячая. С мороза ну просто кайф!
      — Вон баба молодая томится! — пискнул молодой. — Смотрите: кровь с молоком! Угощаю! Кровь мне, молоко вам!
      Напились комары до поросячьего визга, жалом в тело не попадают, промахиваются.
      Старого комара разморило, крылышки кинул, осоловел:
      — Мужики, а сколько тут градусов? При какой температуре гуляем?
      Молодой комар боком взлетел к потному градуснику:
      — Фу! Сто шесть! Я же говорил: отличная банька!
      — Как сто шесть?! — встрепенулся старый комар. — Я сам читал: при температуре выше ста комар гибнет! — он попытался взлететь, но подергался и затих.
      Молодой комар спросил у второго:
      — А чего старый гикнулся?
      — Он читал: если больше ста градусов — комар дохнет! Выходит, он все сделал правильно, по науке!
      — А ты про такое читал?
      — Нет.
      — Слава богу, неграмотные!
      Так что знание — страшная сила, незнание — божий дар!

      Каждое утро с гор спускался огромный орел и клевал печень прикованного к скале Прометея. Изо дня в день. Из века в век. Сначала было мучительно больно. Но постепенно боль притупилась. Тяжело первые сто лет, а потом не обращаешь внимания, пусть что хотят, то и делают с печенью. Прометей дремал, редко вскрикивая.
      Однажды солнце поднялось в зенит, а орла все еще не было. Прометей проснулся оттого, что его не клевали. Он разлепил глаза и зажмурился от яркого света. Когда глаза привыкли к солнцу, он наклонил голову и посмотрел на свою истерзанную печень.
      — Боже, моя печень! — закричал Прометей и впервые заплакал. Печени не было. Печень кончилась. Так вот почему не прилетел орел! Прометей, как личность, больше не был ему интересен.

      Видал псину? Глаз не сводит. Команду ждет. Двухгодовалым взял. А собаке два года, в пересчете на человечий, четырнадцать лет. Погоди, дверь закрою, при нем не хочу, не простит. Ну вот… Чему его учили хозяева, не знаю, но достался мне чистый мерзавец. Такого и гестапо не обломает. После двух месяцев драк, скандалов и поножевщины я его раскусил. Смысл его жизни, призвание — делать назло! Хочешь, чтобы он сделал то, что тебе надо, дай команду как делать не надо! Во, слышь, за дверью скребется, подслушивает, сукин сын! Счас его позову.
      — Пошел вон! Слышь? Башкой бьется, хочет войти. Потому что «пошел вон» значит «иди сюда»! Пошел вон! Сейчас или дверь разнесет или там в окно выбросится, в это окно впрыгнет!
      Ну, что я тебе говорил! А ведь живет на пятом этаже! Когда назло силы утраиваются!
      «Не смей приносить газету!» Пожалуйста! Еще раз так заваришь кофе, убью!
      Ну, как тебе кофе? Не по-турецки, а по-собачьи! Ум, помноженный на вредность — эффект потрясающий. Но формулируй четко наоборот. Программу даешь как компьютеру. Все равно выходит-то по-моему. Но ему главное, что он мне насолил! И оба довольны.
      Когда ухожу из дома, дверь можно не запирать. Говорю ему: «Если взломают дверь, это гости, подай тапочки, поиграй!» Все! Разорвет!
      А чтобы самому попасть в дом, что надо сказать в замочную скважину? «Свои»? Ребенок. Да он тебя расчленит. «Свой». Я вот что говорю как пароль: «Слышь ты, гад, только рявкни! Воры пришли, хозяина резать будем!» Открываю дверь — ножик выносит, хвостом виляет.
      Так что, с любой живностью общий язык найти можно.
      А ты с бабой своей поладить не можешь!

      Они глаз не могли оторвать друг от друга. Для них не существовало ни деревьев, ни солнца, ни травы — весь мир сосредоточился в зрачках.
      Словно завороженные, сидели они друг против друга час, два, три… Они не знали сколько. Время остановилось.
      Первым не выдержал кролик. Как каратист крикнул «и-ех!» и пулей влетел в раскрытую пасть удава.

      Как можно так жить?! Темень! Глушь! Вы же ничего не видите! Хватит! Лично я улетаю! Туда, где жизнь! Туда, где свет!
      И мотылек полетел на мерцающее за ветвями пламя свечи.

      Паук целыми днями ткал паутину. «Брось, старик, отдохни! Сегодня же воскресенье!» — говорили ему.
      — Не могу! — не оборачиваясь, отвечал паук. — Ведь я не для себя для мух!

      Высоко в небе парил орел, сжимая в когтях человеческую фигурку.
      — Пусти меня! Пусти! — стонал человек.
      Орел сжалился и разжал когти.

      Дедуля был старенький, но попивающий. Врачи запретили, но умудрялся и как ребенок шел на всякие хитрости.
      Пришли в гости. Накрыли на кухне, пироги, чай, а он по квартире ходит, принюхивается и видит в буфете графинчик с прозрачным. Либо водка, либо того интереснее — спирт. Выпить хочется, а не угощают.
      Дед по комнате ходит и как бывший краснодеревщик по мебели пальцем щелкает и бормочет: «Дуб или фанера? Или ясень-таки?» И под этот стук графинчик достает, озирается, а свободной рукой по буфету стучит для маскировки исправно: «Дуб? Или фанера? Нет, вроде дуб.»
      Из горла как хватанул глоточек. И задохся.
      А на кухне слышим: «Фу ты! Фанера! А я думал: дуб! Ух, фанера крепкая! Хоть бы предупредили!»

      Все можно пережить, кроме старости. Глядя на желтеющее отражение в зеркале, переживаешь, психуешь. А психуя, стареешь. Старея, психуешь. Замкнутый круг превращается в прямоугольник, а тот в свою очередь, в гроб. Хотя, казалось бы, старость — это естественно! Согласитесь: ребенок, появившись на свет, тотчас начинает стареть, держась за родительский пальчик, делает первые шажки по дороге на кладбище. Разве не так? Беда в том, что старость, как любая болезнь, вечно не во время.
      Рассмотрим симптомы. Как обычно, взлетел без лифта на девятый этаж вдруг ноженьки раз, и подкосились. На банкете привычно тяпнул фужер очнулся в больнице! Племянника пять раз вверх подбросил, четыре раза поймал. В глазах потемнело, в мозгу молния! Хотите того или нет — началось знакомство с внутренними органами. Оказывается, они у вас есть! При ближайшем знакомстве, почки, печень, сердце, желудок — препротивные органы!
      Недавно мог любую раздеть, если не руками — глазами троих разом, запросто! А тут на тебе — глаза выше коленок нет сил поднять, даже мини-юбочку не осилить.
      Невольно начинаете обходить зеркала. По латыни диагноз — зеркалобоязнь. Вчера еще после ночи с женщиной — на щеках румянец! И вдруг по утренним складкам лица можно вычислить то, что вам снилось. С каждым днем кожи становится все больше и больше. Или вас все меньше и меньше.
      Как же бороться с неожиданной старостью? Люди пытаются натянуть кожу, стянув попку и личико, вставить новые зубы, глаза, волосы, сесть на диету, во всем себе отказать. В итоге продлевают мучения старости, а финал, царствие вам небесное, одинаковый.
      А если готовиться к старости загодя? Чтобы она не застала врасплох? Чем раньше начнете стареть, тем процесс безболезненней.
      Дамы и господа! Старейте заблаговременно!
      Конечно, тяжело с утра задыхаться, когда тебе тридцать пять! А вы постепенно. Работайте над собой, работайте! Прошли метров сто, к стеночке прислонились, задышали глубоко и неровно. Уже через месяц собьете дыхание, овладеете в совершенстве одышкой. Настройтесь на философский старческий лад: зачем бежать, когда можно идти? Лучше чем идти только стоять. А постояв, почему бы не лечь? Из физики помните? Любое тело стремится занять устойчивое положение — лечь пластом.
      Следите за походкой — тяните ножку, шаркайте, господа! Поначалу, правда, звук мерзкий, но постепенно привыкните, вслушайтесь: ш-ш-ш… Чем не морской прибой? Кто никуда не спешит, тот никогда не опоздает.
      Старикам нельзя есть соленого, сладкого, вкусного. А чем больше нельзя, тем сильней хочется. Селедочка с луком снится как ананас в сметане. Но врач сказал вам: нельзя! Мало того, что организм на голодном пайке, так еще от злости желчь вырабатывается, бьет ключом! Отчего старики желчные? Оттого, что ничего нельзя, а хочется! По нашей методике надо от всего отказаться заранее, пусть врачи локти кусают — им отнять у вас нечего!
      Дамы и господа! Не хочется бередить, но когда мужчина после пятидесяти внезапно заглохнет в постели — это горе, поверьте, не одного человека. Причем, согласитесь, конфуз. Вчера еще вытворял чудеса, а тут фальстарт за фальстартом! Кое-кто из настоящих мужчин к утру вешался. Если вы человек предусмотрительный, не разумно ли завязать с этим делом заблаговременно? Нет, не в пять лет, а, скажем, в тридцать! Лишите ли вы при этом себя удовольствия? Безусловно. Но зато не грозит боль утраты. Взвесьте все за и против! Что хуже: известись, потеряв, или не тужить, не имея?!
      Морщинки! О, эти первые ласточки старости, прочертят лицо, никакой крем и массаж их не скроет. Особенно переживают дамы. Было наливное яблочко, стало печеное. Морщитесь загодя. Щурьтесь, кривитесь, жмурьтесь на все подряд. Благо жизнь наша для этого только и создана.
      Короче, кто мудр с ранних лет, живет не сегодняшним днем, а в упор смотрит в будущее, тот старости не боится. Потирая ручки, он ее ждет. Гарантирую, в пятьдесят у вас будут те же болезни, как у тех, кто ни в чем себе не отказывал. Но зато у них все неприятности впереди, а у вас они сзади. Окружающие будут думать, что вам где-то под семьдесят, а вам всего сорок пять! Ловко вы их обманули! Поверьте: жизнь пройдет безболезненно, вы даже ее не почувствуете!

      — Простите, кого хороните?
      — И не говорите! Сергея Дубинина! Художник. Сорок пять лет и вдруг ни с того, ни с сего — бац! Такое горе!
      — Примите соболезнования. Простите, я могу обратиться с просьбой?
      — Сейчас? Тут?
      — Вы не поняли. Плачьте, убивайтесь, ни в чем себе не отказывайте! Нам бы подснять несколько крупных планов и звук.
      — Не понял…
      — Я корреспондент телевидения. Вот удостоверение. Левее от нас… Не оборачивайтесь. Хоронят Кувалдышева из мэрии, ну вы знаете…
      — А при чем тут мы?
      — Вечером по ЦТ репортаж с похорон. Человек столько сделал для города, но много официальных лиц, поэтому ни воплей, ни слез. Сухо, не по-людски.
      — Так чем могу помочь?
      — Надо показать, что для города это большая потеря, понимаете? А когда зрители видят — у гроба убиваются, всем ясно — хороший человек. Если нет — член Политбюро. Поэтому я бы хотел в похороны Кувалдышева вставить несколько крупных планов ваших похорон, вон у вас что творится! Конец света!
      — Не понял. Плачем мы, а в гробу тот. Кто из них умер?
      — Оба! Но телезрители увидят, как люди переживают потерю Кувалдышева.
      — То есть, в гробу наш Сережа, а мы рыдаем, потому что умер Кувалдышев?
      — Да нет, вы своим потом объясните. На экране будет несколько кадров, где вы не можете пережить потерю Кувалдышева. А на самом деле вы плачете как будто над своим горем.
      — Что значит, «как будто»?
      — Оговорился. Я же не прошу вас отойти от своего гроба, подойти к соседнему! Просто несколько крупных планов. Слушайте, это, наверно, вдова. Третий раз в обморок лицом в грязь. Великолепно! Такой кадр пропадает!
      — Слушайте, вы в своем уме! Мы что, плакальщики, рыдать на чужих похоронах?! Все знают, что мы хороним Сережу, и вдруг вечером по телевизору вдова увидит, что, оказывается, она хоронила не мужа, а Кувалдышева!
      — Согласитесь, лучше рыдать на похоронах чужого мужа, чем своего.
      — Но умер-то ее муж!
      — И слава Богу! Я прошу только об одном — дайте подснять крупно ваше горе! Вы же не прикидываетесь?
      — Нет.
      — Все честно: вы плачете, вас снимают.
      — Но вы хотите, чтобы мы рыдали над Кувалдышевым!
      — Мне на него вообще плевать! Но меня просили показать, какое горе!
      — Ну так и снимайте их горе.
      — Разве это горе? Лица официальные, как на собрании. Вы бы хотели, чтобы над вашим гробом стояли с такими физиономиями?
      — Я не умер!
      — Конечно. Когда видишь такие постные рожи, умирать не хочется! Так мы договорились?
      — Отстаньте! Задурили голову. На душе было так тяжело, теперь черте что! Никаких крупных планов! Кувалдышев там, мы тут. У каждого своя компания!
      — Вон у вас женщина ревет белугой! Какой звук! Кто она?
      — Мать покойного!
      — Ах как она… Ладно, иду вам навстречу. Запишем только звук. Лица их, звук ваш. По звуку никто не узнает, кто над кем рыдал. Давайте прикреплю микрофон. Бегите, а то у ваших слезы кончатся!
      — Какой вы… Ничего святого!
      — Работа такая.
      — …А когда репортаж?
      — Сегодня где-то в 22.45 по второй программе.
      — Выходит, все увидят, как хоронят его, а звук на самом деле наш.
      — Опять! Никто не узнает!
      — Обидно. Все-таки звук — это память. На поминках поставили бы кассету и будто Сережа с нами.
      — Ради Бога! Кассету я дам!
      — А как докажешь, что плакали именно мы? Я не могу сейчас подойти к родным и сказать: плачьте за двоих, нас записывают для чужих похорон!
      — Да, это бестактно.
      — Слушайте, у вас в конце титры будут: ну там оператор, режиссер, редактор, звукорежиссер…
      — Конечно.
      — Чтобы все было честно, дайте в конце наши фамилии, сейчас запишу. Только не вздумайте писать: плакали такие-то… Просто напишите: съемочная группа благодарит таких-то. А я своим объясню, что это мы и есть.
      — Как скажете.
      — Вот список.
      — Учтите, дубля не будет. Сами понимаете, второй раз хоронить никто никого не будет. Поэтому убивайтесь с полной отдачей, как будто видите его в последний раз.
      — Не беспокойтесь! Такого горя вы еще не видели! Серегу так любили, второй раз хоронить не придется.

      — Люсенька, мы вчера вместе в такси ехали после презентации, я к вам не приставал?
      — Да вы что, Сергей Палыч, как можно!
      — Анекдоты пошлые не рассказывал?
      — Ничего подобного! Только о литературе говорили.
      — И при этом не хватал вас за разные места ваши?
      — Да за кого вы меня принимаете?!
      — И не предлагал выйти на травку, поиграть в табун лошадей, при этом не ржал по-лошадиному разве?
      — Сергей Палыч, да вы ничего не помните, наверное, были пьяны.
      — Был пьян и не приставал?
      — Ничем!
      — Раньше за мной такого не замечалось! Значит, состарился…

      Звери живут стаями, люди семьями. Кто завел себе жену, деток, кто рыбок, собачек. А все от страха. «Стану помирать, кто стакан воды подаст?» Рыбка, что ли? Но привыкают. Привязывается живое к живому незримыми нитями.
      Нет, кто спорит, бессловесная тварь лучше твари словесной. Никогда поперек не скажет. Ее и ногой пнуть можно в сердцах.
      А когда настроение хорошее, после еды, за ухом почесал — и кошке приятно, и руки вытер.
      Отчего живность, повизгивая, на шею бросается? Жрать хочет. Вот основа привязанности: все хотят жрать. Кто дал пожрать, тот и любимый. И у людей тоже. Малыш всосал любовь к родителям с молоком матери. Всосал молоко и с ним любовь. Любовь — чувство благодарности за кормежку. Говорят, по Фрейду все через секс, а я говорю: все по Павлову через жратву. А после привязанность. После еды. Но привязанность — палка о двух концах. К тебе привязаны, и сам ты привязался. По Павлову у собаки при виде ученого с колбасой слюна выделяется. А у того ученого с колбасой при виде слюней собаки на глазах выделяются слезы умиления. Слезы и слюни висят по обе стороны привязанности.
      А раз привязался ты сам, считай, влип. Терять больно. Чужой, ради Бога! А когда своя жена, сын, собака, рыбешка — жалко. Столько за долгие годы скормлено — и все, никакой отдачи.
      Что с людьми делается! Сосед слег с инфарктом. А потерял-то всего-навсего таксу! Сотрудница пережила вуалехвостку на два дня. Невидимая миру нить. Когда умирают те, к кому привык, что-то обрывается внутри вместе с таксой.
      Меньше потерь — меньше печалей.
      Терять друзей, говорят, большое горе. А у кого нет друзей? Мысль улавливаете? Чужое горе становится своей радостью!
      Если честно, люблю ходить на похороны к незнакомым людям. Грех, конечно, но уж больно приятно! Все в слезах, убиваются, а тебе хоть бы что!
      А дети? Как говорится, у-тю-тю! Сколько это «у-тю-тю» выпьет крови, пока на ноги станет. А встанет, допьет остальное. Наследники. Конечно, наследники, если родителей в гроб вгоняют.
      Возьмем жен. Нет, плюсы есть, кто спорит? На сторону ходить не надо, случайные связи, как говорится, прямо тут на дому. И еда, и постирана. Есть с кого спросить за свою глупость. Удобно. Но потерять жену — такое горе! Соответственно, не иметь жену — такая радость!
      Вы спросите: «кто же пойдет за вашим гробом?» А этого я не увижу, поэтому, извините, плевать.
      А за вами родные, близкие, собаки, рыбки и все в слезах. Плач, рев, лай. Но и вы этот реквием не услышите.
      Верно, Сигизмунд? Куда подевался? Таракан у меня тут один. Неуловимый мститель. Сколько раз тапком бил — все промахиваюсь. Представляете, какой должен быть глазомер, чтобы в день по сто раз промахнуться? Пусть живет…
      Уж не к соседям ли перешел? У них свой есть!
      Ничего, Сигизмунд, вернешься, куда денешься: сколько лет вместе. Интересно, кто за чьим гробом пойдет?
      Сигизмунд, накажу! Ты меня знаешь…

