Перед концертом я так волновался с самого утра, что ничего есть не мог. Отец с матерью пошли куда-то на торжественное заседание, Ага понеслась в парикмахерскую — причёску делать. А я решил выгладить свой пионерский галстук. Не то что я про него забыл, нет, просто в этот день я решил сам его выгладить. Мне его всегда Ага гладила.
      Я включил утюг, расстелил галстук на столе, и когда утюг раскалился, приложил его к алой материи. И вдруг зашипело и завоняло! И утюг окутался сизым дымком. Я оторвал его от галстука. Посреди алого треугольника во всю ширину утюга кипела и пузырилась в огромной дыре прожжённая клеёнка.
      Я обжёгся! Уронил утюг! От боли и от огорчения у меня потекли слёзы.
      Всё! Концерт сорвался! Как я такую песню петь буду без галстука?
      Я попытался повязать галстук, но он расползался под пальцами на тряпочки.
      — Что это здесь? — В кухню сунулся дед.
      — Не твоё дело! — закричал я. — И вообще — оставьте все меня в покое!
      Дед повернулся и вышел из кухни.
      Я приплёлся в столовую.
      Главное, если бы не выходной, можно было бы в магазин сбегать новый галстук купить или к Эмлембе, но поздно! Я и так уже опаздываю. Придётся у кого-нибудь из ребят попросить… Но это всё не то! В том-то и дело, что я хотел петь в своём галстуке! Разве Тимур или Иванов прожгли бы свой галстук?
      — Ну что, прачка-гладильщица? — Дед, ухмыляясь, вышел из своей комнаты. — Ревёшь?
      — Не твоё дело! — сказал я.
      Вдруг дед, закусив самокрутку, положил на стол старую полевую сумку и вытащил оттуда ученический пенал, тоже старый, со стёршимся лаком. Он раскрыл трубочку пенала и вынул оттуда пионерский галстук.
      Если бы из пенала выскочил джинн Хоттабыч, я бы, наверное, меньше удивился.
      — Ну-ко! — сказал дед. — Тащи утюг!
      Он потёр днище утюга мелкой шкуркой и всё так же, не вынимая изо рта самокрутки, быстро выгладил галстук.
      — Конечно! — сказал он. — Материя самая простецкая. Сатин. — Галстук был не алый, а красный-красный как кровь… — Вот так-то! — сказал дед, повязывая мне его на шею. — Вот так-то. Прачка-гладильщица! — Он спрятал самокрутку в кулак. — Концерт у тебя, что ли?
      — Угу… — сказал я.
      — Во Дворце?
      Я понимал, что надо бы деда пригласить на концерт, но у меня язык не поворачивался.
      Тут раздался звонок, и в дверь влетел Васька, красный как помидор и растерзанный, словно этот помидор катили из Молдавии, как футбольный мяч.
      — Ты что! — заорал он. — Все за полчаса должны быть на местах! Нам ещё раз всё проиграть надо. У тебя что, часы стоят?
      Он не дал мне опомниться, мы так и помчались по улице без шапок и пальто. Правда, тепло уже было…
      От всех волнений я был как во сне. Я не помню, как вышел на сцену, как объявили название песни.
 
 
      Только когда треснула и рассыпалась тревожная дробь барабана, у меня привычно похолодели руки. Я увидел, что все скамейки перед эстрадой битком набиты зрителями… Лица плыли у меня перед глазами жёлтыми пятнами, и сердце колотилось в такт ударам барабана.
 
Кругом война, а этот маленький…
Над ним смеялись все врачи…
«Куда такой годится маленький?
Ну разве только в трубачи!»
 
      Был хороший микрофон, и я услышал, как мой голос разносится по всему парку:
 
Ну, а ему всё нипочём!
Раз трубачом так трубачом!
 
      В одной руке у меня была труба, а в другой — настоящая будёновка с красной звездой. Одним движением я надел её, и колючее сукно укололо мне щёку.
 
