Гражданин Сад

Писатель

«Жюстина, или Несчастия добродетели"

Как средство исправить характер и воспитать нравственное чувство тюремное заключение, надо признаться, оставляет желать многого.

В часы заключения, то есть в часы сосредоточения и размышления, на которые обрекают судьи осужденных, последние редко предаются осознанию своих преступлений и раскаянию в них.

Оправдывая себя, они осуждают общество. Покаравший их закон они никогда не находят справедливым.

На совершенное ими, единственно вследствие их грубых инстинктов, они смотрят, как на незаслуженное несчастие; на право каждого человека жить даже на чужой счет — как на естественное проявление страсти и свободу от предрассудков.

Между своими пороками и добродетелями честных людей они, ослепленные гордостью, не видят разницы.

Отсюда неизбежно, что человек, выброшенный обществом из своей среды и с глухим озлоблением несущий тяжесть общественного осуждения, делается бунтовщиком — преданным, горячим, фанатическим сообщником тех, кто с иными целями возбуждают толпу, непримиримым врагом военных, чиновников, духовенства, всего, что олицетворяет собой дисциплину, закон, правила и долг.

В таком именно состоянии духа был маркиз де Сад, когда Шарантон распахнул перед ним свои двери.

Из этой тюрьмы, далеко не строгой, скажем более, почти комфортабельной, вышел раздраженный и ожесточенный вольнодумец, полный ненависти и злобы революционер, анархист.

Его злоба нашла свой исход в новых теориях, которые он приводил в своем философском романе «Алина и Валькур», написанном им в Бастилии и, вероятно, обработанном позднее.

Старый режим покарал его (кстати сказать, сравнительно мягко), и он объявил себя врагом старого режима, которому он и его семейство были обязаны столькими милостями.

Он восторженно приветствовал зарю революции, как приветствовал во время террора кровавые сумерки.

"О Франция! — восклицал он в период переполнявшего его душу энтузиазма. — Наступит день, когда ты прозреешь, я убежден в этом: энергия твоих граждан скоро разобьет скипетры деспотизма и тирании, повергнув к твоим ногам злодеев; ты осознаешь, что свободный по природе и по праву гения народ должен сам управлять собой».

Литературный незаконный сын Руссо, скучный Рейналь, сочинение которого «Философская и политическая история двух Индий» имело успех, был его главным учителем.

"О Рейналь! — говорил он. — Твой век и твое отечество тебя не стоили».

Единственно потому, что Людовик XV и Людовик XVI, довольно добродушные монархи, подписывали приказы о его аресте, на что имели достаточно основания, маркиз де Сад, сделавшись республиканцем, поносил всех королей без разбора.

Особенно строго судил он Людовика Святого, о котором писал: «Этот король жестокий и глупый… этот сумасшедший фанатик не удовольствовался тем, что создал нелепые и невыполнимые законы; он бросил заботы о своем государстве, чтобы покорить турок ценой крови своих подданных; его могилу, если бы она, по несчастию, была в нашей стране, следовало бы поспешить разрушить».

Антимонархист, как можно судить по этому отрывку (из «Алины и Валькура»), уживался в нем со свободомыслящим.

Враждебный христианству, или, вернее, всякой религии, так как он пострадал именно от тех мер, которые религия принимает против разнузданности нравов, он считал попов пособниками королей.

Эта теория была для него удобна, потворствуя его порокам, и ни в одном месте его философского романа это не выясняется так ярко, как в том, которое, видимо, навеяно сочинением «Опыт исследования нравов»: «Теократические строгости суть измышления аристократии, религия есть только орудие тирании; она ее поддерживает, дает ей силы. Первым долгом свободного или освобождающегося государства должно быть, несомненно, уничтожение религиозной узды. Изгнать королей, но не разрушить религиозный культ — это все равно что отрубить одну из голов гидры; убежище деспотизма — храмы; преследуемый в государстве удаляется туда и оттуда появляется вновь, чтобы заковать в цепи людей, если последние были так неблагоразумны, что не преследовали его там, разрушив его изменническое убежище и уничтожив злодеев, приютивших его».

В одном месте своей книги он, во имя свободы, требовал его полного уничтожения, что вскоре и предприняли последователи культа Разума: «Французы, проникнитесь этой мыслью! Сознайте, что католическая религия, полная смешных странностей и нелепостей, — жестокая религия, которой ваши враги с таким искусством пользуются против нас; что она не может быть религией свободного народа: нет, никогда поклонникам распятого раба не достигнуть добродетелей Б рута».