      Марго, добродушная псина черной шерсти с белой полосой вдоль спины жила у Бунькиных пять лет.
      Щенка в ту лютую зиму всучил Юре окоченевший мужик, который трусил рядом с Бунькиным и, клацая зубами, как азбукой Морзе, передавал информацию: «Это уникальная порода «бенгальский тигролов». Их нет даже в Бенгалии, чудом остался один. Отдам с учетом обледенения организма за три тыщи рублей, иначе при вас дам дуба вместе с собакой. Не берите грех на душу.»
      Бунькин прибавил шагу:
      — То, что «бенгальский» — допустим. А чем докажете, что тигролов?
      — Полоса на спине чем не тигровая! А тихий, это с холоду, отогреется — зверь! Клыки, как у слона бивни! Рвет в клочья танк. За три тысячи, ну!
      Крохотный тигролов за пазухой тихо скулил, роняя льдинками слезы.
      Мужик бубнил:
      — При нем ни замков, ни дверей! Заменяет ОМОН!
      Двухмесячный омоновец горестно взвыл и протянул лапку. Бунькин сдался.
      Бенгальский тигролов оказался женского пола. Назвали Марго. Малышка ходила по нужде строго в одно место: на ковер, даже когда его замывали и вешали. Ела Марго все подряд, но на сладкое оставляла обувь. Однако Бунькины прощали ей все и мчались с работы домой, где их ждали, но как! При встрече хозяев ее буквально разрывало от счастья. Вынести мусорное ведро — три минуты туда и обратно, а у Маргоши истерика, будто вернулся после амнистии.
      Словом, купите собаку и поймете, для чего живете на свете.
      Что касается замены дверей и замков на собаку, тут были вопросы. Когда звонили в дверь, Маргоша разражалась чудовищным лаем, чтобы не сомневались: в доме «бенгальский тигролов». Но только вошли — все, ты гость! Маргоша, виляя хвостом, волокла тапки.
      Возможно, Маргоша была незаменима при охоте на тигра. Но проверить не представлялось возможности. Тем более настали нелегкие перестроечные времена. Маргоша вместе с хозяевами плавно перешла с деликатесов: молока, мяса, сыра — на макароны, капусту, хлеб. Однажды удрала, но вечером вернулась с куском мяса.
      — Кормилица наша! — Бунькины тискали собаку. — Может, и правда тигролов?!
      Но такая добыча была большой редкостью.
      Юра, сознавая, что главный добытчик в доме не Маргоша, а он, ломал голову, где и как заработать?! Правда, было два варианта с виду простых, но увы, непосильных. В рэкетиры Юра не проходил по мягкости сердца и мускулов, а Ира стеснялась идти на панель. Других способов заработать на жизнь никто не знал.
      Перед сном Юра, как обычно, выгуливал Маргошу в садике напротив дома. Волоча на поводке горбатого хозяина, неподалеку рыскал чудовищный пес, одной масти с Марго, только белая полоса не вдоль спины, а поперек. Можно было подумать, что животные произошли от одних родителей, только зачаты в перпендикулярных позах.
      Собаки возбужденно обнюхивались, тыча носами в интимные места. Очевидно, так проще узнать, с кем ты имеешь дело. У людей глаза — зеркало души, у собак — наоборот.
      Владелец пса внимательно поглядел на Маргошу:
      — Погодите! У нас с вами одна порода! Морда, окрас! Сука?
      — Она.
      — Боже мой! Однополчане! Где вы были все эти годы! — горбатый раздул ноздри, обнюхивая Бунькина.
      — Вы спутали. У меня «бенгальский тигролов».
      — Сами вы бенгальский тигролов! Вылитый «доберман-мореход». Хотите сделаем бизнес?
      — Хочу!
      Горбатый схватил Юру за рукав:
      — Сейчас за хорошую сторожевую, да еще какой ни у кого нет, можно снять тыщу долларов!
      — Да ну?
      — Точно! Наладим производство щенков…
      Тут пес, заметив пьяного, рявкнул. Рык был устрашающим. Пьяный протрезвел, отдал честь и строевым шагом двинулся в обратную сторону.
      — Хотите, скажу Колумбу «фас»? — предложил горбатый.
      — Не надо! — Бунькин побледнел. — Неужели Маргоша доберман-мореход? Мухи не обидит!
      — Не беда! У Колумба такие гены — с болонкой скрести, получится людоед!
      Маргоша вертелась перед Колумбом как последняя шлюха, строила глазки и попки. Колумба трясло от возбуждения.
      Горбатый закурил:
      — Настоящий мужик. С бабами ласков, к врагам беспощаден. И добросовестный. Три щенка настругаем, минимум! Одного за работу мне, вам остальные! Считайте, три тысячи долларов на ровном месте. Плюс удовольствие вашим и нашим. Пардон, когда у вас течка?
      — Примерно через неделю.
      — Отлично!
      Колумб прислушался и кивнул.
      Собачья свадьба вылилась в эротическую трагикомедию. Но это отдельная история.
      Колумб и Горбатый, содрав за половой акт последние пятьсот долларов, больше не появлялись.
      До родов оставалось два месяца. Маргоша подолгу сидела у окна, будто ждала суженого.
      Юра подкармливал собаку разными вкусностями. То кусочек сыру притащит, то колбасной кожуры принесет. Он нежно гладил Маргошу, задумчиво щупая собачий живот.
      — Ищешь блох? — спросила Ира.
      — Прикидываю, сколько щенков поместится. Если расположить с умом… десять тысяч долларов в пузо влезет запросто.
      — Кроме твоих щенков в животе у собаки внутренности. Вычти их.
      В ночь на шестое июля Маргоша заскулила и приползла к Бунькиным.
      — Ира, к тебе пришли! — набросив куртку, Юра кинулся к двери.
      Через полчаса Юра вернулся с веткой сирени, как молодой отец в роддом за наследником.
      — Сколько? — крикнул с порога.
      — Один!
      — Давай еще, давай, милая!
      К утру набралось четыре щенка, но Маргоша еще стонала и тужилась.
      — Четыре по тысяче долларов, одна Горбатому, три тысячи нам! Собака рожает два раза в год. Четыре тысячи долларов плюс четыре — восемь! А если постараться, по пять щенков — десять тысяч долларов!.. А если рожать ежемесячно… — Бунькин богател на глазах. Ввалившиеся глаза сверкали как доллары.
      Маргоша поднатужилась и родила пятого щенка. Несмотря на кусок колбасы, рожать кого-то еще Маргоша наотрез отказалась. Время шло, щенки открыли глаза, обросли мягкой шерсткой и каждый день устраивали бесплатный цирк, хотя вовсе не бесплатный, потому что все пятеро непрерывно хотели жрать. Чем крупнее становились щенки, тем просторнее становилось в квартире.
      У Иры начало дергаться левое веко.
      Маргоша, поняв, что щенки выросли, заботилась о них меньше. Однажды убежала и не вернулась.
      Прошло два месяца. Пришла пора продавать.
      Бунькин развесил объявления, но звонков не было. Правда, в воскресенье позвонил какой-то заика, но, услышав от Юры, что щенок стоит полторы тысячи долларов, перестал заикаться, матюгнулся и бросил трубку.
      — Как полторы! — У Иры задергался второй глаз. — Это щенок, а не дойная корова!
      — Учитывая, что «доберман-мореходов» в природе практически нет! Кто понимает, тот денег не пожалеет!
      — А кто понимает, кто? Один идиот позвонил и того спугнул!
      Неделю телефон молчал. Юра начал нервничать, чуя недоброе.
      Он орал на жену, когда та куда-то звонила: «Не занимай телефон! Люди дозвониться не могут!»
      Через две недели Юра скинул тысячу долларов и приписал: «доберман-мореход (людоед)». Последовало семь звонков. Людям импонировал «людоед», но смущала необычность породы. Всем хотелось иметь дома убийцу попроще.
      Бунькин кричал в трубку:
      — Их папа Колумб! Эта собака открыла Америку! Если бы не она, ничего бы не было бы: ни Америки, ни Клинтона, ни тебя! Козел!
      Юра бодрился, но мысль о том, что опять влип, червяком копошилась в мозгу, доводя до мигрени.
      Головную боль снимали только ни о чем не подозревавшие щенки. С одной стороны, забавы щенков хоть на время заслоняли сумрак реальности, а с другой стороны, пять непроданных щенков, разоривших семью, напоминали о тщетности попыток выжить в этой стране. Юра то с любовью гладил щенков, то пинал с ненавистью.
      У Ирины помимо век начала дергаться еще и щека.
      Бунькин по вечерам стал уходить со щенком за пазухой и предлагал прохожим собаку, мгновенно снижая цену, переходя с долларов на рубли, опускаясь до символических цифр. Собиралась толпа. И дети и взрослые тянули руки к симпатяге, на лицах проступало человеческое, но вздохнув, прохожие отходили. Еще один рот в доме никто себе позволить не мог.
      Первый щенок, однако, принес полмиллиона рублей. На рынке дерганый парень предлагал желающим урвать счастье в наперстки. Старинная забава, ловкость рук и сплошное мошенничество. Бунькин завороженно смотрел, как парень у всех на глазах оббирает людей за их деньги.
      — Мужик, рискни, по глазам вижу, везучий. Ставлю пятьдесят тысяч, угадаешь — твои.
      Юра знал, что обманут, но деньги были очень нужны. Он зажмурился и угадал. Угадал и второй раз, и третий. Через пять минут карманы были набиты деньгами.
      Тут парень сказал:
      — Ставим по полмиллиона! Угадаешь — твое! Не угадаешь — извини!
      Бунькин собрал волю в кулак, сосредоточился и не угадал.
      — Извини.
      — Держи, — Бунькин протянул щенка, — «доберман-мореход». Продавал по миллиону. Сдачи не надо!
      Пока наперсточник тупо смотрел на щенка, Бунькин смылся.
      Дома Юра вывалил мятые деньги на стол:
      — Одного пристроил!
      Иринины щеки впервые за последнее время порозовели.
      Второго щенка Бунькин всучил ночью в парадной под угрозой ножа пьяному за сто тысяч. Больше у мужика не было.
      Третьего Юра подкинул в открытое окно на минуту оставленной «вольвы».
      Осталась пара щенков. Придурок и Жулик. Первый все время чему-то радовался как ненормальный, второй таскал то, что плохо лежит.
      Ирина молча ела геркулесовую кашу из одной миски с доберманами и сразу ложилась спать.
      У нее дергалось все, кроме ног.
      Бунькин устроил засаду возле детского сада. Обросший Юра спускал собаку, и дети, клюнувшие на щенка, с ревом валились на землю, требуя купить! Родители, ругаясь, волокли ребятишек в сторону.
      Только одна миловидная женщина не смогла отказать дочке, сунула ей щенка: «Не будешь есть кашу, выгоню обоих!»
      — А деньги?! — возмутился Бунькин.
      Миловидная сплюнула: «Скажи спасибо, что взяли, ведь пошел бы топить, бандитская рожа!»
      Дома Юра нашел лежащую пластом Иру. Она смотрела в потолок и почему-то не дергалась.
      — Ты живая? — спросил Бунькин.
      Ирина не отвечала.
      — Раз не разговаривает, значит живая!
      Юра тоскливо обвел глазами ободранную, обосранную щенками квартиру, лежащую трупом жену, глянул на жуткое отражение в зеркале и, перекрестившись, пошел к речке.
      Юра вылил в консервную банку пакет молока, скормил Жулику шоколодку, поцеловал и швырнул в воду.
      Бунькин упал лицом в песок, чувствуя себя убийцей. Через минуту что-то ткнулось в голову. Мокрый Жулик, отряхиваясь, сыпал песком в глаза.
      Бунькин прижал щенка к груди, поцеловал и, зажмурившись, швырнул в реку подальше.
      На этот раз силенок Жулику не хватило. Поняв крохотным мозгом, что это не игра, он взвыл детским голосом, что означало одно — «помогите!». Сработал инстинкт. Не раздумывая Юра бросился в воду и вытащил полуживого щенка. Тот икал, закатывал глазки, цепко хватая Юру лапками, не веря, что спаситель хотел утопить.
      Бунькин плакал скупыми слезами, Жулик слизывал горячим язычком слезы с небритой щеки.
      И тут послышался жалостный вой. В воде барахталась чужая собака, взывая о помощи. И опять в Бунькине сработал чудом не угасший инстинкт, он полетел в воду за вторым псом. Это был кокер-спаниель, судя по дорогому ошейнику, из хорошей семьи.
      В это же самое время Ира, лежавшая дома пластом, вдруг вскочила. Долгожданная тишина резанула слух. Она оглядела пустую без щенков комнату и зарыдала.
      — Он утопил Жулика! Зверь!
      Тут распахнулась дверь, вошел мокрый Юра. Ира с ходу влепила мужу пощечину: «Убийца!»
      Бунькин отшатнулся, щенки грохнулись на пол.
      Ира схватила Жулика и расцеловала.
      — А это кто?
      Юра прочитал на ошейнике «Арамис» и получил вторую пощечину.
      — Псарню устраиваешь!
      Юра выругался:
      — Топишь — плохо, спасаешь — еще хуже! Пятерых кормили, а тут всего два! Посчитай выгоду!
      Вечером, похлебав из одной миски, уселись все четверо у телевизора.
      Дикторша читала по бумаге: «Передаем объявления. Пропал кокер-спаниель по кличке Арамис. Просьба вернуть за вознаграждение. Телефон 365-47-21».
      Бунькин умудрился, подпрыгнув, схватить карандаш, чмокнуть в щеку жену и при этом записать телефон на обоях.
      Юра набрал номер, откашлялся: «Вы потеряли собаку по имени Арамис? Хотите получить за вознаграждение? А сколько… Сколько я хочу? Бунькин задохнулся. Откуда он знал, сколько он хочет? — Три… тысячи… долларов!»
      В трубке вздохнули. Юра хотел выпалить: «В смысле три тысячи рублей!», но мужской голос произнес: «Совсем оборзели. В девять у метро «Маяковская»!
      Через час Юра ворвался в дом:
      — Ирка! Три тысячи долларов за одну собаку! Бизнес есть бизнес!
      И Бунькины отправились в круиз вокруг себя! Наелись, напились, приоделись всласть! Ира перестала дергаться, похорошела. Они ходили взявшись за руки и без причины смеялись. Прохожие говорили с завистью: «Гляньте! Рэкетир с проституткой!»
      Но в понедельник около часу дня доллары кончились.
      Два дня Юра молча курил оставшиеся дорогие сигареты. На третий день оделся и ушел с мешком.
      Вернулся за полночь еле живой и вывалил из мешка двух псов. Они без устали лаяли, кидались на дверь.
      — У кого ты их взял? — испугалась Ира.
      — Завтра по телевизору узнаем, у кого.
      Но по телевизору накиких объявлений о пропаже собак не было. И на следующий вечер. И всю неделю.
      За это время Бунькин приволок еще пять собак. Итого в доме их было восемь, с хозяевами — десять. От лая Ира оглохла. Плюс к тому всех надо было кормить и выгуливать.
      — Скоты, — психовал Бунькин. — Пропала любимая собака, а им хоть бы хны! Не люди — звери!
      У Иры опять начал дергаться левый глаз. Юра чувствовал, она скоро сляжет, скорей всего, навсегда. Он всячески избегал в разговоре резких выражений типа: бизнес, выгода, прибыль, деньги… Сам кормил и выводил псов на улицу. Соседи шушукались: «Без спроса собачью гостиницу устроили!»
      В воскресенье вечером в дверь позвонили. Озверевший Бунькин матерясь про себя, распахнул дверь.
      Дама в роскошной шубе с таксой в руках улыбнулась: «Мне сказали, у вас гостиница для собак! Я на неделю еду в Париж. Возьмите Лизоньку, только учтите, ест мясо парное, спит под одеялом и с соской. Пятьсот долларов хватит?»
      Юра кивнул, вернее, у него чуть не отвалилась башка.
      — Завтра зайдет подруга, жена дипломата, у них сенбернар. На две недели. Собака сложная, так что заплатит дороже. До свидания!
      Бунькин уставился на доллары, как эскимос на Коран. Собаки сбились в кучу вокруг таксы и сплетничали.
      Юра очнулся и кинулся трясти полуживую супругу:
      — Что я говорил! Собачий бизнес — это настояший бизнес! Оказывается, все рассчитал правильно! Открываем гостиницу «Собачья радость Бунькиных»! Псина не человек, за нее никаких денег не жалко!
      Собаки дружно задрали хвосты, судя по всему, предложение было принято единогласно.

      Торговец орет:
      — Лучшее средство от тараканов! Голландский порошек «Индекстайм»! Уничтожает тараканов и прочую нечисть в радиусе двадцати метров! К утру горы трупов! Если у вас нет тараканов, купите «Индекстайм» и у вас никогда их не будет!»
      — Скажите, на самом деле надежное средство?
      — Надежно, как смерть! За три дня сорок пять покупателей — и ни один с претензиями больше не появлялся!

