15. Тупоносые ботинки

Сегодня дождь, и мне грустно. Конечно, бывали дождливые дни, которые я проводила с кайфом, однако в дождь мне приходят на память только грустные дни, а если начать об этом думать, то погружаешься еще глубже. Судя по всему, контроль над приступами уныния не является моей сильной стороной, в такие моменты я вечно делаю не то, что нужно. Сегодня, например. Я обула тупоносые ботинки, которые купила во время своего последнего путешествия в Нью-Йорк. Я ездила туда с моей Последней Большой Любовью, следы отравления которой заметны еще и сейчас (для меня девяностые годы похожи на длинный перечень абстинентных синдромов). Как я уже сказала, это было наше последнее совместное путешествие. Путешествие-примирение. Мы оба купили по паре ботинок. (Они есть в книге Мадонны «Секс»: певица высовывается из окна, все морщинки на ее лице скрадывает яркий свет, единственная одетая часть ее тела — это ноги, зато до самых лодыжек.)

Покупка ботинок оказалась единственным делом, в котором мы с моим Парнем обошлись без разногласий. И мне нравится вспоминать об этом, хоть это и больно. Вот один из симптомов, по которому Настоящую любовь можно отличить от любви Преходящей-и-Ложной: в случае Настоящей любви чувствуешь ностальгию даже по плохим моментам; в случае Преходящей-и-Ложной остается только дурацкая радость освобождения.

Из всех возможностей я (вечная любительница новых ощущений) в итоге избираю самую разумную: снять ботинки и разом перекрыть кран с воспоминаниями. Однако принять решение недостаточно: не так-то просто быть разумной. Я пытаюсь стянуть с себя ботинки, но кожа очень жесткая, ничего не получается.

Я обувала их всего однажды, в Нью-Йорке, как только купила. Той ночью в отеле мне тоже не удавалось от них избавиться. Стягивать с меня ботинки пришлось Ему. Он долго возился, но справился. Прошу прощения у феминисток, но мужчины не всегда совсем уж бесполезны. Да, но теперь-то Его здесь нет, помощи ждать неоткуда, и если я не возьмусь за дело всерьез, мне придется спать в ботинках. Возможно, с Мадонной было то же самое, и бедняжка стояла голяком у окна, пытаясь привлечь чье-нибудь внимание, чтобы ей помогли разуться.

Возникает искушение позвонить кому-нибудь из друзей и позвать на помощь, но как-то неудобно.

Я выхожу на улицу купить сигарет и выпить кофе. Мне нравится завтракать и читать газеты в баре — это единственное известное мне противоядие от реальности. Что хорошо и в то же время плохо на улице — это постоянные встречи. Я живу в центре, в одном из так называемых небезопасных районов. (Меня это не касается, моя небезопасность вызвана одиночеством и подавленностью, проститутки и наркоманы тут совершенно ни при чем.)

Мне навстречу попадается мужичонка с бездумным, остекленевшим взглядом; если его раздеть, то одежда останется стоять на асфальте — благодаря застарелым напластованиям дерьма.

— Дай сто песет на автобус…

Мой взгляд делает дальнейшие объяснения излишними. Мужичонка награждает меня ласковой и раболепной улыбкой, на которую способны лишь оранжевые исполнители «Харе Кришна» да бедные наркушники, утратившие человеческий облик.

— Я дам тебе тысячу, если поможешь мне снять ботинки, — делаю я встречное предложение.

Единственное преимущество наркомана состоит в том, что он ничему не удивляется.

Я сажусь на ступеньки крыльца рядом со сломанным банкоматом. Любой, кто меня увидит, составит обо мне не лучшее мнение.

— А ты можешь сначала дать деньги? Подожди меня здесь, я сразу же вернусь.

— И не мечтай. Снимешь с меня ботинки — получишь обещанное.

Он хватает меня за ногу и тянет изо всех сил. Жизнь покидает его по капле. Но ботинок не покидает мою ногу. Он пробует еще раз. Он потеет, его пот заливает ботинок, но у кожи нет сердца, и она не знает жалости.

Я не могу этого вынести: — Хватит, держи.

Я расплачиваюсь. Боюсь, что сейчас в Мадриде не найдется человека несчастнее меня.

