Об Англии

Англия, или, как ее почему-то называют, Великобритания, расположена наискосок от Франции. Разделяет их пролив Ла-Манш, или, как говорят в народе, Па-де-Кале, что не одно и то же. Интересно, что в хорошую ясную погоду, когда ниоткуда не дует норд-ост, из Франции хорошо видно Англию, в то время как из Англии ни черта не видно. Потому что французы очень скрытные люди, как и японцы, впрочем.

Общая длина береговой линии четыре тысячи километров, если обходить Англию слева направо, держа Гольфстрим чуть сзади.

Гольфстрим – модное течение в Западном полушарии, несущее англичанам тепло, рыбу и мусор со всего света. Иногда попадаются любопытные вещи.

Особенность климата Англии: умеренная зима, прохладное лето, а грибов нет вообще.

К сведению собирающихся в Англию. В поездах дальнего следования не курят. Или, как говорят англичане, «у нас не смокинг». Не путать с русским – «не смокинг», то есть не пиджак, а рубашка. Не знающие в совершенстве английский язык, по-ихнему «ленгвич», ни в коем случае не должны обращаться к прохожим, которых в Англии до сих пор несколько тысяч. Лучше сразу обратиться к полицейскому, который может в Англии у вас или у вашей хорошей знакомой принять роды. Может, поэтому в Англии так и растет преступность, что полицейские все время принимают роды, а преступники, наоборот, воруют?

Но зато в Англии самая высокая рождаемость на улицах. Урожайность сахарной свеклы значительно ниже. Она в Англии вообще не растет. Как и в Японии, кстати.

Гостиницы дороги, но нетрудно найти частную комнату за пятнадцать-двадцать шиллингов в неделю, что недорого, если учесть, что один шиллинг равен сорока пяти песо. Рестораны дороги, но хороши в смысле еды. Есть так называемые гриль-рум, где продают мясо, тут же при вас изжаренное и съеденное. Цена такого обеда – два-четыре шиллинга, что недорого, если учесть, что один шиллинг равен сорока лирам.

Что надо посмотреть в Лондоне? Конечно же, мост Тауэр, другими словами, Тауэр-бридж. Длина моста – полмили туда, полмили обратно, всего семьсот пятьдесят метров. Очень хорош мост вечером и ночью, когда из-за тумана ничего не видно, но прекрасно виден туман. Это главная достопримечательность английской столицы. По вечерам тысячи туристов выходят на улицы, чтобы полюбоваться прекрасным туманом. Слышны шутки, смех, свистки полицейских – словом, какой-то кошмар! Вот такой туман получается в Англии. Англичане очень гордятся своим туманом и говорят: «Ну и туман у нас!» Посмотрите знаменитый памятник Роберту Пирсу, командовавшему английскими войсками во время англо-турецкой войны. Это была трудная война. Потому что, прежде чем сцепиться с турками, англичанам пришлось воевать с испанцами, поляками, итальянцами, греками, и только в 1842 году они наконец дорвались до войны с турками. Но к этому времени английские солдаты так возненавидели турок, что боевой дух был в два раза выше, чем нужно. Поэтому война была недолгой.

Пока англичане возвращались с победой домой через страны Европы, их окончательно разбили. Вернулся только Роберт Пирс. Посмотрите его памятник. Ему будет приятно.

В заключение обзора хочется подчеркнуть: Англия резко отличается от Японии.

Хотя бы по количеству японцев. В Японии их куда больше. Зато нигде вы не увидите столько англичан, сколько в Англии.

Сенкью за внимание!

Магдалина

А теперь, товарищи, давайте получим удовольствие от этой картины. Встаньте пошире, чтобы всем было видно. Тебе сколько лет, мальчик? Пятнадцать?

Отвернись, тебе еще рано смотреть такие вещи. Внимание! Я начинаю!

Центральное место в творчестве так рано ушедшего от нас Эль Греко по праву занимает полотно площадью полтора квадратных метра – «Кающаяся Мария Магдалина». На холсте Магдалина изображена в необычном ракурсе, на берегу моря.

