— Он среднего роста, — сказал Бетли. — Глаза маленькие… А вы разве его не видели? Он же тут бывал, на озере и в лаборатории.
      — Он приезжал два раза, — ответил Меллер. — Но с ним была такая охрана, что простых смертных и на километр не подпускали. Тогда еще отарков держали за загородкой, и с ним работали Рихард и Клейн. Клейна они потом съели. А когда отарки разбежались, Фидлер здесь уже не показывался… Что же он теперь говорит насчет отарков?
      — Насчет отарков?… Сказал, что то был очень интересный научный эксперимент. Очень перспективный. Но теперь он этим не занимается. У него что-то связанное с космическими лучами… Говорил еще, что сожалеет о жертвах, которые были.
      — А зачем это все было сделано? Для чего?
      — Ну, как вам сказать?… — Бетли задумался. — Понимаете, в науке ведь так бывает: «А что, если?…» Из этого родилось много открытий.
      — В каком смысле «А что, если?»?
      — Ну, например: «А что, если в магнитное поле поместить проводник под током?» И получился электродвигатель… Короче говоря, действительно эксперимент.
      — Эксперимент, — Меллер скрипнул зубами. — Сделали эксперимент выпустили людоедов на людей. А теперь про нас никто и не думает. Управляйтесь сами, как знаете. Фидлер уже плюнул на отарков и на нас тоже. А их тут расплодились сотни, и никто не знает, что они против людей замышляют. — Он помолчал и вздохнул. — Эх, подумать только, что пришло в голову! Сделать зверей, чтобы они были умнее, чем люди. Совсем уж обалдели там, в городах. Атомные бомбы, а теперь вот это. Наверное, хотят, чтобы род человеческий совсем кончился.
      Он встал, взял заряженное ружье и положил рядом с собой на землю.
      — Слушайте, мистер Бетли. Если будет какая-нибудь тревога, кто-нибудь станет стучаться к нам или ломиться, вы лежите, как лежали. А то мы друг друга в темноте перестреляем. Вы лежите, а я уж знаю, что делать. Я так натренировался, что, как собака, просыпаюсь от одного предчувствия.
 
      Утром, когда Бетли вышел из сарая, солнце светило так ярко и вымытая дождиком зелень была такая свежая, что все ночные разговоры показались ему всего лишь страшными сказками.
      Чернобородый фермер был уже на своем поле — его рубаха пятнышком белела на той стороне речки. На миг журналисту подумалось, что, может быть, это и есть счастье — вот так вставать вместе с солнцем, не зная тревог и забот сложной городской жизни, иметь дело только с рукояткой лопаты, с комьями бурой земли.
      Но лесничий быстро вернул его к действительности. Он появился из-за сарая с ружьем в руке.
      — Идемте, покажу вам одну штуку.
      Они обошли сарай и вышли в огород с задней стороны дома. Тут Меллер повел себя странно. Согнувшись, перебежал кусты и присел в канаве возле картофельных гряд. Потом знаком показал журналисту сделать то же самое.
      Они стали обходить огород по канаве. Один раз из дому донесся голос женщины, но что она говорила, было не разобрать.
      Меллер остановился.
      — Вот посмотрите.
      — Что?
      — Вы же говорили, что вы охотник. Смотрите!
      На лысенке между космами травы лежал четкий пятилапый след.
      — Медведь? — с надеждой спросил Бетли.
      — Какой медведь? Медведей уже давно нет.
      — Значит, отарк?
      Лесничий кивнул.
      — Совсем свежие, — прошептал журналист.
      — Ночные следы, — сказал Меллер. — Видите, засырели. Это он еще до дождя был в доме.
      — В доме? — Бетли почувствовал холодок в спине, как прикосновение чего-то металлического. — Прямо в доме?
      Лесничий не ответил, кивком показал журналисту в сторону канавы, и они молча проделали обратный путь.
      У сарая Меллер подождал, пока Бетли отдышится.