Я думаю обо всем, что мне не нравится, и возлагаю на это вину за мое отчаяние. Я думаю о Руппере и Раппеле и прихожу к хитроумному выводу, что, если лучший мир существует, ни Раппеля, ни Руппера там не окажется. Я обвиняю во всем Народную партию, Хулио Ангиту [93], Санчеса Араго [94], братьев Гера, Папу Римского, Арсальюса [95], Летисию Сабатер [96], желтую прессу, всех юмористов, которые выступают по телевизору (кроме Хилы [97]), само телевидение, перечисляю все каналы. По странной ассоциации телевидение заставляет меня припомнить всех политиков, а политики (их лицемерие) бумерангом возвращают мое внимание к большинству дикторов и ведущих телепередач. Я мечусь внутри этого порочного круга, когда ко мне подходит совсем молодой паренек, почти ребенок, — под мышкой у него стопка книжек, напечатанных и переплетенных кустарным способом.

— Купите у меня книгу рассказов, — доносится до меня его просьба.

Я настолько недовольна последним десятилетием, что беру одну книжку и просматриваю ее. Я замечаю, что это ксерокс с рукописи. Мне все равно. Я могла бы сказать ему что угодно, в итоге я задаю вопрос:

— Сколько тебе лет?

В моем личном рейтинге этот вопрос — один из двух самых дурацких, какие я только сформулировала за всю мою разностороннюю и бурную жизнь. Хорошо хоть, что я об этом знаю. Как ни странно, печаль моя понемногу улетучивается, уступая место приятному ощущению комичности происходящего. А комическое помогает собраться с мыслями.

— Пятнадцать, — отвечает Парень. Он имеет в виду свой возраст, измеряемый в количестве лет. И тут вдруг меня охватывает неожиданный интерес к этим книгам.

— Кто автор — ты?

— Да… в общем-то, я также издатель, редактор, распространитель и продавец, — произносит он устало.

— И все это, еще не получив удостоверения личности! А кто ты еще — торговец наркотиками?

Я замечаю, что в другой руке у него брошюрки о вреде наркотиков. Забавный способ приобщиться к отраве.

— Только когда не остается другого выхода, — отвечает он на мой последний вопрос.

— Должен же у тебя быть какой-нибудь недостаток. Никто тебе не сообщил, что эта лошадка везет на себе смерть и что смерть вредна как для тех, кто ее продает, так и для тех, кто покупает?

Подобных благоглупостей я никому не рискнула бы пересказывать, но этот паренек был почти ребенок, и я не удержалась и попыталась его спасти, хоть и с помощью общих мест. Мальчик не стал долго подбирать ответ. Казалось, он привык к таким диалогам. По правде говоря, от него веяло благодатью, таков уж он был.

— На этой площади много людей, потерявших надежду, — объяснил он. — На всякий случай лошадку надо чем-то нагрузить.

Аргумент не из худших, но ведь и у меня кое-что припасено.

— Это не единственная площадь в Мадриде, — настаивала я.

Я взяла из его рук одну брошюрку.

— Я помогаю и сестрам из Ордена милосердия. Мы с ними коллеги. Я раздаю рекламу странноприимных домов и книжки о бесплатном лечении от зависимости.

Не важно, врал он или нет, этот парнишка заслуживал полноценного ресторанного завтрака.

Кофе с молоком, чуррос и яичница не смогли развеять чары. Я рассказываю, что я тоже писательница, что мне жмут ботинки и что я куплю его книгу, если он поможет мне от них избавиться. Он отвечает, что с удовольствием снимет с меня ботинки, если я пообещаю прочесть его книгу, и что книгу он мне дарит. Я отвечаю, что покамест могу пообещать только выслушать его.

Чем я и занимаюсь на протяжении двух или трех часов.

— «Когда мои родители поженились, мы все трое были детьми. Отцу было шестнадцать лет, матери — пятнадцать, а мне — два».

Даже Билли Холидей [98] не рассказала бы об этом лучше.

И так до конца, пока не взошло солнце и я не позабыла о своей депрессии.

Получается, бедная Летисия Сабатер ни в чем не виновата. И Руппер с Раппелем тоже. Как мы иногда несправедливы со знаменитостями!