Похвалы добродетелям Брута — довольно неожиданны под пером маркиза де Сада, хотя и не лишены политической соли.

С момента своего выхода из тюрьмы он всячески проявлял свою любовь к народу, к тому народу, который в 1790 году разрушил и сжег его замок де ла Коста[6].

Он сделался революционером и в своих сочинениях, и в своих делах, вследствие своего темперамента и преследований.

Его жена навсегда оставила его. Его сыновья эмигрировали. Его дочь жила, укрывшись от света, в монастыре Св. Ора.

Почти лишенный средств, он в пятьдесят лет был принужден жить своим пером.

По счастью для него, в Венсене и Бастилии он имел время много написать, и его рукописи, по крайней мере, его романы были из тех, которые могли нравиться публике, и печатание их не встречало препятствий.

Его писательское хвастовство, его наглость помогали ему. Он считал себя оригинальным мыслителем и замечательным писателем.

Самым незначительным своим фразам, самым посредственным выдумкам он придавал огромное значение. Он был не только эротоман, но и графоман тоже.

Наконец, он обратился к театру, который был и тогда, как теперь, в общем доходнее.

Библиофил Жакоб (часто очень смелый в своих предположениях) думает, что маркизу принадлежит одна из тех непристойных пьес, которые появились в 1789-м и 1793 годах и были направлены против Марии-Антуанетты, принцессы Ламбаль, г-жи де Полиньяк и проч., и которые ставились на подпольных сценах.

Это возможно, но мы не нашли этому доказательств и поэтому не можем утверждать этого.

Он дебютировал как драматург в 1791 году. В этом году ему было отказано в постановке на сцене Французского театра его пьесы «Жанна Ленэ, или Осада Бовэ»[7], зато его пьеса «Окстьерн, или Последствия беспутства» была поставлена в театре Мольера.

Пьеса имела успех.

Маркиз де Сад изобразил в ней отчасти свою историю. Пьеса эта переделана им для сцены из одной из двенадцати его исторических новелл, написанных в Бастилии, которые он имел право напечатать не ранее 1800 года.

"Монитор» в номере от 6 ноября 1791 года отметил, что «эта мрачная драма не лишена интереса и силы», но главное действующее лицо возмущает зрителя своей жестокостью. Автор рисует своего героя Окстьерна злодеем и даже чудовищем, но в глубине души все его симпатии на стороне героя.

Теории, которые он вкладывает в уста своего героя, — это его собственная теория безнравственности, вечные прославления преступления, выдаваемые им за признаки высокого ума.

Окстьерн — это, в сущности, тот же человек «маленького домика» в Аркюэле, взирающий с высокомерным презрением философа на бедняг — мелких жуликов, у которых еще сохранилась совесть как несчастный предрассудок «Эти глупцы, — презрительно говорит он, — люди без принципов: все, что выходит из рамок обыкновенного порока и мелкого мошенничества, их удивляет, угрызения совести их пугают».

Напыщенная философия и проповеднический тон этой пьесы способствовали ее успеху, длившемуся во все время революции «Окстьерн» не вполне был забыт даже через восемь лет после первого его представления.

Он был поставлен 13 декабря 1799 года на сцене Версальского театра под несколько измененным названием — «Несчастья беспутства» и имел успех.

У маркиза де Сада, как и у большинства драматургов (или, вернее, как у всех драматургов), было много принятых пьес, которые директоры театров хоронили на полках своих архивов и которые не были известны публике — нельзя было предсказать, как она их приняла бы.

Французский театр очень благосклонно принял в 1790 году его драму в 5 действиях в стихах «Мизантроп от любви, или Софья и Дефранк» и давал автору право входа в течение пяти лет, но пьесы, несмотря на принятое обязательство, не поставил.

Его одноактная комедия «Опасный человек, или Мздодавец»[8], принятая на сцену театра Фавар в 1791 году, была сыграна в 1792 году, зато «Школа ревнивцев, или Будуар», принятая тем же театром в 1791 году, не увидала совсем света рампы. По-видимому, и в те времена директора театров обещали много, но исполняли мало.

Со времени своего освобождения он был занят окончанием и пересмотром своего романа «Жюстина», революционизируя его общими местами о народовластии, выходками против королей и попов.

Об этом романе много говорили до его появления, о нем сложились целые фантастические легенды. Уверяли, что Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст внимательно читали его, чтобы почерпнуть в нем уроки жестокости.

