Алёшин замолчал, тяжело дыша.

— Утрись, что ли! — посмотрел он на Вадимку. — Ты же весь заляпан грязью, одни глаза остались… Ну, как? Не задело?

— Не-е-е! — улыбнувшись, громко ответил Вадимка. Ему было забавно — дядя Василий требовал утереться, а сам был весь в грязи. Со скользкого резинового плаща глина сползала целыми комьями. — А ты тоже утрись, дядя Василь!

Алёшин посмотрел на себя и Вадимку.

— Ничего, отскребемся как-нибудь!

Вадимка посторонился, чтобы пропустить казака, выбиравшегося на обочину шоссе. Это был тот самый, в полушубке, который ночью грозил раздвоить шашкой голову капитану парохода.

— Браток! — кричал он всаднику, у которого только что убило осколком коня. С помощью пленных конник снимал седло. — Браток, веди меня к твоему начальству!

— А в чём дело?

— Да дело-то, понимаешь, неотложное. Разговор у меня с их превосходительствами только теперь начинается. Берите меня с собою, иначе мой разговор с ними не состоится… Давай к командиру!

По колонне передали приказание стоять на месте. Поднявшиеся на ноги пленные, стирая с себя грязь, уставились вперёд — туда, где разорвались снаряды. Вскоре к ним дошла весть:

— Полегло там и нашего брата и красных!

К тому месту впереди поскакал какой-то начальник офицерского вида в лихо заломленной серой папахе. «Комиссар!» — подумал Вадимка.

Потом до Вадимки долетел его голос:

— Гони сюда санчасть. Со всеми колымагами!

Этот же конный, которого Вадимка считал комиссаром, показался вновь — он шагом проезжал обратно мимо колонны.

— Врачи есть?.. Среди пленных врачи есть? — спрашивал он.

— Есть! — раздалось в ответ, и несколько человек стали протискиваться к нему.

— А что может сделать врач, у которого ничего нет в руках? — сказал один из них.

— Была бы умная голова да умелые руки, остальное приложится… Спешите к раненым! Очень прошу!

— Викентий! Предводитель команчей! Вот ты какой стал! — вдруг выкрикнул подошедший к комиссару пожилой пленный. — По голосу я тебя сразу узнал, но сослепу-то сразу не разглядишь, — заволновался он, поправляя очки.

— Иван Петрович! Дорогой!.. Вот где довелось встретиться! — обрадовался комиссар. — Поторопитесь! Увезут раненых, поговорим.

И врачи вслед за всадником заспешили вперёд.

…Когда двинулись дальше, раненых и убитых уже увезли, валялись мёртвые лошади, рядом с дорогой Вадимка увидел развороченную землю; в воронки уже набежала вода, но над ними слегка поднимался пар.

— Шли люди домой… Вот тебе и дом… Деревянный с крышкой… И бою-то никакого не было, — вздохнул Алёшин. — Загадываешь одно, а выходит другое.

Рядом с проходившими на обочине дороги стояли и разговаривали комиссар и его знакомый Иван Петрович.

— Русская интеллигенция! — донеслось откуда-то сзади. — Все это изменники, продались большевикам. Решают одни и те же дурацкие вопросы — «Что делать?», «С чего начать?» и «Кто виноват?». И до сих пор так и не знают, что же делать? И по сей день никак не могут решить — кто же виноват в трагедии.

Вадимка был ошеломлён недавними взрывами снарядов, голос, доносившийся сзади, сначала не привлёк его внимания. Но злобный голос не умолкал, и вдруг он показался казачонку очень знакомым. «Никак, полковник Мальцев опять шумит! Ей-богу, это он!.. Значит, в Крым не пробился!.. Значит, тоже попал в плен!» — старался сообразить Вадимка.

Это заставило забыть обо всём остальном. Сразу вспомнился тот страшный день в станице Хомутовской, когда бушевала вьюга…

Парнишка оглянулся, разыскивая глазами полковника. Узнать Мальцева оказалось очень трудно. Вид этого подтянутого, щеголеватого, самоуверенного человека сегодня был самый жалкий. Полковник обрядился в заношенную шинель, которой, как говорят казаки, «в обед сто лет, а в ужин сто дюжин», на нём — сапоги, просившие каши, на глаза надвинута старая солдатская шапка, а из неё «лезли кишки», на плече висел мешок, в нём, наверно, харчи. Знакомые усы коротко подстрижены. Но, как и раньше, был тяжёл взгляд его больших зелёных глаз, и так же повелительно звучал голос.

— Но отставай!.. Отобьёшься… в этой каше тебе будет хана, парень, — строго посмотрел на Вадимку Алёшин.

Они уже входили в город. На тротуарах было полно народу, жители Новороссийска молча смотрели на сплошной поток пленных — кто с любопытством, кто со злорадством, кто с грустью.