      — Я так и подумал вчера. Еще когда мы вечером приехали и Стеглик стал притворяться, что плохо слышит. Просто он старался, чтобы мы громче говорили и чтобы отарку все было слышно. А отарк сидел в соседней комнате.
      Журналист почувствовал, что голос у него хрипнет.
      — Что вы говорите? Выходит, здесь люди объединяются с отарками? Против людей же!
      — Вы тише, — сказал лесничий. — Что значит «объединяются»? Стеглик ничего и не мог поделать. Отарк пришел и остался. Это часто бывает. Отарк приходит и ложится, например, на заправленную постель в спальне. А то и просто выгонит людей из дому и занимает его на сутки или на двое.
      — Ну, а люди-то? Так и терпят? Почему они в них не стреляют?
      — Как же стрелять, если в лесу другие отарки? А у фермера дети, и скотина, которая на лугу пасется, и дом, который можно поджечь… Но главное — дети. Они же ребенка могут взять. Разве уследишь за малышами? И кроме того, они тут у всех ружья взяли. Еще в самом начале. В первый год.
      — И люди отдали?
      — А что сделаешь? Кто не отдавал, потом раскаялся…
      Он не договорил и вдруг уставился на заросль ивняка шагах в пятнадцати от них.
      Все дальнейшее произошло в течение двух-трех секунд.
      Меллер вскинул ружье и взвел курок. Одновременно над кустарником поднялась бурая масса, сверкнули большие глаза, злые и испуганные, раздался голос:
      — Эй, не стреляйте! Не стреляйте!
      Инстинктивно журналист схватил Меллера за плечо. Грянул выстрел, но нуля только сбила ветку. Бурая масса сложилась вдвое, шаром прокатилась по лесу и исчезла между деревьями. Несколько мгновений слышался треск кустарника, потом все смолкло.
      — Какого черта! — Лесничий в бешенстве обернулся. — Почему вы это сделали?
      Журналист, побледневший, прошептал:
      — Он говорил, как человек… Он просил не стрелять.
      Секунду лесничий смотрел на него, потом гнев его сменился усталым равнодушием. Он опустил ружье.
      — Да, пожалуй… В первый раз это производит впечатление.
      Позади них раздался шорох. Они обернулись.
      Жена фермера сказала:
      — Пойдемте в дом. Я уже накрыла на стол.
      Во время еды все делали вид, будто ничего не произошло.
      После завтрака фермер помог оседлать лошадей. Попрощались молча.
      Когда они поехали, Меллер спросил:
      — А какой у вас, собственно, план? Я толком и не понял. Мне сказали, что я должен проводить тут вас по горам, и все.
      — Какой план?… Да вот и проехать по горам. Повидать людей — чем больше, тем лучше. Познакомиться с отарками, если удастся. Одним словом, почувствовать атмосферу.
      — На этой ферме вы уже почувствовали?
      Бетли пожал плечами.
      Лесничий вдруг придержал коня.
      — Тише…
      Он прислушивался.
      — За нами бегут… На ферме что-то случилось.
      Бетли еще не успел поразиться слуху лесничего, как сзади раздался крик:
      — Эй, Меллер, эй!
      Они повернули лошадей, к ним, задыхаясь, бежал фермер. Он почти упал, взявшись за луку седла Меллера.
      — Отарк взял Тину. Потащил к Лосиному оврагу.
      Он хватал ртом воздух, со лба падали капли пота.
      Одним махом лесничий подхватил фермера на седло. Его жеребец рванулся вперед, грязь высоко брызнула из-под копыт.
      Никогда прежде Бетли не подумал бы, что он может с такой быстротой мчаться на коне. Ямы, стволы поваленных деревьев, кустарников, канавы неслись под ним, сливаясь в какие-то мозаичные полосы. Где-то веткой с него сбило фуражку, он даже не заметил.
      Впрочем, это и не зависело от него. Его лошадь в яростном соревновании старалась не отстать от жеребца. Бетли обхватил ее за шею. Каждую секунду ему казалось, что он сейчас будет убит.