Как хорошо! Не надо кланяться!
Свистят все пули над тобой!
Умрёт трубач, но не расстанется
С походной звонкою трубой!
 
      Горячая волна подхватила меня, сердце заколотилось в горле. И тут же за спиной зарокотала тревожная дробь…
 
Но как-то раз в дожди осенние
В чужой степи, в чужом краю
Полк оказался в окружении,
И командир погиб в бою…
 
      И в этот момент мне показалось, что я вижу пылающие танки на берегах Халхин-Гола, и бойцов, ползущих по болоту, и маленькую радистку в заснеженном лесу. Ну и что же, что песня про гражданскую войну? Это песня про Тимура, и про Иванова, и про меня…
 
И встал трубач, в дыму и пламени,
К губам трубу свою прижал,
И вслед за ним весь полк израненный
Запел «Интернационал»!
 
      Я вдохнул полной грудью, прижал мундштук к дрожащим губам, и мне показалось, что музыка возникла где-то далеко, совсем независимо от меня.
 
Вставай, проклятьем заклеймённый… —
 
      хрипловато начала и всё звонче и звонче запела труба. Стояла гулкая тишина, и только труба пела над головами зрителей. И вдруг я увидел, как в задних рядах встал бородатый человек и вслед за ним стали вставать другие. Они вставали, блестя медалями. Они снимали шляпы и фуражки с седых голов, а за ними стали подниматься молодые ребята в куртках студенческих отрядов, пионеры в алых галстуках.
 
Мы наш, мы новый мир построим! —
 
      грохотал за моей спиной оркестр. Уверенно вели валторны, басом ревела Васькина труба, сыпал дробью барабан.
      — Ты видал! Ты видал! — говорил Васька, когда мы бежали звонить Антонине Николаевне, что концерт прошёл с потрясающим успехом. — Ты видал? Твой дед встал первым!
      — Как мой дед?
      — Так твой! Не мой же! — сказал Васька.
      Мне было неловко оттого, что я даже не поблагодарил его за галстук, но меня затормошили. Пищала Эмлемба, клокотала и всё порывалась меня поцеловать Ага, растроганно блестел очками отец Эмлембы, и где-то далеко над головами ребят махал мне руками и улыбался Роберт Иванович.
      — К нам, к нам, чай пить! Чай пить! — пищала Эмлемба.
      У меня всё путалось в голове…

      «Откуда у деда галстук?» — думал я, с трудом отрываясь от праздничного пирога. Мы сидели за столом, и Пудик тыкался мне в ноги, и Ага обмахивалась платочком, а Эмлембин отец в сотый раз рассказывал Ленкиной матери и бабушке, как мы с Васькой потрясающе играли. Васька только ел и отдувался.
      — Костя! — сказала Эмлемба. — У меня есть новость.
      Мы пошли в другую комнату, и она, порывшись в своей знаменитой папке, достала оттуда большой конверт с пёстрыми марками.
      — Вот.

«Дорогие советские друзья!