Говорили, что Наполеон предавал суду и безжалостно расстреливал тех офицеров и солдат, у которых оказывался этот ужасный роман. Все это нелепые выдумки.

Совершенно забытый писатель Шарль Вильер рассказывает в одном очень интересном письме, напечатанном в 1797 году в «Северном зрителе», что он решил прочесть целиком этот огромный роман и что никогда солдат, приговоренный к наказанию сквозь строй, не был так счастлив, когда наказание было окончено, как счастлив был он, дойдя до последней страницы.

Я лично испытал почти такое же впечатление. Нет ничего отвратительнее этой литературы, где на первом плане стоит эротизм, и к тому же эротизм маньяка, где порок проявляется во всей своей наготе и где любовь — только плотское влечение.

Я не зайду так далеко, чтобы рекомендовать подобные книги в школе, но я убежден, что такое изображение страстей должно внушить такой ужас и нестерпимую скуку, что способно оттолкнуть от себя всякую душу и направить ее к добродетели.

Если верить маркизу де Саду, такова и была его цель.

Два издания романа «Жюстина, или Несчастия добродетели» в двух томах появились почти в одно время в 1791 году «в Голландии, у союзного книгоиздательства»; это значит, я думаю, в Париже, у книгопродавца, который был главным издателем маркиза де Сада, Жируара.

Имени маркиза де Сада нет на заглавной странице; вместе с ложным издательским гербовым щитом, в котором значится «Вечность», на ней напечатан только следующий сентенциозный эпиграф:

"О мой друг! Благополучие, добытое преступлением, — это молния, обманчивый блеск которой на мгновение украшает природу, чтобы повергнуть в пучину смерти тех несчастных, которых она поражает».

Заглавная картинка, изящно нарисованная Шери, изображает молодую женщину в слезах между полуобнаженным юношей и старой женщиной отталкивающего вида. На заднем плане — деревья, качаемые ветром, и грозовое небо. Согласно объяснению самого де Сада, эта молодая девушка — Добродетель, которая страдает между Сладострастием и Неверием. Она возводит очи к Богу, как бы призывая Его в свидетели своего несчастья и произнося, по-видимому, подписанные под эмблематической группой стихи:

Как знать, быть может, если Небо нас карает,

Несчастий на нас нам к счастью посылает.

Объяснительной заметке о заглавной картинке предшествуют заявление издателя и следующее предисловие, напечатанное только в первых изданиях:

"Моему дорогому другу Да, Констанция[9], тебе я посвящаю этот труд. Только тебе, которая служит образцом и украшением своего пола, соединяя в себе одновременно самую чувствительную душу с самым справедливым и просвещенным умом, — тебе одной понятны будут тихие слезы несчастной добродетели.

Я не боюсь, что в эти воспоминания введен по необходимости известный род людей, так как ты ненавидишь софизмы беспутства и неверия и борешься с ними беспрерывно и делом и словом; цинизм некоторых описаний, смягченных, насколько возможно, не испугает тебя: только порок, боясь быть раскрытым, поднимает скандал, когда о нем заговорят. Процесс против «Тартюфа» был возбужден ханжами; процесс против «Жюстины» будет делом развратников. Я их не боюсь; мне довольно твоего одобрения для моей славы, если только я понравлюсь тебе, я либо понравлюсь всему миру, либо утешусь и осужденный всеми.

План романа (хотя это отнюдь не вполне роман), несомненно, новый. Превосходство добродетели над пороком, торжество добра, покорение зла — вот полное содержание сочинений в этом роде.

Но вывести повсюду порок торжествующим, а добродетель — жертвой, показать несчастную, на которую обрушивается беда за бедой, игрушку негодяев, обреченную на потеху развратников; дерзнуть вывести положения самые необыкновенные, высказать мысли самые ужасные, прибегнуть к приемам самым резким — и все это с единственной целью дать высший нравственный урок человечеству — это значит идти к цели по новой, мало проторенной дороге.

Удалось ли мне это, Констанция?

Слеза из твоих глаз завершит ли мою победу?

Прочтя «Жюстину», не скажешь ли ты: «О, как эти картины порока заставляют меня любить Добродетель! Как величественна она в слезах! Как украшают ее несчастья!"

О, Констанция! Если эти слова вырвутся у тебя — мои труды увенчаны».

Перейдем теперь к самой книге. Попытаемся разобрать ее с возможной точностью.