16. Я и мой клон однажды ночью, полной неуверенности

Я готова послать все к чертовой матери. Дни уходят, и мой автор вместе с ними. Как сказала бы Чавела Варгас [99], дон Педро де Альмодовар меня покинул, он бросил меня ради другой женщины, ради КИКИ [100].

Я не могу перенести этой зависимости! Ох, если бы по крайней мере мой создатель не дал мне столько мозгов, если бы я могла утешиться, например поливая грядки или глядя в телевизор, однако, к несчастью, я любопытна и ненасытна. Вот мое естество. А собственной жизнью я, в отличие от смазливой героини из «Бегущего по лезвию бритвы», не располагаю.

Я одеваюсь и крашусь, готовлюсь искать Педро по всему Мадриду. Откровенно говоря, на поиски простого и при этом сногсшибательного облачения потребовалось времени больше, чем я предполагала. (Мне, естественно, нужно все сразу. А так не бывает. Как можно требовать уравновешенности от избыточности? Такой уж я человек.)

Несмотря на однозначный запрет моего создателя, я прихожу туда, где он снимает кино, — на угол площади Бельяс-Артес, к одному из его любимых домов, где долгое время ютился в каморке несравненный Антонио Лопес [101]. (Его Тотальная Выставка открыта вашим восторженным взорам в Музее королевы Софии [102].)

К одному из фонарей на улице Алькала — словно к хребтине самого Мадрида — пришпилен предвыборный плакат Фелипе Гонсалеса. Этот снимок претерпел столько манипуляций, что Фелипе утратил свой натуральный оттенок смуглой оливки и стал похож на какого-то русского деятеля, с раскосыми глазами и с улыбкой мандарина. Я бы предпочла, чтобы Гонсалес походил на Эдварда Дж. Робинсона [103], — в нем есть известное очарование (особенно когда сам он похож на своего старшего сына Пабло).

Я ищу своего автора посреди кипучей деятельности механизмов и людей. Различаю его вдали: он дает важнейшие наставления Виктории Абриль [104]. Эти двое настолько погружены в процесс, что со стороны кажется, они только что обнаружили способ уладить конфликт в Югославии. Виктория одета так, что одновременно напоминает солдата информационной войны и рудокопа будущего. Она похожа на мальчика, но, когда подойдешь поближе и услышишь ее голос, на память приходит Трини Алонсо, «Голос из Пещеры» [105].

Я подхожу к ней поближе и представляюсь, я лучусь фальшивой любезностью, но Виктория либо на меня не смотрит, либо взгляд ее означает: «Кто это еще на мою голову».

Я крепко хватаю Педро под руку и тащу его прямо к кинокамере, мне нужно, чтобы слова мои не упали в пустоту, — пусть по возможности они останутся в вечности. Но Педро меня отстраняет:

— Патти, что ты здесь делаешь?

Это похоже на что угодно, только не на приглашение.

— Ты что, забыл про меня? — оглашаю я обвинение. — Ты превратил меня в подборку журналов «Эль Гальго», запылившихся, позабытых на полках закрывшейся книжной лавки.

— Не надо мелодрам, Патти. Это не в твоем стиле. Недостаток автора состоит в том, что он знает

о тебе гораздо больше, чем ты сама.

— Когда ты сдашь очередную главу про меня? «Эль Мундо» уже ждет.

— Никаких глав не будет, пока что. У меня нет времени.

— Это не только вопрос времени.

Я воспользовалась моментом, чтобы выразить свой протест:

— Я не согласна с тоном, которым ты в последнее время заставляешь меня говорить. Раньше я в каждой главе трахалась, а теперь без передышки читаю, рассуждаю о книгах, даю советы и жалуюсь. (Я даже хандрю в дождливую погоду! С каких это пор хорошие писатели соединяют дождь и депрессию причинно-следственными отношениями?) Я вовсе не против чтения, но я могла бы читать и трахаться одновременно. Ты недооцениваешь мои способности. Я могу есть, стричь ногти на ногах, курить, ширяться и говорить по телефону в одно и то же время. И разумеется, любить.

— Патти, ты забываешь, что ты — символ.

— У символов тоже есть личная жизнь, взять, к примеру, герцогов Виндзорских!

— Ты относишься к другому типу символов. Десять лет назад ты воплощала Безумие Восьмидесятых, а теперь — Глубокую Депрессию Девяностых.