      Они проскакали лесом, большой поляной, косогором, обогнали жену фермера и спустились в большой овраг.
      Тут лесничий спрыгнул с коня и, сопровождаемый фермером, побежал узкой тропкой в чащу редкого молодого просвечивающего сосняка.
      Журналист тоже оставил кобылу, бросив повод ей на шею, и кинулся за Меллером. Он бежал за лесником, и в уме у него автоматически отмечалось, как удивительно переменился тот. От прежней нерешительности и апатии Меллера не осталось ничего. Движения его были легкими и собранными, ни секунды не задумываясь, он менял направление, перескакивал ямы, подлезал под низкие ветви. Он двигался, как будто след отарка был проведен перед ним жирной меловой чертой.
      Некоторое время Бетли выдерживал темп бега, потом стал отставать. Сердце у него прыгало в груди, он чувствовал удушье и жжение в горле. Он перешел на шаг, несколько минут брел в чаще один, потом услышал впереди голоса.
      В самом узком месте оврага лесничий стоял с ружьем наготове перед густой зарослью орешника. Тут же был отец девушки.
      Лесничий сказал раздельно:
      — Отпусти ее. Иначе я тебя убью.
      Он обращался туда, в заросль.
      В ответ раздалось рычание, перемежаемое детским плачем.
      Лесничий повторил:
      — Иначе я тебя убью. Я жизнь положу, чтобы тебя выследить и убить. Ты меня знаешь.
      Снова раздалось рычанье, потом голос, но не человеческий, а какой-то граммофонный, вяжущий все слова в одно, спросил:
      — А так ты меня не убьешь?
      — Нет, — сказал Меллер. — Так ты уйдешь живой.
      В чаще помолчали. Раздавались только всхлипывания.
      Потом послышался треск ветвей, белое мелькнуло в кустарнике. Из заросли вышла тоненькая девушка. Одна рука была у нее окровавлена, она придерживала ее другой.
      Всхлипывая, она прошла мимо трех мужчин, не поворачивая к ним головы, и побрела, пошатываясь, к дому.
      Все трое проводили ее взглядом.
      Чернобородый фермер посмотрел на Меллера и Бетли. В его широко раскрытых глазах было что-то такое режущее, что журналист не выдержал и опустил голову.
      — Вот, — сказал фермер.
 
      Они остановились переночевать в маленькой пустой сторожке в лесу. До озера с островом, на котором когда-то была лаборатория, оставалось всего несколько часов пути, но Меллер отказался ехать в темноте.
      Это был уже четвертый день их путешествия, и журналист чувствовал, что его испытанный оптимизм начинает давать трещины. Раньше на всякую случившуюся с ним неприятность у него наготове была фраза: «А все-таки жизнь чертовски хорошая штука!» Но теперь он понимал, что это дежурное изречение, вполне годившееся, когда в комфортабельном вагоне едешь из одного города в другой или входишь через стеклянную дверь в вестибюль отеля, чтобы встретиться с какой-нибудь знаменитостью, — что это изречение решительно неприменимо для случая со Стегликом, например.
      Весь край казался пораженным болезнью. Люди были апатичны, неразговорчивы. Даже дети не смеялись.
      Однажды он спросил у Меллера, почему фермеры не уезжают отсюда. Тот объяснил, что все, чем местные жители владеют, — это земля. Но теперь ее невозможно было продать. Она обесценилась из-за отарков.
      Бетли спросил:
      — А почему вы не уезжаете?
      Лесничий подумал. Он закусил губу, помолчал, потом ответил:
      — Все же я приношу какую-то пользу. Отарки меня боятся. У меня ничего здесь нет. Ни семьи, ни дома. На меня никак нельзя повлиять. Со мной можно только драться. Но это рискованно.
      — Значит, отарки вас уважают?
      Меллер недоуменно поднял голову.
      — Отарки?… Нет, что вы! Уважать они тоже не могут. Они же не люди. Только боятся. И это правильно. Я же их убиваю.