Невольно возникает вопрос: что она здесь делает в такое позднее время? Она здесь откровенно кается.

Художники с давних пор обращались к образу прекрасной грешницы. Но все их Магдалины каялись как-то неубедительно. Без огонька. Совсем в другой, оригинальной манере кается Мария Магдалина у Эль Греко.

Сразу видно, что она глубоко раскаивается в содеянном. «И как это меня угораздило?» – как бы говорит Мария. И ей как бы веришь.

В правом верхнем углу мы видим ветку с листьями. Листьев ровно пятнадцать.

Желающие могут меня проверить. Ну? Тринадцать? Вот народ! Вчера еще было пятнадцать.

Так. А теперь перенесемся в левый верхний угол. Перенеслись? Там сразу в глаза бросаются три птички. Кое-кто на Западе полагает, что это колибри, но наши ученые опознали в них диких уток.

И наконец, в центре кульминационное пятно картины – сама Магдалина. Эль Греко умышленно расположил Марию смотрящей в сторону. Она не может смотреть людям в глаза. Ей стыдно. Поэтому она вынуждена смотреть влево. И если зайти слева, то можно встретиться с Магдалиной глазами, и тогда ей становится так стыдно, что ее лицо краснеет.

Распущенные как попало волосы говорят нам о распущенности Марии в прошлом. Но правая рука уже полностью прикрывает трепетную грудь. Значит, в Магдалине заговорила-таки совесть.

Известно, что Эль Греко рисовал в ужасные времена господства испанской инквизиции. В те годы на кострах горело немало способной молодежи. Поэтому никто не смел открыто думать, рисовать, лепить. И большие художники вынуждены были прибегать к аллегориям. Прибежал к ним и Эль Греко. Магдалина не просто крупная женщина с хорошей фигурой, как это может показаться неискушенному зрителю. Нет! Каждая черточка на картине незаметно для себя бросает вызов испанской инквизиции.

Даже пейзаж за спиной Магдалины написан не только ради того, чтобы как-то заполнить свободное от Марии место, – эти промозгло-серые, опостылевшие коричневые тона кричат об ужасных условиях, в которых жили простые, никому не нужные испанцы.

На всех картинах художнику удавались глаза. Особенно хорош у Магдалины правый глаз. Ниже, под глазом, хорошо виден рот, из которого доносится немой вопрос.

Давайте дружно вглядимся в нежное тело, написанное в теплых тонах. Да, Мария – девушка не из рабочей семьи! На руках ни одной царапины, тем более мозоли.

Трудно придется Магдалине в дальнейшей жизни.

На коленях у Марии лежит книжка и чей-то череп. Сейчас трудно сказать, кто позировал художнику. Над этим придется поломать голову нашим искусствоведам.

Слева от черепа мерцает графин с какой-то жидкостью. Что это? Вода, вино или другой яд? Неизвестно! Но вкус приятный.

В целом картина поражает своей чистотой. Белоснежные кружева, покрывало поверх Магдалины все это говорит нам о тяжком труде испанских прачек, день и ночь стирающих белье испанской знати, погрязшей в роскоши, вине и женщинах.

Таким образом, можно рассматривать «Кающуюся Марию Магдалину» как суровый документ той далекой эпохи.

Документ, подписанный рукой Эль Греко, замечательного художника, умершего в 1614 году, не дожившего до правильного понимания своей картины более трехсот шестидесяти лет.

Лингвист

Просто гора с плеч. Три года отдал, думал, мозги свернутся, но добил! Можете меня поздравить. Я наконец выучил будунуйский язык. Читаю, правда, со словарем, но болтаю без напряжения. Пожалуйста, спросите меня что-нибудь по-будунуйски.

Ну? Любое спросите! «Как вас зовут?» «Который час?» Чего молчите? А-а! Не можете спросить по-будунуйски. Вы языка не знаете. Даже как он выглядит. И выглядит ли. А я могу спросить кого угодно о чем угодно, и мне никто не ответит. Кроме меня! И еще двух человек.