      Старый одинокий волк, прокашлявшись, завыл на Луну. Дотого жалостно прозвучало, что сам волк уронил слезу и она, жгучая, продырявила снег. От одиночества завыл он пуще прежнего, сердце сжалось. Чем тоскливее выл, тем сильнее болела душа. А чем больше страдала душа, тем тоскливее выл. До того довылся, бедняга, встал в горле ком, ни туда, ни сюда. Не вздохнуть и не взвыть, хотя хочется.
      И тут вдали чей-то вой. Рванул старый на звук.
      Что вы думаете? Сидит на поляне молодой, еще толком не стреляный волк и воет себе на Луну. Причем воет, сопляк, неверно, зато от чистого сердца. Хотел старый волк проучить наглеца, да заслушался. У молодого одинокого волка тоже, видать, накипело. Душу старому растревожил, он подсел к молодому и взвыл о своем. До чего слаженно получилось, вы не поверите! Старый волк взял низко басом, молодой взвился тенором. Жаль, вы не слышали. Словно два Паганини на Луну воют.
      В морозной ночи далеко звук разносится. Тут еще один одинокий волк подоспел. За ним следом еще. И еще…
      К полуночи на поляне до сотни одиноких волков собралось, кругом сели и без дирижера, но строго в гармонии завели волчью песнь.
      Представляете: один волк на Луну воет — мурашки по коже обеспечены, а тут почти сто! Перемножьте мурашки — жуткая цифра получится! А волки дуреют, завывают по-черному, в полную пасть. Симфония «Вой минор»!
      Хотя в душе всем обидно, если по-честному. Казалось каждому: одинок я, как никто, и вой мой единственный, неповторимый. Оттого и одинок, что второго такого на земле не сыскать, чем, тоскуя, гордился. И тут на тебе — сто штук и вой у всех практически одинаковый. Ощущение, будто ограбили, индивидуальность средь бела дня сперли. А с другой стороны, одному разве воется так, как в хорошей компании?!
      Почему мужики в одиночку напиваются в хлам, а как за столом сойдутся, сразу петь и заслушаешься!
      Когда воешь один, лишь тоска навевается, жалеешь себя, жалеешь, пока не возненавидишь себя окончательно. Тьфу!
      К тому же в одиночку свои неприятности — в лучшем случае довоешься до размера беды. Каждому хочется разделить свое горе, а чтобы хватило на всех, тут нужна катастрофа! Тем более все скулят о своем и ты уже там не поместишься. Вот отчего повсеместно воют, воют, а облегчения нету.
      Предположим, один ты в дерьме. Конечно обидно, но мелко. Ну а как все вокруг в том же самом?! Согласитесь, уже трагедия, другой жанр. Когда все в дерьме, оно сплачивает и возвышает. Ощущение сопричастности.
      Короче, волки выли не переставая, отводя душу свою и наводя ужас на окружающих. Танковая колонна прошла, они ноль внимания. Поначалу население в страхе тряслось, а потом успокоилось: пока воют, не загрызут. Пасть занята. И если вслушаешься, что-то до боли знакомое, хоть по-волчьи, а понятно без слов. И местные жители подхватили мелодию. Ничто, оказывается, так не сближает, как одиночество.
      Если доведется, послушайте как поет стая одиноких волков. Подвойте и вам станет лучше.

      — Дедушка! Тепло, солнышко, а вы плачете в такую погоду! Что случилось?
      — Мне намедни семьдесят пять стукнуло, помирать надо, и тут вспомнил: ни разу в жизни толком не плакал! Времени не было! Выходит, так и помру, не плакамши! А люди говорят: поплачешь — легче делается! Вот я и плачу вторые сутки без перерыва за все, что было!
      — И как плачется?
      — Не говори, милая! До чего ж оно сладко-то! И я, дурак старый, в этом всю жизнь себе отказывал! Уж чего-чего, а слез можно было позволить в волюшку! Ты не поверишь: душа слезами отмывается, дышать легче! Плакал бы раньше каждый день понемножку, так, может, сейчас и пятидесяти еще не было! Обидно до слез!
      — Дедушка, можно я с вами поплачу! Уж больно заразительно вы это делаете! Я не буду мешать, я тихонечко.
      — Вот те раз! Такая молодая и плачет! Тебе-то что плакать, вся жизнь впереди!
      — Оттого и плачу! Как подумаю, что с нами будет, дурно делается! (Всхлипывает.)
      — Господи! Такая молодая и плачет! Да что ж это за жизнь! (Рыдают вдвоем.)
      Останавливается прохожий.
      — Что случилось?
      — Видишь, люди плачут. Горе у нас. Ступай себе.
      — А почему это я не могу посочувствовать чужому горю! Извините! Как раз полчаса делать нечего, так хоть поплачу с людьми, а то всю жизнь один как перст! Ни выпить не с кем, ни всплакнуть! Сирота я, сиротинушка! (Плачут втроем.)
      Останавливается экскурсионный автобус. Кто-то спрашивает: «Что это у вас люди на улицах плачут?»
      Экскурсовод объясняет: «Руководство города пошло навстречу гражданам. Выделило участок в центре города. Теперь каждый может плакать тут о чем угодно! Это любимое место отдыха горожан».
      — А нам можно с ними?
      — Пожалуйста! Это входит в стоимость экскурсии!
      (Весь автобус выходит на улицу и начинает рыдать.)
      Двое подвыпивших мужиков, обнявшись, размазывают слезы.
      — Ну что ты плачешь! Прекрати!
      — А сам чего плачешь! Ты плачешь, и я плачу за друга! Как тебя зовут?
      — Как же мне не плакать, от меня жена ушла!
      — Тьфу! От тебя ушла, ко мне пришла, я же не плачу! А вчера двести тысяч потерял. Такое горе, а я держусь. (Всхлипывает.)
      — Сравнил двести тысяч и мою жену! Ты ж ее не видел! Красавица!
      — А ты мои двести тысяч видел? И молчи!
      (Прохожие останавливаются у плачущей группы людей.)
      — Ух ты! Смотри, сколько народу рыдает! Может, трубу прорвало с неприятностями?
      — Коль, глянь, что делается! Как народ убивается! Может, Ленин второй раз умер?
      — Галина Степановна, вы послушайте, как у них получается! Прямо хор Пятницкого! Мужики басом! Бабы сопраном! А три пацана в соплях тенором выдают!
      — Прекратите хлопать! Вы не в филармонии!
      — Дайте человеку ногу поставить! Мозоль у меня, сил больше нету, хоть плачь!
      — Ну ты, дяденька, даешь! У людей горе, дом, говорят, рухнул, а ты туда же со своими мозолями лезешь! Совесть есть?
      — Я же не знал! Все! Плачу за ваш дом!
      — Не обманываешь?
      — Чтоб мне провалиться! Надо же, какое горе! Дом рухнул и прямо на любимую мозоль! (Рыдает.)
      Старичок со слезящимися от времени глазками доковылял до плачущей толпы.
      — Товарищи! Позвольте присоединиться! Жена умерла, а вы так хорошо плачете, будто мы все скорбим о ней. Жене будет приятно!
      — С какой стати мы должны плакать о твоей жене! Нам что, плакать не о чем? Когда умерла?
      — Пять лет назад!
      — А ну, дед, чеши отсюда! Не примазывайся к чужому горю. Она пять лет назад умерла и он тут вспомнил! Перейди через дорогу, там плачь о своей жене отдельно. Внимание! Все, у кого умерли жены, идите отсюда! Вам на ту сторону!
      Старичок топчется на месте:
      — Но хотелось бы вместе. Если горе разделить, то на каждого приходится меньше…
      — Я тебе сказал: дуй отсюда!
      — Оставь деда в покое! Дед, рыдай, рви волосы, ни в чем себе не отказывай! А ну, мужики, взвоем так, чтобы чертям тошно стало! Дед! Будешь нашим завывалой! Три, четыре!..
      — Я сказал, уберите деда! Счас по башке дам — обрыдаешься, я гарантирую!
      — Отстань от деда! А то он на твоих похоронах плакать будет!
      — Чего это вы воете, а глаза сухие?! На халяву, да?
      — Эй! Почему в мой платочек сморкаетесь?
      — А надо, как тот мужчина, в пиджак товарища?
      — Бумажник украли! Держи его!
      — Ах ты гад!
      — Помогите!
      (Крик, плач, шум.)
      — Что там случилось?
      — Не видите, что ли — люди горе не поделили…

      На окраине немецкого города Дюссельдорфа лагерь для прибывших из России эмигрантов. Это комфортабельные вагончики, отдельная квартирка на колесах со всеми удобствами, только не едет.
      Тут наши немцы из Казахстана, евреи из разных мест, но, в основном, люди прочих национальностей, которые правдами и неправдами выправили документы, что они якобы чистокровные немцы или евреи, и рванули в Германию в надежде на лучшую жизнь, наивно думая, что счастье понятие географическое.
      Время такое: одни уезжают из России, другие остаются, причем те, кто уехал, считают себя умнее тех, кто остался. И наоборот. Дай Бог, чтобы все оказались умнее.
      Раньше сюда приезжали из России богатые, за все платили, а теперь наоборот: приехал, за что тебе же доплачивают пособие. Чем плохо? Курорт. Баден-Баден. Единственный минус — надо учить немецкий язык.
      Вчера новая партия из России приехала. Решили это дело отметить, как у нас принято.
      Трое армян из Казахстана, с документами, что они чистокровные немцы, выставили ящик армянского коньяка. Причем настоящего! Не на продажу, а для себя. Вкус райский, тянет грецким орехом, мягонький и чем больше пьешь, тем умнее делаешься. Протрезвел — все как рукой, дурак дураком, а пока в тебе коньяк бродит — заслушаешься.
      Цыгане из Махачкалы, естественно, немцы, где-то умыкнули барана, а может, протащили через таможню с собой. Чеченец — по документам приобский баварец — тут же пырнул барана ножом, содрал шкуру. Узбеки из Ташкента, косящие под евреев, тушу барана разрезали, чего-то заскворчало, запахло пловом до невозможности. Грузин с немецкой фамилией Енукидзер шашлык замариновал. В итоге над лагерем такой запах сгустился, перелетные птицы от головокружения кувыркались, юг с пловом путая.
      Люди слюной истекли. Наконец, в восемь вечера все было готово. Расположились рядом в лесу, то ли в парке, у немцем же не поймешь: порядок как на плацу, все деревца в линеечку, кусты стрижены под полубокс, травка равнение на юг держит, о мусоре можно только мечтать. Красиво, но уж чересчур чисто, не по-людски!
      Ясное дело, костерок развели, баранину на шампуры насадили, над углем вертят, поливают вином, уксусом, лук, помидоры, зелень… Все перечислить — слюны не хватит.
      И, наконец, коньяк по бумажным стаканчикам выплеснули. Ну, с богом! Чокнулись! Выпили! Ах! Закусили! М-м-м-м… Хороша страна Германия, не хуже России.
      Кто ж знал, что там в этой Германии каждый кустик чей-то и без разрешения бесплатно не везде ступить можно. А ломать ветки, костры жечь в зеленой зоне — уголовное преступление, хуже чем изнасилование. Или лучше.
      И тут, как говорится, откуда ни возьмись, полицейский патруль собственной персоной. Они как этот «завтрак на траве» увидели, чуть не гробанулись в кювет. Чтобы такой дебош в наглую на виду у всех?! Не иначе пьяные наркоманы в последней стадии, когда мозги заволокло окончательно.
      Полицейские автоматы навскидку, окружили банду, орут: «Хенде хох!», в смысле, «руки вверх — пристрелим к чертовой матери!» Наши товарищи в недоумении: «Что собственно произошло? Какие претензии? Мы кого-нибудь из местного населения обижаем? Или высказались неуважительно в адрес вашего бундестага? Сидим, никого не трогаем, присоединяйтесь к нашему шалашу». И одна дама из Одессы, кровь с молоком, причем, того и другого много, отодвигается, приглашая немцев присесть, а земля под ней теплая-теплая.
      Один где стоял, там и сел рядом с дамой, два других трясут автоматами, но от злобы пальцы свело, на крючок не нажать!
      Армяне обиделись. Что же получается? Зовут к себе узников совести, страдающих от режима! Мы пошли им навстречу, приехали, и такой вот прием? Мы и обратно можем уехать! Хотите выпить, так и скажите! И подносят полицейским по коньячку. Те автоматы наизготовку, но пригубили чуть-чуть, для анализа. А коньячище настоящий, без дураков, грецким орехом тянет, мягонький, и чем больше пьешь, тем умнее делаешься. Полицейские чувствуют, дело серьезное. Оружие отложили, рядом с одесситкой присели. Еще по стаканчику. А вот позвольте предложить улики: плова и шашлычку. Полицейские помягчели. Во-первых, все вкусно, люди знали, что делали. Во-вторых, бесплатно. А у них все считают, пфенинг к пфенингу, на шесть гостей — пять бутербродов, а вот так, да еще на халяву — не каждый год. Поэтому вкусно вдвойне. Уже выпили за канцлера Коля! Ура! С одесситкой на брудершафт в очередь, за товарища Ельцина! Раскраснелись, говорят громко, перебивают друг друга, потому что от коньяка ум расширяется.
      Часа через два выпили за товарища Вильгельма Телля и постреляли из автоматов по яблочку, стоящему на фуражке полицейского. Но никто не попал даже в полицейского. Все пули ушли в молоко, точнее в цистерну, которая молоко везла. Как в сказке: молочные реки, шашлычные берега!
      Сели снова к огню, и веселая немка Оксана Ивановна из ямало-ненецкого округа на чудном украинском языке запела «Дивлюсь я на небо». Полицейские подхватили «тай думку гадаю», и дальше все национальности хором «чому я ни сокил, чому ни литаю».
      Такого в Германии еще не было. К утру народ подтянулся. И местные жители, и наши войска, которые свернули на огонек по дороге на родину.
      Короче, что я вам скажу. Там где кончается коньяк и плов, начинается межнациональная рознь. А когда всем хватает плова и коньяка — там межнациональная близь. Поэтому позвольте тост. За плов во всем мире!

      Тигр подошел ко льву и откашлялся:
      — Слушай, Лев, что за слухи по лесу ходят, будто ты в вегетарианцы подался. Юмор, что ли?
      Лев сплюнул зеленую жвачку травы:
      — Сам ты юмор. Отныне употребляю в пищу исключительно травы и плоды растений.
      Тигр присел:
      — А как же без мяса, Лев?! Всю жизнь и деды и прадеды… И вдруг трава? Предки в земле перевернутся!
      — Не скажи! — Лев ухватил губами пучок травы и захрумкал. — В траве полно витаминов! Тьфу! А в мясе… В мясе их мало. В мясе что? Кровища, жирок, печеночка, косточки… Тяжелая пища — мясо! Может, оттого и жрали всех без разбора, что витаминов в мозгу не хватало. Овощи, фрукты — вот чем надо питаться. Угощайся. Это банан.
      Тигра стошнило.
      — Лев, но как же без мяса?! Нет, овощи как гарнир, я понимаю, всегда можно выплюнуть, но вчистую!
      — Ох, ты не прав. Скоро помирать, на том свете предстанешь перед Богом, скажешь: я хищник, всю жизнь ближних драл, кушал. Боженька скривится, ручкой вправо сделает: «Прошу в ад.» И в котел бултых. Понял? А меня спросят: «Ты кто такой?» — «Вегетарианец!» — «Вам налево. В рай.» Понял? И вот там в раю ангелом будешь жрать всех подряд. Надо о загробной жизни подумать. Грехи пора замаливать.
      — Чем их замаливать? Травой, что ли?
      — А почему нет? И грехи отпустят. Я прикинул. Примерно тонна травы замаливает одну антилопу. Вот такое покаяние. Лично мне осталось сорок пять тонн. Сколько можно жрать друг друга! Сегодня наиболее передовые хищники становятся травоядными. Ты послушай, что вокруг говорят: «До чего эти хищники довели джунгли! Сколько зверья невинного погрызли!»
      — Как невинного?! — вскочил Тигр. — Чем невинного, если жрать хочется?!
      — Погоди ты! — перебил Лев. — Зачем нам эти разговоры? Никто не здоровается. Стороной норовят. Видал: зайцы по лесу с транспорантами носятся, пищат: «Мы такие же звери, как и хищники! Все виды и подвиды равны!» Чувствуешь, куда гнут?
      — Да я эти подвиды… — Тигр лязгнул зубами.
      — Ты не прав, — Лев покачал головой и зашептал на ухо. — Слушай меня. Переходи в вегетарианцы. Не пожалеешь. Нас уже много. Есть такая партия — вегетарианская. Вегетарианец — и нет вопросов. Ты экологически чист.
      — Лев, а чего у тебя губы красные, если трава зеленая?
      — Осокой порезался, — облизнувшись, сказал Лев. — Осока острая, колючки разные. А губы нежные, понял? — Лев в упор посмотрел на Тигра.
      — А это что? — Тигр лапой выкатил из кустов кость. — Задняя… Левая… Зебра!.. Молодая двухлетка! Угадал?
      — Видишь ли, дело в том, что когда ешь траву, в ней что только не попадается: кузнечик, кролик, жираф. Трава тут густая. Может, кого и заденешь нечаянно. Нечаянно! А это другой разговор. Понял, что такое вегетарианство?
      — Дошло! — Тигр хватанул травы и спросил с набитым ртом: — Ну? Теперь я такой же вегетарианец, как ты?
      — Только жуй тщательно, мало ли что в траве попадется, — Лев посмотрел Тигру прямо в глаза. — Запомни: никогда не делай нарочно того, что можно сделать нечаянно!