      Однако на известный риск отарки все-таки шли. Лесничий и журналист оба чувствовали это. Было такое впечатление, что вокруг них постепенно замыкается кольцо. Три раза в них стреляли. Один выстрел был сделан из окна заброшенного дома, а два — прямо из леса. Все три раза после неудачного выстрела они находили свежие следы. И вообще следы отарков попадались им все чаще и чаще с каждым днем…
      В сторожке, в сложенном из камней маленьком очаге, они разожгли огонь и приготовили себе ужин. Лесничий закурил трубку, печально глядя перед собой.
      Лошадей они поставили напротив раскрытой двери сторожки.
      Журналист смотрел на лесничего. За то время, пока они были вместе, с каждым днем все возрастало его уважение к этому человеку. Меллер был необразован, вся его жизнь прошла в лесах, он почти ничего не читал, с ним и двух минут нельзя было поддерживать разговора об искусстве. И тем не менее журналист чувствовал, что он не хотел бы себе лучшего друга. Суждения лесничего всегда были здравы и самостоятельны; если ему нечего было говорить, он молчал. Сначала он показался журналисту каким-то издерганным и раздражительно слабым, но теперь Бетли понимал, что это была давняя горечь за жителей большого заброшенного края, который по милости ученых постигла беда.
      Последние два дня Меллер чувствовал себя больным. Его мучила болотная лихорадка. От высокой температуры лицо его покрылось красными пятнами.
      Огонь прогорел в очаге, и лесничий неожиданно спросил:
      — Скажите, а он молодой?
      — Кто?
      — Этот ученый. Фидлер.
      — Молодой, — ответил журналист. — Ему лет тридцать. Не больше. А что?
      — То-то и плохо, что он молодой, — сказал лесничий.
      — Почему?
      Меллер помолчал.
      — Вот они, способные, их сразу берут и помещают в закрытую среду. И нянчатся с ними. А они жизни совсем не знают. И поэтому не сочувствуют людям. — Он вздохнул. — Человеком сначала надо быть. А потом уже ученым.
      Он встал.
      — Пора ложиться. По очереди придется спать. А то отарки у нас лошадей зарежут.
      Журналисту вышло бодрствовать первому.
      Лошади похрупывали сеном возле небольшого прошлогоднего стожка.
      Он уселся у порога хижины, положив ружье на колени.
      Темнота спустилась быстро, как накрыла. Потом глаза его постепенно привыкли к мраку. Взошла луна. Небо было чистое, звездное. Перекликаясь, где-то наверху пролетела стайка маленьких птичек, которые в отличие от крупных птиц, боясь хищников, совершают свои осенние кочевья по ночам.
      Бетли встал и прошелся вокруг сторожки. Лес плотно окружал поляну, где стоял домик, и в этом была опасность. Журналист проверил, взведены ли курки у ружья.
      Он стал перебирать в памяти события последних дней, разговоры, лица и подумал о том, как будет рассказывать об отарках, вернувшись в редакцию. Потом ему пришло в голову, что, собственно, эта мысль о возвращении постоянно присутствовала в его сознании и окрашивала в совсем особый цвет все, с чем ему приходилось встречаться. Даже когда они гнались за отарком, схватившим девочку, он, Бетли, не забывал, что как ни жутко здесь, но он сможет вернуться и уйти от этого.
      «Я-то вернусь, — сказал он себе. — А Меллер? А другие?…»
      Но эта мысль была слишком сурова, чтобы он решился сейчас додумывать ее до конца.
      Он сел в тень от сторожки и стал размышлять об отарках. Ему вспомнилось название статьи в какой-то газете: «Разум без доброты». Это было похоже на то, что говорил лесничий. Для него отарки не были людьми, потому что не имели «сочувствия». Разум без доброты. Но возможно ли это? Может ли вообще существовать разум без доброты? Что начальное? Не есть ли эта самая доброта следствие разума? Или наоборот?… Действительно, уже установлено, что отарки способнее людей к логическому мышлению, что они лучше понимают абстракцию и отвлеченность и лучше запоминают. Уже ходили слухи, что несколько отарков из первой партии содержатся в военном министерстве для решения каких-то особых задач. Но ведь и «думающие машины» тоже используются для решения всяких особых задач. И какая тут разница?