Будунуйцы – древнейшее племя на юге Африки. Причем от племени осталось человека два с небольшим. Две старушки и старичок. Но им жизнь не грозит, в газетах писали. Так что чуть-чуть потерпеть – и я останусь единственным в мире, кто в совершенстве владеет будунуйским языком.

Представляете, какая удача? Единственный в мире! Наконец я смогу высказать вслух все, что у меня накипело! Трихонда брухерто! Да-да, так и скажу:

«Трихонда брухерто в конце концов!» М-да, крутовато, конечно… Тогда просто:

«Брухерто в конце концов!» Сильно сказано, не правда ли?

Вот чем мне эти будунуйцы нравятся: что думают, то и говорят.

Шанс

Тридцать восемь лет Леня Козлович честно прожил в коммунальной квартире на двадцать пять человек. Леня привык к соседям, к удобствам, которых не было, и к своей комнате площадью двадцать два не очень-то квадратных метра, такая она была вытянутая, коридорчиком, зато как просторно под высоким лепным потолком!

Раньше во всем этом доме кто-то жил.

Жильцы на все шли ради отдельной квартиры. Фиктивно женились, разводились, съезжались, менялись, азартно рожали детей, прописывали умерших, укрывали живых. А Леня с детства был недотепой, фиктивно жить не умел. Женился, родил себе девочку – все, что он мог.

И вот наконец дом пошел под капитальный ремонт, людей расселяли в совершенно отдельные квартиры со всеми удобствами.

Леня с женой своей Люсей по ночам, чтоб не разбудить дочь Ленку, шепотом, чуть не до драки спорили, куда что ставить. До чего же легко в голове поместились роскошные большие слова: «гостиная», «спальня», «детская». Квартира, как известно, полагалась двухкомнатная, и все равно это были сладкие споры: что, куда… Отдельная! Значит, в чем хочешь – ходи, куда хочешь – плюй, и в туалет не спеша, от души наконец…

В понедельник Леня, радостный, как предпраздничный день, явился в отдел учета и распределения жилплощади.

У комнаты номер шестнадцать была небольшая очередь. Принимал инспектор Чудоев М. П. Его имя произносили уважительно, выговаривая каждую буковку: Максим Петрович!

Дождавшись очереди, Леня постучал и вошел. Максим Петрович был чудовищно хорош, в черном костюме, зеленой рубашке и синем галстуке. То ли он любил рискованные сочетания, модные в этом сезоне за рубежом, то ли был начисто лишен вкуса, что мог себе позволить в силу занимаемой должности. Небольшие карие его глазки косили так, что встретиться с Максимом Петровичем глазами практически было невозможно. То есть посетитель видел Чудоева, а вот видел ли посетителя Чудоев – поручиться было нельзя.

Леня выложил на стол справки и спросил: «Скажите, пожалуйста, на что мы можем рассчитывать?» Максим Петрович разложил пасьянс из мятых справок и сказал:

«Согласно закону, получите двухкомнатную квартиру в районе новостроек».

Леня и сам знал, что положено согласно закону, но, как известно, закон у нас один на всех, а нас очень много, поэтому закона на всех не хватает, и тот, кто бойчей, свое не упустит, чье бы оно ни было! Причем все в удовлетворении, потому как большинство понятия не имеет, как живет меньшинство, что для счастья, пожалуй, самое главное. А кто хочет жить лучше, надеждой источен до косточек, лишь глазки горят, но с годами обугливаются, гаснут.

Но шанс, шанс есть у каждого!

И, подмигнув двумя глазами, Леня, как ему показалось, интимно шепнул:

– Знаю, что нельзя, но смерть как охота… трехкомнатную.

Максим Петрович развел глаза в стороны:

– Я бы с радостью, но вы же знаете сами. Если бы вы были матерью-героиней, академиком, хотя бы идиотом со справкой, то, естественно, имели бы право на дополнительную жилплощадь, а если вы нормальный человек, увы!