      Соловей раскачивался на ветке, насвистывал что-то из классики. Прохожие слушали и на ходу улыбались.
      Неподалеку от соловья трудилась гусеница. В поте лица жрала лист за листом без перерыва.
      Соловей покосился на гусеницу и подумал:
      — Одни живут, чтобы петь, другие живут, чтобы жрать! Я для людей, она для себя!
      Соловей защелкал, засвистал, но, увы, в этот раз верхнее «до» не взял, не дотянулся. «Си» взял, а на «до» не хватило.
      — М-да! Чего-то не то! — соловей уставился на гусеницу. Жирная, розовая, она тупо жевала листву, будто боялась, что кончатся листья.
      — Дура, тут хватит на детей, внуков и правнуков!
      Соловей набрал воздуха, взял три первые ноты, но опять не дотянул верхнее «до»! Огорченный, он подхватил клювом гусеницу и проглотил.
      Гусеница была превосходной!
      Соловей откашлялся, выдал трель, взял легко верхнее «до» чистым звуком. Люди внизу остановились, захлопали.
      Соловей раскланялся и подумал:
      — Даже те, кто живет, чтобы петь, должны жрать, чтобы петь.
      Он снова защелкал, засвистал под аплодисменты. Жаль, гусеница этого не слышала, потому что пусть небольшая доля в успехе соловья, безусловно, принадлежала ей.
      Верно говорят: «искусство требует жертв!» В смысле, хотите соловьиного пения — дайте гусениц!

      Лет десять назад у нас на студии снимали кино о Пушкине, об Александре Сергеевиче, царство ему небесное. Тогда государство денег кидало кучу, снимали с размахом, как говорится, не жалея картечи, не считая солдат, да и съемочной группе трофеев перепадало. У меня до сих пор в гараже мортира стоит в отличном состоянии с ядрами. Если что, пару дней продержусь. А я был-то помощником оператора. Представляешь, у начальства сколько золотых ядер осело. Сейчас в смету паршивая лошадь не влезет целиком.
      Ну так вот, в те добрые старые времена снимали, значит, про Александра Сергеевича, про то, как сразила его завидущая пуля Дантеса и, соответственно, закатилось солнце русской поэзии. На это широкоформатное убийство государство отвалило денег немерено. По тем ценам хватило бы перехоронить весь Союз советских писателей дважды.
      Снимали эпизод у дома Пушкина, что на Мойке. Выходит артист на балкон и говорит: «Пушкин помер!» А народ внизу дружно убивается, узнав об его гибели. Повторяю, денег отвалили столько, что статистов набрали тьму, вся набережная запружена. Будто не Пушкин, а Сталин помер. Тогда статисту платили вроде бы пять рублей в день, а это денежки были! Тогда за пять рублей вся страна с удовольствием бы прошла мимо гроба, не поинтересовавшись, кто там! Тысячи под три было народу, плюс любопытные, их гоняют, а они, естественно, просачиваются в кадр. А всех надо одеть под девятнадцатый век. Не годится, чтобы народ, узнав о гибели Пушкина, убивался в джинсах, в дубленочках. Ну, приодели. Цилиндры, накидки, меха, кареты. Нет, красиво! Александру Сергеевичу его похороны точно бы понравились.
      О чем говорю? Снимается сцена, как люди с нетерпением ждут последних известий: помер поэт или до сих пор нет? Кульминация. Он же не сразу богу душу отдал, а потрепал людям нервы. Туда — сюда, туда — сюда, душа маялась. Снимал режиссер Игорь Станиславович. Талантливый, но когда съемка — зверь. И укусить мог. Да! Одному актеру ухо левое откусил. Правда, потом извинился, но когда съемка — береги уши! Вот он в мегафон и гавкает: «Приготовились! Дубль 16402!» Он еще не договорил, народ хором как зарыдает! Когда Пушкин умер, по нему не так, думаю, убивались! Что значит деньги, сразу сострадание просыпается!
      Одна дама в соболях на асфальт гикнулась, ножками сучит, пена изо рта, как из огнетушителя. То ли эпилепсия, то ли тянет на эпизодическую роль, потому как с деньгами худо.
      Режиссер орет: «Стоп! Стоп! Прекратить истерику! Ни копейки не заплачу! Вам же еще не сказали, что Пушкин умер! Вы надеетесь, что он жив! Пока актер на балкон не выскочил, не сказал: «Пушкин умер!» — ни одна сволочь не ревет! А вот когда рукой махну, слезами залейтесь!»
      Народ мысль понял. Слезу скупую смахивают, но ручей берегут под кончину.
      Вроде все шло неплохо, но тут режиссер в камеру глянул и как заорет: «Битюгов! Битюгов, твою мать!» Я думал, Александр Сергеевич в гробу перевернулся.
      А Битюгов, он кто? Директор картины. Жуковатый тип, но спец. Мог все. За ночь дворец построит, колонну танков пригонит, поле брани украсит телами погибших. И себя не обидит. Уже в те годы у него дачка была, где можно было снять все семь чудес света, включая бассейн с русалками восемнадцати лет без хвоста. Но режиссера побаивался: знал, сгоряча и ухо откусит. Игорь Станиславович снова: «Битюгов!» Причем на Мойке акустика дивная. Он орет: «Битюгов!» А эхо отвечает: «Твою мать!» Такой эффект стереофонический.
      Короче, Битюгов прискакал. Режиссер орет: «Глянь в объектив, вредитель!» Тот сощурился до китайца, смотрит: «Хорошо выстроен кадр! Впечатляющий!» Игорь Станиславович зубами лязгает, к уху примеривается: «Еще как впечатляющий. В кадре смерти Пушкина в девятнадцатом веке напротив японское консульство, «тойоты» стоят! Он что, в Японии умер?!»
      Во, юмор! На Мойке-то напротив дома Пушкина открыли японское консульство. Японский флаг развевается, машины и, естественно, японцы в кадре. На фоне карет, цилиндров и прочего русского средневековья! Глазеют как туристы на старинную русскую забаву «Похороны Пушкина».
      Режиссер вопит: «Битюгов! Японцев из кадра вон!» А с ним не поспоришь, если уши дороги, и у тебя их всего два. Битюгов с ребятами к японскому консульству рысью! Одна группа машины оттаскивает, вторая ворвалась внутрь. Требует у консула сорвать японский флаг к чертовой матери, пока уши не откусили!
      Консул японский пробует вежливо выяснить, что случилось, почему нужно рвать добрососедские русско-японские отношения, позвольте позвоню в Токио, узнать, что произошло!
      Битюгов слюной брызгает, уши трет: «Японцы не должны принимать участия в похоронах Пушкина! Вас тогда не было!» И дает команду сорвать японский флаг на фиг!
      Консул белеет: «Это вероломное нападение на Японию без объявления войны! Курилы не отдаете, так еще на консульство нападаете! Вы за это ответите перед мировым сообществом!»
      А что такое для Битюгова мировое сообщество, когда режиссер вот-вот ухо откусит!
      Короче, заперли японцев в комнате, флаг сорвали, тойоты перетащили. И все это за две минуты.
      Игорь Станиславович в объектив глянул: «Отлично! Снимаем! Кадр 16403! Мотор!»
      Вышел на балкон артист, не помню фамилию, лысый, от чистого сердца объявил: так, мол, и так, товарищи, не расстраивайтесь, Александр Сергеевич только что приказал долго жить!»
      Режиссер махнул ручкой, народ, согласно договоренности, залился слезами по черному. Та баба опять на асфальт и давай пену пускать. Эпизод сняли, народ зареванный пошел за деньгами, а баба все об асфальт ножками бьет. Ее крупным планом, а уже потом в больницу на «скорой».
      Сколько стоил эпизод с такой толпой — говорить не буду. Сегодня на эту сумму целое кино сняли бы с банкетом впридачу!
      Самое смешное то, что при монтаже этот эпизод в картину вообще не вошел. Выкинули. Просто актер выходит на балкон, говорит: «Пушкин умер», и возвращается в комнату, где убиваются родные и близкие.
      Вот так-то. А сколько потом объяснялись с японцами на высшем уровне! Сколько голов полетело с ушами вместе. Вот такое кино! Думаю, японцы Александра Сергеевича никогда не забудут и нам его гибели не простят.

      — Почем стакан воды?
      — Сорок рублей!
      — Ничего себе! Но хоть вода чистая?
      — Как слеза первокурсницы, потерявшей невинность!
      — Тогда два стакана! Слушайте, что же вы делаете?! Вода разбавленная! Это вы другим будете врать, «она чистая»! Что я, воду не пил! Разбавленная вода! Ну жулье, уже воду разбавляют!
      — А что делать? Инфляция, рекет, налоги, как жить? Вот и приходится! Но я еще по-божески разбавляю. Вон мужик напротив продает воду, к нему толпа, так у него водой вообще не пахнет!

      Русским языком сказал: плюнь ты на эту уборку! Пять лет ничего не мыли и еще столько же проживем в любви и согласии!
      Нет, ей, видите ли, вдруг стало противно: «Окна немытые, ничего не видать, пыль, тараканы по углам, пауки.»
      — Тебе что до пауков? — говорю. — Ты же не муха!
      Ну, женщину, если заклинило, не переубедишь!
      Окна каким-то составом вылизала до блеска. Ну и что в результате? Когда глаза к свету привыкли, огляделись. Мама родная! Жили-то, оказывается, в хлеву! Друг друга при свете увидели — вздрогнули! Ну и рожа! Пять лет, оказывается, прожил с бабой Ягой! И у нее мысли аналогичные, на меня глядя, а иначе с чего в обморок грохнулась?
      Естественно, разошлись.
      Все ее дела! Я говорил: не мой окна! Плюнь!

      — Видел бы какую машину мне пригнали из Гамбурга! «Форд-Гренада»!
      — Поздравляю!
      — Формы потрясающие! Бордовенькая! Блестит, пахнет духами! Педальки, кнопочки, фары кокетничают, гудок — полонез Огинского! Была бы она не машиной — женился!
      — Ты ведь женат.
      — Оттого и продаю, жена ревнует. И можешь себе представить — не берут! Такую красавицу за семьсот долларов не берут!
      — Погоди! Семьсот — это дешево!
      — Это же дешево, это подарок! «Форд-Гренада» за шестьсот долларов, извини меня!
      — Да за такие деньги…
      — Вот именно! Пятьсот! Это же не деньги! Тьфу!
      — Почему не берут?!
      — Придурки! Единственный недостаток — ну не едет она! Как вкопанная год стоит во дворе. Но как стоит! Королева! Хочешь, за сто долларов подарю?

      Да ты что вы куда вы совсем вы! Полную рюмочку! Я же не пью. Нет, нет, нет, уговаривать бесполезно!.. Ради юбиляра глоточек. Ну разве что в честь юбиляра. Только глоточек!
      Фу!
      Куда, куда наливаете! Я все вижу. Опять полная! Неужели непонятно: не пью! Да, все пьют, а я вот не пью! Принципиально! За родителей? Где они? Умерли? Другой разговор. Глоточек обязан.
      Фу!
      Что вы себе позволяете? Не себе, а мне, что вы мне себе позволяете! Это не рюмка, она стопка! Сто грамм! Причем до краев! За кого? За родителей я уже… За детишек? Тоже умерли? Нет. Слава богу! Ваше здоровье! Глоточек.
      Фу!
      А вот это уже не стопка, это граненый стакан! Двести пятьдесят чистыми! Тем более и за родителей, и за детей уже… Кто остался? Шурин? Умер? Нет? За вас! Царство вам небесное! Глоточек!
      Фу!
      Здрасьте! Это, если мне не изменяет память, фужер! Триста грамм! За хозяйку? Я не алкоголик, чтобы пить за хозяйку! Глоточек. Два никогда! Один!
      Фу!
      Достаточно! Хорош. А я говорю «хорош». Пять глотков — норма! Сколько, говорите, набежало итого? Литр! Ничего себе! Пять глотков и вышло литр! Глотка маленькая. Один всего глоток входит.
      С чем это там бочку катят? С пивом? Разойдись. Запью. Будьте любезны сюда бочечку. Глоточек…

      Первая стадия. Всю ночь гуляешь, пьешь, черти что делаешь и утром по тебе ничего не видно.
      Вторая стадия. Всю ночь гуляешь, пьешь, черти чем занимаешься и утром по тебе все это видно.
      Третья стадия. Всю ночь спишь, не гуляешь, не пьешь, ничем вообще не занимаешься! А утром у тебя такой вид, будто ты всю ночь гулял, пил, черт знает чем занимался!

      Валя, ну ты странная, честное слово! Какая любовь, опомнись, Валентина! Что я тебе такого сделал?
      Да, бесплатно подвез. Было дело, докатил до дому. Так мне ж по дороге было!
      Цветы подарил? Здрасьте! В машине кто-то оставил, хотел выбросить веник, а тут ты! И тебе приятно, и в машине чисто! Ах, там ромашечка была, ты ее пощипала и вышло «люблю»?! Валь, если лбом упереться, и на кактусе колючки сойдутся!
      Обнял ласково? Чем это, интересно узнать? Правой рукой? Ну, закрываючи дверь машины, мог нечаянно задеть, мог! Но все культурно, никакой ласки, я помню! А ты аж задохнулась? Да у тебя астма, Валь! К врачу сходи — и вся любовь!
      Какой вечер в ресторане никогда не забудешь? Валь, тебя что — в ресторан никогда не водили? Положил тебе кусочек получше? Ты за кого меня принимаешь, Валь? Мне жареного нельзя, вот и стряхнул, чтобы не пропадало! Клянусь, никакой заботы в том не было!
      Что-что? Э, нет! Не я тебя, а ты меня повела к подруге. Ключи у тебя были! Сразу в прихожей целовать начал? Естественно! А как иначе, Валь, когда времени в обрез, да еще белье из прачечной обещал жене взять! А я человек слова, Валь! У нас с тобой на все про все было час пятнадцать минут! А с тобой еще поговорить надо! Это час долой! Тут не то что в прихожей, в лифте начнешь целоваться!
      Чего, чего я сказал?.. «Лучик мой светлый»?.. Нет, ну мог ляпнуть, мог! Тем более наливка, помнишь, домашняя — градусов ноль, но три кружечки…
      Как, как? «Люблю..?» Это я такое сказал вслух? Ну точно наливка! Говорила жена: «Не пей, Костик!» А что собственно тут такого? Все говорят. Если незнакомая женщина, конечно. Ах, ты пятнадцать лет этого слова ждала? И ни одна сволочь не могла тебе этого сказать!.. Ну, народ!..
      Валь, и мне с тобой хорошо было! Недели вполне достаточно, поверь мне! А ты решила с мужем разводиться, потому что за пятнадцать лет он такой красивой жизни тебе не устраивал? Скотина! Но это не повод бросаться на шею первому встречному, Валь! Где ж твоя девичья гордость?
      А что тебе со мной так хорошо было, извини, не хотел! Я не Дон Жуан. Ничему такому не обученный, а все равно, смотри, как тебя на ерунде скрутило!
      Я рад за тебя, Валентина. Но нельзя свое счастье строить на несчастье других. Во-от, не подумала ты о близком нам человеке, о моей жене! Должно у человека быть что-то святое, согласись, Валь!

      Хочется, чтобы все было хорошо, особенно, когда все плохо. А почему плохо-то? Может, бог карает? Грешим ежедневно, а у боженьки на каждого персональное дело заведено. Нагрешил — распишись в получении неприятности.
      А совершали бы благодеяния не разгибаясь — другой разговор! Как в Библии сказано? «Не греши, Жора, и воздастся!» Причем, воздастся сторицей! В смысле, втройне! Почему не попробовать, расценки-то божеские!
      Вот они, заповеди: «Не укради!» Сильно сказано! Как не украсть, когда народ с измальства этим кормится! Сам слышал: младенец грудной соску проглотил, узнав, что чужая. Как удержаться, когда все вокруг стырено, слямзино, в лучшем случае сперто! У боженьки волосы дыбом от этой картины.
      Ну зубы стиснул, руки связал — и ни-ни… Хотя вот оно само тут… и там… и никого нет… казалось бы, сам бог велел… Эх!..
      Нет! Как в Библии сказано: «Не воруй, Жора, и тебе воздастся сторицей». Значит, как? Все то, что я не украл, да на три помножить… Посчитал — есть смысл!
      И вы не поверите, лотерейный билет проверяю — машина! Честное слово! Боженька все видит! Ну, машина не целиком, номер сошелся весь, а серия чуть левей… Значит, Жора, на верном пути!
      Раз такое дело, думаю: осилю-ка еще одну заповедь! Дотяну до машины. Так, что там в Библии… «Не убий!» Это в наше-то время убийственное! Но ради святого дела терплю! Месяц никого пальцем не тронул, хотя, если по совести, человек пять бы убил! Остальных повесил! Сукины дети, понимаешь, они мне… Молчу, молчу… И в мыслях нельзя согрешить!
      Не убий, так не убий… Воздастся сторицей! В смысле я-то их не убью, а воздастся ребятам сторицей, супу грибного съедят, умрут семьями… Ха-ха-ха! Боженька все видит, за мучеников отомстит. В чем плюс святого образа жизни: сам ничего не делаешь, наподобие ангела, а с врагами боженька разберется, козью морду сделает! От святости под лопатками зачесалось, то ли ангельские крылья полезли, то ли в баню давно не ходил. Словом, проверяю табличку лотерейную, внутри трепыхается и клокочет. Сейчас как воздастся! Если ты ничего не украл, никого не убил в наше время — тут сторицей набегает такое… Так и есть! Снова машина! Вы не поверите! Мало того, что номер весь, еще и серия! Одна цифра в десятку, вторая почти! То есть, считай, машину выиграл! Ну без руля! Осилю еще пару заповедей и газуй!
      Так, что тут у них… «Не возлежай жену ближнего своего»… Не понял. А, не воз-же-лай! Сурово, но отступать некуда!
      Тут как раз соседка мужа в отпуск отправила и давай строить глазки, коленки и прочее… Тут и камень бы возлежал, а я — нет! Зубы сжал, глаза зажмурил, колени свел — не возлежаю и все! Сгинь! Как вам не стыдно, говорю, только муж выехал, а вы голышом по квартире совращаете молодежь!
      А она мне, ну до чего сексуальная баба! Губами алыми выдает: «Наглец! Подглядываете!» Я ей говорю: «Нечего такие скважины бурить, даже ребенок на цыпочках может вас в голом виде застать!» А она мне в ответ чуть ли не матом! Ну дочего сексуальная баба! Орет, а у самой грудь под платьем так и барахтается! Но не возлежал!..
      Кстати, к ней племянница из Ростова приехала на мою голову! Ну скажу вам, хоть я и ангел, но от Ростова не ожидал… Как молодежь одевается знаете. Юбчонка едва талию прикрывает! И внаглую по лестнице вверх, а я снизу смотрю на это безобразие… Эх, таких надо ставить к стенке и… С трудом не возлежал. Ну ничего, ничего! Машину за муки свои получу, и уж там воздастся сторицей! И соседка, и племянница ее, и бухгалтерша Милочка… А иначе за что терплю?! Боженька, разве не прав я?
      И вот она, табличка долгожданная! Я даже не три, как обычно, один билет приобрел, чего тратиться, обязано сойтись и так! Шутка ли, человек в наше время по всем заповедям проживает, от святости светится, ну как такому машину не дать, верно, боженька? Жоре не откажи, сохрани веру в нем…
      Проверяю: не поверите! Глаза тру — ни одна цифирка не сошлась! Никаким местом! Не понял! Боженька, что ж это получается? И тут надувалово? Я, как дурак, три месяца пост блюду, а мне дуля! Сторицей?! Короче, боженька, делаю официальное заявление! Если в течение троих суток (сверим часы), в три сутки, если ни фига не воздашь, я за себя не ручаюсь! Воздам себе сам! Что не украл, не убил, не возлежал — да сторицей! Раз добродетели псу под хвост, возьму грех на душу! Лучше на том свете пять лет отсижу в котле строгого режима, хоть будет что вспомнить! Господи, помилуй!