Две дочери парижского банкира, Жюстина и Жюльетта, первая двенадцати, а вторая восемнадцати лет, оказались после смерти их отца (мать они потеряли ранее) совершенно разоренными и предоставленными самим себе.

Монастырь, в котором они воспитывались, поспешил выгнать их с несколькими экю в кармане и узелком с одеждой.

Старшая, Жюльетта, быстро устроилась.

Она пошла к сводне и почувствовала себя очень хорошо в публичном доме, куда та ее поместила, и наконец вышла замуж за одного из «гостей», графа де Лорзанжа.

Убедившись, что он сделал в ее пользу завещание, она его стравливает, разоряет множество знатных людей и делается любовницей высшего сановника в государстве, г. де Корвиля, с которым уезжает в его имение.

Младшая, Жюстина, — прелестная девочка, судя по портрету, набросанному с легкостью кисти, для маркиза де Сада необычной:

"Наделенная нежностью и чувствительностью, в высшей степени качествами, противоположными качествам ее сестры, молодая девушка не была похожа на нее и физически: большие голубые глаза с невинным и кротким выражением, тонкая и гибкая фигурка, мелодичный голос, зубы точно из слоновой кости и прекрасные белокурые волосы — вот слабый набросок портрета молодой девушки, очаровательность которой не поддается описанию».

Жюстина посвятила себя добродетели — поприще довольно неблагодарное. Она ищет работу у портнихи и не находит. Усталая от длинной дороги, изнемогая от голода, она входит в церковь.

Священник, взбешенный тем, что она противится его ухаживаниям, выгоняет ее.

Двенадцать лет спустя Жюльетта, превратившись в г-жу де Лорзанж, живя помещицей, идет для развлечения встречать дилижанс, приходящий из Лиона и направляющийся в Париж. Из него выходит молодая девушка. Она осуждена за кражу, поджог и убийство в трактире, и ее препровождают в Париж, где ее ожидает суд. Г. де Корвиль ее расспрашивает.

Под именем Терезы, которое она приняла, неизвестно, собственно говоря, для чего, бедная Жюстина, доведенная до такого печального положения, рассказывает историю с того момента, когда она ушла от священника.

Трактирщик, которому она не могла заплатить по счету, послал ее к некоему Дюбургу, который принял ее хорошо, но просил, взамен денег и платы за квартиру, не быть очень строгой.

"В настоящее время не принято, — говорит этот «благодетель», — помогать даром своим ближним; теперь уже известно, что дела милосердия суть только удовлетворение гордости. Но этого мало — требуется вознаграждение более реальное. Например, с таким ребенком, как вы, можно получить все удовольствие сладострастия».

Жюстина не убеждается этими доводами и уходит, не желая ничего слышать.

Закладчик дю Гарпэн берет ее в качестве служанки.

Она служит у него в течение двух лет, как вдруг он предлагает ей украсть у одного из жильцов их дома золотые часы.

Она отказывается, несмотря на его проповеди против права собственности, а он мстит ей, приказывая ее арестовать за кражу бриллианта в тысячу экю, который находят в ее вещах, куда он сам его положил.

Заключенная за преступление, которого она не совершала, Жюстина знакомится с другой заключенной, г-жой Дюбуа, которая очень спокойно сообщает ей, что она решила поджечь тюрьму и они могут убежать. Предприятие удалось. Двадцать один человек сгорели, а г-жа Дюбуа и ее подруга очутились на свободе.

Их ожидали разбойники, старые сообщники этой энергичной женщины, которые были посвящены в ее планы. Они проводили беглянок в лес Бонди.

Там эти четыре полупьяных негодяя делают несчастной Жюстине самые гнусные предложения и грозят, в случае сопротивления, зарезать ее и похоронить под деревом.

Было от чего поколебаться самой стойкой добродетели.

Молодая девушка уже готова была принести в жертву своей чести жизнь, когда, по счастью, произошла тревога, видимо, посланная Провидением.

Разбойники, заслышав шум шагов, ушли, но вскоре вернулись, убив трех человек. Четвертого, по имени Сен-Флоран, они привели с собой и готовились его расстрелять. Жюстина просит за него, и его милуют с условием, что он вступит в шайку.

Когда разбойники заснули, она делает ему знак, чтобы он взял свой чемодан, который они забыли спрятать, и бежал.

Она бежит вместе с ним.

Они входят в глубину леса, они уже вне опасности, и Сен-Флоран предлагает той, которая его спасла, свое сердце и состояние; но через несколько шагов, при повороте тропинки, он наносит ей сильный удар палкой по голове и в то время, когда она лежит без чувств, насилует ее и обворовывает, а затем спокойно уходит.