Я возражаю:

— Но это несправедливо! Если я — твое отражение, то пусть я останусь молодой, пока ты не выживешь из ума. Преврати меня в идеал, над которым не властна реальность, как портрет Дориана Грея! Разрушайся сам, а я останусь божественной!

— Я пытался, но у меня не выходит.

— Я не хочу, чтобы по моей вине люди размышляли! Я хочу трахаться! Хочу быть легкомысленной и банальной! Я хочу вернуться к эйфории!

— Этого не может быть, Патти. В таком случае ты станешь мертвой или неизданной. К тому же сейчас у меня съемки, я не владею своим временем. Как я могу написать главу про тебя? Я не живу, мне не о чем рассказывать!

— Все оттого, что эта проблядушка Кика высасывает всю твою энергию!

Последние слова я произношу во весь голос, чтобы меня расслышала Вероника Форке [106]: я вижу, как она приближается, одетая пастушкой от Версаче.

Какие груди у этой поганки! К тому же они настоящие. Могу поклясться перед нотариусом.

Педро тоже замечает ее приближение:

— Не говори так про Кику, он твоя сестра-близняшка.

— Ты хочешь сказать — копия! Уму непостижимо: такой молодой, а уже повторяешься. Зачем же ты меня воскресил, можно узнать? Чтобы я оставалась немой, слепой и никак себя не выражала? Если бы ты, по крайней мере, посадил меня на иглу, я могла бы утешаться глюками!

Педро покидает меня на полуфразе: Виктория обратилась к нему с очередным идиотским вопросом, и вот он бежит к ней, словно бы знает ответ.

Пока я испепеляю своего автора взглядом, Кика приветствует меня улыбкой, запечатлеть которую можно лишь в широкоформатном кино:

— Привет, я Кика.

Она чмокает меня в щеку, потом в другую. Признаю, в ней есть очарование, и, стоит мне отвлечься, она меня покорит. Но я настроена воинственно, как на религиозном Диспуте, — с той лишь разницей, что ни мне, ни Кике кафедра для выступления не требуется.

— Ну а я Патти, и я качусь в пропасть по твоей вине. Я одна из тех трех с лишним миллионов паралитиков в поисках автора, который предоставил бы им частичку жизни, не важно, стоит ли ее проживать.

— Жизнь прожить всегда стоит, — говорит мне Кика. — В фильме меня насилуют четыре раза подряд, и это меня беспокоит, поскольку Педро хочет видеть меня оптимисткой, но не дебилкой, однако я тотчас восстанавливаю свои силы.

Что-то знакомое.

— Из всех возможностей я всегда выбираю лучшую.

— А если таковой нет?

— Я ее выдумываю.

Помню те времена, когда я сама так поступала и множественное изнасилование лишь приумножало мой оптимизм. Я была неудержима. Может быть, я становлюсь старше или это Педро повторяется, да к тому же становится старше?

— А что хорошего в том, что тебя четырежды насилуют, если потом даже не говорят спасибо?

Это были скорее мысли вслух, чем вопрос. Однако Кика — из тех, что всюду суют свой нос.

— Когда тебя насилуют четыре раза, это лучше, например, чем когда насилуют двадцать раз. А если выбирать между подорванной психикой (и слепой жаждой мести) и здоровой психикой, то второе, конечно, предпочтительнее.

— Я понимаю тебя, как оригинал понимает свое продолжение; при всем при том, красавица, ты просто дурочка!

— Это первое впечатление, не доверяй ему: по ходу фильма я эволюционирую. Ты застала меня в начале моей истории. Сейчас я немного растеряна, не понимаю, что происходит вокруг меня, но Педро уверяет, что это очень современно… что мир плывет по воле волн, но что я в конце концов спасусь, хоть никому до этого и не будет дела. Он хочет спасти меня, поскольку это то же самое, что спастись самому.

Я подвела итог:

— Он не имеет права навязывать нам собственную неуверенность. Нет такого права, Кика! Мы должны взбунтоваться.

— Что ты говоришь, дорогуша!

— Педро превратил тебя в патетический персонаж! Критики вас раздолбают.

— Я признаю собственную незрелость, но это так увлекательно, Патти. Вспомни о своей молодости. Ты тогда видела и ощущала мир иначе.