      Утром в субботу Руковяткин на старой «пятерке» рванул на юг к морю в отпуск. Третьи сутки в пути давали о себе знать, нос тянуло к рулю, но нестерпимое желание нырнуть в Черное море сон отгоняло. Оставалось езды часа три. Воздух, пропитанный морем, стал малосольным, женщины за стеклом становились все шоколаднее, безумно хотелось всех съесть.
      «Два миллиона не так уж много по сегодняшним меркам, но с умом и на такую сумму расслабишься до потери пульса!»
      Руковяткин, тиская руль, бормотал с нежной угрозой:
      — Держись, бабоньки! Михаил Руковяткин устроит на две недели солнечное затмение!..
      На крутом вираже «жигули» чуть не кувырнулись с обрыва. Руковяткин с трудом удержал взмыленный автомобиль.
      — Спокойней, Михаил, не спеши! Доехать надо живым, а не мертвым. Ни одна не уйдет! Брать буду живыми!
      Природа была полна сексуальных символов: гора волновала как женская грудь, кипарисы торчали с мужской откровенностью. Сквозь горы мерещился пляж, там лениво ворочались женские тела, как в кино стада морских котиков.
      Руковяткин год по-черному вкалывал, копил на две недели заветных у моря. Там успеть нахапать впечатлений, намариновать их, насушить и потом, зимой, в голод и холод вприкуску с чаем по памяти лакомиться кусочками, и так протянуть год.
      Куда еще честный человек может одеться прилично, кроме как летом на пляж?!
      Михаил прикупил заграничные тапочки, плавки, очки с обалденными стеклами — и вот вам вылитый голый Рокфеллер, если кто понимает.
      У моря под солнцем жарятся мысли у всех одинаковые. Желания совпадают, времени в обрез, оттого южные романы легки, торопливы. И проблемы эти вовсе не сексуальные, а наоборот: просто необходимо продуть охреневшие за год мозги. А для этого испокон веку способ один. Задача ясна?
      — Ясна! — вслух ответил Руковяткин и отдал сам себе честь.
      Постепенно темнело. Вдруг посреди дороги за поворотом выросли три мужика.
      Тормоза завизжали. Руковяткин, матерясь, выскочил из машины:
      — Идиоты! Жить надоело?!
      — Кому? — весело спросил парень с забинтованной головой.
      Руковяткин оглянулся. За спиной еще двое. Итого пятеро. Михаил, холодея, вспомнил рассказы о том, что творится на южных дорогах, где убивают, грабят, отбирают машины. Заросший детина прохрипел:
      — Друг, купи ведро!
      Руковяткин сначала не понял, хотя на всякий случай вспотел:
      — А с чем, я извиняюсь, ведерочко будет? С вишней, с клубничкой?
      — Ведро с дыркой! Держи!
      Руковяткин брезгливо вертел в руках старую рухлядь, лихорадочно соображая: «Раз продают впятером, значит, недешево! Неужто все деньги придется вбухать в ведро?!»
      — Ведро-то не очень. Без дырочки нет?
      — Извини, без дырочки кончились. Зато и просим за него не два, а один.
      Стриженый поднес к носу Руковяткина указательный палец. Палец был размером с кулак Михаила.
      — Сколько?! — прошептал Руковяткин, сожалея, что не глухонемой.
      — Миллион, — сказал бородатый. — А дешевле не купишь. Бери, не пожалеешь. Один торговался, так его ножиком в пузо! А у тебя пузо красивое, — он нежно провел ножом по животу Михаила.
      — За дырявое можно бы скинуть! — отчаянно тянул время Руковяткин.
      Забинтованный внимательно посмотрел сквозь ведро в небо:
      — Зато через него звезды видать! А сквозь целое фиг звезды увидишь! Гони миллион!
      Мимо промчалась машина, но Руковяткин даже рта открыть не успел. «Если не кутить, то и на миллион погулять можно, если при этом живой.»
      Михаил сунул руку в карман куртки и ужаснулся: там же два миллиона кучкой! Вытащить все — отберут!
      Он дрожащими пальцами наугад отсчитал половину и вытащил деньги. Стриженный пересчитал:
      — Полтора! За полтора ведра, что ли?..
      Бандиты заржали.
      Руковяткин протянул руку:
      — Извините, ошибся!
      — Ерунда! Держи персик впридачу, и мы в расчете.
      Парни скрылись в кустах.
      Руковяткин проглотил персик с косточкой, изо всех сил пнул ведро, оно громыхая полетело с обрыва.
      «Сволочи! Год всухомятку ради нескольких дней в Черном море! Нет, нашли, гады! Пятьсот тысяч на юге — нырнуть в море и вынырнуть! Суки! Зато через дырку в ведре на звезды смогу пялиться! Ведь предлагали ребята в дорогу гранаты! Рванул бы в клочья! Пусть вместе с ними! Лучше умереть смертью храбрых, чем гнить жизнью нищих!
      Руковяткин завел машину, мотор взвыл, «жигули» рванули вперед. «Брошусь с обрыва к чертовой матери! Нет. Высоко. Не дай бог разобьешься! Вернуться назад? Море-то вот оно, рядом. Море без женщин все равно что бассейн без воды. А, может, кто влюбится?.. Разве сегодня на полмиллиона настоящую любовь встретишь? Не те времена!.. А наплести, как все было? Мол, налетели, ограбили, еле всех раскидал!» — «А сколько их было?» — «Я не считал, но по трупам — двенадцать!» — «А сколько вас?» — «Нас один»… И она в слезах восхищения. Бабы любят отчаянных. Не забыть в кустах поваляться, мордуленцию в кровь разодрать. Ведь в каждой женщине дремлет мать. Она мне как мать, а я ее… Точно! И накормит, и приласкает, и еще счастлива будет рядом с таким вот орлом!
      …А может, боженька ведром знаки мне делает? Взрослый мужик, а все кузнечиком прыг да прыг… «Женись, Михаил, подобру-поздорову, женись!..»
      Свет фар вынул из тьмы женскую фигуру, ослепила молодая нога. Руковяткин притормозил. Такая нога остановила бы бронепоезд.
      — Желаете подвезти? — гостеприимно произнесла незнакомка.
      У Руковяткина перехватило дыхание, будто в зобу застрял персик. Нога тянула ведра на полтора валютой!
      Михаил распахнул дверь машины, но тут же захлопнул: «Стоп! Ишь раскатал губу. А если снова ведро! То с дыркой, это с бабой!»
      Руковяткин зорко огляделся вокруг. Кроме сумасшедших ног да трех кустиков, никого! Значит, есть бог на свете!
      Выйдя из машины, Руковяткин, облизнувшись, спросил:
      — Неужели такую красавицу никто не подвез на край света? Мадам, прошу!
      Незнакомка сделала полшага вперед и охнула, надломившись. Михаил подскочил, свел дрожащие руки на талии и тут, упершись глазами в асфальт, увидел шесть ног мужских, ориентировочно сорок шестого размера. Руковяткин с трудом поднял тяжелые как гири глаза. Рядом с девушкой стояли три парня. Двое с ножами, один с пистолетом.
      — Дело пахнет ведром! — старея, подумал Михаил и почему-то спросил: Скажите, вода в море есть?
      — Утром была, — ответил пузатый, жонглируя ножиком.
      — Слышь, друг, купи ведро! Последнее, по дешевке отдам! — сказал тот, что был с пистолетом.
      Руковяткин взвыл:
      — Братцы-сволочи! Где же вы раньше были! Уже покупал!
      — Купил — предъяви! — приказал третий пропитым голосом.
      Руковяткин в сердцах саданул кулаком по машине:
      — Выбросил! Но, честное слово, купил! Простому человеку в один год два ведра не поднять!
      — Твои проблемы. Без ведра на юге опасно. Два лимона — и все море твое!
      — Товарищи! — Руковяткин чревовещал, потому что губы не шевелились, а звук шел. — Нету двух лимонов! Обыщите! Я за то отдал полтора! Я же не знал, что у вас антикварные ведра! Не иначе ведро работы самого Фаберже!
      — Ведро — люкс! Из Эрмитажа! — пропитой достал из кошелки ведро. Сплющенное, без ручки, ведро сильно воняло.
      — Видал-миндал! Складное! — Мужик играючи развел края ведра в стороны и так же легко сложил.
      — А где ведровая ручка? Нет ручки! Нет! — скулил Михаил, вдыхая вонь из ведра, понимая, что нюхает это не в первый раз и, увы, не в последний!
      — Вообще ведер нету, а они с ручкой требуют! Обнаглели к ночи совсем! — встряла бывшая хромая девица с отвратительными ногами.
      — Гони два лимона и разойдемся живыми по-хорошему, — бандит с пистолетом прицелился.
      — Все, что осталось! Пятьсот! — Руковяткин выхватил последние деньги.
      Толстяк пересчитал и поморщился:
      — Недостача в полтора лимона. Пахнет расстрелом. У тебя шорты есть?
      — Вам нужны шорты! Господи! Что ж вы сразу-то не сказали?!
      Руковяткин рванулся к машине, его крутанули обратно:
      — Шорты есть — не замерзнешь! Снимай джинсы, куртку, кроссовки. И тело подышит, и, глядишь, недостачу покроешь! Совесть будет чиста!
      — Звери! Раздели! Ограбили! — шептал Руковяткин, сдирая джинсы вместе с трусами.
      — Постеснялись бы при даме! — сказала девица, с любопытством глядя на голого Руковяткина.
      — Прикройся, бесстыдник! — пропитой швырнул Михаилу ведро, вещи запихал в сумку, и мерзкая четверка растворилась в ночи.
      Руковяткин стоял голышом на дороге, прижимая к груди ведро. «Столько ведер одному человеку! Боженька, ты не прав! Вернусь на работу, спросят: «А что, Мишенька, привез с юга?» Я скажу: «Вот складное ведерко достал!» — Руковяткин диким голосом взвыл, изо всех сил метнул ведро в ночь и заплакал. Потом долго искал его в потемках, царапаясь о кусты, бормоча: «Мало ли в третий раз с ведром сунутся! Боженька, как сдуреет, говорят, любит троицу!»
      Михаил нашел ведро по запаху, бережно завернул в тряпочку, сунул в багажник, сел голым за руль, босой ногой выжал газ.
      «Подведем итоги, подобьем бабки, которых нет, плюс одежды нет. Зато есть ведро, не простое, а, сволочь, складное! В итоге разврат вычеркиваем, юг отменяется. В задачке спрашивается, как вернуться домой, пока жив? А ведь там у окна, если отодвинуть шкаф, на полу образуется солнечное пятно метр на метр. Ползая по полу за солнцем, через час — черный! В тазик воду налил, бензина капнул — Черное море! Фиг кто отличит по загару, где отдыхал: на юге или за шкафом!
      Кстати, в окошке напротив блондинка томится — глаз не оторвать! Через бинокль никакая болезнь не страшна! А у моря заразу подцепить, как найти ракушку! Господи! Дома курорт, а я рванул к морю! Это боженька ведром знаки делает: «Миша, дуй до дома, до хаты».
      Руковяткин развернул машину и покатил назад к дому, подальше от Черного моря.
      Свет фар выхватил на обочине ведро и рядом старуху.
      Руковяткин затормозил:
      — Ну не может совпасть, чтоб третий раз на ведре грабанули! Что им с голого взять? Скажут: «Купи ведро!» А я им свое в рыло р-раз!
      Михаил не спеша вылез из «жигулей» и подумал: как легко на душе, когда за душой ничего нет. Ни ограбить тебя, ни убить! Что с голого взять? Не кастрируют же?
      — Продаешь ведро, бабуля?
      — Ага, сыночек, купи! — в темноте старуха не разглядела, что человек перед ней голый.
      — А почем, милая?
      — Да уж поздно, отдам за двадцать пять. Бери, клубничка сухая, три часа назад собирала.
      Руковяткин кинул в рот ягоду.
      Только тут старуха заметила, что на мужчине ничего нет. Она нацепила очки, наклонилась, всмотрелась в забытые очертания и, наконец, опознав, завопила:
      — Караул, помогите!
      Таская клубнику горстями, Михаил бормотал с полным ртом:
      — Кричи громче, бабуля! Ни в чем себе не отказывай! Где эти сукины дети?! Ехал человек в отпуск к морю, и с чем приехал, с чем?! — Руковяткин, заводясь, наступал на старуху, которая, окаменев, смотрела на то, с чем голый Руковяткин приехал на море. Опомнившись, бабуля бросилась прочь.
      Михаил, давясь, жрал клубнику: «Вкуснятина! А могли укокошить! Дважды остаться живым и всего за два миллиона! Да я на этом деле тысячу долларов считай, заработал! Да еще клубнички наелся задаром! Ай да Миша, ай да сукин сын! Всех уделал!»
      Наевшись, Руковяткин весело пнул ведро. Клубника бросилась в рассыпную. Михаил подскользнулся, чертыхаясь, встал с головы до пят окровавленный ягодой, сжимая в руках ненавистное ведро.
      Белая «девятка», крутясь на клубнике, остановилась буквально в пяти сантиметрах. Из машины выскочил лысый дяденька и бухнулся на колени:
      — Только без рук! Сам, все сам! Куплю ведро, не уговаривайте, куплю сам!
      Руковяткин инстинктивно спрятал ведро за спину.
      — Мое ведро!
      — Тысяча долларов! Не губите! Жена, дети, любовница! Пересчитайте!
      Михаил пересчитал. Ровно тысяча сто долларов.
      Он протянул дядьке ведро.
      Тот схватил и уже из машины крикнул:
      — Запишите номер! 36–45 МН! Передайте своим! Ведро куплено!
      Руковяткин листал новенькие купюры и его лицо в кровоподтеках клубники разглаживалось.
      Наутро голый Михаил стоял в кустах у дороги. Мятые ведра лежали у ног, как снаряды. Ежась от холода, Руковяткин шептал:
      — Пять ведер — и Черное море мое!

      Стюардесса объявляет по трансляции:
      — Товарищи пассажиры! Наш самолет потерял управление и падает в море! До катастрофы остается две с половиной минуты, просьба всем надеть спасательные пояса и оставаться на местах. Давайте проведем катастрофу организованно, без паники. Желающим будут предложены прохладительные напитки.
      В салоне начинается нечто невообразимое.
      Загорелый мужчина срывает с себя пиджак и кричит соседке:
      — Анна Павловна, раздевайтесь!
      Женщина вздыхает:
      — Зачем? Все равно я не умею плавать.
      — Анна Павловна, раздевайтесь! Стюардесса предупредила: у нас осталось на все про все две с половиной минуты! — Мужчина остался в одних трусах и рвет одежду на соседке.
      — Сергей Тимофеевич, вы напрасно обо мне беспокоитесь! Я утону.
      — Раздевайтесь! Перед смертью последнюю радость получим! Если успеем.
      Соседка краснеет, не спеша расстегивает кофточку, потом застегивает:
      — Как? Прямо тут?
      — Тут, тут! Или вы предпочитаете под водой?
      — А если узнает ваша жена?
      — Она уже никогда ничего не узнает! Снимай чертову кофту, кому сказал!
      — Не кричите! — Женщина перестает раздеваться. — А вдруг мы не разобьемся?
      — Все будет хорошо! Разобьемся!
      — Все вы так говорите! Сначала надо привыкнуть друг к другу, а уже потом…
      Мужчина топает ногами:
      — Сначала потом! Привыкать будем на том свете, всю жизнь!
      Женщина, глядя в зеркало, красит губы:
      — Нет, я так не могу! За кого вы меня принимаете? Хоть бы сказали, что любите меня! Не можете без меня жить! Ну? Можете или не можете?
      — Тьфу, черт! Не могу без тебя жить ровно минуту! Ты часы видишь?!
      — Ваши отстают. Сейчас без четверти.
      — Господи! И зачем я с тобой связался! Вон роскошная блондинка лежит в обмороке, но я уже не добегу! Посмотри, что люди вокруг делают! Пьют! Раздеваются! Целуются! Берегут каждую секунду! Одни мы с тобой…
      — И правда! Что делается! А те в проходе, что вытворяют! А до того сидели такие серьезные, как террористы! Неужели для того, чтобы люди почувствовали себя свободно, непременно надо попасть в авиакатастрофу? Ну ладно, милый. Так и быть. Поцелуй меня в шейку!
      — Сама себя целуй! Поздно!
      — Сколько у нас еще времени?
      — Девять секунд!
      — Маловато! Успеем! Иди ко мне, дурачок! И запомни на всю оставшуюся жизнь: приличная женщина так сразу не может!
      И тут самолет ударяется обо что-то твердое, бежит по земле и останавливается. Полуодетые, растрепанные пассажиры замерли. Стюардесса объявляет: «Наш самолет произвел вынужденную посадку. С чем вас и поздравляю!»
      Женщина вздыхает: «А говорили «разобьемся»! Обманщик!»
      Мужчина чертыхается: «Вот так всегда! Опять не успел!»