      Он вспомнил, как один из фермеров сказал им с Меллером, что недавно видел почти совсем голого отарка, и лесничий ответил на это, что отарки в последнее время все больше делаются похожими на людей. Неужели они в самом деле завоюют мир? Неужели разум без доброты сильнее человеческого разума?
      «Но это будет не скоро, — сказал он себе. — Даже если и будет. Во всяком случае, я — то успею прожить и умереть».
      Но затем его тотчас ударило: дети! В каком мире они будут жить — в мире отарков или в мире кибернетических роботов, которые тоже не гуманны и тоже, как утверждают некоторые, умнее человека?
      Его сынишка внезапно появился перед ним и заговорил:
      «Папа, слушай. Вот мы — это мы, да? А они — это они. Но ведь они тоже думают про себя, что они — мы?»
      «Что-то вы слишком рано созреваете, — подумал Бетли. — В семь лет я не задавал таких вопросов».
      Где-то сзади хрустнула ветка. Мальчик исчез.
      Журналист тревожно огляделся и прислушался. Нет, все в порядке.
      Летучая мышь косым трепещущим полетом пересекла поляну.
      Бетли выпрямился. Ему пришло в голову, что лесничий что-то скрывает от него. Например, он еще не сказал, что это был за всадник, который в первый день обогнал их на заброшенной дороге.
      Он опять оперся спиной о стену домика. Еще раз сын появился перед ним и снова с вопросом:
      «Папа, а откуда все? Деревья, дома, воздух, люди? Откуда все это взялось?»
      Он стал рассказывать мальчику об эволюции мирозданья, потом что-то остро кольнуло его в сердце, и Бетли проснулся.
      Луна зашла. Но небо уже немного посветлело.
      Лошадей на поляне не было. Вернее, одной не было, а вторая лежала на траве, и над ней копошились три серые тени. Одна выпрямилась, и журналист увидел огромного отарка с крупной тяжелой головой, оскаленной пастью и большими, блещущими в полумраке глазами.
      Потом где-то близко раздался шепот:
      — Он спит.
      — Нет, он уже проснулся.
      — Подойди к нему.
      — Он выстрелит.
      — Он выстрелил бы раньше, если бы мог. Он либо спит, либо оцепенел от страха. Подойди к нему.
      — Подойди сам.
      А журналист действительно оцепенел. Это было как во сне. Он понимал, что случилось непоправимое, надвинулась беда, но не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой.
      Шепот продолжался:
      — Но тот, другой? Он выстрелит.
      — Он болен. Он не проснется… Ну иди, слышишь!
      С огромным трудом Бетли скосил глаза. Из-за угла сторожки показался отарк. Но этот был маленький, похожий на свинью.
      Преодолевая оцепенение, журналист нажал на курки ружья. Два выстрела прогремели один за другим, две картечины унеслись в небо.
      Бетли вскочил, ружье выпало у него из рук. Он бросился в сторожку, дрожа, захлопнул за собой дверь и накинул щеколду.
      Лесничий стоял с ружьем наготове. Его губы пошевелились, журналист скорее почувствовал, чем услышал вопрос:
      — Лошади?
      Он кивнул.
      За дверью послышался шорох. Отарки чем-то подпирали ее снаружи.
      Раздался голос:
      — Эй, Меллер! Эй!
      Лесничий метнулся к окошку, высунул было ружье. Тотчас черная лапа мелькнула на фоне светлеющего неба; он едва успел убрать двустволку.
      Снаружи удовлетворенно засмеялись.
      Граммофонный, растягивающий звуки голос сказал:
      — Вот ты и кончился, Меллер.
      И, перебивая его, заговорили другие голоса:
      — Меллер, Меллер, поговори с нами…
      — Эй, лесник, скажи что-нибудь содержательное. Ты же человек, должен быть умным…
      — Меллер, выскажись, и я тебя опровергну…
      — Поговори со мной, Меллер. Называй меня по имени. Я Филипп…
      Лесничий молчал.