       Извините, что мы не сразу вам ответили. Мы — харцеры из Гданьска — сначала долго искали Леона Каминьского. Он живёт в Кракове. Потом мы писали вам это письмо.
       Полковник Таран — национальный герой Польши, но мы про него ничего не знали, потому что после войны он не жил в Польше. Мы благодарны вам за то, что теперь сможем его разыскать в Советском Союзе.
       Леон Каминьский был инженером в Гданьске, а теперь он работает художником в Кракове. В 1944 году, когда он был подпольщиком, он жил в городе Чернецове. Тогда в город прорвались советские танки. Один был подбит и загорелся. Его командир прикрывал отход товарищей. Это был майор Советской Красной Армии. Он был не только храбрый, но и хитрый: когда фашисты окружили его и у него кончились патроны, он ушёл в подземные каналы города, которые тянутся на десятки километров. Идти за ним фашисты побоялись, потому что по каналам прятались партизаны.
       Они нашли танкиста.
       Он был сильно ранен. Сначала его лечили, потому что он не мог уйти к своим. У немцев была сильная оборона, и наступление остановилось.
       Партизаны захватили несколько немецких танков, и товарищ Таран стал обучать их воевать на танках. Потом он командовал ими в бою. Он получил звание полковника польской армии, награждён несколькими высшими польскими наградами.
       Леон Каминьский переписывается с ним. Он нам сказал, что полковник Таран после войны закончил институт и был участником экспедиции на Южный полюс. Настоящее его имя — Сергей Тимофеевич, а фамилия — Иванов. Живёт он в Ленинграде. Вот его адрес.
       Мы хотим с вами дружить. А если кто собирает этикетки, то Малгожата Клысь может с ним обменяться. С пламенным харцерским приветом…»

      Дальше шла целая куча подписей.
 
 
      — Адрес! — закричал я. — Где адрес?
      — В том-то и дело! — сказала Эмлемба. — Тут какая-то ошибка… Вот. — Она протянула мне кусочек белого картона. — Костя, это же ваш адрес.
      Я думал — упаду. Не помня себя я выскочил к Аге.
      — Ага! — закричал я. — Как отчество деда?
      — Сергей Тимофеевич, — сказала она. — А в чём дело, Костенька, что с тобой?
      — А фамилия, фамилия!
      — Иванов.
      — Почему? — закричал я, всё ещё надеясь, что это ошибка. — Почему я Макаров, а он Иванов?
      — Что же тут такого? Твоя мама, урождённая Иванова, вышла замуж и взяла фамилию мужа — Макарова…
      Я хотел умереть! Мне, вообще-то, никогда в жизни не было так стыдно.
      — Где фотография?
      Ленка сунула мне в руки снимок.
      — Свинья я! — сказал я ей. — Свинья я последняя! Не ходите за мной никто.
      Я бежал по улицам.
      «Какой же я дурак! Ведь и галстук, и вездеход, и даже деньги в конверте — это всё он! Это мой дед. Кого ещё Васька мог найти? А я на него орал. Ах я свинья!»…
      Я же знал, что мамин дедушка был профессором, я же мог догадаться, что мой дед был на войне! Но я никого никогда ни о чём не спрашивал… Мне всё было до лампочки! А это мой родной дед! Это мой родной прадед! Я на них похож!
      Если бы всё можно было назад прокрутить, как ленту в кино! Я бы всё по-другому делал! Я бы деда на руках носил! Я хуже всех на свете! Хуже последнего негодяя!
      Вот если бы уехать куда-нибудь! Я представил, как уеду и вернусь через десять лет героем!