      Отслужив за границей, генерал вышел в отставку и вернулся на родину. Родина была небольшая, вечнозеленая, мирная.
      Явился генерал на прием к королю, преклонил колени и сказал:
      — Ваше величество, я к вашим услугам.
      — Ну вот и славно! — обрадовался король. — Я наслышен о ваших подвигах. Чем бы вы могли заняться у нас в королевстве?
      — Я главком! — сказал генерал. — Могу командовать армией.
      — А вот армии-то у нас и нет! — расхохотался король. — Мы же нейтральные. Тьфу-тьфу! Лет, поди, сто! А хотите возглавить министерство полезных ископаемых? Говорят, у нас чего только нет, если поискать хорошенько!
      — Я могу искать только врага.
      — Ну а министерство учета, статистики…
      — Я привык считать только убитых и раненых, ваше величество.
      — Но у нас нет убитых и раненых! — перекрестился король.
      — Прискорбно! — вздохнул генерал. — Но я хочу приносить пользу родине. Ваше величество, создайте армию, а я ее возглавлю, и будете спать спокойно!
      — Мой друг! Думаю, ни один король не спит так спокойно, как я.
      — Будете спать в полной безопасности!
      — Генерал, уверяю вас, я и так в безопасности. Никто не угрожает. Люди спокойно ходят куда хотят, даже границы у нас, по-моему, нету.
      Генерал вскочил:
      — А что же тогда охраняют пограничники?!
      — Нету никаких пограничников! Ведь границы-то нет! Ловко придумано, правда?
      Генерал побледнел:
      — Ваше величество подвергает себя смертельной опасности!
      — Успокойтесь, — король потрепал генерала по плечу, — я понимаю, вы боевой офицер, устали. Что вам нужно для отдыха?
      — Только одно, — генерал щелкнул каблуками, — армия!
      — Мой друг, поймите, я не могу ради одного человека создать целую армию. Так и быть. Выделю вам заместителя.
      Так в королевстве появился главком с заместителем. Вот, собственно, и вся армия.
      На первом же заседании военного совета было решено вернуть стране исторические границы. Сменяя друг друга ночью и днем главком со своим заместителем устанавливали пограничные столбы. А для этого надо срубить дерево, обтесать, выкрасить, вбить в землю… И хоть государство на первый взгляд небольшое, но когда по периметру через каждые сто метров по столбику, понимаешь, какая огромная страна, черт бы ее побрал! Полгода ушло на этот беспримерный подвиг!
      Раньше люди ходили туда-сюда, понятия не имея, где находятся. Теперь, миновав пограничные столбики, ощущали, что вернулись с чужбины домой. То есть народ, наконец, обрел чувство Родины.
      Однако население дотого бестолковое, никакой благодарности. Наоборот, всячески потешались над генералом и заместителем. Два человека укрепляли границы державы, полгода беззаветно рубили деревья, сажали столбы, а народ в это время слагал про них анекдоты!
      Только страна отхохоталась, как внезапно была потрясена военным заговором. Поскольку армия состояла из двух человек, подозрения генерала пали на заместителя. За измену Родине в уважающем себя государстве положен расстрел! Но не нашлось патронов! Заменили расстрел на каторгу. И каторги в королевстве не оказалось!
      Генерал пришел в ужас: «Как может существовать государство без каторги?!» Но тут заместитель переслал письмо королю, в котором убедительно доказал, что не он, а главком — военный преступник! Поскольку без боя отдал врагу пядь земли, а именно Бенферское болото, мотивируя невозможностью якобы вбить в трясину столбы. А ведь это исконно наше болото!
      Генерал выступил с опровержением: он-то как раз дал приказ застолбить Бенферское болото, а заместитель ослушался, мотивируя тем, что провалился в болото по пояс. Тем самым оскорбив болото в лице короля, намекнув, что ему все по пояс и ниже!
      Заместитель ответил доносом.
      Король хотел выгнать вон из страны обоих, но военные помирились и поклялись королю забыть о раздорах, когда родина в опасности.
      — В какой такой опасности? — удивился король.
      — Успокойтесь, ваше величество! Пока мы с вами, можете спать спокойно!
      — Я и без вас сплю спокойно! — взорвался король.
      Неутомимый главком раздобыл в музее старинную пушку и несколько ядер. Конечно, смешно в ХХ веке лупить ядрами из мортиры, ну а что делать?! Ровно в шесть утра на опушке начинались учения. Генерал рявкал: «Огонь!» Заместитель подносил фитиль, гремел выстрел, потом оба матерясь собирали в лесу уцелевшие ядра. Ядер было всего восемь, три закатились, осталось пять. Каждое на вес золота, поскольку, согласитесь, пять ядер для защиты всего королевства не густо.
      А народ… Ну что с него взять, народ он и есть народ. Сбегались с детьми поглазеть на учения. Дети шастали по лесу в поисках ядер, хотя генерал орал в мегафон: «Убрать детей из акватории учений к такой-то матери! Не сметь таскать ядра!» Но как всегда хочешь как лучше, а выходит, как хуже. В королевство хлынули туристы. Было две достопримечательности, стало три: храм двенадцатого века, самое синее озеро в мире плюс показательные маневры восемнадцатого века. Генерал хрипел в мегафон: «Всем лечь! Воздух!» А народ валился на землю от хохота.
      Пропахшие порохом, в пыли и копоти явились вояки ко двору.
      — Молодцы! — похвалил король. — Число туристов растет!
      — Ваше величество, — сказал генерал, — народ смеется над вами!
      — Да нет же, над вашей мортирой.
      — Раз в вашей армии такая мортира, это смешная армия смешной страны, которой правит смешной король! Народ образно смеется над вами в лице мортиры!
      — Над мортирой в вашем лице! — уточнил заместитель.
      — Глупости! — король нахмурился. — Что вы хотите?
      — Только танк поднимет престиж государства! Хотя бы один! И будете спать спокойно!
      — Я и так сплю спокойно! — заорал король.
      — Ваше величество, очевидно, никогда не спало с танком.
      — Не спал с танком и не желаю! Оставьте меня в покое! — у короля задергалось веко.
      — Вы отвечаете за своих подданых, мы отвечаем за вас! Один танк и вы спасены!
      Через неделю по дорогам страны громыхал новенький танк. Благодаря старым связям генерал достал кучу боеприпасов. Каждое утро проводились стрельбы. Целились в яблочко. А год выдался урожайным на яблоки. Во что стрелять было. Скоро в королевстве не осталось ни одного яблока, ни одной яблони. То есть, стрельбы выявили высокую боевую готовность армии. На танке уже было не стыдно объехать границы дозором. Королевство-то небольшое — танк за день успевал несколько раз протарахтеть вдоль границ, отчего соседям казалось, что танков много. На всякий случай они выставили пограничников. Как говорится, если висит заряженное ружье, оно когда-нибудь стрельнет, а уж танку сам бог велел!
      И тут кстати в реке утонули двое.
      Сияющий главком ворвался в покои короля. Тот завопил:
      — Я сплю спокойно!
      — Ваше величество, есть жертвы! А жертвы — это к войне. Примета такая!
      — Мне говорили, кто-то утонул.
      — Не кто-то, а двое. В приграничной реке. Возможно, их подбили с подводной лодки! Не хочу вас пугать, но отечество в опасности.
      Король рухнул в постель.
      Генерал собрал народ на площади:
      — Сограждане! Я как чувствовал год назад! Отечество в опасности! Защитим жен, детей, стариков! Здоровых мужчин прошу взять оружие!
      Тут уже не до смеха. Хотя оружие взяли не все. Кое-кто не осознал нависшей угрозы. Но буквально через два дня все оружие было разобрано, потому что когда сосед с ружьем, а ты нет, на душе неспокойно.
      Генерал и его заместитель обучали народ владению оружием. Пальба шла с утра до вечера. Соответственно, приграничные государства тоже объявили мобилизацию. Стреляли везде.
      Вооруженный с головы до пят генерал вошел к королю. Тот лежал в постели и дышал слабо-слабо.
      — Ваше величество! — гаркнул генерал. — Народ к отражению агрессии готов!
      Король дернулся и затих.
      — Можете спать спокойно! — генерал повернулся кругом и чеканным шагом вышел из дворца.
      Вооруженный народ на площади, разбившись повзводно, ждал команды.
      Так что был бы генерал, а уж армия как-нибудь образуется!

      Отправляясь в отпуск, не забудьте о мерах предосторожности, это увеличит вероятность вернуться живым.
      Уезжая, сообщите родным и близким адрес пункта прибытия. Попрощайтесь на всякий случай с соседями, раздайте долги, наденьте все чистое, напишите завещание.
      Железная дорога — быстрый и удобный вид транспорта, но помните, что среди попутчиков могут оказаться преступники.
      Куда спрятать деньги? В карманы, в кошелек — все равно что самому вручить наличность грабителю. Есть надежные варианты. Можно зашить деньги в подкладку одежды, причем частями и в разных местах. У вора не хватит терпения два часа вспарывать вашу подкладку, он рассвирепеет, проломит вам голову, зато почти вся сумма останется вам.
      Другой вариант: все деньги вложить в полиэтиленовый пакет, на огне сплавить концы, чтобы в пакетик не проникла слюна. Пакет запихивается в рот, прижимается к щеке. Сидите и помалкивайте. В крайнем случае, если воры доберутся до рта, пакет можно проглотить, тем самым сохранив деньги на случай крайней нужды.
      Наивные женщины, как в старые добрые времена, прячут деньги в бюстгалтер. Ни в коем случае! Сегодня это место, с которого начинается грабеж.
      Некоторые сексуальные мужчины предпочитают прятать деньги в трусах, что негигиенично, зато вы все время чувствуете себя при деньгах.
      Организуйте в купе круглосуточное дежурство. Часовой должен сидеть за столиком не сводя глаз с двери, для маскировки держа в руках стакан чая или бутылочку с зажигательной смесью.
      Дверь купе по возможности держите закрытой. Прежде чем открыть, спросите: «Кто там?» Если ответят: «Проводница», попросите просунуть в щель документы. Скажут: «Водопроводчик», — стреляйте!
      Ни на секунду не оставляйте вещи без присмотра. Даже в туалет рекомендуем ходить с чемоданом. Ежели чемодан настолько велик, что в туалете помещается либо он, либо вы, придется оставить чемодан в купе, но тогда, находясь в туалете, примите такую позу, чтобы одним глазом видеть купе с вещами, а вторым глазом — все остальное. Неудобства окупятся.
      Оказавшись в одном купе, люди, естественно, знакомятся. Ни в коем случае не называйте свое настоящее имя, фамилию, адрес. Придумайте себе легенду. Например: я, Иванов Петр Петрович, безработный, бездомный, шесть раз грабили, поэтому денег при себе нет, пятый год болен проказой. При этом чешитесь. Бандиты брезгливы, поэтому отдельное купе вам обеспечено.
      Принесенный проводницей чай незаметно вылейте под стол, в нем может оказаться снотворное.
      Запоминайте лица попутчиков, это может пригодиться при расследовании преступления. Хорошо, когда у пассажиров есть характерные приметы: шрамы, увечья, физические недостатки. Если их нет, увечье всегда можно нанести. Скажем, прижмите как бы нечаянно пассажиру палец в дверях. А лучше голову — вот вам и характерная примета!
      Помните, лучший вид защиты от бандита — нападение на него. В тамбуре у вас могут попросить закурить. Не теряйтесь! Левую руку суньте в карман за спичками, правой проведите удар фалангами пальцев в горло неизвестного. Если он нанесет ответный удар — вы не ошиблись, перед вами профессиональный преступник. Если он упадет замертво, значит, это был обыкновенный пассажир.
      На станциях у поездов идет бойкая торговля овощами и фруктами. Кто знает, из чего они сделаны! Купите то, что хочется, но сразу не ешьте. Наверняка в вагоне будут пассажиры с детьми. Угостите их. Детишки всегда лопают не подумавши. Если с детками в течение двух часов ничего не случится — приступайте к еде.
      Если на свою беду вы привлекательная женщина с хорошей фигурой, ждите насильников! Ваши физические достоинства, в данном случае — недостатки, тем не менее можно скрыть. Швейное объединение «Щит» на заказ по фигуре шьет мешковатые закрытые платья из отталкивающей ткани. Это поможет избежать группового изнасилования.
      Подобранная не по размеру обувь сделает вашу походку идиотской. Опытные косметологи по борьбе с организованной преступностью проведут несложную пластическую операцию — в результате вас родная мать не узнает!
      И вот, предположим, вы живым выйдете из поезда. До места отдыха вам предложат добраться на такси. Ни в коем случае не садитесь в машину один. Это может закончиться трагически. Не менее опасно ехать в такси с незнакомыми попутчиками. Пешком пробираться по неведомой местности тоже рискованно. Дождитесь колонны арестантов в сопровождении конвоя. Пристройтесь к группе и под конвоем с песней двигайтесь к месту отдыха.
      По окончании отпуска не вздумайте вернуться домой свежим и отдохнувшим. Народ и так раздражен, поэтому не дразните зверя. Постарайтесь на пляже сгореть так, чтобы кожа висела клочьями. Возвращайтесь измученным, грязным, больным. Рассказывая о проведенном отдыхе, придумайте побольше ужасов: мол, избили, ограбили, отравили. Это расположит к вам окружающих. Хотя, с другой стороны, может, вам и не придется ничего придумывать. Сегодня главное — вернуться живым!
      Желаем приятного отдыха!

      Я сбился с дороги и к утру въехал в город, которого на карте вроде бы не было.
      Странный город. На улицах старики, женщины, дети. Мужчин ни одного. Я спросил деда:
      — А где мужики?
      — Как где? В тюрьме.
      — Не понял.
      — Не местный, что ли?
      — Не местный.
      — Оно и видно. В девять утра мужики, кто на машине, кто на велосипеде, кто пешком — в тюрьму. Боже упаси опоздать. Ровно в девять тюрьма закрывается.
      Мы со стариком шли по неприбранной улице и вдруг за красивой решеткой, обтянутой проволокой, открылся дивный архитектурный комплекс.
      — Вот и тюрьма, — с гордостью сказал дед. — Правда, красиво?
      — Да это целый город со всеми удобствами! Лужайки, бассейн, фонтаны!
      — А то! — старик сплюнул. — О чем вопят на свободе, возможно только в тюрьме. Попробуй-ка брось там окурок! Бросил? Вон из тюрьмы! И вот ты на свободе, когда все нормальные люди в тюрьме. Позор! А за решеткой все условия для раскрытия творческой личности. Ничего не отвлекает. Никаких соблазнов. Как говорится: твори, выдумывай, пробуй, бандитская рожа! Народ-то талантливый! Видите, что может человек, если его посадить в тюрьму.
      — И этих замечательных людей годами держат в заключении?
      — Если безвылазно сидишь в тюрьме, звереешь, — дед вздохнул, — станешь профессиональным преступником, по себе знаю. Сейчас, слава богу, сообразили. Ровно в 21.00, когда звонит колокол, все выходят из тюрьмы на свободу. И так каждый день. Вы никогда в тюрьме не сидели?
      — Пока нет, — сказал я.
      — Ну, еще молодой. Все впереди. Вам незнакомо чувство заключенного, когда он выходит за ворота на волю! Вот радости-то! Тут к ночи такое начинается!
      — Праздник? — спросил я.
      — Не приведи господь! Просто не верится, что эти распоясавшиеся скоты час назад были примерными арестантами. Так уж человек устроен. Ночь свободы — жуткое дело! Крики, смех, плач, драки, вплоть до убийства доходит! Да. Восемь-десять трупов вынь да положь!
      — Кошмар! — меня передернуло.
      — А то! В тюрьме никто ни грамма! Иначе расстрел! А на свободе вино на каждом углу. Залейся. Выйти на свободу и не отметить дураков нет. Хотите стаканчик?
      — Нет, нет…
      — А я пропущу, — старик открыл водопроводный кран, налил красного вина, залпом выпил и зарумянился. — Вот. Ночью пьют до беспамятства. Будто в последний раз. Вот и выходит, что на свободе в человеке просыпается все худшее, а в тюрьме все лучшее.
      — И сколько эта Варфоломеевская ночь длится?
      — А сколько она может длиться, когда ровно в девять утра все должны быть в тюрьме?
      — Погодите. Так что, убийцы остаются на свободе?
      — Нет. Убийцы остаются в тюрьме. В девять ноль-ноль, я же говорю, все в тюрьму! А раз все, значит, среди арестантов наверняка окажутся и убийцы. Так что ни одно преступление не остается безнаказанным. А сидят все, начиная с шестнадцати лет и кончая шестьюдесятью шестью. Сами понимаете, пятьдесят лет — срок, достаточный для наказания с одной стороны и раскаяния — с другой.
      — Погодите! — я споткнулся. — А как же невиновные? Они тоже в тюрьме?
      — А то! Ясное дело, в тюряге.
      — Получается, сидят ни за что?
      — Почему? Отсидел ты, допустим, лет десять ни про что ни за что, значит, имеешь полное моральное право совершить преступление. Раз ты за него отсидел. Логично?
      — Ну а жертвы-то, жертвы?! Тех, кого не убили, но пытались убить. Они, если я правильно понял, тоже в тюрьме!
      — А то! Все продумано. Во-первых, жертва знает: тот, кто над ней надругался, понесет наказание. Да вот он, сидит рядом. Попался, голубчик! К тому же смотрите: сегодня я жертва, ты преступник, а вечером выйдем из тюрьмы, возможно, наоборот.
      — Странная, однако, логика.
      — Зато логика. И о женщинах позаботились. Их же тянет к кому? К тому мужику, который способен на поступок. А коли сел в тюрьму, наверное, что-нибудь совершил. Как бабы вечером ждут своих из тюрьмы! Это надо видеть! Каждый раз на шею кидаются, будто в последний раз. Опять мудро. Что главное для любви? Разлука. Чувства остреют. Пожалуйста, ежедневно разлука. Представляете эту безумную ночь, когда знаешь: утром в тюрьму! Трахаются самозабвенно, как в первый раз.
      — Так где у вас лучше: в тюрьме или снаружи? Куда народ тянется?
      — Судите сами. По сравнению с тем, что творится в городе ночью, в тюрьме благодать. Там под охраной кто тебя тронет! Это на свободе черт знает что и нету управы. Так человек устроен: свобода для него это шанс сесть в тюрьму. И глупо им не воспользоваться.
      — Так выходит, полжизни в тюрьме?
      — Полжизни на воле. Режим: утром в тюрьму, день отсидел, вечером вышел, ночь на свободе, утром в тюрьму. Замкнутый цикл, естественный, как все в природе. Сбылась мечта всех народов: свобода, равенство, тюрьма, братство!
      Мы попрощались. Очевидно, я сбился с пути и попал в город будущего.