И тут Леня выплеснул из себя фразу, бессмысленную до гениальности. Она прозвучала так:

– Максим Петрович! Размеры моей благодарности будут безграничны в пределах разумного.

Максим Петрович, пытаясь понять смысл услышанного, перестал на миг косить и, показав Лене глаза, которые оказались не карими, а зелеными, прошелестел одними губами:

– Зайдите в четверг после трех. И не забудьте размеры границ.

Дома, сидя за столом и тряся над борщом перечницу, Леня сказал жене:

– Люсь, падай в обморок! Я, кажется, выбил трехкомнатную.

Люся, как при команде «Воздух!», рухнула на пол и, припав к ногам мужа, заголосила:

– Ленчик! Миленький! Положена двухкомнатная – будем жить. Раз ты что-то задумал, и однокомнатной не дадут. У тебя легкая рука, вспомни. Из ничего – бац – и беда!

– Цыц! – Леня треснул по столу вилкой. – Цыц, любимая! Сначала послушай, а потом убивайся. Тут все чисто. Ну, придется немного дать. Но иначе никогда не видать трехкомнатной.

– А ты что ему пообещал? – спросила жена.

Леня поворошил вилкой тушеную капусту:

– Я ему тонко намекнул.

Люся села:

– Господи! Тогда в трамвае тонко намекнул и чуть не убили! На что ты мог намекнуть ему, несчастный?!

Леня наморщил лоб, вспоминая неповторимую фразу:

– Я сказал: «Размеры моей благодарности будут безграничны в пределах разумного». Неплохо сказано, да?

Люся застонала:

– Переведи с идиотского на русский. Сколько это в рублях?

Леня сказал:

– А я откуда знаю? Сколько у нас на книжке?

– Осталось сто семь рублей тридцать копеек.

– Значит, столько и получит, – отрезал Леня.

Люся заплакала:

– Ленчик! Тебя посадят. Ты не умеешь давать. Тебя возьмут еще в лифте, в автобусе. А за дачу взятки – от трех до восьми лет. Значит, тебе дадут десять.

Ленчик, на кого ж ты нас бросаешь?! Ты никогда в жизни не мог ни дать, ни взять. Вспомни дубленку, которую ты мне достал по дешевке за двести пятьдесят рублей. Этот кошмарный покусанный молью или собаками милицейский тулуп, который еле продали через год за пятьдесят пять! А сметана, которую Коля вынес нам с молокозавода?! Ты ее тут же разлил в проходной под ноги народному контролю.

Тебя чуть не посадили, списав на тебя все, что с молокозавода вынесли трудящиеся.

Леня сидел как оплеванный…

Люся хлебнула компота и окрепшим голосом продолжала:

– А кто пригласил меня и Калитиных в валютный бар? Кто сказал: «Там дружок у меня и все схвачено?» И действительно, нас тут же схватили! Пытались выяснить, с кем из иностранцев мы хотели встретиться и с какой целью? Хорошо, что директор гостиницы, поговорив с тобой полминуты, велел отпустить, поняв, что нет в мире иностранца, которого ты можешь заинтересовать. Не родился еще такой! Не давай взятку! Посадят!

Люся снова упала на колени. Леня опустился рядом:

– Ну а что делать? Посоветуй, если ты такая умная.

Они сидели на полу обнявшись и молчали.

– А что если… – Люся медленно поднялась с пола. – Все в конвертах дают.

Так вот, вместо денег сунь туда сложенную газету и отдай конверт только после того, как получишь ордер. И беги! У тебя был второй разряд по лыжам? Вот и беги! Не станет он орать, что взятку ему недодали.

Леня чмокнул жену в щеку:

– Молодец, Людка! Соображаешь, когда не ревешь! А поймают на месте преступления – вот вам улика, газета «Советский спорт». А за это у нас не сажают. Номер экстра-класса. За трехкомнатную – «Советский спорт».