      Журналист неверными шагами подошел к окошку. Голоса были совсем рядом, за бревенчатой стеной. Несло звериным запахом — кровью, пометом, еще чем-то.
      Тот отарк, который назвал себя Филиппом, сказал под самым окошком:
      — Ты журналист, да? Ты, кто подошел?…
      Журналист откашлялся. В горле у него было сухо. Тот же голос спросил:
      — Зачем ты приехал сюда?
      Стало тихо.
      — Ты приехал, чтобы нас уничтожили?
      Миг опять была тишина, затем возбужденные голоса заговорили:
      — Конечно, конечно, они хотят истребить нас… Сначала они сделали нас, а теперь хотят уничтожить…
      Раздалось рычание, потом шум. У журналиста было такое впечатление, что отарки подрались.
      Перебивая всех, заговорил тот, который называл себя Филиппом:
      — Эй, лесник, что же ты не стреляешь? Ты же всегда стреляешь. Поговори со мной теперь.
      Где-то сверху вдруг неожиданно ударил выстрел.
      Бетли обернулся.
      Лесничий взобрался на очаг, раздвинул жерди, из которых была сложена крыша, крытая сверху соломой, и стрелял.
      Он выстрелил дважды, моментально перезарядил и снова выстрелил.
      Отарки разбежались.
      Меллер спрыгнул с очага.
      — Теперь нужно достать лошадей. А то нам туго придется.
      Они осмотрели трех убитых отарков.
      Один, молодой, действительно был почти голый, шерсть росла у него только на загривке.
      Бетли чуть не стошнило, когда Меллер перевернул отарка на траве. Он сдержался, схватившись за рот.
      Лесничий сказал:
      — Вы помните, что они не люди. Хоть они и разговаривают. Они людей едят. И своих тоже.
      Журналист осмотрелся. Уже рассвело. Поляна, лес, убитые отарки — все на миг показалось ему нереальным.
      Может ли это быть?… Он ли это, Дональд Бетли, стоит здесь?…
 
      — Вот здесь отарк съел Клейна, — сказал Меллер. — Это один из наших рассказывал, из местных. Его тут наняли уборщиком, когда была лаборатория. И в тот вечер он случайно оказался в соседней комнате. И все слышал…
      Журналист и лесничий были теперь на острове, в главном корпусе Научного центра. Утром они сняли седла с зарезанных лошадей и по дамбе перебрались на остров. У них осталось теперь только одно ружье, потому что двустволку Бетли отарки, убегая, унесли с собой. План Меллера состоял в том, чтобы засветло дойти до ближайшей фермы, взять там лошадей. Но журналист выговорил у него полчаса на осмотр заброшенной лаборатории.
      — Он все слышал, — рассказывал лесничий. — Это было вечером, часов в десять. У Клейна была какая-то установка, которую он разбирал, возясь с электрическими проводами, а отарк сидел на полу, и они разговаривали. Обсуждали что-то из физики. Это был один из первых отарков, которых тут вывели, и он считался самым умным. Он мог говорить даже на иностранных языках… Наш парень мыл пол рядом и слышал их разговор. Потом наступило молчание, что-то грохнуло. И вдруг уборщик услышал: «О господи!..» Это говорил Клейн, и у него в голосе был такой ужас, что у парня ноги подкосились. Затем раздался истошный крик: «Помогите!» Уборщик заглянул в эту комнату и увидел, что Клейн лежит, извиваясь, на полу, а отарк гложет его. Парень от испуга ничего не мог делать и просто стоял. И только когда отарк пошел на него, он захлопнул дверь.
      — А потом?
      — Потом они убили еще двоих лаборантов и разбежались. А пять или шесть остались как ни в чем не бывало. И когда приехала комиссия из столицы, они с ней разговаривали. Этих увезли. Но позже выяснилось, что они в поезде съели еще одного человека.