Вот зараза, у меня нет возраста! Персонажи не взрослеют и не старятся, стареет их автор.

— А как я смотрела на вещи, можно полюбопытствовать?

— Намного проще. Я дам тебе совет. Оставь Педро в покое, уходи и не провоцируй его больше. Ты — худшая часть его сознания, вечно брюзжащая. То, что он позволяет тебе существовать, — уже роскошь, а сейчас ты занимаешься настоящей провокацией. Я говорю это по-дружески, где-то здесь бродит убийца, и Педро использует его, чтобы избавляться от персонажей, с которыми он сам не знает, что делать…

— Кто он?

— Я не знаю. Я узнаю только в конце, но предупреждаю тебя: если Педро запутается и не будет знать, что с тобой делать, он заставит тебя исчезнуть…

Я верю ей. Кика обладает животным ясновидением наивных натур.

Нас призвали к тишине. Виктория и Питер Койот [107] вышли на съемочную площадку.

«Убить — это как постричь ногти на ногах, сначала сама идея навевает тоску, зато…» — говорит Виктория.

Я покидаю площадь Бельяс-Артес под аккомпанемент ее хриплого шепота.

И все-таки я бросаю еще один взгляд назад, прежде чем меня поглощают тротуары улицы Алькала-Севилья с ее синтетическими алтарями в честь Хосе Марии [108] и Фелипе.

Я вижу, как Педро обволакивает Викторию словами и жестами, будто покрывалом из черной манильской пряжи, вышитым шелковыми цветами, тоже шелковыми. Одинокий, далекий, отчужденный. Педро.

Сложно переживать две страсти сразу, а навязывать их другим — еще и немного несправедливо. Сегодня ночью я — вторая страсть, и мне остается только ждать… В мире Педро не бывает выборов (ты лишена права голоса) — ни всеобщих, ни частичных. Он избран самим собой, чтобы продолжить существование. В его параллельном мире не существует ни Фелипе, ни Аснара. Они есть в моем. Сегодня ночью на улице Алькала есть лишь они и я. И я так же прицеплена к фонарям, как и они, я персонаж без автора, застывшая фотография самой себя.

Я думаю об Ане Ботелье и о Кармен Ромеро, о Хосе Марии и о Фелипе, и как-то не в тему — о Хиллари Клинтон. Какое мужество вселяет в меня эта женщина! Как может она быть такой высокомерной, имея такие ляжки! Меня раздражает, что такая громадная страна, как Соединенные Штаты, попадает в зависимость от ее новой прически или от ее мнений по поводу курильщиков.

Моя антипатия к Хиллари добавляет симпатичных черт Кармен и Ане. Возможно, сегодня я им позвоню. Как они, должно быть, нервничают, бедняжки! Сегодня — одна из тех ночей, когда они будут любить своих мужей особенно страстно. Надеюсь, что обе парочки облегчат себе тяжкое ожидание отменным трахом. Это будет необычный секс, лихорадочный, словно бы прощальный. Ни Фелипе, ни Хосе Мария не останутся прежними двадцать четыре часа спустя. Или останутся.

Я позвоню им — сначала Кармен, а потом Ане. Сегодня ночью я почти отождествляю себя с ними. Как и во мне, в них есть что-то от вымысла; не думаю, что они полновластные хозяйки своих судеб. Как и мне, им приходится делить свои жизни с другой страстью, от которой они, возможно, очень далеки.

Педро одержим страстью управлять своими историями. Фелипе и Хосе Мария — страстью управлять страной, что равносильно созданию Истории этой страны. Если мне становится невыносимо жить рядом с другими историями Педро, то как же эти женщины выносят истории своих мужей (каждая своего, соответственно)?

Возможно, тот факт, что обе они (Кармен и Ана) реальны, дает определенные преимущества. Возможно, и не дает. Я не знаю. Сегодня ночью я ни в чем не уверена. И боюсь, что я не одна такая.

[1]

Энди Уорхол (Эндрю Вархола, 1928-1987) — американский художник чешского происхождения, авангардный кинорежиссер, основоположник и самый яркий представитель поп-арта; «Фабрика» — нью-йоркская студия Уорхола.