      — А дед за это время умрёт! — сказал я. — Нет. Нужно сейчас же у него прощения попросить! Пусть хоть как надо мной смеётся — не могу я так жить! — И, волоча стопудовые непослушные ноги, я поднялся к нашей квартирной двери.
      Дома никого не было. Я вошёл в комнату деда. Я сюда и раньше совался, но меня тут как-то током шарахнуло — у деда всякие провода, трансформаторы — моментально дорогу пришлось забыть.
      Комната была узенькая и длинная, в одно окно. Справа до потолка стояли полки с книгами, а с другой стороны — письменный стол, заваленный всякими железками, маленький верстак и солдатская узкая койка, аккуратно застеленная серым одеялом.
      Над письменным столом висела старая фотография. Красивая тётенька в шляпе и улыбающийся человек в украинской рубашке держали на руках маленького карапуза. Человек в вышитой рубашке был мне знаком — это Тимофей Васильевич…
      Только теперь это не просто Тимофей Васильевич… Это мой родной прадед! Мой прадед! А этот коротышка в матроске — мой дед…
      Я свалился на старый скрипучий стул и накололся о пиджак, повешенный на спинку. Я глянул на него и — чуть не упал в обморок. Он был, как чешуёю, покрыт медалями и орденами. Рябило в глазах от переливов латуни и рубиновой эмали.
      «К Девятому мая дед пиджак достал», — подумал я. И на левом лацкане увидел небольшой прямоугольник, на котором было нашито четыре жёлтые и две красные ленточки… Я-то знал, что это за ленточки. Четыре лёгких и два тяжёлых ранения.
      Я выскочил на улицу. И нос к носу столкнулся со Скворцовой.
      — О! — сказала она. — А я к вам. Вчера позвонили из редакции. Оказывается, твой дедушка герой?
      — Оказывается! — сказал я.
      — Я так и думала! Вообще, он мне очень нравится! Пожилой, а такой красивый!..
      «А если бы он не был героем! — подумал я. — Если бы он не был таким моложавым и здоровенным, если бы он был таким же стареньким и слабым, как Форген-Морген, тогда что же, его и любить не надо? Да разве важно, чтобы дед был знаменитым, разве незнаменитый человек меньше нуждается в любви, в том, чтобы у него были родственники и близкие…»
      Я вспомнил, как дед вздыхал там, на кухне, когда разговаривал с генералом, как он говорил, что ему все чужие, и я тоже… Я смотрел на Скворцову. Она что-то говорила о том, что нужно деда в школу пригласить, нужно устроить вечер, чтобы я его представил. А я думал: как это она мне раньше красивой могла казаться? И ничего в ней красивого нет!
      Я слушал, как щебетала Скворцова, и мне становилось так стыдно! За то, что я был плохим внуком! За то, что я, как вот эта совсем посторонняя Скворцова, рассмотрел его, только когда он оказался героем.
      — Уйди ты, Скворцова! — сказал я. — Уйди ты, ради бога!
      — Ты что, ненормальный?
      — Да, — ответил я. — Свинья я последняя. Деда моего не видела?
      — Сумасшедший какой-то! — крикнула она.
      Я долго таскался по улицам. Город готовился к празднику. Везде торжественно хлопали алые флаги. И по колоколам репродукторов передавали музыку. Электрики осторожно включали иллюминацию…
      Я, вообще-то, очень люблю праздники, но тут мне было так скверно и так стыдно — я был готов уже в Фонтанку прыгнуть… Я бы, наверное, прыгнул, если бы вдруг не услышал голос деда…