Номер действительно был международного класса, но его еще надо было исполнить…

За ночь Люся на всякий случай подготовила три конверта с газетой, сложенной под взятку.

Рано утром жена, обняв и перекрестив мужа, ушла на работу. Леня сделал зарядку, дождавшись очереди в ванну, принял холодный душ, другого не было, и на всякий случай для собранности проглотил две желтые венгерские таблетки из пластмассовой баночки – их всегда брала Люся после семейных скандалов, чтобы успокоиться. Но по тому, как начало крутить в животе, Леня с ужасом сообразил, что принял что-то не то.

Он позвонил на работу жене, объяснил свое состояние и спросил, что теперь ему делать?

Люся заорала в трубку:

– Желтенькие – слабительное! Идиот! Тонизирующие – красного цвета. Красного!

Господи…

Леня бросил трубку и, подумав, принял таблетку закрепляющего. Подумал еще и взял две красненькие таблетки для закрепления уверенности в себе. Слабительное, закрепляющее и тонизирующее в сумме дали сногсшибательный эффект. Леня покрылся холодным потом, во рту пересохло, а пальцы задрожали так, что пришлось их сжать в кулаки.

В таком вот состоянии, со сжатыми кулаками, но дрожа, Леня ровно после трех стучался в кабинет. То ли от волнения, то ли от лекарства он никак не мог пройти в дверь, ну не попадало тело в проход, заколотило его!

– Проходите! Садитесь! – сказал Максим Петрович, доброжелательно кося глазами.

Легко сказать – «садитесь».

Наверно, летчику легче было ночью посадить самолет с отказавшим мотором, чем бедному Лене попасть задом на сиденье стула. Наконец посадка была завершена.

Максим Петрович, достав из папки бумагу, потряс ею в воздухе:

– Поздравляю! Вопрос решен положительно. Три комнаты. Осталось подписать у Новожилова, и все.

– Максим Петрович, а вы бы уж подписали… и тогда размер моих границ… не имел бы никакой благодарности!

Максим Петрович кивнул и вышел. Через минуту вернулся и помахал перед носом у Лени подписанным вкусно пахнущим ордером. Там было написано: «Трехкомнатная».

Леню потянуло за ордером, но Максим Петрович изумленно глянул в ящик стола, потом на Леню, как бы прикидывая, войдет Леня в ящик или нет.

Леня выхватил ордер, бросил в ящик пухлый конверт и, быстренько пятясь к дверям, забормотал:

– Большое спасибочко! Заходите еще!

От радости, что все позади, Леня глупо улыбался и все пытался выйти в ту половину двери, которая была заперта. И тут двое молодых людей, подхватив его под руки, разом предъявили удостоверения работников ОБХСС и бодро сказали: «Ни с места!» Широко улыбаясь, старший из них ласково поманил людей из очереди, очевидно, чтобы они разделили его радость:

– Товарищи, можно вас? Будете понятыми. Подтвердите дачу взятки. Вы только что получили ордер, не так ли?

Младший оперативник открыл ящик и достал оттуда конверт.

– Ваш?

Леня кивнул, хотя голова Максима Петровича отчаянно замоталась из стороны в сторону, словно увертываясь от петли.

Старший жестом профессионального фокусника засучил рукава, дабы все убедились, что в рукавах ничего нет, и, ловко вскрыв конверт, бережно достал аккуратно сложенный «Советский спорт». Подмигнув понятым, он начал нежно разворачивать газетный лист. Понятые, распахнув рты, с огоньком лютой справедливости в глазах ждали финала. Ничто не делает нас такими честными, как чужое преступление.

Наконец газета была развернута в два полных печатных листа. Работник ОБХСС, не сняв улыбки, оглядел газету с обеих сторон, ударил бумагу ладонью и начал трясти, надеясь, что посыпятся денежки. Увы, фокус не удался!