— На нас, парнишша, теперь люди глядят, как на медведей на ярмарке, — вздохнул дядя Василий.

Людской поток сворачивал направо, на широкую улицу, по которой в город вступала пехотная часть красных. Впереди гремел оркестр, рядом с ним двигалась большая толпа ребятишек. Вадимке захотелось побежать туда — такую музыку ему ещё не приходилось слышать. Но нельзя — он же пленный!

— Дуют «Тоску по родине», как было и у нас… Не раз под этот марш шагать довелось… Теперь вот, слава богу, отшагался, — говорил Алёшин.

Вадимка не мог оторвать глаз от оркестра. Залюбовавшись поразившим его зрелищем, он замедлил шаг.

— Пятки оттопчу! — заворчал пожилой казак.

Парнишка снова пристроился к дяде Василию, глазея по сторонам. И тут заметил, что идут они по той самой улице, где он оставил Гнедого и Резвого. По этой улице они скоро выйдут за город.

Как же могло случиться, что он забыл про своих коней?! Их же выручать надо! Советоваться тут с дядей Василием нельзя, он его не отпустит; надо решать самому, решать быстро, пока не вышли за город. Убежать из колонны было нетрудно — никаких конвоиров не было. Но как быть? «Ежели я не убегу, мне будет лучше, — поспешно размышлял Вадимка. — Я буду с дядей Василием, мне же надо за него держаться! Но тогда надо бросить коней. Они с матерью останутся нищими, пойдут побираться. Что же он скажет матери, когда придёт домой? Шёл мимо двора, где бросил Гнедого и Резвого, и даже не попробовал их выручить!» Парнишка почувствовал, что так поступить ему никак нельзя. Надо убежать, сейчас же убежать! Но тогда он останется совсем один в этой людской пучине за тридевять земель от дому!.. «Ну и нехай!.. Всё равно убегу!» — твёрдо решил парнишка.

Алёшин был занят разговором с соседом. Вадимка отстал и, поглядывая на дядю Василия, поспешил выбраться из колонны. Он слышал, как кто-то сказал:

— Зря, сынок… Один ты тут пропадёшь, как муха.

— Бог не без милости, казак не без счастья, — сказал другой пленный.

Очутившись на тротуаре, парнишка кинулся разыскивать знакомый двор. На него никто не обращал внимания. Он заметил, что кое-кто из красных уже ходил в таком же новеньком английском обмундировании.

Во дворе, куда шмыгнул Вадимка, стояло несколько обозных подвод, видно брошенных белыми. Парнишка несмело вошёл в дом.

Хозяин, как и вчера, лежал в постели, хозяйка возилась у плиты.

— Здорово ночевали! — сказал им робко Вадимка и замолчал, переминаясь у порога. Он не знал, как начать разговор про коней.

— Чего тебе, молодец? — спросил сердито хозяин.

Вадимка оробел ещё больше.

— Да я вчера… отдал вам коней с бричкой… А вот нынче хочу их выпросить обратно… Я домой на них поеду… Вы на меня уж не обижайтесь, дяденька…

Хозяин и хозяйка переглянулись. Что-то недоброе почуял Вадимка в их взглядах.

Молчал Вадимка, молчали хозяева.

— А ну, пойдём! — сказала наконец хозяйка и распахнула перед Вадимкой дверь.

Когда вышли во двор, она подвела его к солдату, который сгружал что-то с повозки.

— Товарищ, это — белый. Вон из тех самых. — Она глянула на проходящую мимо двора колонну пленных. — Забери его, чего он тут шляется… Ещё требует чего-то, подлюга! — И хозяйка ушла в дом.

Вадимка оторопел от неожиданности. Солдат перестал заниматься своим делом, хмуро уставился на парнишку, меряя его взглядом с головы до ног.

— Антанта обрядила тебя как на свадьбу… Доброволец?

— Да не-е-е, — потупился Вадимка. — Подводчик.

— Знаем мы таких подводчиков… А ну, скидавай серую шкуру.

Владелец «шкуры» догадался, что речь идёт о его плаще.

— Да он весь в грязи, — с виноватым видом начал он, снимая плащ.

— Грязь — не сало, помял — и отстала! В погонах разгуливаешь?.. Никак не расстанешься? — удивился обозник.

Вадимка догадался, что до сих пор плащ закрывал плечи, и английских погон не было видно.

— А теперь гони тёплую шкуру… Шинель свою зелёную гони! — повысил голос солдат, заметив недоумение парнишки. — Гони френч и шкеры… И колеса тоже… Даёшь!

Скоро от английских «шкур» на Вадимке осталось только бельё — длинная рубаха да короткие подштанники с обрезанными штанинами. Взамен от солдата он получил рыжие солдатские ботинки, солдатские штаны-галифе и солдатскую фуражку. И штаны и фуражка в прошлом были защитного цвета, но теперь, заношенные годами, цвета не имели. Вадимка хорошо знал, что в Хомутовской пленных оставили босыми, в одном бельё, а потом расстреляли. А ему дали и ботинки, и штаны, и фуражку — значит, его расстреливать не собираются. Правда, у него не было верхней рубахи. Вадимка скоро озяб, моросил дождь, но это его не огорчало. Остаться бы живому, а там уж как-нибудь!

— Опять мародёрствуешь, шкура обозная?! — донеслось до Вадимки.

Это сказал заехавший во двор конный.

— А что делали они с нашим братом? — ответил обозник.

— Это он-то?

— А ты-то знаешь, кто он такой?.. Драпал до самого моря… Мне в лаптях воевать приходилось, а они и сейчас одеты с иголочки… Да ещё не смей тронуть!.. Да-е-ешь! — и обозник скрылся за домом.

— А ты берёшь… С тобой разговор ещё будет, — посмотрел ему вслед конный. — Тебе сколько лет? — спросил он у Вадимки.

— Четырнадцать.

— А как сюда попал?

— А в подводы взяли.

Конный отвязал от седла брезентовый дождевик и бросил его дрожавшему от холода Вадимке.

— На! Надевай!.. От солнца затишек, от ветра холодок, а всё-таки защита! А то загибнешь в этой слякоти!

— Спасибо тебе, дяденька! — обрадовался Вадимка.

— А ты почему не со всеми вашими? Ты чего тут делаешь?

— А я хочу выручить своих коней с бричкой. Я их вчера тут оставил.

— Уноси-ка лучше, парень, свои ноги… Кончится война — кони у нас будут!.. Шагай!

Вадимка пошёл со двора. Его охватила радость — отпустили! Могло быть куда хуже! Он же пленный! Но, очутившись на свободе, он почувствовал, что слезы мешают ему смотреть. Как же теперь с его конями? Хозяин и хозяйка решили не отдавать ему Гнедого и Резвого. Почему так безжалостны к нему люди, которым он не сделал ничего худого? Ну за что они его так обидели?! Что теперь будет с Гнедым и Резвым? Как же теперь они с матерью проживут без коней? А что будет с ним самим — он же остался один, без дяди Василия?

Глотая слезы, спотыкаясь, он снова пошёл с колонной пленных. Теперь рядом шли только чужие люди. Вадимка почувствовал себя совсем одиноким.

— Маманя моя, родненькая… Уж дюже мне тут плохо, маманя. Ой, как плохо! Когда же этому будет конец?!

Он не знал, говорил ли он это или только думал. Он только не хотел, чтобы это слышали другие…

Когда ему стало не так тяжко, он принялся себя утешать. Ведь правда же, что он делал все как лучше? Он делал так, как учил его дядя Василь. Он и сбежал от дяди Василя, чтобы помочь матери и коням. Не для себя же старался! «Да я-то что! Я уж как-нибудь! Дядя Василь говорит, что свет стоит на добрых людях, значит, и я не пропаду!»

Вадимка громко всхлипнул.

…Колонна вышла за город. Подул сильный ветер. Вадимка почувствовал, что в брезентовом, жёстком и сыром плаще, надетом на нижнюю рубашку, стало совсем холодно. Пленные шли по полотну железной дороги. Идти оказалось очень утомительно. Попадать ногой на каждую шпалу неудобно — шпалы лежали слишком близко друг к другу; шагать через одну — слишком широко, шага не хватало. Приходилось идти рядом с рельсами, но эта узкая тропинка была растоптана тысячами прошедших по ней ног.

Теперь Вадимку мучил голод. Вспомнилось, что ночью на пристани он ел английские консервы, а дядя Василь сунул ему в карманы несколько банок; они были тяжёлые и мешали ему идти. Но они остались в карманах шинели на том страшном дворе. Вместе с голодом пришла усталость. Вадимка не спал вторые сутки. Теперь ему хотелось скорее добраться до какого-нибудь дома, укрыться с головой, забыть про всё, что с ним было.

Люди стали разбредаться по посёлкам, которые виднелись недалеко от железной дороги. Вадимка вместе со многими свернул влево — там виднелась большая станица. Дойти до неё оказалось трудно — пришлось перебираться через горные ручьи, через овраги. Когда вошли в станицу, Вадимка сел на скамейку у калитки ближайшего двора. Пленные брели по улице дальше, а он все сидел — дальше он идти не мог. Ему казалось совсем необычным, что люди тут живут, как жили раньше — спят в куренях, где тепло и сухо, садятся за стол, когда приходит пора есть, думают о посеве, смотрят за скотиной. И даже, наверно, ходят друг к другу в гости. Будто среди этих гор никакой войны и не было!