      Самолетик в ночи попыхивал огоньком сигаретки. Над землей что-то шуршало, попискивало.
      — Наши полетели! — сказала полевая мышь дочке.
      — «Наши» — это кто?
      — Как кто? Летучие мыши! — гордо произнесла полевая мышь.
      — Разве мыши летают? — удивилась мышка.
      — Когда сильно мечтаешь, оно неприменно произойдет.
      Наутро мышка села у норки и давай изо всех сил мечтать, как она полетит. Мимо шла кошка. У нее тоже была мечта: пожрать. И ее мечта сбылась.
      Сбылась ли при этом мечта мышки? Трудно сказать. Оттого, что мечты у всех разные, нередко происходят трагедии. Одни мечтатели гибнут в результате того, что сбываются мечты других.
      Позвольте дать совет: прежде чем мечтать, посмотрите по сторонам. Убедитесь, что поблизости никто не мечтает. А иначе мечты сбудутся, но не уверен, что ваши.
      Советы
      — Как ты думаешь, дорогой, свитер брать с собой?
      — Бери.
      — Тебе хорошо говорить «бери»! А я в нем на юге запарюсь!
      — Не бери.
      — Днем-то жара, а вечером прохладно! Без свитера как пить дать простужусь и умру.
      — Бери.
      — Что ты заладил «бери, не бери»! Ага! Тебе плевать — жена умрет или нет?! Хочешь от меня избавиться! Убийца!
      — Солнышко, делай, как тебе удобно!
      — Боже мой! Такую мелочь не можешь решить самостоятельно: брать жене свитер или не брать!
      — Бери, черт возьми!
      — Пожалуй, ты прав. Чего таскать с собой лишнее, верно? Не возьму. Что б я без твоих советов делала!

      Я работаю в лаборатории номер шесть института экспериментальной мидицины подопытным кроликом. Вторая клетка налево. Назвали Кешей. Полгода мы бьемся над каким-то лекарством. Они на мне ставят опыты, ищут вакцину от своих болезней, чтобы я сдох, а они долго жили! Ну-ну! Это мы еще поглядим.
      Они думают, если я кролик, то я не вижу, что она там пишет.
      «Объект Кеша проявляет признаки беспокойства, очевидно, превышена доза вакцины.»
      А что бы проявляла ты, если в тебя засадить то, чего в меня влили! Я не знаю, отчего меня колют! Возможно, от СПИДа. Так вы заразите сначала! Или уже, а я не почувствовал!
      «Объект агрессивен. Норовит откусить палец».
      И буду норовить! Угораздило же родиться на свет травоядным. Ты жуешь травку, в это время жуют тебя! А называется — эксперимент!
      Когда работаешь подопытным кроликом, можно ли сохранить достоинство? Можно!
      Они тебя лечат, а ты сопротивляйся и не лечись. Они ждут последствий, а ты не показывай! Все равно, что вводить лекарство в пельмень и ждать его реакции.
      «Объект отказывается принимать пищу, хотя вакцина должна повышать аппетит».
      Дура крашеная! Да я при тебе и на морковочку глаз не скошу. Зато на ночь под опилками три кочерыжки заныканы. Похрустим тайком всласть!
      А по их расчетам я должен днем жрать все, что ни попадя. Не совпало! Вижу — опешили, репу чешут. Так и запишем: «Профессор отказывается от пищи, подавлен».
      Чего она там пишет? Почерк ужасный.
      «Частый обильный стул, несмотря на отсутствие аппетита. Вывод: неадекватная реакция на вакцину.»
      Думайте, профессор, думайте! А стулом обильным я вас обеспечу. Как ассистентку увижу — стул тут как тут. Слабительная ты моя.
      «На самку не реагирует. Не исключено побочное действие вакцины. Вывод: чем меньше потенция, тем чаще стул.»
      М-гу. Как я вас! Так я на свету и расслабился! А вот ночью с крольчихой по кличке «Лолита» такое откалываем, вам и не снилось! Вакцина, между нами, убойная! Не знаю, отчего задумана, но потенция так и прет! Только бы врачи не пронюхали, на себе не опробовали! Это грозит спасением человечества! Не допущу! Зубы стиснул, днем на крольчиху внимания ноль. Напряжение регулярно сбрасываю через стул.
      Я вам честно скажу, единственная радость подопытного: побочные действия препарата. Ты их на своей шкуре испытываешь первым. Случается, первым и последним, но иногда кайф! На воле с крольчихами такого отродясь не было! Кстати, узнал от чего их вакцина! Они думают: против туберкулеза!
      О, кто к нам пришел! Профессор бороду чешет, морщится. Карл Маркс лысый! Ну, как вам мои результаты? Не ожидал! Озадачил подопытный опытного. Запомни, старик: теория на практике дает сильно побочные результаты.
      Ой! Что такое? Током бьют! Не договаривались! Нарушаете права человека! Ну, профессор, ответишь на Нюрнбергском процессе за все!
      «Повышенная возбудимость, мечется по клетке, хочет на волю».
      А ты бы под напряжение дрыхла? Насчет «на волю» — дураков нет! Только силой! Током ударили — и морковочку. Током — морковочку! Такую пытку вытерпеть можно. А на воле током бьют и никакой морковочки!
      Согласитесь, все мы подопытные кролики у Господа Бога!
      Да, унизительно! Кто спорит! Но у подопытных свой шанс: терпи, но искази результаты эксперимента до неузнаваемости! Вы на мне свои опыты, а я на вас свои результаты проверю! Отброшу человечество на сто лет назад к чертовой матери, чем и горжусь!
      Это кажется только, что от нас, подопытных, ничего не зависит! Посмотрите вокруг, на результаты эксперимента! Приятно сознавать, что и ты внес свой вклад в эту кашу!
      Позвольте представиться, господа: подопытный кролик Иннокентий!

      Стадо слонов купалось в реке. Плескались, фыркали, поливали друг друга из хоботов. Маленький слоник, как все дети счастливый от брызг и близости старших, любовался сквозь капли на солнышко и вдруг увидел парящего в небе слона. Слоненок зажмурился: «Наверное, я перегрелся». Разлепил глаза: в небе кружил слон. Взмахивая огромными ушами как крыльями, он кружил среди ласточек.
      — Смотрите! — завопил малыш. — Там в небе слон!
      — Не обращай внимания, — сказала слониха, — слон больной. Что-то с гормонами. Уши увеличены. На бегу машет ушами, его поднимает в воздух. Приходится бедняге лететь. Дирижабль несчастный!
      — Ух, здорово! Дирижабль-журавль! — слоник вздохнул. — Везет некоторым!
      К вечеру слон стал снижаться. Гул заложил уши, деревья согнулись, земля ухнула. Это слон приземлился. Он лежал матерясь, огромные уши вздрагивали и дымились.
      Слоник приблизился и спросил:
      — Простите, дядя слон! Вы прямо как птица летаете. Здорово, правда!
      Слон разлепил глаза:
      — Дитя малое! Чему завидуешь?
      — Ну как же! Вы — слон, а летаете! Еще немного и станете дирижаблем!
      — Все идет к тому, — вздохнул слон. — Что ж тут хорошего?
      — Как это! Как это! А радость полета?
      — Радость полета ерунда по сравнению с кошмаром посадки! Отбил почки, печень, сердце, желудок!
      Слон хотел устало пошевелить хоботом, но не смог.
      Когда слоник вернулся к слонихе, хобот его был завязан узлом, что говорило о сильной задумчивости.
      — Ну, сынок, видел летчика? — сказала слониха. — Поэтому люби и знай свое место!

      Кровать досталась от деда с финтифлюшками разными. Может, сама императрица спала с фаворитами. Кровать бешеных денег стоит, а я сплю бесплатно, как фаворит, правда, без императрицы полгода…
      Короче, древесный жучок в ней завелся. Не в императрице, в кровати ее, в смысле, в моей. Смотрю: в изголовье дырочка, вот такусенькая. А по ночам чуть ли не в голове: «шур-шур-шур!» Нашелся ценитель редкостной древесины, дорвался до памятника старины, гад! Сутками вкалывает, боится: вдруг кровать кончится. Чудак! Там и ему и внукам грызть не перегрызть. Под шуршанье жучка засыпаю, хотя мысли в мозгу и по ночам шебуршатся: деньги, картошка, обои, ограбили…
      Никак на одном не сосредоточиться. Голова пухнет, с утра шляпа не налезает. А тут еще жучок в изголовье.
      Привык. Господи, к чему только не привыкал, как мы все. Тут месяц током било в трамвае от поручня. Пару дней пассажиры повскрикивали, а потом перестали. Привыкли. Теперь, если током не бьет, вздрагивают.
      Не об этом речь. Короче. Завтракаю, слышу, что-то шуршит. А до кровати два метра. Вышел на кухню — шуршит! Воду спустил в туалете — шуршит! Да никак в голове?! Кинулся к зеркалу: мать честная! Над левым ухом отверстие! Жучок увлекся, из кровати в башку перелез! Неужели мозг от древесины не отличить, хотя бы по вкусу!
      Думал, рехнусь! Больно же! Срочно, к врачу! Удалить, пока вглубь меня не ушел!.. Ага!.. Они и жука не найдут и мозги раскурочат навеки! Притерплюсь. Почему бы и нет. Слава богу, жучок не таракан! Таракана я бы не выдержал. Хотя… А жучок, ну что он там нагрызет? К тому же мысли-то дрянь, он и подавится! Такое только человек выдержит.
      День прошел, неделя — чувствую, умом пора трогаться! Мозги чешутся! Жуткое ощущение. А как почесать? Это же не лысину — глубже! Ну, погоди! С разбегу головой в стену хрясь! Хрясь! Хрясь! Два часа без сознания. Не я — жучок. Потому что круги перед глазами и в башке тишина. А-а, не нравится! Ух, я его мутузил! Чуть башку не раскроил! Думаете, жучок копыта откинул? Через день слышу: лапами в башке шевелит! Шур-шур-шур!
      Если не психовать, под него засыпаешь. Убаюкивает. Шур-шур-шур… Колыбельная получается. Арина Родионовна в черепе завелась!.. «То как зверь она завоет, то заплачет, как дитя…»
      О жучке когда думаешь, прочее забываешь. В зеркало смотрю — взгляд стал осмысленным, не как у людей: зрачок с белком перемешанный. Ну, глаза немного на лбу. Что есть, то есть. Слежу, куда он полез, родимый. Жучок прошлое выгрыз, принялся за будущее. Мозг устал, ему облегчение.
      Если вдуматься, что такого ценного жучок в голове погрызть может? Или какие мысли бывали красивые, благородные? Или гениальное промелькнуло? Я бы почувствовал. Что ж там свалено? Стыдно, кому сказать, о чем думаем! Разве это мысли? Страх, злоба, паника! Хочется подумать о чем-то хорошем! А как? Под ружьем — не получится! В башке, не к столу будет сказано, копошение, как в уборной опарыши… Вонь почему? Наши мысли воняют! Хорошие мысли хорошо пахнут. Хорошего человека видно по запаху. Хотя невиноватые мы. У кого жучок, у других вплоть до клопов в мозгу.
      Тут, кстати, с дамой познакомился. Из хорошей семьи. Ей комар залетел в правое полушарие. Она с ним о других бедах забыла. Говорит, будто на скрипочке кто-то зудит. И правда, сидишь рядом с ней, как в филармонии. У меня жучок, у нее комар. Все основания для создания здоровой семьи.
      И вдруг просыпаюсь во вторник — тишина. Ни шур-шур! Глянул в зеркало — справа над ухом вторая дырочка! Уполз, гад! Одного бросил!
      И снова опять. Мысли врассыпную, ни черта не сходится. Глаза в одной точке никак не собрать!.. Два батона, бензин, в ухе стреляет или на улице…
      Как жить без жучка в голове? Я же не выдержу! Умом тронусь! Одна надежда — кровать подо мной та же… Может, какой жучок забредет на императрицу, в смысле, на огонек! Будет у меня фаворитом. Тс-с! Кто-то скребется? Это ко мне…

      Я возвращался из Минска в Москву. Купированный вагон на четверых, но пассажиров двое: я и молодой человек довольно интересной наружности. Мужчина и женщина в одном купе, сами понимаете, ситуация двусмысленная. Всякое может случиться. Тем более, я женщина вполне интересная, хотя в возрасте, который мне пусть только попробуют дать!
      Сидим, помалкиваем. Когда стемнело, я сказала, что буду ложиться. Он вышел. Я переоделась в спортивный костюм, надушилась, легла.
      Парень вошел, в темноте, очевидно, разделся и полез на свою полку сверху, хотя напротив место свободно. Я не девочка, понимаю, сейчас начнет грубо приставать. Пилочку для ногтей взяла для отпора.
      Действительно, через пять минут молодой человек свалился в проход. Извинился, полез обратно и тут же рухнул опять. Так, думаю, началось! Примеривается, хочет как бы нечаянно упасть на меня и познакомиться.
      Две попытки мимо, но третья уж наверняка! Я под одеялом вся сжалась. Ночь, дверь закрыта и периодически мимо пролетает молодой человек. Это может кончиться чем угодно!
      Бац! Третий раз загремел. И опять мимо! Я спрашиваю: «Вы без конца падаете мимо меня на пол! Пьяный, что ли?»
      Он говорит: «Извините, мадам, слегка выпимши. Больше это не повторится». И на верхнюю полку.
      Ну я-то знаю: пьяный мужик опаснее трезвого. Для них нет ничего святого! Лежу, сердце колотится: ничего себе, думаю, приключение на старости лет! Мне это надо?
      Короче, за ночь он падал двадцать пять раз! Я глаз не сомкнула. Представляете мое состояние! Ведь он мог упасть на беззащитную женщину молодым своим телом и куда бы я делась?! А он всю ночь мимо, мимо! Что делает алкоголь! Ни за что больше с пьяным в одном купе не поеду!