      В большой комнате лаборатории все оставалось как было. На длинных столах стояла посуда, покрытая слоем пыли, в проводах рентгеновской установки пауки сплели свои сети. Только стекла в окнах были выбиты, и в проломы лезли ветви разросшейся, одичавшей акации.
      Меллер и журналист вышли из главного корпуса.
      Бетли очень хотелось посмотреть установку для облучения, и он попросил у лесничего еще пять минут.
      Асфальт на главной уличке брошенного поселка пророс травой и молодым, сильным уже кустарником. По-осеннему было далеко видно и ясно. Пахло прелыми листьями и мокрым деревом.
      На площади Меллер внезапно остановился.
      — Вы ничего не слышали?
      — Нет, — ответил Бетли.
      — Я все думаю, как они все вместе стали осаждать нас в сторожке, сказал лесничий. — Раньше такого никогда не было. Они всегда поодиночке действовали.
      Он опять прислушался.
      — Как бы они нам не устроили сюрприза. Лучше убираться отсюда поскорее.
      Они дошли до приземистого круглого здания с узкими, забранными решеткой окнами. Массивная дверь была приоткрыта, бетонный пол у порога задернулся тонким ковриком лесного мусора — рыжими елочными иголками, пылью, крылышками мошкары.
      Осторожно они вошли в первое помещение с нависающим потолком. Еще одна массивная дверь вела в низкий зал.
      Они заглянули туда. Белка с пушистым хвостом, как огонек, мелькнула по деревянному столу и выпрыгнула в окно сквозь прутья решетки.
      Миг лесничий смотрел ей вслед. Он прислушался, напряженно сжимая ружье, потом сказал:
      — Нет, так не пойдет.
      И поспешно двинулся обратно.
      Но было поздно.
      Снаружи донесся шорох, входная дверь, чавкнув, затворилась. Раздался шум, как если бы ее завалили чем-нибудь тяжелым.
      Секунду Меллер и журналист смотрели друг на друга, потом кинулись к окну.
      Бетли выглянул наружу и отшатнулся.
      Площадь и широкий высохший бассейн, неизвестно зачем когда-то построенный тут, заполнялись отарками. Их были десятки и десятки, и новые вырастали как из-под земли. Гомон уже стоял над этой толпой не людей и не зверей, раздавались крики, рычание.
      Ошеломленные, лесничий и Бетли молчали.
      Молодой отарк недалеко от них стал на задние лапы. В передних у него было что-то круглое.
      — Камень, — прошептал журналист, все еще не веря случившемуся. — Он хочет бросить камень…
      Но это был не камень.
      Круглый предмет пролетел, возле решетки ослепительно блеснуло, горький дым пахнул в стороны.
      Лесничий шагнул от окна. На лице его было недоумение. Ружье выпало из рук, он схватился за грудь.
      — Ух ты, черт! — сказал он и поднял руку, глядя на окровавленные пальцы. — Ух ты, дьявол! Они меня прикончили.
      Бледнея, он сделал два неверных шага, опустился на корточки, потом сел к стене.
      — Они меня прикончили.
      — Нет! — закричал Бетли. — Нет! — Он дрожал как в лихорадке.
      Меллер, закусив губы, поднял к нему белое лицо.
      — Дверь!
      Журналист побежал к выходу. Там, снаружи, уже опять передвигали что-то тяжелое.
      Бетли задвинул один засов, потом второй. К счастью, тут все было устроено так, чтобы накрепко запираться изнутри.
      Он вернулся к лесничему.
      Меллер уже лежал у стены, прижав руки к груди. По рубахе у него расползалось мокрое пятно. Он не позволил перевязать себя.
      — Все равно, — сказал он. — Я же чувствую, что конец. Неохота мучиться. Не трогайте.
      — Но ведь к нам придут на помощь! — воскликнул Бетли.
      — Кто?
      Вопрос прозвучал так горько, так открыто и безнадежно, что журналист похолодел.
      Они молчали некоторое время, потом лесничий спросил:
      — Помните, мы всадника видели еще в первый день?