— Ты кого ждёшь? — спросила пожилая женщина, подходя по улице к калитке.

— …Тебя, тётенька, — с отчаяния решился выговорить Вадимка. — Ноги дальше не идут… Хочу есть… хочу спать… Пусти меня в курень.

Женщина молчала.

«Ежели не пустит, лягу спать на этой скамейке», — решил гость, боясь глянуть на тётеньку.

— А ты тоже из этих… пленных? Такой молодой… Ну, заходи, заходи.

Давно Вадимка не ел настоящего борща, какой умела готовить его мать. А нынче перед ним поставили глубокую тарелку с таким борщом, дали расписную деревянную ложку и большой кусок белого хлеба.

Хозяйка продолжала что-то спрашивать, Вадимка что-то отвечал; видел, как ему постелили на полу полость из мягкой шерсти, положили подушку и бросили полушубок, чтобы укрыться. Как добрался от стола до постели, он уже не помнил.

Нынче Вадимка укладывался спать совсем по-домашнему, и сон ему приснился тоже «домашний». Будто пришёл к нему в гости друг Санька и будто сидят они с ним над миской пирожков, которую поставила перед ними на стол мать.

«Ешь, куманёк, поправляйся!»

«Покорнейше благодарим!» — отвечал гость.

Вадимка крякнул, провёл ладонью по губам, будто разглаживая усы, и важно произнёс:

«Не прогневайся, дорогой, ежели чем не угодил».

Гость надул щеки, изображая толстого казака, и пробасил:

«Жито нынче, слава богу, уродило…»

Ребята глянули друг на друга и фыркнули со смеху.

А потом все пошло, как в сказках, которые всегда любил слушать Вадимка. Снилось ему, что будто он уже не Вадимка, а царь «Салтан», и показывает свои «несметные богатства» заморскому гостю Саньке.

«Кота этого я купил в некотором царстве, в некотором государстве… за сто рублей», — удивлял хозяин гостя.

«У царя Додона?»

«Нет, у его дочери Алены… Это — кот Баюн. Умеет песни играть и басни баить… А этот самовар я купил у Кащея Бессмертного… тоже за сто рублей. Он тоже умеет песни играть… когда его затопят… Вот эти яблоки золотые растут в моем саду», — показывал хозяин на крупные головки лука, висевшие связками на гвозде.

«А жар-птица в твоём саду есть?» — любопытствовал гость.

«А как же, вон погляди», — и Вадимка показал в окно на золотого петуха, важно шагавшего по двору…

Отцовский дом превратился этой ночью в сказочное царство, а все в нём стало волшебным, полным неизъяснимого значения, чего раньше мальчишка не замечал. А потом наступило самое главное. Снилось Вадимке, будто они с Санькой сидят в бричке, а в неё запряжены Гнедой и Резвый. Поднялись кони вместе с бричкой «выше леса стоячего, ниже облака ходячего» и летят по воздуху над хуторами всей Митякинской станицы, знакомыми и незнакомыми. Захватывало дух, замирало сердце.

…Вадимка проспал остаток дня и всю ночь. Утром, когда он проснулся, ему не хотелось открывать глаза, расставаться со своим волшебным царством. Но понемногу волшебство исчезало, парнишка возвращался к действительности. И первое, что он осознал, была благодарность к хозяйке этого дома, которая его по-матерински приютила. Как хорошо, что на свете есть добрые люди! Это сотник Карташов — он спас троих красноармейцев, обречённых на расстрел. Это дядя Василь; парнишка снова почувствовал, как Василий Алёшин обхватил его за плечи, чтобы он, Вадимка, не упал с пристани в море. Это кавалерист, который бросил ему свой брезентовый дождевик. А вот тётенька накормила его и уложила спать! Не так уж мало на свете добрых людей! Они помогают жить другим людям, без них и он, Вадимка, пожалуй, уже пропал бы. Недаром же такой умный человек, как дядя Василь, считает, что свет держится на добрых людях. Не будь их, жить стало бы невозможно. Теперь Вадимка это хорошо знает.

Он открыл глаза. Против него на лавке сидела хозяйка дома, она плакала, утирая передником слезы.

— Тётенька, чего это вы? — спросил Вадимка.

Помолчав, хозяйка спросила:

— Мать есть?

— Ага.

— А отец?

— Убили на германской.

— Родимые вы мои деточки… Вам бы радоваться, глядя на белый свет, а вы… Сколько мук… Бедные вы мои! — и хозяйка опять заплакала.

Успокоилась она нескоро…

— Ну, садись завтракать, — сказала она, вздохнув.

Вадимка не утерпел — он подошёл к доброй женщине, обнял её, поцеловал в щеку. Так он привык благодарить свою мать.