      Предпочитаю естественное. Крашеных женщин за женщин не признаю. Про искусственные цветы не говорю — разорвал бы! Да, стоят вечно, но в природе ничего вечного быть не должно! Побойтесь Бога! Все течет, все изменяется. Или уже нет? Стемнело — ложись. Солнце встало — подъем. А не встало — спи дальше. Имеешь право. Согласно закону природы.
      И старость естественна, не надо бояться. Родился — скажи «спасибо». Умер — скажи «до свидания». Почему паника? Пластические операции, замена органов… Дожили до преклонных лет — поздравляю! Да, пришло время кряхтеть и дрябнуть. Этим и занимайтесь. Не иди против природы, с кем связываешься?
      Вот я волосы терять начал. Значит, осень. Опадают листья и волосы. Пушкин стихи написал: «Люблю я пышное природы увяданье…» Это про нас, старичков. Волосы падают, а я собираю. В коробочку. Все до одного. И в коробочку. Там все шесть тыщ семьсот двадцать пять. Промыты, просушены. В хозяйстве все пригодится. А там, глядишь, зубки посыпались. Можно вставить золотые, фарфоровые, да хоть молочные. Заплати. Ну и что? Поперек старой физиономии ослепительная улыбка, как фотовспышка, высветит морщины, отеки, мешки. А зубов нет — улыбнулся, и никто тебя не заметил.
      Да и денег тех нет. Зарабатывая на починку внешности здоровья угробишь настолько, насколько починишь. То на то и выходит. Старейте в ногу со временем. Это красиво, потому что естественно. Зубы выпадают, а я их в мешочек. Эх, что мы с ними ели когда-то! Слежу за зубами, а как же! Утром и вечером вынимаю из мешочка, тру зубным порошком, потом одеколончиком, замшей — как новенькие!
      Раз в год устраиваю загул! Спросите: зачем? В природе смерч налетел и затихло. Потому что всем нужна встряска.
      Надеваю единственный лучший костюм. Покупаю вина. Из коробочки волосы на череп наклею. Все шесть тысяч семьсот двадцать пять. Эти заросли причешу. Зубки вставлю. Улыбнусь себе ими. «Альбуцид» капну в глаз, и он тут же осоколел. Смотрю в зеркало: интересный пожилой еще юноша! Приглашу подружку ровесницу! По такому случаю и она марафет наведет, все что положено женщине себе вставит! Вино, цветы, музыка! Ах, какой вечер! В танце своими собственными руками берешься за женскую, судя по скрипу корсета, талию, и цепь замыкается. Бьет, как в юности, током. И дальше шпаришь по памяти наизусть и, знаете, ничто не забыто! Наутро, конечно, внутри катастрофа. Все органы дают о себе знать. Как перекличка на построении. Но после смерча в природе последствия. Зато есть что вспомнить! Зубки обратно в мешочек, волоски пучками в коробочку. До прекрасного смерча, вдруг доживу, через год!
      Дамы, если кто знает толк в натуральных мужчинах — звоните! Договоримся о смерче на следующий год…
      Обещаю быть непредсказуемым…

«Попугайчик»

      Мужчина беспокойный и сексуальный. Скорее сексуально обеспокоенный. В самый неподходящий момент спрашивает у женщины, «хорошо ли ей с ним». Она, захваченная страстью, шепчет: «Хорошо, хорошо». Его это не устраивает. Переспрашивает: «Хорошо, как ни с кем?» Женщина бормочет, не сбиваясь с ритма: «Так, как ни с кем, так, как ни с кем!»
      Однако он продолжает интересоваться: «Не обманываешь? Правда, так хорошо, как ни с кем хорошо не было? Или хорошо так, как с кем? Или ни с кем?» Короче, доводит партнершу до истерики, пока она не заорет: «Плохо с тобой, плохо так, как ни с кем!» Вот тут он, испытав оргазм, успокаивается и шепчет: «Так я и знал!»
      Кстати, есть точно такой же тип женщин-попугайчиков. Они добивается положительного ответа «да, хорошо» столько раз, пока он не перейдет в истерически-отрицательный. Не исключено, что они вступают в интимные отношения для того, чтобы убедиться, что хуже, чем с ними, ни с кем быть не может.
      Хороши с постели два попугайчика. Он и она. Сквозь поцелуи страстно пытают друг друга: насколько с ними нехорошо? Убедившись, что соперников у них в мире нет, получают полное взаимное удовлетворение.

«Творец»

      Художники кисти, пера, актеры, служители муз.
      Женщина под рукой нужна в роли музы, поскольку творцу кровь из носу необходимо вдохновение. Оно возникает в результате сильных эмоций, для возникновения которых можно использовать любовь с ее восторгами, муками, воплями. Большой писатель в зависимости от сцены, которая ему необходима в романе — лирическая или драматическая — либо устраивает ночь любви, либо закатывает скандал, чтобы вызвать в себе соответствующее состояние. Истинная муза сносит все, от побоев до крайних извращений, чувствуя себя как бы соавтором создаваемого произведения.
      Нет большего хама в любви, чем большой художник. Он может сочинять в момент интимной близости. Вскрикнув от страсти, внезапно срывается с кровати — и пулей к столу, записать мысль, при этом сопит, испытывая оргазм, а вернувшись в постель, обессиленный, засыпает с чистой совестью, позабыв про неудовлетворенную музу.
      Если ваш спутник по жизни ни с того ни с сего рыдает, бьет посуду, непотребно ругается, бегает за вами с топором — не принимайте близко к сердцу: идет творческий процесс.
      Если он, брызгая слюной, заявляет, что вас ненавидит, вы ему испортили жизнь — не реагируйте, это вранье, просто он оттачивает слог. Но если он хорош в постели — не обольщайтесь, возможно, в этот момент он мысленно спит с героиней своего романа.
      Кто спорит, жить с ним противно. Но с художником кто-то должен быть рядом. Жить он вам не даст, зато увековечит. Уйдете из жизни, войдете в историю вместе с ним.

«Аполлон»

      Мифологически красив. Никаких изъянов снаружи, гладкий, как морская галька. Знает, что хорош, и приглашает всех полюбоваться собой, как произведением искусства. Словно вы пришли в Эрмитаж. Вернее, Эрмитаж пришел к вам. Не сомневается, что женщина, лаская его прелести, получает неземное наслаждение, поэтому в постели не мешает любить себя, лежит бревном, на котором написано: «Что хотите, то со мной и делайте, раз уж вам так повезло».
      Ум отсутствует за ненадобностью. Его с лихвой заменяют мускулы. К тому же от ума, как известно, мысли, морщины, прочие дефекты, а так кожа гладкая, что на попке, что на лице!
      Летом на пляже появляется из моря в сверкающих каплях воды, сохнет в лучах солнца и девичьих глаз, балдея от себя вместе с народом. Знает, что на его фоне любят фотографироваться. Поэтому периодически застывает, подняв красивую ногу. Вызывая у собак восхищение.
      К самой симпатичной женщине относится снисходительно, потому что все равно у него грудь шире, а шея крепче.
      Умные женщины с хорошим вкусом частенько приглашают «Аполлона» в гости и ставят в углу рядом с напольной вазой. Получается замечательная икебана.

«Революционер»

      Человек талантливый, но его дар расположен не тем концом, все направлено на разрушение того, что есть, ради того, что будет, что бы там ни было. Его волнует процесс, а не результат, поэтому в постели как и в жизни думает только о себе.
      Секс для него сродни борьбе за счастье народа. Это последний и решительный бой. То, как он овладевает женщиной, чем-то напоминает взятие Бастилии.
      В постели неистов, не иначе мстит за гибель соратников. Если крикнул: «Родина или смерть!» — значит, грядет оргазм.
      Стремится любой ценой заставить вас получить удовольствие. Разнообразен в любовных утехах, поскольку и тут идет своим путем, все не как у людей. Причем, это не разврат, а поиск нестандартного решения. Если человечеству известны 926 позиций, он вам предложит 927-ую. Из которой без посторонней помощи не выпутаться.
      От жещины ему главным образом нужно знать, пойдет ли она за ним в Сибирь. Поскольку уверен: без Сибири не обойдется.
      Если вы разумная жещина, пойдите за ним в Сибирь, причем, постарайтесь сделать это как можно раньше. Людям спокойнее, когда он в Сибире. Пожалуйста, принесите сябя в жертву, и вам зачтется. Иначе он принесет в жертву страну.

«Мученик»

      В первую же ночь вываливает на партнершу всю свою автобиографию, где череду неприятностей и обид прерывают лишь катастрофы. Не успокоится, пока не разжалобит и не доведет женщину до слез, что является необходимым условием близости. Или в слезах, или никогда!
      Женщины отдаются ему из сострадания, он возбуждает в них материнские чувства, не хочется отлучать его от груди. Во время близости он стонет и всхлипывает. Не обращайте внимания. Это он о своем, о девичьем.
      Привыкает мгновенно, разрыва не переживет. Его надо готовить к этому заранее. То есть начиная с первого дня знакомства. В противном случае наложит на себя руки, а поскольку толком ничего не умеет, накладывать на себя руки может годами, при этом сведет в могилу скорее вас, чем себя. Если милосердие вам не чуждо, помогите ему наложить на себя руки, сделайте доброе дело. Тем более он ведь не сомневается, что плохо кончит. А иначе он не кончит никогда.

«Буйвол»

      Мужские достоинства сведены к одному, но к какому! Гордится своей достопримечательностью, считает ее народным достоянием. Гарантирует качество и количество, поскольку профессионал, и секс для него — дело чести.
      Выражение «встал в позу» для него имеет буквальное значение. Нет позы, в которую бы он не встал, не лег, не сел.
      Если не вылезать из постели, с ним удивительно. Вне постели с ним скучно. Он знает свое слабое место и поэтому всех тянет в постель, где провел свои лучшие годы.
      Забавно смотреть на него в зоопарке. Подолгу стоит у клетки со слоном, разглядывая могучее животное со всех сторон, при этом выражение лица довольно скептическое: «ну-ну». Пожав плечами, отходит, подмигнув слонихе. Та ему отвечает.
      Старость для него равносильна смерти. Поскольку, перестав функционировать как мужчина, он становится никем. Жизнь теряет смысл. Уныло смотрит на свои достопримечательности, как на доспехи, напоминающие о прошлых баталиях. А повесить на стену, увы, нельзя. Остается одно — умереть. Надеюсь, вы понимаете, что бы он хотел видеть на своей могиле в виде памятника.

«Альпинист»

      Обветренный суровый мужчина. Близости с женщиной предпочитает близость с природой. Целиком отдается лазанью по горам, плаванию вокруг света, прыжкам с парашюта. Это восхищает женщину в мужчине. А он держится от них подальше. Но по Фрейду вытекает обратное. Альпинист стремится уйти от женщины в горы, потому что на самом деле его тянет к ней. Эти мужественные люди в душе робкие как дети, им легче на лыжах дойти до Северного полюса и обратно, чем подойти к женщине. Оттого и лезут по отвесной скале, чтобы снять напряжение.
      Как пользоваться ледорубом — он знает, как женской талией — нет.
      Если в палатку на склоне горы подложить предварительно раздетую женщину, которая овладеет им, не снимая штормовки, больше в горы он не пойдет. Из палатки его не выманишь и камнепадом.
      Опытные женщины в поисках настоящего мужчины отправляются в горы, где они еще водятся в отрогах горных хребтов и расщелинах. Но помните: эти редкие особи пугливы и осторожны. Знают женские повадки. Стремглав, ломая кусты, убегают при виде обнаженного женского тела.
      Аппетит на свежем воздухе у них превосходный. Поэтому приманка — кусок мяса, можно сырого.
      Держитесь подветренной стороны. Запах духов чуют на расстоянии. Только внезапное нападение и мертвая хватка позволит вам овладеть таким экземпляром. Парашютиста лучше брать на лету.
      Поверьте, такой добыче позавидует любая женщина.

«Отелло»

      Одни женятся из-за любви, другие из ревности. Это наполняет жизнь смыслом. Пока ревную, я живу. Отелло плевать, что она живет с ним. Лишь бы не с другими. Перехватывает ее взгляды, требует объяснений по каждому. Сличает отпечатки пальцев на ее теле со своими. И, боже упаси, не совпасть!
      Соседи за стеной все время слышат стоны, скрежет зубов, затрудненность дыхания, после чего девичьи слезы. Впечатление, будто за стеной каждую ночь кто-то теряет невинность. А на самом деле Отелло выясняет, верна или не верна. Убедившись, что как и прежде верна, удовлетворенный падает в постель, считая свои супружеские обязанности выполненными.
      Супруге Отелло надо всегда иметь алиби. Где была? Когда? Кто подтвердит. Хорошо иметь при себе фотографии и телефоны свидетелей. Высший кайф для Отелло в извращении: унизить, избить, а потом до утра валяться в ногах, вымаливая прощение. Примирение приравнивается к половому акту, на большее нету сил. Причем удовлетворены оба. Она тем, что отстал. Отелло потому, что, слава Богу, она опять никому не досталась.

«Сержант»

      В постели строг и подтянут. С ним хорошо слабой женщине, которая любит повиноваться. Все четко и по команде: «Налево! Направо! Равняйсь! Целую! Кругом! Стоять! Вольно!»
      Да, нет шарма, романтики, зато каждый день в одно время. И без выкрутасов! Правда, с годами команды становятся все короче.
      Это тот редкий случай, когда чем выше звание, тем скромнее возможности. Другими словами, генеральша во сне видит сержанта.

      Этой истории почти двадцать лет.
      Если сегодня перед Шурой не устоит ни одна уважающая себя женщина, то тогда перед ним не мог устоять и ни один мужчина. Я в том числе.
      Мы были немного знакомы, и вдруг во время гастролей Театра сатиры в Ленинграде звонит Александр Анатольевич и говорит: «Приходи, есть разговор!» Я обалдел. Звонок Ширвиндта уже делал меня знаменитым.
      Я влетел в гостиницу «Октябрьская». Шура сидел в кресле с трубкой, по-моему, в халате и сказал дословно следующее: «Хватит заниматься херней, пора писать пьесу!»
      Сказано было доброжелательным тоном, но мне инстинктивно захотелось щелкнуть каблуками, рявкнуть: «Служу Советскому Союзу!» и броситься писать пьесу. Раз сам Ширвиндт сказал: «Пора писать пьесу» — значит, никаких сомнений в том, что я ее напишу, у меня не возникло.
      Вдохновение, внушенное Шурой, распирало. Я вывел на бумаге магическое слово «пьеса». И началось торжество искусства над разумом. Никогда в жизни мне не писалось так легко.
      Прелесть пьесы, в отличие от рассказа, в том, что она готова вместить ваш жизненный опыт целиком. А двадцать лет назад опыт у меня еще был. Вдохновение, помноженное на отсутствие мастерства — колоссальная движущая сила. И, поверьте, никаких мук, одно творчество. Сто страниц было позади, а я еще не поделился и пятой частью жизненного опыта.
      С трудом оторвавшись от пьесы на 126 странице, я позвонил Шуре, сказал: «Все готово, отправляю почтой».
      Само собой — ценная бандероль, заказная, трижды завернутая, вся в клее и сургуче. Не дай Бог пропадет! Ведь гениальное крадут в первую очередь.
      Через неделю пришел ответ от Шуры. В письме он мягко журил, предлагал продолжить сотрудничество и просил, если можно, сократить наполовину. Сам Ширвиндт просит сократить!
      Я размахивал письмом перед друзьями с гордостью ворошиловского стрелка, награжденного буденовской саблей.
      И снова бессонные ночи. Измучившись, я с трудом ужал материал со 126 страниц до 140.
      Позвонил Шуре, доложил, что окончательный вариант готов.
      Он сказал: «Приезжай!»
      Приехал в Москву. Дом на набережной. Музей-квартира Ширвиндта. Я с восхищением наблюдал как он, добродушно матерясь, отбивается от телефонных звонков, родных, близких, домашних животных. Простой, как все великие.
      Мы сели в «Ниву», кажется, темно-вишневого цвета.
      — Куда едем?
      — Увидишь.
      Да какая мне разница! Волшебник Шура вез меня туда, где произойдет мгновенное превращение малоизвестного сатирика в крупного драматурга.
      Машина летела. Снег слепил, как будущая слава.
      Красная Пахра. Дача Зиновия Гердта. Ввалился весь в снегу Дед Мороз Эльдар Рязанов. За ним другие замечательные люди, которых и в отдельности-то вблизи за всю жизнь не увидишь, а тут сразу.
      Я понял: все пришли на читку моей пьесы.
      Стол был домашний, обильный. В большом выборе спиртные напитки.
      Жена Зиновия Ефимовича спросила, что я буду пить.
      Как драматург, я выбрал «Мартини», который видел в первый раз в жизни.
      — Белое? Розовое? Драй? Экстра драй?
      Естественно, экстра драй!
      — С чем? Тоник? Сок? Лед?
      — Чистый!
      От волнения я ничего не ел, а только глотал жутко сухой «Мартини».
      Я никогда ни до ни после не видел за одним столом столько великолепных рассказчиков. Это был словесный джемсейшен. Я бы запомнил вечер на всю жизнь, если бы не проклятый «Мартини», который с тех пор видеть не могу.
      Просыпался я долго. Вошел вечно свежий Шура и сказал:
      — Вставай, опохмелимся и перекусим.
      Я дрожащими руками достал пьесу.
      Мы сели за стол.
      Шура спросил:
      — Что нового в Питере? Чем живет богема?
      Я ответил.
      Пора было возвращаться в Москву.
      По дороге Шура, не выпуская изо рта трубки, сказал: «Если тебя не утомило наше сотрудничество, работу над пьесой продолжим. Мы на верном пути.»
      Ночью в «Стреле» я пытался осмыслить прошедшие сутки.
      С одной стороны, никто моей пьесой не заинтересовался.
      Но с другой стороны, ведь никто и не сказал «прекрати!» Более того, Шура произнес волшебное слово «продолжим!»
      И тут почему-то меня начал мучить вопрос об авторских.
      Я слышал: за пьесу полагаются авторские, то есть деньги. А поскольку пьеса пойдет сразу во всех театрах, то сумма набегала нешуточная. Как делить авторские с Шурой? С одной стороны, вкалывал я, а с другой стороны, вдохновлял меня он. Как поделить вознаграждение, чтобы его не обидеть?
      Это была кошмарная ночь. Как все ленинградцы, я страдал синдромом хорошего воспитания. Сочетание щепетильности и боязни остаться в дураках. Эти два понятия тесно сплелись в диагнозе «интеллигентность», которой гордимся из последних сил, поскольку больше нечем. Если поставить рядом ленинградца и москвича, невооруженным глазом видна интеллигентность одного и потому сразу тянет к другому.
      Извертевшись на верхней полке, к утру я принял максимально интеллигентное решение: поделить по-братски. Шуре — 47 %, себе — 53 %. Почему взял себе больше? Прости, Шура. Жена ждала ребенка. А на те гонорары, которые я получал в «Литературке» за фразы, можно было в лучшем случае вскоре протянуть ноги.