– Синицын, чтоб я сгорел, это «Советский спорт»! – сделал он тогда смелый вывод.

Максим Петрович, для которого этот вывод был, наверно, еще более неожиданным, чем для остальных, недоверчиво потрогал газету рукой, ущипнул себя, работника ОБХСС, и к нему снова вернулся дар речи.

– Естественно, это «Советский спорт». А что, по-вашему, там должно быть еще?

Вот интервью с Дасаевым. Я всю жизнь мечтал его прочесть, и товарищ любезно принес, как мы с ним и договорились.

Младший работник ОБХСС с лицом человека, похоронившего за день всех родственников, машинально сложил газету, сунул в конверт и бросил обратно в ящик стола. В глазах его стояли слезы.

А Максим Петрович бросился к Лене и долго тряс его руку:

– Спасибо за газету! Даже не знаю, как вас благодарить! Просто не представляю, как бы я жил без этой газеты!

Леня сказал:

– У меня журнал «Здоровье» есть. Принести?

– Нет-нет! Это уже статья, правда, товарищи? Да возьмите конверт, а то подумают, что я с посетителей конверты беру.

Максим Петрович сунул конверт из ящика обратно Лене в карман.

– Ну, вы жук! – старший сотрудник погрозил Максиму Петровичу пальцем.

– Все свободны, хотя, конечно, жаль.

Наконец Леня выбрался из проклятого кабинета и помчался домой.

Влетев в комнату, не раздеваясь, Леня схватил жену в охапку и закружил по комнате:

– Люська! Трехкомнатная! Держи! – Он царственным жестом протянул ордер.

Прочитав текст, Люся заплакала:

– Любименький! И нам повезло наконец. Господи! Такая удача и ты на свободе!

Садись есть, радость моя!

Леня уплетал обжигающий борщ и, давясь, рассказывал, как все было.

– И представляешь, жук, говорит: «Чтоб вы ничего не подумали, я возвращаю вам конверт», – Леня бросил на стол мятый конверт. Люся подняла его, и вдруг оттуда посыпались песочного цвета ассигнации. Сторублевки. Десять штук.

– Ленечка, это тысяча рублей! Ты кого-то нечаянно убил? – Люся приготовилась плакать.

Леня медленно лил борщ из ложки на брюки, не отрываясь глядя на невиданные деньги.

– Может, это он тебе взятку дал за то, что ты его спас?

– Погоди, Люсь, погоди! Вот, значит, как оно. У него в ящике лежала чья-то взятка в таком же конверте. Он побоялся, что станут искать и сунул конверт мне в карман. Жулик! Не отдам! Это нам на новоселье от ОБХСС.

– Ленчик! – Люся привычно опустилась на колени. – Верни! Узнают, что ты трехкомнатную получил и за это взятку взял. В законе еще статьи для тебя не придумали!

– Не отдам! – Леня смотрел на жену исподлобья. – В кои-то веки мне дали взятку. Когда я еще получу? Не все взятки давать нечестным людям, пора уже и честным давать.

– Ой, Ленчик, не гонись за длинным рублем, дороже выйдет!

Они бранились целый день и даже ночью.

К утру Люся убедила мужа, что не в деньгах счастье. И чтобы воровать, надо долго учиться. Квартира трехкомнатная с неба свалилась, и не надо гневить боженьку.

В конце дня Леня вошел в кабинет Максима Петровича и сказал:

– «Советский спорт» стоит три копейки. А здесь немного больше. Возьмите сдачу!

Максим Петрович, воровато закосив глаза за спину, протянул руку. В тот же миг в кабинет откуда-то сверху впрыгнули два человека, дышащих так тяжело, будто они сутки гнались друг за другом. Это были все те же работники ОБХСС. Лица их были по-ребячьи радостны и чумазы. Фокус таки удался!

Старший сказал: «Попрошу ваш конверт и ордер, дорогие товарищи!» Леня съежился: «Вот он, его, Ленин, шанс. Шанс, который его, Леню, в этот раз не упустит».