Бедной женщине, действительно, ни в чем не суждена удача. Все, кого она встречает на своем пути, отъявленные негодяи.

Едва придя в чувство, несчастная Жюстина увидала господина, графа де Брессака, и его лакея, которые вместе охотились.

Они услыхали шорох и бросились к ней, схватили ее за руки и за ноги и привязали к четырем ближайшим деревьям.

Она уже думала, что будет четвертована или, по крайней мере, зарезана, но граф де Брессак просто-напросто предложил ей поступить горничной к его тетке.

Наверное, ни одна горничная не получала приглашения на службу при такой обстановке.

Не без задней мысли, однако, поместил граф де Брессак Жюстину у своей тетки. Он хотел сделать ее орудием своих преступлений. Злоупотребляя любовью, которую она к нему питала, он предлагает несчастной отравить свою родственницу, от которой он ждет наследства, но которая не спешит умирать, и, чтобы убедить ее исполнить его просьбу, он держит перед ней речь:

— Слушай, Тереза (как припомнит читатель, она взяла себе это имя), я приготовился встретить с твоей стороны сопротивление, но, так как ты умна, я надеюсь победить его и доказать, что преступление, которое ты считаешь таким тяжелым, в сущности, весьма простая вещь. Тебе представляются здесь два преступления: уничтожение существа себе подобного, причем зло деяние увеличивается тем, что это существо нам близко. Что касается уничтожения себе подобного, то будь уверена, моя милая, — это одна фантазия; власть уничтожать не дана человеку; он может — самое большее — только изменять формы бытия, но не уничтожать живое существо. Формы же бытия безразличны в глазах природы. Ничто по пропадает в этом мире. Осмелится ли кто-либо сказать, что создание этого животного на двух ногах стоит природе более, нежели создание земляного червяка, и что она первым более интересуется? Когда мне докажут это, я соглашусь, что убийство — преступление; но так как самое серьезное наблюдение приводят меня к выводу, что все живет и произрастает на земном шаре совершенно одинаково в глазах природы, я не могу согласиться, что превращение одного существования в тысячи других — человеческого тела в массу червей — может что-либо нарушить в законах природы».

Жюстина не дает себя убедить, но делает вид, что соглашается совершить преступление, чтобы помешать ему иным путем.

Она предупреждает тетку, и та посылает гонца в Париж с просьбой арестовать племянника, но последний перехватывает письмо, ведет Жюстину на лужайку, где они познакомились в первый раз, привязывает с помощью своего лакея к тем же четырем деревьям, натравливает на нее злых догов и через минуту она оказывается окровавленной.

Затем палачи ее отвязывают, и граф де Брессак объявляет ей, что он отравил свою тетку, которая в эту минуту умирает, и донес на Жюстину, обвиняя ее в этом отравлении.

Она находит убежище у одного хирурга по имени Родэн[10], который содержит пансион для обоих полов.

Этот Родэн страдает манией анатомировать живых людей, чтобы выяснить некоторые сомнительные данные анатомии, и выбирает для этого жертвы в своем пансионе.

Он не щадит даже своей собственной дочери, которая ждет, заключенная в погребе, своей очереди быть анатомированной.

Друг хирурга, Рамбо, поздравляет его с победой над предрассудками.

— Я в восторге, что ты наконец решился анатомировать дочь, — говорит он.

— Совершенно верно. Я решился… Было бы позорно вследствие таких пустых соображений останавливать научный прогресс… Достойно ли великих людей позволить опутать себя подобными недостойными их целями?.. Когда Микеланджело захотел изобразить Христа с натуры, он не остановился ведь перед тем, чтобы распять молодого человека и копировать с него момент смертельных страданий Когда дело касается нашего искусства, эти средства положительно необходимы, и нет ничего дурного ими пользоваться. Пожертвовать одним человеком, чтобы спасти миллионы людей: можно ли колебаться в этом случае? Убийство на законном основании, именуемое казнью, не есть ли то же самое, что хотим предпринять мы? Казненный по законам, которые находят столь мудрыми, не есть ли жертва для спасения тысячи людей?

— Это единственный способ, — замечает Рамбо, — приобрести знания; и в больницах, где я работал всю мою молодость, я видел тысячи подобных опытов. Я боялся только, сознаюсь тебе, что родственные связи с этим существом заставят тебя поколебаться.