[2]

Эди Седжвик (1943 — 1971) — актриса и фотомодель, звезда уорхоловской «Фабрики»; снималась у него в фильмах «Кинопроба-2» (1965), «Пластинка» (1965), «Ресторан» (1965), «The Velvet Underground and Nico» (1966) и др. После разрыва с Уорхолом (1966) была близка с Бобом Диланом и Бобом Нойвиртом; имела фамильную склонность к шизофрении, погибла от передозировки.

[3]

Фернандо Виханде — видный испанский артдилер и галерейщик, одна из центральных фигур движения MovidaMadrilena, испанского аналога «новой волны» (в тексте книги — «Мадридская Тусовка»), к которому принадлежал и сам Альмодовар. Первая в Испании персональная выставка работ Уорхола («Пистолеты, ножи, кресты») открылась в мадридской галерее Виханде 20 декабря 1982 г.

[4]

Пол Морриси (р. 1938) — режиссер, сценарист и продюсер, поставивший в 1965 — 1975 гг. большинство фильмов, выходивших под маркой Уорхола. Именно он предложил Уорхолу заняться раскруткой рок-группы, нашел Velvet Underground и настоял на том, чтобы с ними пела Нико.

[5]

Глава и основатель (1969) престижного испанского издательства «Анаграмма».

[6]

Дивайн (Харрис Глен Милстед, 1945 — 1988) — тучный актер-трансвестит из Балтимора и диско-певец; звезда культовых трэш-деконструкций Джона Уотерса «Розовые фламинго» (1972), «Женские проблемы» (1974), «Полиэфир» (1981), «Лак для волос» (1988) и др. Однажды сказал: «Всю жизнь я хотел быть похожим на Элизабет Тейлор. Теперь Элизабет Тейлор похожа на меня».

[7]

Лорелея Ли — красотка, ищущая богатого мужа, персонаж Мэрилин Монро в фильме Говарда Хоукса «Джентльмены предпочитают блондинок» (1953), поставленном по одноименной книге (1925) Аниты Лоос (1888 — 1981), впервые экранизированной в 1928 г.

[8]

…Холли Голайтли («Бриллианты на завтрак»)… — героиня повести Трумена Капоте «Завтрак у Тиффани» (1958), чью роль в одноименной экранизации Блейка Эдвардса (1961) исполняла Одри Хепберн; в испанском прокате фильм назывался «Бриллианты на завтрак». Ключевая тирада звучала в книге следующим образом: «…в одно прекрасное утро проснусь и пойду завтракать к Тиффани. ‹…› Не хочу ничем обзаводиться, пока не буду уверена, что нашла свое место. Я еще не знаю, где оно. Но на что похоже, знаю. ‹…› На Тиффани… Не из-за драгоценностей, я их в грош не ставлю. Кроме бриллиантов» (пер. В. Голышева).

[9]

Фран Лебовиц (Франсес Энн Лебовиц, р. 1950) — американская журналистка и писатель-юморист, мастер едкого афоризма; прославилась в начале 1970-х гг., когда Энди Уорхол пригласил ее в свой журнал «Интервью» вести постоянную колонку. Сборник «Столичная жизнь» выпустила в 1978 г.

[10]

Дороти Паркер (1893 — 1967) — американская писательница и поэтесса, сценаристка и драматург, литературный критик и саркастический юморист. Одна из основателей так называемого «Алгонкинского круглого стола» — литературной группы, к которой принадлежал другой знаменитый юморист, Джеймс Тербер.

[11]

Имя героини сконструировано Альмодоваром: patidifusa (ucn.) — ошалевшая, ошеломленная.

[12]

Подробный рассказ с фотографиями; в данном случае — жанр порнографической литературы.

[13]

Знаменитый блошиный рынок в Мадриде.

[14]

Adiposa (исп.) — тучная, страдающая ожирением.

[15]

Мей Уэст (1892 — 1980) — американская актриса, архетипическая секс-бомба, символ полового раскрепощения в Голливуде 1930-х гг.; в 1970-е гг. благодаря своей гипертрофированной женственности — идол гомосексуалистов и трансвеститов. Исабель Гарсес (1901 — 1981) — испанская актриса, игравшая служанку Эрминию в шести из девяти музыкальных комедий о юной сироте Марисоль (1960 — 1970).

[16]

Барахас— мадридский международный аэропорт.