Старший дрожащими руками открыл конверт, затряс им в воздухе. Максим Петрович упал в кресло. Леня зажмурился. Тяжкий стон заставил его открыть глаза. Из конверта выпадал «Советский спорт»!

У работников ОБХСС было такое выражение лица… Максим Петрович окосел окончательно, его глаза смотрели уже не наискось, а вовнутрь. И тут Леня начал смеяться. Перегнувшись пополам, держась за живот, Леня хохотал. Он-то понял, в чем дело. По рассеянности он взял вместо конверта с деньгами тот запасной конверт с газетой, который Люся приготовила в прошлый раз.

Леня смеялся как ненормальный.

Выходит, конверт с тысячей, который лежал рядом, он по ошибке вместо конверта с газетой бросил утром в мусоропровод! Вот повезло так повезло! Я же все время говорил Люське: со мной не пропадешь. Если человек родился под счастливой звездой, это надолго.

Набрать высоту

Самолет взревел, дрожа от возбуждения, дернулся, сатанея, побежал вприпрыжку, наконец прыгнул вверх и сразу же успокоился.

Земля кончилась, началось небо.

Толстые облака самолет резал запросто и уходил вверх, к солнцу. Вот оно.

Круглое. Слепящее. Новенькое.

С каждой секундой город внизу съеживался. Дома превращались в домики. Машины – в машинки. Люди – в многоточие.

С каждой секундой мельче становились заботы, смешнее удачи и неудачи.

Самолет набирал высоту, и глупела, удаляясь, жизнь на земле. Важней становилось небо. Пассажиры чувствовали себя умнее. Вместе с самолетом они отрывались от земли, вырывались из рук близких, не различая ни слез, ни слов.

Шорохи листьев, стук каблуков по асфальту накрыл гул моторов. За стеклом в небе – никого.

Высота, как анальгин, снимала головную боль. Мысли успокаивались, разматывались, рвались.

Вместе с самолетом люди поднимались над сложностью отношений.

Не нужно ласкать нелюбимую женщину. Не обязательно говорить кому-то правду. Не нужно лгать. Можно молчать, никого этим не обижая. Можно закрыть глаза.

Открыть.

В самолете не толкали. Не кричали: «Вы здесь не сидели!» Не просили зайти завтра в то же время. В самолете никто никуда не спешил.

Наверху кнопочки. Можно зажечь свет, вызвать стюардессу. Но главное – можно не зажигать свет. Не звать стюардессу. Тем более она все равно пройдет три раза на своих стройных ногах, волнуя духами, равно приветливая и недоступная, прописанная в небесах.

В воздушной яме, правда, подхватит тошнота – вспомнишь, что надо отдать сто рублей, передать привет негодяям, опять есть сырники, приготовленные женой. Но это потом. На земле. А в воздухе пристегнешь ремни и чувствуешь себя свободным как птица.

Зажженная надпись «Ноу смокинг» позволяет хоть здесь не курить. И не куришь с большим удовольствием. Отчего чувствуешь себя сильной личностью. Наверно, потому и жмет чуть-чуть под мышками этот самый «смокинг», в котором, кажется, летишь на гастроли или возвращаешься оттуда. Словом, ощущение такое, будто что-то должно произойти.

И возникает в гудении моторов мелодия, которая появляется только на высоте десяти тысяч метров над землей. С потерей высоты мелодия исчезает.

На высоте десять тысяч метров перестает действовать земное притяжение. Ощущаешь невесомость и независимость. На высоте десять тысяч метров… Рано или поздно все самолеты идут на посадку. Рано или поздно пассажиры возвращаются на землю.

Прикасаясь колесами к земле, самолет вздрагивает, и дрожь его передается людям.

Прилетели.

Памятник

Человек ожесточенно рыл землю. Яма становилась все глубже, выступила вода, и под ней, наконец, показалась голубоватая глина. «Это то, что надо!» – воскликнул человек, наполняя глиной ведро.