      — Вышел месяц из тумана, вынул звёзды из кармана. Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать!
      Малыш лет пяти сунулся мне в ноги и заметался, ища, куда бы скрыться.
      — На улицу, чур, не бегать! — раздался со двора голос деда.
      Малыш досадливо охнул и побежал назад во двор.
      — Кто не спрятался — я не виноват.
      Дед стоял, прижавшись носом к стене дома.
      — Раз… — тянул он. — Два… Два с ручками, два с ножками, два с половиной…
      А по всему двору — за скамейками, за песочницей, за дверью парадной — притаилась мелкота.
      — Три! — выпалил дед. — Кто за мной стоит, тот в огне горит…
      «Вот именно! — подумал я. — В огне горю».
      Дед повернулся.
      — Дед! — сказал я. — Дед! Прости меня.
      Дед дёрнул кадыком, и я увидел в расстёгнутом воротнике рубахи его шею. Она была похожа на кору дерева — вся в шрамах и стяжках от ожогов. Шрамы бежали вверх к уху и подбородку и прятались в бороде.
      — За что? — спросил он хрипло, тяжело опускаясь на скамейку.
      — Прости! — сказал я.
      Дед молча стал скручивать папиросу, но табак сыпался мимо бумажки из его крепких пальцев.
      — Ты вон какой… Ты вон какой… — шептал я.
      — А… — сказал дед и ухмыльнулся. — Иконостас мой, что ли, видел? Так это…
      — Да нет! — закричал я. — Нет. Если бы ты не был героем, если бы ты не был героем… Всё равно. Всё равно. Прости меня…
      Я не помню, как кинулся к деду и обхватил его за шею, и он тоже сдавил меня своими железными руками. И я услышал, что у него в груди что-то тоненько скулит и поскрипывает.
      — Дед, — сказал я. — Ты чего…
      — Я так… — прошептал дед. — Ничего…
      — Я тебя всегда любить буду, — сказал я ему.
      — Я ничего… — сказал дед.
      — Мы так играть не будем! — услышал я голос.
      Малыши, как утята, вытянув шеи, стояли вокруг нас. Один, в красной бескозырке, подошёл ко мне и грозно сказал:
      — Я вот тебе как задам кулаком!
      — За что? — удивился я.
      — Дедушка пачет! — сказала коротышка с бантом из-под платочка. — Не пачь!
      — Это от ветра, — торопливо сказал дед.
      — А водить будешь?
      — Обязательно. Только вот покурю. Подождите немножко.
      — Давай, — предложил я деду, чтобы не молчать, чтобы говорить с ним, — давай всей компанией поедем к Форген-Моргену увеличитель дарить.
      — Давай, — кивнул дед и, затянувшись, добавил: — Ты меня… это… вовлекай…
      — Что ты такое говоришь… Ты меня прости только, пожалуйста.
      — За что?
      — За всё!.. Даже за собаку прости.
      — За какую собаку?
      — Ну, я просил собаку, а ты сказал — от неё грязь…
      — Ну… — Дед закашлялся. — Если за ней ухаживать как следует…
      — Я же понимаю, — перебил я его. — Тебя фашисты с собаками догоняли — вот ты, наверное, собачьего лая и не выносишь поэтому.
      — Собаки-то не виноваты… И вообще надо перековываться.
      Малыши терпеливо ждали.
      — Здорово ты сегодня играл! — переменил дед тему. — Просто молодец.
      — А ты! Ты что не играешь?
      — Хе! — улыбнулся дед. — Зубы-то я о панораму в сорок первом выбил… Теперь ты за меня играй! У нас раньше хороший оркестр был, а только в войну растерялись все, а иные погибли. Учил-учил… Никого не осталось…
      — Да ты что? Меня! Твоя пионерка! Антонина Николаевна.
      — Кто это?
      «Конечно, — подумал я. — Разве он её помнит?»
      — Она после тебя приняла оркестр… А после войны музыкальное училище закончила, класс духовых. Она после тебя пионервожатой была.
      — Антошка! — закричал дед. — Врёшь! Она в сорок втором погибла!
      — Не кричи на меня! Ты сам погиб в сорок третьем! Мы тебя год почти что ищем! Полковник Таран!
      — Я не погиб! — орал дед. — А она погибла! У меня похоронка есть!
      — Как же она погибла, если она тебя до сих пор любит! Если она сейчас воспалением лёгких болеет. И у неё никого, никого, кроме тебя, нет! Она тебя любит! Мёртвого, а ты живой…
      — Где она!
      — Не ори на меня! — закричал я, называя адрес…
      — Бежим! — хватая ртом воздух как рыба, сказал дед.
      — Ты продышись! Продышись! И аккуратней! Не напугай её… Она и так болеет.
      — А мы? — сказала красная шапка. — Мы чего делать будем?
      — Да! — сказал дед. — Тут в жэке собрание. Этих вот девать некуда, меня поиграть с ними попросили…
      — Беги, — сказал я деду. — Беги. Я с ними буду за тебя. Не волнуйся. Шляпу надень!
      — Ага! Ага! — сказал дед. — Слушай, чего-то я боюсь…
      — Иди! Иди! — сказал я. — Иди, собрание кончится — я к вам приду. Мы все к вам придём…
      — Давай води! — сказала малявка.
      — Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать!