— Пятнадцатую машину не видали? — спрашивал у всех встречных лейтенант в разорванном вдоль всей спины комбинезоне, бережно неся укутанную бинтами от плеча до пальцев левую руку.
       Жара висела над степью, заваленной горевшими танками, раздутыми трупами лошадей и людей, пыль мешалась с дымом и не давала дышать, земля, перемешанная с какими-то рваными бумагами, тряпками, была залита мазутом, завалена тускло блестевшими гильзами, вдавленными в гусеничные борозды сапогами, винтовками, пушечными лафетами, касками и другим военным хламом…
       Лейтенант спустился к машинам и раскинутым тентам, ему показалось, что в густой тени лежат какие-то узлы с бельём, белые тряпки торчали из этих наспех завязанных узлов. Странный гул шёл от машин и от этих узлов… И вдруг лейтенант услышал, как пронзительный голос на одной высокой ноте закричал:
       — Ой ма-а-а-а-а-а-а-а… ой ма-ма-а-а… И-и-и-и-и-и ы-ы-ы-ы-ых-х-х.
       Этот крик перешёл в рычание, а затем в хрип… И опять резанул как бритвой лейтенанта по нервам.
       — Ой ма-ма-ма-а-а-а-а-а-а…
       У лейтенанта словно вывалились из ушей пробки, которые появились во время боя от гула и грохота… Словно он снял шлем и услышал стоны, вопли, лязг инструментов в палатках, рёв пламени, треск рвущихся патронов в догорающих танках… И через весь этот гул до него донеслось хриплое:
       — Коля… Коля…
       Один из узлов приподнялся и манил его рукой…
       — Ты! — закричал, не веря себе и не узнавая. — Живой… А мне говорят: сгорел, сгорел…
       — Пить.
       — Сейчас, сейчас, — торопливо, одной рукой отстёгивая флягу, говорил лейтенант.
       — Ты не смотри на меня… — сказал раненый. — Я — страшный. Не смотри. Но глаза целы! Это главное! Я теперь хоть что стерплю! Главное — глаза! Оно как полыхнуло, — стал он рассказывать, возвращая флягу, — а до воды метров сто… Ну, я и рванул с берега — шансов никаких! Закурить сверни, а то у меня руки забинтованы…
       — Счас, счас… — рассыпая табак, приговаривал лейтенант, пытаясь одной рукой свернуть самокрутку. — Ну, теперь всё! Ты видел, как мы их погнали! Теперь конец!
       — Дурачок ты, Колька, — сказал, затягиваясь махорочным дымом, раненый. — Как был в школе дурачок, так и остался…
       — Это чем же? — радуясь, что друг жив и нашёлся, спросил не обижаясь лейтенант.
       — Это только начало. И называется это — фашизм! Его можно только уничтожать, никакого другого пути нет…
       — Ты помолчи, не теряй силы… — посоветовал лейтенант.
       — Не! — сказал раненый. — Мне так легче, когда говорю, а то лицо печёт очень… Не дадут они нам покоя. Так что главное — впереди.

      Через день я торжественно положил на стол табель. Его можно было на стенку под стекло спокойно повесить: не то что ни одной троечки, а и четвёрок всего две — по физкультуре и по труду.
      — Ну! Я своё обещание выполнил, — намекнул я.
      И сразу по лицам моих дорогих родственников понял, что они своё — нет!
      — Ты знаешь, старик, — сказал папа, — оказывается, джинсы твоего размера — страшный дефицит!
      — Так! — сказал я, повернулся и пошёл в свою комнату.
      — Ты пойми! — закричал отец. — При первой возможности… Мы деньги уже отложили. Ну, не смогли к сегодняшнему дню достать! Ну извини, но они будут! Я обещаю!
      — Костя! — бежала за мной следом мама. — Ты не обижайся. Папа, действительно, искал тебе джинсы, всех знакомых обошёл…
      — А! — сказал я, заваливаясь на свой диван. — Ты ничего не понимаешь!
      — Что я должна понимать?
      — Ничего! — сказал я и отвернулся к стене. — Вы мне отравили праздник… В лесу родилась ёлочка! В лесу она росла!
      — Костя, прекрати!
      — И много, много радости детишкам принесла!
      — Ну, Костя! — умоляющим голосом просила мама.
      Но я её не слушал. У меня со злости слёзы текли! Она вышла в столовую, и я услышал, как они начали между собой все ругаться.
      — Костенька! — В дверь вплыла Ага с целым блюдом апельсинов и яблок. — Кушай, родной! Кушай, детынька моя! Не расстраивайся!
      — Не называй меня «детынька»! Какой я тебе «детынька»? — заорал я.
      — Не буду, не буду! — И Ага попятилась в коридор.
      Не помню, как я задремал, а проснулся от того, что услышал, как отец говорил в столовой по телефону:
      — Да? Вы так считаете? Я обязательно, обязательно… Конечно, я понимаю! Большое дело! Парень у нас он, действительно, очень ранимый! А девочка пусть приходит — будем рады! До свидания, Роберт Иванович.
      Вот это да! Директор звонил!
      И это меня так удивило, что я на секунду даже забыл, что отец не сдержал обещания.
      Он сразу ко мне в комнату пришёл.
      — Константин, не спишь? Ну хватит дуться! Хватит! — Он присел ко мне на диван и перевернул меня к себе. Если бы мне было не любопытно, о чём они с Робертом Ивановичем говорили, я бы ни за что не повернулся! Как бы вцепился в спинку дивана — меня бы клещами не оторвали. — Джинсы — это я тебе обещаю! Точно! — сказал отец. — И не будем об этом больше говорить. Ты их заработал честно и получишь, независимо ни от каких праздников. Как только достану — сразу можешь получить! Я хочу поговорить о вещах более важных! Роберт Иваныч мне всё рассказал. Ты что, действительно, на ребят сильно обиделся?
      — Вот ещё! Да мне на этих следопытов начихать и забыть! Малявки пузатые!
      — Я так и думал, — засмеялся отец. — Из-за глупости какой-то расстраиваться. Директор мне сказал, тебя председателем кружка избрали?
      — Да уж, «избрали»! Никто и не избирал. Роберт Иваныч назначил, а они согласились!
      — Даже так… — протянул отец. — Слушай, Константин, я хочу поговорить с тобой как со взрослым человеком. Мы ведь друзья? Многие твои товарищи недопонимают, что сейчас закладывается фундамент вашего будущего. Кто первый это поймёт, тот потом будет занимать более высокое положение! Будущее гарантируется не только хорошими отметками. Необходимо, так сказать, общественное положение! И твоё собственное стремление!
      Я почему-то подумал, что вот будь я таким, как отец, Скворцовой никогда бы на ум не взбрело меня по голове погладить. Он, вообще-то, у меня красивый! У него такой подбородок волевой и стальные глаза.
      — Кроме знаний, ты уж мне поверь, — говорил отец, — необходима идеальная характеристика! Там чёрным по белому должно быть написано: «замечательный общественник»! Ты меня понимаешь?
      — Понимаю! — буркнул я. — «Если быть — то быть первым!»
      — Прекрасно! Кто эти слова тебе сказал?
      — Да кто? Ты! На прошлом дне рождения! Ты же сам мне пожелал.
      — И ты запомнил?
      — Ну!
      — Ты у меня умный парень! — сказал папа. — Вот послушай моего совета. Председателем кружка красных следопытов нужно стать!
      — Зачем это? — Я даже сел на диване.
      — Ну кто ты сейчас такой, скажи на милость? Рядовой шестиклассник, таких, как ты, в школе ещё четыре класса — почти двести человек! Отличников человек двадцать наберётся. А вот когда ты станешь председателем, вся твоя жизнь сразу будет на виду! Спросят тогда: «Кто это — Костя Макаров?» И сам Роберт Иваныч ответит: «Это наша гордость! Отличник, председатель следопытов. Мы приложим все усилия, чтобы перед ним открылись в будущем самые лучшие перспективы!» Ты понимаешь?
      «А что! — подумал я. — Может, тогда и Скворцова не будет смотреть на меня как на малыша. Она — секретарь комсомольской организации, а я — председатель кружка следопытов».
      Между прочим, у нас папа — кандидат математических наук, а ещё кто-то — не то его, не то мамин дядя или дедушка, не помню — был профессором или академиком. Потому у нас и квартирища такая здоровенная — ночью страшно в туалет идти. Так что мне тоже надо не теряться…
      — А что над тобой эти малявки смеялись — пусть себе смеются на здоровье. Ты — председатель, а они кто? Ясна моя мысль? Какое там у вас задание? Мы его с тобой на пару моментально выполним!
      — Надо по фотографиям героев разыскать.
      — И только-то! — сказал отец. — Это же элементарно. Выходим на человечка из редакции газеты, публикуем фотографии — и эти герои как миленькие к тебе сами прибегут! А кто их, спрашивается, нашёл? Макаров! Константин Владимирович! Так или не так?
      — Да я и фотографию не взял! — сказал я.
      — Элементарно! Завтра тебе эту фотографию на блюдечке с голубой каёмочкой домой принесут! Получите, пожалуйста, Константин Владимирович, только не отказывайтесь быть у нас председателем!
      — Кто это принесёт?
      — Там к тебе какую-то девчонку прикрепили — вот она и принесёт. Ты у неё фотографию возьми, а пока они там заседают да обсуждают, мы снимочек в газете тиснем!.. Ну, годится у тебя отец на что-нибудь?
      — Годится, — сказал я.
      — А насчёт джинсов не волнуйся! Моё слово — железо! Вот смотри! — Он вытащил из кармана конверт, раскрыл его. — Вот сто пятьдесят рублей! Это на джинсы. Считай, что эти деньги твои! При первом случае — покупаем! А чтобы ты отцу верил, кладу эти деньги в твой письменный стол. Вот сюда, в верхний ящик! Понял?
      Когда он ушёл, я сразу же посмотрел конверт. На нём было написано: «Косте на джинсы». И действительно, внутри лежали три бумажки по пятьдесят рублей. Длинные такие, зелёные. Я раньше таких денег и в руках-то не держал. А теперь ясно сказано: они мои! Так что джинсы мне обеспечены. Всё-таки хорошо иметь такого отца, как у меня!

      Наутро я в школу не пошёл. Не захотел, и всё!
      — Агочка! — говорю. — Миленькая! Что-то я себя плохо чувствую.
      Она раскудахталась, градусник стала совать, а я говорю:
      — Так у меня ничего не болит, просто что-то всё время плакать хочется и голова тяжёлая!
      Она говорит:
      — Не ходи! Никуда не ходи! Конечно! Это ж надо! Ребёнок старался. Одни пятёрки, а они! Для него такое потрясение устроили! Разве можно так расстраивать! Спи, моё золотко, спи, отдыхай! Всё равно до каникул один день остался! Спи, я тебе булочки с корицей сейчас печь буду!
      Она ещё долго там про всякие школьные перегрузки сама с собой разговаривала. Скоро из кухни запахло такими сдобами, что у меня настроение сразу поднялось.
      Целый день я играл в солдатики, магнитофон крутил! Пирожки и булочки ел. Вот только когда дед с работы пришёл, как всегда мне настроение испортил.
      — Ну что, — говорит, — симулянт, сачкуешь? И что из тебя вырастет при таких задатках?
      Навонял везде своей махоркой (он махорку курит. Из газеты самокрутки вертит. Ага всё удивляется: где он махорку достаёт?) и уехал в санаторий на целый месяц! Я этому очень обрадовался: не будет мне каникулы отравлять!
 
 
      Под вечер Васька явился и писклю с фотографией — ну, ту самую, что про чучело в натуральную величину болтала, — приволок. Она пришла торжественная — банты больше головы, как кочаны капустные наверчены, — яблоко мне принесла — потому что я как бы больной! А у меня этих яблок полно. Я их уже видеть не могу! И на «вы» со мною разговаривает! Вот это мне понравилось. Это нормально, потому что я председатель.
      — Здравствуйте, Костя! Как вы себя чувствуете?
      — Нормально!
      — Если нормально, — говорит она, — давайте работать!
      Усаживается за мой письменный стол, вытаскивает толстенную тетрадку.
      — Это будет дневник поиска. Но сначала, как советовал Роберт Иваныч, внимательно изучим фотографию. Я уже дома изучала, но теперь давайте ещё раз все вместе. Подлинник зря трогать не будем. Вот мой папа изготовил несколько копий. Вот, пожалуйста! И вот что мы с папой рассмотрели: во-первых, это — танкисты! У них на петлицах такие эмлембы…
      Только тут я в себя пришёл, когда она вместо «эмблемы» — «эмлембы» сказала. Ишь ты! Явилась не запылилась! Сидит тут. Распоряжается. Исследовать она будет! Работать! Так бы ей между бантов щелбан и закатал — у меня даже палец зачесался! А что делать, не знаю! Мне же авторитет терять нельзя! Я же председатель!
      Тут приплыла Ага с подносом пирожков.
      — Кушайте, птички мои! Кушайте!
      Эмлемба сначала поморщилась, — мол, вот мешают делом заниматься, — а потом как налегла на булочки — только банты трясутся, но всё своё ладит:
      — Кофтя! Давайте пути поифка наметим!
      — Ты ешь! — говорю. — Когда человек ест, думать вредно.
      — Но ведь нам доверили, — пищит она. — Нам же самую старую фотографию доверили! Никому не доверили, а нам доверили!
      — Вот! — говорю. — Ешь! В таком деле силы нужны! — Мне совершенно ни к чему, чтобы она этим поиском занималась. Мне самому этих героев разыскать надо. Одному! — Торопиться нечего! — говорю. — Сколько лет эта фотография лежала, и ничего, зачем сейчас горячку пороть. — Я хорошо сообразил, что вряд ли эти следопыты до каникул соберутся.
      Эмлемба губы надула, но возражать не стала, — я же председатель и старше, а потом, я так авторитетно говорил. Она пошла помогать Аге посуду мыть! Та её чуть не задушила от благодарности.
      Убрались они на кухню — тут вдруг Васька голос подал. Он пирожки уминал, а с фотографии глаз не сводил.
      — Это, — спрашивает, — кто? — И на пионерку показывает, что в забинтованного танкиста вцепилась. — Она ведь постарше других будет. Эти, наверное, из четвёртого класса, а она из седьмого, просто маленького роста.
      С фотографии смотрели на нас два человека в гимнастёрках с кубиками на петлицах. Третий, с забинтованной головой, отвернулся и говорил что-то пионерке — его лица не было видно, только бинты и ухо.
      — Они, наверно, все раненые, — сказал Васька.
      — Почему? Кто? — спрашиваю.
      — Они стоят так. Осторожно. И вон у того воротник расстёгнут и беленькое торчит.
      — Это, — говорю, — рубаха. Расстегнулся, душно наверное, пионеры надышали.
      — Не! — уверенно сказал Васька. — Военные ни в какую жару воротники не расстёгивают. Он вот именно что застегнуть гимнастёрку не может — бинты мешают. Э, — говорит он, — а у второго рука сломана. Во!
      Я посмотрел — рука как рука!
      — С чего, — говорю, — ты взял?
      — А вон! — говорит Васька. — У него локоть остренько торчит. У него там под гимнастёркой на руку дощечки привязаны. Они по-автомобильному называются… Шины! У него там шина! Значит, они все трое раненые! Этот в лицо, этот в грудь, этот в руку!
      — Может, ещё в живот и в ноги?
      — В живот — они бы стоять не могли, — сказал Васька, — а в ноги — у них бы были костыли.
      — Подумаешь, — говорю я, — они же участники боёв на Халхин-Голе, ясное дело — раненые. Зачем нам это?
      Васька ещё три пирожка съел (и как в него столько помещается?) и говорит:
      — Нужно в архив написать, узнать, какие полки участвовали в боях и кто особенно отличился.
      Эмлемба с кухни явилась. Как услышала, что Васька говорит, у неё в глазах словно лампочки зажглись, как у такси — зелёным светом…
      — Написать в архив и узнать: кто был ранен? Куда? И кто был награждён. У них же у всех троих ордена Красной Звезды. Во!
      Как это я забыть мог! Самое-то главное! У них ордена, по одной штучке! Я про этот орден в «Пионере» читал, его давали только за боевые заслуги!
      — Вася! — говорит Эмлемба. — А почему вам бы не записаться в наш кружок? Вы же настоящий следопыт! У вас ум как у инспектора уголовного розыска или как у разведчика!
      Только я хотел сказать, что Васька — троечник, поэтому его ни в один кружок принимать нельзя, но он меня опередил.
      — Не, — говорит, — я следопытом не могу! Я на тубе в оркестре играю. И ещё у меня рыбки, хомячки, черепахи, пока всех накормишь, да воду сменишь, да клетки вычистишь — совершенно нет времени…
      — Ну вы хоть помогать нам будете?
      — Это — пожалуйста! — Васька, как блин на сковородке, расплылся в улыбке. — А знаете, — говорит он, — вроде бы я эту пионерку знаю!
      — Ха! — говорю я. — Этой пионерке сейчас сто лет.
      — Конечно! — говорит Васька. — Она взрослая. Но я её вроде бы видел. Только не могу вспомнить где…
      — Ну, — говорю, — дорогие товарищи! Время позднее. Задачи мы наметили! (Председатель я, в конце концов, или не председатель?) Ты, Вася, вспоминай. А… — Чуть было не сказал «Эмлемба», потому что, как её зовут, я забыл. — Нужно написать в военный архив, узнать адрес и написать…
      — Я напишу! Мы с папой напишем! — Эмлемба готова была сейчас бежать, искать, писать. — И фотографии приложим! И будем всё-всё читать, читать, читать про Халхин-Гол!
      Она помчалась к себе домой, а за ней и Васька убрался.
      «Пишите, пишите, — подумал я, укладываясь на ночь. — А мы с отцом выйдем на человека из редакции и моментально всех героев найдём!» И всё-таки мне было немножко обидно оттого, что Васька, а не я догадался про их ранения и вообще про всё!
      Я внимательно рассмотрел фотографию. Танкисты в длинных суконных гимнастёрках, туго перетянутых ремнями, улыбались пионерам.
      А эта смешная, с косичками, смотрела на забинтованного, и он ей что-то говорил… Но сколько я эту фотографию в руках ни вертел, ничего нового не увидел.

      На человека из редакции отец две недели выходил. У него такая записная книжка есть (дед её называет «Нужник»), там телефоны всех нужных людей записаны: таких, которые что-нибудь достать могут или сделать. Но вот оказывается, и они не всё могут — джинсы-то не достали и нужного человечка так и нет.
      День за днём идёт, а нужного звонка всё нет.
      Только Эмлемба названивает:
      — Костя! Алё! Это Лена Пантелеева! Костя, ну когда же мы будем поиск продолжать?
      Я Аге строго-настрого запретил меня к телефону звать. Велел, чтобы говорила, будто я на зимние каникулы в пионерский лагерь уехал. Между прочим, уехал Васька, вместе со своим оркестром, так что и он ко мне не приставал.
      Я уж и сам на Фонтанку, 59 ходил, в Дом прессы, где все газеты выпускают, но там загородка и милиционер стоит. Я как его увидел — обратно повернул, ясное дело: не пустит. Я уж совсем разуверился, что отец человека найдёт. Скажет: «Извини — попозже», как с джинсами. Но вдруг за ужином однажды он говорит:
      — Не имей сто рублей, а имей сто друзей. Завтра в четырнадцать ноль-ноль тебя будет ждать в вестибюле Дома прессы Сан Саныч.
      — А кто это?
      — Какая нам разница, — сказал папа, намазывая на хлеб толстый слой масла. — Главное, он может публикацию устроить!
      На следующий день я пошёл в Дом прессы и уселся в красное кожаное кресло. Сан Саныч опоздал на полчаса. Я сразу увидел журналиста: на нём было всё фирменное — и джинсы, и кожаный пиджак, и ботинки самые попсовые — с окованными узкими носами. Только он был очень молодой, не такой, как международники в передаче «Сегодня в мире».
      Он повёл меня куда-то по лестницам и длинным коридорам. Я раньше думал, что в редакциях стоит страшный шум: машинки печатные стучат, корреспонденты в телефонные трубки орут, а чуть что, сразу — прыг в машину и на место происшествия… А тут во всём здании тихо-тихо, только где-то далеко типография гудит. И почти что никого нет. Кабинеты, кабинеты, и в каждом не больше двух человек. Сидят, в бумажки уставившись, какие-то тётеньки, как будто это не редакция, а бухгалтерия.
      — Давай! — Сан Саныч взял у меня конверт с фотографией. — Разрешите?
      — А, это ты? — поднял от бумаг голову седой человек с очень интересными глазами: вокруг них был чёрный ободок, как будто их специально траурной каймой обвели, и поэтому они казались очень печальными. — С чем пожаловали?
      — Вот пионер фотографию принёс! — сказал Сан Саныч небрежно. — Мне кажется, любопытно.
      — К Васильковскому ездил? — спросил «траурный» человек. — Так я и думал! А в Тихвин когда собираешься?
      — Я не сторукий Шива!  — сказал Сан Саныч, усаживаясь в кресло.
      — Это точно! Чего нет, того нет… Ты и двумя-то руками норовишь ничего не делать, извини за откровенность!
      — Вечно со мной так! — надулся Сан Саныч. — А я, между прочим…
      — Ты — гений! — примирительно сказал «траурный» человек. — Ты ищешь себя. Только мой тебе совет: ты себя поскорее находи. Жизнь штука короткая… Где фотография? Так! — сказал он, взглянув на неё краем глаза. — Ну как тебя после этого называть? Я, конечно, могу предположить, что ты неграмотный, но, согласись, это сложно!
      — В чём дело? — заволновался Сан Саныч.
      — Ты, конечно, не стоглазый Аргус, но хоть свою родную газету, в которой ты служишь и жалованье получаешь, просматриваешь иногда? Так, для общего развития?
      — В чём дело? — опять пробормотал Сан Саныч.
      — Да опубликована эта фотография! Неделю назад опубликована! — И «траурный» человек, порывшись на столе, достал номер, в котором под заголовком «Отзовитесь» я увидел пионеров и танкистов.
      — Саня! — В дверь просунулась кудлатая голова. — Вот ты где! Наконец-то! Давай к главному! Сейчас тебе фитиля вкрутят!
      «Траурный» человек аккуратно закрыл за Сан Санычем дверь и подошёл ко мне.
      — Отклики были? — спросил я. Но у меня получилось так тихо, что «траурный» человек переспросил:
      — Что, что?
      — Отклики… — Надо ж! Пока отец искал выход на нужного человечка, Эмлемба и компания опубликовали фото!
      — Да нет! — сказал «траурный» человек. — И как подсказывает опыт, вряд ли будут. Ты лучше вот что мне скажи: как это получилось, что ты про публикацию не знал?
      — Я болел, — прошептал я. — Задание нам дали до каникул, а я в каникулы болел…
      — Так! — сказал он. — Ну, ты на ребят не сердись. Они сюда целой депутацией явились! Такой шум подняли! Вот вне всякой очереди их материал опубликовали! Наверное, на это весь порох у них и вышел… Ты не обижайся! Они не забыли тебе сказать — они отвлеклись!
      Голова моя тяжело клонилась вниз.
      — Как тебя зовут?
      — Макаров. Шестой «а».
      — Так. А меня — Георгий Алексеевич. Ну что ты! Они не специально! Или ты расстроился из-за того, что откликов нет? Да, брат, — сказал он, обнимая меня за плечи, — поиск — вещь тяжёлая… Ищешь, ищешь… И всё как в пустоту. Пишешь, пишешь… Но ты не расстраивайся! Ну-ка!..
      Он достал из шкафа кастрюлю, вылил в неё из графина воду и сунул туда кипятильник.
      — Чай будем пить!
      У него всё так ловко получалось, что через пять минут я уже держал в руках жестяную самодельную кружку с чёрным от крутой заварки чаем.
      — Эта кружка волшебная! — сказал Георгий Алексеевич. — Кто из неё чаю выпил, навсегда поисковиком станет «и будет пить чашу едину со други своя», как в старину говаривали. Не боишься? Это ведь, брат, ни днём, ни ночью покоя нет — волнения, беготня и работа, утомительная, неблагодарная… Нет, это я вру! Благодарная! Вот найдёшь сына матери и поймёшь, что годы мучений — ерунда!
      — А вы находили?
      — Я, брат, сам находный! Меня солдаты нашли! Знаешь, как меня звали, — Иван, потому что русский! Отчество дали в честь Суворова — Александрович, а фамилию дали — Победный! Я своего имени от голода не помнил!
      — Так как же вы теперь Георгий Алексеевич?
      — Вот на этом месте сидел замечательный человек! Святой человек! Он в поиске сердце надорвал! Сгорел как в огне. Сколько вокруг этого огня людей грелось. Да! — Георгий Алексеевич посмотрел на стол, где у него под стеклом лежала фотография какого-то старика. — Он разыскал моих родственников. Пятнадцать лет искал. Ты, между прочим, пьёшь чай из его солдатской кружки, так что теперь обязательно поисковиком станешь!
      «Прямо! Разбежался! — подумал я. — Ещё чего не хватало! Теперь, когда от меня наконец все отстали… Подумаешь, сообразили в газете напечатать! Я это тоже сообразил! Если бы я знал, что без этого Сан Саныча можно было прийти, давно бы пришёл…»
      — Откликов нет, — говорил Георгий Алексеевич. — Но зацепочка одна есть. Начнём копать?
 
 
      Разве я мог ему сказать, что думаю? Вон его самого два раза нашли! Он, как маленький, верит, что кружка может быть волшебной.
      — Смотри! — Он достал фотографию. — До войны фотоаппараты были большой редкостью, а эта фотография не любительская. Её делал профессионал. Причём не в ателье. Это — репортажный снимок. Я думаю, он был опубликован и подписан. А из подписи мы можем узнать фамилии и тех, кто на снимке, и того, кто снимал!
      Тут я не выдержал:
      — Ну, узнаем фамилии, и что? Вот стоят Иванов, Петров, Сидоров… ну и что? Их, может, тыща миллионов с такими фамилиями.
      — Э, брат, — сказал Георгий Алексеевич. — Это уже кое-что. Тут ведь вот какая штука… — Он стал торопливо прихлёбывать остывший чай. — Жизнь человеческая бесследно не проходит. Вот сейчас эти трое — тень на бумаге, а ведь у них были отцы и матери, их кто-то любил, и они кого-то любили, кто-то писал им письма, ждал… Они и сейчас живут в чьей-то памяти, если, конечно, погибли. Жизнь человеческая не кончается со смертью, но лишь тогда, когда память канет в забвенье, — так наши предки говорили…
      Может, и правда кружка была волшебной, потому что я посмотрел на «траурные» глаза Георгия Алексеевича, на его заваленный бумагами стол и неожиданно для себя сказал:
      — Что делать надо?

      — Дело, можно сказать, замечательное! Старые газеты просматривать. — Георгий Алексеевич стал по комнате ходить, и подпрыгивать, и руки потирать. — Я бы, знаешь, и сам с удовольствием, но текучка, текучка заедает… Значит, договоримся так: я отведу тебя в нашу библиотеку и там тебе дадут все ленинградские газеты за тысяча девятьсот тридцать девятый — тысяча девятьсот сороковой годы. Ты будешь их просматривать и искать нашу фотографию.
      И вот я как заведённый в библиотеке после уроков ворочал огромные, громыхающие, будто жестяные, старые газетные листы. Работал я медленно. Наверное, можно было и быстрее, но мне нравилось читать. Ну, например:
      «Режиссёр Сергей Эйзенштейн заканчивает съёмки нового фильма «Александр Невский» — в заглавной роли снимается артист-орденоносец Николай Черкасов».
      Это кино старое-престарое! Там даже звук плывёт. Я его раз десять смотрел. Оно мне очень нравится, но я-то читал газеты того времени, когда его ещё не было… Его ещё только снимали.
      Часто попадались фотографии Невского проспекта: по нему ехали автомобили, похожие на чемоданы, а по самой середине шёл трамвай, переполненный народом. Вроде Невский, вроде и не Невский! Милиционер в смешной форме регулировал движение, мальчишки в коротких штанах с пуговицами заглядывали прямо в объектив, тётеньки в шляпах-кастрюльках кутались в меховые воротники узких пальто с большими меховыми манжетами. Они торопились по Невскому мимо Гостиного двора…
      У нас в школе есть стенд по истории: Ленинград в блокаде. Как раз на этом месте, где бегут-торопятся пешеходы, всего через полтора года будут лежать убитые.
      Я подумал об этом, когда наткнулся на большое, набранное крупным шрифтом сообщение: «1 сентября 1939 года германские войска нарушили границы Польши». И тут же была напечатана карта. Я никогда такой не видел. Почти вся Европа была залита чёрной краской — Германия, Испания, Италия, Австрия, Чехословакия, Венгрия, Румыния, Финляндия, Греция, Болгария — и всюду фашисты, фашисты, фашисты, и все против нас… У меня на руках сделалась гусиная кожа.