      — Да.
      — Скорее всего это он торопился предупредить отарков, что вы приехали. Тут у них связь есть: бандиты в городе и отарки. Поэтому отарки объединились. Вы этому не удивляйтесь. Я-то знаю, что если бы с Марса к нам прилетели какие-нибудь осьминоги, и то нашлись бы люди, которые с ними стали бы договариваться.
      — Да, — прошептал журналист.
      Время до вечера протянулось для них без изменений. Меллер быстро слабел. Кровотечение у него остановилось. Он так и не позволил трогать себя. Журналист сидел с ним рядом на каменном полу.
      Отарки оставили их. Не было попыток ни ворваться через дверь, ни кинуть еще гранату. Гомон голосов за окнами то стихал, то возникал вновь.
      Когда спустилось солнце и стало прохладнее, лесничий попросил напиться. Журналист напоил его из фляжки и вытер ему лицо водой.
      Лесничий сказал:
      — Может быть, это и хорошо, что появились отарки. Теперь станет яснее, что же такое Человек. Теперь-то мы будем знать, что человек — это не такое существо, которое может считать и выучить геометрию. А что-то другое. Уж очень ученые загордились своей наукой. А она еще не все.
 
      Меллер умер ночью, а журналист жил еще три дня.
      Первый день он думал только о спасении, переходил от отчаяния к надежде, несколько раз стрелял через окна, рассчитывая, что кто-нибудь услышит выстрелы и придет к нему на помощь.
      К ночи он понял, что эти надежды иллюзорны. Его жизнь показалась ему разделенной на две никак не связанные между собой части. Больше всего его и терзало именно то, что они не были связаны никакой логикой и преемственностью. Одна жизнь была благополучной, разумной жизнью преуспевающего журналиста, и она кончилась, когда он вместе с Меллером выехал из города к покрытым лесами горам Главного хребта. Эта первая жизнь никак не предопределяла, что ему придется погибнуть здесь на острове, в здании заброшенной лаборатории.
      Во второй жизни все могло и быть и не быть. Она вся составилась из случайностей. И вообще ее целиком могло не быть. Он волен был и не поехать сюда, отказавшись от этого задания редактора и выбрав другое. Вместо того чтобы заниматься отарками, ему можно было вылететь в Нубию на работы по спасению древних памятников египетского искусства.
      Нелепый случай привел его сюда. И это было самое жуткое. Несколько раз он как бы переставал верить и то, что с ним произошло, принимался ходить по залу, трогать стены, освещенные солнцем, и покрытые пылью столы.
      Отарки почему-то совсем потеряли интерес к нему. Их осталось мало на площади и в бассейне. Иногда они затевали драки между собой, а один раз Бетли с замиранием сердца увидел, как они набросились на одного из своих, разорвали и принялись поедать.
      Ночью он вдруг решил, что в его гибели будет виноват Меллер. Он почувствовал отвращение к мертвому лесничему и вытащил его тело в первое помещение к самой двери.
      Час или два он просидел на полу, безнадежно повторяя:
      — Господи, но почему же я?… Почему именно я?…
      На второй день у него кончилась вода, его стала мучить жажда. Но он уже окончательно понял, что спастись не может, успокоился, снова стал думать о своей жизни — теперь уже иначе. Ему вспомнилось, как еще в самом начале этого путешествия у него был спор с лесничим. Меллер сказал ему, что фермеры не станут с ним разговаривать. «Почему?» — спросил Бетли. «Потому, что вы живете в тепле, в уюте, — ответил Меллер. — Потому, что вы из верхних. Из тех, которые предали их». — «Но почему я из верхних? — не согласился Бетли. — Денег я зарабатываю ненамного больше, чем они». — «Ну и что? — возразил лесничий. — У вас легкая, всегда праздничная работа. Все эти годы они тут гибли, а вы писали свои статейки, ходили по ресторанам, вели остроумные разговоры…»
      Он понял, что все это была правда. Его оптимизм, которым он так гордился, был в конце концов оптимизмом страуса.