Он поднял наверх, наверно, полтысячи ведер, пока около ямы не выросла огромная куча глины. Тогда человек вылез из получившегося колодца наверх и, отсекая от глины все лишнее, начал лепить себя.

На третий день здоровенная скульптура была закончена. Человек долго разглядывал ее и улыбался устало: «Теперь меня запомнят надолго, можно умирать». …Прошли годы. В жаркий полдень, подняв из глубокого колодца ведро холодной воды, люди пьют до изнеможения и, опустившись на глиняный бугорок, шепчут:

«Какой замечательный человек вырыл этот колодец!»

Зал ожидания

Когда-то здесь был аэропорт. Летное поле, зал ожидания, зал прибытия. Потом аэропорт перенесли на окраину города. Зал прибытия, зал отправления снесли, а зал ожидания стоит до сих пор. Здесь сутками ждут бог знает чего…

Зал ожидания – огромное желтое здание. Зал ожидания – восемь тяжелых колонн по фасаду. Зал ожидания – под потолком ласточки лепят гнезда из комочков глины, из кусочков фраз.

– Внимание пассажиров, вылетающих на Рио-де-Жанейро! Ваш рейс откладывается по метеоусловиям Жанейро.

– Нет, что там у них с погодой? – зажужжал щупленький мужчина, замолотил руками по воздуху, – получился пропеллер; он попытался взлететь с помощью тоненьких рук. – Второй год Рио-де-Жанейро не может принять двух несчастных человек. Маргарита, не спи ты! Жанейро не принимает. Марсель не принимает. Твоя тетка в Ялте не принимает. Ну и погодка! Я ведь плюну и улечу к чертовой матери, там всегда примут! – Он заметался так, что, казалось, вот-вот взлетит, закружит с ласточками под потолком. Кто-то тронул его за рукав:

– А что вам приспичило Рио-де-Жанейро? Почему бы не полететь на Амстердам?

Конечно, это не Рио-де-Жанейро, но тоже культурный центр.

Худенький пошел на посадку, глаза загорелись, словно наконец поманили посадочные огни:

– А это идея. Маргарита! Не спи ты! Ну, не Рио-де-Жанейро. Ну, Амстердам. Чем тебе не нравится Амстердам? Или я сойду с ума, ты меня знаешь.

– Согласна, – медленно грудным голосом ответила большая Маргарита. – Значит, теперь будет Амстердам? На центральной площади наверняка музей Ван-Гога. Рядом обязательно магазин, где купим кожаное пальто мне и меховую шапку тебе. Не спорь! У тебя волосы последние вылезут без меховой шапки.

Ласточки чертили под потолком лихие птичьи авиалинии. Как хотели, так и чертили. …Женщина в старомодном плаще, прищурившись, вслушивается в слова из репродуктора:

– Гражданин Рогачев, вас ожидает у фонтана гражданка Рогачева.

Подбежав к фонтанчику с вялой струйкой питьевой воды, женщина завертела головой, бормоча:

– Он сказал, буду в два. Три – его нет, четыре, пять, шестой год пошел, куда он запропастился? Бросить меня он не мог, я у него красавица. Часто задерживался, это правда, но на шесть лет – это свинство!

Зал ожидания – зал надежды. Терпеть и дождаться. …Сорокалетняя пара нервно оглядывается по сторонам.

– Чего вы ждете?

– Мы? Ребеночка. Мы ждем мальчика, – возбужденно затараторила женщина, – белокурого мальчика с синими глазами, как у меня…

– С двумя золотыми косичками, высокую, в меня, – поправил мужчина. – Семь лет ждем. Она давным-давно выросла из купленных распашонок и ползунков. Знаете, дети так быстро растут!

– Но почему ребенка вы ждете здесь?

– А где еще, где? Везде люди ждут, по всей земле, кто тут, кто там, но не могут найтись, потому что ждут в разных местах. Надо, наконец, договориться и ждать в одном условленном месте. Здесь. И все непременно дождутся.